Перемена подданства

За годы моей службы в качестве агента разведки на Дальнем Востоке, начиная с 1916 года, я близко познакомился со многими китайскими чиновниками и офицерами. (В годы первой империалистической мировой войны Веспа был агентом разведки Антанты. С 1916 года он выполнял шпионские задания этой разведки в Маньчжурии, Монголии и Сибири. — Ред. ) Среди них был Чжан Цзо-лин, — диктатор Маньчжурии. Зная о характере моей деятельности, он неоднократно обращался ко мне с просьбой дать ему необходимую информацию, что я охотно и делал. Чжан Цзо-лин не раз говорил, что, если бы я решил обосноваться на Востоке, он охотно принял бы меня к себе на службу. Предложение было достаточно заманчиво, и я его принял. 24 сентября 1920 года я вступил в разведывательную службу Чжан Цзо-лина и пробыл на ней восемь лет. Все эти годы , проведенные в России, Монголии, Корее и Китае, я выполнял свою работу под разными именами, снабженный разными паспортами. Все это было необходимой составной частью игры, которую я вел. Заданий давалось много и весьма разнообразных: сбор политической информации, наблюдение за агентами других государств, преследование торговцев белыми рабынями и контрабандистов, провозивших оружие и наркотики. Поэтому мне часто приходилось менять официальный род занятий, фигурируя то в роли золотопромышленника или углепромышленника — в Монголии, то в качестве секретаря китайской делегации на конференции по восстановлению железнодорожного сообщения между Маньчжурией и СССР (март 1921 года), то в качестве редактора (1922 год) или корреспондента газет в Улан-Баторе (Урга), во Внешней Монголии. (Монгольская народная республика. — Ред. ) В результате моих действий, ставших широко известными, я по прибытии в Тяньцзинь, 1 июля 1923 года, был вызван итальянским генеральным консулом Габриэлли. Он осведомился о цели моего приезда. Я ответил, что совершаю увеселительную прогулку. -Бросьте болтать, — оборвал он меня, — я великолепно знаю, зачем вы приехали. Предупреждаю, что хотя вы и запаслись солидными документами от китайских властей, вы, как итальянский подданный, ещё находитесь в моей юрисдикции, и если станете причинять мне неприятности, то я без промедления отдам приказ о вашем аресте и высылке. А теперь проваливайте мне нечего больше вам сказать!

Эта угроза не была для меня неожиданной и не могла помешать выполнению полученного задания.

14 ноября, заручившись согласием японских властей, я, по приказу моих китайских хозяев отправился на борт японского парохода, стоявшего в Тяньцзине, где и конфисковал более 4 тысяч итальянских винтовок.. (В мукденской разведке главной задачей Веспа был шпионаж против коммунистов, а также борьба с контрабандным провозом оружия. — Ред. )

Через два дня итальянский вице-консул Ферраджоло передал властям французской концессии и международного сеттльмента приказ об аресте некоего Амлето Веспа, моряка, дезертировавшего с итальянского военного корабля «Калабрия».

Ещё через несколько дней меня опять вызвали в итальянское консульство, где сообщили, что итальянский посол хочет, чтобы я уехал из Китая, и что он готов оплатить проезд и выдать мне, сверх того, 5 тысяч долларов. Я отверг это предложение.

Вскоре после этого я вернулся в Харбин. Однако итальянские власти не оставляли меня в покое. Тогда я решил принять китайское подданство.

Торговля белыми рабынями

Из числа русских белоэмигрантов, бежавших от революции на Дальний Восток, 90 процентов осело в Маньчжурии. Здесь большая их часть очутилась в полной нищете. Словно хищные птицы, бросились торговцы белыми рабынями в Мукден, Харбин и другие города, выискивая красивых, молодых женщин, чтобы, как они говорили, спасти их от ужасов голода и переправить в более гостеприимные страны. Из всех преступных групп, с которыми я столкнулся за мою службу в качестве агента разведки и полиции, самой могущественной, самой безжалостной, богатой и лучше всех организованной была армия торговцев белыми рабынями. Всякий произведённый нами арест неизбежно кончался подкупом судей и освобождением преступников.

Истинным королём торговцев белыми рабынями десять лет назад, как и ныне, является один русский белогвардеец. Двадцать три раза его на основании неопровержимых улик арестовывали и каждый раз выпускали на свободу, по уплате залога в размере от 20 до 25 тысяч долларов.

С захватом Маньчжурии японцами всякая война с торговцами белыми рабынями была немедленно прекращена. Когда я уже был японским агентом, мне пришлось наблюдать, как моим начальникам платили крупные суммы за разрешение на открытие публичных домов и «сборных пунктов» по экспорту человеческого тела.

Однажды вечером, — это было в первые дни японской оккупации, — мои агенты услышали вопли, доносившиеся из товарного вагона, стоявшего на одном из запасных путей в Цицикаре. Они взломали дверь вагона и нашли там двенадцать девушек-белоэмигранток, две из которых умерли от холода. Все они были не старше шестнадцати лет.

Убийство Чжан Цзо-лина

Чжан Цзо-лин во время русско-японской войны 1904–1905 гг. поступил на службу к японцам и совершал нападения на коммуникации русских. ( Чжан Цзо-лин в это время возглавлял крупные отряды дитов (хунхузов), состоявших в найме у японцев. — Ред.) Его действия пришлись по вкусу японцам; это видно из того, что после войны они добились у пекинского двора полного прощения для Чжан Цзо-лина и назначения его губернатором провинции Фынтянь. С той поры начинается возвышение Чжан Цзо-лина. В 1922 году он впервые оставил пределы Маньчжурии, чтобы участвовать в одном из походов на Пекин. Однако его армия была разбита войсками У Пей-фу. Он отступил в Маньчжурию и там провозгласил независимость Трёх Восточных Провинций, ныне известных под названием Маньчжоу-Го.

В течение ряда лет Чжан Цзо-лин, помогал японцам и не раз сам пользовался их помощью. В 1926 году Чжан Цзо-лин, поощряемый японцами, совершил поход на Пекин. Он продержался там два года. Тем временем гоминдановские армии прошли через весь Китай и Цзинани. (Столица Шаньдунской провинции. — Ред. ). В этом пункте силы Чан Кай-ши встретили значительное сопротивление японцев, владевших тогда Цинн — Цзинаньской железной дорогой. Чжан Цзо-лин понял, куда ветер дует, и решил вернуться в Маньчжурию. Его ближайший друг, генерал У Сю-чен, которому он временно вручил власть в Трёх Восточных Провинциях тоже требовал возвращения Чжан Цзо-лина.

Однако 19 мая 1928 года японский посол в Пекине предупредил Чжан Цзо-лина, чтобы он в Маньчжурию не возвращался. По-видимому, это и побудило Чжан Цзо-лина принять 26 мая решение немедленно вернуться в Мукден. Суайнхарт, токийский агент Чжан Цзо-лина, настоятельно отговаривал его от путешествия в Мукден поездом, основываясь на достоверной информации о том, что во время этой поездки будет сделана попытка убить маршала. Хотя Чжан Цзо-лин и не поверил этому слуху, он всё же сообщил о нём одному полковнику из японского штаба. Тот улыбнулся и в доказательство отсутствия какой-либо опасности вызвался отправиться в Мукден в одном купе с Чжан Цзо-лином. Я тоже был в этом поезде, отбывшем из Пекина в полночь 2 июня и повёзшем Чжан Цзо-лина на встречу его судьбе. Но мне пришлось сойти с поезда в Тяньцзине в связи с необходимостью расследовать одно дело. 4 июня японские военные власти посоветовали генералу У Сю-чену встретить маршала на одной станции, в двадцати километрах от Мукдена. Генерал У Сю-чен так и сделал, выехав туда с частью своего штаба. От пункта встречи он вместе с Чжан Цзо-лином продолжал путь на Мукден. За десять минут до прибытия в Мукден японский полковник, который всё время находился с маршалом в одном купе, поднялся с места, заявив, что отправляется за саблей и фуражкой. Как впоследствии выяснилось он перебрался в хвостовой вагон, и, когда через несколько минут при прохождении поезда под виадуком произошел таинственный взрыв, полковник оказался в сравнительной безопасности. Вагон с Чжан Цзо-лином, У Сю-ченом и ещё семнадцатью людьми взлетел на воздух. Все, кроме маршала, были убиты на месте;Чжан Цзо-лин был тяжело ранен и умер через несколько часов.

Нет никакого сомнения в том, что организаторами убийства Чжан Цзо-лина были японцы. Это они минировали пути и заменили китайских часовых японскими.

Со смертью Чжан Цзо-лина власть перешла в руки его зама Чжан Сюэ-ляна. Однако последний относился к молодому революционному Китаю гораздо благожелательнее и всё более склонялся к политике прямого сопротивления японцам, которые уже открыто готовились к захвату Маньчжурии.

Японцы оккупируют Мукден

18 сентября 1931 года, действуя с быстротой и уверенностью, свидетельствовавшими о предварительной подготовке, японские войска, расположенные в южно-маньчжурской железнодорожной зоне, двинулись внутрь китайской территории, оккупировали Мукден с его арсеналом и аэродромом и уничтожили китайский гарнизон, захваченный врасплох и потому не сумевший оказать сопротивление. По японской версии дело происходило следующим образом.

«В ночь на 18 сентября 1931 года, — гласит рапорт японского лейтенанта Кавамото, — я с шестью солдатами занимался вблизи железнодорожной линии. Внезапно неподалеку от нас послышался взрыв, и мы увидали разрушенное взрывом железнодорожное полотно. Расследуя этот инцидент, мы заметили на небольшом расстоянии около сотни китайских солдат, которые открыли по нас огонь. Я тотчас установил связь с моим начальником из 3-й роты, расположенной примерно в 1500 ярдах от нас. (Как была установлена эта связь, лейтенант Кавамото не объясняет.) В этот момент мы услышали шум чанчуньского экспресса, следовавшего на Мукден. Чтобы предотвратить катастрофу, я приказал солдатам дать несколько выстрелов, но, по-видимому, машинист не понял сигналов. Он продолжал вести поезд (часть страницы вырвана).

Убедившись, что поезд приближается, и что никакая человеческая сила не может предотвратить катастарофу, так как полотно дороги было разрушено на протяжении нескольких ярдов, лейтенант Кавамото воззвал к божественной власти. Повернувшись в сторону Японии и смиренно склонившись, он призвал на помощь Аматерасу-Омиками. Его смиренная и горячая молитва была услышана. Достигнув разрушенного полотна, поезд поднялся в воздух, пролетел над опасным местом, плавно опустился и продолжал свой путь. Свидетельские показания машиниста и кочегара, а также лейтенанта Кавамото и его шестерых солдат, видевших всё это собственными глазами, подтверждают правдивость этого сверхъестественного события, которое ещё раз продемонстрировало перед всем миром божественное происхождение японцев».

Как в последствии установила комиссия Лиги Наций, расследовавшая эти факты, в действительности взрыв железнодорожного пути произошел после того, как поезд прошел, и был устроен с единственной целью сделать фотоснимки, которые подтвердили бы официальную версию о происхождении инцидента.

Китайцы же не только не имели никакого отношения ко взрыву, но даже не подозревали о его подготовке. Доказательством этому служит тот факт, что почти весь китайский контингент был истреблён во время сна в казармах. Оружие было сложено в отдельном здании, и потому солдаты не имели возможности прибегнуть к нему. (часть страницы вырвана). японского главного командования экземпляр вышеуказанного обращения с припиской содержавшей предложение опубликовать его для блага белых эмигрантов, проживающих в Мукдене. Это предписание было выполнено, и на рассвете 19 сентября слухи о событиях распространились по всему Мукдену.

Необходимо также отметить, что за неделю до этих событий в Мукден прибыло большое количество японских инженеров, монтажников и механиков, якобы для постройки нового электротехнического предприятия. Конечно, строить подобного рода предприятие никто не собирался, да в нём и не было надобности. Специалисты же прибыли для того, чтобы заменить китайский персонал мукденского арсенала, перебитый японцами 19 сентября.

Вечером того же 19 сентября японские войска из железнодорожной зоны и частично из Кореи вторглись в пределы Маньчжурии.

5 февраля 1932 года, т. е. через четыре месяца после мукденских событий, японские войска подошли к Харбину — главному городу Северной Маньчжурии.

Построенный русскими, Харбин похож на европейский город. Ко времени японской оккупации в городе проживало около 100 тысяч белоэмигрантов и 200 тысяч китайцев. Это был главный железнодорожный узел Маньчжурии, связывающий железнодорожные пути, идущие из России, Кореи, Китая и Маньчжурии.

5 февраля, около 10 часов утра, жители Харбина услышали всё нараставшую стрельбу артиллерии и пулемётов. Японские самолёты кружили над китайскими казармами, расстреливая немногочисленных безоружных китайских солдат, пытавшихся спастись бегством. Деловая жизнь в городе приостановилась уже две недели назад. Улицы были пустынными. Жители отсиживались по домам. Наводнившие Харбин около 100 тысяч беженцев, прибывшие из районов, захваченных японцами, своими рассказами о японских зверствах вселили страх в сердца всех местных жителей. К полудню канонада неожиданно прекратилась. В половине второго со всех концов стали двигаться мотоциклы с пулеметами, сопровождаемые кавалерией, бронеавтомобилями, пехотой и танками. Продвигаясь по улицам города, пулеметные части разоружали оставшихся на своих постах китайских полицейских, заменяя каждого двумя японскими солдатами. Во время этой очистительной процедуры на улицах появились тысячи белоэмигрантов с японскими флагами. Они приветствовали японцев криками «банзай!». Было собрано много русских девушек-эмигранток, которые должны были приветствовать марширующую японскую пехоту. Девушки подноси — ли цветы офицерам, сопровождая иногда эти подношения поцелуем. К концу дня по улицам двинулась процессия, состоявшая примерно из 10 тысяч белоэмигрантов, восхвалявших японцев и выкрикивавших, угрозы и оскорбления по адресу китайцев. Ими было избито несколько китайцев. Чем же объяснялось это демонстративное пресмыкательство? Не чем иным, как расчетами на создание в Маньчжурии белогвардейского правительства. Белоэмигранты лелеяли такую мечту, и японцы, стремясь расположить их к себе обещали им помочь в осуществлении этой мечты. Но недолго оставалось им рычать «банзай!» Пробуждение наступило скоро. Японцы взяли на службу лишь часть белоэмигрантов. Мужчины были превращены в шпионов, женщины — в проституток. В настоящее время каждый японец, занимающий мало-мальски видное положение в Маньчжурии, имеет одну — двух наложниц из белоэмигранток. Белоэмигрантских девушек заставляют служить в японских домах за гроши. В течение нескольких дней в Харбин прибывали все новые и новые японские части. По городу поползли слухи о массовых казнях, о бесчисленных зверствах. Тревога и ужас охватили жителей. Утром 10 февраля 1932 года я сам видел в нескольких шагах от казарм японской кавалерии трупы двух китайских девушек, которых изнасиловали и задуши. Китайца, который нашел в себе мужество сообщить полиции о том, что накануне вечером он видел, как этих девушек волокли японские солдаты, арестовали, и он бесследно исчез. Вечером того же дня белая эмигрантка Сальман подверглась на улице нападению четырех японских солдат, раздевших её донага. Люди ни о чем другом не говорили, как о все новых случаях подобного варварства. Настало царство террора. Каждый стал бояться за свою жизнь и поневоле подумывал о бегстве из Маньчжурии. Что касается меня, то мне нечего было опасаться. Во время моей многолетней службы в китайской разведке японские военные власти, с которыми мне часто приходилось вступать в контакт, относились ко мне с уважением. Так, во всяком случае, казалось мне. Я был знаком с генералом Терауци, начальником штаба японской армии в Маньчжурии, который впоследствии стал военным министром, а затем командовал японскими войсками Северного Китая; с генералом Судзуки тогдашним начальником японской разведки в Маньчжурии и со многими другими видными японцами. Я был в весьма дружеских отношениях с полковником Танака, начальником японской разведки в Тяньцзине, который не раз снабжал меня рекомендательными Письмами к высокопоставленным японцам… Я даже располагал рекомендательным письмом японского посла в Риме. Так стоило ли мне беспокоиться теперь о собственной безопасности?

Горе китайцам!

Большую часть китайцев, состоявших на службе маньчжурского правительства, японские захватчики заставили остаться на своих постах. Такова была часть хитроумного плана японцев. Надо было внушить всему миру, в том числе Лиге Наций, мысль, будто образование Маньчжоу-Го явилось следствием народного восстания, к которому японцы никакого отношения якобы не имеют и за которое их нельзя призвать к ответу. 150 тысяч японских солдат, 18 тысяч японских жандармов и 4 тысячи агентов тайной полиции прибыли в Маньчжурию, так сказать, «по приглашению» правительства Маньчжоу-Го. -Японцы установили полный, безграничный контроль над всей страной. Официально они числились лишь «советниками». Ни одно министерство, ни одно учреждение не обходится без японских «советников», которые бесконтрольно управляют всем и делают все, что им только заблагорассудится. Кем же были эти «советники»?

Едва японские войска ступили на маньчжурскую землю, как все японцы, более или менее владевшие китайским или русским языком, превратились в «советников». В большинстве это были преступники: воры, аферисты, контрабандисты, торговцы наркотиками и содержатели публичных домов. Эта армия уголовников составляла 95 процентов японской колонии в Маньчжурии, Находясь под защитой японского флага и пользуясь правом экстерриториальности, они были недосягаемы для китайских законов. Чжанцзолиновская полиция, избегавшая «инцидентов» с японцами, смотрела сквозь пальцы на их деятельность. Не встречая, таким образом, никаких ограничений, японцы не останавливались ни перед чем. Из этих-то подонков, человеческого общества и вербовались первые группы японских «советников» при правительстве Маньчжоу-Го. Отъявленные преступники, всеми презираемые и ненавидимые; неожиданно очутились во главе администрации. Облеченные всей полнотой власти, они с особым наслаждением издевались над беззащитными людьми, Шагу нельзя было ступить без того, чтобы не уплатить дани японцу. Если бы только японцы могли, они, казалось, обложили бы налогом людей за то, что те дышат воздухом, Уже в первые дни японского владычества в Харбин, «советник» полиции отдал приказ об аресте состоятельных китайцев и русских, чтобы потребовать за их освобождение крупный выкуп. «Советники» судов выносили приговоры, устанавливали, кто прав, кто виноват. Разумеется, правой всегда оказывалась та сторона, которая платила большую взятку. Для того чтобы дать более полное представление о японских «советниках» в Маньчжурии, я коротко расскажу об одном из них, Он типичен для всей этой мерзостной банды Константин Накамура прожил в Маньчжурии и Корее более двадцати лет. По профессии он был парикмахером. Он владел небольшой мастерской в Нахаловке, пригороде Харбина, пользовавшемся самой дурной репутацией. Впрочем, Накамура особой любви к своему ремеслу не проявлял: мастерская служила ему лишь ширмой. В действительности он торговал морфием, героином и опиумом и, кроме того, являлся владельцем небольшого публичного дома. В 1923 году Накамура вступил в связь , с одной белой эмигранткой, вдовой, имевшей одиннадцатилетнюю дочь, Через несколько месяцев он изнасиловал девочку. По жалобе матери, полиция арестовала Накамуру и передала его в руки японских властей. Однако японский консульский суд не нашел в его действиях никакого преступления, якобы потому что, согласно японскому закону, Накамура, «купив» мать «покупал» и ее дочку. Девочка стала просто его частной собственностью, с которой он мог делать все, что ему угодно. В 1926 году «полиции второй раз пришлось столкнуться с Накамурой. Поводом к этому, послужило следующее обстоятельство. Один клиент, зашедший в его парикмахерскую, был усыплен, и из кармана у него вытащили 500 долларов. Очнувшись и обнаружив . пропажу, он заявил об этом полиции. По обыкновению, вмешавшийся в это дело японский консул заявил, что клиента никто не усыплял и что он просто был пьян. Накамура вышел сухим из воды. Но нет: В 1928 году Накамура был привлечен к ответственности зa содержание в своем публичном доме двенадцатилетней девочки. И опять японский консул полностью его оправдал. Ныне Накамура является главным «советником» маньчжурской жандармерии, главным «советником» бюро по делам белых эмигрантов, инспектором белоэмигрантской школы и почетным вице-президентом университета св. Владимира — фиктивного университета, не имеющего ни единой кафедры десятки тысяч самых отъявленных преступников, часть которых вышла на свободу по всеобщей императорской амнистии в Японии, словно стая кровавых вампиров, наводнили Маньчжурию, Трудно передать, как свирепствовали эти шакалы в человеческом образе. Ходить по улицам главных городов Маньчжурии стало опасно не только ночью, но и днем. Средь бела дня банды так называемых «ронинов» (японские наемные головорезы) нападали на китайцев, избивали и грабили их при полном попустительстве японской полиции. Японские «сыны богов» раздевали и насиловали женщин. Ужас охватил всю страну. Приведем один случай из тысячи. 27 февраля 1932 года некая С. К. прогуливалась по Торговой улице со своей шестнадцатилетней дочерью. Банда японских головорезов напала, на них, затащила в японский дом и, изнасиловав мать, заставила ее быть свидетельницей того, как четверо бандитов подвергли ее дочь такой же участи. Как только женщины вырвались на свободу, они немедленно побежали в отделение японской консульской жандармерии, расположенной неподалеку, и, в присутствии двух жандармов и переводчика, рассказали все дежурному офицеру. — Чем вы можете доказать, что вашу дочь изнасиловали?- ухмыляясь, спросил дежурный офицер. — Я могу показать дом. Наконец, этот факт сможет установить врач. — Великолепно! Мы расследуем это сию же минут. Прошу пройти в эту комнату. Женщины послушно прошли в указанную комнату. Тут двое жандармов схватили мать, а тем временем дежурный офицер и переводчик (тоже японец) изнасиловали дочь, лежавшую в обмороке. После этого обеих женщин арестовали, как незарегистрированных проституток, и бросили в китайскую тюрьму Лишь месяц спустя несчастный отец семейства узнал через китайских агентов о судьбе своей жены и дочери. За их освобождение ему пришлось уплатить 500 долларов. Деньги взяли японцы. Спустя 5 дней, 28 марта, его вызвали в японскую военную миссию. Там ему заявили, что если он скажет хотя бы одно слово против японцев, то будет расстрелян. Как только харбинские газеты стали помещать сообщения о подобных случаях, военные власти отдали строгий приказ, запрещавший под угрозой штрафа и даже закрытия газет употреблять при описании преступлений слово «японец». Говоря о виновниках преступлений, разрешалось употреблять лишь слово «иностранец». С того времени все преступления, совершенные японцами, стали приписываться «иностранцам». Японские «ронины» были подлинным кошмаром для всех владельцев кафе, ресторанов и баров. В любое время дня и ночи они нагло, врывались в эти заведения, принадлежавшие китайцам или русским, приказывали официантам прислуживать только им, заказывали огромное количества блюд и вин и уходили, не заплатив ни гроша. Примеру «ронинов» следовали офицеры и солдаты японской жандармерии. Они оказались еще хуже «ронинов», так как не только бесплатно ели и пили, но, уходя, непременно уносили приглянувшиеся им вещи: патефоны, радиоприемники, скатерти, вина, кресла и, тем более, золотую и серебряную посуду. Особую страсть пи-тали они к стенным часам. Каждый японский жандарм считает своей обязанностью награбить как можно больше добра за время своей службы в Маньчжурии. Все эти «сувениры» затем отправляются домой в Японию. Я видел немало японских полков, отправляющихся из Дайрена в Японию. Среди солдат не было ни одного, который не нес бы мешка с награбленным добром, в том числе, как правило стенные часы, радиоприемники или граммофоны, В прошлом варвары, нападая на какую-либо страну, опустошали. ее и уходили... Японские же дикари делают это медленно, методично. Они, сосут кровь своей жертвы, потом выжидают, пока она оправится, чтобы снова взяться за нее. Однако все то, что случилось в городах, каким бы чудовищным и страшным оно ни было, бледнеет по сравнению с издевательствами и унижениями, которым подверглась деревня. На всем своем пути, где бы ни проследовала японская военщина, она оставляла трупы и развалины. Вооруженные новейшими средствами разрушения, японские милитаристы, подобно ордам варваров, сеют опустошение и ужас среди мирного беззащитного народа. Встреча с Доихара 14 февраля 1932 года ко мне в дом явилось двое японских офицеров. Обратившись ко мне, один из них сказал по-английски, что меня хочет видеть «начальник японской военной миссий, полковник Кензи Доихара. По тону офицеров я понял, что это не столько приглашение, сколько приказание В штаб-квартире военной миссии после пятиминутного ожидания я был введен в кабинет полковника Доихара. Доихара я знал уже давно. Он всегда был со мной «подчеркнуто любезен. Иностранные журналисты часто называют его «японским Лоуренсом». Я думаю, однако, что если бы его сестра не была наложницей японского наследника, то большая часть «успехов» Доихара оставалась бы лишь плодом его собственной фантазии.

Он встретил меня улыбкой, не то саркастической, не то просто издевательской.

— Итак, мистер Веспа, — проговорил он по-русски, пронизывая меня взглядом, — мы друг друга знаем, не так ли? Не припомните ли вы, где мы с вами встречались в последний раз?

— Если не ошибаюсь, это было в Тяньцэине?

— Совершенно верно. У вас хорошая память. Мне говорили, что вам никогда не приходится что-либо объяснять дважды. Приступим к делу. В прошлом японские военные власти не раз предлагали вам оставить китайскую службу и перейти к нам. Вы постоянно отказывались, но теперь положение вещей изменилось. Я не приглашаю вас, а заявляю вам: отныне вы будете работать на японцев. Я знаю, что если вы захотите, вы сможете сделать многое и сделаете это хорошо. Если же будет сделано мало и плохо, это будет значить, что вы работаете с неохотой. Так вот, — добавил он медленно и угрожающе, — я придерживаюсь обычая расстреливать тех, кто проявляет недобрые чувства к нам… Затем уже более спокойным тоном он продолжал:

— Ныне идет война, мистер Веспа. То, что официально она не. объявлена, никакого значения не имеет. Всякую вашу попытку к бегству мы будем расценивать как дезертирство, а дезертирство мы караем смертной казнью, Разумеется, при ваших обширных дружеских связях в Маньчжурии и в Монголии вам ничего не стоило бы перебраться в Китай. Но вы не один, у вас семья. А для семьи, состоящей из пятерых человек, пересечь огромные степи Маньчжурии и Монголии дело нелегкое. Вы меня поняли? А потому советую вам не быть таким хмурым и взяться за дело, как следует; жалеть вам не придется.

Я выразил удивление по поводу его тона и заявил, что хотя у меня нет особого желания работать на японскую разведку, так как я сберег немного денег и приобрел паи в нескольких театрах, все же, если бы мне предложили достаточное вознаграждение и не разговаривали тоном угрозы, я мог бы обдумать такое . предложение. Доихаpa нахмурился.

— Я не делаю вам предложений, мистер Веспа; я уже объяснил, что отдаю вам приказание. Полагаю, что нет нужды останавливаться на этом. Завтра, в 11 часов, вы должны быть у меня; я познакомлю вас с начальником японской разведывательной службы в Маньчжурии. Уверен, что вы с . ним прекрасно сойдетесь и вообще привыкнете к японцам. Будьте осторожны, не сделайте опрометчивого шага;. Не забывайте о том, что произошло с вашим покойным другом Суайнхартом. Ведь вы помните? Он утонул, мистер Веспа не так ли?

Суайнхарт был американским гражданином, служившим китайским властям в Маньчжурии. Во время поездки в Японию он был убит японцами, а труп его выброшен в море. Токийские газеты сообщили, будто Суайнхарт утонул случайно, Японская «программа» На следующий день, в 11 часов, я явился в назначенное Доихара место. Ординарец доложил обо мне, полковник вышел и приказал мне следовать за ним. Мы пересекли сад и вошли в большой дворец, примыкающий к зданию военной Миссии. Через левый подъезд мы попали в большую комнату, в которой за столами сидело пятеро японцев. Доихара сказал что-то одному из них, тот поклонился и исчез за дверью, прикрытой тяжелой портьерой. Вскоре он вынырнул оттуда, жестом приглашая нас войти. Мы очутились в большом кабинете, в углу которого за огромным столом сидел японец, лет сорока пяти, одетый в штатское. В течение всей моей службы под его началом я так и не узнал ни имени, ни прошлого этого японца. Мне ни разу не приходилось также встречаться с ним где-либо вне его кабинета. В его распоряжении постоянно находились и специальный самолет и собственный автомобиль, которыми он пользовался для своих таинственных поездок. Задавать какие-либо вопросы о нем, будь то в разведке или вне ее, значило бы рисковать жизнью. Я хорошо понимал, что за мной постоянно следят и что всякий мой подозрительный шаг станет известен шефу. Доихара заговорил с ним по-японски, потом повернулся ко мне и сказал по-английски: . -. Мистер Веспа это ваш новый начальник. Отныне забудьте, что вы когда-либо меня видели. Желаю успеха. — С этими словами Доихара ушел. — Мистер Веспа, — начал мой новый шеф, — нет нужды расспрашивать вас. Тут у меня под рукой подробные сведения о всей вашей деятельности, начиная с того момента, когда в 1912 году вы прибыли в Китай. Японская разведывательная служба следила за вами и в Китае, и в Маньчжурии, и в Монголии и в Сибири, и в Европейской России. Наш военные власти не считают, что вы настроены против японцев; некоторые утверждают даже, что вы японофил. Если полковник Доихара чем-либо вас обидел, не обращайте на это внимания. С тех пор как европейцы прозвали его «японским Лоуренсом», он стал высокомерен и хвастлив. Он давно уже работает под моим руководством, и я, ни минуты не колеблясь, могу сказать, что он меньше всего похож на Лоуренса. Разумеется, никто не станет отрицать, что в ряде случаев он добился определенных успехов. Но наряду с этим он допускал много оплошностей. Не кажется ли вам, например, что убийство маршала Чжан Цзо-лина проведено далеко не мастерски?

