Часть третья.

1-я Народно-освободительная бригада

Создание новой партизанской бригады стало важнейшим событием начала мая.

Отряд, в состав которого входили пополненные людьми батальоны имени Христо Ботева и Басила Левского готов был развернуться в бригаду, а из новых бойцов, влившихся в наши ряды в апреле и мае, предполагалось сформировать еще одну партизанскую единицу. Сначала мы думали распределить бывалых партизан и новичков поровну в обеих бригадах, но так как отряд с опозданием вернулся из похода на юг, а враг готовил против нас новое наступление, пришлось спешить с формированием новой бригады, в которую мы включили всех недавно примкнувших к нам партизан.

Бригада формировалась в селе Кална. Мне, привыкшему к более мелким подразделениям — таким, как чета, батальон и отряд, — не до конца было ясно, как командовать бригадой в несколько сотен бойцов. Но пугало меня даже не это. Беспокойство вызывало то обстоятельство, что преобладающая часть партизан — парни и девчата, впервые взявшие в руки оружие. Их еще надо было обучить, а времени для этого не было, как не было и возможности познакомиться с ними со всеми поближе. Беспокоило и то, что бойцы и командиры мало знали друг друга. Мы все время говорили о конкретном подходе к каждому отдельному бойцу и командиру, но какой уж тут мог быть конкретный подход, когда мы еще толком не узнали людей, а ведь их не пять, не десять — сотни. Кт тому же впереди нас ожидало множество испытаний — тяжелые бои, изнурительные походы.

Структура бригад была нам известна: командование, или штаб, три батальона, в каждом из них три четы, а в чете — три отделения. Во главе батальона стоят командир, комиссар, заместители командира и комиссара. Чету возглавляли командир и комиссар, а отделение — командир [386] и политический делегат (политделегат). В каждом отделении был еще санитар.

Знание оружия новыми бойцами, умение обращаться к ним оставляли желать лучшего. А мы не могли позволь себе ни учебных стрельб, чтобы развеять у бойцов естественный страх перед оружием, ни даже нескольких тактических занятий, чтобы познакомить партизан с основами ведения современного боя. Одно-единственное занятие, состоявшееся у нас, не дало, да и не могло дать бойцам и командирам всего необходимого. Поэтому, когда распределяли людей по батальонам и четам, мы стремись в каждое подразделение включить бывалых бойцов и новичков, мужчин и женщин. Но слишком мало было старых партизан, уже понюхавших пороху в боях — они просто растворились в массе новичков.

Хорошо, что хоть оружия хватало. На каждого бойца приходились винтовка либо автомат, а то и пулемет, много патронов. Оружие, правда, не было пристреляно, бойцы не знали, как оно бьет.

Ко 2 мая с помощью партийных и ремсистских активистов мы закончили распределение людей по подразделениям.

Персонально состав командования 1-й софийской бригады был следующий:

Командир — Славчо Савов (Трынский).
Заместитель командира по строевой части — Кирил Марков (Златан).
Политический комиссар — Нинко Стефанов.
Заместитель политкомиссара и секретарь парторганизации — Григор Илиев.
Интендант — Тодор Стригачев.
Знаменосец бригады — Правда Рускова, она же — ответственная за работу с молодыми бойцами.

1-й батальон

Командир — Владимир Костадинов (Иван).
Заместитель командира — Димитр Пчелинский.
Комиссар — Славчо Николов Трайков.
Заместитель комиссара — Катя Лепоева.
Для связи со штабом бригады — Георгий Владимиров.

2-й батальон

Командир — Георгий Гоцев (Асен).
Заместитель командира — Васил Зарков. [387]
Комиссар — Димитр Грыбчев (Соколов).
Заместитель комиссара — Басил Недков (Бонн).
Для связи — Асен Радичев.

3-й батальон

Командир — Бойко Борисов Изворский.
Заместитель командира — Асен Миланов Илиев (Тревдафил).
Комиссар — Любчо Барымов (Жаров).
Заместитель комиссара — Лозан Витанов Маринков.

Закончив формирование бригады, мы решили провести тренировочный поход от Калны к селу Црна-Трава, куда должны были прибыть товарищи Боян Болгаранов, Владо Тричков и Иорданка Николова.

Расстояние между этими селами около тридцати километров. Мы их преодолели за ночь. На следующий день многие сетовали, что поход был очень уж форсированный: теперь, дескать, ногой не шевельнешь — болит. Но все обошлось без ЧП.

В село Црна-Трава вместе с нашими руководителями прибыли Светозар Вукманович (Темпо) и член Верховного штаба НОА Югославии и командующий Македонской народно-освободительной армией Апостолский.

Между представителями трех народов состоялось совещание, в ходе которого обсуждались вопросы, связанные с будущими совместными действиями освободительных сил. На этом совещании было решено, что находящиеся в приграничном районе югославские, македонские и болгарские партизанские единицы предпримут решительное наступление, проведут мобилизацию среди населения тех районов, по которым пройдут партизаны и создадут свободную территорию.

Задачу нашей новой бригаде поставили товарищи Владо Тричков и Боян Болгаранов.

1-й софийской народно-освободительной бригаде поручалось спуститься по долине реки Струма, где несколько тысяч мобилизованных болгар прокладывали железнодорожную линию София — Кула — Греция. Бригада должна была установить с ними контакты, пополниться новыми бойцами из их среды и распустить тех, кто не пожелает остаться с нами, разрушить линию и таким образом сорвать установленные сроки строительства. Все это повлечет [388] за собой дезорганизацию транспорта и снабжения оккупационных войск в Греции, даст огромный политический и военный эффект.

Одновременно с этим нам поручалось вступить во взаимодействие с партизанскими отрядами в горных массах Рилы, Родоп и Пирина, общими усилиями овладеть территорией и удерживать ее. Наши действия были согласованы с действиями македонских партизан. Им предстояло начать наступление в районах западнее болгаро-югославской границы, отвлечь на себя внимание и силы 0ротивпика и нанести ему урон. Этот план предусматривал и действия Трынского отряда, переименованного во 2-ю софийскую народно-освободительную бригаду.

После того как совещание в селе Црна-Трава закончилось, наша бригада, а также партийные и военные руководители возвратились в Калну, а с английской миссией остались лишь Начо Иванов и его жена Вера.

Формирование бригады, приведение новых бойцов к партизанской присяге — все это заслуживало того, чтобы устроить небывалое торжество. Бойцы и командиры навели блеск на снаряжение и амуницию. Все были гладко выбриты, подстрижены. Собрались и сотни жителей Калны и окрестных сел — те, что кормили нас, вели для нас разведку, постоянно готовы были для нас на все. Сейчас они радовались, глядя на свою армию, ту армию, что защищает их от фашистских грабежей и борется за свободу и независимость народов Болгарии и Югославии.

Бригада построилась в колонны по четам. Бойцы вытянулись в струнку, выглядели бодро и уверенно. На правом фланге застыли знаменосцы. Весенний ветер колыхал знамена, они походили на птиц, готовящихся к полету. В наступившей тишине зазвучал сильный глубокий голос нашего военного руководителя Владо Тричкова. Нынче он был особенно взволнован. Стройные ряды партизан, большие задачи, возлагаемые на нас партией, — все это волновало не одного его. Поэтому слова, обращенные к бойцам и командирам, звучали в тот день как-10 по-новому, особенно тепло и сердечно.

— Товарищи, вы с готовностью откликнулись на призыв партии и тем самым засвидетельствовали любовь к ней, любовь к народу и отечеству. Вы получили оружие, получили и патроны. С нынешнего дня вы — бойцы нашей народно-освободительной армии, цель которой освободить Болгарию от фашизма. Эту борьбу мы ведем и [389] будем вести вместе с народами Советского Союза, с народами Югославии и всеми другими народами, испытавшими ту же участь.

Владо Тричков подчеркнул значение бригады как боевой единицы, говорил и о трудностях, ожидающих нас на боевом пути.

Речь свою он закончил словами:

— Я счастлив, что мне выпала честь первым сообщить имя только что сформированной боевой единицы Она названа Первой софийской народно-освободительной бригадой. Пусть будет первой и в борьбе с врагом!

Потом товарищ Тричков вышел к середине строя бригады. Предстояла церемония партизанской присяги. Товарищ Тричков начал четко и громко произносить ее торжественные слова. Бригада, будто один человек, повторяла их с еще большей торжественностью. И отдавалось в сердцах собравшихся крестьян это идущее из глубины сердца обещание бойцов честно и самоотверженно бороться во имя родины, ради народа.

— Смерть фашизму! — произнес в заключение Владо Тричков.

— Свобода народу! — грянул ответ нескольких сотен смелых и твердых как скала бойцов, тут же перелившись в бодрую партизанскую песню. Она понеслась над селом, а ветер развернул темно-красные полотнища знамен, стали видны выведенные белым слова: «Да здравствует свободная, сильная, демократическая Болгария!»

* * *

Во время формирования бригады в Калну прибыл Руси Христозов, инструктор ЦК. Он пробирался от Софии с группой подпольщиков, которая, пока они дошли до Палилулы, выросла до шестидесяти человек. В Калне эту группу встретили торжественно. Бригада построилась, а перед ее фронтом встали вновь прибывшие партизаны. После того как прозвучала команда «Смирно», группа Руси Христозова произнесла: «Мы — сыновья героического народа. Готовы отдать жизнь за его освобождение».

Руси Христозов принес целый ворох новостей. Самая главная из них та, что центр восстания переносится в Пловдив, куда к этому времени перебрались три члена Политбюро — Цола Драгойчева, Добри Терпешев и Антон Югов.

Это решение мотивировалось так: в Трыне, Брезнике, Пироте, Куманове и Кюстендиле враг сосредоточил крупные [390] силы и может изолировать наше партийное и военное руководство от других одиннадцати зон страны. Мне трудно судить, до конца ли оправданы были эти соображения (во всяком случае, существовали и другие обстоятельства, весьма благоприятные для реализации первоначального решения). Но прямым следствием всего этого было следующее распоряжение тройки из Политбюро: Иорданке Николовой, Владо Тричкову, Начо Иванову и батальону имени Христо Ботева из 2-й бригады немедленно двинуться к Пловдиву, а батальон имени Басила Левского с Георгием Чанковым, секретарем окружного комитета, перебазируется в район Ботевграда и установит связь с партизанской бригадой, только что сформированной на базе отряда «Чавдар», передаст ей часть оружия, а в дальнейшем вместе с ней будет действовать на софийском направлении.

В развитие нового решения партийного руководства Главный штаб повстанческих войск присвоил батальону имени Христо Ботева наименование 1-го ударного батальона, а его командиру Дичо Петрову — звание майора, имея в виду в будущем назначить его командующим Пловдивской оперативной зоной. Одновременно Владо Тричков был введен в состав Главного штаба ответственным за боевую подготовку отрядов. Боян Болгаранов стал командующим, а Георгий Чанков — комиссаром Софийской оперативной зоны.

В эти решающие для народа дни руководители парши в центре и на местах все свои помыслы устремляли на то, чтобы как можно лучше организовать последний удар по фашизму. Подвергая себя смертельной опасности, они без устали — пешком или на коне, поездом или на попутной машине — перебирались из района в район, из одного пункта в другой, чтобы всегда быть там, где они в этот момент особенно нужны. В труднейших условиях, преследуемые врагом, они лично и через инструкторов руководили движением. Не всегда эти невидимые нити срабатывали в полную меру, часто их разрывал опытный и еще сильный противник, однако руководящая, направляющая деятельность партии ощущалась постоянно, и это поднимало дух тысяч и тысяч болгарских патриотов.

* * *

После того как формирование бригады было закончено в состоялась церемония принятия партизанской присяги, [391] мы провели двусторонние тактические учения в масштабах соединения.

В ходе учений разведка должна была обнаружить крупную засаду «противника», уничтожить которую надлежало основным силам бригады. Таков был замысел учений. Мы составили краткие задания. Руководил учениями Боян Болгаранов.

Хотя многие бойцы и командиры не получили предварительной подготовки и не служили в армии, их высокая сознательность и живой интерес к учениям способствовали тому, что все обошлось без грубых ошибок и учения принесли несомненную пользу.

Еще несколько слов о задаче, поставленной перед бригадой. Прежде всего нам предстояло достичь Рильского горного массива, чтобы войти в контакт с действовавшим там Дупницким отрядом, затем установить связь с Горноджумайским и Разложским отрядами и вместе с ними провести акцию в долине Струмы.

Мы отдавали себе отчет в том, что, выполняя эту задачу, можем столкнуться с серьезными препятствиями, пережить и неудачи. Ведь такой крупной боевой единице предстояло двигаться без предварительной разведки маршрута, без систематического пополнения боеприпасами, без обоза. И самое главное — на всем пути нас ожидал сильный и организованный противник.

Перед походом во всех батальонах состоялись собрания коммунистов и членов РМС. На них политработники Нинко Стефанов и Григор Илиев остановились на задачах коммунистов, говорили о качествах, необходимых в бою каждому бойцу. Немало сделали и наши медики. Бригадные врачи Тодор Косерков и Георгий Настев провели с санитарами специальные занятия по оказанию первой помощи, перевязке раненых и т. д. Каждому бойцу вручили перевязочный пакет — стерилизованный бинт и вату, — показали, как им пользоваться. Произвели необходимый ремонт обуви, одежды, почистили оружие. У каждого был вещмешок со всякими необходимыми в солдатском быту мелочами, сменой белья, там же бойцы хранили запасные обоймы и патроны.

8 мая 1-я бригада выстроилась на просторной поляне-Работники штаба заняли место на правом фланге. Справа от своих подразделений встали командиры батальонов я чет. Отдельно построилась группа Жельо Демиревского. Командир Дупницкого отряда с шестью партизанами прибыл [392] к нам за оружием, и теперь, тяжело нагруженные, они были готовы в обратный путь.

Перед бойцами и командирами выступили командир бригады, Владо Тричков и Боян Болгаранов.

Товарищ Болгаранов владел словом, умел вдохнуть в бойцов энтузиазм, укрепляющий волю к победе.

На всю жизнь запечатлелись в нашей памяти его заключительные пламенные слова, обращенные к партизанам. Товарищ Болгаранов спросил:

— Достаточно у вас оружия?

— Достаточно! — дружно ответила вся бригада.

— Достаточно у вас патронов?

— Достаточно! — прозвучало в ответ.

— Есть у вас способные и преданные командиры, которые могут повести вас на победоносный бой с врагом?

— Есть! — одним дыханием ответили сотни партизан, и их лица осветились гордыми улыбками.

— Тогда вперед, товарищи, вперед к полной победе над фашизмом! Да здравствует Отечественный фронт, да здравствует наша славная коммунистическая партия, да здравствует Красная Армия, великий Советский Союз!..

Ответом на слова Болгаранова было продолжительное «ура», а затем грянула бессмертная песня Христо Ботева:

Кто в грозной битве пал за свободу,
Не умирает...

С этой песней мы и двинулись в поход.

Поход к Риле

Было решено, что с бригадой отправится и Боян Болгаранов. Другие товарищи, которым по решению Политбюро партии предстояло перебраться в Пловдив, пока задержались в Калне. Чтобы провести их в Пловдив, из тщательно отобранных бойцов была сформирована особая чета под командованием Ивана Бонева (Витана) и Добри Алексиева.

Мы сердечно попрощались с остающимися, с кем нас связала совместная, хотя и непродолжительная борьба. Каждый был уверен, что мы наверняка еще встретимся. Как говорят в народе, гора с горой не сходятся, а человек с человеком обязательно встретятся. И хотя отправлялись мы в трудный боевой поход через незнакомый край, каждый надеялся выйти из жестокой борьбы живым и живыми найти своих друзей. [393]

Калну мы покидали засветло. Жители не знали, что мы оставляем их надолго, иначе провожать вышло бы все село, сотни женщин, мужчин, детишек. Тревожно нам было за этих людей. Они постоянно заботились о партизанах, им приходилось покидать свои дома, когда в селе появлялись полиция или солдаты, и жить в непрерывном ожидании, что в любой момент к ним могут постучаться либо свои, либо чужие.

Прежде чем перевалить через Большую Рудину, на вершине которой еще держались последние, уже слабые отблески заката, мы бросили на Калну прощальный взгляд.

Наша колонна вытянулась на несколько сот метров, и там, где мы прошли, оставалась узкая утоптанная тропка.

Утром, когда бабушка Сета выгонит пастись корову, она наверняка увидит, где прошли ее голубки, и, я был уверен, прослезится от радости, скажет: «Тут прошли не двое, не трое партизан, здесь шло целое войско!» И на сердце старой женщины, хлебнувшей немало горя, станет теплее: ведь исполнялась ее давняя мечта!

Ночь стояла не то чтобы светлая, но и не темная. Звезды словно бы догорали, казались тусклыми, а луна играла в прятки с темными облачками. Впереди поднимался острый горб высокого холма Равно-Буче, на вершине которого, словно букет в высокой конусовидной вазе, несколько древних буков вырисовывались на пепельно-сером фоне неба. В детстве я не раз по вечерам взбирался на эти буки, чтобы поглядеть на белое сияние, отбрасываемое в небо электрическими огнями сказочной для нас, детворы, столицы.

За спиной у меня послышался шепот, и я задержался в сторонке, чтобы выяснить, кто нарушает дисциплину. Оказалось, Велко, один из первых партизан Трыиского отряда! Я догадался, о чем он рассказывает. Справа от нас виден был курган, похожий на тянущийся из земли гриб, а левее кургана — седловина. Это Яничова-Чука, Завидев ее, Велко не мог удержаться, чтобы не рассказать идущему рядом партизану-новичку о жестоком бое с полицией, который кипел там более полугода назад, о героической смерти Стефана, Бояна и Виолеты. В том бою мог бы погибнуть и сам Велко, если б не сообразил залечь и ползком перебраться к недалекой меже. Эта межа и спасла ему жизнь.

Велко рассказывал молодому партизану о том, как геройски держался Стефан, о том, какую важную службу [394] могут сослужить бойцу такие вот межи. «Их нужно умело использовать во время боя, — говорил Велко. — Ни отец, ни мать так иной раз не помогут партизану, как, скажем, обыкновенная межа, возле которой можно залечь в бою. Запомни: все эти межи, камни и всякие другие местные предметы позволяют бойцу наблюдать за противником, укрыться от его огня».

Мне расхотелось прерывать Велко, и я, не замеченный ими, снова поспешил вперед.

Когда мы добрались до реяновских земель, темп движения снизился. Посевы тут расположены террасами, наподобие длинной, устремленной почти отвесно ввысь лестницы с огромными ступенями. На краю каждой такой ступеньки получалась задержка, поскольку тому, кто уже поднялся наверх, приходилось, словно бадью из колодца, подтягивать следующего по колонне бойца. Командиры и комиссары напомнили бойцам, как бережно следует относиться к крестьянским посевам. Все — от головного в колонне до замыкающего — должны были идти след в след, так что выбитая нами тропка походила на тонкую нить, протянутую от подошвы хребта к его вершине. И тогда крестьяне, довольные, что мы уважаем их труд, скажут с восхищением: «Ведь надо же, сколько людей прошло по такой узкой дорожке, а будто вовсе и не люди шли, а змея проползла!»

А в иных местах, пересекая террасу, мы выбирали такие участки, где и следов никаких не оставалось, — замыкающий колонну заметал их пучком веток.

Время, затраченное при подъеме на крутой Реяновский хребет, мы наверстали, выбравшись на цигриловскую дорогу. Она была широка, около двух с половиной метров, да к тому же пролегала лесом — можно было идти, сократив интервалы.

Вот и Огорелица — небольшой хребет, о котором даже местные жители не знают, почему он так называется. Теперь Огорелица известна сотням партизан во всех уголках страны.

Здесь, на Огорелице, в сентябре 1943 года погиб шахтер Вельо, сын Стояна Касинаты, и кто мог предвидеть, что спустя восемь месяцев на этом же месте падут и другие сыны народа. Кто мог предполагать, что об этой Огорелице, известной одним лишь старым чабанам, будет говорить московское радио! Случается, что ничем не примечательное место приобретает вдруг широкую известность, [395] запечатленное в человеческих сердцах кровью погибших героев. То же бывает и с людьми. Прежде мало кому известные, они становятся героями, любимцами не только своего народа, но и народов других стран.

К полуночи мы достигли местности Крива-Кука. Это небольшая долина у подножия Огорелицы, примыкающая к северной околице села Верхняя Мелыа. Здесь мы сделали краткий привал. Сначала опустились на землю бойцы 1-го батальона, затем — 2-го, группа Шельо и, наконец, 3-й батальон. Впереди, в 300 — 400 метрах, колонну охраняла усиленная сторожевая застава.

Такое же охранение обеспечивало безопасность колонны и с тыла. Командование бригады разместилось между 1-м и 2-м батальонами, поскольку отсюда удобнее и быстрее всего можно было управлять подразделениями. Возле нас постоянно находились трое связных, смышленых, шустрых парней — членов Рабочего союза молодежи.

Привал сделали для того, чтобы командование уточнило условия размещения бригады в селе Верхняя Мелна, окраинные дома которого были видны отсюда.

Во время привала никому не позволялось без разрешения своего командира оставлять колонну. Каждый садился на землю, сняв ранец или вещмешок, клал его рядом, а то и просто, не снимая, опирался на него, ни в коем случае не выпуская из рук оружия. У партизан был закон не класть оружия на землю, и они строго соблюдали его.

Дозор также знал свою задачу. Пока другие отдыхают, он должен разведать местность вокруг, собрать данные о противнике — одним словом, обеспечить дальнейшее безопасное движение бригады.

Наши разведчики накануне уже побывали в этом селе. Они сообщили, что ни в одном из окрестных сел не замечено передвижения армейских или полицейских сил, но это не освобождало нас от обязанности еще раз все проверить.

Дозорные, наверное, уже спустились в махалу Тричковцы. Может быть, разбудили белобровую бабушку Стацию, ту самую, что больше полугода назад от щедрого своего сердца дала нам полный горшок масла. Возможно, она уверила дозорных, что никакой опасности нет, — она, во всяком случае, не видела ни солдат, ни жандармов. Может быть, и мы с Бонном Болгарановым, Нинко Стефановым и Златаном остались бы в уверенности, что вокруг [396] все спокойно, если б поблизости вдруг не затрещал из кустов вражеский автомат.

Все вышедшие на рекогносцировку моментально залегли. Это могли быть либо засада, либо патруль, который, как и мы, изучал местность. Трону, на которой мы залегли, прикрывала от противника высокая межа. Это позволило нам по-пластунски вернуться к колонне и снова взять управление ею в свои руки.

Пока я передавал командирам батальонов указания, как действовать в создавшейся обстановке, некоторые нетерпеливые и недисциплинированные бойцы открыли стрельбу и тем самым обнаружили присутствие бригады. Не случись этого, мы могли бы незаметно уйти, создав у противника впечатление, что он напоролся на какую-то маленькую группу. Однако грохот наших двадцати четырех ручных пулеметов и около сотни автоматов свидетельствовал не о группке, а о солидной партизанской единице.

Стало ясно, что Огорелица занята каким-то воинским подразделением. Это, как потом выяснилось, был батальон 13-го кюстендильского полка. Помню, когда Трынский отряд возвращался в Калну после выполнения боевой задачи в Кюстендильской околии, этот самый батальон все время сидел у нас на плечах. Затем нам все-таки удалось оторваться от него, и батальон, утомленный долгим преследованием, задержался возле Огорелицы на отдых.

И вот теперь, по милости наших нетерпеливых бойцов, вместо того чтобы потихоньку, незаметно выйти из соприкосновения с противником, нам предстояло вести бой в невыгодных для себя условиях — враг занял высоты, оборудовал позиции для пулеметов и минометов, пристрелял подступы к своим окопам.

Стрельба меж тем усилилась. Теперь не только пули свистели — начали падать и мины. Они рвались с оглушительным грохотом, выбрасывая в воздух тучи дыма и земли. Люди, которые впервые попадают под такой обстрел, нередко обращаются в бегство, их ничем не удержать, и паника, создаваемая ими, заражает десятки других, даже и опытных бойцов.

В создавшейся обстановке целесообразнее всего было ударить одним подразделением противнику во фланг, отвлечь его внимание и в это время оттянуть основные силы бригады к еловицкому лесу неподалеку от Огорелицы. Если противник бросится за нами, в лесу легче и держать [397] оборону и маневрировать, а этим тоже нельзя было пренебрегать. Ну а если все обойдется тихо и мирно, оттуда мы могли бы продолжить путь по своему маршруту.

3-му батальону, который вышел во фланг противнику я приказал зайти дальше в тыл, расстроить вражеские боевые порядки, а потом присоединиться к основным силам. Я остановился на этом батальоне еще и потому, что и командовавший им Бойко Борисов, и комиссар Любчо Барымов были испытанные люди.

3-й батальон занял исходное положение и перешел в атаку,

Жельо и бойцы его группы, залегшие рядом с 3-м батальоном, слышали, какая ему поставлена задача, и тоже двинулись вперед через лес, Малочисленная, но очень подвижная и отлично вооруженная группа опередила батальон и вышла северо-восточнее высоты. Командир 3-го батальона с отделением крепыша Младена Михайлова, в котором был новый ручной пулемет, действовал левее Жельо. Они атаковали позицию отделения станковых пулеметов противника и подавили эту точку. Вслед за командиром повел батальон политкомиссар Барымов. Прикрываясь межой, бойцы обстреляли группу залегших в кустах солдат противника, а затем бросились в атаку. Левее батальона и немного впереди него с десятком партизан двигался товарищ Богдан Божков, солдат, сбежавший из царской армии. Он по-прежнему носил солдатскую форму, и это помогло ему узнать вражеский пароль. Запомнив его, Богдан медленно подполз к позиции станкового пулемета. Расчет заметил Богдана рядом с окопом, спросил пароль. Богдан ответил. Успокоившись, солдаты выпрямились, один из них сказал:

— Чертяка ты этакий! Чего же сразу не подал знак, что свой? — и двинулся навстречу.

Только тут солдат увидел, что вслед за Богданом подбирается группа партизан: миг — солдата и след простыл, а за ним бросились бежать и другие. Один только пулемет остался на позиции. Богдан шагнул к нему. С того места, куда убежали пулеметчики, открыли огонь несколько станковых пулеметов и минометов противника. Мины падали в боевых порядках 3-го батальона, рвались они и в посевах, через которые оттягивались два других батальона. Одна мина упала возле Богдана, взрывом свалило храброго партизана. Правая рука его онемела, в тело впились осколки. Одинокий и беспомощный, лежал [398] он на маленькой полянке, рядом с воронкой, вырытой миной, и некому было прийти ему на помощь. От зачастивших разрывов мин и ливня пулеметного огня товарищи его рассеялись кто куда.

Одна из мин взорвалась в группе Любчо и ранила его и одну молодую партизанку. Осколок разворотил у Любчо широкую рану в правой части живота. Чтобы не попасть в плен, Любчо медленно, с огромными усилиями переполз на маленькую полянку, где неожиданно для себя обнаружил раненого Богдана Божкова, своего боевого друга, Здесь оба партизана долго пролежали, никем не замеченные.

Трудно пришлось и другим двум батальонам. На пути к лесу их колонна попала в зону минометного обстрела противника. Внезапные разрывы расстроили колонну. Многие партизаны, впервые оказавшиеся в подобной ситуации, бросились врассыпную, пытались укрыться в самых неподходящих местах, где им грозила либо верная гибель, либо опасность заблудиться. Поэтому пришлось специально выделять бойцов, которые с риском для жизни разыскивали растерявшихся новичков и сопровождали их на сборные пункты.

Положение стало бы еще хуже, если бы на правом фланге нашей атакованной группы вдруг не вспыхнула ожесточенная перестрелка: Жельо предпринял атаку. Его поддержало несколько ручпых пулеметов. Бойцы Любчо Барымова, чтобы выйти из-под минометного обстрела, двинулись в сторону вершины и присоединились к Жельо. Атака была настолько решительной, что противнику не помогли ни пулеметы, ни минометы. В беспорядке он отступил к махале Тричковцы. Жельо воспользовался этим и еще до рассвета незаметно оттянул бойцов к лесу западнее села, где они оставались весь день.

Используя успех Жельо, Бойко Борисов с группой человек в тридцать также перешел в атаку и отбросил противника. Ведя бой, партизаны не заметили, как оторвались и от Жельо, и от основных сил бригады. Двое бойцов, которых Борисов послал искать штаб бригады, не вернулись. Командир батальона вынужден был двинуться со своей группой наугад, они вконец потеряли ориентировку и только дней через семь смогли установить с нами связь.

Мы со своей стороны также не раз пытались связаться [399] с Жельо и 3-м батальоном, но эти попытки успеха не имели.

Ведя поредевшую колонну, Бойко Борисов вспомнил про Любчо Барымова и Богдана Божкова. Он отошел в сторону, пропустил всех бойцов, но среди них не увидел на того, ни другого. Искать их было явно бесполезно. Борисов предположил, что они присоединились к Жельо, и дал приказ продолжать движение.

А в это время два тяжело раненных боевых друга лежали рядом на полянке. Раскидистый куст заботливо укрывал их от вражеских глаз. Они с трудом сдерживали стоны, опасаясь, как бы их не услышал враг.

Весь день 9 мая мы провели в еловицком лесу. Первым делом устроили поверку: недосчитались почти ста человек. Половина из них, как мы предполагали, во время боя отделилась с группой Жельо, человек тридцать пять — с 3-м батальоном, что касается остальных пятнадцати, то в их числе помимо нескольких убитых и раненых оказались и такие, кто просто-напросто вернулся домой.

Основная причина случившейся неразберихи заключалась в том, что нам не хватало еще умения поддерживать в бою устойчивую связь, управлять бойцами. Сделал свое дело и страх, охвативший людей под градом мин.

Настроение после боя было у всех плохое. Как мы, командиры, так и бойцы остро переживали то, что бригада растеряла столько людей. Неизвестно, что же случилось с ними. Ни в коем случае нельзя было отдавать бойцов во власть уныния и растерянности. Поэтому мы поручили коммунистам провести с бойцами беседы, дать происшедшему правильную оценку.

Мало нам было всех этих напастей, так днем добавилась еще и новая. Один из партизан — он взял себе псевдоним «Ботев», — укладываясь под кустом спать, не заметил, как зацепился за сучок чекой подвешенной к поясу гранаты. И когда он во сне повернулся на другой бок, чека выскочила и граната взорвалась. Неожиданный взрыв поднял на ноги весь лагерь. Самого его разнесло на куски, четверых лежавших рядом тяжело ранило. Это несчастье, конечно же, усугубило плохое настроение людей. Но что еще хуже — противник, привлеченный взрывом, легко мог обнаружить нас. И куда девать раненых — тоже задача не из легких. Не оставалось ничего иного, как поручить их нескольким партизанам, жителям [400] этих мест. Они должны были позаботиться о раненых, а когда те выздоровеют, вместе с ними влиться в группу, оставленную в околии для диверсионных акций.

Необходимость собрать данные о результатах боя и изучить обстановку побудила нас временно отклониться от маршрута и направиться к селу Эрул. Этим мы рассчитывали еще и сбить противника со следа, избежать с ним нового столкновения.

Подошла к концу провизия, которую мы взяли с собой из Калны. «Отощали» вещмешки у нас за плечами. Сотни ртов просили еды, но где ее взять, когда окрестные села битком набиты войсками и полицией? Но даже если бы их и не было, легко ли нашим крестьянам выделить сотни килограммов хлеба из тех скудных запасов, которые им оставляют власти? Ведь сейчас не то что прежде, когда нас было мало, — ни пятью, ни пятьюдесятью, ни ста килограммами нам не обойтись. И все же надо попробовать спуститься в село. В конце концов, если не удастся раздобыть по килограмму на душу, обойдемся и меньшим.

По пути к Эрулу, расположенному далеко от города, мы миновали Барину ложбину. Мы не тешили себя особой надеждой раздобыть что-нибудь у живущих здесь бедняков. На всякий случай решили обратиться к нашей доброй тетушке Стане.

Мы сделали тут получасовой привал. За это время тетушка Стана перебудила всех в селении, прихватила у кого хлеба, у кого брынзы и в сопровождении еще нескольких жителей прибежала к нам.

— Куда вы, сколько вас, очень ли голодны, хватит ли этого? — спрашивала она, обнимая всех подряд. — Берите, ешьте, подкрепитесь и ударьте по этим поганцам-фашистам, чтоб им ни дна ни покрышки!..

С тетушкой Станой прибежала и ее меньшая дочка Васка. Она просто бредила партизанами. Выгонит, бывало, овец пастись, а сама так и шарит глазами по кустам и зарослям — не затаились ли там партизаны? Начнет тетушка Стана корить ее, что забросила рукоделье, а та ей покажет алые пятиконечные звездочки. «Ну что ж, — скажет мать, — раз ты их шьешь, это хорошо. Каждый Должен приносить какую-то пользу».

В селении Васку все звали Лисичкой — за ее хитрость и сообразительность. [401] Что и говорить, еда, собранная тетушкой Станой была нам на один зуб, только червячка заморить. Но все-таки сил у нас прибавилось, легче теперь карабкаться кручам.