Я не знал, что ответить, Я и прежде слыхал, что среди японского офицерства царят вражда и соперничество, но я никогда не доверял этим слухам. И вот, в первый же день моего близкого знакомства с японскими офицерами, я вынужден был убедиться в справедливости этого мнения. Иначе ничем нельзя было объяснить того, что мой шеф открыто признавал факт убийства Чжан Цзо-лина по приказу японского генерального штаба и приписывал Доихара неудачное выполнение этого приказа. Я понимаю, — продолжал начальник, — что вас удивляет, почему я говорю с вами подобным образом, Конечно, японцы пытаются убедить и Лигу Наций и весь мир, будто отделение Маньчжурии явилось результатом народного восстания против прежнего режима и будто японцы присутствуют в Маньчжурии лишь в качестве советников нового правительства; в действительности же все обстоит совершенно иначе, Вы слишком хорошо это знаете, чтобы вас можно было обманывать. Кроме того, поскольку нам придется работать вместе, я должен быть с вами откровенен и познакомить с нашей программой. Я глубоко ценю ваши способности и ваш опыт; вы прожили в Маньчжурии двадцать лет, вы хорошо знаете маньчжурский народ, его привычки, нравы, обычаи и стремления. Если бы я стал пичкать вас той чепухой, какую наши японские делегаты преподносят Лиге Наций, вы бы расхохотались мне в лицо. После этого мой новый японский начальник прочел мне лекцию... Вот, примерно, что он говорил:

— Посмотрите на англичан, подумайте, какими способами присоединили они к своей империи почти половину земного шара, и каким образом им всегда удавалось заставлять покорённые страны возмещать расходы по покорению. Индия и Южная Африка постоянно оплачивали расходы поработителя; то же самое было с Америкой; пока она оставалась английской колонией, она оплачивала содержание английской армии, которая держала ее в подчинении. То же самое можно сказать о Франции и о Соединенных Штатах Америки. Мы, японцы, тоже не можем позволить себе роскоши оплачивать расходы, связанные с нашей оккупацией Маньчжурии. Следовательно, оплатить весь счет должны тем или иным способом китайцы. Это наша главная задача. При этом, однако, возникает ряд серьезных трудностей Пока что мы вынуждены в известной мере считаться с общественным мнением других стран. Вот почему официально мы объявили, что новое маньчжурское государство образовалось в результате возмущения самого местного населения, и что японцы присутствуют здесь лишь в качестве советников. Поэтому маньчжуры должны платить так, чтобы никто не мог обвинить нас в том, что мы заставляем их платить. В войне хороши все средства. Тот метод, какой мы применили после захвата Мукдена и других городов, мы применим и в Харбине и на остальной территории Северной Маньчжурии. Наша система заключается в тайном предоставлении монополий доверенным лицам и в получении косвенной контрибуции. Главные монополии — это бесплатный провоз товаров по Китайско-Восточной железной дороге1 под видом японских военных поставок, монополии на опиекурильни, на торговлю наркотиками, на посевы мака, на ввоз японских проституток, на игорные дома и еще ряд других монополий. За предоставление той или иной монополии мы взимаем довольно крупные суммы. Поэтому откупщикам надо оказывать всемерную защиту и поддержку. Далее, вам надо знать, что всякий японский офицер, приезжающий в Маньчжурию рассчитывает вернуться через два-три года в Японию, имея в кармане от 50 до 100 тысяч долларов. Деньги добываются всякими способами. Японская жандармерия пользуется плохой репутацией, ее офицеров презирают. В Корее и в Южной Маньчжурии жандармские офицеры фактически управляют всем судебным аппаратом и пользуются неограниченной властью над жизнью всего населения. Обычно к моменту отставки жандармский офицер имеет на текущем счету от 100 до 200 тысяч иен. Меня поразила откровенность этого заявления. Начальник закурил папиросу, глубоко затянулся, подошел к окну и стал разглядывать облака. Потом он отшвырнул папиросу и продолжал: -Через несколько дней в Мукден прибудет пятьдесят хунхузов. Они приступят к рекрутированию местных бандитов, с тем чтобы общая их численность в Северной Маньчжурии возросла до полутора тысяч; они должны быть готовы выполнить любое наше приказание. (В тот период дорога находилась в китайско-советском совместном владении, — Прим. автора, ) Затем надо найти в Харбине человек двадцать русских эмигрантов — физически крепких молодчиков, способных на любое «дело»; они должны в совершенстве владеть кинжалом и револьвером и уметь молчать. Наконец, нам потребуется с десяток опытных карманных воров, умеющих изысканно одеваться и вращаться в высшем обществе. Хунхузы понадобятся нам для ряда дел. Они совершенно незаменимы для некоторых крупных операций. Например, как только эта организация будет создана, нам предстоит задача подрыва работы на железнодорожной линии Харбин — Пограничная, с тем чтобы в конечном счете вывести ее из строя. Советские органы отправляют, все свои товары, в том числе крупные партии соевых бобов, во Владивостокский порт; Это плохо отражается на оборотах нашего порта в Дайрене. Мы организуем нападение наших хунхузов на Китайско-Восточную железную дорогу в приграничных районах. Хунхузы устроят целый ряд крушений, пока, наконец, русские не станут посылать свои товары по нашей железной дороге в Дайрен. Последуют также частые крушения на других железнодорожных линиях, принадлежащих Советам, и... иногда, для вящей убедительности, — на японской линии. Кроме того, хунхузы окажут неоценимые услуги, создавая инциденты на советской границе, а также в других пунктах Маньчжурии; они будут нападать на китайские деревни, обращаться. в бегство при виде японских войск, и, таким образом, мы заслужим благодарность китайского населения; они будут инсценировать нападения на японских солдат, создавая для нас поводы для карательных экспедиций и для выселения жителей с территорий, предназначенных для японской колонизации... Хунхузы пригодятся нам и для многих других дел. Что же касается карманных воров, то они необходимы для совершения краж у иностранцев, проживающих в Маньчжурии, особенно же у иностранных туристов. Они будут выкрадывать у них документы и письма. Обыскивать иностранцев не всегда удобно; если бы мы стали их обыскивать, они замучили бы нас бесконечными протестами. Между тем, если вор украдет у иностранца бумажник или его багаж, то никто не сможет винить в этом японцев, не так ли?

Наконец, в Харбине, Цицикаре, Хайларе и других пунктах Северной Маньчжурии имеется большое количество белоэмигрантских организаций. Эти организации носят антисоветский характер Вы, мистер Веспа, занимая в течение стольких лет высокий пост в маньчжурской тайной полиции, зная и обычаи разных народностей, населяющих Маньчжурию, должны хорошо знать эти организации; Поэтому я попрошу вас приготовить для меня подробные сведения о характере, объеме, программе и деятельности всех этих организаций, включая краткие биографии возглавляющих их лиц. Я намерен ликвидировать все организации, которые не будут искренно помогать японцам. Нам понадобятся русские эмигранты для прикрытия нашей деятельности. Нам нужны не слишком образованные, но достаточно тщеславные и честолюбивые люди, чтобы они с благодарностью принимали посты руководителей каких-либо организаций. В вашу задачу будет входить подбор таких людей из среды русских эмигрантов. Вы должны подбирать их, сообразуясь с их алчностью и беспринципностью. Когда список будет готов, принесите его сюда.

Инструкции шефа

Слушая основы японской политики, изложенные начальником японской разведывательной службы в Маньчжурии, я записывал в блокнот данные мне поручения. — После того как белоэмигрантские общества будут реорганизованы, — продолжал начальник, — и во главе каждого из них будет поставлен выбранный нами человек, мы позаботимся о создании филиалов этих обществ по всей Северной Маньчжурии. Фактически главой каждого общества будет японец, владеющий русским языком. Он будет главным советником, и без его разрешения не сможет протекать какая бы то ни было деятельность общества. Реорганизованные таким образом белоэмигрантские общества окажутся особенно полезными для выступлений против советских граждан. Нам надо будет ежедневно провоцировать «инциденты» с какими-либo советскими гражданами. Второй отдел японской военной миссии обеспечит нас материалами, необходимыми для ареста любого советского гражданина, будь он коммунист или не коммунист. Для этого нам потребуются всевозможные документы; понятно, что для нашей работы щепетильные люди окажутся излишними. Помните, что я сам никогда не появляюсь на сцене; меня никто не видит, кроме тех случаев, где фигурируют исключительно японцы, Главная ваша функция будет заключаться в том, чтобы служить моим, посредником. Все приказания вы будете получать непосредственно от меня и ни от кого другого. Приказания, предназначенные для других, вам придется передавать дальше. С полным хладнокровием этот человек развивал свои планы, грозившие страданием и бедствием для тысяч невинных людей. Я сохранял спокойствие и слушал его с невозмутимым лицом, как и подобает помощнику такого начальника. Начальник продолжал:

— И последнее указание. Тут, в Харбине, проживает много иностранцев; американцев, англичан, французов, итальянцев и т. д. , которые еще пользуются правами экстерриториальности; мы должны будем вести наблюдение за каждым из них. Среди них много шпионов. За этими американцами и англичанами потребуется постоянный надзор. Они считают, что обладают особыми правами на Дальнем Востоке. Всякий раз, как Япония делает какой-либо шаг, они стараются найти повод для вмешательства. Мы, японцы, не признаем этих прав. Америка имеет свою доктрину Монро, а мы имеем свою. ( «Доктрина Монро» — «Америка для американцев»- Ред.) Весь Восток является нашей сферой влияния и должен подпасть под наш контроль. Мы вовсе не намерены внедрить японскую культуру в среду народов, которые мы покорили и покорим в будущем. Им попросту придется исчезнуть. Все они будут уничтожены нами. Пусть вас не смущает, если иногда я буду поручать вам надзор за японскими офицерами, которые стремятся слишком быстро разбогатеть. Такие офицеры ни в какой мере не являются преступниками, так как они добывают деньги от низшей расы, осужденной на исчезновение; к тому же, в конечном счете, эти деньги поступают в Японию. Мы заинтересованы лишь в том, чтобы эти деньги достигли государственной казны более короткими и прямыми путями. Иностранцев удивляет, почему японские судьи не заставляют японцев платить долги, аренду и выполнять другие денежные обязательства. Это непонимание объясняется незнанием основ японской философии. Как может японский судья, который знает, что он является сыном богов, заставить другого сына богов платить деньги представителю расы, осужденной на исчезновение?

Да, еще один вопрос, я едва не забыл о нем. В Маньчжурии проживает свыше 40 тысяч советских граждан, большинство из них служит на Китайско-Восточной железной дороге. Мы должны позаботиться о том, чтобы отравить им существование. В этом вы обязаны быть беспощадным. Знайте, что русским белогвардейцам дана полная свобода в отношении красных. Каждый день будут производиться обыски в домах красных, их пожитки будут выбрасываться на улицу, их будут оскорблять и унижать до тех пор, пока они не уберутся из Маньчжурии. Кроме этих красных русских, в Северной Маньчжурии проживает около 7 тысяч евреев. Наша задача в отношении их несколько труднее: многим из них удалось вступить, в подданство других государств — Англии, США, Франции, Турции, Италии, Германии, Польши и т. д. Понятно, что мы не можем напасть на них открыто, особенно, если они состоят в подданстве государств, пользующихся правами экстерриториальности, но косвенно мы можем причинить им немало хлопот. Если право экстерриториальности не позволяет нам взяться непосредственно за евреев, то мы можем взяться за тех, кто ведет с ними дела. Под тем или иным предлогом мы будем арестовывать всякого русского или китайца, которого уличим в сделках с иностранными фирмами. Все то, что я вам говорю, я уже разъяснил всем резидентам японской разведывательной службы в Северной Маньчжурии. Я — ваш единственный начальник, и отчитываться вы будете только передо мной. Никто из ваших подчиненных никогда не должен знать и даже подозревать, что вашим начальником являюсь я и что вы связаны со мной. Вы же никогда не узнаете, от кого получаю приказания я. Ваши главные помощники также не должны сообщать подчиненным о своем начальнике и о том, от кого исходят приказания. Наша разведывательная служба строится не по принципу цепочки, при котором одно звено ведет к другому. Организацию нашей разведывательной службы скорее представляет ряд точек, действующих согласованно, но без непосредственного контакта, Таким образом, если враг изловит одного агента, он не сможет найти остальных. Я вижу, вы делаете заметки. Это дурная привычка. Записную книжку легко потерять, ее могут украсть. Гораздо лучше доверяться памяти. Мне говорили, что память у вас хорошая. Это одно из ваших достоинств. Теперь можете идти. Завтра вы приступите к работе. — Простите, — сказал я, — вы упомянули о моих агентах и о моих главных помощниках... Кто они и где я смогу их найти?

— Об этом не беспокойтесь. В нужный момент вы увидите их. Пока что я еще не могу сказать, когда и где это будет. Тем временам приготовьте для меня сведения о русских белогвардейских организациях. С этими словами он протянул мне руку, мы попрощались, и я ушел.

Первое задание

На следующий день я начал свою службу у моих новых, японских господ. Как я уже говорил, меня обязали представить сведения о белогвардейских организациях в Северной Маньчжурии. Их было много. Штаб-квартиры всех этих организаций находились в Харбине, а филиалы — в различных районах Маньчжурии. К числу главных белогвардейских организаций относились: комитет эмигрантов, председатель Колокольников; русский общественный комитет, председатель Коробов; союз бывших воинов, председатель Вержбицкий; союз русских монархистов, председатель генерал Кислицын; фашисты, председатель генерал Косьмин; общество землевладельцев, председатель Гондати; биржевой комитет, председатель Кабалкин. Кроме этих организаций, существовал ряд других, игравших, однако, менее значительную роль Нетрудно понять, что из председателей всех этих организаций японцы пожелали оставить только двоих: Коробова — председателя «русского общественного комитета» и Кислицина — главу монархистов. В пользу Коробова говорило одно очень важное обстоятельство: за всю свою 54-летаюю жизнь он не проработал ни одного дня. Профессия его состояла в исполнении обязанностей председателя или секретаря-казначея того или иного русского общества... и в делании долгов. Единственным его идеалом был его собственный желудок. Единственное его счастье состояло в том, чтобы восседать за столом, уставленным обильной закуской. Его авторитет в этой области был настолько велик, что когда русские судили о его политическом лице, то все они сходились на одном — он «закусист». Он не пропустил ни одного банкета, кто бы ни были его организаторы — фашисты, анархисты, монархисты. Необычайная эластичность его политических убеждений в сочетании с его разносторонним эпикурейством делали его идеальным ставленником японцев. ( Эпикурейство — жизнь для наслаждений. Прим. ред. ) Кислицын — глава русских монархистов, желавших возвести на русский трон великого князя Кирилла, — был пустоголовым, тщеславным паразитом. Из Парижа великий князь — претендент на русский престол — присылал своим приверженцам в Маньчжурии всевозможные медали и ордена; он то. и дело посвящал их в какие-то фантастические рыцарские ордена, назначал командорами каких-то несуществующих легионов, награждал чинами и т. п. Сам Кислицын, грудь которого была увешана четырнадцатью сверкающими бляхами был произведен великим князем в генералы, хотя к концу мировой войны он вышел в отставку в чине капитана. Вот почему большинство членов союза монархистов стали генералами и увешали свою грудь тучей медалей. Девизом Кислицына был девиз короля Георга I: пунш и толстые женщины. Разница была лишь в том, что Кислицын пил водку, но зато японцы уж заботились о том, чтобы в ней он не испытывал недостатка. Кислицын был прямо создан для японцев. Не желая отставать от великого князя, японцы, в свою очередь, произвели Кислицына в главнокомандующие белоэмигрантской армии в Маньчжурии, На пост начальника штаба этой армии была посажена марионетка. Для этой роли подобрали одного пропойцу, который в течение многих лет просил подаяние у универсального магазина Чурина в Харбине. Эту сифилитическую развалину, служившую когда-то генералом в казачьих войсках атамана Семенова в Сибири, вымыли, одели в новое платье, и через несколько дней «Официальный бюллетень» смог известить, что начальником штаба назначен генерал-майор Сальников.

Вожак хунхузов

25 февраля 1932 года начальник приказал мне отправиться в штаб японского командования, помещавшийся на Большом Проспекте — главной улице Нового города. Я был принят китайцем, который свободно говорил по-русски. Он вел себя как хозяин. Мы уселись. Слуга внес чай и папиросы, после чего мы обменялись вежливыми взаимными расспросами о здоровье друг друга, о здоровье наших родных и т. п. Это была обычная, требующаяся китайским этикетом, прелюдия к делу. После этих формальностей он в упор заявил мне: — Мистер Веспа, вы сейчас увидитесь со своим старым знакомым. — Не могу возражать против любой встречи, на которой настаивает мой начальник. — Это верно, но лицо, с которым вам предстоит встретиться, не имеет ничего общего с начальником, оно даже не должно его знать. Этот человек будет работать по вашим указаниям. Вы будете снабжать его необходимыми для этого средствами. Остальное не должно его интересовать. — Прекрасно! Когда же я встречусь с ним?

— Сейчас. Пойдемте. Помните: ни слова о нашем; начальнике и вообще о японцах!

Мы вышли. Нас ждала машина, которой обычно пользуются японские военные чины. Мы уселись и поехали сперва по Большому проспекту, а затем свернули налево, Шофер перекинулся несколькими словами с человеком, сидевшим рядом с ним. Я заметил, что оба они русские. Это были белоэмигранты. Через десять минут мы остановились у большого одноэтажного дома. Нас, видимо, ждали, так как дверь открылась, едва лишь машина подъехала. Мы вошли в комнату, где я увидел четырех китайцев, вооруженных маузерами. Не успел я приглядеться к ним, как открылась дверь, и вошел коренастый китаец, встретивший меня улыбкой. Я с удивлением посмотрел на него, Передо мной стоял один из хунхузских вожаков — знаменитый Ван Цзянь-ци, он же Линь Пинь-ци, он же Ма Цу-ци, он же носитель двух десятков других имен. Мой проводник оказался прав — Ван Цзянь-ци был моим старым знакомым. В последний раз мы встретились с ним в горах Малого Хингана на корейско-маньчжурской границе, близ деревни Вандайдай. Это место нашей приятной встречи было отмечено могилами трех моих агентов и девяти хунхузов. Сам Ван. Цзянь-ци был тогда ранен в грудь и в ногу. Мы захватили его и поместили в госпиталь. По словам врача, он находился при смерти. Однако ему не было суждено умереть тогда. Крупные хунхузы в Китае располагали достаточными средствами и влиятельными связями. Через четыре месяца Ван Цзянь-ци, окрепший как никогда, бежал из тюрьмы и вернулся к своему любимому занятию. И вот он стоял передо мной, улыбающийся. Мы пожали друг другу руки. Отличительной чертой Вана была прямота. Он никогда не скрывал, чем зарабатывает на жизнь. -Очень рад вас встретить, мистер Веспа, — сказал он. — Особенно рад тому, что мы будем работать вместе, Я хотел бы предупредить вас, что прошлое забыто мной. Мы оба должны забыть о том, что были врагами. Отныне начинается новая жизнь. Повернувшись к четверым вооруженным китайцам, которые стояли в известном отдалении, он сказал:

— Мистер Веспа, это — мои помощники. У них стальные нервы. Вся четверка отвесила мне поклон. Я пожал им руки. Последние двадцать дней я пожимал руки японским 6aндитам, которые называли себя армейскими офицерами -жандармами и разведчиками. Сейчас я испытал своего рода облегчение, пожимая руки людям которые смело признавались в том, что они бандиты. Сопровождавший меня китаец хранил молчание. Его роль была для меня не ясна. Холеные руки с длинными ногтями свидетельствовали о принадлежности этого человека к кругу людей, чуждых физическому труду. Несомненно, он был горожанин. Представляясь мне, он не назвал себя, а лишь сказал: «Я облечен доверием нашего начальника». По знаку Ван Цзянь-ци открылись двери в соседнюю комнату, где оказался стол, богато уставленный всевозможными китайскими деликатесами и русской закуской. — Я думаю, — заявил хунхузский вожак, — что нашу новую встречу следовало бы отпраздновать скромной трапезой. Окажите мне честь отведать мое скудное угощение. Все уселись за стол. Мне бросилось в глаза, что нам прислуживали японцы, одетые в китайское платье. Всякий, кто долго прожил на Востоке, легко отличит японца от китайца. Завязалась оживленная беседа. Хунхузский вожак с удовольствием вспоминал о многочисленных наших столкновениях в те времена, когда мы с ним были разделены законом. Он говорил о Чжан Цзо-лине, о выдающихся китайских деятелях и в том числе о тех, кто стал его жертвой; говорил он и о политическом положении в Японии, Китае и в Европе. Этот хунхузский вожак оказался необычайно сведущим человеком. Он предстал передо мной в совершенно новом свете. Один из слуг подошел к китайцу, который сопровождал меня и все еще сидел молча, не раскрывая рта, и что-то шепнул ему на ухо по-японски. Китаец повернулся ко мне и сказал по-русски, что меня просят к телефону. — Алло!

— Алло! Мистер Веспа? Говорит начальник разведывательной службы. Когда вы покончите с едой, явитесь ко мне. — Слушаюсь, сэр! Сейчас я буду у вас. Я вернулся в столовую. Мой китайский спутник заявил, что его ждут срочные дела, и откланялся. Я проводил его до дверей и, прощаясь, сказал:

— Надеюсь, мы с вами еще увидимся. — Боюсь, что нет. Сегодня ночью я уезжаю на юг. Следуя инструкциям моего начальника — никогда не расспрашивать ни о чем других агентов или людей, связанных с разведкой, — я не проронил больше ни слова. Ван Цзянь-ци приказал подать шампанское; К этому времени водка и вино уже настроили всех на веселый лад. Особенно приподнятое настроение было у Вана. Он говорил о том, как он рад встрече и как ему приятно со мной работать. — Я буду заниматься своей профессией еще лет пять. К тому времени я разбогатею настолько, что смогу уйти на покой. Мне хотелось бы поселиться на территории одной из иностранных концессий в Шанхае. Быть может, я отправлюсь путешествовать за границу. А, пока что я вынужден работать, чтобы добыть деньги. Приятно иметь такого начальника, как вы. Сегодня я вступаю в новую жизнь, а потому присваиваю себе и новое имя. Отныне меня зовут Ин. Мистер Веспа, вам также следовало бы обзавестись новым именем. — Благодарю вас, я уж останусь при старом. — Ладно, мне объясняли что по-итальянски «веспой» называют маленькое насекомое, которое жалит. (Оса — прим. ред.) По-нашему это «фын». Итак, мы будем называть вас Фын. Эй, слуга, налей вина, мы выпьем за здоровье Фына и Ина. Мы осушили стаканы. Затем я откланялся. Слуга доложил, что меня ждет машина. Ин настоял на том, чтобы проводить меня до крыльца, и просил как можно скорее осведомить его о подробностях нашей совместной работы. Мы распрощались. Усаживаясь в машину, я убедился, что на переднем сиденье находились те же двое русских белогвардейцев.

Начальник в ярости

Через несколько минут я очутился перед начальником. Улыбаясь, он сказал:

— Ну-с, как вам понравилось у Вана?

— Простите, но Ван больше не существует. Он теперь Ин. — Да, знаю. А вы — Фын. — Японский слуга уже передал вам по телефону о нашей беседе?

Он снова улыбнулся. -Ну, так слушайте. Ин, — будем его теперь так называть, — работает на нас уже двадцать лет; но никогда он не сможет доказать, что получал задания и деньги от японцев. Знает ли он о том, что работает для нас или нет, значения не имеет. Факт тот, что он никогда не разговаривал с кем либо из японских должностных лиц. А теперь перейдем к делу. Ин привел с собой тридцать шесть человек. Все это испытанные люди, пользующиеся нашим доверием. Потребуется недель пять-шесть, чтобы набрать из местных бандитов полторы тысячи человек, необходимых для выполнения нашей программы. Инструктировать их будете вы, и вы же один будете держать с ними связь. Запомните это. Ни слова обо мне или о ком-либо из японцев. Не забывайте, что люди Ина думают, будто они работают на другое правительство. Так или иначе, но вы сами должны позаботиться о том, чтобы они считали себя состоящими на службе у европейцев. Это часть вашей работы в качестве моего посредника. Дней через десять Ин соберет достаточное число людей, чтобы мы могли действовать. Я поручил начальнику жандармерии подобрать несколько русских белогвардейцев, умеющих метко стрелять, обладающих крепкими нервами, молчаливых и не поддающихся угрызениям совести. Сначала я хотел сам непосредственно руководить ими, но затем понял, что это невозможно. Я решил передать их в ведение жандармерии, чтобы избежать всякого прямого контакта с европейцами. Правда, вы тоже европеец, но китайский подданный. Если мне когда-нибудь придется pасстреливать вас, я буду свободен от объяснений с кем либо. Правда, об этом я не думаю; я уверен, что мы великолепно поладим и что недалеко то время, когда я смогу полностью вам доверять. Вот вам список белогвардейцев, отобранных жандармерией Просмотрите его и составьте сводку о них, чтобы я мог сверить ее со сводкой жандармерии. Я никому не доверяю. Вся — кое поступающее ко мне донесение я проверяю и проверяю дважды. Эти русские, головорезы помогут нам нажать на определенных состоятельных евреев и русских, которых мы недолюбливаем. Я хочу отобрать их богатства, а самих владельцев этих богатств вышвырнуть из Маньчжурии. Отсюда они уберутся с вывернутыми карманами. — Не все евреи плохи, — осмелился я вставить. — Я знаю в Маньчжурии многих евреев, которые честно ведут свои дела. Начальник вскочил и бросился ко мне с таким видом, словно он хотел меня задушить. — Как вы смеете так со мной разговаривать! Как вы смеете защищать евреев! Еще одно такое слово, и я вас задушу! Мы, японцы, спустим шкуру с евреев. Вот эту черную работу и сделают русские, указанные в списке, который я вам даю. Мы, японцы, не хотим марать рук. Просмотрите список!

Я просмотрел его. Там значилось десять имен. — Вы кого-нибудь из них знаете?

— Я знаю почти всех. Это закоренелые преступники, имеющие множество судимостей, — ответил я. — Именно такие люди мне и нужны, чтобы нажать на евреев. Уж не хотите ли вы, чтобы мы нанимали для такого дела учителей или пасторов?

Поглядывая на меня полузакрытыми глазами и иронически улыбаясь, он продолжал:

— Знаете, вы меня просто удивляете. Мне говорили, что вы являетесь, так сказать, настоящим дьяволом. А оказывается, вы щепетильны, и голова ваша полна прописных истин. Чем же вы занимались у Чжан Цзо-лина и начальника его штаба Ян Ю-тина, любимцем которого вы были? Ведь вы давно уже должны были бы превратиться в первоклассного бандита, Отвечайте же!

Я ответил:

— Если вы считаете меня непригодным к этой работе, если вам кажется, что я слишком щепетилен, то зачем же заставлять меня работать? Я бы с большим удовольствием отправился с семьей в Китай. -Вы с семьей останетесь здесь, — резким тоном заявил начальник, — Ни один китайский подданный, занимающий здесь более или менее видное место, не переедет в Китай. Им предоставлен следующий выбор: работать для нас, поступитьв буддийский монастырь или предстать перед взводом солдат. Что касается вас, то, как европеец вы не можете стать буддийским монахом. Следовательно, вам остается работать для нас и стать добрым гражданином Маньчжоу-Го, или же быть расстрелянным. Вы прожили двадцать лет в Маньчжурии, Монголии и Сибири, вы изучили эту страну, знаете народ, его язык и обычаи; вы оказывали ценные услуги Чжан Цзо-лину и то же самое сделаете для нас. Скажу вам правду: если бы вы БЫЛИ холостяком, я бы вас расстрелял, так как не смог бы вам доверять. Я уверен, что если бы вы были холостяком, то состояли бы главарем бандитской шайки и причинили бы нам немало хлопот. Но у вас есть семья, которую вы любите, и поэтому вы будете нам честно служить. Вы ведь знаете, что ожидает вашу жену, дочь сына и тещу, если станете бунтовать Никогда больше не заговаривайте со мной об отъезде в Китай. Отныне вам остается только одно — исполнять наши приказы и не обращать, внимания на свою совесть. Об этом позаботимся мы. Мы отвечаем. Я снимаю с вас всякую моральную ответственность. Какого вы вероисповедания? — Я католик, сэр. — Католик? По тому, как вы расхваливали евреев, я уж решил, что вы один из них. Ладно. Кончим этот разговор и вернемся к делу. ... Японская транспортная компания «Кокусай Унио»приобрела монополию на бесплатную перевозку по Китайско-Восточной железной дороге всех товаров под видом военных поставок для японской армии. За эту монополию «Кокусай Унио» заплатило изрядную сумму, и поэтому японское военное командование, получившее эти деньги, должно оказывать компании всяческую поддержку. Отныне все фирмы, желающие перевозить товары по пониженному фрахту, должны обращаться к услугам «Кокусай Унио», Между тем, как нам стало известно, не только жандармские, но даже армейские офицеры часто заключают сделки с отдельными фирмами о перевозке их товаров по пониженному фрахту, а полученные таким образом деньги кладут в карман. Этого не должно быть. Деньги, вырученные нами в результате неуплаты фрахта советской железной дороге, должны поступать в кассу японской армии, а не в карманы офицеров. Мы, конечно, не можем трогать этих офицеров. При всяком обнаружении какого-нибудь злоупотребления вам придется придумывать способ наказания владельцев грузов, а не японских офицеров, Ваши агенты должны тщательно следить чтобы изловить всякого, кто отправляет товары, минуя монополию. Разумеется, «Кокусай Унио» облегчит вашу задачу, предоставляя вам необходимые сведения. — Но что скажет советская администрация дороги, осмелился я спросить, — когда она убедится, что крупные партии груза отправляются бесплатно?