К рассвету мы добрались до села Эрул, подошли нему со стороны Маринковой махалы. Здесь обитали пять-шесть семейств, самым состоятельным из них было семейство деда Коты. Остальные — беднота, голь перекатная. Своего жита им от силы хватало на два-три месяца после жатвы.

Тут нас ожидал приятный сюрприз. Мы встретились с баем Пешо и Славчо, которые возвращались из Радомирской околии во главе группы партизан. Оружия они не имели, поэтому мы решили повернуть назад, в Калну, вооружить их и тогда продолжить поход к Риле.

В Маринковой махале повстречались мы и с несколькими местными подпольщиками из сел Эрул и Мисловштица, в том числе с Петром Младеновым и Симо Веселиновым. Таким образом, в махале собралось около сотни новых бойцов.

Среди них Боян Болгаранов увидел кого-то из знакомых, перекинулся с ним парой-другой фраз.

— Кто это? — спросил я потом Болгаранова.

— Йонко Панов, отошедший от партии, — ответил Болгаранов. — Поставим его начальником штаба. Раз уж он несколько лет, пока получал военное образование, ел хлеб партии, пусть теперь и сам что-нибудь сделает для нее.

Я Панова не знал и ничего не мог сказать. Ну а что касается должности начальника штаба, тут есть в чем себя проявить — организация боевой подготовки личного состава, разведки, связи. Добросовестно исполняет человек свои обязанности или нет, это станет ясно буквально в первые же дни.

Ночью мы перебрались в центр села. На следующий день по предложению наших ятаков бая Басила, деда Станко, деда Милана и деда Гергина было устроено большое застолье. На него сошлись партизаны, крестьяне и крестьянки, парни, девушки, детвора. Пацаны все норовили хотя бы дотронуться до винтовки или автомата. И ведь только помани пистолетом — мигом все отправятся за нами. Детишек и молодежь как-то особенно притягивает оружие. [402]

За столом велась оживленная беседа. Крестьяне раскрашивали партизан, откуда они родом, какова судьба их родителей, долго ли будет продолжаться борьба, какой будет наша власть и еще о многом. Наши обстоятельно отвечали, разъясняли, что борьба уже близка к завершению, но трудностей еще предстоит немало, что будущая власть будет властью народной, что фашисты предстанут перед судом народа, что установятся самые тесные и близкие отношения с Советским Союзом, что народу будет предоставлена полная свобода.

— Эх, хорошо бы, чтоб все было так, как вы говорите! — отвечали нам. — До чего ж опостылело нынешнее ярмо! И ведь если б год или два, а то всю жизнь тянем эту лямку. Хоть бы и для нас переменилось что к лучшему.

— - Переменится, обязательно переменится, — уверяли наши. — Еще немножко терпения. И самое главное — помогайте, насколько хватит возможности, помогайте, тогда быстрее добьемся победы.

— Помогаем и будем помогать, только и нам тяжко, — проговорила одна старушка. — Я вот как перст одинешенька, сыновей нет, хозяин в прошлом году помер, есть немножко земли, да пахать ее некому — так и пустует. Коровенка была и та подохла. Какое где ни горе — меня никак не минует. Уж и не знаю, куда денусь, что со мной станется.

Нинко оглядел старушку с ног до головы. Тощенькая она была, в чем только душа держится. Одежонка — заплата на заплате, ноги босые — ни чулок, ни постолов. Какой там помощи можно ждать от этой дряхлой, больной, бедной женщины. Ей бы самой кто помог. Оп полез в карман, вытащил бумажку в 500 левов.

— Возьми, — сказал Нинко. — От всей души даем. Кучи себе мучицы, чтоб не голодать, постолы купи, не ходить же тебе босой.

— Ох, сыночек, дай вам бог!.. Ведь это что ж получается... Ведь это нам бы вам давать, а тут... — И по ее Морщинистым щекам потекли слезы.

Застольное оживление нарастало. Голоса звучали громче и разгоряченнее. В это время поднялся Боян Болгаранов, оглядел собравшихся и, когда они затихли, начал речь — страстную, пламенную. Люди застыли на своих местах и слушали. [403]

— Мы разгромим фашизм, в этом нет и не может быть никакого сомнения, — сказал в заключение Болгаранов, — и от фашистской машины следа не оставим, выметем прочь. Только нужно поднять на это весь народ, все должны включиться в активную борьбу, чтоб навести фашизму последний удар, смертоносный. У нас есть для этого силы. Вот эти несколько сот отлично вооруженных бойцов равны нескольким тысячам царских солдат, потому что солдаты царя — тоже ведь сыны народные и не хотят биться ради царских интересов, против собственного народа. Вот вы и можете помочь: пишите вашим сыновьям, братьям, близким, чтоб не стреляли в партизан чтоб бежали из казарм и переходили к нам. Вот сами посмотрите, какое у нас войско, прикиньте, следует им примкнуть к нам или нет. А, что скажете? — спросил Болгаранов крестьян.

Поднялся тут один старик.

— Вы и есть истинно народное войско. А как же, вошли в село, с нами вот сидите, разговариваете по душам, ну будто со своими родителями. А те — жандармами их зовут или еще как, не знаю, — стоит им показаться в селе, живо все спрячется, затаится, будто не люди, а лютое зверье нагрянуло. Хватают всех, кого ни встретят, кого ни застигнут. Басурманское то войско, а не наше.

Товарищу Болгаранову очень понравилось высказывание старика. Он его похвалил, а затем, обращаясь ко всем собравшимся, напомнил о героических традициях болгарских воинов, когда они сражались за справедливое дело.

Слова партизанского руководителя вызвали шумную поддержку присутствующих.

— Ну-ка, Славо, — обернулся ко мне Болгаранов, — скажи и ты несколько слов.

Я остановился на положении на фронтах, рассказал об огромных успехах Красной Армии, призвал крестьян оказывать еще более твердое сопротивление попыткам местных властей проводить свою антинародную политику.

А потом началось общее гулянье. Одни пели песни, другие водили хоро, третьи беседовали. Все были довольны: и мы, и крестьяне. А больше всех — наши ятаки.

— Ну видите? — сказал бай Васил. — Все село за вами. И коли завтра нагрянет полиция или жандармы, все попрячутся, никто к ним не выйдет.

Он проговорил это с гордостью и был абсолютно прав. Если жители Эрула питали такие добрые чувства к партизанам, [404] то прежде всего это следовало отнести на счет партии, которая правильно разъясняла ситуацию, показывала людям верный путь. А партию тут представляли несколько старых шахтеров, сподвижников Темелко Ненкова и Георгия Димитрова. Это были наши славные ятаки бай Васил, дед Милан, дед Гергин, дед Станко и дед Кота.

Перед тем как покинуть Эрул, мы провели краткое совещание командования бригады. В нем приняли участие пан Пешо, Славчо Радомирский и Георгий Григоров.

Поскольку 1-я бригада направлялась за пределы околии, а 2-я еще не вернулась из похода (в дальнейшем она тоже переберется в другой район), мы сочли целесообразным выделить для действий в Радомирской и Хрынской околиях две группы по двадцать хорошо вооруженных бойцов. Эти группы должны составить ядро новых отрядов, куда вольются все не успевшие явиться по мобилизации, а также те товарищи, которым предстояло перейти на нелегальное положение.

Руководство группами возлагалось на Славчо Радомирского — по Радомирской околии и Георгия Григорова — по Трынской. Георгий Аврамов оставался, чтобы координировать работу в нескольких околиях, входящих в нашу зону.

Бай Пешо и Славчо тут же отправились в Радомирскую околию, а бригада, с которой остался и Георгий Григоров, двинулась к Калне.

По пути в Калну мы спустились к селу Бусинцы — к его северо-западной околице, неподалеку от дома дядюшки Кольо. Я объявил привал, а сам поспешил к нему разузнать новости. С огорчением рассказал мне дядюшка Кольо о своей бесполезной поездке в Софийскую околию, о мытарствах и страхах, каких он натерпелся.

...Поднялся он спозаранку, разбудил домашних, достали они из тайника оружие, погрузили на телегу. Сверху see прикрыли разными гончарными изделиями и соломой. С дядюшкой Кольо отправилась и меньшая его дочь Витка. В пути были два дня и две ночи. Проехали через Трын, Драгоман, Сливницу, не раз и не два переживали из-за полицаев, пока наконец не добрались до села Маслово Софийской околии, где их должны были ожидать люди из отряда «Чавдар». Маслово находится всего в десятке километров от столицы.

Распряг дядюшка Кольо коней, выгрузил горшки да кувшины, начал торговать. Час ждут, два ждут, полдня, [405] целый день, два дня минуло — никто не пришел. Распродали почти весь товар. Не оставалось уж повода задерживаться в Маслово. Вертелся там возле них один мужичонка, выспрашивал про партизан, кувшин даже купил, но поскольку пароля не назвал, дядюшка Кольо ему не доверился. И правильно, конечно. Человек неведомый как ему доверишься?

Так вот, крайне огорченный, что хоть и не по своей вине, а все ж не выполнил партийного поручения, дядюшка Кольо, пережив немало тревожных минут, вернулся обратно и оружие назад привез...

— Ну что ж, это нам даже кстати, дядюшка Кольо Конечно, чавдарцам нужно оружие, но и нам оно сейчас нужно не меньше. Доставай его! Тут, под селом, оружия ждет сотня новых партизан.

— Сто душ! — поразился дядюшка Кольо. — Откуда набрали столько народу? Надо же, сотня новых партизан!.. — продолжал он удивляться.

— Не сто, а пятьсот новых пришло, у нас теперь целая дивизия, — пошутил я.

— Дивизия? Как же вы стольких прокормите? — воскликнул добряк.

— Да ведь жив народ, дядюшка Кольо, он нас прокормит. А сейчас быстренько доставай оружие.

Дядюшка Кольо всполошился, что время-то идет, а он его попусту тратит, бросился к сараю, где у него в специальном тайнике хранилось несколько ручных пулеметов, автоматы, винтовки, гранаты.

Я вызвал группу бойцов, они забрали все это и унесли. Не удержался и дядюшка Кольо. Потащил и он несколько винтовок, не столько для того чтоб помочь, сколько чтоб поглядеть на партизанскую «дивизию».

«Будет у нас и дивизия, — думал я, — а сейчас пусть поглядит на ее часть». Дядюшка Кольо разглядывал присевших вдоль дороги бойцов, но, как ни старался, не мог увидеть края колонны.

— Ишь ты, много, очень много! — восклицал он, радуясь, что войско наше так быстро растет. — А я вот не смог сделать, как нужно...

Разумеется, в том его вины не было. Виноваты другие — те, кто вовремя не передал условленный пароль.

Я раздал бойцам оружие, и той же ночью мы добрались до соснового леска северо-западнее Туроковцев. [406] На рассвете в погоде что-то разладилось — небо затянуло, все опутал туман, а попозже заморосил дождик.

Около полудня со стороны села Главановцы до нас допелись звуки ожесточенной пулеметной и ружейной стрельбы, потом послышались взрывы. Стрельба то усиливалась, то затихала, к тому же постоянно перемещать. Так продолжалось около часа, пока она не отдалилась в направлении села Верхняя Мелна и не заглохла. Над равниной установилась тревожная тишина.

Правда, ненадолго. По шоссе Трын — Главановцы и Грын — Верхняя Мелна на бешеной скорости двинулись десятки грузовиков. Один за другим они исчезали за далекими холмами. Движение было двусторонним: туда — с полицаями, солдатами и боеприпасами, обратно — порожняком. Явно, перебрасывали весь гарнизон Трына, а почему, что произошло — это оставалось непонятным. И некому было нас информировать. Только на следующий день, когда мы переместились к селу Црвена-Ябука а встретили там нескольких бойцов македонского батальона Овчарова (в том числе и самого Овчарова), узнали об ожесточенном сражении македонских, болгарских и югославских партизан с войсками генерала Бойдева. Давно готовившаяся фашистским командованием операция была в разгаре.

...После того как мы покинули Калну, в районе села 10 — 12 мая собрались Трынский отряд, две македонские бригады, две сербские бригады, батальон Овчарова и другие подразделения. В Калне в это же время находились Владо Тричков, Иорданка Николова, Апостолский и английская военная миссия.

К этому сроку фашисты почти закончили сосредоточение войск для так называемого «майского наступления»,»которое предполагалось двинуть около сорока тысяч человек, и поспешили нанести удар, пока партизаны находится в Калне, уставшие и изнуренные тяжелыми похожий, в какой-то мере утратившие свою боеспособность.

В Калне должна была состояться церемония переименования Трынского отряда во 2-ю софийскую народно-освободительную бригаду, но ситуация теперь совсем не располагала к торжествам. Враг сосредоточивал войска и технику, укреплял свои ударные группировки, а разведка сообщала о прибытии все новых и новых сил.

Оценив обстановку, товарищи решили нанести удар первыми, в различных направлениях, пока враг не занял [407] исходного положения для атаки, расстроить его боев порядки, сорвать выполнение намеченного им плана и затем выйти из соприкосновения с ним.

12 мая две македонские бригады прорвались в районе Большой Рудины и Барноса, рассеяли 2-й кавалерийский полк и жандармов подполковника Стойчева, перебрались на болгарскую территорию возле сел Слишовцу Ранилуг и Главановцы и двинулись на юг через Трынскую, Радомирскую и Кюстендильскую околии, чтобы затем, в конце этого похода, снова вернуться на македонскую территорию.

В то время когда две македонские бригады разорвали вражеское кольцо около Большой Рудины и Барноса 2-я софийская бригада (уже переименованная) и две сербские бригады отбросили врага в направлении Тумба — Дысчен-Кладенец и к исходу дня, под прикрытием сгущавшейся темноты, двинулись через хребет Суха-Планина к городу Лесковац. 2-я софийская бригада, получив задачу передислоцироваться к массиву Стара-Планины, отделилась от югославских боевых единиц и взяла курс на север и северо-восток. В составе бригады должна была следовать и чета Фердинанда Пудева (Бойко). Но она замешкалась при выходе из Калны и отстала от бригады. А вместе с четой отстали и радисты Ивап Пейчев и Павел Царвуланов, которым поручалось добраться со 2-й бригадой до Пловдива и доставить рацию, необходимую партийному руководству для связи с Москвой, с Георгием Димитровым. Раз уж так случилось, теперь нам пришлось организовывать их переброску в Пловдив. В этом мы рассчитывали на нескольких партизан из села Батак Пловдивского округа, которые отлично знали маршрут. Это были лесовод Васил Серафимов (Выльо), Стефан Василев (Бойко), Евтим Пунчев и Тоско Ванчев (Павлето). Таким образом, ненамного, совсем ненамного, но мы опоздали и не смогли встретиться со 2-й бригадой, чтобы организовать взаимодействие, распределить бывалых партизан и новичков, решить организационные вопросы.

Поход продолжается. Бой на Тумбе

Сейчас Кална являла собой еще более тяжкое зрелище. Уцелевшие от предыдущих пожаров дома и другие постройки теперь были сожжены рассвирепевшими фашистами, население бежало в лес, скот угнан. На месте села [408] осталось огромное пепелище. Картину оживляли лишь одни вернувшиеся женщины и дети, которые собирали и укладывали камни и ветки, чтоб иметь хоть какую-нибудь крышу над головой. И в эти тяжелые дни, когда, казалось бы, жители Калны ни о чем ином не могли думать, как о самих себе, о своем очаге, они вновь протянули нам руку помощи, предоставили единственное, что удалось спасти от огня, — проросшую картошку. Иного в этой печальной обстановке не приходилось и желать.

Тут мы узнали подробности о развернувшихся боях, о 2-й бригаде. Мы тотчас послали связных догнать ее, по безуспешно. Она уже ушла далеко. Было мучительно жаль, что перед столь дальним и рискованным походом мне не удалось повидать Денчо и Делчо — моих первых боевых друзей, но так уж сложились обстоятельства.

На наших складах, на которые мы так рассчитывали, не оказалось ни оружия, ни одежды, ни боеприпасов. Все было израсходовано. Нашли только несколько пар обуви и одежды, которые наш интендант Славчо Цветков припрятал, чтоб обменять у крестьян на курицу или поросенка. Он у нас был большой чревоугодник.

В это время в Калне находились Видоя Смилевский (Бата) и Брко. Они только что получили оружие. В свое время мы дали им взаймы часть своего оружия (они им вооружили одну свою бригаду), договорившись, что, когда у нас возникнет надобность, они нам вернут должок. Теперь эта надобность возникла. Таким образом нам удалось вооружить наших новых партизан.

Будучи в Калне, мы узнали, что в селах Црвена-Ябука и Радосин находится группа раненых бойцов 2-й бригады. У них нет ни врача, ни санитара, ни даже бинтов и йода. Лечили их крестьяне народными средствами, как подсказывал им житейский опыт. Раны промывали ракией, перевязывали лоскутами, оторванными от рубашек. Молоко и яйца, в ущерб собственным детям, берегли для раневых. Вокруг сеновалов, где их разместили, установили постоянное дежурство. Несли его все — от малых ребятишек До старушек самых преклонных лет.

В Калне мы задержались на несколько дней. В это время вернулся Бойко Борисов, командир 3-го батальона, с группой из тридцати пяти бойцов. Среди них — и получивший семнадцать ран Богдан Божков. За эти дни мы перевели в Калну раненых бойцов 2-й бригады, радистов Пейчева и Царвуланова, провели бой с оттягивавшимися [409] на болгарскую территорию армейскими и жандармскими подразделениями.

...По-разному сложилась судьба Богдана Божкова и Любчо Барымова. Богдан оказался в расположении 2-го кавалерийского полка, просто чудом удалось ему избежать смерти, и до Калны он добрался вконец изнуренный. Любчо Барымов пробирался другим путем, был схвачен врагами и затем расстрелян. Сначала все складывалось у него вроде бы благополучно: добрые люди укрыли его в одной из кошар села Реяновцы. Любчо отлежался там, почти выздоровел и уже собрался в дальнейший путь, когда нашелся предатель, сообщивший о нем полицаям! Они немедленно обложили кошары, схватили Любчо. После зверских пыток, которым его подвергли в трынском околийском управлении и полицейском участке села Стрезимировцы, Любчо вывели в поле и убили...

17 мая мы находились в Терзийской махале села Кална. Наши кашевары приготовили на обед говядину, а вместо хлеба — картошку. Только бойцы принялись за еду, в штаб прибежал связной из Дысчен-Кладенца с известием, что на село наступают вражеские подразделения. В Дысчен-Кладенце мы выставили боевое охранение, в его задачу входило обнаружить противника и задержать, если врагов окажется немного, ну а если много — немедленно уведомить нас.

Кроме Болгаранова, никто из нас не имел военной подготовки, но практика помогла нам усвоить ряд военных правил, которые мы неукоснительно соблюдали. Одно из них заключалось в том, чтобы непременно постараться занять господствующие над местностью высоты, а если противнику удастся нас окружить — решительной атакой пробиться через вражеское кольцо и оторваться от противника. Это испытанное правило командование бригады решило применить и теперь.

Не тратя времени, мы двинули батальоны к вершине Тумба с задачей занять ее и прилежащие высоты, организовать оборону, а затем, атаковав противника, отбросить его.

Однако не так-то просто за считанные минуты вскарабкаться по кручам. Донесение поступило к нам с большим опозданием, поэтому батальоны успели занять лишь вершину Тумба. На соседние высоты времени уже не хватило. [410]

Отбросив нашу чету с высоты Дысчен-Кладенец, противник в составе батальона 41-го пехотного полка, роты жандармов и еще нескольких полицейско-жандармских подразделений овладел высотами южнее Тумбы — Миросово Дерево и Сулин Гроб — и начал быстро окапываться. Этим он лишил нас серьезного преимущества.

Единственное, что нам оставалось, это прочно удерживать Тумбу, действиями с флангов нанести противнику урон и принудить его отойти. Для исполнения этого замысла были отданы соответствующие приказы: 1-му батальону — занять восточные скаты высоты Сулин Гроб, 2-му батальону, оставив часть сил на Тумбе, сосредоточиться у подошвы высотки Миросово Дерево с северо-запада. Таким образом мы блокировали противника, оставив ему коридор лишь со стороны высоты Дысчен-Кладенец.

Резерв командира бригады (одна чета) располагался на Тумбе, куда мы вынесли свой командный пункт, А Златану, в чье подчинение передали одно отделение, поставили задачу наносить внезапные удары по наиболее чувствительным местам вражеских боевых порядков, прежде всего с юго-запада, со стороны тыла.

Связь с командирами батальонов осуществлялась связными, которые доставляли устные и письменные донесения и распоряжения.

Всю вторую половину дня стороны прощупывали друг друга, вели интенсивную разведку. Мы выискивали наиболее слабое место у противника, он — у нас, чтобы принудить нас отойти. Эти поиски сопровождались перестрелкой и взаимными атаками мелких подразделений. Мы с нетерпением ждали темноты — самого удобного для нас времени. Впрочем, похоже было, что и противник очень на нее рассчитывает.

Под вечер наши с двух сторон подняли стрельбу по высотке Миросово Дерево — начали огневую подготовку атаки. Противник тут же ответил из пулеметов, автоматов, минометов. С каждой минутой перестрелка становилась все ожесточенней, росло напряжение боя. Оно достигло высшей точки, когда грянуло партизанское «ура», пронеслось над позициями и потонуло в участившихся разрывах мин. Наши рванулись в атаку. Закипела лютая схватка. В воздухе раздавался свист мин. Громыхали разрывы. В окоп товарища Болгаранова свалился наш самый юный партизан Гошо, связной из 1-го батальона. В руке у Гошо было зажато донесение комбата. В нем Владимир [411] Костадипов (Иван) сообщал, что батальону удалось ворваться в расположение противника, но тот упорно сопротивляется.

«Будем биться до последнего, но ни в коем случае не посрамим себя перед нашей славной партией», — так заканчивалось донесение.

Эти слова взволновали всех нас.

Я быстро передал указания Ивану и отослал Гошо обратно. Зажав под мышкой автомат, он, по-детски радостный, припустился бежать.

Противник держался стойко, всеми средствами противодействовал нашему продвижению, но особенно сильное сопротивление встретили бойцы у высоты Сулин Гроб.

Сведения, которые мы получали на командном пункте бригады, были одно утешительней другого. Только от Златана не поступило еще ни единого донесения. Это беспокоило нас, тем более что ему была поставлена задача диверсионного характера. Чтобы установить связь со Златаном и наладить его взаимодействие с 1-м батальоном, мы послали Георгия Григорова. К сожалению, оказалось, что Златан вышел из боя, спустился в ближайшую махалу, где мы потом и обнаружили его преспокойно почивающим.

Только сообщил я командиру зоны, что 2-й батальон не отзывается, как часовой штаба подвел к нам батальонного связного.

— Товарищ командир, мы взяли в плен пятерых солдат с пулеметом!

— Где они?

— Вон, в кустах! — И показал рукой в сторону села.

— Молодцы! — сказал Болгаранов. — Вы их допросили?

— Допросили. Враг готовится отойти. Среди пленных есть и хорошие люди.

— Зорко охраняйте их! — приказал Болгаранов. — А потом разберемся, кто хороший, а кто нет. Передай командиру батальона, чтоб постоянно был в огневом соприкосновении с противником, нажимал на него. Давай иди!

Связной, явно чувствуя, что выполняет одну из ответственейших задач в этом горячем бою, резко оторвал от виска правую руку, четко повернулся и исчез.

В бою время бежит незаметно. Все мы пропустили тот миг, когда на небе засветились звезды и лунный серп [412] повис на ладонь выше Дысчен-Кладенца. Лунные лучи лак бы старались дотянуться до позиций противника, но высокие буки преграждали им путь.

К нашему окопу подполз Гошо. Он поднялся, вытянулся по стойке «смирно», но выглядел на этот раз крайне удрученным и печальным.

— Товарищ Иван погиб, — еле слышно доложил Гошо. — Во время атаки на высоту был пронзен вражеской... — Гошо недоговорил. Горло ему сдавило.

— Вы оставили его в руках врага? — спросил начальник штаба.

— Нет... вынесли, — изменившимся голосом ответил Гошо. — Отнесли его в кошару под высотой.

Боян Болгаранов поднял руку и отдал честь, то же самое в память славного командира сделали и мы.

— Значит, Иван не посрамил себя перед партией, — проговорил командир зоны. — Партия никогда не забудет его подвига.

Он похлопал Гошо по плечу и велел передать комиссару батальона, чтоб тот принял командование. Командиру резервной четы Болгаранов приказал приготовить все для похорон убитого комбата.

Над головами у нас просвистела мина. Она ударилась в землю в нескольких шагах от нашего окопа и взорвалась.

— Нащупали нас эти идиоты! — сердито проговорил Болгаранов и приказал всем переместиться правее.

Не успели мы преодолеть и нескольких метров, как просвистела вторая мина.

— Ползите живее! — крикнул Болгаранов.

Со стороны высотки Миросово Дерево послышались крики «Вперед!», а затем песня «Чавдарцы».

Пели бойцы 1-го батальона, с именами Левского и Ботева на устах они шли в атаку.

Спустя немного затихли минометы, замолкли и пулеметы врага. Сейчас стреляли только наши пулеметы и автоматы. Послышалась громкая команда, и с высоты прозвучало дружное «ура».

— Слушайте! — улыбнулся Болгаранов. — Это наши! Затаив дыхание мы слушали, как лес и горы многократно повторили партизанское «ура».

В это же время в районе села Црвена-Ябука две югославские бригады вели бой с батальонами противника. Одной из них командовал Брко. После нашей встречи с [413] ним и Смилевским в Ябуковике Брко под вечер прибыл на Тумбу, откуда отлично просматривалось все расположение войск.

Боевые порядки югославских партизан «обрабатывали» из пушек и пулеметов истребители. Металлические птицы то спускались почти до земли, то снова набирали высоту. Так повторялось несколько раз, пока один из самолетов не задымил. Потом из брюха у него вырвалось пламя, и, будто тяжело раненный стервятник, он воткнулся носом в скалы.

С Брко мы согласовали ночные действия наших подразделений, определили, какими силами и средствами нашей и его бригад с наступлением темноты будет вестись преследование противника.

За высотой Миросово Дерево вспыхнула зеленая ракета. Потом вторая, третья.

Громкие крики медленно отдалились и заглохли в густом буковом лесу.

Успешно выполнив задачу по очистке района от вражеских сил, две бригады — наша и югославская — на следующий день двинулись по направлению к хребту Выртоп-Планина, где, действуя плечом к плечу, разгромили еще один вражеский батальон. Тем и закончилось фашистское «наступление».

Готовившееся целый месяц, 12 и 13 мая оно достигло своей высшей точки. На карту было поставлено абсолютно все, чем располагало фашистское командование: войска, полиция, жандармерия, артиллерия, кавалерия, авиация.

Фашистское командование ставило своей задачей — ни больше, ни меньше — уничтожить партизан, действующих в этом районе. В приказе генерала Бойдева от 10 мая в разделе «Моральная подготовка» говорилось следующее:

«Внушить всем чинам, что в ходе этой акции преследуется цель покончить в данном районе со всеми партизанами, вплоть до последней организованной группы, я что действия всех должны быть смелыми, энергичными и решительными, — надо продемонстрировать, как неотвратим удар железного кулака болгарской армии, когда она защищает престиж власти и свою честь».

Из приведенного отрывка со всей очевидностью вытекало, что болгарскую армию использовали не для того, чтобы отстаивать национальные интересы народа, а для [414] того, чтобы защищать «престиж» навязанного народу режима и «честь» фашистских генералов и офицеров, которые вовсе и не думали о народе, а верно служили германским поработителям и их болгарским прихвостням. Они запродали немцам как свою честь, так и свою родину.

Фашисты готовили «майское наступление» гораздо дольше, чем мартовскую операцию «Радан», сосредоточили вдесятеро большие силы. Однако, как и в марте, их снова ждал провал. Фашистские планы обернулись для болгарского народа новыми человеческими жертвами и материальными лишениями.

...По пути к хребту Выртоп-Планина, откуда нам следовало повернуть в сторону Рильского массива, мы миновали село Дарковцы. Тут произошла встреча с четой Фердинанда Пудева (Бойко) и радистами Иваном Пейчевым и Павлом Царвулаповым.

У Выртопа мы расстались с Брко. Он двинулся к селу Црна-Трава, мы — к селу Власина.

* * *

Когда бригада поднималась на Выртоп, мы неожиданно наткнулись на войска, двигавшиеся со стороны села Црна-Трава. На высотах и горных плато завязались кровопролитные бои. В некоторых местах фашистам удалось вклиниться в наши боевые порядки, на других участках мы ворвались на их позиции. Дело доходило и до рукопашных схваток. В конце концов нам удалось рассеять подразделения противника, сбросить его с высот. Он бежал, а бригада продолжала путь к селу Власина.

...Во время одной схватки в плен попали Асенчо и Виктория. Она видела, как враги навалились на Асенчо, но тот не знал, что Виктория тоже оказалась в их руках.

Вечером связанного Асенчо отвезли в полицейский участок села Главановцы. Когда его втолкнули в камеру, он с ужасом увидел там сестричку, лицо ее было в синяках и кровоподтеках, платье разодрано.

На следующий день их перевели в околийское управление, заперли в разных камерах.

Начались долгие и мучительные допросы. Когда палачи уставали орудовать кулаками, они пускали в ход резиновые дубинки, плети и прочее, что только попадало им под руку.

Асен и Виктория молчали. Это еще больше бесило врагов. [415]

— Говорите, кто привел вас в отряд? — Полицай кричал так, что у него на шее выступили жилы.

— Мама, — проговорила Виктория.

— Зачем, чтоб из вас сделали разбойников?

— Нет, она сказала, что мы эвакуируемся в одно село. — Ага, значит, эта сучка даже не сказала, куда вас ведет...

— Наша мама не сучка. Да, она нам не сказала, но все, что она делала, мы это знаем, она делала правильно, — не выдержал Асен.

— А, ты еще возражаешь! — рассвирепел полицай.

Он обрушил на спину Асена палку. Затем последовал удар по лицу — Асен упал, из носа его потекла кровь.

— Чего же ты падаешь? Держись, ты ведь революционер! — измывался полицай.

Так же истязали и Викторию, но никто из них не выдал палачам ни имен ятаков, ни названий сел, через которые прошли они после того, как сошли с поезда.

Утром на грудь и на спину брату и сестре повесили большие листы с надписью: «Матери, берегите своих детей!» — и два полицая повели их по улицам города. Жители отворачивались, выказывая свое возмущение гнусным поступком полиции.

Но на этом страдания юных партизан не окончились. Спустя неделю их отправили в радомирское околийское управление, заперли в конюшне. Там полицаи держали одного раненого партизана. Ему не оказывали никакой медицинской помощи, раны его воспалились, от них исходил запах гниющего мяса. А полицаям и этого было мало. Избивая его, они норовили ударить именно по ранам, причиняя партизану невыносимые страдания. Потом полицаи принимались бить Асенчо и Викторию. Так дни и ночи подряд со стороны конюшни неслись стоны и крики.

Потом молодых людей отправили в Софию. Тут к ним применили еще более изощренные методы: пытки бессонницей, электричеством, ледяными ваннами. Полиции нужны были признания, которые могли послужить обвинительным материалом против партизан, но Асенчо и Виктория выдержали и эти муки. Так и не вырвав у них признаний, полиция была вынуждена отпустить их под залог. [416]

С именем Димитрова

В напряженные, трудные дни, когда нас мучили усталость и голод и кое-кто даже впадал в уныние, случалось нам получить какое-нибудь радостное известие, которое всем прибавляло сил. Помню, с какой радостью встретили бойцы и командиры пашей бригады сообщение о том, что в городе Лебане, в Сербии, из солдат, бежавших из царской армии, создана новая бригада. Она получила имя Георгия Димитрова. Ядро повой бригады составили солдаты одного из батальонов 123-го сливенского полка. После переформирования в Сливене этот батальон в декабре 1943 года направили в Лебану для несения оккупационной службы.

По мобилизации в батальон попали товарищи Атанас Гусев, Киро Игнатов, Выльо Вылев, Димитр Баев, Йордан Йорданов, Иван Маринов и другие. Они занимали там офицерские и унтер-офицерские должности. Выполняя указания партии о работе в армии, эти товарищи буквально с первых дней службы начали выявлять прогрессивно мыслящих офицеров и солдат. За короткое время им удалось привлечь десятки человек.

В Лебане товарищи Игнатов и Русев установили контакт с югославскими партизанами, условились о времени и месте перехода батальона на их сторону.

Тут как раз командир батальона уехал в отпуск, и управление всеми батальонными делами фактически оказалось в руках наших людей. Используя это благоприятное обстоятельство, товарищи Игнатов и Русев сумели устроить так, что батальон послали против сербской партизанской бригады, которая находилась в селе Прекупчелица. Там батальон и перешел к партизанам. А вскоре в присутствии многочисленных жителей окрестных сел состоялась торжественная церемония создания бригады имени Георгия Димитрова.

В бригаде было два батальона, всего около 250 человек. Интересно отметить, что, когда товарищи Игнатов и Русев объявили о переходе батальона к партизанам, солдаты единодушно поддержали их, а из офицеров только трое высказались против. Это обстоятельство в значительной мере обусловило стойкость новой бригады, ее высокую боеготовность и боеспособность. Проведя в дальнейшем самостоятельно и во взаимодействии с сербскими партизанами десятки боев с немецкими и болгарскими [417] воинскими частями, бригада завоевала себе высокий авторитет. В лице товарищей Русева, Игнатова, Вылева, Баева, Йорданова и Маринова большинство офицеров и солдат видело подлинно народных командиров, было готово выполнить любой их приказ.

Обсуждая это радостное известие, мы выражали уверенность, что будет еще немало батальонов, перешедших на нашу сторону: коммунисты есть повсюду, они неустанно работают, претворяя в жизнь директивы партии.

От Калны до села Врана Стена

Можно было ожидать, что пополнение бригады сотней новых партизан повысит ее боеспособность. Но в сущности получилось не совсем так. Большинство этих бойцов не прошло предварительной подготовки, плохо знало материальную часть оружия, а мы из-за непрерывных стычек с противником не располагали и минутой свободной, чтобы их обучить. Постоянно росло число заболевших, а это плохо отражалось на настроении здоровых. По этой причине еще в первые дни похода мы оставили группу заболевших и наиболее пожилых бойцов на попечение Георгия Григорова, чтобы он в дальнейшем использовал их на политической работе, а бригада, миновав села Власина и Колуница, рано утром 24 мая вышла в окрестности села Косово Кюстендильской околии. Весь путь нам удалось проделать скрытно от врага. Этому помог густой туман. Одно только нас беспокоило: в селе Власина во время привала бежал один партизан, чью жену мы некоторое время назад отослали из отряда назад в Софию, поскольку ей предстояло родить. Он, видно, истосковался по жене, поэтому и бежал, правда, с пулеметом, который за ним закрепили. «Тоже мне, вояка! А еще Санданским{14} зовется... — говорили между собой бойцы. — И хотя бы пулемет оставил».

В Косово, входящем в район товарища Раденко Видинского, существовала активная организация РМС. Днем мы установили с ней контакт, к нам пришли Борис Мапов, Вене Крумов и другие товарищи. По нашему указанию они немедленно выслали разведчиков в село Трекляно. Там как раз был базарный день. Одновременно командование [418] бригады направило туда же партизана: собранные им сведения мы хотели сопоставить с теми, что доставят ремсисты.

К четырем часам пополудни мы в штабе знали все, что нас интересовало. Кроме полицейского гарнизона, в селе Трекляно других сил у фашистов не было. Поэтому д1Ы решили, расположив одну чету в засаде на шоссе Трекляно — Косово, двинуть бригаду на Косово и еще засветло занять его. Там мы рассчитывали накормить бойцов, запастись продовольствием, отдохнуть и в полночь отправиться дальше.

Все получилось так, как мы намечали, никаких неприятных неожиданностей не произошло. Вот только когда двинулись в дальнейший путь, выяснилось, что проводника из местных жителей мы выбрали неудачно: опасаясь, как бы нас не обнаружила полиция, он завел колонну в такую глухомань, где и днем-то трудно пробраться, а уж в такую непроглядную темень — и подавно. Чащоба боярышника, терновника и еще чего-то колючего, глубокие овраги, узкие расщелины — досталось нам, как говорится, под самую завязку.

Только к утру выбрались мы из этого местечка. Рассвет застал нас возле шоссе Трекляно — Дивля. Укрыться там трудно: вокруг лишь мелкий кустарник. Нас обнаружили и крестьяне, спозаранку начавшие пасти скотину, и прохожие на шоссе. Хоть это и неприятно, но пришлось их всех задерживать, другого выхода не было: ведь среди них мог оказаться предатель.

Под вечер мы их отпустили, а сами переместились к одной кошаре. Тамошние пастухи сами сидели без хлеба. Мы подождали, пока они надоят и вскипятят молоко, выпили по кружке и зашагали к высоте Тичак.

Путь этот тоже дался нам очень тяжело. Там все усеяно глыбами известняка, который буквально съедает обувь. В конце концов многим пришлось идти босиком, а резервной обуви у нас не было. Тичак находится напротив села Врана-Стена и представляет собой широкое плато, которое с восточного края заросло дубняком и кустарником. От села его отделяет речка Треклянская. За Долгие столетия она пробила себе путь в скалах, сделала их неприступными. Западные склоны Тичака также каменисты, талые воды и дожди в многолетней своей игре выдолбили в камнях множество причудливой формы промоин, желобков, выемок и даже туннельцев. [419]

Когда мы выбрались на плато, я скомандовал: «Привал!» Усталость сморила людей. Не дожидаясь завтрака, они пристроились кто где и быстро заснули. Поблизости от нашей стоянки находилась кошара одного верного человека, как мы узнали, участника событий 1923 года. Я выставил боевое охранение, выделил на дежурство чету Георгия Атанасова (бая Жоро). Одновременно велел нашему интенданту Тодору Стригачеву до двенадцати часов накормить бойцов обедом. Тодор — парень смекалистый, вскоре он пригнал десятка два ягнят и козлят — собственность какого-то немецкого поставщика. Раздобыл он и муки, и молока, умелые повара давно у него были на примете. Во дворе кошары задымили костры. К небу поднялись белесые дымки. Аппетитно запахло жареным мясом. Приготовления к обеду велись полным ходом. После долгого изнурительного похода горячий обед был бы для нас подлинным пиршеством.

Прежде чем вернуться в штаб, мы со Златаном проверили посты. Все было в порядке. Златан пошел отдохнуть, а я решил побриться. Только я намылил щеки, в небе появился истребитель. Он сделал два круга и улетел в восточном направлении. Спустя несколько минут боевое охранение сообщило, что с юго-запада показались воинские колонны, которые явно направляются к кошаре. Наскоро стерев с лица мыльную пену, я затолкал бритву и все остальное в мешок и велел дневальному поднять бойцов по тревоге, а дежурной чете приказал занять позицию на высокой гряде, расположенной перпендикулярно к приближающемуся противнику. Не оставалось никакого сомнения, что самолет нас обнаружил.

Коротко посовещавшись в штабе, мы решили отвести бригаду на высоты восточнее села Врана-Стена, поскольку Тичак давал противнику ряд преимуществ: здесь враг мог нас окружить и затем навязать затяжной бой в невыгодных для нас условиях. Чтобы выполнить принятое решение, надо было, во-первых, принять меры по обеспечению безопасности нашего тыла, а во-вторых, быстро преодолеть долину речки Треклянской, параллельно которой проходило шоссе от станции Земен к селу Трекляпо. На этом участке шоссе находился постоялый двор. А в Земене, по нашим сведениям, размещался не только полицейский, но и армейский гарнизон — в любой момент их могли на машинах выдвинуть против нас.

Пока Петр Младенов снимал посты, дежурная чета остановила [420] противника примерно в трехстах метрах от нашего лагеря и основные силы бригады в колонне направились к реке.

По соседству с кошарой, к юго-востоку от нее, поднималась еще одна высота, которая тактически была удобна для противника. Если ему удастся занять ее, наш отход будет сорван. Мы вовремя поняли это и выслали туда отделения Ивана Бонева из 1-го батальона. С ним отправились в Славчо Трайков, комиссар этого батальона, а также Басил Зарков и Георгий из села Студена. Подразделению ставилась задача удерживать высоту до Полного отхода бригады. Поднялся на высоту и я. Мы заняли удобную позицию, открыли огонь. Противник тотчас ответил. Перестрелка велась уже несколько минут, а противник пока не предпринимал ничего иного. Укрывшись за огромными камнями, мы выжидали. Наконец солдаты поднялись и, стреляя на ходу, двинулись на нас.

— Сейчас я их угощу на полную катушку, — сказал Бонев. Он со своим пулеметом пристроился за камнем и поднял такую пальбу, что солдаты стали падать, словно гнилые груши.

— Жаль задавать вам такую трепку, — приговаривал Бонев, нажимая на спуск, — да что поделаешь — иначе ведь вас не проймешь...

— Дай-ка еще очередь, пусть поймут, что партизанской позиции им не занять, — проговорил Славчо Трайов.

— Сейчас незачем — они ведь залегли, — ответил Иван. — Чего зря патроны тратить? Вот поднимутся — я их снова поприветствую.

Поначалу я думал остаться с ними, пока не отойдет вся бригада, но теперь, увидев, что они и без меня не отступят ни на шаг, решил догнать штаб, проверить, как там дела. Пробираясь сквозь кусты, я натолкнулся на две группы отставших бойцов. Одни раздирали на куски жареного ягненка, другие — большой каравай хлеба. Этак они легко могли оказаться в плену или под обстрелом противника. Я прихватил их с собой.

Бригада покинула окрестности кошары. Сейчас бойцы перебирались через реку, пересекали шоссе. Некоторые уже карабкались на противоположный склон, откуда рукой подать до окраинных домов села Врана-Стена. Навстречу нам попалось несколько женщин, направлявшихся [421] к загонам для скота. Последней, опираясь на палку, с трудом передвигала ноги сгорбленная старушка

— Выше держите, ребята, выше! — прокричала она. — На ровном месте они, собаки, вас окружат и. перебьют

— Не бойся, мать, — сказал я, — мы им не дадимся.

Миновав реку, мы выбрались на дорогу. Из постоялого двора показались несколько крестьян, заговорили с партизанами. Между ними метался какой-то человек в белом фартуке, спрашивал командира.

— Вон он! — отрывисто ответил ему молодой партизан и показал на Болгаранова.

— Что случилось? — спросил Болгаранов.

— У меня полна печь хлеба, — шепнул человек в белом фартуке. — Только я боюсь просто так отдать его вам. Вдруг кто донесет?

— Ну и что предлагаешь?

— Вы меня арестуйте! — ответил пекарь.

— Ты за кого нас принимаешь, за грабителей? — сердито проговорил Болгаранов. — Тот, кто настоящий патриот и считает нашу борьбу своей, ничего не должен бояться. Мы здесь не для того, чтобы за твой хлеб тебя же арестовывать.

Человек в белом фартуке покраснел и отошел в сторону.

От шоссе бригада двинулась узкой тропой, которая вилась между акациями. Она вывела нас к группе белых одноэтажных домов. Перед ними собрались женщины и дети, предлагали партизанам кто воду, кто хлеб, кто простоквашу или еще что-нибудь. В это время над махалой промчались два вражеских истребителя, по как устрашающе ни свистели выпущенные ими пули, крестьянки не дрогнули. Они впервые встретили партизан и во что бы то ни стало захотели накормить их и напоить.

В махале я не увидел ни одного парня. Оказалось, они отправились с нашей головной группой показать дорогу. Когда мы все собрались на водоразделе, парни нам рассказали, что в селе есть и партийная организация, и организация РМС, что крестьяне с нетерпением ожидали партизан и буквально за два дня перед этим товарищи Раденко Видинский и Бойка провели специальные собрания — как организовать встречу партизан.

Местность над селом Врана-Стена удобна для стоянки: тут тебе и скалы, и лес, и заросли кустарника. Мы задержались там до вечера. Целыми и невредимыми присоединились [422] к нам и товарищи, оставленные на Тичаке прикрывать отход бригады. Мы распределили оставшиеся продукты и двинулись дальше.

— Вот и еще один день пережили, — говорили между собой бойцы. — Посмотрим, что принесет завтрашний.

И каждый втайне надеялся, что завтрашний день будет полегче, чем нынешний.

По Радомирской околии

Стемнело. Вечерняя прохлада быстро вытеснила дневную жару. Бригада побатальонно выстроилась на проселке. Теперь колонну вел Григор Илиев из Перника. Прежде, до вступления в бригаду, он был на партийной работе в Радомирской околии и в какой-то мере знал здешние места. Должен сказать, что, хотя раньше мне и не доводилось проходить точно по маршруту бригады, до района села Трекляно я довольно легко ориентировался, однако о местности за селом Врана-Стена не имел ни малейшего представления. Поэтому теперь приходилось целиком полагаться на проводников, будь то партизаны, ятаки или случайные люди.

Для партизан очень важно, какой у них проводник, точно ли знает дорогу или приблизительно. Ведь в первом случае он всегда может обойти стороной места, удобные для вражеской засады, ну а если все же напорется на нее, уведет колонну без потерь. С таким проводником бойцы чувствуют себя спокойно, уверенно и, как правило, менее напряженно. Поэтому выбор проводника имеет огромное значение для успеха похода.

Сначала Григор Илиев провел нас нивами, засеянными пшеницей, потом через огромный сад, после мы продирались через какие-то колючие заросли, пока не вышли к каменному карьеру, мимо которого пролегало шоссе. Оно вывело бригаду к селу Жабляно. Соблюдая тишину, мы прошли широкой сельской улицей, свернули налево, на усыпанную песком площадь, и тут из головы колонны поступил сигнал остановиться. За ним последовал другой: «Впереди опасность».

Оказалось, наш патруль наткнулся на сельских страж-ликов, обезоружил их и, предупредив жителей, чтоб они никому ничего не сообщали, отвел пленников под навес, откуда им нельзя было увидеть колонну, и продержал там, пока не прошла вся бригада. [423]

Когда мы перебрались через реку Струму и пересекли железнодорожную линию Радомир — Земен, возле села Жабляно колонна снова вышла на шоссе. Какое-то время мы двигались по нему, а затем свернули на извилистую тропу через поле высокой ржи. Тропа привела нас к махале, дома которой прятались среди фруктовых деревьев. Не доходя до махалы, колонна остановилась. Григор Илиев доложил, что теперь нужно взять в проводники кого-нибудь из местных жителей.

С Григором и Болгарановым мы зашли в один из домов. Нас встретил заспанный и сильно перепуганный молодой мужчина в одежде железнодорожника. Он сказал нам, что давно хотел повстречать партизан, что коммунистическая партия для него дороже всего, что никогда он не верил в победу Германии, а фашисты для него как бельмо на глазу. В заключение он вызвался сделать все, что могло бы помочь успеху нашей борьбы.

В эту темную ночь нам, разумеется, было важнее всего, чтобы он показал нам дорогу. Он согласился, успокоил жену, сказав, что скоро вернется, и повел колонну через махалу. Хоть мы и подняли немало шума, собаки не очень-то разлаялись. Да и как тут не наделать шума, если в пяти шагах ничего не видно. Дорога, по которой вел железнодорожник, была усеяна множеством камней, под нашими ногами они со стуком скатывались с откоса. Немало шума производил сейчас и конь, навьюченный рацией. Мало того что он бил копытами по камням, он еще и тяжко всхрапывал от усталости. Рядом с ним неотступно следовали товарищи Иван Пейчев, Павел Царвулапов, Евтим Пунчев и Стефан Василев (последние двое из села Батак). Их мы выделили в особую группу для охраны рации.

Примерно через час голова колонны оказалась на ровной поляне, заросшей папоротником. Лес, окружавший ее со всех сторон, в темноте походил на черную стену, за которой, казалось, скрывались всяческие сюрпризы и неприятности. Где-то за этой стеной пряталась и дорога.

— Вы тут подождите, а я пойду проверю, — попросил железнодорожник и скрылся в густом лесу.

Ждем пять минут, десять, двадцать — железнодорожника нет как нет. Мы тихо посвистели, покричали — никакого ответа. Лес высился перед нами, безмолвный и темный. В нем давно все уснуло. [424]

— Удрал, собачий сын! — сказал Болгаранов. — Если он нас предал, завтра на весь день хватит возни с гадами.

— Хороший урок преподал нам этот железнодорожник, — отозвался комиссар бригады. — Теперь ни в коем случае нельзя слепо доверяться проводникам.

— Где же мы сейчас? — мы развернули географическую карту, которую прихватили в одной школе. На этой карте были помечены лишь самые крупные вершины и населенные пункты, главные шоссе и железнодорожные линии. Точка, в которой мы теперь оказались, наверняка скрывалась под общим коричневым фоном, обозначающим горы. При бледном свете ручного фонарика мы нашли село Земен, через которое впритык тянулись две линии — черная и синяя. В этом месте река Струма и железная дорога София — Кюстендил отсекают кусок Коньовского хребта, разделяющего Радомирскую и Кюстендильскую долины. Он тянется в сторону города Дупница, одного из пунктов нашего маршрута.

По карте все выходило просто, если б только знать, в какой именно точке мы находимся. Но как сориентируешься без компаса, без проводника? А если двинуться вслепую, не очутимся ли мы в Земене, в самой пасти волка?

Как уже не раз бывало в минуты затруднений, все взоры обратились к Болгаранову. Он был не только самым старшим из нас, но и самым опытным, находчивым и выдержанным.

— Двигайтесь за мной! — приказал он и повел колонну узкой тропинкой через густой лес. Вскоре мы выбрались на наезженную дорогу, по которой и шли до рассвета, а когда рассвело, группа бойцов отправилась на разведку и вскоре сообщила, что нашла подходящее место для дневки. И в самом деле, место было подходящее: господствующая над местностью высота, поросшая по склонам молодым дубняком. Она создавала нам отличные возможности и для маскировки, и для наблюдения. Батальонные командиры распределили между собой районы бивака, отдали распоряжения относительно отдыха бойцов и маскировки и сами тоже расположились отдохнуть. Лесок, с его мягкой травой и позолоченной первыми солнечными лучами листвой, так и манил ко сну — буквально через несколько минут все вокруг затихло. Нарушал тишину лишь наш конь Белчо, он ощипывал молодые побеги и сочно хрустел ими. [425]

Однако у командования бригады оставалось еще мало дел, хотя и наши ноги гудели от усталости и нас тоже, словно магнитом, притягивала к себе мягкая трава. Нам еще надо было изучить район с точки зрения в возможной обороны и отхода. Поэтому, пока батальоны располагались на отдых, штаб в полном составе поднялся на вершину.

Сейчас, при свете начинающегося дня, вся местность отсюда хорошо просматривалась и лежала перед нами как на ладони. С помощью партизан из радомирских сел мы легко сориентировались. Невдалеке белели дома сел Егылница и Извор, а выходцев из последнего немало насчитывалось у нас в бригаде.

Густой и раскидистый куст, из-за которого мы вели наблюдение, укрывал всех пас. Детально, слева направо изучая окрестность, я заметил поодаль десятка два солдат. Раздевшись, они расположились под теплым солнышком и явно били вшей. Я показал на них Болгаранову, он глянул туда и шепнул Златану:

— Давай-ка быстренько пошли пару бойцов, пусть разведают, нет ли где еще солдат, а потом решим, что делать дальше.

Болгаранов приложил к глазам бинокль, повел им из стороны в сторону, потом вдруг замер:

— Ах проклятые! Идут прямо на нас.

В это время послышалось далекое гудение самолета. Оно быстро приближалось, и вот над нами появился и он сам.

— Видите?.. Нас предали, — сказал Болгаранов. — Этот, там наверху, осматривает район и, коли нас заметит, немедленно сообщит своим.

— Если он примет этих вошебойцев за партизан, глядишь — и обстрелять их может, — высказал предположение Златан.

— Я вижу и другие колонны, — с тревогой в голосе проговорил Нинко, получивший приказ следить за теми, кого заметил Болгаранов.

В самом деле, противник со всех сторон подтягивал силы, и не составляло труда разгадать его замысел. Нам не оставалось ничего иного, как поднять бойцов по тревоге и приготовиться к отходу, а может, и к бою.

Товарищ Болгаранов принял мое предложение. Надо было будить бойцов — ведь только заснули, а первый со так сладок! Однако ситуация не располагала к сантиментам. [426] Колонна должна была быстро изготовиться к отходу из этого района, пока враг не замкнул кольцо окружения. Каждая минута приобретала сейчас огромную ценность.

Только я подал сигнал к движению, как шагах в тридцати от нас на дороге промелькнули шесть солдат в касках — явно дозор какого-то подразделения, разыскивающего нас.

Мы затаились, пропустили дозор. Когда он отдалился, ли, выставив охранение по обеим сторонам дороги, быстро пересекли ее.

Через некоторое время мы вышли на широкую поляну. Пожилой крестьянин пас на ней коров. Прихватили его с собой, чтоб показал дорогу. На этот раз, хоть и было светло, Златан принял меры, чтобы проводник не сбежал: попросту взял да и привязал его к себе.

Преодолев несколько километров, мы вступили на земля села Извор. Отсюда проводником бригады стал уроженец этого села Алеша, связной 2-го батальона, которым командовал Георгий Гоцев.

Передвигаться днем для нас всегда было весьма рискованно, особенно в районе, где полно войск, полиции и жандармов. А ведь сюда помимо Кюстендильского полка были стянуты и подразделения других частей. Они следили за нами, имели полную возможность устраивать нам засады, обстреливать с удобных позиций. То, что с нами мучилось раньше, выглядело теперь не самым трудным. Трудности только начинались! Двинемся мы в одном направлении — нас обстреляют, выберем другое — и здесь то же самое, поскольку нет высоты или склона, не занятых войсками или полицаями. Пришлось выбираться к шоссе, ведущему в Кюстендил. Пока шли лесом, мы чувствовали себя в относительной безопасности, но, как только впереди оказывалась поляна (невозможно ведь двигаться все время по лесу), враг немедленно осыпал нас пулями.

Особенно опасным оказался тот изгиб шоссе, где от него ответвляется дорога к селу Углярцы. Как только шедшие впереди бойцы показались на этом повороте, по ним открыло огонь сразу несколько пулеметов. Они били прямо по той маленькой полянке, которую предстояло пересечь колонне, чтобы спуститься на шоссе. Там не то что пройти — головы поднять невозможно. Пришлось огибать [427] полянку, а это вызвало разрывы в колонне, перемешало ее. Те из бойцов, кто еще не выбрался на шоссе, двинулись лесом, ну а тем, кто уже очутился на дороге, назад пути не было, им оставалось одно: быстрее выйти и из под обстрела. После поворота шоссе втягивалось в глубокую лощину с очень крутыми склонами. Рядом прихотливо извивалась речушка. В двух местах, в сотне метров одно от другого, она пересекала шоссе под деревянными мостами. Между ними стучала старенькая водяная мельница.

По шоссе двигался и штаб. Отсутствовал лишь Григор Илиев. Вероятно, он остался с каким-нибудь из батальонов, чтоб помочь ему выбраться из трудного положения.

Мы миновали мельницу, приблизились ко второму мосту. Неожиданно перед нами на малой скорости показался военный грузовик. Из кузова выглядывали солдаты. Мы обстреляли машину, она остановилась, солдаты посыпались на дорогу и быстро скрылись под мостом. С несколькими бойцами я подкрался к ним. Солдаты еще не успели изготовиться к бою, когда мы наставили на них автоматы и крикнули: «Сдавайтесь!» Они не сопротивлялись, побросали оружие.

Пока мы собирали трофеи, товарищи из штаба (опять же без Григора Илиева) вместе с группой бойцов миновали мост и свернули с шоссе налево. Моя группа направилась следом. Мы перебрались через речку, пересекли зеленую полянку и очутились на проселке, который вывел нас к засеянной ниве, с трех сторон окруженной лесом. На подъеме мы настигли несколько человек из первой группы и обогнали их, велев им идти за нами. Но впереди били пулеметы врага, и бойцы испугались. Они прижались к высокому плетню рядом с дорогой и почти не двигались с места. В этой группе был и радист Пейчев, он поднялся и пошел за мной. Царвуланов уже прошел вместе с Болгарановым.

Дорога, по которой мы взбирались, была вся в промоинах и походила на засохшее русло. Вдруг перед нами в землю ударили пули. Стреляли три станковых пулемета. Хорошо замаскированные, они располагались где-то на противоположном склоне. Оставаться на дороге опасно. Необходимо было как можно быстрее миновать открыт место и залечь в придорожной канаве или за каким-нибудь большим камнем, благо их тут немало. [428]

Бойцам, которые, пригнувшись, следовали за мной, я подал знак укрыться за высокой межой и выждать, пока стрельба затихнет, а мы вдвоем с радистом Пейчевым ползком добрались до крупного камня и залегли за ним. Ниже и несколько правее в сухой впадине скучились товарищи из первой группы. К ним присоединялись все новые бойцы. За камнем мы с Пейчевым пролежали всего несколько минут, но они показались нам долгими часами. Пули проносились у нас над головами, ударяли в камень, высекали из него искры. Потом пулеметы начали бить разрывными пулями. За камнем стало еще жарче. По соседству с нами были убиты печатница Пенка и один из только что взятых в плен солдат. Невдалеке за плетнем я увидел группу бойцов, среди них — Ивана Бонева. В руках у него блестел новенький пулемет системы «Брен», а подальше торчали еще два пулеметных ствола.

— Иван! — крикнул я что было сил. — Чего глядите? Почему не заставите гадов замолчать?

— Есть, товарищ командир! — ответил Бопев и, повернув голову, отрывисто прокричал: — Слушай мою команду! Прицел семь! По трем пулеметам противника за межой напротив нас — огонь!..

Спустя мгновение заговорили наши пулеметы. Над межой, из-за которой стрелял противник, поднялись фонтанчики пыли, фашисты тотчас замолкли. Наступило маленькое затишье. Нужно было искать выход из создававшегося положения, собрать бригаду — ведь здесь, по сути дела, находился один лишь штаб. Мы с Пейчевым где короткими перебежками, а где ползком двинулись через межу. Пришла в движение и группа Болгаранова. Она перемещалась туда, где находились наши пулеметчики. Зашевелилась и чета Петра Младенова, которая укрылась среди скал, к северо-востоку от нас.

Однако фашисты не оставили нас в покое, снова открыли огонь. Разрывные пули летели густо. Слов нет, это весьма затрудняло маневрирование, но и пережидать было некогда. Мы ведь не знали, что еще приготовил для нас враг в этой незнакомой нам местности.

В последующие полчаса значительная группа бойцов вышла из-под обстрела, но большая часть бригады все отсутствовала. Кроме Пенки и солдата-пленного погибли Пешо — бригадный повар и Иван из села Цырква. [429]

Ранило молодую партизанку Соню. Бойцы горестно рас, сказывали о смерти Пешо-повара. С группой пленных солдат он еще в феврале попал к нам и так быстро свыкся с партизанской жизнью, был настолько дисциплинирован что служил примером для всех. Всей душой он ненавидел фашистов. Перед смертью Пешо сказал: «Лучше уж вы меня добейте, товарищи, чем живым попасть этим гадам в лапы. Смерть фашизму, свобода народу!..» Но чье бы сердце позволило, чья рука поднялась бы на своего же товарища?

Не видно было и Белчо. Я огляделся. А, вот он! Очутившись на ячменном поле, изголодавшийся конь принялся объедать побеги, не обращая никакого внимания на яростную стрельбу. Как мы его ни звали, как ни приманивали, он и ухом не вел. Рация размеренно покачивалась у него на спине. Нужно кому-то вывести его с поля, но кто решится выйти под град пуль?

— Я схожу, — скромно проговорил Басил Зарков. Он добежал до коня, схватил его за повод и, не успел противник опомниться, отвел Белчо в безопасное место. Рация была спасена. За этот смелый поступок Василу потом перед строем бригады была объявлена благодарность.

Чтобы установить связь с другими группами, мы разослали связных. С помощью заранее условленных сигналов они должны были разыскать отставших бойцов и проводить их на сборный пункт. В течение часа собралась почти вся бригада. Отсутствовали только заместитель комиссара бригады Григор Илиев и еще несколько человек. Во время перестрелки они свернули куда-то в сторону. Больше мы их не видели.

Тяжелую рану получила Соня. Пуля чуть не угодила ей в глаз, пробила нос. Из раны хлестала кровь, глаза девушки запали, веки посинели. Оказали ей первую помощь, но очень опасались за ее жизнь. Нужно было оставить девушку у добрых людей.

Неподалеку виднелось село Углярцы. Оно готовилось ко сну. На улицах — ни души. Притихли и сельские собаки, но кое-где в окнах еще мерцали огоньки.

Бригада собралась на крошечной площади. Я отдал распоряжения, какому батальону в какой махале располагаться на ужин, определил час и отправной пункт следующего перехода. Нашли мы и надежного, по общему [430] впечатлению, человека, у кого можно оставить Соню. Подробно рассказали ему, как ее лечить, поручили беречь пуще глаза. На всякий случай предупредили, что за ее жизнь он отвечает собственной головой. Скажу сразу, что ему не удалось уберечь девушку.

Для ужина и заготовки провизии на следующий день бойцам понадобилось несколько часов. До полуночи все должны были поесть и собраться на площади. К назначенному сроку не пришли только командир 2-го батальона Георгий Гоцев и его связной Алеша. Мы пытались их искать — безрезультатно. Никто не знал, в каком именно доме они ужинали и куда подевались. Пришлось отправляться без них. Тем более что погода портилась: того и гляди хлынет дождь. По намеченному плану нам предстояло добраться до густого леса и там переждать день. Ну а если выпадет туман, тогда можно будет продвинуться до села Верхняя Козница.

Не успели мы выйти из села, начался дождь. И не какой-нибудь, а проливной, Промокли все до костей, а дорогу так развезло — на ногах не удержаться. К тому же еще и тьма кромешная. Никто никого не видит. Связь поддерживали только сигналами. Бойцы то и дело падали грязь, поднимались ворча и медленно карабкались даль-е в гору.

Наконец рассвело, но — какое разочарование! Столько сил положили, измотались, а село вон оно — всего километра на три отошли. Дождь кончился, но опустился густой туман. Только он из всех природных стихий и оказал нам помощь — незамеченными мы втянулись в лес, а потом продолжили переход. Здесь, к счастью, бескрайние леса. Целый день шли без опаски. Лишь к вечеру бригада достигла окрестностей села Верхняя Козница. Дождались, пока стемнеет, и тогда спустились на равнину. Нужда заставила нас взять проводником первого встретившегося крестьянина.

Ночь выдалась не слишком темная. Слабо светила луна — нам это на руку: и противнику трудно нас обнаружить, и у нас есть возможность маневрировать. Да и местность до реки Джерман удобная. Но все равно пришлось прошагать много и быстро, так что бойцы порядком устали. Уверен, что все оставшиеся в живых партизаны крепко запомнили эту ночь. То была даже не ходьба, а бег. Тех, кто не имел тренировки, он просто выматывал. Число отстающих непрерывно росло. Я пробовал [431] им помочь, но ведь много их, да и мои силы тоже не беспредельны. Мы, командный состав, никогда толком не отдыхали. Пока другие спят или сидят, отдыхая, нам нужно организовать разведку, позаботиться о питании бойцов, наметить план дальнейшего движения, предусмотреть условия, в которых, возможно, придется вести бой. Так что мы по нескольку суток проводили без сна, на ногах.

Усталость по-разному действует на бойцов. Одни устают только физически, а у других в такие минуты падает настроение, возникают еще и всякие тягостные мысли. Если первым стоит лишь немного перекусить, и они снова полны сил, готовы двигаться дальше, то вторые павшие духом, решаются и на дезертирство. Вот и в ту ночь мы недосчитались нескольких человек.

В этой связи хочется особо подчеркнуть, с какой необыкновенной стойкостью и упорством держались наши партизанки. Ни у одной и мысли не возникло сбежать или сдаться врагу. Хотя многие из них физически были гораздо слабее, я бы даже сказал, истощеннее мужчин, они все без исключения выстояли в самых тяжких испытаниях и невзгодах.

Ускоренный марш той ночи у многих бойцов вызвал недовольство. Люди начали нервничать, раздавались голоса, что пора сделать привал, но командование точно рассчитало время и расстояние и настойчиво стремилось вывести бригаду к Рильскому массиву. От этого зависела ее судьба. Опоздание подвергало бригаду страшному риску: ведь не из добрых побуждений враг отовсюду стягивает силы в этот район. Поэтому мы не обращали внимания на росу, обильно смочившую посевы и траву на лугах, быстро, не особенно выбирая, где помельче, переходили вброд речки, не замечали густой пыли, окутывавшей нас на проселках, не слышали ворчания уставших до изнеможения партизан. Мы почти бежали, как одержимые, все вперед и вперед — к Риле. Наверное, никто и никогда еще не стремился так к этому суровому и гордому массиву, как мы в ту ночь, надеясь найти в тамошних дебрях приют и хоть немного покоя. Но увы, Рила оказалась такой негостеприимной!

— Эх, товарищ командир, мочи уж нет! Будет ли конец этой дьявольской гонке? — спросил Георгий Стаменов из села Радово. [432]

— Еще немного, Георгий, совсем немного. Зажми душу, держись! — ответил я.

— Да я и так всю дорогу ее зажимаю, эту проклятущую душу, а теперь уж не получается. Ни душа больше не выдерживает, ни ноги.

Я подхватил его под локоть: «Давай опирайся! Легче будет идти...» Всячески пробовал его подбодрить, но он совсем изнемог. Только его отпущу, он тут же садится, а коли сел, и вовсе отстанет. Несколько раз я его поднимал, вместе догоняли колонну, но ведь он не единственный. Вон стонет партизанка, бледная как полотно, жалуется, что болит у нее справа под ребрами, сил никаких не осталось. Пришлось и возле нее задержаться — пошла и она, с огромным трудом.

— Ну что, подходим? — спрашивали друг друга бойцы.

— Ты разве не видишь гор? — слышалось сердито в ответ. — Как доберемся до них, значит, конец переходу. — Очень уж далеко до них. Разве живыми доберемся? — с отчаянием проговорил кто-то.