-Что она может сказать? Железная дорога в руках японской армии. Стыдно было бы японцам платить что-нибудь советскому правительству. Сегодня мы забираем Маньчжурию, завтра Северный Китай, потом Монголию, Маньчжурскую железную дорогу, Транссибирскую железную дорогу... а заодно и Сибирь. Завладев Китаем и Сибирью, мы пустим в ход наш могущественнейший флот и начнем наш победный марш на юг: на Филиппины, Индокитай, Борнео, Cyматру, Новую Гвинею, Австралию, Индию... Начальник японской разведывательной службы в Маньчжурии пришел в такое возбуждение от им же изложенной программы завоеваний, что лицо его покрылось краской; еще минута — и с ним случился бы апоплексический удар. После минутной паузы, успокоившись, он сказал:

— Завтра, в 6 часов вечера, вы отправитесь в штаб военного командования на Большом проспекте и спросите там Цай Цэнь-чжи, который и познакомит вас с пятью вашими агентами-помощниками. У каждого из этих агентов есть около десятка субагентов. Ни один из них не должен знать, что их начальники работают по вашим указаниям; в свою очередь пятеро ваших помощников не должны знать, что вы связаны со мной. После того как вы познакомитесь с этими людьми, вернитесь ко мне, я дам вам дальнейшие указания.

Появление первых помощников

На следующий день, в 6 часов вечера, я явился в штаб командования и спросил Цай Цэнь-чжи. Японский унтер-офицер провел меня через двор в большое полупустое помещение и оставил одного. Спустя несколько минут вошел Цай Цэнь-чжи, китаец лет сорока, в европейской одежде. — Вы мистер Веспа? — спросил он меня, — Я самый. — Рад познакомиться. Мы пожали друг другу руки. — Присаживайтесь. Японский унтер-офицер внес чай и папиросы. Мы стали обмениваться обычными любезностями. Вскоре к дому подъехал автомобиль. Явился тот же японский унтер-офицер. Он доложил, что прибыли русские. — Введите их, — распорядился Цай Цэнь-чжи, Среди пяти вошедших я узнал троих — бывших офицеров царской армии. Познакомив нас, китаец обратился к ним с краткой речью:

— Это ваш начальник, и вы обязаны слепо ему повиноваться. Все приказания, равно как и плату, вы будете получать от него. Никто другой не должен давать вам приказаний, и ни с кем другим вы не должны быть связаны. Затем, повернувшись ко мне, он сказал:- Это ваши помощники Они известны под номерами от первого до пятого, Никто не должен знать настоящих их имен. После этого китаец откланялся. — Единственная моя инструкция — заявил я, оставшись наедине с моими новыми помощниками — состоит пока в том, чтобы вы обеспечили отправку всех товаров по Китайско-Восточной железной дороге через фирму «Кокусай Унио», и только через нее. Затем я приказал им явиться для доклада к часу ночи в комнату, отведенную мне в здании, где помещался второй отдел японской военной миссии. Там же мне предстояло и жить. Отпустив помощников, я отправился к начальнику. — Какое впечатление произвели на вас помощники? — спросил он меня. — Троих я знаю, это бывшие офицеры; двое других мне не известны, но у них военная выправка. — У вас наметанный глаз: в прошлом все они были офицерами царской армии. Вот увидите, они вам понравятся. После этого начальник вернулся к своим указаниям. — Монополия на торговлю наркотиками предоставлена японо-корейскому синдикату, в лице проживающего в Харбине адвоката Такеуци. Этот синдикат имеет исключительное право открывать лавки для продажи опиума, героина, морфия и кокаина по всей Маньчжурии, а также сдавать эти лавки в аренду китайцам. Мне известно, что за эту монополию синдикат заплатил японскому командованию несколько миллионов долларов. Теперь наш отдел обязан охранять интересы синдиката и всячески оказывать ему помощь, которую он уже оплатил. Должен сказать, что японская жандармерия попытается вмешаться и в это дело. Жандармы постараются связаться непосредственно с торговцами наркотиками и владельцами опиумных притонов. Между тем полиция не посмеет закрывать эти лавки, зная, что они находятся под покровительством жандармских офицеров. Это усложнит нашу задачу которая состоит в том, чтобы обеспечить поступление денег от монополии в японскую казну, а не в карманы жандармских офицеров. В этом духе и проинструктируйте ваших агентов

Теперь мы перейдём к игорному делу. Игорная монополия, охватывающая все города и посёлки в зоне Китайско-Восточной железной дороги, за исключением Харбина, продана так называемой корейско-армянской фирме «Ким-Амбарьян и Ко.». Фирма имеет право открыть до двадцати игорных домов в зоне железной дороги. В Харбине же будет игорный дом, контролируемый нами; доход с него мы разделим с некоторыми русскими белогвардейскими организациями. Но, тем не менее, и здесь, в Харбине, мы должны быть на страже интересов монопольной фирмы. Монополия на проституток, гейш и танцовщиц в зоне Китайско-Восточной железной дороги продана японскому синдикату, представленному в Харбине нотариусом Кираза. Этот синдикат имеет исключительное право на импорт японских девушек из Токио, Осака и других распределительных пунктов. Но и здесь жандармские офицеры попытаются вести дела сепаратно, минуя монополию. Мы должны установить такую систему контроля, чтобы ни одно заведение не получало японских девушек помимо этого синдиката. Перейдем теперь к монополии по беспошлинному экспорту. товаров в Китай: она продана компании Южно-Маньчжурской железной дороги, представленной здесь в Харбине фирмой «Кокусай Унио». Ей предоставлено исключительное право на контрабандный провоз товаров в Китай. Обеспечить тщательный контроль здесь будет несколько труднее. Дело в том, что тысячи наших чиновников и офицеров, служащих в приграничной , полосе, принимают непосредственное участие в контрабанде. Мы должны быть начеку и арестовывать, конечно, не офицеров, а всякого, кто посмеет вести подобные дела с нашими офицерами. Наконец, переходим к вопросу о Советских гражданах, В Маньчжурии их насчитывается несколько тысяч. Мы ни на минуту не должны оставлять их в покое. Для этого следует применять самую безжалостную систему обысков, арестов и преследований. -Но если мы станем арестовывать их беспричинно, — заметил я, — мы не оберемся хлопот. -Беспричинно? Старший агент разведывательной службы всегда должен уметь найти причину. Например, производя обыск в доме, вы обязаны всегда находить при — чину; если же её не будет, то... все равно вы должны её найти! Как я уже вам говорил, второму отделу японской миссии даны указания снабжать вас всеми нужными материалами: коммунистическими брошюрами, различными «письмами» из России, Америки и других стран, с соответственными марками и штемпелями, а также полным набором фальшивых документов, годных дляпроизводства любого ареста и в любое время. Кроме того, вас снабдят коммунистической литературой на китайском языке. Нельзя оставлять в покое и китайцев, особенно тех, у кого есть деньги. Япония бедна, содержание японской армии в Маньчжурии стоит нам каждый день несколько миллионов. На нашей обязанности лежит сделать все возможное, чтобы облегчить это бремя. Поручите вашим агентам учесть богатых евреев. Узнайте, в каком состоянии находятся их банковские счета, а также владеют ли они собственностью, которую можно обратить в наличные. Следите за тем, чтобы все донесения соответствовали действительности. Горе тому, кто даст нам ложные сведения! У меня работают ещё трое таких агентов, как вы. Они проверяют поступающие донесения, и если в них обнаруживается какая-либо неточность, то виновный подвергается тяжелому наказанию. Как только эта служба будет налажена, согласно моим указаниям, мы приступим к делу. Если все пойдет на лад, то все будут вознаграждены; если же нет, то будет беда! Я не потерплю ни ошибок, ни полумер, Запомните это!

— Я не забуду... — Когда состоится ваше ближайшее свидание с помощниками?

— В час ночи. — Превосходно! Тщательно проинструктируйте их о защите монополий, а также относительно советских граждан и евреев. А теперь вам поручается одно дело, слушайте внимательно. Завтра, в 9 часов вечера, на станции Даймагоу двое русских белоэмигрантов, Крупенин и Забелло, будут садиться в поезд. Прикажите одному из ваших агентов убить обоих: они пытались играть с японцами двойную игру. Встретившись с моими помощниками, я проинструктировал их насчет охраны интересов монополий, а затем спросил знает ли кто-нибудь Крупеника и Забелло. Агент № 2, по фамилии Пастухин (он, впрочем, и не подозревал, что я его знаю), ответил, что знает их, но добавил, что Забелло не русский, а поляк. — Это неважно, — ответил я. — Приказываю ликвидировать этих обманщиков завтра вечером на станции Даймагоу... Так как вы их знаете, то вы и выполните мое распоряжение. Подберите пригодных для этого людей. Крупеника удалось убить, но Забелло сумел скрыться.

Официальная монополия на проституцию

От колыбели и до могилы японские женщины находятся в полном рабстве. Женщине внушают, что она рождена для того, чтобы служить мужчине: своему отцу, мужу, сыну, владельцу фабрики или публичного дома. Одна из первых истин, которые узнает японская женщина, это та, что «мужчина выше неба, а женщина ниже земли». Японский мещанин, исходя из высокомерного убеждения, что он «выше неба», обращается с женщиной, как со слугой или вещью. В Харбине по соседству со мной проживала молодая японская парочка, Киноэ Танауэ с женой Чисуко. Танауэ служил «советником» (ни один японец в Маньчжурии не называется «служащим», все они состоят «советниками»в том или ином учреждении). Это был малорослый субъект, физически и умственно недоразвитый, едва разговаривавший по-английски. Чисуко свободно владела английским, французским и немецким языками, играла на фортепьяно, рисовала и добилась некоторых успехов в гольфе и теннисе. И все же Танауэ не только был к ней равнодушен, но третировал ее, как пустое место. Лишь в редких случаях он обращался к ней с каким-нибудь словом и притом никогда не говорил с ней ласково. С утра и до позднего вечера она стряпала, стирала, убирала, чтобы ублаготворить супруга. Когда он являлся со службы, она снимала ему ботинки, обмывала ноги; подавала туфли. После этого она накрывала на стол и, пока он сидел и пожирал все в одиночку, она бегала от стола на кухню и обратно, прислуживая супругу. -После того как он нажирался, она присаживалась к уголку стола и скромно съедала остатки. После обеда, почти каждый вечер, Танауэ отправлялся в какой-нибудь чайный домик проводить время с. гейшами. По возвращении его домой, часа в 2–3 ночи, Чисуко, усталая и сонная, должна была его встречать на ногах, ибо японская женщина никогда не смеет ложиться в постель раньше своего господина и повелителя. Какое дело было господину Танауэ до того, что его прекрасная молодая жена неизмеримо превосходила его решительно во всем? Разве не был он «выше неба», а она-»ниже земли»?

Если японская женщина так бесправна, то нетрудно себе представить положение миллионов женщин в японских колониях. Юные корейские девушки и девушки Формозы абсолютно беззащитны. На Формозе одной из главных причин восстания явились похищения формозских девушек торговцами рабынь и присвоение их заработков японской полицией. Если девушка отказывалась от предложений полицейского, ее бросали в тюрьму или вымогали под каким-нибудь предлогом крупные штрафы. В Японии и Корее существуют акционерные общества, занимающиеся исключительно торговлей женским телом. И здесь жестокость составляет основу обращения с проституткой. Если клиентура не растет, то девушек избивают или заставляют в виде наказания целыми ночами не спать. Задолженность, как цепь, навсегда приковывает девушку к публичному дому. Кимоно ей продают по цене вчетверо или даже в десять раз дороже действительной, и те же кимоно перепродаются все новым и новым проституткам. Японская военщина узаконила в Корее проституцию, ввела систему принудительной регистрации и силой низвела туземных девушек в положение рабынь. В начале апреля 1932 года в Маньчжурию стали прибывать сотни японских девушек, импортируемых монопольным синдикатом из Японии для публичных заведений, чайных домиков, кабаре, дансингов и ресторанов. К торговле женщинами японские дельцы относятся, как и ко всякой другой; именно поэтому японские фирмы и банки вкладывают в нее крупные средства. В Харбине контора синдиката по импорту японских девушек находится на Торговой улице, в помещении из одиннадцати комнат. Штат конторы состоит из директора, вице-директора, секретаря и двух десятков служащих. Контора готова к услугам любого клиента, независимо от его национальной принадлежности. Вход в контору oxpаняется японскими жандармами. В конторе заказчика встречает чистенько одетый секретарь, который проводит его в одну из элегантных приемных, обставленных в полуевропейском стиле. Здесь клиент излагает свои пожелания, указывая число потребных девушек и для какого именно заведения они требуются. Затем заказчика ведут в большую комнату, где ему показывают альбомы с фотографиями и описанием девушек, в котором указано, девственница она или нет, высокая или низкорослая, тонкая или толстая, какое имеет образование, какие у нее таланты — поет, играет, танцует и т. д. После того как выбор сделан, начинается тopг об условиях и сроках контракта. Договорившись об условиях, заказчик вносит 25-процентный задаток. Через пятнадцать-двадцать дней заказчик получает от банка извещение о прибытии девушек. Уплатив остальные 75 процентов стоимости заказа, заказчик предъявляет банковский приходный ордер конторе синдиката, а оттуда в со — провождении служащего направляется в гостиницу, где содержатся девушки. С этого момента они поступают в ПОЛНУЮ собственность заказчика, который может поступать с ними, как ему заблагорассудится, Контракты обычно заключаются на пять лет. По истечении этого срока часть девушек возвращается на родину и выходит там замуж. Нередко можно услышать такие слова: «Через полтора года мой контракт кончится, я тогда вернусь в свою деревню и выйду замуж за жениха, которого выбрала для меня семья». Эти несчастные женщины стоят вне закона. Они находятся в полной власти владельца публичного заведения или чайного домика. Если девушка сбежит, что случается довольно часто, полиция начинает охотиться за ней, словно за беглым каторжником. Пойманную возвращают владельцу, который не преминет подвергнуть ее такому, наказанию, чтобы она навсегда распростилась с мечтой о побеге. Сплошь и рядом публичный дом, получая новую группу девушек, одевает их в живописные шелковые кимоно, усаживает в декорированные автомобили и провозит по улицам Харбина с плакатами, рекламирующими качество новинок. Тут же указан адрес публичного дома. Бесчеловечность японских сводников и сутенеров вошла в поговорку на Дальнем Востоке. С девушками, попавшими к ним в лапы, они обращаются, как с рабынями, заслуживающими лишь издевательства, оскорбления, побоев или даже смерти, В одном из номеров газеты «Джапан уикли кроникл» писалось как-то по поводу импорта японских проституток в Маньчжурию: «Казалось бы, что подобного явления следовало избегать, хотя бы потому, что оно не способствует увеличению уважения китайцев к Японии. Но, по-видимому, власти не считают нужным беспокоиться по этому поводу, а предприимчивые лица; которые спешат извлечь выгоды из новых завоеваний, отдают себе полный отчет в том, что они больше наживут на эксплуатации женщин, чем на эксплуатации мужчин». Японская жандармерия, которая готова нагреть руки на любой подлости, вскоре развила большую активность в деле проституции, опиумных притонов и игорных домов. Как грибы, возникали публичные дома, ночные клубы и чайные домики, не имевшие лицензий монопольного синдиката. Руководители последнего заявили протест перед высшими военными властями, которые, в свою очередь, передали протест главным японским властям в Харбине. От моих агентов начали поступать сведения об участии жандармских офицеров во всех этих предприятиях. Мой начальник был озадачен. Он не знал, что ему делать. Проще всего было закрыть эти несиндикатские предприятия, но жандармские офицеры могли взбунтоваться, а мой начальник не хотел вступать в открытый конфликт со всемогущей жандармерией. Поразмыслив несколько дней, мой начальник, в конце концов, велел поручить Ину произвести налеты на несиндикатскиe ночные клубы, чайные домики и опиумные курильни, разгромить их, а хозяев заведений, в случае сопротивления, пристреливать на месте. Посоветовавшись с Ином, мы решили первое нападение со — вершить на чайный домик, открытый недавно в Модягоу, в пригороде расположенном в пяти минутах езды от Харбина. В этом чайном домике, открытом жандармерией, было сорок японских девушек, игорные залы, опиекурильни и кабинет наркотиков. Ин отобрал двадцать своих людей и приказал им разграбить притон и поджечь его. Случилось, однако, что жандармерия, то ли из предосторожности, то ли предупрежденная кем-то, выставила у притона охрану. Ничего не подозревавшие налетчики были встречены пулеметным огнем, в результате чего они потеряли двух убитыми и семь раненым. Остальные спаслись бегством. Ин пришел в бешенство и поклялся отомстить. Спустя два дня, ночью несколько групп бандитов напали на две опиекурильни и игорный дом, принадлежавшие жандармерии; при этом они убили двух корейцев, избили всех курильщиков и игроков, застигнутых в помещении, и унесли все ценности. В следующую ночь та же участь постигла притон на Казачьей улице. На этот раз были убиты двое курильщиков, оказавших сопротивление, а также двое корейцев аренда — торов притонов. Возмущенная жандармерия не замедлила ответить на это открытым объявлением войны. Через три дня она произвела обыски в нескольких публичных домах и игорных и опиумных притонах, принадлежавших синдикату, и арестовала при этом около пятидесяти клиентов под предлогом, что они якобы являются коммунистами. Синдикат встревожился. Дальше так продолжаться не могло; надо было добиться соглашения. Мир был заключен на конференции представителей синдиката и жандармских офицеров. По условиям мирного соглашения жандармерия получила право содержать пять публичных домов, пять опиумных притонов, один игорный дом и одну лавку наркотиков. Это не так уж много, если учесть, что в одном Харбине в 1936 году было 172 публичных дома, 65 опиумных притонов и 194 лавки наркотиков. В провинциях Хэйлунцзян и Гирин было 550 зарегистрированных публичных домов с десятками тысяч японских девушек.

Наркотики — оружие поработителей

Как ни страшна проституция, распространенная по всей Маньчжурии, но деятельность японской наркотической монополии представляется несравненно более зловещей. Уже через несколько месяцев после японского нашествия вся Маньчжурия, в особенности ее крупные города, была охвачена наркоманией. В Мукдене, Харбине, Гирине не найдется улицы, где нет опиумного притона или лавки наркотиков. Японские и корейские дельцы не остановились перед дальнейшим усовершенствованием этого дела. Наркоману, потребляющему морфий, жидкий кокаин или героин, если он беден, не нужно входить в притон. Достаточно постучать в дверь, как в ней немедленно открывается небольшое окно, куда клиент просовывает обнаженную руку с двадцатью центами. Владелец притона берет деньги и производит клиенту укол в руку. В отчете Лиги Наций о торговле наркотиками приводятся цифры о положении в этой области до и после японской оккупации Маньчжурии. Отчет рисует тревожную картину: в результате политики Японии Маньчжурия превращается в источник снабжения всего земного шара смертоносными наркотиками. Ни для кого не секрет, что торговлей наркотиками, наряду с мелкими дельцами, занимаются крупнейшие японские торговые дома. Естественно, что в Маньчжоу-Го, марионеточное правительство которого готово прикрывать любые японские преступления, японская торговля наркотиками находит особо благоприятные условия для своего развития. Сo времени японского нашествия число жертв наркотиков в Харбине неимоверно возросло. Тысячи юношей и девушек стали закоренелыми наркоманами. Ежедневно на улицах подбирают трупы этих несчастных. Всевозможные протесты, исходившие от консульского корпуса и от китайских обществ, остались без ответа. Японские торговцы наркотиками проникли даже в школы. Они платят молодым наркоманам премию за каждого «новообращенного» будущего раба. Японские агенты заставили тысячи крестьян, сокращать посевы соевых бобов, а вместо этого сеять мак. Вблизи крупных маньчжурских железных дорог трудно увидеть маковые поля. Но зато вдали от глаз туристов маком засеяны необозримые пространства. Производство опиума достигло таких размеров, что японцы вывозят его в Китай: одурманивание населения завоеванных областей наркотиками является составной частью, японской тактики завоевания; человек, потребляющий наркотики, перестает и думать о каком-либо сопротивлении. На Участковой улице в Харбине помещается контора японской фирмы, экспортирующей опиум в Китай. Под видом «японских военных материалов» опиум отправляется на японских судах в Тяньцзинь, Бейпин, Ханькоу и в другие города и порты. Директор конторы и все прочие старшие служащие являются офицерами японской армии. Одеты они, разумеется, в штатское, чтобы ни отличаться от обычных купцов. Опиум отправляется в Китай ежедневно по адресу японского военного командования. Там, где военного командования нет, опиум поступает в адрес японского консульства. Японские военные корабли транспортируют опиум по китайскому побережью, а японские канонерки несут ту же службу на больших реках Китая. В Дайрене, Мукдене, Харбине, Гирине, Тяньцзине и других городах японцы открыли фабрики, производящие морфий, героин, кокаин и другие наркотические вещества. Общая их ежегодная продукция оценивается в сотни миллионов дол — ларов. Несомненно, что вся эта торговля наркотиками является частью японской политики порабощения. Убивать людей пулями, бомбами, и снарядами стоит денег. Но умерщвлять их наркотиками и притом пожинать огромные прибыли — это не только выгодное дело, но и блестящий прием военной стратегии. Так рассуждает японская военщина!

Распространяя в завоёванных таким образом странах наркотики, азартные игры, всякий разврат, японские колонизаторы запрещают, однако, своим солдатам потреблять наркотики и посещать игорные дома. Всякого японца, которого в Маньчжурии застигнут в игорном доме, немедленно отсылают в Японию. Японец, уличенный в потреблении наркотиков, подвергается пятилетнему тюремному заключению. В небольшой брошюрке, изданной японским военным командованием для японских солдат в Маньчжурии, содержится следующее, правило:

Но и тут, как всегда, не обходится без исключений. Несмотря на приказы, многие японские офицеры в Маньчжурии сами стали жертвами наркотиков, попались, что называется, в собственную западню. Это явление приняло настолько широкие размеры, что крайне встревожило генерала Муто, тогдашнего главнокомандующего японскими силами в Маньчжурии и первого японского «чрезвычайного посла при правительстве Маньчжоу-Го». В письме, датированном 3 мая 1933 года, он обратил внимание моего начальника на необходимость усилить наблюдение за офицерами.

Провокация японской военщины

9 апреля 1932 года меня вызвал начальник. К нему поступили сведения о том, что советские хозяйственные организации отправляют крупные партии соевых бобов во Владивосток. — Мы должны помешать этой операции. Приказываю вам поручить своим хунхузам взорвать товарные поезда, когда они приблизятся к Мулину. Я передал этот приказ Ину — начальнику наших хунхузов. Последний обещал дать необходимые указания своим людям, находившимся в районе Мулина, и потребовал доставить туда 50 фунтов динамита. Эту последнюю операцию я поручил моему агенту № 2. В 5 часов вечера 11 апреля Ин позвонил, что хочет немедленно увидеться со мной. Я отправился на свидание. -Что это значит? — спросил он меня. — Я только что получил из Мулина телеграмму о том, что туда прибыл поезд, с которым должен был приехать ваш помощник с 50 фунтами динамита, но в поезде никого не оказалось. Я кинулся с этим, сообщением к начальнику. Он не медленно передал об этом жандармерии. Во все станции по пути следования поезда полетели десятки телеграмм; в ответ доносили что моего агента: № 2 ни на одной станции не видели. В 5 часов утра 12 апреля мы с жандармским капитаном Муто и еще с одним агентом жандармерии вылетели на самолете в Мулин, попутно остановившись для расследования в Айчен и Вейшахэ. В 2 часа пополудни мы прилетели в Мулин. Никаких следов агента № 2 с динамитом мы не обнаружили; он исчез. Я телеграфировал начальнику. Последний ответил, чтобы мы оставались в Мулине. Около 6 часов вечера, пока мы размышляли над тем, что нам делать, вбежал жандармский унтер-офицер с сообщением, что начальник станции только что получил телеграмму о том, что 30 минут назад в 150 километрах западнее Мулина, близ Хендаохецзы, взорван японский эшелон и что насчитываются сотни жертв. Мы ринулись к самолету. В 7 часов мы были в Хенда-охецзы. Отсюда на автомобиле мы выехали к месту катастрофы. Нашим глазам представилось ужасное зрелище. Был взорван небольшой железнодорожный мост через глубокую речку, причем взрыв случился в момент, когда по мосту проезжал паровоз. Паровоз увлек за собой на дно реки семь вагонов с японскими солдатами. Одиннадцать вагонов сошли с рельсов и свалились под откос. Возникшим пожаром был уничтожен весь состав. На месте происшествия находились; командир японского гарнизона в Хендаохецзы, около двадцати агентов железнодорожной полиции и многочисленная группа китайских рабочих, занятых извлечением обожженных тел из-под обломков Японский майор, которому мы представились, коротко ответил, что сперва нужно закончить спасательные работы, а затем уже будет произведено следствие. Через несколько минут прибыл спасательный поезд с десятью санитарными вагонами. Только к 2 часам ночи уда-лось извлечь из-под обгорелых обломков последнюю жертву. На, берегу; реки лежало 192 трупа. В числе 347 раненых было двое стрелочников — русский и поляк. Поезд с ранеными отбыл в Харбин. Убитых японцев, согласно японскому обычаю, сожгли, а пепел в маленьких урнах был отослан в Японию семьям жертв. Тех, кого удалось опознать, сжигали отдельно, остальных сожгли в одной куче, а пепел разделили на соответствующее количество частей. К утру прибыл еще один поезд с железнодорожными чиновниками, воинским отрядом и многочисленными сыскными агентами, инспекторам и офицерами. Обнаружить место закладки мины было нетрудно. В каменной кладке у основания одной из стальных ферм оказалось просверленным отверстие, куда и был заложен динамитный заряд. Электрический провод, обнаруженный неподалеку от моста, вел к кустарнику на берегу реки на расстоянии примерно 200 ярдов, где он соединялся с батареей. Разглядывая все эти детали, я невольно вспомнил о другом взрыве, произведенном японцами на мосту близ Мукдена 4 июня 1928 года, о взрыве, который оборвал карьеру диктатора Маньчжурии Чжан Цзо-лина и стоил жизни его ближайшему другу генералу У Сю-чену. Я прожил с китайцами двадцать лет; за это время я научился любить их и уважать. Теперь я стал свидетелем того, как их угнетали, истребляли и мучили. Уловки японцев были слишком наивны, чтобы они могли ввести меня в заблуждение. Я решил не поддаваться слабости и подавлял в себе малейшее чувство сожаления к мучителям и убийцам. Полицейские чины, японские жандармы, железнодорожные инспекторы и сыскные агенты подвергли Хендаохецзы и всю округу повальным обыскам. К часу дня 13 апреля было арестовано более 400 китайцев и советских граждан. Однако ни один из них не мог сообщить что-либо о взрыве. В 2 часа дня из Цицикара на самолете прилетел начальник японской жандармерии для руководства следствием. Назвать его зверем было бы оскорблением для животных. Ничего человеческого не было в этой злобной коротышке на кривых ногax. Этот японец носил китайскую фамилию. Необходимо сказать, что в Маньчжоу-Го и Монголии сотни японских офицepoв присвоили себе китайские и монгольские имена и оделись в мундиры маньчжурской или монгольской армии. Делается это не без умысла. Когда вам приходится читать о том, что высокопоставленные чиновники Монголии или Маньчжоу-Го совещались с японскими властями или же выразили им свои добрые чувства, помните, что эти высокопоставленные чиновника — японцы, скрывающиеся под китайскими именами. Внешность новоприбывшего японца, которого я отныне буду называть полковником Торквемада II, по имени великого инквизитора, вполне соответствовала его злобной и испорченной душонке. До смешного крохотный, кривоногий, он к тому же еще вызывал отвращение своими зубами, торчавшими под углом в 45 градусов из-за толстых губ, которые он не переставал облизывать. Он знал несколько слов по-русски и говорил на чудовищном английском. Первым делом он заявил, что виновников надо найти, если для этого придется даже пытать и вырезать всех людей, проживающих в районе взрыва. Мне не хотелось оставаться, и я телеграфно запросил начальника. Он ответил, чтобы мы оставались на месте. 400 арестованных заперли в большой склад, причем никакого различия между ними не было сделано. Китайские и русские мужчины и женщины были согнаны туда, как стадо баранов. Здание охранялось сотней солдат, вооруженных винтовками и пулеметами. Примерно в 3 часа 30 минут дня полковник Торквемада ll срочно вызвал меня на станцию, где он занял две комнаты под свою резиденцию. Полковник сидел за большим столом между двумя офицерами. — Мне сказали, — обратился он ко мне, — что вы служите переводчиком1 в нашем генеральном штабе в Харбине. Вы сейчас мне нужны. (Так как капитан Муто не имел права разглашать, кем я являлся, то он представил меня в качестве переводчика, — Прим. автора) Вчетвером мы отправились к складу, где взаперти сидели 400 арестованных. Нас сопровождали двадцать жандармов, они открыли большие двери и прикладами загнали обратно напуганных людей, которые попытались было выйти, воображая, что их хотят освободить. Посреди склада поставили стол и стулья; полковник cо своими двумя помощниками уселся. Японская инквизиция приступила к делу. Председательствовал Торквемада II. Лицом к арестованным, направив на них дула винтовок и пулеметов, стеной стояли жандармы. Один из жандармов положил на стол пачку документов на русском и японском языках. Торквемада II взял одну из бумажек, прочел ее и вручил мне — Вызовите этого человека, — приказал он. Я громко назвал имя: Федор Васильевич Астахин. Из толпы выступил типичный русский рабочий, лет сорока пяти. Жандармы пропустили его. Снова обратившись ко мне, полковник сказал:

— Это путевой сторож, ведающий тем участком, где расположен мост. Он советский гражданин, а, следовательно коммунист. Как путевой сторож он обязан знать, кто положил заряд под мост. Скажите ему, чтобы он рассказал всю правду... Иначе я его пристрелю. Я перевел все это Астахину. — Мне ничего не известно; больше мне нечего ответить. Если они хотят меня убить, пусть убивают. Когда я перевел этот ответ Торквемаде II, он вскочил как взбесившаяся горилла:

— А-а! Вот как! Ты не хочешь отвечать! Ты не боишься смерти? Ты, может быть, думаешь, что мы не смеем тебя убить. Я тебе покажу! Сказав это, вернее прорычав, он выхватил свой револьвер и ткнул им Астахинa в лоб. Обернувшись ко мне, он крикнул:

— Задайте ему тот же вопрос еще рaз и предупредите, что если он не ответит, я его убью!