— Чего раскис, приятель? Ну-ка, подтянись. Вон глянь — девушки раза в три тебя слабее, а ведь не хнычут, а ты, мужик, да еще какой ражий, вопишь, будто младенец, — одернул его один из командиров. Тот примолк, ускорил шаг.

— Ну вот. Можешь, оказывается. А то расхныкался. Иные, чтоб получить сведения из первых рук, обращались с вопросами к проводнику.

— Близко, ребятки, близко, — успокаивал их бай Димитр из села Коркина, которого мы взяли в проводники. — Еще немного! — приговаривал он, шагая в голове колонны, собою не такой уж видный, но неутомимый.

— Вот вышли к шоссе на Кюстендил, — пояснил он, — но тут поскорее надо взять вправо, а то нам могут попасться полицаи.

Дело ясное — надо поспешать. Люди напряглись, се их существо, все силы были нацелены на одно — хоть на последнем дыхании, но выполнить приказ. И люди шли, почти бежали. Вот у самой обочины завлекающе журчит родник. Вода в нем быстрая и чистая, будто слеза. Многим хотелось бы припасть растрескавшимися губами к серебряной струе, которая била впустую, заливая дорогу, но дисциплина сильнее жажды. Без разрешения никому не позволено оставлять свое место в колонне. [433] Малейшая задержка может обернуться кровью. И бойцы, проходя мимо родника, даже отворачивались, чтоб не глядеть на него.

Вскоре мы перебрались через оросительный канал села Баланово.

— Еще несколько километров, и выйдем к броду через речку Джерман, — сказал проводник. — А как перейдем ее, вот вы и в Риле.

— А села там есть? А, дядя? — спросил кто-то.

— Есть, как не быть. Недалеко от реки село Старц-Дол. Там найдете еду, отдохнете, а потом — уповай на бога.

Балапово давно погрузилось в сон. Спала в зарослях кустарника и маленькая водяная мельничка, мимо которой мы проходили. Тихо было вокруг. Только шумела речушка, да еще порой нарушали тишину бойцы, которые, задремав на ходу, спотыкались о камни на дне реки, с шумом шлепались в воду, потом поднимались, поминая всех святых...

Я услышал голос Болгаранова. Он кого-то распекал на ходу. Я понял, что это касается Златана, и поспешил к ним, чтоб узнать, что еще случилось. Златан, надо сказать, не умел по-хорошему обходиться с людьми — кричал на них, сыпал угрозами. Такого же рода был и сегодняшний проступок, за который ему выговаривал Болгаранов. А вообще за Златаном водилось и немало другого. Это он во время схватки у Тумбы самовольно оставил поле боя и отправился в ближайшую махалу, чем подал дурной пример другим. В походе, когда возле села Извор мы попали под обстрел карателей, Златан запаниковал, бросился бежать, а за ним — целая чета. Все это накапливалось, а нынче, видно, переполнилась чаша терпения Болгаранова, он и взорвался. Что и говорить, в таких переделках, в какие мы попали, всякому несладко. Люди становятся раздражительными, вспыльчивыми, невыдержанными. Вообще-то Болгаранов являл собой пример выдержки. Но даже и на него порой находило: вдруг вспыхнет, разгорячится, выругается — и отойдет.

В бригаде было много заядлых курильщиков. Один из них — Болгаранов. Но в долгом походе все их запасы курева подошли к концу, а прикупить в населенных пунктах не удалось. Тогда в дело пошли сухие листья.

На привалах мне доводилось слышать, как Пончо Панов говорил Болгаранову: [434]

— Бай Иван, давай подымим.

Болгаранов уныло отвечал:

— Нечем.

И хоть отлично знали, что в карманах не осталось ни крошки табаку, а все же снова рылись в них, выворачивали, вытряхивали, к добытой таким путем щепотке пыли, которая вобрала в себя запах когда-то лежавших там сигарет, прибавляли немножко листьев, сворачивали микроскопическую цигарку, и начиналось обычное священнодействие: один затянется — передаст другому, тот третьему, потом четвертому, покуда огонек не подберется вплотную к губам.

— До чего ж хорошо! — облизываются курильщики, которые, будто цыганята, когда те начинают учиться курить, располагались на корточках возле Болгаранова...

Мы подошли к реке Джерман. Она разбухла после недавних дождей, но перебраться все же было можно. Из наиболее сильных бойцов сколотили ударные группы, которые двинулись первыми. Они прошли благополучно. За ними — вся бригада.

Рядом с рекой, повторяя ее изгибы, пролегли шоссе и железнодорожная линия к станции Горна-Джумая. Мы пересекли их и спустились в тихую безводную прогалину, по которой, судя по всему, недавно промчались ливневые потоки. Через несколько минут в прогалине скрылись и бойцы, замыкавшие колонну. На противоположном берегу остался лишь наш проводник. На прощание он помахал нам рукой и протоптанной тропкой зашагал обратно. Мы напутствовали его словами благодарности.

Заря уже занялась. Пока выбрались из прогалины, совсем рассвело. Небо на востоке было чистое, ни единого облачка. Тянул теплый южный ветерок. Все предвещало отличный солнечный день.

Вот наконец и долгожданное село. Считаем дома — первый, второй, третий... седьмой.

— А где же остальные дома? — спросил я какого-то заспанного дядьку, стоявшего у ворот.

— Да все здесь, — проговорил он.

— Это что же, во всем вашем селе только семь домов?

— Только семь.

— А еду мы у вас тут сможем найти?

— Откуда, мы и сами-то голодаем. Табачком мы промышляем, так и тот скупают у нас по дешевке. Получаем [435] по двести граммов кукурузы на день. Это и нам, а скотине. Жизнь — хуже некуда, а что поделаешь?..

— А что вы делаете, чтоб жизнь ваша стала лучше? — спросил Болгаранов.

— Голыми руками много ли наделаешь? Одна душа у нас и осталась.

— Рук не надо опускать, тогда многое можно сделать. Бороться надо, как они. Вот посмотри-ка на него, — Болгаранов показал на Гошо, самого юного нашего бойца. — Пятнадцать лет от роду, но и он пошел бороться. Бороться, чтоб жить потом по-человечески.

— И он победит, — добавил Нинко Стефанов. — В этом он уверен.

Гошо выпятил грудь, лихо забросил автомат за спину и улыбнулся. Ради этой улыбки он, похоже, собрал последние силы, но она буквально озарила его лицо.

— А вот этого видишь? — показал Болгаранов на Басила Заркова, как раз проходившего в колонне мимо. — Он унтер-офицер, ушел из фашистской казармы, стал партизаном... А вот эти девчата... а эта женщина пришла к нам с двумя детьми, — указал он на тетушку Цвету Юрукову, — а этот вот больной человек... Это ж все люди твоего круга, но в душе у них горит смертельная ненависть к фашистам. Она движет всеми нами. И мы не отступимся, пока не добьемся победы.

Все это командир зоны говорил с такой уверенностью, что, как мне показалось, заронил ее искру и в душу утратившего всяческую надежду крестьянина.

— Ну а если тебя спросят фашисты, не проходили ли мы тут, что им на это ответишь? — проговорил, обращаясь к нему, кто-то из штаба.

— Как же, сказал я им, держи карман! У меня еще мозги на месте. Я не рехнулся, чтоб выдавать своих.

Пока мы беседовали, вся бригада прошла через махалу. Знамя, которое несла Правда Рускова, развевалось уже далеко впереди, и мы поспешили вдогонку.

Не только хлеба не нашли мы в этом крошечном селе. Не узнали мы и ничего ободряющего. Напротив, очень нас озадачило сообщение, что полиция распорядилась отогнать с горных пастбищ весь пасущийся там скот, а жителям категорически запрещено подниматься в горы.

За шесть дней мы прошли от Калны двести километров — в среднем по тридцать пять километров в сутки. Люди измучились, изголодались. Поветь им удавалось [436] только раз в день. При таком напряжении это, естественно, никак не могло восполнить израсходованную энергию, день ото дня силы их таяли.

Не ради разносолов бойцы собирали на привалах дикий лук и щавель — хоть этим стремились притупить голод, надеялись, что пусть немного, а все же и трава поддержит их.

— Трава? — говорил Жоро. — Да я и камни буду есть, лишь бы ire обессилеть. В партизаны я пошел, чтоб воевать с врагом, а не хныкать. А враг — он не только в синей шинели и начищенных полицейских сапогах. Он и в голоде, и в жажде, и в холоде — во всем. Вот глядите, жую щавель и чую в нем силу. Она нужна мне, чтоб одолеть полицая, который защищает фашизм... чтоб убедить солдата, держащего винтовку у ноги... чтоб пустить под откос поезд, который везет боеприпасы для немцев на Восточный фронт... чтобы добиться победы...

Непреклонная решимость помогала бойцам преодолевать трудности, каких немало выпало на нашу долю в этом походе, во всей нашей борьбе. У людей выработался на этот счет совершенно определенный взгляд, своего рода философия, которая служила как бы броней от дурных мыслей, упаднических настроений, возникающих в трудные минуты.

Подойдя к Риле, мы прежде всего подумали о том, как установить контакт с Дупницким отрядом. Мы знали, что Жельо Демиревский вернулся из Трынской околии. Но поскольку под Огорелицей нам неожиданно пришлось расстаться и мы не успели договориться о месте и времени встречи, приходилось во многом рассчитывать на счастливый случай. Жельо был знаком с нашими планами, и мы надеялись, что он нас тут дождется и отыщет.

С рассвета до двух часов дня бригада карабкалась вверх по горным кручам, и за все это время мы едва одолели несколько километров. Да и как тут двинешься быстрее, если бойцы беспредельно устали и голодны!

Где раздобыть еду? Этот вопрос в первую очередь занимал командование бригады.

Мне невольно припомнилась сказка про то, как попала в безвыходное положение некая далекая страна, где подошли к концу запасы хлеба, не осталось ни зернышка даже для сева. Смерть угрожала всему пароду. Вот и мы, пятеро руководителей, сидели теперь, словно [437] мудрецы из той сказки, и мучительно думали, где раздобыть еду.

Разные высказывались мнения. Одни говорили, что надо послать группу бойцов в село Джерман. Другие считали, что следует разведать здесь в горах: неужто не осталось в Риле ни единого стада, ни одной сыроварни?

Вполне приемлемым выглядело и то предложение, и это. Так что нечего ждать еще чего-то. Тем более что куда-то исчезли несколько бойцов и есть все основания опасаться, как бы по нашим следам не нагрянул враг.

Для посылки в Джерман отобрали группу в два десятка крепких бойцов. Командиром назначили Димитра Пчелинского, политкомиссаром — Георгия Настева. Я дал им указания, назвал пароль и место встречи. Задача им ставилась одна: принести возможно больше съестного.

В состав другой группы включили интенданта Тодора Стригачева и еще троих бойцов.

Обе группы ушли, заронив нам в души надежду. Теперь можно было дать простор фантазии, представить себе, что в руках у тебя здоровенный ломоть хлеба и кусок брынзы и ты с аппетитом уминаешь все это, запивая холодной рильской водой. А почему бы не представить и еще большую роскошь — жареного ягненка или добрый шматок отличного рильского сыру, слезящегося капельками масла? Можно, конечно, но у людей не оставалось сил даже на мечты. Они погрузились в сон. Он сейчас был для них самым сладким из всех лакомств.

Некоторые считали, что после такого утомительного похода вообще можно было бы проспать и трое суток подряд. Что ж, очень может быть. Усталость и измождение наложили свой мрачный отпечаток на лица бойцов и командиров, на их походку и вообще на все их поведение. Сон сморил людей. И воздействие его чар усугублялось ароматом напоенных утренней росой трав, смоляным духом соснового бора, которые волнами доносил до нас ветерок.

Обычно привалы мы использовали не только для отдыха, но и для политической работы. Требовалось время, чтобы заполнить пробелы в сознании бойцов. Так мы делали всегда, так поступили и теперь. Подключили весь партийно-политический аппарат — от комиссара бригады до политделегатов в отделениях. [438]

О плохом настроении некоторой части бойцов, вызванном трудностями похода, к нам поступило немало сигналов. Самый серьезный из них — самовольная отлучка нескольких человек, которые, видимо, не нашли в себе сил выдержать до конца. Это побудило нас собрать командиров и комиссаров батальонов. Выступал Болгаранов. Отличительной чертой его характера (а отсюда — и его работы с людьми) была твердость, убежденность в том, что он разъясняет. Болгаранов понимал, что в такие трудные моменты малейшее колебание или мягкотелость командира могут обернуться крупными бедами, поэтому он считал недопустимым в поведении комсостава даже намека на беспомощность или безысходность. Относительно предстоящей победы и благоприятного исхода борьбы он говорил с такой уверенностью, будто сотню раз на практике проверил ее ход и исход. Слова Болгаранова не просто ободрили людей, но и дали им заряд веры на долгий период. К тому же пример самого Болгаранова был у них перед глазами. Он ведь страдал грыжей, но никто не слышал от него ни единой жалобы, ни единого стона. Это оказывало свое воспитательное воздействие и на нас, его ближайших помощников. В конце беседы командующий зоной предупредил, что не исключены еще большие трудности, и потребовал от комсостава полной мобилизации сил и собранности.

До вечера все спали. Бодрствовали одни лишь дежурные да боевое охранение.

Когда смерилось, стало значительно холоднее. Я велел разбудить бойцов; надо было перейти на более укрытое место, где можно развести костры. Такое место мы нашли в районе Волчьего Камня, в урочище Богдан. Там сразу же развели костры. Около них царило оживление. Сон подбодрил бойцов, и теперь одни рассказывали товарищам разные веселые байки, другие пели, третьи уносились в мечтах к тем временам, что настанут после победы.

Тут на тропинке, сбегающей к лагерю, показалась группа Стригачева. Люди гнали трех овец, тащили большой медный котел. Это повысило настроение бойцов, послышались голоса, что вот, дескать, и мечты иногда сбываются.

— Ну, теперь порубаем! — вскричал длинноногий Нимитр Тошев (Виктор). — Полакомимся баранинкой после нынешнего кавалерийского галопа.

— Да тебе, длинному, одному целой овцы не хватит, — поддел его Петр Младенов.

— Ну, ты вроде бы тоже не малявка, — с иронией прервал его Виктор. — И сам небось овцу смолотишь.

К ним подошел Димитр Грыбчев (Соколов) — комиссар 2-го батальона. Глянул на них сквозь выпуклые стекла очков и сказал:

— Чем спорить, кто больше съест, идите-ка да наберите дров. Идите, идите!

— Эх, до чего ж суровый человек этот Соколов, даже пошутить не даст! — проговорил Младенов.

— Подобные шутки, которые только дразнят у людей аппетит, у нас неуместны, — философски заключил Соколов.

А вообще-то никто и не ожидал приказа насчет дров. Пока одни собирали их, несколько бойцов занялись овцами, закололи их, освежевали, разделали туши. Над огнем повис котел, полный мяса.

Веселье вокруг разгорелось еще пуще. У всех развязались языки. Разговорились даже такие молчальники, как Велко, бай Захарий, Стойчо и Станка. Только ее брат Иван все еще хранил молчание, будто выжидал за него цены побольше.

— Слышь, сказал бы чего, Иван! — бросил ему Виктор. — Или все не можешь забыть отцовских коровушек? Брось, не думай! Что с них толку, с этих мыслей? И мне ведь тоже было жаль дедовых коров, но превозмог себя, превозмоги и ты.

Иван ничего не ответил, только вздохнул и почесал нос. За него ответила сестра:

— Было б ему жаль коров, он бы тут не сидел.

— Ну, как сказать. Мне вот жалко было не только коров, но и кур, а все же я ушел в лес. Все зависит от того, кто и как тебя убеждал.

За разговорами быстро бежит время. И не заметили, как закипела вода, сварилось мясо. Потом в котел заложили вторую порцию — и так до утра приготовили все мясо. Насытить всех оно, конечно, не смогло, но острый голод удалось притупить.

Встреча с дупничанами

Всю ночь прождали мы группу Пчелинского. Пока не рассвело, оставалась надежда, что они вернутся, но, когда забрезжил рассвет, надежда начала таять. [440]

— - Что там с ними стряслось? Заблудились или на засаду налетели? Будто сквозь землю провалились, — говорили в штабе.

— Придут, — подбадривал Болгаранов. — Небось пасясь до отвала, а потом решили подремать где-нибудь на полянке.

Только он это проговорил, один из часовых громко свистнул.

— Наверное, группа пришла, — сказал Нинко.

— Если она, зачем бы ему нас вызывать? Похоже, тут что-то иное, — ответил Болгаранов, подавая мне знак, чтоб я сходил узнать.

Возле часового стоял смуглый парень с обожженным солнцем лицом, в бриджах, на ногах — онучи. За спиной у него висел карабин.

— Я из людей Жельо, — сказал парень, крепко пожимая мне руку. — Долго же мы вас ждали.

До того это меня взволновало, что захотелось подхватить его на руки. Ведь это же было больше, чем просто счастье, — счастье, свалившееся на нас совсем неожиданно.

— А где ваши? Когда можем встретиться с ними?

— Да здесь, близко. Хоть сейчас отведу.

Парня, который нас так обрадовал, звали Асеном Оранским (Голица). Был он одним из первых партизан Дупницкого отряда. Теперь бригада могла быть спокойна. В лице Оранского, который почти всю свою жизнь провел в горах, мы имели отличного проводника. Он с связанными глазами проведет нас через любые, самые глубокие ущелья, отыщет тропку там, где никто другой ее и не увидит.

Разговор с ним был прерван внезапным взрывом: недалеко от лагеря упала мина. Вслед за ней громыхнула другая.

— Обнаружили. Снова будет у нас днем работенка, — сказал кто-то.

— Партизан без боя — не партизан, а лесник, — иронией заметил Болгаранов.

— Верно, конечно, — проговорил Оранский, — но все же лучше поскорее выбраться отсюда. Там, выше — Малый Полич, удобная высота, где можно будет и встретиться с Жельо.

— Пошли! — согласились мы и двинулись по мягкой, словно шелковой, траве. [441]

Впереди всех шли Оранский и Златан. Они быстро оторвались от нас и скрылись за высотой. Их задачей было подготовить встречу между бригадой и отрядом. Малый Полич величественно высился на фоне снежных вершин. Патруль осторожно взбирался по крутому склону, свистом подавая нам условные знаки. Когда голова колонны, огибая высоту с юга, вступила на опоясывающую ее тропу, в сотне-другой метров перед нами показался отряд Жельо Демиревского, слава о котором пронеслась по всей стране. Теперь лишь минуты отдаляли нас от встречи с прославленными рильскими партизанами, одними из первых в Болгарии.

К южному скату Малого Полича приближались две колонны, две боевые единицы новой армии — армии народа. Сердца наши учащенно бились. Мгновение — и две колонны слились в большую толпу людей, целующихся, обнимающихся, жадно расспрашивающих один другого. Настроение у всех веселое, возбужденное. Люди спешили рассказать друг другу о пережитом, интересовались, где кому довелось принять боевое крещение, и о многом другом.

Встретились мы и с Жельо. Сейчас и усики у него топорщились как-то особенно лихо, и все его крепко сбитое тело приобрело подтянутость, ловкость. По всему было видно, что в родных местах он чувствует себя более спокойным, уверенным и гордым.

Темой оживленной беседы послужил случай с пулеметом, захваченным у врага.

...Группа партизан Дупницкого отряда и бойцы нашей бригады, оставшиеся с Жельо еще во время боя на Огорелице, отступая под натиском воинского подразделения, преследующего их со стороны села Рила, решили устроить ему засаду.

Укрывшись за скалой у тропы, по которой отходила группа, партизаны подпустили фашистов на близкое расстояние и внезапно обстреляли из автоматов. Фашисты в панике бросились бежать, несколько солдат рухнули наземь, сраженные партизанскими пулями. Наши подобрали трофеи и двинулись дальше. Враги больше не осмелились преследовать их...

Сейчас, только-только встретившись, командование обеих боевых единиц решило провести совместную акцию — напасть на расположенную неподалеку электростанцию «Гранитоид». Для этого выделили два батальона [442] бригады и весь Дупницкий отряд, а 3-му батальону вручили занять высоту Малый Полич и тем самым обезопасить основные силы от внезапного нападения с тыла. С этим батальоном остался и я. Расставив бойцов для круговой обороны и приказав им строго соблюдать маскировочную дисциплину, я поднялся на самую вершину. Со мной отправился и связной Гошо. Он расположился земного ниже и южнее меня. Оттуда лучше всего просматривались южные скаты высоты.

— Товарищ командир, — окликнул меня первый номер пулеметного расчета, контролировавшего западные подступы к высоте.

— Да, что случилось?

— На противоположном склоне разворачивается вражеское подразделение. Есть и минометы.

— Сколько их там?

— Около роты.

— Продолжай наблюдение. О малейших изменениях и обстановке немедленно докладывай.

— Слушаюсь! — гордо проговорил пулеметчик и замолк.

Я направил бинокль в ту сторону. Противник действительно развертывался в боевой порядок, окапывался. Наблюдая за ним, я одновременно приглядывался, не появится ли где группа Пчелинского.

Вокруг царила такая тишина, что слышен был даже клест травы под порывами ветра. Внезапно до меня довелось какое-то всхрапывание. Звуки шли из ближайших зарослей низкорослого соснячка. Что бы это могло быть? Отложив бинокль, я пополз туда. Под прикрытием ветвей лежал и похрапывал в глубоком сне наш юный Гошо. Бледненький подбородок с ямочкой посередине, высокий лоб, сведенные одна к другой тонкие брови, большие веки с длинными ресницами, под которыми отдыхали по-детски блестящие глаза, нависающая на лоб прядь волос — все это подчеркивало нежную красоту юности и так меня умилило, что жаль стало будить парнишку. На лице его проступала мрачная печать глубокой жалости. Гошо пришел в бригаду не один, а с родителями, но мало у них было возможностей заботиться о них. Скудной пищи, которая ему перепадала, не хватало, чтоб восстановить ежедневный расход энергии, какого требовали наши непрерывные походы, далеко не соответствующие его силам. «Не лучше ли, — подумалось [443] мне, — переправить его в Радомирский отряд? Там ему было полегче». Вообще-то паренек он послушный и дисциплинированный, все им довольны, и сам он едва ли согласится, это даже может его огорчить; но мне казалось, что ему, почти ребенку, очень тяжело у нас, едва ли он выдержит.

Вероятно, противник заметил нас на высоте. Он принялся обстреливать наши позиции, но на атаку пока не решался. Однако мы не допускали, что он целый день так и проторчит на месте. Рано или поздно ему придется перейти в атаку, поэтому мы все время были начеку.

К полудню фашисты зашевелились и малыми группками, разворачиваясь в цепи, осторожно стали спускаться с пригорка, на котором ранее закрепились. Так постепенно вся рота перешла в наступление. Вот передовая цепь уже в полукилометре от скал, где изготовились к бою несколько наших пулеметчиков.

Место перед скалами совершенно открытое — ни кустов, ни деревьев, с легким подъемом. Наши пулеметчики разбили его на секторы, и каждый внимательно наблюдал за своим сектором.

Противник приблизился уже на двести метров. Цепи его стали гуще. Он, видимо, готовился, атакуя высоту, обойти ее с юга и отрезать нам пути отхода.

Пулеметчики — в полной готовности. Я выжидал подходящего момента.

— Ну что там? — спросил у Стойчо сосед-пулеметчик. — Сколько еще будем ждать?

— Командир закаляет нашу волю, — ответил Бонев.

— Так ведь еще немножко, и они ухватятся за ствол моего пулемета. Давай попросим разрешения стрелять, — предложил Стойчо.

— Командиру лучше знать. Наверное, у него свой план, — сказал Бонев.

Но вот прозвучала команда, и десятки автоматов, ружей и пулеметов одновременно ударили со скал. Вражеские цепи смешались. Часть солдат бросилась в ближайшую низину, другие побежали назад, не сделав пи единого выстрела. На месте осталось около десятка трупов. Атакующие оттянулись на исходные позиции, начали обстреливать нас из минометов.

Во второй половине дня, часа в четыре, я получал от командующего зоной приказ скрытно спять батальон с занимаемой позиции и переместиться туда, где после успешной [444] атаки на «Гранитоид» расположились Дупницкий отряд и наши два батальона.

С электростанцией все обошлось благополучно. Наши не встретили там никакого сопротивления. Наоборот, когда тамошние рабочие увидели партизан, они отперли склад с продовольствием и снаряжением и почти все, что там было: солонину, брынзу, сахар, резиновую обувь и многое другое — роздали партизанам. Один из рабочих выразил желание стать партизаном и произнес по этому поводу горячую речь перед своими товарищами.

В ловом лагере еды оказалось на всех. Товарищи уже отобедали, и нас тоже ждал обед. После встречи с Дупницким отрядом перспективы нашего снабжения обрели реальность. У отряда установились прочные связи с местными жителями, а в горах на случай чрезвычайных ситуаций было заложено несколько тайных складов.

После продолжительного трудного похода заболело несколько партизан. Идти с бригадой дальше они не могли. Поэтому командование решило выделить их, человек пятнадцать, в особую группу. Связные от Дупницкого отряда помогут им перебраться в свои околии, где им окажут необходимое содействие тамошние партийные организации. В эту группу мы включили и Гошо с родителями. Трогательным было прощание с ним. Он никак не хотел уходить, очень переживал, но обстоятельства требовали этого.

Еще засветло бригада и Дупницкий отряд покинули район «Гранитоида» и двинулись на юго-запад, намереваясь там перебраться через Рильскую реку.

Целых двое суток мы промучились в горах, покуда добрались до нее. Май уже был на исходе, а тут нам преграждали путь глубокие снежные сугробы, покрытые корочкой льда, поваленные непогодой вековые деревья, ямы и оползни, острые скалы и кручи, бурные потоки и немало всего другого. Лишь третий по счету рассвет застал час на правом берегу реки.

Все это время нам неоткуда было пополнить запасы провизии. Остался у нас лишь энзе — одна-единственная телка, которую мы вели с собой. Пришлось ее забить. Многие бойцы не дождались, пока приготовят еду, — свои порции они съели полусырыми. Одному лишь нашему Белчо голод был неведом: там перекусит листьями или травой, там ухватит на придорожном поле овса или ячменя. Но при всем при том он никогда не отставал от колонны. [445]

Немало ему пришлось преодолеть препятствий, однако рация, навьюченная на его спину, оставалась цела-целехонька. Ложился он лишь тогда, когда мы освобождали его от вьюков. Вел себя Белчо как дисциплинированный боец, который не предпримет ничего, что могло бы повредить делу. Поэтому он пользовался уважением всех партизан

Рильская река полноводна и бурна. В этом районе она самая крупная из всех речек. Дно ее покрыто множеством мелких и крупных камней, быстрое течение так их сгладило и округлило, что удержаться на них просто невозможно. Мы было попытались перейти вброд, но только человек добирался до середины, как течение подхватывало его, сбивало с ног. От этого варианта пришлось отказаться. Но не от переправы вообще. Нам нужно было на тот берег, во-первых, потому, что этого требовал наш маршрут, а во-вторых, не исключалось, что противник блокирует нас.

Неподалеку от того места, где мы вышли к реке, через нее переброшен мост узкоколейки, которая проложена от Рильского монастыря к станции Кочериново, что на железнодорожной магистрали София — Кула. Параллельно узкоколейке, по правому берегу реки, вилось шоссе. В районе моста оно на несколько метров выше него. Решив переправиться по мосту, мы допускали возможность того, что нас там подстерегает враг. Но все равно хоть и с боем, а надо прорваться.

На всякий случай следовало, конечно, выслать разведку. Мы отобрали несколько храбрецов из Дупницкого отряда. В их числе — Бойчо из села Падала и Благой из Пастры.

Они скрытно подобрались к мосту и установили, что он охраняется солдатами. А вот сколько их, неизвестно.

Медлить было нельзя, ведь после рассвета к ним могло подойти подкрепление. Обстановка требовала быстрых и внезапных действий. Каждая потерянная минута оборачивалась нам во вред.

В ударную группу выделили пятнадцать автоматчиков и пулеметчиков. С ними отправился и сам Жельо. Он знал весь этот район как свои пять пальцев. К тому же чапаевская храбрость не давала ему засиживаться на одном месте. Группе следовало незаметно приблизиться к мосту, обстрелять охранение и обратить его в бегство. Вслед за группой двинулась и колонна. Бойцы шли быстро на сокращенных интервалах. Командование бригады, которое [446] обычно располагалось в середине колонны, на этот раз выдвинулось в ее голову, чтоб можно было своевременно принимать решения.

Уже на подходе к мосту группа Жельо открыла огонь. Противник был застигнут врасплох, и под прикрытием огня товарищей нескольким партизанам удалось проскочить по мосту в узкую мертвую зону на другом берегу, который сразу же от воды образует высокий склон, заросший толстыми буками. Под этими деревьями еще с вечера окопалось и замаскировалось вражеское подразделение. Оно намеревалось перехватить нас на марше и окружить, пока мы не перебрались через реку. Если бы нам удалось переправиться, мы бы могли уйти густым лесом.

Используя то преимущество, что их окопы значительно выше моста и шоссе, солдаты из автоматов и пулеметов обстреляли колонну, а на мост швырнули несколько гранат. В это время голова колонны была уже на линии моста. Чтобы не подставлять себя под пули, бойцы по собственной инициативе залегли в придорожном кювете. Буквально в один миг бригада скрылась в нем.

Противник обстреливал большой участок шоссе. Сотни пуль ударяли о камни, рикошетировали, со свистом проносились у нас над головами. Лавина огня нарастала. Если мы и дальше задержимся на шоссе, положение бригады может стать просто безвыходным. Но инстинкт подавлял разум, и, вместо того чтобы двинуться через мост, люда еще плотнее приникали к земле.

Пытаясь поднять бойцов из кювета, я пробирался вдоль колонны, но никто не рискнул сделать первый шаг. Здесь я увидел тетушку Цвету. Она ничего не знала о судьбе своих детей. Ей хотелось спросить меня о них, вопросы готовы были сорваться у нее с языка, написаны были у лее на лице, но, понимая, насколько я сейчас озабочен, она не решилась заговорить. Бросив ей несколько ободряющих слов, я, пригнувшись, шел вдоль кювета, откуда вопрошающе глядели сотни глаз.

В такие моменты особенно много значит личный пример. Важно было, чтоб кто-то из партизан все же поднялся и увлек за собой на мост всю бригаду. Однако этого не произошло. Люди считали безумием лезть под пули и все ниже пригибали головы.

Дальше терять время было просто невозможно. На далеком изгибе шоссе показались три грузовика с полицаями. [447] Если мы еще хоть немного помедлим, наша переправа вообще может сорваться и тогда мало кому удастся спастись. Единственный выход я видел в том, чтобы как можно быстрее перебраться через реку, обстрелять оттуда полицаев, которые спешат к мосту, и уйти по склону, поросшему густым лесом, где мы будем почти недосягаемы для пуль.

Когда к врагу прибыло подкрепление, мы уже были на противоположном берегу и поднимались к Царевой вершине. В колонне отсутствовали Бонев, Милка, Пырван, Стоян Гюров, Павел, Свилеика, моя односельчанка Гюлена, тетушка Цвета, Ипже, Петр Асенов, Исаак Талви и еще несколько человек, чьих имен я не знал. Одни из них погибли, других ранило, а третьи просто не успели перебраться по мосту и попали в плен. В колонне говорили о гибели Инже, партизана из села Рила Дупницкой околии. Изрешеченный очередью вражеского пулемета, он умер с «Марсельезой» на устах.

На мосту рядом с Инже сложили головы и Петр Асенов, Стоян Гюров из Трынского края, Исаак Талви из Софии и еще несколько человек из Дупницкого отряда. Были ранены бай Захарий, Бойка, интендант Стригачев и другие.

Враги схватили тетушку Цвету. Мужественно держалась она в полицейском управлении в Дупнице, куда ее доставили. Разъяренные палачи отвезли ее в Рилу и расстреляли. После 9 сентября 1944 года мы отыскали среди скал лишь клочки ее одежды.

Переход через мост стал одним из самых больших испытаний для бойцов и командиров бригады. Преодолеть строго ограниченный участок, который со всех сторон обстреливается из автоматического оружия, где рвутся гранаты, разбрасывая вокруг десятки несущих смерть осколков, могут лишь люди, которые борются за великое и святое дело, за то, что касается всего народа. Такое под силу лишь тем, кто глубоко сознает, что без жертв этой великой цели не достичь.

Во время этой героической переправы совершил подвиг и Белчо, наш любимый конь. Когда бойцы уже миновали мост, он все еще оставался на том берегу. Белчо огляделся, прислушался и, разобрав голос Стефана Василева, который сопровождал его всю дорогу и сейчас громко звал с противоположной стороны, устремился на зов, стараясь не поскользнуться, словно сознавая ценность до [448] вверенного ему груза, он в несколько прыжков перемахнул через мост. Приблизившись к нам, он радостно фыркнул, изогнул шею и потерся головой о плечо Стефана, которого, видимо, считал своим хозяином.

Многие из нас слышали о Царевой вершине. Она так же высока, как знаменитый Юмрукчал, но ее 2376 метров с близкого расстояния не выглядят столь внушительно. Отроги, со всех сторон окружающие вершину, вводят в заблуждение всех, кто впервые поднимается на нее. Кажется, что вершина совсем близко. Но вскарабкаешься на один из этих конусов — за ним открывается новый, его преодолеешь — там ждет еще один. И это повторяется несколько раз. Много времени потратишь, пока доберешься до самой вершины, много привалов придется сделать. Трудно дался нам этот подъем, и все же мы чувствовали себя увереннее именно тогда, когда двигались вверх, чем когда приходилось спускаться в долины. Они сковывали нас, ставили в невыгодные условия, таили бесчисленные опасности. А в то же время в горах нам трудно было найти еду.

Пусто было сейчас на вершине. Ничего живого. Птицы не летали, не слышалось даже стрекотания кузнечиков. Снег здесь только-только сошел. Бесформенные пятна его еще белели в ямах и расщелинах.

Вокруг поднимались густые хвойные леса, а на юге, ;на зеленой равнине, словно цветущие деревья в фруктовом саду, едва проступали сквозь летнее марево десятки далеких сел.

Пока растянувшаяся длинной вереницей бригада преодолевала подъем, я отправил нескольких партизан на ножки съестного. Все мы стали весьма неприхотливы к еде: готовы были съесть и конину, и собачатину, и мясо какой угодно еще животины, на которое, пока не пошли в партизаны, даже бы и не взглянули.

Если не считать той телки, которую мы держали про запас и от которой на долю каждого досталось по кусочку граммов в пятьдесят, мы от «Гранитоида» до Царевой вершины ничего больше не ели. Поэтому и поднимались на нее черепашьими темпами. Поэтому и посланной мною труппе я дал весьма категорическое указание: без съестного и на глаза нам не показываться. Мы знали, что в это время года в Риле не встретишь ни единого стада. А все ж у каждого в глубине души теплилась надежда. Надеяться [449] ведь никому не заказано. Надеются даже те, кому уж вовсе не на что рассчитывать. Хоть бы мы оказались не из таких!

Дальнейший путь

После того как у вершины Полича встретились две партизанские единицы, мы прежде всего решили учесть наличный состав и провести реорганизацию. Дело в том что в четах и батальонах не хватало многих людей. В одном батальоне не хватало даже целой четы. Ею командовал Лазар Васев из села Диканя Радомирской околии, и вся она состояла из бойцов-радомирцев. Они — большие патриоты своего края, и поэтому все изыскивали способы, как бы им вернуться в родную околию. Этот их местный «патриотизм» разыгрывался тем сильнее, чем больше невзгод выпадало на нашу долю в нынешнем трудном и долгом походе. Усугублялось это, по их мнению, и отдаленностью от цели, которую нам требовалось достичь. Им было больше по душе остаться в родном краю, и они незамедлили воспользоваться сложившейся обстановкой. Разумеется, командование бригады и сами бойцы не могли не осудить их за это.

Теперь, когда мы так удачно встретились с Дупницким отрядом, нам, на наш взгляд, не следовало больше разлучаться. Дупничане хорошо знали здешние места и условия, могли помочь нам быстрее установить связь с горноджумайцами и разлогчанами, ради чего, собственно, мы и проделали этот трудный путь, перенесли столько невзгод, потеряли боевых товарищей. Командующий зоной пытался убедить Жельо Демиревского в целесообразности совместных действий, но тот воспротивился и твердо стоял на своем. Здесь, в горных пещерах, дупничане заложили тайные склады продовольствия. Тут им легче продержаться — ведь небольшой по численности отряд не сравнишь с такой единицей, как бригада, а то и две. Видимо, все это и побуждало руководство отряда любой ценой обособиться от нас, предоставив в наше распоряжение лишь группу проводников. Это обстоятельство создало ряд дополнительных трудностей, отразившихся на дальнейших действиях бригады.

Мало нам было перенесенных невзгод, боев и голода, так здесь, на Царевой вершине, мы столкнулись еще я с проявлениями анархистских настроений. При реорганизации [450] бригады Фердинанд Пудев и Димитр Тошев пожелали непременно попасть в один и тот же батальон. Очевидно, во время похода они почувствовали родство своих душ, далеко не чуждых анархизму. Рано или поздно эта пара должна была преподнести нам сюрприз. Шила ведь в мешке не утаишь!

Фердинанд Пудев был из тех солдат, которых когда-то взяли в плен югославские партизаны и потом передали в наш отряд. Поскольку он пожелал остаться с нами, подчеркивал, что вырос в прогрессивно мыслящей семье, мы ему поверили, приняли его в партию, назначили командиром четы, а впоследствии, когда 1-я бригада выступила в поход, взяли с собой и поставили командовать батальоном.

Разумеется, у нас было мало времени, чтобы тщательно проанализировать его поведение, и это заставляло нас теперь внимательнее присматриваться к нему, не упускать и малейших проявлений его натуры.

И он проявил себя. Случилось это на подходе к Рильской реке. Увидев в ранце у комиссара бригады кусок хлеба и немного сахару, припасенных им для тех, кто болен или особенно истощен, Пудев затеял свару, попытался восстановить бойцов против руководства бригады. Мы расценили этот его проступок как прямое следствие недисциплинированности, анархистских взглядов, но решили не прибегать к крайним мерам, поскольку бригада вступала в район, который Пудев хорошо знал и тем самым мог быть нам полезен. Лишь это обстоятельство спасло его от расстрела.

После того как мы закончили реорганизацию и распрощались с дупницкими партизанами и ушедшими с ними ранеными и больными, мы, командование бригады, присели в сторонке, чтобы наметить дальнейший маршрут. Главным советником выступал дупницкий партизан Моис Аврамов (Тодор), который утверждал, что хорошо знаком со здешними горами: с туристским рюкзаком он вдоль и поперек исходил Рилу, знает тут многие достопримечательности и почти все здешние турбазы.

Только мы закончили эту работу, слышим — кто-то радостно кричит:

— Эй, товарищи, подымайтесь! Вставайте скорее!..

— Что случилось? — спросил Нинко.

— Еда, товарищи, еда!.. Гляньте вон туда, на хребет. Группа возвращается. Ура-а-а!.. [451]

В самом деле, возвращалась посланная нами группа гнала перед собой четырех волов и трех лошадей.

— Бригаде — подъем! — скомандовал Болгаранов.

Нужно убираться отсюда: того и гляди над головами у нас повиснут вражеские самолеты.

Я распорядился, чтобы батальоны выстроились по вновь установленному порядку, выслал вперед походное охранение. Мы двинулись в юго-восточном направлении.

Зашло солнце. У горизонта, с восточной стороны, проглянул краешек лунного диска. Он все увеличивался. Свет луны разлился по испещренному звездами небосводу.

Мы шли около часа. Тропа пролегала среди скоплений камней и скал, через заросли папоротника. Наконец выбрались на укромную поляну. Ее пересекала речушка. Она бесшумно вилась среди зарослей, чтобы ниже по склону вдруг с ревом ринуться с крутизны. Одинокая луна застыла над нами, глядясь в бегущие воды.

— Вот здесь и остановимся, — сказал Моис Аврамов.

Бригада начала располагаться на отдых, а бойцы, которых определили в мясники, быстро взялись за дело. На каждый батальон я выделил по одному волу, а четвертого оставили резервным. Бойцы и командиры, не ожидая на то особых указаний, принялись собирать валежник, развели костры. Работа спорилась, никто не сидел сложа руки. Одни обстругивали прутики для шампуров, другие точили ножи о камни, а когда волов закололи, бойцы столпились возле них и, не ожидая, пока их до конца освежуют, отрезали себе куски мяса, чтобы поджарить на огне. У многих не хватало терпения дождаться, пока мясо зажарится: лишь сверху обжарят и принимаются рвать его зубами, подчас даже не прожевывая.

В нашей литературе — и в прозе, и в поэзии — немало строк посвящено Риле, немало читателей восхищалось дивной красотой, описанной ее восторженными поклонниками, но мы в тот момент были глубоко разочарованы и огорчены негостеприимством этих гор, буйных и холодных ручьев и речушек, обрывов и скал, бесчисленных вершин. Конечно, горы не утратили своих красот, затронувших душу поэта, но ведь восприятие красоты, все наши чувства и наслаждения — как ни прозаично это звучит — связаны с материальной жизнью человека. Голодный и измученный, он не способен разглядеть и прочувствовать эту красоту. Мысли его направлены на другое, и представление о красоте у него совершенно иное. «Небось, — приходит [452] тогда на ум, — у тех, кто писал эти вдохновенные стихи, эти прекрасные рассказы о гордых и суровых горах, в рюкзаке были припасены и хлеб, и колбаса, и бутылка доброго вина». Относительность подобных описаний была нам совершенно очевидна.

В 3-м батальоне, который расположился у самого леса, вдруг вспыхнула яростная перебранка:

— Как же ты его упустил, дурень, где были твои глаза? Теперь из-за тебя товарищам придется голодать! — во все горло орал Фердинанд Пудев.

— Убежал он, товарищ командир, — плаксиво отвечал мужской голос, — убежал.

— А что ж ты его плохо держал? Вон ведь ты — здоровый вроде детина!

— Я держал, а он вырвался и удрал, — говорил провинившийся партизан.

Дело не требовало особой проверки. Из разговора было ясно, что убежал резервный вол. Только позже выяснилось, что никуда он не сбежал — его прирезали бойцы Пудева, а тот инсценировал перепалку, чтобы спрятать концы в воду.

Пройдет время, забудутся усталость и трудности. Останутся лишь дорогие воспоминания о тех героических днях, и каждый с благодарностью и любовью будет вспоминать боевых товарищей, готовых поделиться последним куском хлеба, тепло будет вспоминать о тех, кто показал себя подлинным коммунистом, а про таких, кто старался выехать на чужом горбу, создавал дополнительные трудности, усугубляя невзгоды, которые и так, не скупясь, приготовили нам враг и суровая природа, — о подобных только и скажет с огорчением: «Разве таким место в рядах борцов?»

Сгрудившись у костров, партизаны беседовали кто о чем. Велко, Станко и Симо доказывали, что именно они обеспечили бригаде успех переправы, спорили между собой, кто больше патронов расстрелял.

— Надо признать, друзья, — сказал в заключение Симо, — что лучше всех стрелял Инже. Его пулемет первым сковал противника, долго не давал ему поднять голову.

— Да, перед Инже-пулеметчиком всем надо снять шапки, — проговорил Станко, почесав голову. Он повернул над огнем свой прутик с мясом, вгляделся в озаренные огнем костра лица товарищей и продолжал: — Жаль, не [453] внаем, что с ним сталось. Если жив, наверняка еще встретимся, коли погиб, вечная ему слава.

Остальные партизаны вздохнули и понурились» Воцарилось молчание.

У другого костра разговор завел Стойчо из Брезникской околии. Он рассказывал о бое у высоты Малый Полич, когда его пулемет, отлично замаскированный среди скал, участвовал в отражении вражеской атаки.

— Как начал я стрелять, — с некоторым хвастовством говорил Стойчо, — те стали падать, будто гнилые груши. Такого нагнал на них страху — второй раз и не пробовали двинуться в атаку.

— А может, просто не хотели, — подал голос Иван Исаев из села Ярославцы. — Ведь и среди них есть такие же, как мы, из народа.

— Есть, конечно, — сказал Стойчо, — только бог ведает, когда до них это дойдет.

— Наверное, немало для этого понадобится, — вступила в разговор Станка, сестра Ивана.

— Что это вы так глубоко копаете? — с иронией сказал Страти. — Важно, что мы их бьем, а не то, есть среди них наши или нет.

— Вот тебе раз: неважно, есть ли там наши! — воскликнула юная ремсистка Станка Пырванова из Радомирской околии. — Да это же важнее всего, товарищи. В солдаты ведь откуда набирают? Ив народа. И не по своей воле идут люди. Это не то что жандармы. И среди солдат есть немало ремсистов, а то и членов партии. Они знают, чего ждет от них партия и РМС. Я в тот день своими глазами видела, как некоторые солдаты стреляли в воздух. Только этим их нежеланием и объясняю, что они проторчали на поляне целый день, ничего не предпринимая.

— Ну, коли верна твоя теория, чего же тогда сегодня солдаты стреляли по мосту и по шоссе, где была бригада, а не палили в небо? Ты ведь сама видела наших раненых, — недовольный рассуждениями девушки, желчно проговорил Стойчо.

Станка не задержалась с ответом. Поведение солдат она объясняла, во-первых, тем, что они не все еще осознали, а во-вторых, над душой у них стоят начальники, глаз не спускают. По ее мнению, если б солдаты захотели, У них были все возможности не пустить нас на мост.

— Значит, по-твоему, они проявили христианскую доброту, — сказал Стойчо. — Никак не могу с этим согласиться. [454] До такого может договориться лишь тот, кто не видел, как проходил бой.

— Мост мы преодолели только благодаря нашему превосходству над противником, — с убеждением проговорил Иван Исаев, — благодаря нашему высокому духу. В нашей силе — одна из причин снижения духа в царских войсках. Поэтому, дорогие товарищи, — он держался совсем как на собрании, — будем еще смелее бить врага! — И, подняв прутик с нанизанными на него кусочками мяса, Иван нанес им удар в воздухе.

Подобные разговоры велись и у других костров. И по мере того как бойцы утоляли голод, повышалось настроение, развязывались языки.

Около полуночи бригада покинула поляну и снова двинулась в поход. В конце колонны Тодор Косерков вел лошадей. На спины им взвалили воловьи шкуры. Мокрые и тяжелые, они соскальзывали, падали на землю. Косерков подбирал их, снова взваливал на лошадей, они снова падали, а колонна двигалась безостановочно, никого не поджидая.

Третьи сутки уже люди толком не спали. Многие шли закрыв глаза, по инерции, но, стоило им споткнуться о пень или присыпанную землей ветку, мгновенно приходили в себя.

Стало еще тяжелее, когда мы вступили на круто сбегающие вниз горные луга. На влажной траве невозможно сохранить равновесие, люди то и дело падали. Некоторые это делали так, что остальные не могли удержаться от смеха. А вот упавшим было не до веселья: в холодную ночь в горах не слишком приятно идти в мокрой одежде.

Начало светать. Пора искать укрытия в лесных зарослях, а поблизости — никакого леса. Все равно надо до него добраться, покуда совсем не рассвело.

Мы спустились в какое-то ущелье. Его окружали высокие, покрытые мхом сосны. Десятки огромных стволов валялись на земле, словно павшие в кровавой битве великаны. С точки зрения обороны, место было совсем неудобное. Не годилось оно и на случай вынужденного отхода. Но зато обеспечивало великолепную маскировку. А мы ведь не обнаружили ни малейших признаков того, что враг напал на наш след.

Я решил дать бойцам отдых, но предупредил, что через три часа двинемся дальше. Все примостились там, [455] где их застигла команда. Наступила мертвая тишина. Только порой слышалось покашливание часовых.

Три часа промелькнули быстро, и колонна снова в пути. Перед нами открылись обширные луга. Тут тебе и щавель, и дикий лук. Бойцы срывали их и жевали на ходу. Ну а те, кто более предусмотрителен, складывали их в вещмешки, запасались на весь день.

Небо нахмурилось. Пошел мелкий дождь. Тяжелые тучи нависли над лесом, цеплялись за верхушки деревьев. Стало мрачно и таинственно. Куда-то попрятались птицы. Даже зловещих воронов устрашила эта мертвящая обстановка. Колонна не останавливалась. Она шла и шла.

Снова начался подъем. Трудно карабкаться на крутой склон, но, чем выше мы забирались, тем реже становились облака, слабее дождь. Горизонт вдруг отодвинулся. Примерно в километре от нас забелело какое-то строение: либо охотничий домик, либо туристская хижина. Мы не ошиблись. Моис объяснил, что это — турбаза «Македония», он тут не раз ночевал во время путешествий по Риле.

На турбазе не уцелело ни одной двери, ни единого окна — полицаи постарались, чтоб партизаны не смогли ею воспользоваться.

Я распорядился провести поверку, выставить охранение, и мы расположились передохнуть. Одни сели, другие легли и, несмотря на холод, мгновенно уснули. Около дома навалило много снега, твердого как камень. Он легко держал на себе даже самых грузных партизан. Белчо и тот не проваливался.

По словам Моиса Аврамова, мы находились недалеко от Разлога. Это обнадеживало: возможно, легче станет со снабжением и скоро удастся установить контакт с разложскими партизанами. Здесь мы простились с товарищами из Батака — Серафимовым, Пунчевым и Василевым — и радистами Царвулановым и Пейчевым. Батачане хорошо знали свой дальнейший маршрут, они, мы надеялись, и доставят в Пловдив с большим нетерпением ожидаемую партийным руководством рацию, о которой оно по разным каналам уже было извещено.

Эта группа отправилась в путь до того, как бригада покинула окрестности турбазы. Мы сочли необходимым проделать это незаметно для бойцов, тем более что бригаду покинуло немало людей, поэтому следовало особенно тщательно соблюдать конспирацию. Однако не столько [456] отсутствие группы, сколько отсутствие Белчо привлекло к себе внимание бойцов.

— Где же Белчо, где он, наш профессор? — спрашивали они друг друга. В продолжение всех этих дней и ночей бойцы с интересом наблюдали за умным животным, привыкли к нему.

— Жаль, добрый был конь! — говорили они, предполагая, что тот или потерялся, или не выдержал голода.

А Белчо вовсе и не потерялся, и голод его не сморил. В это время он вместе с товарищами из Батака и радистами выполнял свою миссию. Тихо, будто понимая, что своим фырканьем он может выдать присутствие группы с рацией, Белчо осторожно шагал по горным тропам, которые вели в долину реки Места. Где-то там коварный враг затаился в засаде. Белчо погиб, а бойцы рассеялись в разные стороны.

* * *

До того как рассвело, мы преодолели одно очень опасное место. Тропа вывела нас к высокой островерхой скале, скованной льдом. Пришлось съезжать с нее, будто на санках. Этот стремительный спуск гасили заросли на опушке лесочка, что рос у подножия скалы. Возле него бурлила речушка, выбивавшаяся прямо из скалы.

Удобнее всего дальше идти по берегу речки. Ложе ее устилало множество округлых камней. Поток бился о них, пенился, огибал и стремился дальше, к Разложской долине. Вслед за потоком двигалась и наша колонна. Мы тоже перебирались с камня на камень, обходили неудобные места, спешили выйти к какому-нибудь селу.

Однако село оказалось настолько далеко, что нам бы не хватило времени вернуться потом в лес.

Поэтому решили и этот день провести впроголодь, надеясь, что хоть вечер принесет нам что-нибудь приятное. Все думали и говорили только об одном — где раздобыть хлеба.

С небольшой поляны, где расположилась бригада, как на ладони видны были зеленые окрестности Разлога и Ванско. По равнине змейкой вилась река Места. У подножия Рилы, Родоп и Пирина{15} и на равнине поднимались к небу дымки десятков сел, только что пробудившихся от Рила, Родопы и [457] сна. Что это за села, мы не знали. Надеялись, что нам поможет сориентироваться Фердинанд Пудев (он был из этих мест — из села Градево Разложской околии), чью жизнь мы пощадили. Получилось, однако, что он — в недавнем прошлом учитель, исколесивший этот район, — был не в состоянии этого сделать. В самом деле не знал или нарочно темнил, вынашивая какой-то тайный план? От анархиста всего можно ждать.

После того как с Пудевым у нас ничего не вышло, товарищ Болгаранов собрал в сторонке командование бригады, чтоб обсудить наши дальнейшие планы. Сейчас был самый удобный момент попробовать связаться с разложскими партизанами.

Неподалеку от нас сидела группа бойцов. Они разговаривали весьма возбужденно, из чего можно было заключить, что случилось какое-то происшествие.

— Не может быть, не допускаю такого! — говорил соседу партизан из радомирского села.

— Допускаешь ты или нет, это другой вопрос, — с возмущением ответил тот, — а факт-то вот он: Сашо нет среди нас, а раз так — значит, он сбежал.

Сашо, о котором шла речь, — паренек из села Извор Радомирской околии. Он присоединился к бригаде, когда мы проходили лесом возле села. Сашо пас там скотину. Заметив в колонне своих одноклассников, он бросил стадо и пошел с нами. А потом, как всякий случайный попутчик, когда ему вздумалось, так же легко нас и покинул. Если бы просто передумал, это еще полбеды. Но он, как оказалось, решил сдаться врагу.

Целый день бригада была начеку. Никто не имел права считать бегство парнишки простым дезертирством. Всякий должен был предусмотреть и наихудший вариант. Весь день провели мы в ожидании жандармов или солдат, Однако до сумерек ничего не произошло.

Плохо ли, хорошо ли, но день прошел. Солнце закатилось, обагрив горизонт, — верный признак, что завтрашний день будет ясным и жарким. План овладения ближайшим селом был готов: поужинаем там, запасемся продовольствием и — назад в горы.

Стемнело. Бригада построилась в колонну и быстро двинулась по крутому отрогу, на гребне которого различались колеи от колес телег. Они то сбегали в покрытые колючими зарослями распадки, то вели через низкорослый кустарник, то выбирались на цветущие горные луга. [458] В колонне соблюдалась полнейшая тишина. Лишь время от времени чей-нибудь подкованный каблук грохнет о камень.

— Эй, чего там ноги волочишь, шум поднимаешь? — послышится недовольный голос.

— Я ведь не нарочно. Если камень зазевался, чем я виноват? — прозвучит в ответ.

— Смотреть надо, а не спать, — последует еще более сердитое замечание. Потом снова становится тихо.

Так мы шли целый час. С равнины до нас долетал уже запах печного дыма, потом донесся собачий лай. Скоро село.

В головном дозоре двигались Златан, Пудев, Моис и Темигдвар. Последний — из окрестностей Дупницы. Они шли метрах в ста впереди, приглядывались ко всякому кусту у дороги, которая вилась по узкой долинке в сторону села.

— Кто идет? — вдруг раздался незнакомый голос, и тотчас грохнул ружейный выстрел. Вслед за этим протрещал наш автомат. Стрельба, вспыхнув, быстро нарастала. Дорога к селу охранялась.

Построение колонны позволяло быстро развернуть бригаду в боевой порядок. Оставалось лишь поставить батальонам задачи.

Поскольку противник занял для обороны продолговатую высоту, господствующую над селом и его окрестностями, командование решило: 1-й батальон атакует высоту с фронта, 2-й — из долины справа, 3-й остается в резерве.

Мы открыли интенсивный огонь по противнику, но в темноте трудно было раскрыть его группировку и замысел. Поэтому больше всего приходилось рассчитывать на собственное упорство.

1-й батальон, который атаковал в лоб, быстро сломил сопротивление и вырвался на вершину. Вслед за ним достиг ее и 2-й батальон. Тут мы столкнулись с главными силами армейского подразделения, которое взбиралось по западному скату. Солдаты залегли в кустах, начали стрелять. Еще в первой стычке нашим удалось взять пленного. От него мы узнали пароль, состав противостоящего нам подразделения. Кроме того, пленный сказал, что село это называется Добырско и что пути восточнее него перекрывает другая батарея из войсковой части, размещенной в городе Разлог. [459]

Бой разгорелся. Рвались гранаты, не смолкали наши пулеметы. Слышались крики: «Кто идет? Пароль!.. Сдавайся!.. Руки вверх!..» Бой достиг высшей точки, когда бойцы 1-го и 2-го батальонов, обойдя противника с флангов, зажали его в клещи. Тогда последовала команда: «Товарищи, вперед!» Партизаны ринулись в атаку. Буквально через несколько минут враг был окружен, в плен вместе с командиром попало сорок солдат — две трети батареи. Остальные продолжали сопротивляться. «Сдавайтесь вы окружены...» — предложили мы, но в ответ прозвучали выстрелы. Ясно — их сопротивление нужно сломить силой. Один из наших пулеметчиков подобрался к зарослям, в которых укрылись солдаты, и выпустил несколько длинных очередей.

Тотчас кто-то прокричал: «Сдаемся!..» В плену оказалась целая батарея во главе с командиром.

От него-то мы и узнали, что вчерашний дезертир — парнишка из села Извор — сообщил врагу не только местонахождение и состав бригады, но и наши намерения. Получив донесение об этом, командир артиллерийского дивизиона в Разлоге собрал своих комбатов и велел тотчас грузить личный состав батарей на машины и перекрыть пути нашего возможного движения с гор. В район села Добырско были посланы батареи поручиков Паламудова и Ячева. Последний расположился за селом, а Паламудов — восточнее него.

Командир первой из этих двух батарей, проводя рекогносцировку, велел солдатам располагаться пока на ужин. Случайно или нарочно, но устроились они именно там, где мы должны были спуститься в долину. Одновременно поручик послал группу солдат подыскать место, удобное для засады.

Наше преждевременное появление расстроило планы Ячева. Вместо того чтобы устроить засаду нам, его подразделение само оказалось в крайне невыгодном положении. Уже когда началась стычка дозоров, Ячев решил занять высоту севернее дороги.

Когда бой закончился и был дан сигнал сбора, большая часть бойцов на него не отреагировала. Оказалось, одни по собственной инициативе отправились в село на поиски съестного, а другие самовольно вернулись в горы. Мм отправили посыльных искать отсутствующих, но в большинстве случаев посланные тоже не вернулись. [460] Так, после того как враг был полностью разгромлен, солдаты взяты в плен вместе с оружием, победа достигнута, когда перед нами открылись реальные возможности связаться с Разложским отрядом, многие не выдержали, поддались усталости и ушли из бригады.

Среди «отличившихся» оказались и два друга-приятеля Фердинанд Пудев и Димитр Тошев — командир и комиссар 2-го батальона. Конечно, от Пудева всего можно было ожидать. Именно таким раскрылся он в своих поступках даже за то малое время, какое провел среди нас.

* * *

Первые дни после боя под селом Добырско у всех было муторно на душе. Во-первых, тяготил факт ухода стольких людей, полнейшей неизвестности, что же с ними сталось. А во-вторых, угнетала мысль, что задачу свою мы до конца не выполнили.

Хорошо хоть, что с нами остались несколько человек из Дупницкого отряда, в том числе и Моис. Поэтому сохранялась возможность снова связаться с Жельо.

Начались долгие и трудные скитания по Риле. От до-липы к долине, с хребта на хребет — за сутки мы проходили десяток — полтора километров, жгли костры, прислушивались к малейшему шороху. Так и вскидывались в ожидании и надежде, даже если шумок исходил от пичуги, разыскивающей личинок в сухих ветвях древних сосен.

Миновал день, второй, третий — нескончаемые, безрадостные, голодные дни. Нигде мы не встретили ни единой живой души. Рила будто вымерла. Куда подевалось столько наших людей? Где разлогчане, горноджумайцы?.. Неужели мы так их и не отыщем?..

Лишь на третий или четвертый день навстречу нам из-за куста вылезли двое наших партизан — Петр Младенов и Сельский. Как раз те, кого мы после боя послали в село искать отлучившихся бойцов.

Хоть их и было лишь двое из стольких недостающих, Мы до того обрадовались, что их возвращение стало для вас большим событием, а наши вопросы утратили необходимую строгость:

— Почему тогда сразу не вернулись? Куда исчезли?..

Оказывается, войдя в село, они натолкнулись там на двух солдат из батареи Ячева. Один из солдат был ранен. Партизаны разговорились с ними, сдружились и решили [461] вчетвером отправиться в горы. Похоже, солдаты больше из страха согласились с предложением Младенова стать партизанами. В общем, поднявшись в горы, они два дня проскитались без еды. Солдаты приуныли, начали поговаривать, что, дескать, жизнь партизанская очень трудная им ее не выдержать. Эти их разговоры вызвали у наших товарищей подозрение, как бы те не выкинули чего худого. Поэтому они решили забрать у солдат оружие. Тогда один из солдат, здоровый, сбежал. Остался лишь раненый. Он еще пуще перепугался, стал просить, чтоб его отпустили. Ну, наши не возражали против этого...

После встречи с Младеновым и Сельским мы направились к Джумайской Бистрице — второй по величине реке в Рильском массиве. По пути раздобыли в пастушьих хижинах кое-какой еды, утолили голод.

Прежде чем переправиться через реку, остановились в небольшом леске: нужно было поискать удобный брод, разведать обстановку и за рекой.

Мы считали, что враг нас не обнаружил. Тем не менее выставили вокруг лагеря часовых, они тщательно замаскировались, а остальные расположились на припеке. Ночные и утренние часы в Риле холодные, поэтому каждый из нас с нетерпением ждал появления солнца. Оно для нас было приятнее и желаннее всего в этих нескончаемых горных дебрях и сырых мрачных расщелинах.

— Эй, кто идет?.. Стой!.. — вдруг негромко окликнул кого-то один из часовых.

Товарищ Болгаранов приподнялся, прислушался, сказал мне:

— Слава, сходи посмотри, что там случилось. Чует мое сердце, нащупал нас враг.

Я вскочил и от дерева к дереву подобрался к часовому. Перед ним стоял низкорослый смуглый крестьянин с ослом. Оказалось, он из того селения, в котором мы были вчера, но тогда никто из нас его не заметил. По всему получалось, он в то время или прятался, или отсутствовал. Все это несколько настораживало, и мы решили его не отпускать. Одновременно усилили охрану лагеря.

Вечером, в полнейшей темноте, колонна потянулась к реке. Златан снял с вьючного седла веревку, связал ею крестьянина и повел чуть поодаль от колонны.

— Теперь он от меня не сбежит, — проговорил Златан, как бы отгоняя назойливые воспоминания о собственной вине, о том, как допустил он, чтобы от него убежал [462] солдат, взятый в плен в селе Добырско, и проводник, когда мы шли по Радомирской околии.

— Очень уж ты его стянул, Златан. Не видишь, человек еле дышит, — послышались упреки.

— Ничего, коли поп связан, в селе спокойно, — довольный собой, ответил Златан, ведя крестьянина по крутому склону. В кулаке он зажал конец прочной, добротно скрученной веревки.

Осел, привязанный к дереву, остался позади. Грустно глядел он вслед тоже связанному хозяину, который несколько раз оглянулся на своего верного помощника.

После случая в Радомирской околии поступок Златана был полностью оправдан. Поэтому он ни на шаг не отпускал от себя крестьянина, хотя Златану, судя по всему, и было жаль его.

Мы спустились к реке. Она поменьше, чем Рильская, но такая же стремительная и бурливая. Воды ее, немного мутноватые, перехлестывали с камня на камень. Отыскали брод. Река в том месте разлилась пошире, и течение тут поспокойнее. Берега низкие, поросли травой.

— Приготовиться к переходу через реку! — скомандовал Болгаранов.

Я взял длинную веревку, которая хранилась у нас про запас, один ее конец подал группе бойцов, за другой ухватились мы с Косерковым, Моисом и Григором из села Студена и двинулись поперек течения. Оно подхватило нас, но вчетвером, общими усилиями, мы удержались на ногах. После нас один за другим, так же крепко ухватившись за веревку, перешли бойцы бригады. Только одну партизанку как раз на самом глубоком месте течение оторвало от веревки и понесло. Она бы утонула, если б два бойца тотчас не бросились за ней и, догнав, не вытащили на берег. Сзади, на покинутом нами берегу, остался лишь крестьянин. Все это время, словно зачарованный, он широко открытыми глазами наблюдал за нами. Рука его невольно потянулась к шапке, он явно забыл о нанесенной ему обиде. Так он и стоял, покуда мы не скрылись из виду.

Расстояние от Бистрицы до Рильской реки мы преодолели за несколько суток. Никаких неприятностей на этот раз не случилось, если не считать, что в одну из ночей не переставая лил сильный дождь и что не так уж много перепало нам еды.

Немало попыток предприняли мы, чтобы связаться с [463] дупницкими партизанами. Посылали Моиса и Пырвана к ятакам в ближайшие села, побывали на местах всех прежних стоянок отряда, но никаких следов его не обнаружили. Костры были очень старые, всю золу из них вымыло дождями. Дальше терять здесь время мы посчитали нецелесообразным. Будет лучше, если товарищи Болгаранов и Нинко Стефанов направятся в Софию и оттуда установят связь с партийным руководством в Дупницкой околии.

Расстались мы с ними возле села Стоб после того, как во второй раз перебрались через Рильскую реку. Они двинулись на запад, мы — на север.

За рекой простирались обширные фруктовые сады. Через них вела узкая дорога, над которой нависали ветви, усыпанные поспевшей черешней. После негостеприимных гор трудно было устоять перед соблазном при виде сочных ягод. Когда мы выбрались из садов и подошли к селу Рила, какие-то неизвестные окликнули наш головной дозор и велели остановиться. Вместо этого тот мгновенно залег. За ним — и вся колонна.

— Вы кто такие? — спросил незнакомый голос.

— Войска! — ответили дозорные. — А вы кто?

— Сельские стражники... Ожидаем вас, — проговорили укрывшиеся за межой двое крестьян с ружьями.

— Очень этим тронуты, — сказали наши, направляясь к ним.