Я выполнил приказание, но сторож, не шелохнувшись бесстрашно и спокойно глядя мне в глаза, ответил:

— Мне ничего не известно. Инквизитор посмотрел на меня и зарычал:

— Что он ответил?!. Я замялся, но вынужден был перевести:

— Он говорит, что ему ничего не известно. Едва я закончил фразу, как прогремел выстрел, и толпа издала крик ужаса. Сторож упал, молча, с лицом, залитым кровью. Арестованные мужчины огласили воздух проклятиями, женщины рыдали. Это было похоже на сумасшедший дом. Какой-то китаец высокого роста и геркулесового сложения, не сумев сдержать своего негодования, прорвал цепь солдат и бросился на Торквемаду II. Тот встретил его тремя выстрелами.

— Скажите им, -пролаял он, -что если они не успокоятся, я их полью из пулеметов. Я взобрался на стол и с большим трудом водворил сравнительную тишину, чтобы передать угрозу Торквемады II. Снова воцарилась тишина. Двое японских солдат схватили убитых за ноги и выволокли их наружу. Торквемада II возобновил суд. Окруженный сотней вооруженных солдат, готовых скосить огнем всех этих беззащитных и невинных людей, он явно испытывал одно из величайших наслаждений в своей жизни. Перед его столом один за другим прошло около пятидесяти китайских и русских мужчин и женщин. Никто из них ничего не мог сказать о виновниках гибели воинского эшелона. После допроса арестованному приказывали пройти или налево, или направо. К 10 часам вечера Торквемада II заявил, что на сегодня хватит. Он приказал всех неопрошенных арестантов оставить под замком, тех, кто поставлен направо, выпустить на свободу, а тех, кто налево, вывести и расстрелять. В числе последних было четыре женщины: три русские и одна китаянка.

Тем временем более двухсот японских солдат и жандармов громили окрестность. Ужас охватил всех жителей. Ни один дом не был пощажен. Сотни китайцев и русских были убиты, дома их разграблены и сожжены. Десятки девочек, некоторые не достигшие десяти лет, были изнасилованы, пятеро из них умерли. Винные лавки были разгромлены, а владельцы их убиты. Пьяные японские солдаты с особой жестокостью глумились над всем и вся. Возле станционного здания, где Торквемада II устроил свою временную резиденцию, мы наткнулись на группу пьяных японских солдат, волочивших нескольких русских и китайских девушек, из которых некоторые, были раздеты донага. При виде этого зрелища полковник улыбнулся и, обращаясь ко мне, сказал:

— Я уверен, что в этом районе больше не будет крушений. Только террором можно чему-нибудь научить их. Полковник пригласил меня отобедать с ним. Не желая возбуждать его подозрений, я принял предложение. За столом нас сидело пятеро: Торквемада ll с двумя сопровождавшими его жандармскими офицерами, капитан Муто и я. Стол был завален огромным количеством провизии и заставлен винами и ликерами всевозможных марок. Все это было награблено в местных магазинах. Полковник больше пил, чем ел. Напившись пьяными, полковник и его спутники отбросили всякие церемонии. Они встали из за стола, разделись почти донага, уселись на пол и принялись за вино по-настоящему Болтая по-японски, они время от времени поглядывали друг на друга и закатывались смехом. Вдруг полковник, словно осененный внезапной мыслью, отдал какое-то приказание одному из солдат-официантов. Тот стремглав выбежал из комнаты. После этого полковник повернулся ко мне. — Пей! — заорал он. — Пей! Мне говорили, что итальянцы не любят воды, что они пьют только вино... Они купаются в вине... Это правда?

Я ничего не ответил. — Чего вы молчите? Вы имеете честь находиться в обществе четырех японских офицеров... Вы должны этим гордиться. Почему у вас такой хмурый вид?

Затем он сказал что-то по-японски своим коллегам, которые, глядя на меня, принялись хохотать еще громче. Но вот один из офицеров отполз в сторону и захрапел с открытым ртом, полным отвратительных зубов. Вскоре хpап его перешел в хрюканье откормленного борова. Торквемада II продолжал пить.

— Что вы дали бы за то, чтобы быть японским офицером? Отвечайте мне! — взвизгнул он не своим голосом, с перекошенным лицом. Я решил не отвечать ему. Он продолжал визжать:

— Вы бы жизнь отдали за это... Но и то не стали бы японским офицером... Помню, я гулял по улицам Вашингтона... В моем офицерском мундире... Все смотрели на меня с завистью… Потому что, при всех их богатствах и пятидесятиэтажных небоскребах, они никогда не смогут достигнуть блистательных вершин, на которых пребывает японский офицер... Японская армия завоюет Китай, Россию, Америку, Англию и Францию. Весь Тихий океан должен быть японским — от Северного и до Южного полюсов. Америка дорого заплатит за то, что она закрыла перед нами свои двери. Но мы проникнем через них и придем как завоеватели и властелины. Тогда они рады будут лизать нам сапоги. Но, прежде всего мы должны завоевать Китай и Россию, а затем водрузим наш флаг на всех берегах Тихого океана. Он захихикал и выпил немного, продолжая неистовствовать. Он не сознавал, что выбалтывает то, чему его учили в школе его тщеславные наставники, что выдает тайные замыслы японских самураев, нелепые, смешные, высокомерные. — А знаете ли вы, скольких японских дивизий хватило бы в четырнадцатом году, чтобы расколотить германскую армию?

— Не имею понятия. Этот ответ вызвал новый взрыв откровений. — Не имеете понятия? Так вот, я вам скажу. Мы все подсчитали. Германскую армию могли бы разбить пятнадцать японских дивизий. Это говорил нам начальник военной школы в Токио. Это говорил нам японский генеральный штаб. Одна японская дивизия равна пятнадцати русским дивизиям, пятнадцати американским дивизиям, двенадцати английским дивизиям, десяти французским и шести германским дивизиям... Японский флот может расколошматить все флоты мира вместе взятые... Вам смешно? Когда мы угрожали маршалу Чжан Сюэ-ляну серьезными мерами, он дал нам понять, что за ним стоят гоминдановский Китай, Лига наций, американский и английский флоты… Испугало ли это нас?. . Остановило ли это нас? Никогда, ни на йоту... Вот уже шесть месяцев как мы находимся в Маньчжурии... Мы отсюда не уходим. И что же?. . Лига Наций послала комиссию, состоящую из старых баб, которые стремятся посетить, главным образом, возможно больше банкетов. О, в Харбине будет устроено немало банкетов в честь комиссии Литтона... Американского и английского флотов и в помине здесь нет. Эй, там, дайте бутылку вина!

Не успел он окончить эту тираду, как японский солдат, посланный перед этим куда-то полковником, вошел в комнату и стал навытяжку. Затем солдат ступил шаг вперед и что-то доложил. — Со деска? Вот как? — пробормотал полковник и пинком разбудил спавшего компаньона, Дверь открылась, и в комнату вошли пять плачущих русских девушек, подталкиваемые японскими солдатами.

Заливаясь смехом и рыча что-то по-японски, Торквемада II попытался встать на ноги, но не удержался и упал на спящего офицера, который при этом проснулся, приподнялся на локтях и сонными глазами стал разглядывать девушек. В течение всего пиршества капитан Муто и второй офицер пили очень мало, хранили молчание и лишь слушали, время от времени кивая головой. Девушек заставили сесть на пол рядом с полковником и первым офицером. Торквемада II хотел было проявить галантность, и предложил девушкам пиво, от которого они отказались. Это ему не понравилось. Обернувшись ко мне, Он сказал: Скажите им, что я полковник и что я властен над жизнью каждого человека в этой местности... Если они будут ласковы со мной и с моими офицерами, то им же будет лучше... Если же нет, то им будет плохо, очень плохо... Которая из них нравится больше вам?. . Выбирайте... Как мой гость вы имеете право первого выбора... Я встал и попросил разрешения уйти, мотивируя это поздним временем и необходимостью хоть немного выспаться. — Кроме того, — сказал я, — девушки меня не интересуют, у меня есть жена и дети. Полковник уставился на меня; он не любил противоречий. — Вы уйдете отсюда только тогда, когда я позволю. — Я уйду, позволите вы это или не позволите, — холодно ответил я. — Я состою переводчиком военного штаба... Что касается любовных приключений, то поищите себе других компаньонов. С этими словами я повернулся и вышел.

Грабежи и зверства

Следствие продолжалось несколько дней и сопровождалось массовыми расстрелами и насилиями. Японские власти подвергли пыткам еще около сотни арестованных, но, несмотря на все усилия, обнаружить виновников крушения японского воинского эшелона не смогли. Тогда из Харбина было вызвано человек двадцать русских белогвардейцев, «работавших» на жандармерию. Это были отъявленные уголовники, которых так любит набирать к себе на службу японская жандармерия. Новоприбывшие немедленно завершили «работу», начатую японцами. Они переарестовали всех, с кого можно было потребовать выкуп. Большая часть собранных таким образом денег попала в карманы жандармских офицеров, остальные деньги присвоили себе их белогвардейские подручные. Японский жандармский капитан признался мне, что за пять дней он получил шесть с половиной тысяч долларов и что доля каждого офицера соответствовала его чину. Торквемада ll получил более 20 тысяч долларов. В среде японских жандармов не считается бесчестным грабить порабощенные народы. Тех же взглядов придерживаются армейские офицеры. Как правило, японские офицеры, прослужив в Маньчжурии, возвращаются в Японию с круглым капиталом в 40–50 тысяч долларов. Бесчисленные жертвы японских колонизаторов в Корее, на Формозе и в Маньчжурии могли бы засвидетельствовать, какими средствами японские офицеры сколачивают свои богатства. Неудивительно после этого, что японская военщина отвергает всякий контроль со стороны японского парламента. Слишком велики для этого денежные интересы банды вымогателей, именующейся японским офицерством. Я снова запросил по телеграфу начальника о разрешении вернуться в Харбин, и он снова ответил мне: «Оставайтесь на месте и наблюдайте за всем». По-видимому, начальник не доверял жандармерии; он знал ее слишком хорошо. Вечером 19-го Ин и два его помощника прибыли в Хендаохецзы. Тотчас по выходе из вагона они были арестованы как подозрительные личности. Об этом известил меня один из иновских хунхузов. Я отправился к полковнику и сообщил ему, что Ин — друг японцев и что, прежде чем решать его судьбу, надо снестись с Харбином. — А с кем я должен снестись в Харбине?. . Уж не с полковником ли Доихара?. . Не думаете ли вы, что Доихара более высокопоставленное лицо, чем я?. . Я — полковник жандармерии, а полковник жандармерии стоит выше армейского генерала. Я намерен лично допросить этих трех арестованных китайцев, и если они не сумеют объяснить свое присутствие здесь, я велю их расстрелять. Здесь командую я, а не Доихара. Я разыскал капитана, Муто. — Мы должны во что бы то ни стало спасти Ина и двух его помощников. Иначе неизбежны крупные неприятности. Несколько сот иновских хунхузов стоят лагерем недалеко отсюда, между Мулином и Хендаохецзы... Вы должны понять, что иновский отряд во имя спасения своего главаря не побоится напасть на японский гарнизон. Я не хотел, чтобы иновские хунхузы атаковали японский гарнизон. У меня были другие планы. По предложению капитана Муто была послана шифрованная телеграмма штабу с сообщением об аресте Ина жандармами и с просьбой принять меры к его освобождению. В 2 часа ночи прибыла телеграмма от штаба Квантунской армии, предписывавшая Торквемаде II немедленно освободить Ина с двумя его помощниками. Приказ был выполнен без промедления. Шесть часов спустя полковник вызвал меня к себе. Он был один в своем временном кабинете. Смерив меня взглядом и скорчив недовольную рожу, он спросил: Зачем вы послали эту телеграмму штабу?. Ктo такой Ин? На кого он работает?. . И кто вы такой? Кто ваш хозяин? Отвечайте мне! Если не ответите я с вами быстро покончу. Одной пули, я думаю, хватит на вашу башку. — Я обязался честным словом перед высшими японскими властями никогда не говорить о том, для кого я работаю что я делаю... А посему я не могу ответить на ваши вопросы. Если хотите знать, кому я служу и в чем моя служба состоит, то вам достаточно для этого запросить штаб. — Так я вам скажу, чем вы занимаетесь, — вас послали сюда шпионить за мной! — Вы ошибаетесь, я приехал в Мулин еще до взрыва моста. — Почему же вы не уехали?

— Я остался, потому что таково было приказание моего начальства. Как только я получу новое приказание, я с удовольствием отбуду. С этими словами я вышел из кабинета, даже не откланявшись. Один вид этого уродливого карлика наполнял меня отвращением и злобой. Я никогда не видал более невежественного высокомерного и тупого типа, чем это наглое грязное создание, которому ни в одной уважающей себя армии не позволили бы носить мундир, но который являлся важной персоной в японской армии и был наделен правом распоряжаться жизнью и смертью несчастных людей, очутившихся под его властью. По всей Маньчжурии мелкие и крупные отряды бывших офицеров и солдат китайской армии совершали нападения на ненавистного врага, не давая ему ни минуты покоя. Вплоть до дня моего отъезда из Маньчжурии, эти отряды партизан были подлинными хозяевами территории, расположенной вне железнодорожных линий. После шести лет оккупации Маньчжурии японцы могут претендовать лишь на частичный контроль над зонами, прилегающими непосредственно к железнодорожным линиям; уже в нескольких километрах от дорог власть принадлежит партизанам. Японские летчики еще могут время от времени совершать налеты в глубь Маньчжурии, пехота же не смеет углубляться далеко от железной дороги. Мало кто знает о героизме и самоотверженности этих разбросанных отрядов бывших солдат, которых японцы называют «бандитами», о бесчисленных их нападениях на своего врага. Мало кто знает о том, что в мае 1935 года партизанский отряд в составе 323 бойцов был окружен японской частью численностью в 2 тысячи штыков у деревушки Мейтокато, расположенной в 150 километрах от Цицикара, в провинции Хэйлунцаян, и трое суток, не имея продовольствия, отражал непрерывные атаки. Японские самолеты сбросили на деревню более ста бомб, перебив большую часть населения. Когда китайские защитники израсходовали последний патрон, шестьдесят оставшихся в живых, но израненных бойцов, примкнув штыки, обнажив шашки и держа наготове гранаты, подползли в ночной тьме к расположению японцев. Последние были настолько уверены в разгроме врага, что легли спать, не выставив сторожевого охранения. Завязалась кровавая, схватка. Китайские партизаны, ворвавшись в расположение японцев, наносили врагу огромный урон. Ещё больший урон причиняла японцам беспорядочная стрельба, открытая ими. Схватка окончилась лишь тогда, когда китайские партизаны были убиты все до одного; зато японцы потеряли 157 солдат убитыми и более 200 ранеными. Даже у дикарей принято воздавать должное храброму, стойкому противнику. Но не таковы японцы. Чем лучше дерется враг, тем больше злобствуют они. «Нет героев, кроме японских героев; нет храбрости, кроме японской храбрости». Верный этому обычаю японский полковник, стоя над телом командира партизанского отряда, сопротивлявшегося в течение трех суток, не смог удержаться от того, чтобы не проявить своего самурайского духа. Он глумился над убитым героем и кончил тем, что пнул ногой в голову мертвеца. Мои показания приподнимают завесу лишь над небольшой частью тех насилий, какие чинит кровожадная банда «Империи восходящего солнца».

Возмездие

22 апреля капитан Муто получил приказ вернуться в Харбин. Во второй телеграмме на мое имя начальник приказывал мне остаться в Хендаохецзы, чтобы составить исчерпывающий отчет о происшедших там событиях, и продолжать наблюдения за жандармами и их белогвардейскими подручными. К 9 часам вечера население Хендаохецзы охватило сильное волнение. Дело в том, что один японский лейтенант, застрелив в публичном доме девушку, которая отвергла его, выйдя из заведения, стал стрелять во всех встречных. При этом пьяный самурай убил одного корейца и ранил одну русскую женщину и двух китайцев. Нечего и говорить, что, поскольку это был офицер, одетый в мундир японской императорской армии, никто из японских властей не смел и пальцем его тронуть. Совершив свои отважные деяния, убийца спокойно ушел к себе на квартиру. Был ли он наказан за доблестное поведение, или, наоборот, награжден, мне узнать не довелось. На следующий день, 23 апреля 1932 года, я пригласил Ина отобедать со мной. Ин пришел в 9 часов вечера в сопровождении двух помощников и четырех хунхузов, оставленных снаружи на часах. Несмотря на приготовленный мною прекрасный обед с вином и водкой, Ин был грустен. Он жаловался на свое положение. — Чем я теперь стал? Долгие годы я командовал не менее чем пятнадцатью тысячами людей... А теперь?.. У меня едва наберется одна тысяча, хотя они обещали дать не менее пяти тысяч. Мне поручают одну грязную работу, да к тому же почти не оплачивают ее... Разве я не знаю, кто занимает деревни после того, как мы их разграбим? Японские и корейские переселенцы! Уж не считают ли они меня дураком?

Так пусть поберегутся! Они, посылают меня против китайцев под тем предлогом, что это коммунисты... С меня хватит этой грязной работы. Наступит день, когда я пошлю их ко всем чертям! И займусь тем, что мне больше по вкусу. Я слушал и молчал. Ин продолжал:

— Не думайте, что я имею что-нибудь лично против вас. Я знаю все, даже то, что вы скрываете в глубине своей души... Больше всего меня огорчает ваше недоверие ко мне. Мы могли бы с вами нажить большие деньги… Я все еще надеюсь, что наступит день, когда мы с вами сможем действовать на собственный страх и риск... Видели вы этого полковника, прозванного Торквемада ll?. . Меня тошнит от одного его вида. Мерзкая крыса! Но прежде чем я уйду, я отрежу ему уши, чтобы оставить о себе память. Вот этот мой помощник, Ли Дун, поклялся, что если полковник не уберется скоро из Хендаохецзы, то... В это мгновенье послышался выстрел, а затем ружейные залпы и треск пулемётов. В вагон вбежал один из часовых, поставленных Ином снаружи. Он сообщил, что по всему городку идет стрельба. Ясно, что это налетели партизаны. Было 10 минут двенадцатого. Я внимательно посмотрел на Ина, но он казался совсем спокойным. — Может быть, нам следует отправиться туда? — спросил я. — Зачем? Давайте выждем, пока все кончится. Я полагаю, что нас не потревожат в этом вагоне... Ин приказал часовым, зайти в вагон. Их оказалось одиннадцать человек хотя перед этим Ин заявлял мне, что привёл с собой четверых. . Стрельба иногда прекращалась, но лишь для того, чтобы разгореться с новой силой. К часу ночи слышались только отдельные беспорядочные выстрелы. Так продолжалось до половины третьего ночи. В 4 часа мы вышли из вагона. Японцы, застигнутые врасплох, не успели взяться за оружие. Часть их была перебита в казарме, другие забраны в плен. Большинство офицеров находилось в это время в публичных домах; сопротивлявшихся перестреляли, остальных увели. Захватив с собой пленных, партизаны скрылись в горах. Осматривая городок, мы стали натыкаться то на одного, то на другого японского офицера или солдата, выползавших из своих убежищ, , куда они попрятались во время налета партизан, К 7 часам утра собралось 11 офицеров и 137 солдат, Все их оружие было унесено партизанами. Из 23 русских агентов жандармерии 14 было убито, а 9 спаслось бегством. Всего было убито 143 японца и уведено в плен 127, После того как была восстановлена телеграфная связь, мы узнали, что одновременно с нападением на Хендаохецзы другой партизанский отряд атаковал Имяньпо, в 100 километрах от Харбина. Там японцы отступили, потеряв 130 человек убитыми и 86 пленными. В 11 часов утра в Хендаохецзы прибыл эшелон с японским батальоном. Десять самолетов, прилетевших из Харбина, кружили над горами в поисках партизан. На следующий день я получил по телеграфу приказ вернутся в Харбин. Явившись к начальнику, я заметил, что дело с крушением поезда и партизанским нападением его интересовало меньше, чем поведение Торквемада Il с момента прибытия последнего в Хендаохецзы и до взятия в плен партизанами. Начальник ни словом не обмолвился также о жертвах событий. Японская военная миссия опубликовала следующую официальную «версию» событий в Хндаохецзы: «12 сего месяца, в 5 часов 30 минут пополудни, в окрестностях Хендаохецзы вражеские агенты организовали крушение поезда, следовавшего в Мулин. Убито 3 человека, ранено 10. 23-го числа в 11 часов вечера, бандитская шайка численностью более 4 тысяч человек атаковала японский отряд Хендаохедзы. Нашим войскам удалось отбить нападение бандитов, оставивших на поле боя 367 убитых, 211 пленных и большое количество оружия и боеприпасов. Наши потери составили 4 солдата убитыми и 11 ранеными. Начальник японской военной миссии полковник Доихара». Приведенная выше «официальная» версия событий весьма типична для японской военщины. Японские «официальные донесения» не считаются с фактами. Единственной задачей японского офицера, составляющего рапорт или донесение, является прославление воинской отваги и мнимой непобедимости японской армии и каждого, кто носит японский мундир. Для этого используют все cpедства, не останавливаясь перед самой наглой ложью. Японский миф о самурае, убившем 2 тысячи врагов находит отражение во всех официальных донесениях о стычках с противником. Чудовищная ложь, которая в состояния рассмешить даже кур, должна выражать «истинный дух» Японии; За 4 ½ года совместной работы с японской военщиной в Маньчжурии мне ни разу не приходилось встречать хотя бы одно правдивое донесение о бесчисленных стычках с партизанами. Японцы никогда не признаются в том, что потерпели поражение или понесли тяжелые потери. Если бы можно было собрать все официальные сообщения японского военного командования, то получился бы сборник самых невероятных анекдотов. Для тупоумия японской военщины очень характерен приведенный ниже официальный отчет о сражении под Сунбэем, переданный в печать генералом Тамон, тогдашним командующим дивизией, стоявшей в Харбине. Отчет гласил: «18 мая 1932 года японская военная часть численностью в 1 200 штыков столкнулась близ Сунбэя (деревня в нескольких километрах от Харбина) с крупным отрядом бандитов, насчитывавшим более 8 тысяч хорошо вооруженных человек. После сильного боя, длившегося более шести часов и сопровождавшегося многократными штыковыми атаками, благодаря несравненной храбрости наших солдат, бандиты бежали, потеряв 1 214 убитыми и 763 ранеными. Наши потери составили: 14 убитых и 31 раненый. Командир дивизии генерал Тамон». Как показывают данные, имеющиеся в моем распоряжении, этот отчет является сплошной выдумкой. Отчет следовало, составить следующим образом: «В сражении под Сунбэем японская часть численностью более 31/2 тысяч штыков подверглась нападению сильного партизанского отряда. После отчаянного сопротивления японцы вынуждены были отступить к берегу реки Сунгари в рыбацкую деревушку, где они остановились для обороны. С наступлением ночи японцы погрузились на рыбацкие лодки и, под ужасающим, огнем партизан пересекли реку. Из числа более трех с половиной тысяч японских солдат до противоположного берега сумели добраться только 1 676. Когда через шесть дней прибывшие крупные японские части заняли Сунбэй, они подобрали между деревней и рекой Сунгари 907 японских трупов. В течение последующих 15 дней из реки был выловлен еще 531 труп, в том числе труп полковника, командовавшего частью. 27 мая начальник японской военной миссии в Харбине получил от командира партизанского отряда письмо, в котором тот извещал, что им захвачено в плен 382 японских солдата и 11 офицеров. Командир партизанского отряда предлагал обменяться пленными». Тупоумие — эта основная черта японской военщины — обнаруживается не только в военных вопросах, но и в быту. Однажды японский жандарм остановил на улице Харбина пьяного белогвардейца и попытался его обыскать. Белогвардеец сгреб жандарма за шиворот, отобрал у него револьвер и так его отдубасил, что жандарм остался лежать на земле со сломанной рукой и разбитой головой. Младший инспектор полиции Федоров арестовал пьяного белогвардейца, привел его в полицейский участок и написал донесение об обстоятельствах дела. Наутро поднялся невероятный скандал. Начальник японской жандармерии вызвал младшего инспектора Федорова, устроил ему разнос и пригрозил тут же застрелить. — Как вы смеете писать, что пьяный русский сумел разоружить и избить японского жандарма? Вы оскорбили японскую армию и божественного японского императора. Напишите другое донесение и будьте поосторожней насчет того, что вы там пишете. Федоров настолько растерялся, что обратился за советом к японскому адвокату Исибаси, который и написал за него донесение, Над этим донесением смеялись целый месяц в полицейских кругах Харбина. Оно гласило: «В 10 часов вечера 5 июня 1933 года японскому жандарму Синтаро Какеи встретилась толпа, состоявшая из 20 молодых коммунистов, которые орали, нападали на мирных прохожих, чем нарушали общественный порядок. Жандарм Какеи отважно подошел к толпе красных и приказал им разойтись и прекратить скандалы. Вместо того чтобы послушаться представителя закона, пьяные коммунисты напали на него и избили палками. Жандарм Какеи, как истинный самурай, защищался с изумительным мужеством и, хотя тяжело пострадал в столкновении, сумел разогнать коммунистов, арестовать их вожака и привести его к нижеподписавшемуся... Исполнив, таким образом, свой долг, он упал без чувств. Как младший инспектор полиции Маньчжоу-Го, я считаю своим долгом обратить внимание высших японских властей на героический поступок жандарма Какеи, достойного представителя славной японской армии, истинного самурая, чей героизм наполняет нас чувствами восхищения и изумления», Новое донесение весьма понравилось японским военным властям, и они похвалили Федорова.

Комиссия Литтона

В Харбин я вернулся 1 мая. За десять дней до приезда комиссии Литтона полицейские органы получили приказ арестовать и бросить в тюрьму всех лиц, «заподозренных в желании» представить какие-либо жалобы комиссии Лиги Наций. Необходимо указать, что японская полицейская система построена на совершенно необычайных началах. В Маньчжурии в ее состав входят: 1. Японская разведывательная служба. Начальник её назначается токийскими властями и ответственен только перед Токио. 2. Японская жандармерия, подчиненная японским военным властям. 3. Жандармерия Манъчжоу-Го, подчиненная военным властям Маньчжоу-Го. 4, Государственная полиция Маньчжоу-Го, руководимая министерством внутренних дел Маньчжоу — Го. 5. Городская полиция, контролируемая городским муниципалитетом. 6. Японская консульская полиция, ответственная перед японскими консульскими властями. 7. Уголовная полиция, подчиненная муниципальным властям, но независимая от городской полиции. 8, Государственная разведывательная служба, подчинённая военному министерству Маньчжоу-Го. 9. Железнодорожная полиция, подчиненная железнодорожной администрации. Каждый из этих полицейских органов действует независимо от остальных, часто наперекор другому полицейскому органу. Приказ об аресте всех лиц, «заподозренных в желании» сообщить правду комиссии Литтона, означал настоящий праздник для всевозможных полицейских организаций Харбина.