Стражники в самом деле поджидали какое-то армейское подразделение. Их обезоружили, забрали документы, приказали лежать лицом к земле, покуда мы не пройдем. Они тотчас легли ничком и, я верю, добросовестно пролежали так до конца. Это мы сделали, чтобы они не могли нас пересчитать.

На следующий день после ухода Бояна Болгаранова и Нинко Стефанова сопровождавший их партизан вернулся и принес от Болгаранова письмо, в котором тот настаивал, чтобы мы во что бы то ни стало отыскали Дупницкий отряд. К этому побуждали последние события: премьер-министра Божилова сменил Багрянов. Эта замена не представляла собой ничего иного, кроме дешевой демагогии. Развитие событий в стране вынудило буржуазию прибегнуть к очередному трюку. Она выдвинула на пост премьер-министра законченного мастера политической эквилибристики Багрянова, которого представили этаким чистым и не испорченным политикой ягненком. [464]

Багрянов прибегнул к демагогии, как только вступил на свой высокий пост. Поставив своей задачей уничтожить партизанское движение, он начал с обещаний амнистии всем, кто сложит оружие и сдастся властям. Мы, хотя и не имели в тот момент связей с партией, правильно оценили этот политический трюк буржуазии и 6 ответ на него еще больше подтянули дисциплину, сплотили боевые ряды.

В один из тех дней в лагерь к нам попали два каракачана{16}. Они возвращались из Дупницы, куда ходили за мукой. От них мы узнали о том, что союзники наконец-то высадились в Нормандии, и некоторые другие новости. Вечером каракачане отвели нас в свое становье. Оно представляло собой несколько сплетенных из буковых веток конусовидных шалашей, похожих на копны сена. Под обширным навесом рядами стояли десятки больших и малых кадок — одни со сметаной, другие с брынзой. Тут же, на широких полках, красовалось множество заботливо уложенных кругов сыра. Каждый из них весил от пяти до пятнадцати килограммов.

Каракачане радушно предложили нам угощение. Хлеба них не было, так что выбирать мы могли между сыром, брынзой и сметаной. Вкуснее всего оказалась сметана, кисловатая и очень густая. Мы не знали некоторых ее коварных свойств, а голод поджимал — вот и налегли на нее, наелись досыта. Потом мы собрались на полянке, распределили между собой закупленные продукты.

Подошло время отправляться в дальнейший путь. Взвалили на плечи вещмешки и другое снаряжение и пошли, но не колонной, а сгрудившись, чтобы каракачане не могли точно узнать, сколько нас. Впрочем, далеко мы не ушли: люди один за другим кидались на землю, жаловались, что животы раздуло, невмоготу и шагу сделать. Бригадный врач Косерков бессилен был помочь им чем-нибудь, только лежа на спине человек ощущал пусть небольшое, облегчение. Поэтому решили переночевать у каракан. Мучительная была ночь. Одних рвало, другие едва сдерживались. Да, неподходящая еда еще хуже голода. Утро не принесло перемены к лучшему. Пришлось задержаться тут и на день. Приняли некоторые меры по охране и разведке, а сами разбились на столько групп, сколько [465] было шалашей. Стадо оставили пастись тут же, неподалеку от сыроварни. С пастухом для контроля отправили одного партизана, а каракачанам запретили без нашего разрешения отлучаться из становья. Кроме того, попросили их замесить хлеба и приготовить легкий мясной суп. Нам казалось, что он облегчит наши страдания.

День прошел без каких бы то ни было событий. «Сметанные рецидивы» мало-помалу сошли на нет, и вечером мы покинули становье каракачан.

Припасенного твердого сыра, масла, брынзы и хлеба хватило всего на несколько дней. Проблема еды снова стала первостепенной. Что касается поисков отставших и разбежавшихся партизан, об этом нечего было и мечтать. Про Димитра Пчелинского и Георгия Настева (они возглавили группу, посланную нами в село Джерман за продовольствием в тот день, когда мы добрались до Рилы) мы уже и не вспоминали. И вот теперь, неожиданно для всех нас, мы с ними встретились. Измученные, но счастливые, они рассказали нам историю своих странствий.

* * *

Не доходя села Джерман от группы, как это было заранее условлено, отделились Богдан Божков и Кандов, чтобы перебраться в Радомирский отряд. Остальные товарищи вошли в село, поставили дозорных у околицы и возле здания общины, а сами отправились по домам собирать провизию. Спустя некоторое время дозорный у общины выстрелил — подал сигнал опасности, по которому группа должна была собраться в условленном месте. Когда собрались, оказалось, что не хватает троих. Настев и Пчелинский посчитали, что эти трое опоздали нарочно. Поэтому ждать их не стали, да и времени на то не оставалось — в село входили солдаты.

Уже в горах, по дороге к назначенному пункту встречи с бригадой, группа была обстреляна. Бойцы поспешили укрыться в ближайшем лесу. Опасаясь окружения, Пчелинский выделил двух человек для разведки. Ждали их до вечера, они не вернулись. Послали еще двоих — та же история. Дальше оставаться в лесу было крайне рискованно. Пришлось перебираться в другое место.

Там товарищи решили попытаться установить связь с местными членами партии. Для этого бойцу Аланову велели спуститься в село Баланово, где у него были знакомые. Выполнил Аланов задание или нет, неизвестно. Назад [466] он не пришел. Тогда у Пчелинского и Настева возникла идея разделить группу на двойки и тройки — каждая пусть двинется самостоятельно, сообразуясь с условиями. Чтоб этим группкам быть более маневренными, командир и комиссар взяли у бойцов, а потом зарыли в землю винтовки и единственный пулемет. Распустив бойцов, Пчелинский и Настев направились в сторону Кюстендила. Надеялись, используя прежние связи, хотя бы там установить контакт с представителями партии. В дороге повстречали Асена Оранского, остававшегося с больными и ранеными бойцами бригады. Он им сказал, в каком примерно месте они смогут нас отыскать. Тогда Пчелинский и Настев вернулись, вырыли пулемет и, проблуждав в горах еще несколько дней, хоть и случайно, а все-таки вышли на нас.

И нам, и им эта встреча доставила много радости. Однако товарищам Пчелинскому и Настеву пришлось выслушать немало резких слов за то, что сами распустили бойцов да еще забрали у них оружие.

* * *

Пчелинский и Настев ничем не могли нам помочь в поисках связи с отрядом Жельо Демиревского. Снова приходилось надеяться лишь на случайность. И вот в один из дней нам удалось опять встретиться с Асеном Оранским. В Риле он был как у себя дома, бесстрашно проникал в самые глухие места. Его появление в бригаде привнесло новую радость. Теперь перспективы установить связь с партией и Жельо Демиревским представлялись реальнее, чем когда-либо. Точно так же изменились и перспективы нашего снабжения.

Как-то вечером, когда подошли к концу все продукты, мы снова наведались к каракачанам. На этот раз мы уж рыли ученые — кроме как с отвращением, на сметану и не глядели. Набрав провизии, мы уже собирались расплатиться, когда старший из каракачан сказал:

— Денег мне от вас не надо. Дайте лучше расписку, чтоб мне оправдаться перед хозяином. А уж когда вы придете к власти, тогда и рассчитаемся.

Я удивился, как это каракачан узнал о расписках, которыми мы пользовались в Трынской околии. Видно, из уст в уста шла в народе молва, люди говорили об этом.

Дал я ему расписку на несколько десятков тысяч левов, подписанную и скрепленную печатью, — все как положено. На том мы и расстались. [467]

Но ненадолго. В те дни эта сыроварня была для нас единственным источником пропитания, поэтому хочешь не хочешь, а пришлось нам еще несколько раз там побывать. Каждый раз мы выдавали за продукты расписку. Таким вот образом наши расписки стали солидным документом, укреплявшим веру населения в близкую победу над фашизмом.

До конца июня мы простояли в Риле на одном месте, не проведя ни единой акции. Единственной нашей заботой были поиски съестного. Конечно, за эти дни Йонко Панов сделал ряд докладов — и о международном положении, и по другим, волнующим партизан вопросам, — но это не могло занять все время. От непривычно долгого отдыха и калорийной пищи у каждого из нас накопилось много энергии, которая искала выхода.

Должен признаться, мне совсем не по душе было торчать вот так в Риле. Делал я это только в силу приказа Болгаранова. Бездействие и неизвестность тяготили меня, и я дважды ставил перед партийной организацией вопрос о том, чтобы бригаде вернуться в Трынскую околию. И если на первом собрании мое предложение отвергли (еще не исчезла надежда, что удастся установить связь с Дупницким отрядом), то на втором его приняли. В конце июня мы разделили бригаду на две части — одна, под руководством начальника штаба, оставалась в Риле, чтобы продолжить попытки отыскать отряд Жельо Демиревского, а другая, под моим началом, отправилась в Трынскую околию. Позднее товарищам, оставшимся в Риле, удалось установить контакт с Разложским отрядом, и они совместно провели крупную акцию против немецкого гарнизона в селе Пастра, под Рильским монастырем.

В мою группу вошли партизаны из Трынской, Радомирской и Брезникской околий. Здесь же были Кирил Марков (Златан) из Видинской и Ангел Дафинкичев из Белоградчикской околий. С пими договорились, что они отправятся в свои края и присоединятся к действующим там отрядам или же, если там отрядов еще нет, постараются создать их.

Утром 1 июля бойцы обеих групп сердечно попрощались друг с другом. С нами пошли Асен Оранский (Голица) — он был у нас за проводника — и Тодор Косерков, бригадный врач. Другой врач, Георгий Настев, остался в Риле. [468]

Наша группа двинулась на север. Мы хотели добраться до Верилы, которая связывает Рильский массив с Ви-гошей, а потом повернуть к Трыну.

Спустя двое суток мы спустились в Дупницкую долину. Здесь Асен Оранский простился с нами, и мы зашагали отлогими склонами Верилы, которые вывели нас к Яребковице, маленькому горному селению, относящемуся к Самоковской околии.

День за днем мы приближались к цели. Возле села Лирец от группы отделились Петр Кырценин (Продан), — старый партийный работник из села Дреп Радомирской околии, и товарищи Кирил, Бойчо, Христо, Станка Пырванова, Надка, Филка и Агпа, изъявившие желание влиться в Радомирский отряд, а остальные направились к селу Студена Софийской околии. Мы пересекли железную дорогу София — Перник, перебрались через реку Струму, рассвет застал нас в окрестностях села Райлово, в четырех километрах от перникских шахт. Леса там нет, посевы йизкие, к тому же и косовица в полном разгаре. Неподалеку высилась гора Люлин. Но, если идти к ней, мы отклонимся от маршрута; и на это нужно не меньше часа, уже стало совсем светло. Так что это нас никак не устраивало. Пришлось укрыться в реденьком кустарнике, трех сторон от зарослей — покосы, траву на них уже вобрали в копны, а с четвертой, восточной стороны к кускам примыкали влажные от росы посевы ячменя.

Место, конечно, не слишком удобное, полной безопасности не обеспечивает, да ведь выбирать не приходилось. Решили прибегнуть к хитрости. Понавешали на ветвях разноцветные провода — если привяжется кто-нибудь из любопытных, скажем, что мы солдаты, опробуем новое немецкое радиооборудование, которое позволяет обнаруживать чужие самолеты, вторгающиеся в воздушное пространство Болгарии. Мы рассчитывали, что нам поможет наша полувоенная одежда. У этой вполне правдоподобной версии было одно только «слабое звено» — девушки-партизанки. Но мы их накрыли полотнищами: тут, дескать, находится оборудование, видеть которое никому из посторонних не позволено.

Сплошь да рядом предвидения не сбываются, но выпадают все же случаи, когда получается именно так, как ожидалось. Вот и на этот раз все сбылось. Поднялось солнце, позолотило высокие холмы и быстро поплыло меж белесых облаков. Со стороны села показались [469] две коровы. Ступив на луг, они принялись лакомиться высокой густой травой. За ними присматривал босоногий парнишка в широкополой шляпе. В правой руке он держал длинную ореховую палку, которой хлестал по кустам — пугал птиц. На левом плече у парнишки висели два кожаных недоуздка, снятые с коров.

Появились косари, рассыпались по лугу. На склоне виднелись большие стада овец. Со стороны Перника донеслись заводские гудки. Начинался трудовой день.

Мало-помалу коровы приблизились к нашим зарослям, задержались у опушки, где оставалась нескошенная трава. Возле них, опершись на палку, застыл и парнишка, вынул нож и начал обстругивать прутик. Мы молчали, с нетерпением ожидая, когда он зайдет за куст и увидит нас, — наверняка завопит от неожиданности.

Одна из его подопечных, объев траву возле кустов, подобралась к посевам и, воспользовавшись тем, что парнишка не обращает на нее внимания, набила рот молочными колосьями. От нее не отстала и вторая, они наперегонки захрустели ячменем, как бы чувствуя, что сейчас их отсюда погонят. Заметив, чем они там занимаются, парнишка подбежал к коровам, замахнулся палкой, прогнал их. Они двинулись по скошенному лугу, а он, будто и не было за ним никакой вины, с независимым видом подошел к кустам, раздвинул ветви. Теперь он весь был перед нами. Лицо его обгорело на солнце, на вздернутом носишке шелушилась кожа.

Неожиданная встреча со столькими незнакомыми людьми ошарашила мальчугана, сперва он даже онемел, потом громко взвизгнул и бросился бежать вниз по лугу.

— Ты чего там, что случилось? — тревожно окликнул его высокий косарь.

— Солдаты в кустах, много солда-а-ат! — кричал тот на бегу, показывая в нашу сторону.

Мы переглянулись, как бы советуясь, что предпринять. Я счел за разумное дольше не таиться. Кому-то из нас надо выйти из зарослей. Пожалуй, лучше всего это сделать Заркову. На нем кавалерийская форма со всеми знаками различия, сохранил он даже погоны и белую портупею. Моя одежда тоже близка к военной: человек, не очень сведущий в армейской жизни, вряд ли обнаружит разницу. Зарков направился к косарю с парнишкой, говоря на ходу: [470]

— Какой же из тебя солдат выйдет, если солдат боишься? Мы ведь не страшные. Сами из народа.

— Что с него взять, с мальчишки! — ответил косарь. — Не ожидал он вас там увидеть, вот и испугался.

По всему было видно, что это отец паренька и хочет его успокоить.

Васил за руку поздоровался со взрослым, погладил парнишку по голове, присел на взгорок. Рядом опустился и косарь.

— Чего вас сюда занесло? — спросил крестьянин.

— Испытываем новую станцию перехвата чужих самолетов. Она немецкая, очень сложная, но зато засекает малейший шум самолета, залетевшего на нашу территорию. А ты сам откуда? — в свою очередь поинтересовался Васко, чтоб пресечь дальнейшие расспросы.

— Да вон, из Райлова. — Косарь махнул рукой на продолговатый холм, из-за которого виднелись крыши нескольких домов. — Я-то плотник, работаю на шахте, но сегодня решил прогулять. Сена ведь тоже надо запасти.

— Да, конечно, — согласился Васил, подавая мне знак подойти. — Ну как, есть сигналы?

— Так точно, господин унтер-офицер! Красная стрелка зашевелилась и отклонилась на тридцать градусов.

— Ясно, — сказал Зарков. — Ну еще есть время, успеем проследить за противником. Пускай Борис наблюдает, а ты давай сюда.

Я громко передал «Борису» приказ «господина унтер-офицера» и, подойдя, присел возле них.

Косарь подробно расспрашивал, откуда мы, сколько Времени служим, рассказал, что и сам служил и что фельдфебель бивал его за лень.

— Ох, и ворюги же эти фельдфебели! — даже с некоторым восхищением проговорил косарь и тут же поведал нам, как его фельдфебель украл два одеяла.

...Фельдфебелю понравился почерк нашего собеседника, и, когда тот прошел курс новобранца, его забрали в канцелярию роты. Фельдфебель доверил ему ключи от вещевых складов — одного с новым, а другого с отбракованным имуществом. Хотя склады наш знакомец принял без всякой описи, он там разобрал все вещи одну к другой, навел такой порядок, какого фельдфебель давно не видел. Это еще больше смягчило начальническое сердце. Как-то фельдфебель позвал кладовщика и сказал:

— Слушай-ка! Пойди на склад с отбракованным имуществом, [471] подбери там два одеяла получше, потом пройди за конюшню и передай их фельдфебелю второй роты. Он даст тебе взамен два новеньких одеяла. Ты их оставишь у меня в комнате, а завтра вечером отвезешь ко мне домой. Все ясно?

— Так точно, господин фельдфебель! — ответил кладовщик и немедленно выполнил приказ «ротного отца».

— Вот с той поры, — говорил нам косарь, — не могу я хорошо думать о фельдфебелях. Эти типы, если понадобится, ребенка у родной матери украдут...

Наше появление здесь, судя по всему, не вызвало у крестьянина никаких подозрений, и мы провели с ним немало времени. Отбили ему косу, сами прошлись с ней по нескольку рядов, стали приятелями.

Вот так провели мы день у села Райлова, а вечером, как только стемнело, двинулись к Раснику. По пути прошли через церковный двор села Дивотино и очутились перед железнодорожной линией Перник — Волуяк, которую продлевали до Расника.

По отдаленному собачьему лаю определили, в какой стороне околица села. В его окрестностях немало кошар. Чтобы не наткнуться на них (мало ли что там за хозяева), мы несколько раз гавкнули на собачий манер. Овчарки тут же отозвались, и нам уже легко было сориентироваться, куда брать — влево или правее. Так нам удалось благополучно миновать расникские кошары, и вскоре мы подошли к сеновалу нашего славного ятака Бориса Модрева. Умение имитировать лай собак — охотничьих или сторожевых — много раз помогало нам избежать опасности в ночное время.

На наше счастье, Борис только что вернулся с переподготовки военнослужащих запаса. Он захлопотал, принес хлеба, брынзы, простокваши, яиц. Впервые, с тех пор как мы отправились к Риле, нам удалось поесть по-человечески.

Повидались мы и со Стояном Теневым. Он был хорошо осведомлен о положении как на фронтах, так и в стране. Больше всего, однако, нас интересовала судьба 2-й бригады. Как ни скудны были сведения, которыми располагал товарищ Тенев, мы поняли, что она также понесла большие потери и не смогла достичь определенного ей района. Это меня очень встревожило. Да, нужно как можно скорее добраться до Трынской околии, где, несомненно, знают неизмеримо больше и точнее. [472]

В Раснике от группы отделились Кирил Марков и Ангел Дафинкичев — танкист. Они собирались в Софию, где в квартире семьи Пешевых смогут переодеться в штатское платье, а затем отправятся, кто как сможет, в свои края: Златан — в Видинскую околию, Ангел — в Белоградчикскую.

Той же ночью отправились дальше и мы. С севера обогнули Брезник и перед самым рассветом добрались до окрестностей села Гырло, в четырех километрах от города. В этом районе лесов нет. Единственное место, где можно укрыться группе, — маленькая акациевая роща западнее села. В ней мы и остановились. Я строжайше запретил какие бы то ни было разговоры, звяканье оружием, запретил даже кашлять и чихать. Только абсолютная тишина в какой-то мере могла гарантировать, что нас не обнаружат.

После полудня около рощицы появились овцы, а с ними и собаки. Они нас почуяли, подняли лай, который привлек внимание пастуха, пятнадцатилетнего парнишки. Он приблизился к опушке, начал вглядываться меж деревьев.

У парнишки были к тому основания. Его брат Страти тоже ушел в партизаны, и паренек надеялся, что после долгой разлуки ему выпадет счастливый случай: он увидит брата, обнимет его, расскажет, что пережила их семья, подвергшаяся преследованиям полиции, расскажет о погибших односельчанах.

Нельзя остаться равнодушным, видя такую встречу, когда смешиваются и радость, и слезы, когда сбывается мечта. Эта встреча была радостной для всех нас, потому что каждого с надеждой ждали такие же братишки и сестренки, которые не раз и не два слышали из уст врага, что мы уничтожены, «стерты» с лица земли. Сейчас каждый мог представить свою встречу с близкими, которым внушили, что нас уже нет в живых. Страти тоже не смог сдержать волнения, заплакал, когда братишка бросился к нему, обхватил слабыми руками его шею. Братья долго так стояли, обнявшись, безмолвные.

— Как мама, что дома? — овладев собой, спросил Страти.

Парнишка молчал. Он еще не пришел в себя, не слышал, о чем спрашивает брат.

— Что там дома? Мама, отец, как они, живы? — повторил тот. [473]

— Живы, — будто во сне ответил мальчик. Он опустил руки, стоял перед Страти с лицом, опухшим от слез.

Немного успокоившись, парнишка рассказал о последних новостях, какие слышал, а потом поспешил в свои Билинцы разведать, как там, и сообщить родителям радостную весть, что Страти, Стойчо, Иван, Станка, Магда, Виолета и другие партизаны из Брезникскои околии живы и скоро увидятся со своими близкими.

Вечером наша группа блокировала Гырло, захватила сыроварню и раздала крестьянам сыр, масло и брынзу. Не в этом, разумеется, заключалась наша основная цель. Этой акцией мы стремились как можно скорее известить население, что 1-я софийская бригада жива, что она с неослабевающей силой будет наносить удары по фашистской власти. Эта новость должна дойти до всех наших ятаков, всех юношей и девушек, партизан, оставшихся действовать в здешних местах.

Дальнейшее продвижение группы, встречи с жителями Милкьовцев, Глоговицы и других сел, с нашими ятаками подбодрили их. До конца были разоблачены распускаемые властями слухи, будто мы разгромлены и перебиты. Теперь у фашистов не оставалось надежды, что они смогут избежать гибели. Едва ступив на территорию Брезника и Трына, мы начали действовать: провели акцию в селе Гырло, обезоружили в Глоговице офицера, устроили собрание в Мисловштице. Здесь мы были в своей стихии.

Поход 2-й бригады

2-й бригаде, так же как 1-й, пришлось вести тяжелые бои. Враг следил за каждым ее шагом, где только можно устраивал засады. Одна из них ждала бригаду у вершины Ком.

Проведя акцию в селах Говежда и Дылги-Дел, где Денчо попытался установить контакт с отрядом, действующим в районе Михайловграда и Берковицы, бригада направилась к вершине Ком. Крестьянам, которые пробовали отыскать местный отряд, это не удалось, и, следовательно, бригаде незачем было дольше задерживаться на одном месте. У подножия горы бойцы обнаружили несколько сыроварен. Трудно было устоять перед соблазном и не отведать брынзы и сыра, которые славятся своим высоким качеством. [474]

Бригада начала подъем на вершину. Колонну вел Делчо, за ним шли партизаны из батальона имени Левского, потом ботевцы. Они не знали, что противник еще засветло занял вершину и устроил засады на всех доступных с южной стороны местах и тропах. Солдаты выдолбили себе ячейки, хорошо их замаскировали. Но, видно, некоторым надоело сидеть в окопах, они выбрались наружу, их серые силуэты проступали на фоне неба.

— Эй, кто такие? — окликнул Делчо.

— А вы кто? — ответили солдаты, не замедлив открыть огонь.

Начали стрелять и наши. Один из тех солдат, что оставались в засаде, потянулся и штыком кольнул Делчо в плечо, потом второй раз, третий. Почувствовав сильную боль, Делчо позвал на помощь товарищей и тут же, выпустив очередь из автомата, сразил врага в окопе, потом перенес огонь на силуэты на тропе. Тут подоспели бойцы, шедшие в голове колонны, прочесали из автоматов все вокруг, очистили путь к вершине.

По противоположному склону бригада спустилась к Гинской реке, выбралась на новую дорогу, которую солдаты строительных батальонов в 1935 году проложили к Петрохану, водоразделу горного массива Стара-Планина. Рассвет застал колонну в окрестностях петроханского конезавода. Утром наблюдатели донесли Делчо, что неподалеку от лагеря бригады они видели седлавших коней солдат. Это обеспокоило командование бригады, которое решило немедленно сниматься с места.

Дни 20, 21 и 22 мая выдались очень напряженные — поход, поход и поход. Об отдыхе и не думали. У бригады, как говорится, на хвосте висели полицаи, жандармы и армейские подразделения. Хорошо хоть, враг не всегда мог точно предугадать, куда двинется бригада дальше. Вероятно, поэтому легко удалось перебраться через реку Ис-кыр. Товарищи обратили в бегство солдат-строителей, охранявших на обоих берегах подвесной мост, и перешли по нему.

Дальше без проводника из местных жителей идти было невозможно. Решили мобилизовать для этого первого же, кто попадется навстречу. А встретили не одного — сразу двоих, причем братьев. Они рассказали все, что знали о концентрации войск, и товарищи Владо Тричков и Благой Иванов решили: единственное, что может в этой ситуации помочь партизанам, это укрыться в густом лесу. [475]

Крестьяне повели их на северо-восток от села Батулия. Бригада вошла в лес, темный и безмолвный. Судя по всему, никто другой здесь не проходил. Была подана команда располагаться на отдых, усталость быстро сморила бойцов.

Вскоре после рассвета крестьяне исчезли: отправились к себе домой. В дороге их перехватили полицаи, спешившие занять высоты над лесом, где остановилась бригада. Добровольно или по принуждению, неизвестно, только крестьяне сообщили о партизанах. Незаметно для дозорных полицаи и жандармы подобрались к лагерю. Там, устав от долгих и тяжелых переходов, почти все спали глубоким сном.

Часа в три дня в лагерь с треском и грохотом скатился огромный круглый камень, и тотчас затрещали винтовки и пулеметы, рванули гранаты. Послышались крики.

Партизаны вскочили. Внезапное нападение поначалу ошеломило их. Но они быстро пришли в себя и открыли ответный огонь. Выстрелы и взрывы гулко отдавались в густом дубовом лесу, свистели пули, сыпались с веток сбитые листья.

Враг напирал со всех сторон. Партизаны яростно сопротивлялись. Но больно уж неудобным для обороны было то место. Выполняя приказ Владо Тричкова, бригада попыталась оврагом выбраться из окружения. Однако противник предусмотрел это — овраг, как и все другие возможные пути отхода, был перекрыт. Трудно стало что-либо различить в лесу — пороховой дым, взметенная взрывами земля и пыль, прямо-таки осенний листопад.

Больше двух часов продолжался бой. Обе стороны несли потери. Враг глубоко вклинился в боевой порядок бригады, разорвал его. Разрозненным группам партизан еще труднее было выбраться из огненного кольца. Враг явно брал верх. Он преследовал и окружал отдельные группы бойцов. Погибло более сорока партизан.

В этом бою пали Иорданка Николова, Владо Тричков, Начо Иванов, Дичо Петров, Гочо Гопин, глава английской миссии майор Томпсон, много других партизан и партизанок.

Группе, которую возглавил Денчо, удалось пробиться из окружения, она вернулась потом в Трынскую околию. Другая группа — с Благоем Ивановым, Делчо Симовым и Верой Начевой во главе — пробралась к Пловдиву и установила контакт со среднегорскими партизанами. Трифон [476] Балканский с группой бойцов отряда «Чавдар» и 2-й бригады ушел в Югославию.

В этих походах 1-я и 2-я бригады прошли сотни километров по незнакомой местности, ведя напряженные бои. По нескольку дней у бойцов крошки во рту не было, но партизаны громили врага, пробивали себе путь. Следует отметить, что задачи этих походов не были полностью выполнены — 1-я бригада не смогла своевременно войти в контакт с Разложским и Горноджумайским отрядами и спуститься по долине реки Струма, а 2-я бригада не достигла района Пловдива. Обе боевые единицы понесли большие потери. Уже тогда нашлись люди, которые с осуждением отозвались об этих глубоких рейдах, якобы не оправдавших принесенных жертв, пытались принизить значение рейдов, назвали их авантюризмом. Но разве в ограниченных рамках двух-трех околий могли действовать две крупные партизанские единицы, против которых фашисты сосредоточили большие силы с намерением окружить их и уничтожить! И разве такая жестокая борьба — борьба против фашизма — могла обойтись без жертв! Разве эти жертвы не искуплены тем, что оккупанты были вынуждены покинуть нашу страну, фашизм разгромлен и болгарский народ навсегда освободился от немецких грабителей!

Что было положительного в этих походах, что выиграло от них партизанское движение?

Во-первых, бригады подняли на ноги все население районов, через которые они двигались, вдохнули в него веру в победу — ведь люди впервые увидели крупные партизанские единицы, хорошо вооруженные и организованные по принципу кадровой армии. В районах, через которые прошли бригады, к ним примкнуло много новых партизан, возникли новые отряды.

Во-вторых, мы заставили врага рассредоточить свои силы. Если бы обе бригады остались в районе Трына, нам пришлось бы вести тяжелые, невыгодные для нас бои с уже сосредоточенной, занявшей исходное положение царской армией, располагавшей артиллерией, кавалерией, авиацией.

Тактика, которую мы применили, заставила противника разжать кулак. Одну часть вражеских сил отвлекла на себя 2-я бригада, другую — 1-я, часть сил была брошена на преследование македонских и югославских партизан. Таким образом, полностью провалился план фашистского [477] командования окружить нас в небольшом районе и разгромить.

В-третьих, обе бригады приобщили партизан тех районов, через которые они прошли, к новой тактике — не прятаться в лесах, а смело действовать: блокировать села, разгонять фашистскую администрацию и создавать органы Отечественного фронта — органы будущей народной власти.

Крупная акция Рильско-Пиринского отряда, в который влились несколько десятков партизан и часть командования 1-й бригады, предпринятая в августе против немецкого гарнизона в долине Рильской реки, была проведена именно в соответствии с этой тактикой. Важную роль сыграло и автоматическое оружие, которое 1-я бригада доставила Рильско-Пиринскому отряду.

Таковы положительные результаты походов 1-й и 2-й бригад, значения которых не следует принижать.

Снова вместе

14 июля ночью мы побывали у нашей ятачки тетушки Божаны. Она была в трауре. До нее дошли слухи, будто нас перебили, и она перестала есть, смеяться, веселиться. Можете себе представить ее радость, когда она увидела нас. Она даже расплакалась.

— Эх, детки мои, куда ж вы пропали, куда ж исчезли? Эти гады пронюхали, что вас нет, и снова подняли головы. Шапки посдирали от радости, когда узнали, что вы перебиты.

— А что они скажут, когда узнают, что мы воскресли? — спросил Петр Младенов.

— Костью подавятся, — ответил Велко.

— Не костью, а кривым сучком, — добавил Иван Ярославский.

— Давно я не стрелял из пистолета — так и хочется разрядить его в рожу какому-нибудь фашисту, — подал голос усатый Стойчо.

— Только того они и заслуживают, — добавила тетушка Божана. Потом повернулась ко мне и спросила: — С Денчо вы виделись?

— Где ж мы могли видеться? Мы ведь разошлись по разным направлениям.

— Здесь он, давеча дал мне о себе знать, — сказала тетушка Божана. [478]

— Значит, Денчо жив! — вскричали мы в один голос. — Где он?

— Наверное, недалеко от села. Спросите Гюро, он знает, где их лагерь.

Того, что сказала ятачка, было достаточно. Радостные, мы отправились к дому Гюро Симова.

— Денчо только что ушел, — таковы были первые слова бая Гюро.

Мы еще больше разволновались.

— Нам бы поторопиться! — укоряюще сказал Петр Младепов. — Мы бы его застали.

Однако, пожалуй, важнее всего было то, что Денчо жив и здоров, ну а встретиться с ним мы сможем в любой момент. Как ни велик Боховский лес, но ведь у нас были одни и те же мысли, одни и те же цели, которые привели нас сюда после долгих и трудных скитаний по Риле и Стара-Плантше, — все это приближало нас друг к другу, и вероятность встречи становилась уже действительностью.

С баем Гюро договорились так: мы отправимся в урочище Тесковец, а его внучка Талка выгонит скотину к пограничной полосе и поищет Денчо на месте нашего старого лагеря в урочище Ясеница.

Среди других новостей узнали мы о повторном аресте Любы, соседки тетушки Божаны. Вероятно, любовь девушки к партизанам взяла верх над подлостью, которую она должна была совершить по указаниям полиции. Люба отказалась выполнить их, и агенты убрали ее, чтоб не сорвался их план.

Известие о Денчо меня очень обрадовало. Снова ожили старые мечты, которые когда-то владели нами. Борьба так сблизила нас, что нам казалось, будто мы дышим одними легкими, а в наших телах бьется одно сердце. Меж нами не было тайн. Что знал один, знал и другой. Мы до того сроднились, что безошибочно угадывали, о чем каждый думает. Я, например, был уверен, что первыми его словами при встрече будут: «Слава, нам нельзя разлучаться. Когда я с тобой, мне как-то спокойнее». А потом расскажет о своих невзгодах. Не может быть, чтоб он не поделился со мной абсолютно всем, что ему довелось пережить.

В Тесковце все оставалось по-старому. Тот же зеленый наряд, в каком мы оставили его в мае. Те же птичьи песни, какие мы слышали весной, и тот же аромат трав, выстилающих маленькие лесные поляны. Изменилась только [479] речушка, да посевы приобрели иной оттенок. Вместо мутных майских потоков вода теперь стала быстрой и прозрачной, да и поубавилось ее после июньской жары. Ну а рожь и овес отливали нынче золотом.

Вот и на полянку, где мы стали лагерем, заглянуло солнце — горячее, даже палящее. После долгого отсутствия, после стольких страданий тут было так приятно и весело. Нам представлялось, что и трава, и лес, и вода, и черные дрозды, и пестренькие пичуги, заливавшиеся в кустах, встретили нас как долгожданных гостей. Некогда здесь, в Тесковце, сходились мы, пятнадцать — двадцать пастушат, отпускали скотину в лес, а сами или принимались искать птичьи гнезда, или песком и травой перегораживали речушку, так что вскоре перед запрудой разливалось озерко. Потом мы собирались возле нее и, толкая друг друга, ждали, когда запруду размоет и сквозь нее ринется освобожденный поток. Воспоминания об этом невольно приходили на ум, и я снова и снова мысленно возвращался к дням своего детства, ко всему тому, что навсегда связано для меня со сказочным Тесковцом.

Не было ли частички этого в том большом, что властно влекло меня к родным местам, когда мы находились в Риле? И может ли быть родина без таких вот дорогих сердцу мест?..

* * *

В Ясенице было тихо. Слышалось лишь потрескивание сухих веток. Партизаны Денчо соблюдали полнейшую тишину.

«Что бы это могло быть? — спрашивал себя Денчо. — Не хватало только, чтоб нас обнаружили».

Талка подала сигнал. Никто не ответил. Она повторила. Денчо прислушался.

— Это кто-то свой, — почти шепотом проговорил он, приподнявшись на руках. Вгляделся туда, откуда прозвучал сигнал, но ничего не заметил. Сигнал повторился снова, послышался легкий шум, и Денчо заметил маленькую девочку. Она подала ему знак рукой, он направился к пей.

— Чего тебя носит? Нет ли опасности? — с волнением спросил он.

— Нет, у меня к тебе радость. Дядя Славчо здесь, — улыбаясь ответила девочка.

— Какой Славчо? — удивленно проговорил Денчо. [480]

— Да наш дядя Славчо, партизан!

— Славчо Боховский или Славчо Ранилужский? — недоверчиво продолжал спрашивать Денчо.

— Боховский, — подтвердила девочка.

— Слушай, Тала, давай без шуток! Славчо в Риле, не может быть, чтоб он вернулся, — стоял на своем Денчо.

— Господи! — воскликнула девочка. — Ну как мне тебя уверить, что он там, в Тесковце?

Денчо наконец поверил, обнял девочку, расцеловал на радостях и тут же вернулся в лагерь.

— Товарищи! — еще издалека крикнул он. — Слави вернулся! Ура! Слави вернулся, я иду к нему. Пусть теперь держатся гады!

Денчо взял с собой одного из партизан и — прямиком в Тесковец.

Как я и ожидал, первое, что сказал Денчо, было: «Не следовало нам с тобой разлучаться. Может, будь мы вместе, и не случилось бы того, что произошло». Да, наша многолетняя дружба так нас сроднила, что мы понимали друг друга даже без слов.

Лишь только в селе узнали о нашем возвращении, в Тесковец сошлось много парней, девушек, женщин, ребят. Глухое урочище ожило, здесь стало даже несколько торжественно. Люди сердечно беседовали. Крестьяне тужили по погибшим товарищам, высказывали уверенность в близкой победе.

Агитационно-разъяснительная работа составляла один из непременных элементов нашей деятельности, поэтому мы дали указание местным ремсистам немедленно подготовить сельское собрание.

Вечером на маленькой площади произошло новое торжество. По двум дорогам, ведущим с гор, сюда спустились две партизанские колонны, одна от 1-й, другая — от 2-й софийских бригад.

На площади колонны сошлись, партизаны протягивали друг другу руки, крепко обнимались боевые друзья. Здесь, как говорится, яблоку негде было упасть. Стар и млад спешили взглянуть на партизан, пожать им руки, пожелать успеха. Целых два месяца крестьяне слышали от фашистов «сообщения» о нас — одно другого страшней. И вот теперь глубокая печаль по народным борцам сменилась бурной безудержной радостью. Она искала выхода в песнях и хоро. Веселье продолжалось до глубокой ночи.

Собрав всех отставших бойцов, наладив порядок и [481] дисциплину, мы составили план будущих действий. На схеме, изображающей Трынскую и Брезникскую околии, нанесены маленькие кружки, стрелки, извивающиеся в разных направлениях, флажки, квадратики и другие значки, каждый из которых имеет свое, совершенно определенное значение. С их помощью обозначены будущие политические и боевые акции отряда и его маневр, обеспечивающий быстрое овладение территорией, разгон фашистской администрации, создание легальной власти Отечественного фронта. Важным фактором, способствующим осуществлению всех этих операций, было быстрое продвижение Красной Армии к болгарским границам. Оно придавало нам новые силы, решительность, твердую веру.

В июне, пока в околии отсутствовали партизанские отряды, враг поднял голову. К сожалению, в селах Реяновцы, Джинчовцы и Стойчовцы нашлись и предатели, а полиция и жандармы бесчинствовали вовсю. В окрестностях Стрезимировцев и еще в одном месте было расстреляно около двадцати партизан и партизанок. Среди них и те, кто по разным причинам отстал от двух наших бригад (в том числе и Любчо Барымов), а также македонские и югославские партизаны, схваченные полицаями 12 мая, когда македонские бригады пересекали Трынскую околию. В Эруле были убиты наши лучшие ятаки. Погибла и отважная, бесстрашная Виолета Якова.

* * *

Заботливый материнский уход бабушки Миланки из села Видрар помог Иванке быстро справиться с болезнью. Едва поднявшись на ноги, она тут же спросила нас: «Куда мне идти?»

Это нас не затруднило: зная ее смелость и умение работать с молодежью, мы решили направить ее руководителем РМС в Радомирскую околию. Обсуждая этот вопрос, мы учитывали и то обстоятельство, что она и Славчо вместе работали в Софии, отлично знали и понимали друг друга, а это ведь весьма немаловажно.

Под руководством Иванки радомирские ремсисты быстро активизировались. Борьба приобрела массовость. С мая в околии начал действовать отряд. Партизаны перерезали телефонные провода, разрушали сыроварни, жгли общинные архивы, разгоняли реквизиционные комиссии.

...Теплой июньской ночью, когда луна заливала своими лучами поля, а на обочинах дороги весело трещали [482] цикады, Иваика с одним парнем из села Копдофрей направлялась в село Житуша. Внезапно перед ними появился полицай. Рука его лежала на кобуре.

Иванка не растерялась. Не раз уже ей удавалось справиться с врагом. Но тут она на какое-то мгновение опоздала. Полицай выхватил пистолет и заставил их повернуться спиной. Пробовали ему объяснить, что они мирные жители, идут по своим делам, — безрезультатно. Полицай арестовал их и доставил в село.

На площади собралось много народу. Одни пришли из любопытства, другие — из сочувствия. Держа оружие наготове, фашисты из сельской стражи окружили арестованных, приготовились их обыскивать. Ситуация становилась весьма серьезной. Иванка отдавала себе отчет в создавшейся опасности, но сохраняла самообладание. Она считала, что при необходимой выдержке и хладнокровии можно выбраться даже из самого, казалось бы, безвыходного положения. Не теряя больше времени, она выхватила пистолет и открыла огонь по сельским стражникам. Парень, сопровождавший Иванку, тоже достал пистолет, но в спешке не снял курок с предохранителя. Ему бы вспомнить об этом и тоже пустить в ход оружие, а он бросился бежать по шоссе. Иванка осталась одна против группы вооруженных врагов. Маневрируя в толпе, она успела свалить трех фашистов. В толпе началась паника. Одни кричали, другие плакали, третьи кинулись прочь от места перестрелки.

В это время, восхищенные героизмом девушки, несколько парней обрушили на стражников град камней. Это уже была действенная поддержка. Присев на корточки, Иванка стала целиться точнее. Но вот в обойме кончились патроны. Нужно достать запасную, а она в мешке за спиной. Иванка уже потянулась достать, как почувствовала резкий удар по руке. Девушка вздрогнула. Возле себя она увидела кряжистого старосту. Отбросив палку, которой он только что ударил Иванку, он навалился на нее, отнял пистолет. Теперь она осталась с голыми руками. Попыталась было защищаться зубами, несколько раз сильно укусила старосту, тот закричал, на помощь ему прибежали другие. В неравной борьбе фашисты одолели девушку и швырнули на землю. Это было началом ее адских мучений.

Фашисты долго избивали девушку, потом разошлись, оставили при ней лишь часового. Они и мысли не допускали, [483] что Иванка придет в себя. На ней просто места живого не осталось, все тело в крови.

Девушка долго лежала неподвижно, словно труп. Однако сердце ее билось. Не сразу, но к ней вернулось сознание. Она с трудом приоткрыла глаза. Вокруг — никого. Луна проглядывала сквозь густые кроны ив. Будто мать, склонилась она над девушкой, ласкала ее своим светом. Собрав все силы, Иванка приподнялась, снова вгляделась в густую тень под деревьями, никого не заметила, встала на ноги и, прихрамывая, двинулась дорогой, что вела в поле.

Банда, однако, была недалеко, следила за своей жертвой. Только Иванка сделала несколько шагов, как из-за деревьев одновременно грохнуло несколько ружей. Девушка покачнулась, ноги ее подкосились, она упала. Стражники бегом кинулись к ней. Один из них, самый старательный, встряхнул ее, крикнул:

— Жива!..

— Отнесите ее в общину! — распорядился староста. — Там продолжим допрос. Думается мне, она прикидывается, чтоб снова убежать.

Несколько блюстителей порядка подхватили тяжело раненную партизанку и поволокли ее через площадь. Когда ее швырнули на пол в здании общины, Иванка едва дышала.

Один из истязателей достал кизиловую палку, сунул ее старосте.

— Сейчас же говори, кто ты и сколько вас в отряде! — прокричал тот, замахиваясь палкой.

Иванка молчала.

— Слышишь, о чем тебя спрашивают?! Отвечай, не то я тебя укокошу! — Не дожидаясь ответа, староста изо всей силы ударил Иванку палкой по плечу. Она дернулась, но все так же молча продолжала сосредоточенно глядеть на электрическую лампочку, что покачивалась на длинном шнуре, свисающем с потолка.

Внезапно лампочка погасла. Воцарился мрак. Над полуживой девушкой склонилось несколько мутных силуэтов. Руки их походили на длинные косы, которые время от времени вздымались в воздух и снова опускались к полу.

— Говори, кто такая и сколько вас! — процедил староста сквозь зубы. — Иначе буду тебя бить, покуда руки не устанут. [484]

Напрасные угрозы. Кроме тихих стонов, убийцы не услышали от Иванки ничего.

Лампочка снова загорелась. Истязатели отпрянули, но девушка не открыла глаз.

— Все попусту, так ничего и не сказала, — прорычал староста.

Утром в село прибыл на грузовике целый взвод полицаев. Они вытащили Иванку из канцелярии и, словно куль, забросили в кузов машины.

Но когда полицейская машина мчалась к городу, девушка была еще жива. Время от времени сознание возвращалось к ней. В один такой миг она поняла, что силы ее оставляют, а в околийском управлении, куда ее, конечно, везут, ждут новые муки.

Вдоль бортов кузова густо сидели полицаи. От их сапог исходила удушающая вонь. Сквозь нее к девушке, лежавшей в ногах полицаев, не мог пробиться аромат полевых цветов — тот, что она вольно вдыхала всей грудью еще вчера вечером, когда они с парнем вышли из Кондофрея и бодро шагали к Житуше.

Во время другого проблеска сознания перед Иванкой промелькнуло сделанное ею. Ей казалось, что этого мало для нормальной человеческой жизни, но более чем достаточно для короткой.

«А сколько я прожила? — подумала она. — Неужели целую вечность? Я ведь, кажется, была молода! Наверное, в чем-то я допустила ошибку?»

Что-то смешалось, что-то было не в порядке. Она открыла глаза, чтоб выяснить это, чтоб еще раз увидеть то, что ей так дорого и мило, в последний раз порадоваться чудесной природе, взглянуть на людей, с кем она делила свою молодость, но, кроме синих полицейских шинелей, ничего другого не увидела. Острая вонь сапог перехватила ей дыхание, она снова зажмурилась. Сейчас ей казалось, что с полей долетает упоительный аромат цветов — цветов молодости. Счастливая улыбка тронула ее губы, и с этой улыбкой, непобедимой и властной, она навсегда закрыла свои карие очи.

* * *

Появление партизанского отряда весьма обеспокоило трынские власти. Они понимали, что он создаст им немало забот, что, какие бы силы против него ни бросить, при той поддержке, которую он получает от населения, разгромить его будет невозможно. Это признавал и трынский полицейский начальник в письме своему шефу в Софию.

«Военные акции, предпринятые в мае и июне сего года против нелегальных коммунистических функционеров, — говорилось в этом письме, — в известной степени ободрили население Трынской околии; некоторые жители стали проявлять лояльность к властям, оказывать необходимую поддержку, полагая, что эта банда будет полностью уничтожена; вообще уважение к власти начало восстанавливаться. Однако недавнее появление в пределах околии главарей Славчо и Денчо снова вызвало у населения беспокойство и страх; уважение жителей к властям исчезло, обратившись полностью к подпольщикам.

Вернувшиеся главари разбойничьих банд вдохнули веру в своих единомышленников; последние с еще большим энтузиазмом начали действовать по осуществлению планов подпольщиков».

В другом письме полицейский начальник отмечал:

«...Замечено, что все жители, состоящие в Болгарском земледельческом народном союзе, явно начали симпатизировать. Объясняется это тем, что в Отечественный фронт разрешено вступать не только коммунистам, но и представителям всех партий. В последнее время мы столкнулись с фактами, когда на нелегальное положение переходят люди, которые никогда не придерживались левых взглядов.

Учиненные бандитами убийства и разрушения населением комментируются в пользу подполья. Население готово перейти на его сторону».

А дальше полицейский начальник делает еще более откровенное признание:

«Мы чувствуем себя бессильными, поскольку массы не за нас. Причина этого в том, что наши действия направлены против всех ятаков, по сути дела, против всего трынского населения, за незначительным исключением.

В 1943 году возглавляемое мной управление раскрыло несколько конспиративных явок, а в этом году — ни одной. И вовсе не потому, что мы бездействуем. Мы просто не располагаем необходимыми сведениями, а получить их неоткуда, поскольку все население не с нами, а с ними».

В заключение полицейский начальник, вовсе уж расписываясь в собственной беспомощности, просит вышестоящую инстанцию прислать как можно скорее и возможно [486] более крупное подразделение жандармов специально для Трынской околии. «Потому что, — заявляет он, — могу утверждать со всей определенностью: если смоевременно не принять мер, она станет одной из наиболее опасных для власти околий, что впоследствии повлечет за собой большие жертвы».

Для всех этих опасений полицейский начальник имел основания. Власти полностью утратили авторитет у населения. Их политика, для разоблачения которой партизаны не жалели сил, не получала никакой поддержки. Кому было не ясно, что болгарские правители служат вовсе не народу, а Гитлеру, что реквизиции проводятся в интересах германской армии, что царские войска защищают интересы не народа, а фашистской Германии и болгарских капиталистов, что Отечественный фронт — единственная сила, которая отстаивает свободу и независимость болгарского народа, а партизаны — ее вооруженный кулак.

Кто в Трынской околии не чувствовал бессилия администрации, когда старосты, подчиняясь нашему приказу номер тринадцать, немедленно подавали заявления об отставке? Кто не видел, как административные органы в селах выполняли распоряжения не управляющего околией, а партизанских командиров? И кто не замечал непрерывного упрочения авторитета комитетов Отечественного фронта, которые охватывали все большее число сел?

Результатом чего было все это? Результатом правильного курса партии, возглавлявшей Отечественный фронт и его вооруженные силы — партизанское движение. Это было результатом целеустремленной работы партийных и молодежных деятелей, активных действий партизанских отрядов и бригад, побед Красной Армии, которые воодушевляли борцов на скорейшее освобождение родины.

* * *

В мае, когда обе бригады покинули пределы Трынской околии, в жизни городской организации произошли перемены. Озверевшие фашисты арестовали товарищей Арсо Рашева, Тодора Вангелова, Сотира Тодорова, Апостола Джерекарова, Стояна Якимова, Асена Кятова, Митко и Басила Джерекаровых, Иосифа Восковарджиева и других. Часть арестованных была затем выслана, часть — выпущена из-под стражи. В числе последних оказались Стоян Якимов, Арсо Рашев, Апостол Джерекаров, Тодор Вангелов и Сотир Тодоров. 17 июля все они, за исключением [487] Якимова, получили повестки: им надлежало явиться в «черную роту» в село Бояна под Софией. Эта «черная рота» была чем-то вроде штрафного подразделения, куда фашисты направляли прогрессивно мыслящих людей, таким образом обезвреживая их.

Узнав об этом, член комитета Стоян Якимов тотчас разыскал товарищей и предупредил, чтоб они ни в коем случае не ехали в Бояну. Одновременно в окрестностях города он встретился со связным отряда. К сожалению, упомянутые выше товарищи и на сей раз не нашли в себе смелости. Оставшись глухими к голосу партии, они собрали вещи и добровольно отправились в фашистский плен. Таким образом, мы вторично испытали разочарование, вызванное нерешительностью тех трынских товарищей, которые предпочли стать жалкими игрушками в руках врага, а не партизанами, борцами за свободу народа.

* * *

После того как Владо Тричков, Георгий и Иорданка Чанковы отправились со 2-й бригадой к Пловдиву, связь с окружным комитетом партии временно прервалась, но когда Чанков вернулся в Софию, она тотчас была восстановлена. При помощи наших связных Райчо Такова и Теофила Симова, которые поддерживали контакт с ятаком дедом Миланом из села Клисура Софийской околии, шел постоянный обмен и мнениями, и документами. Так, в начале июня, вскоре после замены премьер-министра Божилова Багряновым, товарищи Раденко Видинский и Георгий Аврамов получили из Софии частное письмо, в котором давалась установка на временное свертывание партизанской борьбы и терпимость в отношении багряновских чиновников. В соответствии с этим товарищам Раденко Видинскому и Георгию Аврамову следовало немедленно приступить к разоружению и роспуску партизан.

Сначала письмо попало в руки к Раденко Видинскому. Прочитав его, тот даже в лице изменился.

— Возможно ли такое?! Можем ли мы складывать оружие сейчас, когда борьба вступила в решающую фазу?! — возмущался он. — Нет! Этого не может быть! Невозможно, чтобы так думали ЦК и Георгий Димитров!

И Раденко отправился в село Верхняя Мелна, где его ждал бай Пешо.

Едва войдя в комнату, Раденко подал письмо Георгию Аврамову и, не отрываясь, следил за выражением его лица, которое быстро покрылось красными пятнами гнева. [488]

— Это безумие! — отрезал бай Пешо. — Да как же нам стать союзниками волка? Никогда! Ты что об этом думаешь? — обратился он к Видинскому.

— То же, что и ты, — ответил Раденко.

— Тогда давай напишем в окружной комитет, — предложил Георгий Аврамов. — Завтра наши связные уходят в Софию.

— Давай, — согласился Раденко.

И оба партийных деятеля тотчас принялись за дело, ясно и недвусмысленно выразив свое несогласие с мнением, высказанным в письме. Проанализировав обстановку, они указали, что содержащаяся в письме оценка Багрянова неверна, что Багрянов — демагог, его обещания — сплошной обман, применяемый для того, чтоб завоевать симпатии, выиграть время. Они подчеркнули, что вооруженную борьбу болгарского народа не только не следует ослаблять, а наоборот, ее необходимо усилить, придать ей еще больший размах, ибо только так можно уничтожить фашистский режим.

Как вскоре выяснилось, члены окружного комитета в том же ключе анализировали положение в стране, политику буржуазии. Они пришли к тем же выводам, что Георгий Аврамов и Раденко Видинский, и поспешили сообщить им свою точку зрения. В письме, подписанном секретарем комитета, говорилось:

«Правительство Божилова — Д. Христова смещено. Его предательская германофильская политика встретила решительное сопротивление болгарского народа, проявившееся прежде всего в повстанческой борьбе партизанских отрядов. Их удары по общинам, складам, сыроварням, так же как и физическое уничтожение многих германских агентов и притеснителей народа, создали для правящей у нас прогитлеровской банды такие трудности, с которыми она не смогла справиться и должна была убраться прочь. Не считаясь с лишениями и жертвами, самые смелые и преданные сыны и дочери нашего многострадального народа с оружием в руках выступили против этого антинародного правительства, защищая честь, свободу, независимость нашей родины.

Пришло к власти новое правительство — Багрянова. Положение, однако, не изменилось. Немцы остаются полными хозяевами в Болгарии. Они держат в своих руках нашу армию, жандармерию и полицию. Новое правительство Багрянова — Станишева — Славейко Василева, прикрываясь [489] туманными разглагольствованиями Багрянова, продолжает проводить старую внешнюю и внутреннюю политику. Наши войска по-прежнему посылают в братскую Югославию и Грецию, где они исполняют жандармские функции палачей и поработителей. Обещания Багрянова так и остаются пустыми россказнями, а вот дела возглавляемого им правительства разоблачают его кровожадную сущность. Прежний директор полиции заменен подполковником Куцаровым — еще большим палачом, чем его предшественник.

Вот почему не следует питать никаких иллюзий в отношении нового правительства. От него нельзя ждать ничего хорошего для Болгарии и болгарского народа. Это — также правительство антинародное, выполняющее все желания Гитлера, толкающее страну к колоссальной национальной катастрофе. Лишь правительство Отечественного фронта спасет Болгарию от близкой гибели. Поэтому борьбу за подлинно народную власть, за правительство Отечественного фронта необходимо продолжать всеми силами и средствами».

Далее в письме, как неотложные, ставились следующие задачи: сплочение и активизация антифашистских сил в стране; еще большая активизация повстанческих отрядов на местах, допуская временное расчленение крупных боевых единиц на более мелкие, что обеспечит их большую маневренность; продолжение мобилизации и пополнения отрядов главным образом из среды беспартийных; создание активных боевых групп для проведения диверсий и т. д.

В письме большое место отводилось армии. Об этом говорилось следующее:

«Необходимо предпринять все возможное, чтобы установить контакты с демократически и антигермански настроенными офицерами и унтер-офицерами, разъяснять им роль и задачи повстанческих отрядов, призывать их к сотрудничеству в общей борьбе. Выпускайте листовки, обращенные к офицерам и солдатам. В этих листовках разъясняйте, что партизаны хотят не сражаться с болгарской армией, а вместе с нею бороться против немцев, против их засилья в нашей стране. Надо внушить офицерам и солдатам, что, обращая оружие против партизан, они помогают немцам, действуют в противоречии с интересами Болгарии, становятся палачами собственного народа в пользу Гитлера, и за это им придется держать ответ перед [490] народом, который сурово, но по справедливости покарает каждого солдата и офицера, причастного к преследованиям и убийствам болгарских, югославских и греческих партизан. Мы не желаем и будем избегать действий против болгарской армии, но по войсковым частям, преследующим партизан, необходимо наносить удары всеми имеющимися в нашем распоряжении силами и средствами».

Члены партии и Отечественного фронта с большим удовлетворением восприняли оценку правительства Багрянова, данную окружным комитетом партии. Она полностью исходила из оценки, которую дал руководитель партии Георгий Димитров.

* * *

27 июля 1944 года наш отряд овладел сразу тремя селами — Бераинцы, Радово и Извор — и удерживал их целые сутки. Мы провели сельские собрания, разогнали фашистскую администрацию и установили власть Отечественного фронта. Хотя эти села расположены всего в нескольких километрах от города, не нашлось никого, кто бы сообщил о нас тамошней полиции. Простые люди заботились о нас, потому что любили, а те, кто поддерживал фашистский режим, опасались нашего возмездия. Была, кстати, и еще одна категория людей — представители буржуазии, которые постепенно утрачивали веру в существующий режим и делали попытки сблизиться с Отечественным фронтом.

До нас доходили сведения о спорах в буржуазных кругах города. В этих спорах высказывались открытые нападки на режим, который не способен контролировать положение, изжил себя. Ярче всего это выразил трынский городской голова в разговоре со своими приятелями в Софии. Когда его спросили, что нового в Трынской околии, он ответил: «Новое то, что околией управляют партизаны, а мы — только городом».

Голова сказал чистую правду, и, как ни горька была она для фашистов, они ничего уже не могли изменить. Только этим можно объяснить их пассивность даже тогда, когда мы провоцировали их на какие-либо активные действия.

После акции в селах Бераинцы, Радово и Извор отряд, совершив бросок, к рассвету вышел к небольшому, примерно в пятьдесят домов, селу Еловица, расположенному в глубокой котловине. С двух сторон над ней нависали горы, [491] заросшие дубом и буком. В этих горах, умело применяясь к условиям местности, партизаны Трынского отряда не раз останавливались лагерем. Еловчане относились к нам хорошо, всячески помогали.

Как только мы прибыли в село, здешний староста бай Стайко распорядился насчет еды. Закололи поросят и ягнят, напекли хлеба, а когда старосте доложили, что все готово, он созвал сельчан на народную трапезу. Во время обеда представители РМС, женской организации и Отечественного фронта обратились к партизанам с приветствиями. В них выражалась готовность представителей новой власти с еще большей самоотверженностью бороться против фашизма.

Еловчане уже немало сделали для этого. Неделями укрывали они у себя раненых партизан, кормили их, снабжали лекарствами. Партизанка Милка, оставленная ухаживать за ранеными, сумела привлечь к работе не только молодежь, но и пожилых. Одни доставляли еду, другие вели разведку, третьи несли охрану, четвертые добывали лекарства — дела всем хватало. Активней других оказался парень по имени Славчо. Он выполнял различные поручения партизанской санитарки, осуществлял связь между нею и крестьянами, не боялся ни полиции, ни жандармов.

На приветствия отвечали мы с Георгием Аврамовым.

Мы рассказали о нынешнем положении, обрисовали перспективы нашей борьбы. Сельчане с большим вниманием слушали наши выступления, которые, судя по всему, затронули их души, вдохнули уверенность. Обращенный к партизанам и жителям села призыв нанести беспощадный удар по фашистскому режиму, после которого фашизм никогда не оправится, был встречен единодушным «Смерть фашизму!».

* * *

Под вечер в штаб явилась делегация от села Костурицы. Стоян Захариев, дед Стоян Стапоев, Васил Митов и Михо Захариев от имени тамошних партийной и ремсистской организаций и комитета Отечественного фронта настаивали, чтобы отряд побывал в Костуринцах. Товарищи подчеркивали, что их односельчане глубоко огорчены нашими редкими посещениями и хотят узнать причину этого — обидели они нас чем-либо или, может, провинились?

— Если вы из-за нескольких фашистов пренебрегаете [492] целым селом, — заявил Стоян Захариев, — так нам и скажите, мы сами разделаемся с ними.

Разумеется, никаких причин подобного рода не было. И поскольку жители села нас приглашали, мы решили исполнить их желание, тем более что всего две недели назад в отряд вступило шестеро партизан из Костуринцев.

Как только стемнело, отряд построился в колонну и выслал головной и боковые походные дозоры. Когда мы двинулись в путь, на площадь и прилегающие улицы высыпали сотни мужчин, женщин, детей. Они напутствовали нас словами сердечного привета и наилучших пожеланий.

— Приходите снова, — кричали крестьяне, — не забывайте нас!

Всего семь километров отделяют Костуринцы от околийского центра, где был сильный полицейский гарнизон. Несмотря на это, многие жители села, пренебрегая опасностью, встретили нас далеко за околицей. Парни и девушки влились в колонну, зазвучала партизанская песня.

Услышав песню, те из крестьян, что ожидали у своих домов, теперь заполнили улицы. В нашу сторону полетели цветы.

В этом селе у партии была сильная опора. Люди с волнением вспоминали о беспримерной храбрости народного учителя Георгия Пописаева, зверски убитого бандитами в 1925 году. Его сыновья и внуки, большинство его односельчан продолжали дело революционера-борца.

Старостой в Костуринцах был Тако Пописаев, брат погибшего. Сын Тако Пописаева Божидар стал партизаном. Встретив нас, Тако Пописаев прослезился от радости, расцеловал партизан, оказавшихся рядом с ним.

— Настанет день, — говорил он, — когда мы сполна расквитаемся и за брата, и за всех погибших от рук фашистов. С нетерпением жду я этого дня.

На трибуну по настоянию жителей села поднялось командование отряда. Командиру пришлось произнести краткую речь. Потом слово предоставили местному партизану Михаилу Петрову. Он говорил о необходимости массового участия в вооруженной борьбе, призвал юношей и девушек последовать примеру сотен партизан, сражающихся по всей стране.

Глубокое впечатление произвела клятва, которую перед односельчанами дали Михаил Петров, Божидар Таков Пописаев, Стоян Станоев, Александр Янакиев, Борис Гюров, [493] и Евтим Пописаев. Затем близкие и друзья партизан от себя наказали им хранить верность партии и народу, быть храбрыми и стойкими в бою с врагом.

29 июля на заре мы с песней покинули Костуринцы и направились к хребту Еловишка-Планина, где собирались сделать дневку, а затем перебраться в район Горочевцы, Видрар.

Уже совсем рассвело, когда последние бойцы колонны вошли под своды густого Еловицкого леса. Мы расположились на поляне, покрытой сочной зеленой травой. Товарищи ждали завтрака, а также распоряжений по распорядку предстоящего дня. Продовольствие сложили на разостланных на земле полотнищах. Я дал на отдых один час. За это время политделегатам отделений предстояло распределить съестное и всем позавтракать.

Над поляной с востока на запад тянулся высокий хребет, над которым, словно верблюжьи горбы, поднимались две заросшие лесом эллипсовидные высоты. К северу от них пролегал проселок, соединяющий Горочевцы с Верхней Мелной, откуда мог нагрянуть противник. В связи с этим следовало принять меры предосторожности. Георгий Аврамов, Денчо и я внимательно изучили окружающую местность, а затем выслали парные дозоры в сторону сел Горочевцы и Верхняя Мелна. В их задачу входило наблюдать не только за проселком, но и за шоссейпыми дорогами Трын — Верхняя Мелна и Трын — Горочевцы.

Вернувшись с рекогносцировки, мы присели под толстенным буком обсудить кое-какие вопросы. Солнце уже поднялось над горизонтом, но лишь отдельным лучам удавалось пробиться сквозь густую листву. У нас над головой усердно трудился дятел, сверху сыпались кусочки изъеденной червями коры. После бессонной ночи тянуло прилечь отдохнуть, и мы бы с удовольствием сделали это, если б не тревожное сообщение часового Гранитова и коменданта лагеря Петра Младенова, что со стороны сел Горочевцы и Еловица движутся вражеские колонны.

Медлить было нельзя. Следовало принять срочные меры, поскольку по всему было видно, что противник решил внезапно атаковать нас с северо-востока. Его плану мы противопоставили свой: мы решили устроить засаду в форме подковы — открытой стороной туда, откуда ожидался противник, — и, пропустив его головное охранение, открыть огонь, когда основные силы врага окажутся внутри подковы. [494]

Я поднял отряд по тревоге, приказал группе бойцов выдвинуться навстречу противнику и задержать его, пока мы не организуем засаду.

Были определены сигналы открытия огня и перехода в атаку. Тыл охраняло отделение, в состав которого входили Мишо Галаваиовский и Гочо Туроковский. Ему поставили задачу не допустить внезапного удара противника со стороны Волчьей поляны и села Верхняя Мелна.

Буквально в считанные минуты бойцы рассыпались по своим местам и замаскировались. Наступило гробовое молчание. Как бы понимая, насколько важна для нас тишина, затихли даже пичуги в зарослях. Один лишь дятел размеренным стуком отмерял время.

Взгляды всех были обращены туда, откуда вот-вот появится враг. Каждый стремился первым заметить его и доложить командиру.

И вот слева долетел едва уловимый сигнал. Тихое цоканье языком быстро передалось по цепи — известие, что враг приближается. Напряжение достигло высшей точки.

На дороге, которая рассекала засаду точно посередине, показался офицер. На плечах у него блестели погоны, на шее висел бинокль. В правой руке он держал автомат. Взглядом он обшаривал все вокруг. Сзади в нескольких шагах шли два унтер-офицера в темно-зеленых касках, с карабинами в руках.

Поручик остановился. Как по команде, застыли и унтер-офицеры, уставившись туда же, куда всматривался их начальник. Опытный глаз офицера заметил что-то, возбудившее у него подозрение. Он подал знак — его спутники залегли, а сам он, перекинув автомат в левую руку, поднес к глазам бинокль, повел им вправо, влево, потом замер, глядя на куст, на фоне которого отчетливо проступал белый вещмешок одного из наших бойцов. Тот уловил взгляд поручика — и не выдержал. Нарушая приказ, он послал в офицера пулю. Поручик покачнулся, рухнул на колени, потом распластался на земле. Открыли огонь и другие бойцы. Вздымая облачка пыли, пули густо падали возле кювета, в котором укрылись унтер-офицеры. Затем Басил Зарков с группой партизан подбежал к тому месту и доложил, что вражеский дозор обезврежен.