Согласно приказу японских властей, все аресты надлежало производить ночью. С наступлением темноты агенты различных полицейских департаментов отправлялись в поход, арестовывая людей, с тем чтобы брать с них выкупы. Часто случалось так, что жертва не успевала внести выкупа, скажем, жандармерии, как ее снова арестовывал другой полицейский орган, требовавший нового выкупа. Иных китайцев арестовывали по пять-шесть раз, обирали до нитки и в довершение всего так и не выпускали из тюрьмы. Арестованных надлежало содержать в тюрьме до отбытия комиссии Лиги Наций. Всех их бросили в подвальные камеры вместе с ворами, грабителями, наркоманами и т. п. Значительная часть арестованных была освобождена только через 30–40 дней после отъезда комиссии Лиги Наций. За месяц до приезда комиссии Литтона японцы предложили ряду видных китайцев и белогвардейцев образовать комитеты для поднесения «петиций» делегатам Лиги. Все эти «петиции» были заготовлены японцами. Китайцам и белогвардейцам оставалось только подписаться под ними. Нечего и говорить, что «петиции» выражали неумеренный восторг и радость по поводу славного прошлого и не менее славного будущего Маньчжоу-Го. С особой тщательностью был подобран комитет по встрече комиссии. Участников комитета проинструктировали, как им держаться, заставили вызубрить речи и предупредили, что если они от себя прибавят хотя бы одно слово, то поплатятся за это жизнью. Комиссия Литтона прибыла в Маньчжурию, чтобы выяснить истинное положение дел... Японцы приложили все силы, чтобы ввести членов комиссии в заблуждение. Но в этом отношении они так постарались, что побили рекорд тупости и стали посмешищем в глазах всего мира.

Отель «Модерн» в Харбине, отведенный для членов комиссии, был превращен в настоящую крепость. Номера, прилегавшие к комнатам, предназначенным для членов комиссии, были заселены полицейскими агентами, изображавшими обычных постояльцев. Полицейские агенты заменили также портье, посыльных, официантов, камердинеров и т, п. Места горничных заняли японские женщины, служившие в полиции. Десятки агентов дежурили в ресторане, гостиной, холле и вокруг отеля. Те же меры предосторожности были приняты в гостиницах «Гранд-отель» и «Новый мир», где должен был остановиться штат комиссии.

Во все крупнейшие магазины, рестораны, театры, куда могли наведаться члены комиссии, японцы послали полицейских агентов в качестве конторского персонала, официантов продавцов, капельдинеров и так далее. Так как существовала опасность, что комиссия пожелает посетить тюрьмы, то всех политических заключенных, владевших английским и французским языками, перевели из тюрем в Сунбейский концлагерь. Укажем, что всего в концентрационный лагерь близ Сунбея на другом берегу Сунгари, в 6 километрах от Харбина было заключено 1 360 китайцев, русских и корейцев 9 японцев, «заподозренных в желании» устроить в присутствии комиссии Литтона демонстрации, враждебные Маньчжоу-Го. Такие же меры предосторожности были приняты в отношении больниц. Всех «подозрительных» пациентов перевели в японские госпитали, куда, как предполагалось, комиссия не заглянет. Далее, в программу встречи комиссии входила инсценировка «народного энтузиазма», которая должна была показать комиссии, будто весь народ стоит за Маньчжоу-Го. Для этого были выпущены сотни тысяч флажков «Маньчжоу-Го» и портретов Пу-И (тогдашнего «главы» государства). ( Пу-И — последний отпрыск маньчжурской династии. После захвата Маньчжурии японцы привезли его из Тяньцаиня в Чанчунь и там провозгласили «императором» Маньчжоу-Го. — прим. ред.) Флажок стоил два цента, а портрет три цента. Однако японцы заставили жителей Харбина и его окрестностей платить за флажки и портреты по доллару за штуку. Флажки и портреты Пу-И продавались особыми группами, состоявшими из продавцов, двух жандармов и японского кассира. Эти группы посещали дома и заставляли обитателей их покупать «комплект», угрожая при этом, что если флажок и портрет Пу-И не будут украшать двери и окна дома во все время пребывания комиссии, то все обитатели его будут арестованы. «Покупатели», которые были слишком бедны, чтобы уплатить сразу два доллара наличными, получали пятнадцатидневную отсрочку, по истечении которой они обязаны были внести деньги в полицейский участок. Начальник мой казалось, ошалел. Он сыпал приказами и отменял их, арестовывал людей и через несколько часов освобождал, чтобы затем опять арестовать. Он трясся oт страха, ожидая какого-нибудь скандала, за который ему придется отвечать. Комиссию Литтона ждали к 10 мая 1932 года. 4 мая меня в срочном порядке вызвал начальник. Войдя в его кабинет, я сразу же увидел, что он находится в очень скверном настроении. — Слушайте!. . Знаете ли вы Чжан Фын-тина и Мо Вэнь-хуана?... Я их знал. Первый из них был миллионер, председатель Харбинской биржи и владелец двадцати финансовых предприятий; второй, тоже очень богатый, являлся владельцем универсального магазина «Дун-Фа-Лун». — Эти господа, — продолжал начальник, — готовят петицию, которую собираются подписать и другие богатые купцы... Они намереваются тайно подать ее комиссии Лиги Наций. По имеющимся у нас сведениям, петиция враждебна Маньчжоу-Го. Эту информацию доставили мне несколько часов тому назад мои японские агенты. Так вот, я приказываю вам во что бы то ни стало перехватить эту петицию. Если мы ее добудем, то сможем всех этих бандитов обвинить в измене... Это, разумеется, повлечет конфискацию их имущества, оцениваемого более чем в сотню миллионов долларов. Такая сумма будет весьма полезна японской . армии. Я надеюсь, что вы раздобудете эту петицию. Установите наблюдение за этими людьми и за их домами. Установите наблюдение за каждым иностранцем, который их посетит. Я полагаю, что для подачи этой петиции они используют услуги какого-нибудь иностранца. — Все это очень хорошо. Установить за ними наблюдение нетрудно, но у меня нет свободных людей. Учтите, что все мои агенты работают по 24 часа в сутки. — Об этом я уже подумал, — подхватил он, — так как полицейские органы тоже очень заняты, я решил, что для слежки за этими китайцами мы используем иновских хунхузов. В жандармерии им выдадут временные карточки, удостоверяющие, что они являются ее агентами. Но подчиняться они будут Ину, которому вы дадите необходимые инструкции. — А можно ли им доверять? — спросил я. — Ведь это бандиты… Облеченные властью, они могут употребить ее во зло. Кроме того, вы ведь знаете, в какие отрепья они одеты. Недурной вид будет у этих «специальных агентов»!

— Об этом я тоже позаботился, — ответил начальник. -В распоряжение Ина будет отпущено 500 комплектов обмундирования армии Маньчжоу-Го. Так мы разрешим эту проблему. А поведение их меня нисколько не интересует. Для меня важно только, чтобы ни один посторонний не мог проникнуть к членам комиссии. Указания начальника были выполнены с предельной точностью. Через три дня в дом каждого состоятельного китайца было назначено по четыре-пять «специальных агентов» в военном обмундировании в качестве «почетной стражи». Остальные «специальные агенты» дежурили на улице, выслеживая всех посетителей этих домов. Комиссия Лиги Наций прибыла в Харбин 9 мая 1932 года, в 4 часа дня, К полудню вокзал и улица, по которой предстояло проследовать комиссии, были наводнены японской полицией, переодетой в форму армии Манъчжоу-Го. Тысячи японских полицейских и солдат, постоянно заполнявших улицы Харбина, исчезли. Японский штаб отдал приказ, чтоб на улицах не было ни одного японского мундира; надо было внушить комиссии Литтона, что Маньчжоу-Го образовалось по «собственной воле народа» Маньчжурии, и что японцы к этому делу непричастны. Когда подошел поезд, лорд Литтон в сопровождении членовкомиссии вышел из вагона, и после официальных представлений процессия направилась к главному выходу. В этот момент один кореец, служивший в японской жандармерии, одетый в форму полиции Маньчжоу-Го, окружившей всю платформу, выступил вперед и попытался вручить письмо одному из членов комиссии. Но он не успел сделать и трёх шагов, как его схватили и вытолкнули за войсковой кордон. Несчастный корейский патриот был арестован и приведён к моему начальнику. Звали его Ким Квок. Он прослужил семь лет агентом японской жандармерии, но ненависть его к угнетателем корейского народа росла с каждым годом. По простоте своей он верил, что комиссия Лиги Наций — это нечто очень великое и что она властна предоставить свободу его любимой Корее, столь угнетенной и истерзанной. В своём письме, написанном по-корейски, он спрашивал, почему Лига Наций так заинтересована в освобождении Маньчжурии, находяшейся под японским владычеством всего несколько месяцев, тогда как Корея страдает уже многие годы. В эту ночь, пока комиссия Лиги наций наслаждалась на первом банкете в Харбине, беднягу Ким Квока подвергли зверскому допросу. Допрашивал его лично мой начальник который был уверен, что у Кима есть соучастники. Ким вел себя, как настоящий герой. Возможно, что у него и были помощники, но он это отрицал. Сперва начальник дал ему возможность высказать все, что он думал. Да, этот бедный малый искренно верил, что он сможет помочь своей родине; он сам написал письмо и хотел вручить его одному из членов комиссии. Больше ничего. Больше никто в этом не замешан. Начальник не мог допустить этого. Он озверел и подверг несчастную жертву самым страшным пыткам, Киму вырвали ногти на пальцах ног и рук, вывернули руки из суставов, поджарили пятки на спиртовке, и, наконец, в припадке дьявольской злобы, начальник пером, которым он писал протокол, сам выколол жертве левый глаз. Ким упрямо твердил: «У меня нет соучастников, я сам писал письмо. Я хотел, чтобы Лига Наций убрала японцев из Кореи». Через два часа полумертвого Кима унесли на кладбище и там выстрелом в голову прикончили его.

К каждому члену комиссии японцы прикомандировали по четыре агента, которые посменно следили за малейшим его движением и записывали имена всех, с кем он говорил и кто к нему приближался. Для того чтобы оправдать такую необычную заботливость, японцы объяснили комиссии, что эти меры предосторожности приняты против коммунистов.

Любому, даже не искушенному человеку было ясно, что коммунисты могли только радоваться приезду комиссии, которая неизбежно должна была увидеть истинное положение вещей. Слежка и шпионаж за комиссией преследовали одну цель — полностью ее изолировать. И все же это не удалось японцам. Многие маньчжурские, китайские и корейские полицейские агенты, приставленные для шпионажа, были противниками создания Маньчжоу-Го и оказали немалую помощь комиссии. Они организовали под самым носом у японской жандармерии негласные собрания и беседы и помогали доставлять в комиссию сотни письменных заявлений. Письма эти поступали от крестьян, мелких торговцев, городских рабочих и студентов. Все 1 500 писем, попавших в комиссию, были глубоко враждебны новому «правительству» Маньчжоу-Гo и японским: колонизаторам. Эти письма выражали подлинное мнение людей. Комиссия Лиги наций, разумеется, разумеется, не могла знать, что в период ее 14-дневного пребывания в Харбине японцы арестовали и расстреляли несколько китайцев за то, что тe пытались передать комиссии письма протеста.

Комиссия Литтона не знала, что 13 мая 1932 года, в 9 часов 30 минут вечера, японцы пристрелили на втором этаже отеля «Модерн», где проживали члены комиссии студента Политехнической школы за попытку доставить лорду Литтону письмо, в котором выражался протест против закрытия школы.

Более 200 человек было арестовано лишь за то, что оказались вблизи отеля «Модерн».

Под угрозой ареста родителей заставляли посылать детей на демонстрации и парады, во время которых они должны были драть глотки и размахивать флажками Маньчжоу-Го.

Каждый китайский чиновник, служащий, рабочий, каждый кто мог стоять на ногах, обязан был купить флажок «Маньчжоу-Го» и принимать участие в «параде». И каждый обязан был орать: «Да здравствует Маньчжоу-Го!»

Начальник доволен мною

На следующий день после отъезда комиссии Литтона меня вызвал к себе начальник. На этот раз он был в хорошем настроении; он подал мне руку и предложил садиться. Привожу нашу беседу, как она сохранилась в моей памяти. Начальник. — Наконец мы можем вздохнуть! Эта комиссия старых дураков уехала. Кто знает, что они будут докладывать в Женеве. Впрочем, пусть докладывают, что хотят: нам, японцам, наплевать на них. Если Лига признает Маньчжоу-Го, тем лучше... Если нет, то мы не признаем Лиги. Мы за-воевали Маньчжурию силой оружия, и весь этот лепет Лиги не может заставить нас отказаться от завоеванного. Он был совершенно трезв. Он замолчал на мгновенье и улыбнулся, видимо, довольный собственным красноречием. — Я доволен вашей работой в дни пребывания комиссии в Харбине, -продолжал он. — Все шло согласно моим предписаниям, и мне остается лишь поздравить вас с успехом. В отчете о визите комиссии Лиги, который я подготовляю для Токио, я непременно отмечу вашу превосходную работу и ту исключительную точность, с какой вы выполняли мои приказания и инструкции. Я надеюсь, что в недалеком будущем вы заслужите полное наше доверие. Мой совет вам — cтаньтe подданным Маньчжоу-Го... Тем самым вы порвете последнюю нить, которая связывает вас с Китаем, Что вы скажете?

Я:

— Я подумаю об этом. Начальник:

— Великолепно. Когда вы примете решение обратитесь непосредственно ко мне. Я охотно поддержу ваше ходатайство. А теперь я вам докажу свое доверие... Слушайте же... Партизаны захватили в плен более пятисот японских солдат и тридцати офицеров. Главари партизанских отрядов известили нас, что они согласны вступить в переговоры об обмене пленными из расчета двух партизан за одного японца. Мы согласны обменяться пленными. Необходимо договорится о выборе места и времени обмена. Вот почему я подумал о вас, как о человеке, который сможет успешно закончить переговоры, длящиеся уже более двух месяцев. Почти все эти партизанские вожаки в прошлом офицеры китайской армии. Может быть, вы их лично знаете... В таком случае вам легче будет договориться с ними. Я требую от вас соблюдения особой тайны. Никто не должен знать, что японские солдаты попали в плен к партизанам. Через два-три дня последние пришлют своего эмиссара. Вместе с ним вы отправитесь в их лагерь и приступите к переговорам,

Я:

— Позвольте мне заметить, что если партизанские вожаки-бывшие офицеры, то они могут знать о том, что я являюсь китайским подданным и в течение ряда лет состоял на службе маньчжурского правительства. Не думаете ли вы, что когда я окажусь в их власти, они попросту пристрелят меня, как предателя?

Начальник:

— Ну, этого вам бояться нечего. Мы не впервые посылаем наших парламентеров...

«Разумеется, — подумал я, — китайские партизаны более строго держат свое слово, чем японские офицеры». — А теперь поговорим о другом. Я приказывал вам установить наблюдение за двумя китайскими миллионерами — Чжан Фын-тином и Мо Вэнь-хуаном, которые хотели установить связь с комиссией Литтона. Что дало наружное наблюдение? — Ничего, — ответил я. — По-моему, эти два китайца так же настроены против Маньчжоу-Го, как и все прочие китайцы; но они не хотят проявлять свои чувства открыто, хотя бы потому, что не желают расставаться со своими миллионами. Если вам, японцам, угодно присвоить их имущество, то остается лишь его конфисковать, как это обычно делается,

Начальнику понравилась моя откровенность. Рассмеявшись, он сказал:

— Вы совершенно правы. Тем не менее, у этих двух китайцев слишком много друзей в Китае и за границей. Если бы мы конфисковали их имущество без необходимой законной процедуры, то это вызвало бы громкий скандал. В общем, мы с вами еще вернемся к этому делу... А теперь вам пора идти. Как только прибудет партизанский эмиссар, я вас вызову. Вернувшись домой, я застал на крыльце моего дома агента № 1. Мы вместе зашли в комнату, которую второй отдел японской военной миссии предоставил мне для свиданий с моими агентами.

Когда дверь за нами закрылась, он рассказал мне, что, мой агент № 4 исчез три дня тому назад, и что поиски его не дают результатов.

Я отправился в гостиницу, где проживал агент №4; там мне сказали, что он выехал три дня назад, забрав с собой все пожитки. Междугородные телефонные переговоры с Дайреном и Шаньхайгуанем тоже оказались бесплодны. Моего агента нигде не видели. На следующий день, когда я входил в отель «Модерн»,посыльный вручил мне запечатанный конверт. Когда я вскрыл его, я остолбенел. В нем было письмо от моего агента №4 написанное по-русски на бланке отеля «Модерн». Письмо это я сохранил. Оно гласило:»Дорогой мистер Beспa! Я вынужден, по весьма серьезным причинам покинуть пределы Маньчжурии. Месяц назад двое японских жандармских офицеров поделились со мной планом похищения китайца — директора банка в Фуцзяндяне (город в пяти минутах еэды от Харбина). Так как он имел надежную охрану, то мы решили его арестовать. Один агент жандармерии, некий Книппе, в чине сержанта, двое японских жандармов и я явились к нему в дом, арестовали его и отвели в пустой дом, неподалеку от местной резиденции жандармерии, где нас ждали указанные выше двое офицеров. Директора банка подвесили за ноги, после чего офицеры приказали отправиться за женой китайца, арестовать её и привести сюда. Ей показали мужа и сказали, что он останется висеть, пока она не принесет 300 тысяч долларов. После этого ее отпустили. Спустя два часа она вернулась с 180 тысячами долларов наличными. Она передала эту сумму офицерам, заявив, что не могла за столь короткое время добыть всю сумму, но обещала дать остальное в течение пятнадцати дней, если ее мужа освободят сейчас же. Его освободили. Офицеры дали Книппе и мне по 10 тысяч долларов, взяв с нас клятву, что мы никому ни словом не обмолвимся об этом деле. Сегодня утром начальник японской консульской полиции вызвал меня и сказал, что ему известно о похищении директора банка. Он потребовал, чтобы я отдал ему 8 тысяч дол — ларов, иначе он меня арестует. Я слишком хорошо знаю японцев, чтобы не понимать, что игра кончена. Даже если бы я отдал им деньги, они все равно разделались бы со мной... Вот почему я решил исчезнуть с той небольшой суммой денег, какая у меня осталась, и начать новую жизнь где-нибудь в других краях. Остаюсь преданным вашим слугой, агент 4». Я отправился к начальнику и показал ему письмо. Против ожиданий, он не возмутился. Случай этот показался ему весьма забавным. Он долго смеялся. Успокоившись, он сказал:

— Вот это называется чистая работа! 180 тысяч долларов за два часа... Ну и молодчики! По совести говоря, они заслужили этих денег... Но сумма слишком велика. Конечно, им будет неприятно, что я узнал об этой истории. Им придется внести в мою кассу большую часть, этих денег. Но больше всего меня удивляет то, что они поступили, с одной стороны, как жулики, а с другой — как идиоты. Подумать только -отдать 20 тысяч долларов каким-то двум агентам!. . Непостижимо!... если бы наши армейские офицеры узнали о подобном случае они бы просто взбунтовались.

Не теряя ни минуты, он позвонил в жандармерию и приказал арестовать Книппе и держать его до прибытия его моего начальника, для допроса.

Жандармских офицеров заставили отдать 140 тысяч долларов начальнику, который оставил им 20 тысяч долларов. Книппе 43 дня продержали в тюрьме, где его время от времени страшно избивали, пока он не указал места, где спрятал 9600 долларов из полученных им 10 тысяч. Отобрав у него деньги, японцы приняли его обратно на службу в жандармерию, как будто ничего не случилось. Через два дня после бегства агента № 4 меня вызвал к cебе начальник. В приемной я просидел около получаса. Туда явились японец и китаец, которых я не знал. Японец обменялся несколькими словами с начальником и ушел. После этого начальник познакомил меня с китайцем, высоким крепким человеком лет сорока. -Этот китаец, — объяснил начальник, — является представителем одного партизанского отряда. Он утверждает, что в плену у них имеются два японских офицера и 34 солдата и что они хотят обменять их на некоторых своих друзей, которых мы держим в тюрьме. Он остается заложником на время вашей поездки и собственной головой отвечает за вашу безопасность. Завтра вы с приятелем этого китайца отправитесь в Хайлунь; вы сойдете с поезда на станции, которую он укажет, и последуете за ним, куда бы он вас ни повел. По прибытии в партизанский лагерь вы проверите, действительно ли там есть японские пленные. Если это верно, то вы составите список с указанием их имен и воинских частей, к которым они пренадлежат, и договоритесь об условиях и технике обмена. На следующий день, в 7 часов утра, я выехал в Хайлунь. В 50 километрах от Харбина, мой спутник, который за всю дорогу не проронил ни слова и на мои вопросы отвечал лишь односложными «да» и «нет», попросил меня выйти из поезда. Со станции мы попали в деревню. Завернув в одну из улиц, мы подошли к китайскому домику, перед которым стояли две оседланные монгольские лошадки. Не спросив ни у кого разрешения, мой проводник отвязал лошадей и предложил мне сесть на одну. Мы ехали около шести часов и примерно к 3 часам дня добрались до другой маньчжурской деревни, где нас остановила группа китайцев, которая обменялась с моим спутником несколькими словами, а затем приказала мне надеть на глаза повязку. После этого мы ехали еще минут двадцать. Когда повязку сняли, я очутился в пещере, где сидело пятеро китайцев. Переговоры были недолгими. Партизаны хотели лишь, чтобы им вернули двадцать семь человек, попавших в плен во время стычки с японским отрядом. В обмен они освобождали тридцать четыре японских солдата и двух офицеров. Мы договорились, что они освободят сначала семнадцать солдат и одного офицера, с тем чтобы на следующий день японское командование освободило семнадцать партизан. Помня о коварстве японцев, партизаны потребовали, чтобы я остался заложником; благодаря важному характеру моей миссии, они приняли меня за «большую персону». В 7 часов вечера восемнадцать японцев, с повязками на глазах, были посажены на монгольских лошадок и отправлены в путь под конвоем китайцев. Уехавшему с ними офицеру я передал письмо на имя начальника, в котором изложил условия обмена. Через два дня к закату солнца прибыли семнадцать освобождённых партизан. После этого в Харбин были отправлены остальные восемнадцать японских пленных, Я оставался в качестве заложника. Через два дня прибыли остальные десять освобождённых партизан. Благополучно закончив свою миссию, я вернулся восвояси тем же путем, каким прибыл сюда. Меня сопровождали двое верховых. После нескольких часов пути мне предложили спешиться, сняли повязку с глаз и вернули оружие. Один из китайцев велел мне идти прямо по направлению к видневшимся вдали огням. Через час я дошел до станции Синьлунчен в 40 километрах от той станции, где я сошел. В Харбине меня встретил сияющий довольный начальник.

— Я сегодня же отправлю в Токио донесение о том как прекрасно вы справились с заданием. Я не премину указать на тот факт, что вы предложили себя в заложники для освобождения японских солдат. Теперь вам придется заняться освобождением нескольких сот японцев, находящихся в плену у партизан. Вот уже три месяца, как мы ведем безуспешные переговоры. Партизаны доставляют нам много хлопот. Плохо вооруженные, полураздетые, голодные, они продолжают драться. И подумать только, что есть безумцы, которые считают, что объединенный Китай принесет Японии больше пользы, чем Китай дезорганизованный и подчиненный военному контролю японцев! Объединённый Китай уже через десять лет был бы потерян для японских экспортеров... Китайцы станут производить все, начиная от игрушек и кончая орудиями. Через десять лет Китай будет производить все, что Япония продает ему сегодня, более того, он станет сбывать нам свою продукцию, конкурировать с нами. Для того чтобы противостоять китайской конкуренции, — продолжал начальник, — мы построили в Китае сотни фабрик и заводов, на которых используем дешевый китайский труд, в то время как в Японии у нас безработица. Уже теперь китайцы строят арсеналы, аэродромы, военные школы. Через десять лет они станут для нас слишком сильны. Былое представление о том, что китайцы не умеют воевать, рассеялось, как дым. Вы сами, видели, что происходило на реке Нонни, под Сунбэем, Цицикаром и в ряде других боев. Вы видели их. Они дерутся, как тигры, и скорее погибнут до последнего человека, чем сдадутся; они повсюду, хотя вы не видите их нигде. Мы думаем, что истребили их, а повсюду происходят крушения поездов, каждый день гибнут и попадают в плен сотни японских солдат. Десять лет!. . Если мы оставим их в покое на десять лет, то нам будет угрожать опасность не только в Китае, Маньчжурии, Корее, но, вероятно, и в самой Японии. Десять лет!. ;, . Позволить 450 миллионам китайцев вооружиться и организоваться, чтобы вышвырнуть нас... Нет, не бывать этому... Если Япония не прибегнет к военной диктатype, если она не перестреляет всех этих идеалистов, пацифистов и агитаторов, то наша страна погибла. Мы должны завоевать Китай теперь. С каждым годом эта задача становится все более трудной, а если мы будем слишком долго

ЖДАТЬ, она окажется и вовсе невозможной. Владея естественными богатствами Китая, мы сможем выполнить нашу обширную программу усиления армии и флота и будем иметь возможность диктовать нашу волю и силу и расширять нашу империю до желанных размеров. Завоевав Китай, мы сможем отправиться в поход на Корею, на Индокитай, на Филиппины, Индию, Новую Зеландию, Австралию, когда только пожелаем. А теперь, если вы свободны, я просил бы вас остаться со мной.

Я принял приглашение, и мы поднялись на верхние комнаты. К моему удивлению был сервирован европейский завтрак. Прислуживали нам две японские девушки.

Когда мы приступили ко второй бутылке превосходного французского вина, я осмелился сказать: --Вы произвели на меня впечатление человека много путешествовавшего. -- Из чего вы это заключаете?

-- Хотя бы из того, что вы безупречно владеете английским языком, правда может быть, с некоторым американским акцентом. Только люди, много путешествующие и долго жившие среди англичан, владеют английским так, как вы.

Начальник посмотрел на меня долгим взглядом... Лицо его стало серьезным. -- Может быть вы правы... К сожалению , я не могу ответить на ваш вопрос. Какой бы пост ни занимал человек в японской разведывательной службе, ему не позволено открывать свое имя, свою должность, свое происхождение и что бы то ни было из своей жизни. -- Тогда извините меня за любопытство. Лучше поговорим о нашей работе. -- Именно об этом я и хотел поговорить с вами... Дня через три вы вплотную займетесь освобождением из плена наших солдат, и так как вам, вероятно, придется провести несколько дней среди партизан, то я решил предоставить вам маленький отдых. Итак, никаких поручений я вам давать не буду, конечно, если только не случится чего-либо непредвиденного.

В лагере партизан

Через четыре дня меня вызвал начальник. В кабинете у него я застал полковника, только что приехавшего из Чанчуня, столицы марионеточного государства, называемой Синцьзином. Полковник смерил меня взглядом и что-то сказал начальнику. -- Глава нашего штаба, — обратился ко мне начальник, — удовлетворен способностями, проявленными вами при спасении наших солдат. Теперь же от вас требуется немедленно вступить в переговоры с партизанами насчет обмена наших солдат, кроме того, добыть информацию, нужную нам для обнаружения и уничтожения одного из сильнейших партизанских отрядов. Что вы скажете?

— Задание, конечно, не легкое, — ответил я. -Если тянувшиеся более двух месяцев переговоры не дали ни каких результатов то только по тому, что японские эмиссары были больше заинтересованы в выяснении дислокации сил противника, чем в освобождении пленников. Вот почему партизаны настороже... Мне не хотелось бы оказаться в дураках, с риском быть расстрелянным.

В течение десяти минут начальник и полковник беседовали между собой. Из немногих известных мне японских слов я понял, что начальник не соглашается с полковником. По окончании беседы полковник отвесил несколько поклонов и ушел.

Через несколько минут звук автомобильного рожка возвестил, что полковник уехал.

Начальник прервал молчание: -- Забудьте о том, что я говорил вам в присутствии полковника. Отправляйтесь завтра же в Мулин, где вас будет ждать представитель партизан. Я знаю, что вы будите стараться, я вам полностью доверяю. Мы согласны обменяться пленными на условиях: два пленных партизана за каждого японца.

Через 28 часов я прибыл в Мулин. Едва я сошел с поезда как столкнулся с китайцем в одежде крестьянина. Он спросил, не Веспа ли я. Получив утвердительный ответ, он попросил меня следовать за ним. На площади перед вокзалом нас ждали две оседланные лошади. Мы вскочили на них и поехали. На окраине города нас остановил патруль японских солдат. Я предъявил свой пропуск, в котором всем военным и гражданским властям предписывалось не задавать мне вопросы и не мешать моему путешествию.

После нескольких часов езды мы прибыли в деревню, где нас ожидал полковник Ч. — старый мой знакомый. -- Здравствуйте, «маньчжур»!

-- Здравствуйте, «бандит»! -- крикнул я, спешиваясь.

Поздоровавшись со мной, Ч. познакомил меня с командирами. Некоторых из них я знал. -- Выходит, смеясь, сказал Ч. , -- что вы теперь дипломат. Но я вам не завидую.

Через десять минут мы вошли в китайский дом. Я был удивлен. Дом был обставлен простой, но красивой мебелью. На столике стояла приемо-передаточная полевая рация. -- Не удивляйтесь, Веспа. Все, что вы здесь видите, принадлежало раньше японцам . Радио, мебель, горшки, кастрюли, посуда, еда, консервы. Все это мы отбили у японцев. Большинство моих бойцов носит японское обмундирование; винтовки, пулеметы, гранаты тоже японские. У нас два полевых орудия, но без снарядов, большой табун лошадей... Все из Японии. Нам крайне нужен самолет, но покамест мы еще не сумели его захватить: нашими зенитными пушками японского изделия сбито пять самолетов, но они разбились. После, завтрака Ч, повел меня, чтобы показать своих бойцов. Он говорил правду. Казалось, что находишься в японском лагере. На всех партизанах было японское обмундирование; партизаны только спороли со всех вещей знаки воинских частей. — Они сами снабжают нас оружием, — сказал Ч. — И будут снабжать, пока не уберутся отсюда или не будут перебиты все до одного. Бандиты! Они называют нас «бандитами — они, которые грабят нашу страну, расхищают наше имущество уничтожают наши дома, убивают наших отцов, жен, детей!

— Где пленные? — спросил я. -Они содержатся под охраной большей части моих людей примерно в 7 километрах отсюда. Тут я оставил всего около 500 бойцов. Партизаны жили в деревне. Они были в прекрасных отношениях с гражданским населением. Что-то чудесное было в этих солдатах, в их аккуратности и твердой дисциплине. Никто не принуждал их служить в отряде. Они могли уйти в любую минуту, но все они остались, и каждый день прибывали все новые добровольцы, чтобы занять места убитых и увеличить ряды партизан. Я заметил нескольких раненых. — Кто ухаживает за ними?

— У нас четыре врача. Один из них хирург. Командир назвал имена врачей. Оказалось, что они принадлежат к семьям видных жителей Маньчжурии. Потом он сказал:

— Мы китайцы... Мы сражаемся за освобождение нашего отечества. Мы никого не грабим, Мы нападаем на японцев, потому что мы у себя дома, это наша страна... Всякий имеет право защищать свои пожитки от воров и убийц. Вы видели как к нам относятся в деревне? Это потому, что жители знают, что мы китайские солдаты и что мы боремся за освобождение Маньчжурии от японских воров. Мы их уничтожаем и так же поступаем с китайскими предателями. Японцы пытаются скрыть свои потери, но могу вас заверить, что дня не проходит, чтобы партизаны их не тревожили. И редко случается, чтобы нам не удалось выполнить задание. Мы будем бороться, пока они не уберутся. Японцы не смеют отходить от железной дороги больше чем на несколько километров. Дальше -хозяева мы... Вы заметили, как свободно ходят повсюду мои бойцы... Японцы боятся заходить в такую даль. «Бандиты»... Так называют партизан японские писаки из агентства «Домей». Если китайские патриоты являются «бандитами», то тогда этими «бандитами» полна вся Маньчжурия Именно об этих «бандитах» командир 7-й японской бригады, генерал Хаттори, доносил в феврале 1934 года, что в десяти боях с ними он потерял 520 человек убитыми. Исходя из обычного расчета потерь, усвоенного японцами, можно безошибочно сказать, что, бригада Хаттори была почти целиком уничтожена.

Японские писаки называют партизан «бандитами» для того, чтобы дискредитировать их в глазах всего мира и оправдать нападение на Китай японской военщины. Не «бандитами», а героями являются эти патриоты, поджигающие императорский дворец, где японцы держат Пу-И, сжигающие японские ангары, японские казармы, японские железнодорожные станции, взрывающие японские поезда и нападающие на японские войска.

Приятный сюрприз

Уже стемнело, когда мы с Ч. сели верхом и в сопровождении нескольких командиров и десяти бойцов отправились в путь. Через два часа мы прибыли к месту, где содержались пленные японцы, После обеда мы отправились в здание, служившее местом собраний. Это был одноэтажный изолированный дом. Пол его был выложен каменными плитами. Вероятно, в прошлом это строение служило хлевом; сейчас здесь стояли скамьи, столы и чудесный радиоприемник; пол был посыпан свежей травой. В помещении сидело человек сорок командиров. Они играли в «мачжан», читали, беседовали. Когда мы вошли, все встали. Представив меня, Ч. разъяснил цель моего приезда, после чего завязалась дискуссия. На обмен пленных были согласны все, но при этом многие опасались какой-нибудь ловушки со стороны японцев. В конце концов после долгого обсуждения мы сошлись на том, что пятьдесят японцев будут отосланы на железнодорожную станцию, расположенную в двух переходах отсюда, и выпущены на свободу. После того как будет освобождено сто партизан, освободят еще пятьдесят японцев.

Переночевал я на квартире у командира, где для меня была приготовлена великолепная походная постель, разумеется, японского происхождения. Большую часть ночи мы проболтали. Командир с удовольствием рассказывал мне о том, что наш дорогой друг, полковник Торквемада II, мясник Хендаохецзы, является смиреннейшим и почтительнейшим пленником. Мне предстояло удовольствие встретиться с ним утром. В 7 часов мы встали. Во время завтрака за столом царил дух товарищеской непринужденности. После завтрака я попросил Ч. показать мне пленных. Их содержали на участке, где стояло десятка два китайских домов. Несколько часовых сторожили это место. Японские офицеры занимали три отдельных домика. Самый высокий чин принадлежал Торквемада II. Мы с Ч. и четырьмя командирами подошли к дому, где находился Торквемада II. На крыльце дома несколько японских солдат стирали что-то в жестянках из-под керосина, другие солдаты пилили дрова, под наблюдением часовых. Когда мы вошли, находившиеся там десять японцев поднялись. Часть из них была в мундирах, часть в гражданском платье, а часть, в том числе Торквемада II, в кимоно. Если в мундире этот субъект был похож на животное, то в кимоно да еще с месячной растительностью на лице, он напоминал одно из чудовищ дантова ада, изображенных Гюставом Дорэ.

При виде меня Торквемада II состроил какую-то гримасу, которая должна была изображать улыбку; он захотел подойти, но Ч. бесцеремонно оттолкнул его. Я ожидал шумного протеста, но, вместо этого, Торквемада II почтительно извинился. Как преобразился этот великий инквизитор: Тот, кто своими окровавленными латами задушил сотни людей, теперь готов был пасть ниц. Остальные японские офицеры также непереставали подобострастно кланяться, Отважные офицеры армии божественного императора, убийцы безоружных жителей, чудовищные насильники! Куда девалась их храбрость? Храбрость орды дикарей... Подойдя к Торквемада II, я сказал: -Японское командование прислало меня для переговоров об освобождении пленных. Дело подвигается, и я надеюсь, что уже сегодня к ночи первая партия пленных, в числе пятидесяти будет отправлена в Харбин. — Спасибо... Премного благодарен, — пробормотал он униженным тоном, склоняясь чуть ли не до земли. — Вы великий и уважаемый джентльмен, очень великий и уважаемый джентльмен... И если я выйду на свободу, я вас не забуду... И я надеюсь, что уважаемый джентльмен устроит так, чтобы его покорный слуга мог уехать с первой же партией пленных. ~ Это зависит от командира Ч., а не от меня. Однако я постараюсь сделать все, чтобы вы отправились с первой группой. Мы вышли из домика. Видно было, что все питали к нему такое же отвращение, как и я. С трудом верилось, что это пресмыкающееся-тот самый высокомерный тиран, который несколько недель назад угрожал мне расстрелом. — А забавно было бы, сказал я командиру Ч. , хорошенько выпороть, это животное. — Нельзя отказывать доброму другу в его просьбе... Ceгодня вечером вы будете иметь удовольствие исполнить ваше желание. — Не может быть! Но тогда по возвращении в Харбин мне не избежать расстрела. — Ничего, мы все устроим, как полагается, — сказал он, смеясь. С наступлением сумерек пятьдесят пленных японцев было посажено на коней; им завязали глаза и под конвоем двадцати пяти партизан отправили на станцию Тялинхэ, находившуюся на расстоянии двухдневного перехода. Конвою было приказано двигаться только ночью, скрываясь днем от японских разведывательных самолетов. Одному из японских офицеров отпущенных с первой партией, я вручил письмо на имя моего начальника; в письме я излагал условия обмена и предостерегал от нарушения обещания. Через два часа после отправки пленных мы с Ч. и его штабом. отобедали. После этого он приказал очистить стол и попросил меня перейти на время в смежную комнату. Я ничего не понимал. Примерно через десять минут дверь открылась, и через нее в комнатку вошел Ч. с револьвером в руке. Он шепнул мне на ухo: -Вы только сыграйте хорошо свою роль, — а потом уже заговорил громко:-Эй, там, выходи, проклятый. Вылезай! Живо! Вот сюда!

Приняв послушную позу, я вышел в большую комнату на средине которой к своему удивлению, увидел Торквемаду II,стоявшего на коленях в позе буддийского божка. Ч. перекинул мне хлыст и, направив на меня дуло револьвера, приказал начальственным тоном:

— Ну-с, грязная свинья! Ты требовал, чтобы Торквемада освободили с первой партией пленных, значит, он твой друг. Так вот, ты дашь своему дорогому другу хороших двадцать ударов, иначе я размозжу твою башку! Гордо выпрямившись, я категорически отказался выполнить приказ. — Ах, так! Ты отказываешься? Ладно! Но прежде чем застрелить тебя, я все равно заставлю тебя посмотреть, как выпорют твоего друга; только вместо двадцати он получит пятьдесят ударов. Обернувшись к своему бойцу, Ч. приказал:

— Дай этой собаке пятьдесят розог!

Боец тоже хорошо сыграл свою роль. Мрачно подойдя ко мне, он выхватил у меня хлыст, а потом с жестоким выражением лица повернулся к Торквемада II, который протянул ко мне трепещущие руки. — Пожалуйста! Прошу вас!. . Мистер Веспа, лучше уж выдайте мне двадцать ударов... Этот парень меня убьет... С видом крайней неохоты я взял хлыст и нанес Торквемада II парочку слабых ударов по спине. — Бей крепче! Крепче! Еще крепче!. . — кричал Ч. — Иначе я заставлю дать пятьдесят ударов. Остальные удары я нанес с полной силой, и Торквемада завывал, как койот, пойманный в капкан. После порки Ч. приказал отвести Торквемада II обратно. Выйдя с ним на улицу, я извинился перед ним за «невольное» участие в этом «ужасном деле». Потом я вернулся, и мы хохотали все, как никогда в жизни. Избивая этo животное, я не переставал думать о сотнях его невинных жертв. Прошло девятнадцать дней, пока освободили всех пленных, так как каждую группу посылали по новому маршруту к новому пункту. По окончании всей операции я простился с Ч. и его храбрыми командирами и пустился в обратный путь. Начальник принял меня, как героя, и сообщил, что он ходатайствует перед Токио о назначении меня на должность главного помощника. Торквемада II был лишен знаков почета и отослан в Японию за то, что попал в плен, будучи в кимоно.

Волна похищений

Описанная выше грабительская операция, проделанная тремя жандармскими офицерами, добывшими 180 тысяч долларов, послужившая причиной бегства моею агента N4 из Харбина, вызвала зависть и подражание. Похищения вошли в моду. Находившаяся. на службе жандармерии шайка хунхузов почти ежедневно хватала какого-нибудь китайца или еврея. Маньчжурия превратилась в царство бандитов Каждый полицейский орган имел свою банду, которая похищала людей для получения выкупа. Китайцы и евреи должны были выплачивать крупные суммы за свою свободу. Я тут не пишу о случаях и событиях, к которым я не был причастен, и о которых мне лишь рассказывали. Я описываю только то что видел собственными глазами и с чем непосредственно сталкивался. Мне достоверно известен ряд случаев похищений, произведенных японской жандармерией и разведкой; именно мне пришлось расследовать эти случаи по приказанию моего начальника, который хотел проверить соответствие сумм выкупа суммам; вносимым в его кассу. Часто мне приходилось исполнять обязанности переводчика, особенно, когда начальник желал лично допросить жертву похищения, тем более, если она заявляла, что у нее нет денег. Приведу здесь некоторые имена и цифры. Так, миллионер Ван Ю-цин должен был выкупить сына за 250 тысяч долларов, а потом его заставили заплатить 500 тысяч долларов за свое собственное освобождение. Купца Чан Цин-хо похищали три раза, и он заплатил соответственно 200 тысяч, 200 тысяч и 100 тысяч долларов выкупа. Владельца универсального магазина Мо Вэ-таня похищали дважды. И оба раза это стоило ему по 100 тысяч долларов. Купец Лю Дай заплатил 100 тысяч долларов выкупа за сына и 50 тысяч долларов за себя. Имущество и деньги огромного числа состоятельных китайцев и бывших высокопоставленных чиновников конфисковывались целиком, а их самих заставляли поступать в монастыри. Бывший начальник харбинской полиции Ван, который ВЛАДЕЛ Довольно крупным имуществом, в настоящее время является настоятелем буддийского монастыря близ нового кладбища в Харбине; в этом же монастыре находится много людей которых постигла та же судьба. На моей обязанности лежало еженедельно посещать монастырь и проверять, на месте ли все эти бывшие китайские чиновники. Шереля дe Флоренса шестеро вооруженных бандитов схватили в момент, когда он выходил из синагоги. Все это произошло на глазах у нескольких сот людей, но полиция не вмешалась, так как похитителями являлись белогвардейцы, служившие в жандармерии. Шереля де Флоренса продержали 105 дней в темном подвале и выпустили, когда получили 25 тысяч долларов выкупа. В Харбине проживал владелец крупной аптеки, некий Кофман 11 марта 1932 года, в 10 часов вечера, его похитили белогвардейцы, служившие в японской жандармерии. Кофмана упрятали в подвал жандармерии в Новом городе. На следующий день в белогвардейских газетах появилось сообщение о том, что Кофмана похитили бандиты и что редакция газеты «Рупор» получила от них извещение, в котором они требуют от семьи похищенного 30 тысяч долларов выкупа. В ночь на 13 марта белогвардейские подручные жандармерии перевели Кофмана из подвала в китайский домик в пригороде Модягоу. Возник спор о том, сможет ли Кофман выплатить 30 тысяч долларов. Начальник спросил мое мнение. Я откровенно признался, что не верю в то, чтобы семья Кофмана могла выплатить такую сумму. — Если мы ошиблись и Кофман не богат, то за него может внести выкуп еврейская община, — решил начальник. На следующий день, 13 марта, жандармерия согласилась уменьшить сумму выкупа до 15 тысяч долларов; но в тот момент, когда уже собирались послать соответствующее сообщение в редакцию «Рупора», один из участников похищения, Родзаевский, пришел к нам. Этот молодой негодяй бежал из Советской России в 1927 году. В Маньчжурии он примкнул к шайке подозрительных субъектов. Родзаевского дважды арестовывали за карманные кражи. Действуя угрозами, он сумел устроиться студентом в Правовой институт, где тем же способом после нескольких месяцев «штудирования» добыл себе диплом. Вполне естественно, что эта шайка негодяев привлекла внимание японцев, и последние включили их в свою банду убийц, которая сеяла ужас в Харбине. Оказалось; что этот Родзаевский — участник похищения Кофмана. Он заявил, что возражает против уменьшения выкупа до 15 тысяч долларов, так как ему достоверно известно о наличии у Кофманов крупных денежных средств. — Пусть мне разрешат его допросить. Я уверен, что добуду 30 тысяч долларов, если мне это дело поручат. Положитесь на меня, и все будет в порядке. Разрешение было дано. Вместе с неким Кириченко и двумя японскими жандармами он отправился в домик, где находился связанный Кофман. В 11 часов 30 минут меня вызвал начальник. -Знаете что случилось?- сказал он. — Кофман умер. По-видимому, они подвергли его пыткам, и он не выдержал из-за больного сердца. Отправляйтесь туда, а затем доложите, что там произошло. Я уже распорядился о том, чтобы вас пропустили. Я поспешил в штаб жандармерии, откуда меня повезли в автомобиле к китайскому домику в Модягоу. Через десять минут мы были на месте. Машина остановилась перед какой-то развалиной. Сопровождавший меня жандармский сержант отпер дверь, и мы вошли в домик. При свете свечи я различил пятерых людей, сидевших за столом, уставленным пивными бутылками. Это были два чина японской жандармерии в штатском платье, Родэаевский, Кириченко и еще один белогвардеец, Колюшко. Меня пригласили к столу и предложили выпить. — Спасибо. Я прибыл узнать, что здесь случилось. Родзаевский нагло ухмыльнулся. — Я не вижу необходимости составлять полицейский протокол по поводу смерти этого еврея. Он не желал говорить или написать своей жене и получил по заслугам. Я его немножко припугнул, а он взял и умер. Мы тут ни при чем. Я потребовал, чтобы мне показали тело убитого. Оно лежало в углу, прикрытое грязным дырявым одеялом. Я наклонился, приоткрыл одеяло и застыл от ужаса. Лицо жертвы было неузнаваемо из-за глубоких ожогов, причиненных ему заплечных дел мастерами; запах горелого мяса был невыносим. Только тут я понял, откуда шел тошнотворный запах, который я почувствовал сразу при входе в дом. — Кто это сделал? — спросил я. — . Я, — ответил Родзаевский. Несчастного Кофмана подвергли чудовищным пыткам. Сперва ему поджигали руки и ноги, а затем буквально изжарили лицо. Когда же он стал кричать от невероятной боли, они забили ему в рот такой кляп, что он задохнулся. По возвращении я доложил начальнику обо всем, что увидел и узнал. Мой рассказ не произвел на него особого впечатления. Он лишь заметил: «Жаль, что все это задаром». Японские жандармы разрезали труп убитого на четыре части и выбросили их в яму, в которую сбрасывались тела наркоманов, найденные на улицах Харбина. И все же японская жандармерия продолжала вести переговоры с семьей Кофмана о выкупной сумме. Через три недели после зверского убийства Кофмана его жена выплатила японцам 18 тысяч долларов... На службе у жандармерии и прочих японских полицейских органов подвизалось столько конкурировавших между собой шаек головорезов, что харбинские жители боялись выходить из дому. Для вымогательства денег у советских граждан японцы не утруждали себя похищениями; они попросту обвиняли их в коммунистической деятельности и пропаганде, а затем бросали в тюрьму, требуя выкупа. Вероятно, это-то и имели в виду японские дипломаты, когда они пытались заверить весь мир в том, что не нарушат принципа «открытых дверей». Дверь в тюрьму — единственная дверь, которая открыта для всех. Девиз японцев гласит: «Деньги на бочку -или дверь останется закрытой». В статье, озаглавленной «Япония создает новую колонию», Эдгар Сноу пишет: «Харбин, когда-то жизнерадостный город, теперь стал царством ходячей смерти... Быть может, ни в одном другом большом городе мира жизнь не стала такой опасной. Жители Харбина не смеют выходить безоружными даже среди белого дня. Нападения грабителей, кражи, убийства и похищения стали обычным явлением. Консулы иностранных держав вынуждены завести телохранителей. При посещении Харбина я отправился однажды на берег Сунгари с членом американского конгресса Тинкхэмом путешествовавшим по Маньчжурии. Мы зашли в гости к консулу Джорджу Хэнсону. На маленьком столе перед крыльцом домика мистера Хэнсона был сложен небольшой арсенал винтовок и пистолетов. Вокруг его дома стояли телохранители. Владелец отеля «Модерн», в котором я остановился, был в большом горе в связи с недавним исчезновением своего сына Семена Каспе, талантливого пианиста, французского подданного. Его похитили белогвардейские бандиты, которые грозили отрезать пианисту пальцы, если отец не даст 300 тысяч долларов выкупа. Впоследствии они отрезали ему уши и убили его. Много других жертв находится еще в руках бандитских шаек».

Дело Каспе

Из всех дел, к которым я имел отношение, похищение молодого Каспе вызвало наибольшую международную сенсацию. А я имел такое близкое отношение к этому делу, что оно едва не стоило мне жизни.

Иосиф Каспе, отец жертвы, прибыл в Харбин в 1905–1906 гг. Он открыл здесь небольшую часовую мастерскую, которая через несколько лет выросла в ювелирный магазин В 1932 году, к моменту японской оккупации, старик Каспе имел крупный магазин драгоценностей и был единственным владельцем отеля «Модерн». Кроме того, он состоял председателем акционерного общества, объединявшего целую группу театров. Состояние Каспе оценивали по-разному: от полумиллиона до нескольких миллионов долларов. Иосиф Каспе имел одну слабость: он любил поговорить о себе, о своих миллионах, а также о двух сыновьях, которые учились во Франции, — один в Парижском университете, а другой в консерватории. Он любил хвастаться тем, что его сыновья составляют гордость тех заведений, где они учатся. Его сыновья приняли французское подданство. Каспе, ни минуты не откладывая, переписал отель «Модерн» и все свои зрелищные предприятия на имя сыновей, так как он заметил, что японцы проявляют необычный интерес к его имуществу. После этой операции на крышах отеля «Модерн» и всех театров Каспе взвился французский трехцветный флаг. Японцам, конечно, не понравилось, что эти доходные предприятия перешли под сень французской юрисдикции, тем более, что они уже заранее предвкушали удовольствие прибрать их к рукам. Мой начальник еще в начале мая 1933 года выразил намерение похитить Каспе. Но он понимал, что это не легкое дело. Каспе редко выходил из дому, а когда и выходил, то обязательно окруженный телохранителями. Его квартира в первом этаже отеля «Модерн» была превращена в крепость: в окна и двери были вставлены толстые стальные решетки, внутри и снаружи дом оберегала целая туча телохранителей. Когда молодой Семен Каспе окончил консерваторию в Париже, он приехал погостить в Харбин. Старик Каспе не остановился перед затратами для устройства концертов свое-го сына в лучших театральных залах Шанхая и Токио. После этого сын вернулся домой. Харбинская жандармерия немедленно начала слежку за молодым Каспе. Последний не допускал мысли, чтобы его — французского подданного — кто-нибудь посмел похитить. Как он ошибался!

14 августа 1933 года начальник спросил меня об отношениях между французским консулом Рейно и семейством Каспe. Я ответил, что, насколько мне известно, никакой дружбы между этими домами нет. — Мне и самому так кажется, — сказал начальник. -Так или иначе, французский флаг нас не остановит... Поэтому я уже дал жандармерии приказание похитить молодого Каспе, который, по донесениям моих агентов, возвращается домой поздно; но для того, чтобы никто не заподозрил японцев, я решил, что похищение должно быть осуществлено китайцами. Как только мой план будет разработан, я введу вас в курс дела, с тем чтобы вы поручили Ину отобрать восьмерых лучших его людей для этого предприятия. 17 августа 1933 года начальник приказал мне отправить Ина с его пятьюдесятью людьми в карательную экспедицию в деревню Тонайчжоу, в 100 километрах к северо-западу от Харбина, где были убиты японские унтер-офицер и жандарм. Так как начальник не касался дела Каспе, то я решил, что он отказался от своего плана. Через восемь дней мой агент № 1 сообщил мне, что ходят слухи о похищении молодого Семена Каспе. Я отправился с этим сообщением к начальнику, который с обычной своей саркастической усмешкой ответил:

— Я тоже об этом слышал... Но подробностей не знаю. Что же касается вас, то беспокоиться вам незачем. Я уже поручил другим агентам расследовать это дело. Я знаю, что вы очень заняты... Через несколько дней дело будет кончено. В тот же вечер мои агенты подробно донесли мне о том, как произошло похищение, и сообщили имена людей, причастных к этому преступлению. По имеющимся сведениям дело происходило так. Японская жандармерия организовала похищение через секретаря-переводчика Накамура и полицейского инспектора Мартынова. В распоряжении последнего находилась шайка из пятнадцати преступников, подобранных с помощью Родзаев-ского, редактора гнусной газетки «Наш путь» и главы «фашистского клуба», из числа членов которого японцы вербовали агентов. План похищения был разработан в штабе «фашистского клуба». В течение нескольких дней, предшествовавших похищению, один белогвардеец, по национальности грек, уже несколько месяцев следившей за постояльцами отеля «Модерн», подробно информировал Накамура о жизни Семена Каспе. Молодой человек почти каждую ночь отправлялся из дому с определенными девушками. Имена и адреса этих девушек были установлены, равно как и названия улиц по которым молодой Каспе проезжал в своем автомобиле. Молодого Каспе похитили около полуночи 24 августа 1933 года, в тот момент, когда он остановил свою машину возле дома молодой особы, которую он подвозил. Его укрыли в потайном месте вблизи Харбина. На следующий день жандармерия потребовала у Каспе 300 тысяч долларов выкупа. Старик категорически отказался платить. Последовали долгие бесплодные переговоры. Каспе соглашался уплатить лишь несколько тысяч долларов, и только после освобождения сына. Он был непреклонен. На него не действовали даже угрозы убить его сына. Прошло больше месяца. 28 сентября отцу были присланы отрезанные уши его сына, но и это зловещее свидетельство не поколебало решимости Каспе. Он по-прежнему соглашался уплатить только 35 тысяч долларов до освобождении сына. Французский консул отправил ноту протеста японским властям. Последние ответили, что предпринимают все возможное для того, чтобы найти молодого Каспе. Так как французский консул ограничился тем, что написал письмо японцам, то вице-консул Шамбон, понимавший, что японские власти пальцем о палец не ударят, предпринял поиски сам. Он привлек к этому делу нескольких агентов. Вскоре Шамбон установил обстоятельства похищения. Тогда он поручил своим помощникам доставить в консульство некоего Комиссаренко, самого молодого из бандитов, участвовавших в похищении Каспе. Доставленный в консульство Комиссаренко не только признался в похищении, но в письменном виде изложил его обстоятельства и подписался. После этого Комиссаренко был освобожден. На следующий день вице-консул отправился к начальнику полиции и вручил формальное обвинение против всех лиц, замешанных в похищении, а также копию показаний Комиссаренко. На следующий день две японские газеты, выходившие на русском языке, «Харбинское время» и «Наш путь», подняли бешеную кампанию против Шамбона, Эта кампания велась в течение нескольких недель. В конце концов один из членов «фашистского клуба» вызвал вице-консула на дуэль. Сведения о похищении Каспе проникли за границу. Американские, английские и французские газеты заинтересовались этим новым злодеянием японской военщины. Токио, которое иногда считает выгодным прислушиваться к общественному мнению, приказало закончить дело. Мой начальник был вынужден отдать приказ об аресте, похитителей. 9 октября Мартынова и Шандара заключили в тюрьму. Однако остальных оставили на свободе под предлогом невозможности их разыскать. Оба арестованных отказались указать местопребывание молодого Каспе. Пока Семен Каспе находился в плену, между его отцом и жандармерией происходили переговоры. Жертва посылала отцу через бандитов десятки писем, но старик Каспе, несмотря на мольбы сына, оставался непоколебимым в своей решимости ничего не платить, пока его сын не будет освобожден. Уверенный в своем могуществе, он даже хвастался, что бандиты вернут его сына и не получат притом ни копейки... О, нет, они еще будут извиняться!

Это хвастовство сыграло роковую роль. Когда начальнику доложили об этом, он тихим голосом сказал:

— Каспе не увидит своего сына, даже если заплатит МИЛЛИОН. Была и другая причина, по которой японцы не могли оставить его в живых. Семен Каспе уже узнал о том, что его похитили японцы. 3 декабря жандармерия объявила, что Семен Каспе убит. Его тело было найдено в небольшой яме, прикрытое тонким слоем земли. Я никогда не видел более ужасного зрелища. Дни, проведенные в плену японских вымогателей, превратили его почти в скелет.

За мной следят

Возмущение жителей Харбина дошло до крайних пределов. Японские военные власти открыто обвинялись в похищении и убийстве Каспе. Происходили демонстрации. В день похорон жертвы из Цицикара прибыло 250 жандармов и целый полк японской пехоты для усиления местных полицейских органов. Харбин не видел таких похорон. Несмотря на приказы японских властей о том, чтобы траурная процессия не про — ходила по главным улицам, несмотря на крупные воинские и полицейские наряды, все население Харбина следовало за катафалком до кладбища. Слышались крики: «Смерть японской военщине! Смерть диким зверям!» Председатель ряда еврейских обществ, доктор Кауфман, произнес надгробную речь. Он проклял трусливых убийц Семена Каспе и тех, кто, оставаясь за кулисами, покровительствовал им. На следующий день доктора Кауфмана вызвали в японскую военную миссию. Его обругали и пригрозили изгнать из Маньчжурии. Японские военные власти отказались выдать суду шестерых похитителей и для вящей безопасности поместили их в тюрьму уголовной полиции, где они пробыли 15 месяцев. В тюрьме преступники находились на особом режиме. Им приносили еду из соседнего ресторана, ежедневно к ним в гости приходили друзья и родные. Были слухи, что по ночам они даже выходили на волю, занимаясь столь прибыльным для жандармерии ремеслом преступников. Я имею основание думать, что так оно и было. Однажды ночью в июне 1934 года мы с жандармским майором Xapa, двумя белогвардейскими осведомителями, четырьмя японскими жандармами и 25 иновскими хунхузами производили обыски в домах советских граждан в Ашехэ, в нескольких километрах от Харбина. Внезапно мы заметили приближавшуюся по проселку группу людей. Майор Хара приказал нам всем спрятаться и подпустить эту группу поближе. Через несколько минут с винтовками наперевес мы окружили ее. От группы отделился японец, Пока он давал какие-то объяснения майору Хара, я подошел» поближе и увидел двух европейцев — мужчину и женщину, со связанными за спиной руками. В числе конвоиров я узнал двух известных мне похитителей Каспе — Шандара и Кириченко. После короткой беседы майор Хара разрешил группе следовать дальше. Я так и не узнал, кто были эти пленники... Французский консул, семья Каспе и иностранная печать продолжали настойчиво требовать предания суду убийц Каспе. Наконец, из Токио прибыло распоряжение, чтобы шестеро преступников были переданы судебным властям Маньчжоу-Го. Обвинительное заключение составил Эгуци, пресловутый шеф уголовного департамента. Этот субъект платил 100 тысяч долларов в год за свой пост и был тайным сообщником всех японских бандитов. Составленное им обвинительное заключение останется непревзойденным образчиком человеческой гнусности. Шестеро преступников характеризовались в этом документе как «честнейшие и превосходнейшие граждане», «истинные патриоты», которые посвятили почти всю свою жизнь «борьбе с коммунизмом». Если они и похитили Каспе-то не из личной корысти, а лишь для того, чтобы обеспечить антикоммунистические организации «необходимыми денежными средствами» для продолжения их «борьбы с большевизмом». Поэтому, дескать, этих людей нельзя причислять к бандитам и т. п. «Обвинительное заключение» вызвало чувство отвращения даже у некоторых японских офицеров. Итак, шестеро обвиняемых были преданы «верховному суду». Суд в Маньчжурии, как известно, находится под контролем японских «советников». Однако на этот раз китайский судья в Харбине осмелился не согласиться с японцами и потребовал выяснения всех обстоятельств преступления. Не удовлетворившись заявлениями японцев, он хотел самостоятельно выяснить ряд подробностей. Однако это оказалось, очень трудной задачей, так как японцы имели всюду своих осведомителей и шпионов. Именно по этому поводу обратился ко мне мой начальник. — Известно ли вам, что председатель верховного суда пытается собрать сведения о прошлом шестерых обвиняемых? По-видимому, он питает сомнение насчет достоверности обвинительного заключения, подготовленного Эгуци. Он думает, что он хитрее нас... Посмотрим! Я уведомил все полицейские органы, что если кто-нибудь из членов суда обратится к ним за информацией, то они должны отсылать их к обвинительному заключению составленному Эгуци. Я подозреваю, однако, что председатель суда постарается добыть сведения из неофициальных источников. Вот здесь-то и начинается ваша работа. Установите наблюдение за домами трех членов суда и арестовывайте всех подозрительных людей, которые будут бывать у них дома. Я не желаю допустить еще одно дело Шамбона. (Шамбон, французский вице-консул, разоблачивший истинных похитителей Каспе, был объявлен японцами «нежелательной персоной», после чего французское правительство перевело его в Тяньцзинь. ) Таким образом, на меня была возложена задача спасти головы сообщников моего шефа. Для этого я должен был скрыть правду от суда. На следующий день с помощью одного друга я познакомился с одним из членов суда. Последнему я предложил дать все необходимые сведения об обвиняемых. Через неделю я передал ему все документы, устанавливавшие полную непричастность обвиняемых к политической деятельности; из этих документов было ясно, что это отъявленные головорезы и рецидивисты, что Мартынов за полгода до этого преступления, по приказанию начальника жандармерии убил около десяти жителей Харбина, что Шандар и Кириченко являются владельцами публичных домов и торговцами белыми рабынями, что вся эта кучка негодяев принадлежит к банде убийц, состоящих на службе японской жандармерии. Пока длилось судебное следствие, судьи часто тайком сносились со мной для получения необходимых разъяснений и уточнений. По мере хода судебного следствия японцы все больше становились втупик по поводу обширных сведений, имевшихся у суда. 26 февраля я получил следующее письмо от главы «фашистской партии» и редактора гнусной газетенки «Наш путь»: «Г-ну Веспа. ' Наша партия считает, что вы действуете вразрез с нашими интересами и на пользу евреев. Человек, занимающий такое высокое положение, как вы, должен отдавать отчет в своих поступках. Настоящим предупреждаем вас, чтобы вы прекратили деятельность, направленную против людей, которых мы считаем братьями и патриотами. Глава фашистской партии К. В. Родзаевский

Харбин, 26 февраля 1936 г. «

Это письмо озадачило меня. Неужели ктo-нибудь видел, что я ночью посещал судью. Неужели кто-нибудь из членов суда выдал меня? И что именно в таком случае стало известно? Предпочитая встретить опасность лицом к лицу, я отнес письмо начальнику. Тот, ухмыляясь, сказал:

— Не принимайте этого письма к сердцу. Вы же знаете, что Родзаевский дурак. Вероятно, кто-нибудь видел вас, когда вы проверяли ваших агентов, поставленных у квартир членов суда, и решил, что вы и есть тот человек, который поставляет информацию об обвиняемых. Убедившись, что начальник меня ни в чем не подозревает, я сказал:

— Несколько раз после судебных заседаний я заходил на квартиры к членам суда, чтобы перехватить какие-нибудь письма или записки, которые смогли бы навести нас на след человека, информирующего их. Начальник позвонил кому-то по телефону. Он в течение нескольких м инут говорил по-японски, а потом обратился ко мне. — Я только что звонил начальнику жандармерии и велел ему передать Родзаевскому, чтобы тот не вмешивался в чужие дела и что вы ходили к членам суда на основании моих указаний. Около часу ночи 4 марта 1936 года я выходил из китайского монастыря. Я нанес визит одному высокопоставленному китайцу, которого японцы заставили поступить в монахи. У выхода я едва не столкнулся с неким Фотопуло, греком — шпионом, которого японцы отрядили для работы в отеле «Модерн». Я иронически приветствовал его:

— Что поделывает мистер Фотопуло в этих краях ночью?

— Я был здесь недалеко у друзей и несколько задержался... А вы, мистер Веспа? Чем вы могли быть заняты в монастыре в такой поздний час?

-Вам, должно быть, известно, что в монастыре есть немало интересующих нас людей, и в мою обязанность, помимо прочего, входит наблюдение за ними. Я часто прихожу сюда ночью, так как обычно побеги совершаются именно в это время. — Ночь не плохое время и для заговоров, Шутка мне не понравилась. Этот невежественный грек, который заслуживал лишь места официанта в публичном доме, пытался меня перехитрить. Я решил поставить его на место. — Мистер Фотопуло, мне уже давно хочется поговорить с вами, если вы завтра утром свободны, то зайдите ко мне часов в одиннадцать. Вы не пожалеете. — С удовольствием, мистер Веспа, с удовольствием. Буду непременно. На следующий день, когда мы с ним уселись на скамейку в моем саду, я приступил к делу: — Мистер Фотопуло, я не знаю и не хочу знать, что вам известно обо мне, но только не забывайте одно. Семнадцать лет назад вы прибыли в Харбин босым и голым. Китайцы отнеслись к вам как к родному, они помогали вам, они поставили вас на ноги. Как же вы отплачиваете им за их доброту?. . Обратимся к фактам. Вы служите японцам не за страх, а за совесть. Вы единственный европеец, который обратился со смиренным верноподданическим письмом к Пу-И во время его коронования. Не проходит дня, чтобы вы не совершали какого-нибудь злодеяния в отношении китайцев. Но и этого вам мало. Вы пытаетесь причинять вред тем, кто остался преданным китайцам. Ваше поведение вызвало возмущение одного моего друга, который просил меня устроить встречу с вами, чтобы предупредить вас. С этими словами я обратился к китайцу, который с равнодушным видом стоял неподалеку, глазея на прохожих. — Мистер Ин, — позвал я его. Ин подошел и вежливо поклонился Фотопуло. После того, как я представил их друг другу, Ин заговорил спокойным ледяным тоном:

— Мистер Фотопуло, мой близкий друг, мистер Веспа рассказал мне, что вы интересуетесь делами, не имеющими к вам отношения. Ваше поведение нарушило покой мистера Веспа. Так вот, мистер Веспа является моим названным братом, и я обязан заботиться о том, чтобы он спал спокойно. Однажды, когда некая личность нарушила его мирный сон, она была приглашена мною в гости, и я обошелся с нею столь любезно, что по истечении недели она умоляла меня пристрелить ее. Мне не хотелось бы видеть вас в таком же положении мистер Фотопуло... Жизнь так прекрасна! Поглядите вокруг! Идет весна... Распускаются цветы... Я надеюсь, что с мистером Веспа ничего не случится, ибо в противном случае не пройдет и одного часа, как вы будете моим гостем и последнюю неделю своей жизни проведете со мной. Ин откланялся и ушел. Шпион-грек был смертельно напуган. Он сидел, уставив глаза в землю и бормоча: «Ин?.. Ин?.. « Наконец, взглянув на меня, он истерически завопил:

— Мистер Веспа! Клянусь вам, у меня в мыслях не было чем-нибудь навредить вам. Я только выполнял приказ Накамура. Накамура настроен против вас. Он заявил, что хочет добиться вашего ареста... Он убежден, что это вы информировали суд об обстоятельствах дела Каспе и что вы виновны в том, что имя Накамура дважды фигурировало на судебном следствии. — Кто сказал Накамура, будто я информировал суд?

— Я не знаю... Я ему не говорил. Умоляю вас, скажите Инну, что я против вас ничего не имею... Остерегайтесь этого Накамура. Конечно, я осадил Фотопуло, но успех мой был временным, я знал это. Уже через несколько месяцев ему суждено было взять реванш, а мне — едва не расстаться с жизнью. Приговор над похитителями Семена Каспе был вынесен в июне. Несмотря на все старания японцев, им не удалось объяснить преступную деятельность обвиняемых «патриотическими и политическими побуждениями». Китайские судьи ничего не могли усмотреть в этом деле, кроме бандитизма. Признав обвиняемых виновными в похищении и убийстве, суд приговорил четверых преступников к смертной казни, а двух — к пожизненному заключению. весь город приветствовал этот приговор, однако торжество было недолгим. Через два дня мой начальник арестовал председателя суда, после чего приговор был объявлен недействительным. А еще через шесть месяцев японский суд прекратил дело и постановил выпустить преступников на свободу. как «лиц, действовавших из патриотических побуждений».

Деньги — скорей и проще

Похищения являются лишь небольшой отраслью грабительского предприятия японских колонизаторов по высасыванию крови из Маньчжурии. Превыше же всего — лозунг «дорогу японским товарам!» Каждая лавка в Маньчжоу-Го обязана торговать японскими изделиями. Крупные японские фирмы поставляют товары всем магазинам и забирают выручку. Раз в неделю представитель фирмы является в лавку и проверяет конторские книги. Если японские товары не проданы или их продано слишком мало, то на сцену выступает японская жандармерия, которая немедленно закрывает лавку. Таким образом прокладывается «дорога японским товарам» не только в китайские магазины, но также и в американские, английские, французские. Национальность роли не играет: «дорогу японским товарам!» Такова политика Японии. Японцы, в руках которых находится контроль над таможнями Маньчжоу-Го, приложили все усилия к тому, чтобы прекратить доступ иностранным товарам. Даже в том случае когда, после бесконечных проволочек и препятствий иностранные товары вывозились из таможенного склада, они оказывались совершенно испорченными и в продажу поступить не могли. Если это были вина, то бутылки оказывались разбитыми, если текстиль, то весь в пятнах. Точно так же ломали станки, прокалывали консервные банки, снимали обручи с бочек, распарывали мешки и т. п. Фирма «Чурин и К°» — торговое предприятие, универсальные магазины которого были рассеяны по всей Маньчжурии, — находилась под контролем «Гонконг-Шанхайского банка», владевшего акциями предприятия, на сумму 5 миллионов дол — ларов поэтому над чуринскими магазинами развевался английский флаг. Японцев очень злило, что они ничего не могут сделать против «Гонконг-Шанхайского банка». Все же надо было что-то предпринять, чтобы подорвать такое мощное торговое предприятие. И вот японцы арестовали председателя акционерного общества и троих крупных акционеров вместе с их женами. Всех арестованных подвергали не однократным избиениям и пыткам, пока они не согласились на выставленные японцами условия. В Харбине выходили две газеты на английском языке. Одну из них — «Харбин Геральд» — редактировал английский журналист Ленокс Симпсон. За допущенную им критику японцы запретили его газету, конфисковали весь набор и машины, а самого Ленокса Симпсона выслали из Маньчжоу-Го. Он отправился в Дайрен и предъявил там судебный иск за конфискованное имущество. По делу Симпсона были сделаны запросы в английском парламенте. Лондон отправил в Токио протест, но добился этим не больше, чем собака, лающая на луну. Япония категорически отказалась выплатить какую-либо компенсацию. Вторая выходящая в Харбине английская газета-»Харбин Обсервер» — редактировалась Хейтоном Флитом. Хотя последний ни разу не пропустил на страницы своего «Обсервера» какой либо критики по адресу японцев, это ему не помогло. Его неоднократно вызывали в главный штаб, осыпали угрозами, оскорблениями и даже объявили под бойкотом. В конце концов Флит уехал из Маньчжоу-Го. Хотя японцы повсюду трубили, что решения Лиги Наций их совершенно не интересуют, но когда был опубликован доклад комиссии Литтона, они пришли в форменное исступление. Больше всего бесила японскую военщину мысль о том, что все их хлопоты и приготовления, направленные к одурачиванию комиссии Литтона, вся эта шумиха и кукольные представления, сопровождавшиеся тысячами арестов и мобилизацией тысяч полицейских агентов, которыми кишели маньчжурские города, все это пошло впустую. На следующий день после опубликования доклада комиссии, когда я пришел к моему начальнику, он оглядел меня с головы до ног и спросил:

— Читали ли вы про доклад комиссии?

Я ответил, что читал. — Если вы в самом деле читали, — заявил он, — и если вы понимаете, что означает для нас этот доклад, вы должны были бы покончить жизнь самоубийством. Можете идти... Мне больше нечего сказать. Два дня я не являлся к моему начальнику, обдумывая свое самоубийство в тиши. За мной не посылали. Наутро третьего дня я был экстренно вызван. (Вызовы всегда почему-то были экстренными.) Когда я вошел в его кабинет, я застал там еще одного японца, — Начальник пожал мне руку и предложил сесть. Затем он сказал:

— Мистер Веспа, меня отзывают в Японию. Завтра я уезжаю. С сегодняшнего дня вашим начальником будет вот этот джентльмен. Я ознакомил его с вашей работой и с вашими положительными качествами. Думаю, что вы будете работать, быть может, даже лучше, чем со мной. Я обменялся несколькими поклонами с моим новым начальником. Это был типичный монгол со щетинящимися усами, лет пятидесяти. Тонким фальцетом он сказал по-русски: -Мистер Веспа, если я не ошибаюсь, мы с вами встречались в 1918 году в Иркутске. Вы были там с одним англичанином, майорам Стивенсом, и капитаном Веббом, канадцем. Я был там с японской военной миссией. Я сказал, что не припоминаю, чтобы мне приходилось встречаться с ним в то время. — Приходите ко мне завтра, в десять утра. Сейчас мне нужно принять других агентов. Мой старый начальник проводил меня до ворот сада и заверил в своем глубоком восхищении. Он заявил, что не сомневается в большой будущности, ожидающей меня... »Я дал вашему новому начальнику высокий отзыв о вас и убежден, что вы ему понравитесь... До свидания. Надеюсь, что вы сохраните обо мне добрые воспоминания». Я заявил, что не забуду его, и мы пожали друг другу руки. Первыми словами, с которыми новый начальник обратился ко мне на следующее утро, были такие слова:

— Доклад комиссии Литтона явился причиной того, что многие офицеры потеряли свои посты. К их числу относится и ваш бывший начальник. Принимая руководство японской разведкой в Северной Маньчжурии, я уволил множество главных агентов и сохранил только, тех, кто, как я надеюсь, будет хорошо работать. Вы — один из них. Теперь выслушайте внимательно, что я вам скажу. Сейчас многие взваливают вину за решение Лиги Наций на японские власти в Маньчжурии, которые не помешали комиссии получать тысячи писем и иметь сотни интервью. Я этому не верю. Если бы даже комиссия Литтона не получила ни одного письма и не имела бы ни единого интервью, ее заключение все равно было бы направлено против Японии. Лига приняла свое решение, а мы примем свое. Вот моя программа действия. Начиная с этого дня, евреи и все, кто им симпатизирует, должны забыть, что такое покой. Их следует без зазрения совести преследовать, мучить, унижать, оскорблять. Мы должны сделать их жизнь невыносимой. Я приказал двум нашим газетам начать беспощадную кампанию против евреев. Богатых евреев следует похищать ежедневно и заставлять платить; но не маленькие суммы, как делал мой предшественник, а крупные. С этой поры начинается самая беспощадная война... Где сейчас китаец Ин?

— Он находится в окрестностях Хейлуна с 500 своих людей. — Что он там делает?

— Он очищает четыре китайские деревни, чтобы освободить место для 650 японских колонистов, которые должны прибыть сюда через несколько дней. — Сколько времени он там находится?

— Две недели. — Две недели? Чтобы выгнать несколько сот китайцев, ему потребовалось две недели! Для такого дела должно было бы хватить два дня! Телеграфируйте ему, чтобы он передал командование лейтенанту и явился в Харбин с пятьюдесятью людьми... Как он и говорил, на следующий день «Харбинское время» и «Наш путь» открыли кампанию клеветы против евреев. Доктор Кауфман, крупный ученый, ежедневно в течение многих-месяцев подвергался оскорблениям на страницах обеих принадлежащих японцам газет. На улицах его часто избивали подосланные японцами белогвардейцы. Прибывшему в Харбин Ину с его пятьюдесятью людьми было поручено похищать богатых китайцев для получения крупных выкупов. Остальная часть его шайки разбилась на две группы: одна работала на линии Харбин-Пограничная, где она непрестанно нападала на поезда, чтобы прекратить экспорт советских товаров через Владивосток, другая группа действовала в районе к северу от Иланя (провинция Гирин), где она терроризовала китайцев, чтобы заставить их покинуть свои плодородные земли и очистить место для японских поселенцев. Свыше 200 тысяч акров земли было конфисковано у китайцев под предлогом, что их купчие неправильны. Китайцы, согласившиеся добровольно отказаться от своей земли, получали по одному доллару за акр; тот, кто не соглашался уступать свою землю за бесценок, попросту изгонялся. Но японские бандиты часто наталкивались на серьезное сопротивление. В марте 1934 года одной банде было приказано выселить китайских крестьян в районе Далуншань. Крестьяне трех деревень совместно с батальоном партизан уже ждали бандитов. Произошла жестокая схватка, в результате которой бандиты бежали, оставив свыше ста убитых. Японское командование рассвирепело; оно приказало полковнику, командовавшему гарнизоном Иланя, послать взвод солдат к. Далуншаню, соединиться с находящимся там гарнизоном и разбить китайских повстанцев. Гарнизон Далуншаня состоял из маньчжурских солдат, во главе с китайцем по имени Ли Иочун. Когда японский полковник прибыл туда со своим взводом японских солдат, он обнаружил, что весь гарнизон перешел на сторону крестьян, Полковник и его взвод были уничтожены. Через месяц десять японских самолетов в течение двух дней бомбардировали восставшие деревни, превратив их в сплошные развалины; затем пришли японские войска, а за ними и японские «поселенцы». Что представляли собой «поселенцы»? Согласно заявлениям японского генштаба, в качестве «поселенцев», отбирались люди, обладавшие высокими «моральными и физическими качествами» и формально обязавшиеся вести «холостяцкую жизнь» в течение двух лет. Можно было подумать, что «поселенцы» состояли из честных, трудолюбивых молодых людей. В действительности это были бездельники, от которых их сограждане были рады избавиться. Они не имели ни малейшего понятия о возделывании соевых бобов, гаоляна, земляных орехов и других местных культур. Они не могли, да и не хотели, работать. Но стоило ли об этом беспокоиться? Здесь еще оставались китайские крестьяне, умевшие работать. И амбары этих крестьян разграблялись. Японские жандармы и солдаты, находившиеся тут же рядом закрывали на это глаза или даже брали грабителей под свою защиту. Сотни китайских крестьян потеряли таким образов весь урожай. Более того, японские «поселенцы», не довольствуясь этим, похищали также молодых женщин. Некоторые японские «поселенцы», опасавшиеся участвовать в налетах на китайских крестьян, чтобы не рисковать своей шкурой, довольствовались тем, что заставляли работать на себя целые семьи китайцев. В этих случаях батраки получали в качестве платы такое количество пищи, которое хватало лишь на то, чтобы удержать душу в теле. И урожай и девушки стали собственностью японских «помещиков». 26, октября 1935 года представитель жандармерии майор Иноуэ, капитан Исобэ (от юридического департамента) и я в сопровождении двадцати солдат отправились для paсследования обстоятельств смерти семи японских «поселенцев» убитых в окрестностях Датункоу. Как обычно, ни каких улик найти не удалось, и майор обещал подвергнуть деревню бомбардировке. На обратном пути мы встретили вблизи Пудя-опына 40–45 китайцев, мужчин, женщин и детей, конвоируемых восемью японскими жандармами и несколькими японскими «поселенцами». Майор Иноуэ остановил их и спросил что это за люди. Один из японцев, вероятно старший, спокойно ответил, что это его работники, бежавшие два дня тому назад. Жандармы поймали их и теперь гонят назад на ферму. На несчастных беглецов было жалко смотреть я видел, что многие из них были жестоко избиты; их руки и лица были покрыты запекшейся кровью. Майор Иноуэ ничего не сказал; эта встреча абсолютно ничем не удивила его. Но, несмотря на аресты, пытки, убийства, конфискации, похищения, карательные экспедиции и резню, Маньчжурия продолжала героически сопротивляться японским завоевателям. Японцы убивали и выгоняли китайцев из их деревень, забывая о том факте, что эти деревни своим процветанием были обязаны китайцам. Китаец, работавший на себя, конечно, собирал значительно больший урожай, чем китаец, вынужденный работать под угрозой смерти. Поток китайских переселенцев из Шаньдуна полностью прекратился. Больше того, жестокости японцев заставили сотни тысяч китайских крестьян бежать в Китай. В такой же мepe пострадала вся горная промышленность. Это явление находило свое объяснение в словах: «Зачем работать для того только, чтобы быть ограбленным японцами!» Но самым худшим для японцев было бремя военных расходов, которое они взвалили на себя. Японцы рассчитывали, что после одного года оккупации для поддержания «порядка» в Маньчжурии будет достаточно двух дивизий и жандармерии, они надеялись подавить партизанское движение в несколько месяцев. Но их надежды не оправдались. Орешек, оказался слишком крепким. Несмотря на огромное количество японских войск и десятки тысяч полицейских, партизанское движение в Маньчжурии развито сейчас больше, чем когда-либо. Мой новый начальник постоянно твердил одно: «Добывайте больше денег... Добывайте их любой ценой!»

— Наша первая задача, — говорил он мне, — облегчить бремя наших огромных военных расходов. Мы захватили Маньчжурию не для того, чтобы тратить на нее миллионы... Все наши расходы, все расходы оккупационной армии должны оплачиваться маньчжурами. Добывайте деньги! Усиливайте шантаж! Умножайте монополии! Арестовывайте больше людей! Займитесь как следует похищениями... Больше похищений! Больше и большие выкупы! Деньги... Японская армия должна иметь деньги. Жандармские офицеры должны быстрее наполнять свои карманы. Полицейской службе нужны деньги... Много денег... Надо приниматься за дело и приниматься как следует!!

И оккупанты принялись за дело. Похищения умножились. Над всей Маньчжурией нависла тень кошмара. Никто абсолютно не верил в хитроумные басни о том, что за эти преступления будто ответственны бандиты. Все знали, что подлинными похитителями являются японские власти. Протесты, которые сперва передавались шепотом, теперь выражались громко и открыто. Их заявляли и некоторые иностранцы. Поскольку это входило в круг моих обязанностей, я информировал об этом Начальника. Он спокойно ответил, что кудахтанье публики его не интересует. Если иностранцам не нравится в Маньчжоу-Го, они могут убираться. Однако с течением времени общественное возмущение приняло столь острые формы, что даже мой начальник был вынужден обратить на это внимание. По-видимому, он получил инструкции из Токио... Начальник созвал всех руководителей полиции на тайное совещаниe, на котором положение было обсуждено и приняты решения о необходимых мероприятиях. Через два дня начальник уголовной полиции опубликовал во всех газетах следующее извещение: «Мы, наконец, установили, кем являются похитители, которые в течение некоторого времени терроризировали Харбин и окружающие районы. Это два известных преступника — Валецкий и Мандрыков. Полиция напала на их след; через несколько дней или даже часов они будут пойманы и привлечены к ответственности». После опубликования этого изумительного извещения уголовная полиция начала снабжать газеты «дополнительными фактами» и «подробностями» о различных «ужасных преступлениях», совершенных этими двумя «волками в человеческом образе», похитившими стольких людей. Каждая статья кончалась заявлением, что скоро «ужасные преступники» будут посажены за решетку. Произвели ли эти наивные японские фальшивки впечатление на публику? Никакого. Всем ясен был этот обман, так как все знали, что Валецкий только недавно был выпущен из тюрьмы, после того как он отбыл трехлетнее заключение за воровство, и что, естественно, он не мог совершить все эти похищения. А Мандрыков?. . Разве он не был всего лишь обыкновенным карманником, которому больше ничего нельзя приписать? Так что же означала вся эта комедия? Вскоре был получен ответ на этот вопрос. Однажды все харбинские газеты вышли с «экстренной вкладкой»: оба «ужасно свирепых» и столь долго разыскиваемых преступника — Валецкий и Мандрыков — были захвачены полицией в небольшом домике в харбинском пригороде. Во время налета полиции разыгралась якобы жестокая схватка, в которой обе стороны обменялись больше, чем 150 выстрелами из автоматических револьверов и оба головореза были в конце концов убиты представителями закона. Снова в течение нескольких дней газеты были полны подробными реляциями об этой ужасной битве, о героизме полицейских агентов и об огромном количестве оружия и амуниции, найденном в логове бандитов... Теперь Харбин и Северная Маньчжурия могут дышать свободно. Ужасная угроза устранена. Оба ужасных похитителя убиты благодаря великолепному мужеству полиции... Между моим начальником и Токио, между Токио и Чанчунем, между различными начальниками полиции произошел обмен поздравительными телеграммами... Был дан большой банкет в честь героических агентов полиции... Награды, повышения... Комедия за комедией. Что же случилось в действительности?

Едва появилась первая статья, приписывающая Валецкому и Мандрыкову столько похищений, как инспектор уголовной полиции посоветовал им скрыться из Харбина на некоторое время и спрятаться в Саманном Городке (где они и были убиты) до тех пор, пока их невиновность не будет доказана. Оба простака попались в ловушку и были расстреляны из пулемета через окна. Они не имели оружия и, естественно не могли защищаться. Огонь был открыт по ним в то время, как они завтракали. Валецкий получил 31 пулю в грудь, Мандрыков 19 пуль в спину. Я был свидетелем этого акта и видел потом их трупы. Жители Харбина и население всей Маньчжурии прекрасно понимали, зачем полиции нужно было это убийство. Так как похищения все же продолжались, мой начальник приказал цензуре изымать из газет все известия о них, а полиции было отдано распоряжение арестовывать всех уличенных в разговорах о похищениях. Распоряжения были выполнены. Однако похищения все усиливались, при этом многие из жертв исчезали навсегда. Понятно, что разговоры не могли прекратиться. 8 апреля 1933 года генерал Лау Шу-Пан-си, миллионер, которого уже похищали по распоряжению моего первого начальника, был снова задержан по приказу моего нового начальника. Ему пришлось уплатить полмиллиона долларов за свое освобождение. Сделка была завершена в течение шести часов. Посредником служил я. В начале июня был похищен еврей Гаповецкий. Несмотря на пытки, он в течение трех недель отказывался уплатить выкуп. В конце концов, видя, что его решимость не сломить, жандармерия передала Гаповецкого однажды ночью двоим агентам, которые отвели его к Питомми, близ Харбина, убили там, а труп зарыли. И все же это не помешало жандармам обратитъся к вдове и заставить ее подписать распоряжение уполномочивающее их изъять из банка деньги, принадлежавшие Гаповецкому. Банк отказал выдать деньги на том основании, что у него нет доказательств того, что Гаповецкий умер. Но когда японской жандармерии представляется возможность сорвать крупный куш, она не отступает. Если банку нужны доказательства смерти Гаповецкого, — что ж, можно дать их. По распоряжению жандармерии, тело было вырыто, голова отрезана и положена на заранее указанное место близ реки, где на следующее утро она была «найдена» агентом жандармерии. После этого банк вынужден был выплатить деньги, из которых жандармерия взяла себе половину. В середине июня 1933 года начальник передал через меня приказ Ину организовать экспедицию в Монголию, чтобы захватить семерых монгольских вождей. 9 июля Ин вернулся, привезя с собой пятнадцать монгольских вождей. Они пробыли в плену три недели. Китаец, служивший переводчиком во время переговоров с ними, рассказывал мне, что японское военное командование «выжало» из них 3 миллиона долларов выкупа. Ин получил 50 тысяч долларов в виде особого поощрения, Однако 16 июня 1936 года Ин, со всей своей бандой, остановил поезд, убил 21 японского солдата и двух офицеров и забрал 300 тысяч долларов, которые банк Маньчжоу-Го в Харбине пересылал своему отделению в Цицикаре.

Грабеж как монополия

В начале японской оккупации «советники» и «переводчики» назначались весьма поспешно. Когда же вскоре выяснилось, что каждый член этой жульнической шайки вымогателей быстро становится богачом, положение изменилось. Японские военные власти не могли оставить без внимания это золотое дно. Посты «советников» и «переводчиков» начали получать те, кто предлагал большую сумму. Японец Николай Яги, ставший «высшим советником» центрального полицейского бюро, уплатил японской военной миссии 50 тысяч долларов за свое место. Через два года Яги стал владельцем крупной недвижимой собственности и имел свыше 300 тысяч долларов наличными в банке. Наибольший доход приносил пост «высшего советника» уголовной полиции. Японец Эгуци, занимавший этот пост, составил огромное состояние, несмотря на то, что он выплачивал японским военным властям 100 тысяч долларов в год. «Переводчики» мелких полицейских участков платили за свои должности от 3 до 5 тысяч долларов в год. Японские колонизаторы, величайшие мастера подлости, не упускали ни малейшей возможности грабить маньчжурское население. У них была разработана целая система шпионажа за всевозможными семейными событиями и празднествами вроде именин, помолвок, венчаний, обедов, вечеринок и т. п. В надлежащий момент появлялась полиция и заявляла: «Здесь больше чем десять человек?. . Сборище без разрешения... Вы вce арестованы». Арестованным приходилось откупаться крупными штрафами.

Положение в Харбине стало настолько невыносимым, что многие жители совсем перестали встречаться друг с другом и кого-либо принимать. Тогда японская полиция придумала новый способ выжимать деньги из людей. Почти ежемесячно японские полицейские власти опубликовывали в газетах распоряжения об изменении нумерации домов. Эта идиотская практика применялась по всему Маньчжоу-Го. Полиция переходила от дома к дому и перевешивала номера, взимая за это по доллару. Номера были сделаны по одному образцу из тонких листов эмалированного железа и стоили не больше 5 центов каждый. Обычно в конце зимы сотни предприимчивых китайцев отправлялись на реку Сунгари, кололи лед и затем продавали его в Харбине и пригородах. При каждом харбинском доме имеется специальный ледник, в котором делается запас льда на летнее время. Вполне понятно, что до прихода японцев каждый житель Харбина мог отправиться на реку и беспрепятственно наколоть сколько угодно льда. В феврале 1933 года, как раз в то время, когда харбинцы запасаются льдом, в японскую военную миссию явился некий японец Такахаси предложил уплатить 10 тысяч долларов за «монополию на лед Сунгари». Военная миссия охотно приняла это предложение и выделила несколько японских солдат для охраны реки. Отныне всякий желающий наколоть льду должен был платить Такахаси по 50 центов за 100 килограммов Наряду с этим существовал еще худший вид жульничества. Мистер Исода принадлежал к числу японцев, полных «блестящих» идей. У него был магазин игрушек и лакированных изделий. Магазин не приносил ему достаточной прибыли, и он продал его другому японцу. На следующий день после продажи он отправился в японскую военную миссию и заявил, что готов уплатить 10 тысяч долларов за «харбинскую монополию на чистку дымовых труб». Это означало, что никто не мог вычистить дымовую трубу, не нарушая этим «прав владельца монополии». Как обычно, военная миссия приняла это предложение и предоставила в распоряжение Исоды десять жандармов, которые должны были служить в качестве его телохранителей, а также помогать ему в осуществлении монополии». С этого дня в каждом харбинском доме разыгрывались сценки следующего рода: Японский жандарм, «переводчик» и «рабочий» подходят к парадной двери и стучатся. — Мы хотим видеть владельца дома.

— Что вам нужно, господа?

— Мы хотим прочистить трубу. — Прочистить трубу? Но зачем? Ведь труба чистая. Если бы у меня, было желание вычистить ее, я мог бы нанять кого хочу. — Вы ошибаетесь, сэр, никто в Харбине не имеет права чистить трубы, помимо «трубочистной монополии», и мы являемся представителями монополии. Либо вы разрешите нам почистить трубу, либо мы вынуждены будем сделать это силой. В последнем случае вы должны будете уплатить не только за чистку трубы, но также и за то, что оказываете сопротивление представителям закона. Присутствие жандарма служит достаточно убедительным доказательством того, на чьей стороне право. — Сколько это будет стоить?

— Два доллара. — Хорошо! Получайте два доллара и оставьте меня и мою трубу в покое. Дверь с шумом захлопывается, и владелец изрыгает ругательства, которых не найти ни в одном словаре. Трое представителей «монополии» направляются к следующему дому, где повторяется та же сцена. Одним из самых известных жуликов в Харбине был некий Ямадзаки. Однажды он отправился в японскую военную миссию и заявил, что намерен открыть контору по взиманию долгов , учету векселей и выполнению всевозможных обязательств подобного рода, в сотрудничестве с миссией, и что он готов уступить им 25 процентов доходов. Сделка была заключена, и Ямадзаки открыл контору на углу Китайской и Монгольской улиц. Но Ямадзаки не стал затруднять себя взиманием долгов в интересах своих контрагентов. Он скупал всевозможные обязательства правильные или неправильные подлинные или поддельные, независимо от стоявшей на них даты, уплачивая от 2 до 5 процентов их нарицательной стоимости. Став законным владельцем подобных обязательств, он приступал к взиманию полной суммы денег плюс 3 про-цента в месяц, или 36 процентов в год, что допускается законами Маньчжоу-Го. С помощью жандармерии Ямадзаки начал захватывать дома, лавки, землю и другую недвижимую собственность. Вот один из его подвигов. Некий, хорошо известный в Харбине, ростовщик Богин продал Ямадзаки за 700 долларов векселей на сумму 25 тысяч долларов. Из этих векселей одни были фальшивые, другие уже оплаченные, а третьи просроченные на много лет. Среди них был вексель на 200 долларов от одной вдовы, по фамилии -Хальник, подписанный ею три года назад. Хальник полностью оплатила этот вексель вместе с процентами, но Богин, сославшись на то, что он его потерял, отказался его отдать. Взамен он выдал письменное свидетельство, в котором заявлял, что долг уплачен ему сполна и что он больше не имеет претензий. Однако все это не помогло Хальник. Ямадзаки потребовал уплаты не только 200 долларов, но настаивал также на том, чтобы она уплатила по 3 процента в месяц за все три года, истекшие с момента выдачи векселя, плюс все расходы по взиманию денег, что в общей сложности составило 845 долларов. У вдовы был небольшой домик. Ямадзаки добился продажи его в счет уплаты долга. Подобного рода жульнических «монополий» и «контор» имеются тысячи. В Харбине имеется одна белогвардейская организация — «эмигрантское бюро», — находящаяся под полным контролем японской военной миссии, поставившей во главе ее некоего белогвардейского экс-генерала. Роль последнего заключается в том, что он подписывает бумажки, которые ему подсовывают японцы. «Эмигрантское бюро» состоит из шести отделов. Служащие этого бюро, как известно во всей Маньчжурии, подбираются японцами, главным образом, из числа мошенников, авантюристов и других лиц с уголовным прошлым. Бюро пользуется поистине неограниченной властью не только над белогвардейцами, но также и над всеми европейцами. Банки, торговые фирмы, корпорации, фабрики, рестораны и другие предприятия должны «регистрироваться» в этом бюро. Тот, кто не состоит на учете бюро, не может ни нанять кого бы то ни было на работу, ни тем более найти работу. Бюро располагает многочисленным штатом «инспекторов», которые регулярно посещают учреждения и проверяют у служащих «регистрационные карточки». Всякий, у кого не оказывается такой карточки, немедленно увольняется. В результате деньга льются в сундуки японской военной миссии, так как каждый рабочий, каждый клерк, каждый банковский служащий, а также все предприятия должны платить этому бюро налоги и взносы. Другой важной и доходной задачей бюро является ведение прояпонской пропаганды среди населения, а также шпионаж. В этих целях бюро имеет во всех главных городах Манчжурии и Китая конторы, осуществляющие регулярную шпионскую службу. Служащие бюро являются тайными агентами японской жандармерии. Отделения «эмигрантского бюро», которые представляют собой не что иное, как гнезда японских шпионов, имеются в Бейпине, Тяньцзине, Ханькоу и Шанхае. В бюро зарегистрированы также многие служащие управлений вспомогатeльной полиции концессий, получающие от японцев вознаграждение за шпионаж. В течение четырех с половиной лет моей службы в японской разведке я регулярно получал информацию о Китае от агентов этого бюро. В Тяньцзине и Шанхае японцы издают белогвардейские газеты под названием «Возрождение» и «Слово»;редакторами этих газет являются агенты бюро. Крайне важная задача бюро состояла и, быть может, до сих пор состоит , в том, чтобы вербовать, обучать и формировать вооруженные банды которые под руководством японцев провоцируют различного рода «инциденты». Несколько групп членов «эмигрантского бюро» было послано во Внутреннюю Монголию, Чахар и Жэхэ, чтобы помочь японцам утвердить свое господство в этих областях. Их использовали и на железных дорогах Маньчжурии. Когда было замечено, что китайцам нельзя доверять, так как они зачастую переходят на сторону партизан, вдоль линии железных дорог была поставлена белогвардейская стража.

Конец приближается

Я мог бы рассказать еще о многих подобных фактах грабежа и варварства японских завоевателей, если бы это позволяло место. Как бы то ни было, но конец моих приключений, приближался. В начале 1936 года, после дела Каспе, было очевидно, что над моей головой собирается гроза. Что мне следовало делать? Исчезнуть? Но это было нелегко с семьей, состоящей из пяти человек. Кроме того, у меня было мало денег. Японцы обещали платить мне 1 400 долларов в месяц, но не выполнили своего обещания. За первый месяц они уплатили полностью, затем половину, потом одну треть, потом пару сотен долларов, а после шести месяцев и совсем перестали платить. Когда я пытался говорить о деньгах, они всегда повторяли одно и то же: «Как только все успокоится, мы полностью расплатимся с вами». Но спокойствие не наступало, и я денег не видел; японцы задолжали мне 52 тысячи долларов. Я надеялся, что получу хотя бы часть заработанных денег. Все китайские служащие Маньчжоу-Го находились в таком же положении; никто из них жалованья не получал. Отчаявшись, я в конце марта 1936 года продал за 12 800 долларов кое-какое принадлежавшее мне недвижимое имущество. Когда я отправился за причитающимися мне деньгами, выяснилось, что необходимо подождать месяц, пока не будет опубликовано официальное извещение на случай возможных претензий ко мне.

Извещение было опубликовано, месяц прошел. С меня произвольно потребовали налог в размере 2 500 долларов. И все же я не смог получить своих собственных денег. Нужно было опубликовать какое-то новое извещение и ждать еще месяц. По истечении этого срока меня попросили еще подождать, чтобы, дескать, извещение сумели прочитать все мои возможные кредиторы и вне Харбина. Я неоднократно указывал своему начальнику на то, что они должны или платить мне, или отпустить и дать возможность зарабатывать деньги на свое существование. Однако он неизменно отвечал:

— Повремените немного. Когда положение станет более нормальным, вы получите все, что вам следует. Однажды, когда я был особенно настойчив в своих требованиях, он заявил:

— Не скажете ли вы, сколько европейцы платили азиатам, когда они были владыками Востока? Самый высокооплачиваемый служащий получал от 50 до 100 долларов в месяц. Теперь, когда мы хозяева, почему мы должны платить больше?

Сотни китайцев, бывших служащих маньчжурского правительства, подобно мне, оставались на службе у японцев. Однако очень многие из них вступили в тайные китайские общества, поклявшись уничтожать японских самураев и китайских предателей. В результате были убиты тысячи японцев. Многие китайские предатели поплатились своей жизнью за то, что продались японцам. Было произведено три покушения на жизнь марионетки Пу-И, дворец последнего был наполовину уничтожен пожаром. Японский военный аэродром в Чанчуне был сожжен, аэропорт в Цицикаре поджигался дважды, а в Харбине один раз, Десятки воинских поездов были пущены под откос. Японская полиция ни разу не сумела найти виновников. Под самым носом японской полиции и разведки была развернута и день и ночь поддерживалась превосходная система разведки партизан. В начале августа я еще раз попытался получить через суд деньги, причитавшиеся мне за продажу моей недвижимости. Я нанял японского адвоката, которому пришлось обещать тысячу долларов. К тому времени мои дела шли все хуже и хуже; я прекрасно сознавал, что нахожусь в опасности. Мне нужно было приготовиться к отъезду. Здоровье моей жены было подорвано. Наш доктор дал письменное свидетельство о том, что ей нужна перемена климата, но мой начальник не разрешил ей уехать:

— Климат Харбина превосходен, -настаивал он, — Вашей жене не к чему уезжать, чтобы поправиться. 10 августа начальник вызвал меня и спросил, знал ли я в 1934 году некоего Ли Шун-хена, Я ответил, что знал одного Ли Шун-хена — преподавателя истории в военной школе в Мукдене, но что после нашествия японцев я потерял его из виду. Начальник пристально посмотрел на меня, а затем сказал:

— Скажите, не тот ли это Ли Шун-хен, который при попытке жандармерии арестовать его в Харбине вбежал в здание компании Мацура и выбросился из окна пятого этажа?

— Откуда я могу знать, ведь я ни разу не видел харбинского Ли Шун-хена. Начальник еще раз посмотрел на меня и внезапно сказал:

— Я хотел бы посмотреть, как вы расписываетесь по-китайски... Подпишитесь здесь. Я вывел на листе бумаги те три китайских иероглифа, из которых составляется мое имя. Начальник посмотрел на них и сунул лист бумаги в карман, даже не объяснив, зачем это ему потребовалось. — Я знаю, что нахожусь под подозрением, — сказал я. Но если вы мне не доверяете, зачем вы держите меня у себя на службе? Мне давно уже не выплачивают жалованья, я не получаю ничего, кроме оскорблений и унижений... И все только потому, что не имею счастья пользоваться расположением Накамура и Родзаевского — этих двух ничтожеств... Молча выслушав меня, начальник протянул руку и сказал:

— Все будет в порядке, мистер Веспа. Я знаю, что эти люди подкапываются под вас. Правда, я прислушиваюсь к тому что они говорят, но зато я выслушиваю и вас. Через несколько дней, обсуждая похищение одного молодого человека, которого жандармерия держала в своих руках, требуя 30 тысяч долларов выкупа, начальник спросил меня, найдется ли у отца этого юноши такая сумма денег. — Не думаю, чтобы у него столько было, — ответил я. — А если и есть, что это ему даст? Ведь мальчик убит агентами жандармерии. — Разве слухи об этом уже распространились по городу?

— Конечно, об этом все говорят. — Что они говорят?

— Что так называемые бандиты — это люди, находящиеся на службе у жандармерии и других полицейских органов, и что выкупные деньги получают японские военные власти. Нельзя заткнуть рты тысячам людей... Всех не арестуешь! Вечером я отправился к своему адвокату, чтобы выяснить, как обстоит дело с получением денег, следуемых мне за продажу моего имущества. Он ответил, что тут встречается много трудностей, что лучше всего было бы поговорить с японским судьей, который будет разбирать это дело, и что если я что-нибудь заплачу судье, мне, быть может, удастся получить свои деньги. Волей-неволей пришлось поддаться этому шантажу. Адвокат повел меня на квартиру к судье на Участковую улицу. Когда я представлялся этому чрезвычайно самонадеянному чиновнику, он оглядел меня с головы до ног, как будто перед ним было какое-то редкое пресмыкающееся. В результате нашей беседы выяснилось, что я должен дать судье взятку в 3 тысячи долларов, чтобы получить следуемые мне деньги. Вынужденный согласиться на этот явный грабеж, я подписал три тысячедолларовых векселя на имя Ямадзаки, известного мошенника, владевшего соответствующей «монополией». Мне было обещано, что через неделю я получу свои деньги. Во время обсуждения этой сделки я не выдерживал и несколько раз повышал голос. Однако судья-взяточник неизменно обрывал меня, напоминая, что я разговариваю с представителем закона. И этот человек, беззастенчиво запускавший руки в мой карман, осмеливался называть себя представителем закона!

В конце августа адвокат сообщил мне, что я могу пойти в суд и получить свои деньги. В суде мне был вручен документ, в котором говорилось, что из 12800 долларов, . следуемых мне за проданное имущество, я должен уплатить 2500 долларов налогов и 750 долларов судебных издержек, за вычетом чего мне остается 9550 долларов. Этот документ должен был представить кассиру суда, взамен чего он вручит мне чек. Кассир-японец заявил, что в моих бумагах есть какая-то неправильность и что я должен немного обождать. Я терпеливо ждал, и все же, в конце концов, мне было сказано прийти снова на следующий день. Я шел домой в лихорадочном состоянии. Мои ноги, казалось, были налиты свинцом. Все мое мужество пропало. У меня больше не было сил бороться. В тот же вечер пришел Ямадзаки. Он заявил, что должен сделать мне какое-то важное сообщение, и попросил зайти к нему. Беспомощное состояние, в котором я находился, заставило меня преодолеть естественное отвращение к нему, И я пошел в его «контору». Он принял меня со свойственными для такого рода людей лицемерными поклонами и комплиментами. После церемонных расспросов о состоянии моего здоровья, после чая и папирос, он, наконец, сообщил мне, что японец-кассир суда готов пренебречь «неправильностями», обнаруженными в моих бумагах, и выдать чек, если я соглашусь уплатить ему 500 долларов. Честное слово, я был приятно изумлен. Я ожидал, что он попытается выжать из меня не менее 3 тысяч долларов. По-видимому, кассир суда не был «представителем японского закона»! Он соглашался на меньшую взятку. Я, конечно, немедленно выдал вымогателю вексель на 500 долларов. На следующий день, когда я явился к кассиру, он с приветливой улыбкой сказал мне, что, к счастью, «мелкая неправильность», вкравшаяся в мои бумаги, устранена, и вежливо передал мне чек. В зале я встретил Ямадзаки. Тот ожидал меня в сопровождении одного японца и своего рослого телохранителя, белогвардейца Лапшова. Мы все вместе отправились в банк, где я реализовал свой чек. Меня бы не удивило, если бы кассир банка нашел еще какую-нибудь «неправильность» в чеке и содрал бы с меня еще одну тысячу. Но чек оказался «в порядке», я получил деньги и тут же уплатил Ямадзаки 3 500 долларов, причитавшихся судье и кассиру. В тот же вечер ко мне явились представители газет «Наш путь» и «Харбинское время» и потребовали контрибуцию в 500 долларов для каждой из них. Я заявил, чтобы они убирались ко всем чертям. Тем не менее, через некоторое время ко мне позвонил один из служащих газеты «Наш путь» и предупредил, что, если я в течение трех дней не уплачу требуемые 500 долларов, они напечатают в газетах, что я являюсь агентом Гоминдана. То же сделало и «Харбинское время». Обоим я ответил, что они могут печатать все, что им угодно. Когда я рассказал обо всем своему начальнику, он холодно ответил, что его не интересуют сплетни. Я понял, что приближается кризис. Нужно было действовать и действовать быстро. Я отправился к одному человеку, который знал, как связаться с нужными мне людьми, и отправил ему срочное послание. В тот же вечер Фотопуло сообщил мне, что Накамура хочет, чтобы я уплатил ему тысячу долларов, Я ответил, что у меня нет больше денег. Через два дня Фотопуло снова позвонил мне и сообщил, что Накамура обижен моим отказом уплатить тысячу долларов, что это очень плохо и что теперь я должен уплатить 2 500 долларов, иначе он опубликует разоблачительные материалы, после которых моя жизнь не будет стоить и щепотки соли. 3 сентября один из моих друзей, работавших в генштабе, тайно осведомил меня, что вечером начальник японской военной миссии, начальник жандармерии и мой собственный начальник намерены встретиться, чтобы обсудить некоторые обвинения, выдвинутые против меня. Он обещал при первой возможности известить меня о результатах. На следующее утро, в 7 часов, я получил следующую информацию. Начальник жандармерии предъявил различные документы, уличающие меня как агента-двойника. Фотопуло заявил, что он несколько раз видел, как я по ночам выходил из буддийского монастыря; большое впечатление на начальника военной миссии произвело то, что три китайские иероглифа, из которых составлялось мое имя, оказались в записной книжке, найденной в кармане китайца Ли Шун-хена, который выбросился из окна пятого этажа здания фирмы Maцура, когда японская жандармерия пыталась его арестовать. Мой начальник усиленно защищал меня, но это ни к чему не привело. В конце концов было принято решение послать меня через три дня в Цицикар, что означало, что я исчезну без следа... — Вы должны убраться немедленно, — сказал мой друг. — А моя семья?

— Оставшись в живых вне Маньчжурии, вы будете более полезны своей семье, чем, если вас убьют в Маньчжурии. Здесь вы ничем не можете помочь своей семье, но если вам удастся вырваться от японцев, вам это будет легче сделать. Уезжайте, пока у вас не отобрали документов, и пока еще нет приказа о вашем аресте. Отправляйтесь на аэродром и садитесь на самолет. Это был умный совет, и я немедленно последовал ему. Отправившись к другому своему другу, я объяснил ему свое положение и сообщил о своем решении уехать. Он полностью одобрил мое решение и заверил, что позаботится о том, чтобы мои жена и дети уехали поездом на следующее утро, и чтобы никто их не беспокоил по пути в Дайрен. После этого я отправился проститься с одним своим старым другом китайцем, а затем помчался домой, чтобы проститься с женой и детьми. Я побоялся взять с собой какой-нибудь багаж; моя жена настояла лишь на том, чтобы меня сопровождал до аэропорта мой секретарь, который должен был сообщить ей удалось ли мне благополучно уехать. Через полчаса я летел по направлению к Чанчуню и Дайрену. В Дайрене я сел на пароход, направлявшийся в Циндао, куда и прибыл на следующий день, а через несколько дней я был в Шанхае. 20 сентября 1936 года японское агентство «Домей Цусин» передало во все газеты Шанхая сообщение об аресте моей семьи вследствие моего бегства из Харбина с деньгами, принадлежащими двум итальянцам — Падувани и Дельмиссиеро, двум моим компаньонам по театральным делам. В харбинские газеты «Домей Цусин» передало в тот же день иное сообщение. В нем говорилось, что моя жена и дети арестованы, потому что я уехал из Харбина, не уплатив 25 тыся долларов, которые должен был греку Фотопуло. Тогда я написал генералу Андо в Харбин письмо, в котором предупредил, что если «Домей Цусин» будет рассылать обо мне ложные сообщения, я буду вынужден, в целях самозащиты, сделать публичное заявление, которое не понравится японским властям. С этого времени агентство «Домей Цусин» больше не подавало признаков жизни.

Рассказ моей жены

После того как я пробыла в тюрьме дней пятнадцать, я предстала перед начальником политической полиции Сакэ, который подверг меня следующему допросу: «Имел ли ваш муж какие-либо связи с Гоминданом? Не еврей ли он? Не является ли он масоном? Имел ли он какие-нибудь сношения с партизанами?.Что он рассказывал вам о деле Каспе? « На все эти вопросы я отвечала, что мой муж никогда не говорил со мной о служебных делах и что он никогда не приносил домой каких-либо писем или документов. Через девять дней меня снова привели в кабинет Сакэ, где находился также какой-то японский майор, имя которого я позабыла, и который хорошо говорил по-английски. Mайор сказал:: — Ваш муж сейчас находится в Шанхае и пишет против нас, японцев, и против Маньчжоу-Го. Сообщите ему, что если он хочет когда-либо встретиться со своей семьей, то он не должен писать ни слова о том, что ему известно. Я ответила:

— Лучший способ добиться того, чтобы мой муж ничего не писал, — это отпустить меня и позволить мне уехать в Шанхай. — Вы очень упрямая женщина, — заявил Сакэ. — Но . мы, японцы, знаем, как заставлять разговаривать упрямых людей... Через несколько минут привели истерзанную женщину... Это было ужасное зрелище. Ни единого волоса не осталось у нее на голове... Все ее ногти были вырваны. — Видите, — сказал Сакэ, — она отказалась разговаривать, и мы клок за клоком выдрали ей волосы... И посмотрите на ее прелестный маникюр. У несчастной молодой женщины был ужасный вид, но я собрала свои силы и ответила. — Помните, мой муж на свободе. И если вы его знаете, вы будете остерегаться сделать мне что-либо плохое. Меня отвели обратно в грязную камеру. Во время моего тюремного заключения я видела многих заключенных, которых выводили из камеры здоровыми, а после допроса приносили на носилках, с переломанными конечностями. Мне удалось поговорить с некоторыми из них и записать их имена. Шестнадцатилетняя китайская девушка, по имени Хан Юй-и, находилась в тюрьме уже несколько месяцев. Ее несколько раз пытали; два раза ей прижигали ноги электрическим утюгом, а веки спичками. Когда я вышла из тюрьмы, она всё еще оставалась, там. Другой китаянке, Цо И-ман, 27 лет, прострелили обе ноги, чтобы заставить ее разговаривать; так как она продолжала настаивать на своей невиновности, ей размозжили голову. Русскую советскую женщину Клавдию Марковну Захаренко в течение сорока дней пытали всевозможными способами; пальцы на обеих ее руках были, раздавлены, волосы выдраны, ресницы спалены спичками; часами ее подвешивали» за ноги, а затем за истерзанные руки. В конце концов, убедившись, что она ничего, не знает, ее отпустили. В госпитале, куда ее положили, ей сказали, что она останется калекой на всю жизнь. Угрожая пыткой, меня хотели заставить написать моему мужу и просить его вернуться в Маньчжурию. Почему они не выполнили эту угрозу, я не знаю. Наутро 88-го дня моего заключения мне заявили, что я свободна и могу поселиться со своей семьей в гостинице, но что выезд из Харбина мне запрещен. Когда я выходила из тюрьмы, Сакэ сказал:

— Напишите вашему мужу, чтобы, он не поднимал скандала в шанхайских газетах. Напомните ему также, что у нас есть агенты в Шанхае и в любой части мира, куда бы он ни отправился. Я прожила в гостинице три месяца. Сакэ несколько раз навещал меня. Теперь он был очень вежлив. Он заботливо осведомлялся о состоянии моего здоровья и все время настаивал на том, чтобы я написала моему мужу, что чувствую себя прекрасно, что японцы обращаются со мной хорошо, и попросила его ни в коем случае не писать ничего против японцев. 23 февраля 1937 года мне разрешили, наконец, выехать в Шанхай.

Эпилог

В начале июня Хейтон Флит, директор шанхайского «Телеграфного агентства Флит», сообщил, что меня хочет видеть мистер Чарльз Бишоп Кинни, прибывший из Маньчжурии и остановившийся в одной из крупнейших гостиниц «Бродвей Мэншонз». Прежде чем идти к нему, я навел справки. Оказалось, что многие японские должностные лица часто наносили ему визиты. Тогда я вызвал его из вестибюля по телефону и попросил сойти вниз. Он предложил мне подняться наверх. Я настоял на своем. Пока мы сидели в приемной, он долго распространялся по поводу того позорного обращения, которому я подвергся... Но вдруг он сказал:

— Я слышал, что вы пишете книгу о тех четырех с половиной годах, которые вы провели на службе у японцев в Маньчжурии. Я этому не верю; вы не сделаете такой глупости. Хотя вы натурализованный китаец, по происхождению вы итальянец, а Италия и Япония — добрые друзья. Если вы пишете против Японии, вы этим пишете против Италии — Мистер Кинни, — ответил я, — японцы заставили меня работать на них в течение четырех с половиной лет почти даром; в награду за это они конфисковали мое имущество на сумму, по крайней мере, в 50 тысяч долларов и держали моих родных в качестве заложников в течение шести месяцев, из которых три месяца моя жена провела в тюрьме. Я решил отомстить им, и ничто не может заставить меня изменить мое решение. И теперь я исполнил свою задачу. Книга написана, чтобы поведать всю правду, отметить каленым каиновым клеймом японский милитаризм, разоблачить перед всем миром грабительскую японскую военщину, показать всю низость, на которую она способна, рассказать о том унижении, которому подвергается народ Маньчжурии под губительным японским игом. Я не сообщил здесь ничего, кроме подлинных фактов, которые видел собственными глазами, и событий, в которых принимал личное участие. Многим из читателей мой рассказ может показаться ужасным, невероятным кошмаром. Но это может показаться лишь тем, кто не знает близко японской военщины. Мир давно имеет ложное представление о правящей клике Японии. Заслуга в этом в значительной мере принадлежит Англии, которая, начиная со времени Портсмутского договора 1905 года, когда британский лев, движимый страхом и честолюбием, помог Японии вырвать когти русскому медведю, на весь мир прославляет японскую военщину. Большинство из нас все еще ослеплено тучей трухи, сыплющейся из этого монументального чучела. Английские консерваторы помогли создать миф о «героической Японии», который обратился теперь против тех, кто помог его создать. Японская военщина с ее «доблестями», описанными этими добровольными пропагандистами, не что иное, как мыльный пузырь, красивый на вид в блеске обманчивых лучей, но лопающийся при малейшем прикосновении. Чем ближе вы приближаетесь к нему, тем более очевидной становится его лживость и пустота. Для японского самурая допустимы все средства, лишь бы они вели к желаемой цели. Ложь, мошенничество, обман, интриганство, двурушничество, лицемерие — все хорошо, если этим можно добиться выгоды или власти, В то время как пишутся эти строки, японские милитаристы бросили в Китай один миллион солдат и огромное количество военных материалов; уничтожаются миллионы невинных людей, уничтожается имущество стоимостью в миллиарды долларов. Если японцам удастся поработить Китай, как они поработили Маньчжурию, система грабежа, разгрома, убийств, похищений, бандитизма, шантажа и унижения великого народа, система, которую они называют «дорогой богов», примет еще более бесчеловечный характер, чем та, с которой я сталкивался в течение нескольких лет и которую описал в этой книге.