Основные силы подразделения жандармов, поняв, насколько опасно для них движение по открытой местности, не последовали за своим дозором. Разделившись на две группы, они стали огибать высоту. Мы тут же усилили [495] левый фланг, направив туда Денчо с группой бойцов из четы Георгия Милева. Таким образом, мы развернулись теперь фронтом на север, в сторону леса, откуда следовало ожидать атаки противника.

Однако мы не собирались оставить за ним инициативу. Прежде чем он успел сорганизоваться, мы атаковали его и обратили в бегство. Некоторые товарищи — Коста, Васил Зарков и Боян Станков — до того увлеклись преследованием, что в продолжение часа мы не имели от них никаких известий и уже посчитали их убитыми либо взятыми в плен.

Успешная атака воодушевила партизан. На их лицах играли улыбки. Наперебой рассказывали они о пережитом в бою. Особенно словоохотливы были партизаны-новички. С восторгом вспоминал, к примеру, Вене, как его больно стукнул в плечо приклад винтовки, когда он выстрелил в первый раз, и как перед ним в панике отступали пятеро жандармов.

На восточной высоте собралось около пятидесяти партизан.

Знаменосец Виолета запела «Чавдарцев», песню подхватили и другие бойцы. Она понеслась над лесом, разлилась над нивами. Работавшие там жницы остановились на миг, прислушались и тоже дружно запели. В этот момент народные мстители штурмовали позиции врага. Завязался рукопашный бой, враг не выдержал и, оставив около дюжины убитых и раненых, побежал.

— Вы у пас побегаете! — приговаривал Петр Младенов, а Боян Станков из Эрула косил перед собой из пулемета.

На другом фланге, в направлении Волчьей поляны, боем руководил Денчо. Против него действовало не менее роты солдат и полицаев, появившихся из Еловицкого леса. Заметив приближение вражеских солдат, наши затаились, выжидали, что же они предпримут. Наблюдение вел лично Денчо. Подпустив их на короткое расстояние, он крикнул, чтобы они подняли руки и сдались.

Солдаты на миг смешались, но потом, овладев собой, прибегли к хитрости. Двое залегли с автоматами на изготовку, а остальные, подняв руки, двинулись к Денчо, который, глубоко обрадованный таким поворотом дела, решил, что они сдаются без боя, и встал навстречу. В тот же миг залегшие солдаты выпустили из автоматов длинные очереди и чуть его не убили. Денчо бросился наземь, [496] дал ответную очередь. Открыли огонь и другие бойцы. Трое солдат рухнули на землю. Остальные в панике ринулись назад к лесу. После успешно отбитой атаки Депчо пришел к нам. Тут же были Георгий Аврамов и чета Петра Младенова, только что вернувшаяся из атаки. Наблюдатели продолжали следить за противником, докладывали о малейшем изменении обстановки. Поэтому мы своевременно узнали и о подходе вражеских подкреплений, и о перегруппировке, которую производил противник.

Часам к четырем дня пошел мелкий дождь. Стало прохладно. Воздух как бы помягчел, легче дышалось.

Только мы обсудили с Денчо и Георгием план дальнейших действий, как перед нами с окровавленными шеей и рукой вытянулся Коста.

— Наши отступают, дайте помощь! — едва проговорил он, откашлявшись кровью.

Я отдал Петру Младенову короткие распоряжения по обороне правого фланга и на случай возможного отхода, и мы втроем бегом направились на левый фланг. За нами — десятка полтора бойцов. Там шел неравный бой. На каждую пядь земли враг обрушивал лавину пуль, а у наших патроны подходили к концу. Правда, оставались еще гранаты. Тут очень кстати двое наших партизан притащили ящик трофейных патронов. Был отдан приказ подготовить гранаты, раздать патроны. Спустя несколько минут я громко подал команду. Илия протрубил сигнал к атаке. Виолета расчехлила знамя. Раздался грохот рвущихся гранат, затрещали пулеметы и автоматы. Прогремело мощное «ура», и партизаны двинулись за знаменем.

Нам не понадобилось много времени, чтобы вернуть заросшую кустарником безымянную высотку. Противник оказался в крайне невыгодном положении — ему оставалось либо бежать, либо сдаваться. Разумеется, он предпочел первое — оставил позиции и обратился в бегство. Но если на этом участке враг отступил, правее он готовился ударить крупными силами. Укрываясь за деревьями, жандармы где ползком, где перебежками подбирались все ближе.

Мы готовились к новой контратаке. Денчо и Георгий Аврамов собрались на левом фланге, а я остался на правом. Я пристроился возле толстого бука, чтобы из-за него наблюдать за противником. Но тут меня вдруг ударило в грудь, ноги подкосились, и, потеряв сознание, я упал. Что произошло потом, знаю из рассказов товарищей. [497]

Первым меня заметил Косерков. Он подбежал, раскрыл санитарную сумку, достал шприц и ампулы, сделал укол и, убедившись, что пульс восстанавливается, взглянул на стоявших рядов Денчо и бая Пешо. Не сдерживая слез, двое боевых друзей поцеловали меня и, распорядившись, чтоб меня вынесли в тыл, поспешили туда, где был особенно силен натиск жандармов.

Горе возбудило в Денчо и бае Пешо сильную жажду мести. Они и думать не хотели о десятикратном превосходстве врага, ими двигало одно-единственное стремление — любой ценой разгромить его. В один голос они прокричали: «Вперед, товарищи, отомстим за тяжкие утраты!» К этому времени тяжело ранило Басила Заркова и Калу Михайлова, а Боян Станков, пулеметчик, был убит. Бойцы и командиры ощущали в тот миг и скорбь по товарищам, и тревогу, вызванную все нарастающим натиском врага. Эти два чувства переросли в горячую ненависть к убийцам, и партизаны, позабыв об опасности для собственной жизни, побуждаемые желанием отомстить, бросились в контратаку. Снова прогремело «ура», бойцы высыпали из зарослей. Стреляя на бегу, они заставили врага показать спину и далеко отогнали его.

Так несколькими последовательными контратаками трынские партизаны обеспечили себе успех в бою с четырьмя сотнями полицаев и жандармов, нанесли им тяжелые потери. Более сорока трупов осталось на земле.

После того как была ликвидирована непосредственная опасность, требовалось принять меры к отходу отряда, поскольку ничто не гарантировало, что фашисты не попытаются напасть снова.

Однако прежде всего Денчо и бай Пешо поручили одному отделению взять на себя заботы о раненых и похоронить убитого пулеметчика Бонна Станкова.

До вечера отряд совершил бросок в район села Рани-луг. Здесь руководство отряда провело подробный разбор боя и за боевое мастерство и храбрость наградило некоторых товарищей.

В числе партизан, оставленных с нами, были Захарий Гюров, Тодор Косерков и Марийка Такова (Милка). Оказав нам необходимую помощь, они укрыли нас в лесу, а сами спустились в селение Палилула — позаботиться о транспорте.

Вскоре они вернулись в сопровождении ятаков Георгия и Ненко Милановых, парней Милана и Златко и девушки [498]

Станки. К группе присоединился и Петр Лазарев, ответственный за партийно-политическую работу в Левореченском районе. Прикинув, что следы, оставленные арбой, могут возбудить подозрения, они на одеялах снесли нас в лощинку неподалеку от селения и уложили на толстый слой сухой листвы. Хорошо замаскированные и охраняемые, под присмотром Косеркова, Милки и наших ятаков, мы оставались там двое суток.

А вот Васко не нашли. Потом уж мы узнали, что он, мучимый жаждой, решил поискать воды, но поскользнулся и скатился в какую-то лощину. Идти он больше не мог, пробовал ползти, силы его скоро оставили, и он, припав к сухой земле, забылся сном.

На другой день на место боя прибыла санитарная команда жандармов, чтоб подобрать убитых и раненых. Жандармы наткнулись на Васко и, увидев на нем военную форму, приняли его за своего, взяли вместе с другими ранеными, поместили в госпиталь. Потом, когда разобрались, что он партизан, его хотели уничтожить, но не успели. Быстрое наступление Красной Армии, приближение ее к границам Болгарии помешало фашистам осуществить свое гнусное намерение.

Бой 29 июля стал большим испытанием для Трынского отряда. Бойцы и командиры сражались самоотверженно и победили, и эта победа оказала решающее воздействие на последующее развитие событий в околии. После этого боя фашисты уже не смогли провести против отряда ни одной сколько-нибудь организованной акции.

Заботливо ухаживал за нами товарищ Косерков, старался сделать все, чтобы нас спасти. Наше с Калой положение было достаточно тяжелым. Он получил ранение в область почек, я — в грудь. У меня было пробито правое легкое, пуля, пройдя возле аорты, застряла под кожей спины. К тому же оба мы были сильно истощены, потеряли много крови.

В сознание я пришел на второй день. Тогда и понял, что со мной случилось. В лощину, где мы лежали, то и дело наведывались ятаки из Палилулы, приносили разные кушанья, предлагали их отведать. Но аппетит начисто пропал — мы едва дышали.

Кала, мучимый жаждой, постоянно препирался с Милкой и Косерковым, что те не дают ему напиться вдоволь, даже обвинял их, что они хотят его уморить.

Товарищи хорошо знали свое дело. Они объяснили ему, [499] что если он напьется воды, то непременно умрет. Тот, однако, и слышать не хотел, следил за каждым их движением. Он таки улучил момент и, схватив кувшин, осушил его до дна. Спустя несколько минут он умер. Ятаки вырыли могилу, похоронили его.

Я остался один. Без Калы мне было тяжело. Мучили мысли о том, что он умер прежде, чем товарищи использовали все средства для его спасения, но еще больше терзаний вызывало то обстоятельство, что Кала, с кем мы лежали бок о бок все эти дни, скончался у меня на глазах.

На третий день мое состояние ухудшилось. Не было никакого аппетита, я не мог заснуть. Боли усилились, распространились и на плечо. Их вызвало внутреннее кровоизлияние, остановить которое никак не удавалось. На самочувствии сказывалась и постоянная опасность быть схваченным фашистами. Эта опасность побуждала товарищей не оставаться долго на одном месте. Двое суток мы провели в лощине, еще двое — в зарослях неподалеку от нее, потом — у сестры бая Георгия, после этого — у дедушки Мито.

Бессильная справиться с партизанами, жандармерия решила выместить все на ятаках.

30 июля, на следующий день после боя в районе Еловишка-Планины, в маленькое горное селение Кышле нагрянули жандармы. Они направились к дому Бориса Иванова, о котором имели сведения, что он наш ятак. Прямо с порога потребовали, чтоб им приготовили обед.

— Не из чего готовить, — ответил Борис. — Тут у нас ничего не родится.

— Что даешь шумцам, то подашь и нам! — приказал разъяренный жандарм.

— Не видал я никаких шумцев, не давал им ничего, а, вам, если уж так голодны, жена приготовит качамак, его и мы едим.

— Качамак жрут только свиньи. Ты что ж, и нас за таких считаешь?! — взревел жандарм. Он пригрозил хозяину, что тот дорого заплатит за свою дерзость.

— Ну-ка пойдем, покажешь нам дорогу в Верхнюю Мелну! — раздраженно проговорил другой жандарм и грубо толкнул его.

Борис понял, что сопротивляться бессмысленно, повел жандармов. Однако в Верхней Мелне он начал настаивать, чтобы его отпустили. [500]

— Ты был в солдатах? — закричал старший из жандармов.

— Был, — отвечал Борис. — Но сейчас я не солдат.

— Сейчас ты мобилизован и будешь с нами до конца дней своих, — резко закончил жандармский начальник.

— Вы мне велели показать дорогу к Верхней Мелне, я это сделал. Теперь позвольте мне вернуться домой. Дети будут беспокоиться, — упрашивал Борис.

Вечером жандармы заперли его в подвале, долго били, хотели вырвать признание о связях с партизанами. А утром снова потащили с собой, велели вести их к Волчьей поляне.

Вот они стали приближаться к поляне. Борис подумал, что помимо своей воли может помочь обнаружить партизан, и снова принялся настаивать, чтобы его отпустили. Эта настойчивость взбесила жандармов, они затащили его в заросли и там расстреляли. Но этого извергам показалось мало. Они отрезали у Бориса руку, искололи его тело ножами.

В тот же самый день, встревоженная за судьбу мужа, жена Бориса отправилась по следам жандармов. Но пути она осматривала заросли и лощины, приглядывалась чуть не к каждому кусту, но ничего не нашла. Тогда она пошла в Горочевцы, где квартировали жандармы. Там ей отказались сообщить что-либо. Мало того, жандармы прикинулись, будто вообще ничего не знают. Горюя, вернулась женщина домой. Каждого встречного спрашивала, не видал ли тот ее мужа. И вот на третий день ребятишки-подпаски рассказали ей, что видели его, обезображенного, в одной лощине.

* * *

Жестоко расправились жандармы и с Тако Пописаевым из села Костуринцы. Спустя день после убийства Бориса они блокировали село, арестовали всех мужчин, собрали их на школьном дворе. Отдельно, под строгой охраной, стоял босой Тако Пописаев, староста села. Основательно избив арестованных, жандармы разогнали их. Остался лишь Тако — его ждала иная участь. Один из жандармов, с тремя желтыми лычками на погонах, встал перед ним, надулся, будто индюк, и, свирепо глядя на него, начал допрос:

— Где твой сын?

— У партизан, — ответил Тако. [501]

— Почему допустил, чтобы он ушел к этим бандитам? — озлобился жандарм.

— Он уже взрослый, сам может оценить, что хорошо и что плохо.

— Значит, и ты на их стороне, бандит проклятый! — прошипел взбешенный жандарм. Он несколько раз ударил Тако кулаком в лицо, а потом дал конвойным знак вести его дорогой на село Вукан.

Когда Тако, конвоируемый жандармами, показался на улице, десятеро его детей, в возрасте от трех до восемнадцати лет, с плачем кинулись к отцу.

— Батюшка, возьми постолы, ты ведь босой! — со слезами на глазах проговорил кто-то из них.

Жандармы преградили им путь, отогнали. Спустя некоторое время из глубокой лощины за околицей донеслись винтовочные выстрелы. Несколько крестьян, стоявших в тот момент на площади, понурили головы: «Извели его, псы...»

2 августа, в годовщину Илышденьского восстания, хоронили Тако. Хоть и не бил погребальный колокол, весть о похоронах разнеслась по всему селу. Собралось множество людей. У гроба, украшенного цветами, стоял грустный поп Стамен из Лешниковцев. Он оглядел собравшихся и взволнованно сказал:

— Говорить о смерти Тако излишне. Все мы знаем, кто и за что его убил... Но придет день, когда виновные понесут кару...

Слова священника еще больше взволновали селян. Еще жарче стала их ненависть к врагам народа. Бросая горсть земли на гроб Тако, они тихо говорили: «Вечное проклятие твоим убийцам!..»

* * *

Мы располагали сведениями, что в связи с активизацией массового партизанского движения в Софийской околии из Москвы дано указание доставить нам по воздуху советское оружие. Это должно было произойти на югославской территории, поскольку большая часть оружия предназначалась югославским партизанам.

Поэтому отряд покинул нашу территорию и отправился к месту прибытия самолетов. Остались только Георгий Григоров, Цеца Тодорова и связные Райчо Таков, Теофил Симов и Захарий Гюров. Последний осуществлял связь между мною, Георгием Аврамовым, который ушел с отрядом, [502] и Денчо, а двое других связных — между партийным и военным руководством в Трынской околии и окружным комитетом партии. С помощью наших связных мы осведомляли друг друга как о боевой, так и о политической деятельности. Случалось, однако, что из-за повышенной активности врага либо из-за больших расстояний связь нарушалась. Тогда мы прибегали к помощи ятаков. Ненко Миланов из Палилулы несколько раз ходил в Софию, чтобы через Александра Пешева передать письма для окружного комитета партии и принести лекарства, которых мы не могли раздобыть в Трыне.

К этому времени положение в Софии уже стабилизировалось. Большинство членов окружного комитета было на своих местах. В общем и целом работа пошла нормально. Связь со всеми околийскими партийными организациями была восстановлена. Действующие в области отряды и бригады, хоть и понесли значительные потери, не только не ослабляли своих ударов, но и еще смелее наносили их по начавшей распадаться царской армии, полиции и жандармерии. Из боев, которые во многих случаях велись по инициативе повстанцев, последние выходили еще более закаленными, обогащенными опытом, еще более приспособленными к борьбе с врагом. Теперь и самые молодые бойцы, даже те, кто не прошел через военную службу, освоили партизанскую тактику, умело пользовались личным оружием.

Таково было состояние дел в последний месяц перед победой.

Через несколько дней после того как меня перенесли к дедушке Мито, я узнал, что Крыстан Крыстанов тоже ранен. Сначала и Косерков и Милка таились от меня: не хотели, видите ли, волновать. Однако я заметил, что Косерков часто отлучается куда-то, переодеваясь при этом в женское платье, чтобы жницы не узнали его, и отсутствует по два-три часа. В конце концов он вынужден был рассказать, куда ходит, а потом, по моему настоянию, Крыстана привели к нам. Он был ранен в плечо нашим же партизаном, принявшимся разбирать заряженный пистолет. Состояние Крыстана тоже было тяжелое, но, когда мы оказались вдвоем, нам все же стало повеселее. А тут еще пришла и Цеца Тодорова. Они с Милкой заботились о пропитании, белье, лекарствах, дежурили по ночам. Внешнюю охрану несли Стоян Илиев из города Свети Врач (ныне Сандански) и Методий из села Долна-Диканя [503]

Радомирской околии, вооруженные автоматами. Они проводили на посту круглые сутки.

Косерков, наш врач, был человек активный. Днем он ухаживал за нами, а вечером, как только стемнеет, отправлялся на акции.

Когда мы встретились с Крыстаном и мое состояние немного улучшилось, Косерков сообщил:

— Имею сведения, что в Нижнюю Мелну приехали торговцы, будто бы закупают скот для какой-то немецкой фирмы. Можно мне проверить, что это за люди?

Я разрешил. Он прихватил с собой нескольких парней из боевой группы в Палилуле, явился к тем торговцам и, когда выяснилось, что они занимаются снабжением немецкой армии, отобрал у них деньги, а их самих выгнал прочь из села.

На другой день в Палилулу нагрянули полицаи и схватили бая Георгия Мустакелу и Басила Игнатова. Их отвезли в Трын, где подвергли жестоким истязаниям. Однако оба наши ятака выстояли, ничего не сообщили о нас полицаям. Тем не менее мы сочли целесообразным оставить Верхнюю Мелну и перебраться в Лешниковцы, приблизительно в восьми километрах от нашей прежней стоянки.

Если Славка, сноха деда Мито, и сам дед Мито просто-таки дрожали над нами, заботились, чтоб у нас было все необходимое, и несли охрану, то у сестры бая Георгия, Алексии, мы чувствовали себя не очень хорошо. Разница между сестрой и братом как между небом и землей. Она не только всего боялась, но и прятала масло, молоко, яйца — те самые продукты, которые прежде всего нужны больным. А ведь мы ей платили, ничего не хотели получать даром. Даже Страти, кузнец, оказался человечнее ее. Он давал и муку, и масло, и другие продукты и никогда ни словом не обмолвился о плате. Дядюшка Страти уже понял, что не следует идти против течения. Хоть он никогда и не был нашим врагом, но между тем дядюшкой Страти, каким мы его знали в начале борьбы, и нынешним оказалась большая разница.

Мы долго обдумывали, каким способом перебраться из Верхней Мелны в Лешниковцы. Удобнее всего, конечно, на телеге, но и опаснее всего, поскольку нужно ехать по дороге, а она пролегает через обжитые места и нас может засечь враг. Менее рискованно на лошади, но это было трудно для такого, как я, с трудом еще державшегося [504] на ногах. И все же решили — на лошади. Нашли кроткую нравом, хорошо ее накормили, оседлали и двинулись.

Погода стояла хорошая — звездная августовская ночь, ясная и прохладная. Ярко светила луна, тихо шелестела листва.

В нашей группе — семеро. Один из охранявших нас товарищей шел впереди, другой — сзади, а Косерков, Крыстанов, Милка, Цеца и я держались вместе. Они поддерживали меня, потому что голова у меня кружилась и я то и дело терял равновесие. За весь путь сделали лишь одну остановку на отдых, но я не ощущал особой усталости — радостный признак. Крыстан шел самостоятельно. Его состояние позволяло.

До дома Захарины Николовой, куда мы направлялись, оставалось еще два-три километра. На лугах и нивах, через которые вела дорога, земля растрескалась от продолжительной засухи. Она жаждала дождя, но на небе, как назло, ни облачка. Время от времени они, правда, появлялись, легкие, белые, но быстро исчезали.

Вот наконец и махала тетушки Захарины. Кроме нее тут жили учитель Димитр Стоядинов, демократ, у него мы оставляли на сохранение вещи, брат его, наш старый приятель дед Стапко и еще несколько семей — все друзья партизан.

Махала спала глубоким сном. Не слышалось ни человеческого голоса, ни лая собак. Тишину нарушал лишь топот коня, который время от времени задевал копытом о камень, да его фырканье, если какая-нибудь пылинка или мошка касалась чувствительных ноздрей.

Ворота тетушка Захарина не заперла, но их давно, видно, не смазывали — петли заскрипели, и к нам с лаем бросился здоровенный черный пес. Милка кинула кусок хлеба — пес замолк, принялся искать на земле подачку. В это время доктор постучал в дверь. Никто не отвечал. Он повторил. Тогда отозвался сердитый женский голос:

— Кому там понадобилось среди ночи громыхать в двери, пугать мне детей?

— Партизаны, тетушка! — ответил доктор. — С нами Славчо.

— Не знаю никакого Славчо! — еще громче прокричала женщина.

Сидя на лошади, я прислушивался к их разговору. Наши ятаки не так уж просты. Они знали, что враг любит всякие провокации. Поэтому и нам порой случалось простаивать [505] под дверьми, покуда хозяева не убедятся, что мы партизаны, а не полицаи.

Тетушка Захарина все не отпирала, твердила, что знать никого не знает, а уж в такое время никому, даже наследнику престола, дверь не откроет.

— Иди сюда, — сказал мне Косерков. — Может, тебе удастся ее убедить.

Я слез с лошади, подошел к дверям, и, как только напомнил ей об отличной мамалыге, какой она угостила меня в последнее посещение, тетушка Захарина тут же отперла.

— Почему сразу не сказал? — упрекнула она, но, заметив, какой я бледный, подхватила меня под руку, повела в комнату к детям.

Комната была необыкновенно просторная, в два окна, между которыми стояло в ряд несколько деревянных кроватей.

Шум, поднятый нами, разбудил детей. Из-под пестрых одеял выглянуло пять-шесть взлохмаченных голов, старшей из дочерей было около двадцати, а младшей — года четыре. Тетушка Захарина велела им перейти в другую комнату, а сама принялась перестилать кровати.

Поскольку муж ее был в Софии, вся мужская работа по хозяйству целиком лежала на дедушке Петре, ее старом свекре. Дед Петр был человек интеллигентный от природы, с богатым жизненным опытом. Как у тетушки Захарины, так и у деда Петра любое дело спорилось. Они отлично ладили и помогали друг другу в конспиративной работе. Она не упускала случая посоветоваться с ним, но и он, со своей стороны, ничего не предпринимал, не узнав ее мнения.

Вообще-то мы их прежде не очень хорошо знали. Раза два или три останавливались у них, но они не состояли в нашей партии и даже сколько-нибудь не разбирались в политике. Не состояли в молодежной организации и их старшие дочери. Нас объединяло одинаковое понимание экономических вопросов и стремление как можно скорее освободиться из-под ига фашистов. Во имя этого тетушка Захарина и дед Петр рисковали и собой, и всем своим семейством, приложили много стараний, чтоб скорее пас вылечить.

Наше пребывание в их доме не осталось в тайне. Хоть мы и предупреждали тетушку Захарину, она не могла утерпеть и рассказала обо всем и своей дочери, которая [506] была замужем за сыном сельского священника, и деду Станко, и Димитру Стоядинову, и другим. Это было и плохо, и хорошо. Плохо, что тайна переходила из уст в уста и могла дойти до ушей врага. А хорошо потому, что все, кто знал о нас, следили, не приближаются ли полицаи, и вовремя нас уведомляли.

В один из дней полицаи появились со стороны села Ярловцы. В махале поднялась тревога. И дети тетушки Захарины, и даже старики — дед Петр и дед Станко — срывающимися голосами кричали:

— Полицаи идут, сейчас вас поймают! Спокойнее всех держалась тетушка Захарина.

— Слава, сынок, — сказала она мне, — подымайтесь все на чердак. Там вас вряд ли будут искать...

Ятачка приставила к стене лестницу, а сама поспешила во двор — проследить за полицаями. С помощью Косеркова, Милки и Цецы я поднялся с постели и медленно, ступенька за ступенькой, взобрался на чердак. За мной — остальные товарищи с оружием, а двое охранявших нас партизан укрылись в зарослях орешника неподалеку от дома.

Пригнувшись под низкой крышей, мы слышали, как тетушка Захарина говорила своим детям:

— Давайте-ка бегите отсюда! Держитесь подальше и уж не вздумайте сказать, что у нас партизаны. Иначе сожгут нас эти кровопийцы-полицаи. Ничего, мол, не видели, ничего не слышали, так отвечайте...

Спустя некоторое время собаки подняли оглушительный лай — полицаи приближались. Тетушка Захарина наблюдала через окошко, сообщала нам:

— Вот они, заходят во двор... Немного их... Выйду им навстречу...

Тут со двора донесся шум, кто-то прокричал:

— Эй, есть кто в доме?

Мы замерли в полной боевой готовности. Автоматы — на взводе, мускулы напряжены, сердца учащенно бьются. Как дальше все пойдет, сумеет ли тетушка Захарина обмануть врага — это волновало всех нас. Помимо прочего, мы рассчитывали и на нашу охрану, в задачу которой входило, если в доме завяжется перестрелка, немедленно ударить по врагу с тыла.

— Есть у вас шумцы? — послышался сиплый голос полицая.

— Не только таких не видала, но и не знаю, где они [507] есть, — уверенно, но несколько слезливо ответила тетушка Захарина.

— Ишь, не видала!.. Ни один из вас ни разу не сказал, что видел. Вы их не видите, вы их не кормите, а они живут. Все до одного вы врете.

— Кто врет, того бог убьет!

— Как же, как же... — с иронией проговорил полицай. — Вы и крест проглотите, доказывая, что не видели лесных бандитов.

— Коли не верите, идите проверьте, — уже обиженным тоном предложила тетушка Захарина.

— Были б они здесь, у тебя бы духу не хватило приглашать нас, — вмешался другой полицай и поторопил своих напарников: пора, дескать, идти дальше.

— Слава богу! — вздохнула Милка. — И на этот раз живы остались.

— Слава тетушке Захарине, — сказал Косерков. — Если б она испугалась, не помогли бы тебе ни бог, ни пресвятая богородица.

Когда опасность миновала, тетушка Захарина принесла скрытую под стрехой лестницу, и мы спустились с чердака.

— Молодчина! — похвалил ее Крыстан. — Теперь ты дипломированная ятачка.

Она засмеялась в полный голос. Для нее это было не только испытание, но и подвиг.

Спустя три-четыре дня состояние мое сильно ухудшилось. Мало было ранения, так меня еще скрутила малярия. Она сопровождалась высокой температурой, через день меня трясло, снова пропал аппетит. Я стремительно терял силы, оказался снова прикован к постели. Не только ходить, стоять не мог. Сначала Косерков испугался: трудно было понять причину внезапного повышения температуры. Но когда меня начало трясти, тут уж он поставил диагноз, выписал рецепт и отправил с ним тетушку Захарину в город.

Поскольку малярия была выявлена вовремя и приняты необходимые меры, я опять пошел на поправку. Выздоровел и Крыстан, вдвоем с Косерковым они замыслили акцию против известного в селе врага народа. Эта акция одновременно стала и концом нашего пребывания в Лешни-ковцах. Мы и так засиделись тут, пора было перебираться на новое место. К тому же слишком многие в округе теперь знали, что где-то поблизости скрываются раненые [508] партизаны. Мы перебрались к дядюшке Кольо в Бусинцы. Это произошло в начале сентября, когда Багрянов подал в отставку и на его место пришел Муравиев — еще более матерый демагог, которому буржуазия поручила объявить нейтралитет. На самом же деле он не только не соблюдал нейтралитета, но тайком от народа старался впрячь страну в колесницу англо-американского империализма, делал все возможное, чтобы немецкая армия была выведена из Болгарии, а не разоружена и обезврежена на месте.

События разворачивались быстро. Красная Армия вышла к нашей границе, народ готовился к решительному удару, а наш отряд все задерживался на югославской территории. Это, конечно, нехорошо: в такой момент отряду следовало быть на родине.

В Бусиицах мы остались с Косерковым вдвоем. Крыстан, Милка и Цеца отправились в Эрул, чтобы связаться с Георгием Григоровым, после чего Крыстану предстояло вернуться в свою околию. Он уже полностью выздоровел.

На пороге восстания

В связи с быстро развивающимися событиями 5 августа на вершине Крыста, неподалеку от села Эрул, состоялось совещание ответственных представителей партии в Радомирской, Трынской, Брезникской и Софийской околиях. Присутствовали Георгий Аврамов, Георгий Григоров, Денчо Ггоров, Славчо Радомирский, Свилен Веселинов и Крыстан Крыстанов. Совещание проводил представитель Софийского окружного комитета партии и Отечественного фронта.

Основным на совещании был вопрос о вооружении софийской партийной организации, Шопского и Царибродского отрядов. Это свидетельствовало, что подготовка решающего удара по фашистскому правительству идет полным ходом и что дело сейчас за оружием. Хотя мы и сами ощущали известный недостаток оружия, поскольку в отряд непрерывно вливались новые бойцы, все же было решено выделить часть и отправить оружие в Софию.

Вторым обсуждался вопрос о создании свободной территории. Мы не могли больше кочевать от села к селу, от одного горного массива к другому. Нужна была своя территория, на которой мы установим власть Отечественного фронта и будем защищать ее всеми силами и средствами. [509]

Третьим вопросом, поставленным на обсуждение, была наша политика в отношении царской армии, разложение которой день ото дня углублялось. Без разгрома армии как орудия фашистской диктатуры невозможен быстрый захват власти.

В конце совещания товарищ из окружного комитета сообщил об изменениях, которые партия произвела в руководстве зоной. Меня назначили командующим, Георгия Аврамова — комиссаром, а Денчо стал главным инструктором по боевой деятельности всех отрядов зоны.

Во время совещания было получено известие из Югославии, что ожидается прибытие оружия. В силу этого отряду пришлось немедленно покинуть трынскую территорию и направиться в село Петрова-Гора Вранской околии, где состоялась встреча бойцов отряда с уже прибывшей в этот район нашей бригадой имени Георгия Димитрова под командованием Атанаса Русева и Кирила Игнатова.

О формировании бригады имени Георгия Димитрова стало известно окружному комитету партии, и он решил принять все меры для ее укрепления. Заняться этим на месте поручили начальнику штаба зоны Здравко Георгиеву, который в середине августа прибыл в село Крива-Ливада Вранской околии. Там в эти дни находились товарищи Киро Игнатов, Атанас Русев, Георгий Аврамов, Депчо Гюров, Кирил Богословский, Выльо Вылев, Борис Ташев, Славчо Венев и Иван Маринов. Они приняли участие в совещании, которое обсудило морально-политическое состояние бригады и решило немедленно пополнить ее примерно пятьюдесятью опытными партизанами из состава Трынского и Босилеградского отрядов. В их число попали Славчо Венев, Сашо Бырлиев, Марко Бехар, Златко Янакиев, Никола Тасков, Петр Младенов, Иван Янакиев, Зиновий Зиновиев и другие. Таким образом, бригада возросла до трехсот человек и стала полностью боеспособной единицей, в связи с чем, учитывая просьбу югославских руководителей, ее перебросили в Македонию.

* * *

Хотя бай Пешо и Денчо находились от меня довольно далеко, мы изыскивали способы согласовывать почти все наиболее важные вопросы, касающиеся нашей политической и военной деятельности.

Так, в письме, отправленном в конце августа или самом начале сентября, бай Пешо информировал меня о [510] назначении нового руководства Трынского отряда (командиром стал Захарий Гюров, а комиссаром Александр Василев) и об отказе английской миссии доставить нам оружие. Этот отказ английские офицеры мотивировали тем, что их правительство смотрит на кабинет Муравиева как на силу, способную изгнать немцев из Болгарии и дать болгарскому народу свободу и независимость.

«А по сути дела, — писал бай Пешо, — правительство Муравиева по вкусу не болгарскому народу, а английской буржуазии, которая ожидает, что оно подчинит Болгарию воле Черчилля».

В том же письме бай Пешо сообщал, что всего за два дня в отряд влилось 70 — 80 солдат, а 25-й полк готовится в полном составе присоединиться к партизанам.

Перемену в настроении армии мы объясняли возложенной на нее новой задачей взять на себя борьбу с партизанами, что, по мнению большей части солдат и офицеров, армии может оказаться не по зубам. Они правильно разбирались в обстановке и единственным разумным выходом считали переход на сторону народа, что сохранит их честь и не нарушит верности своему отечеству.

* * *

В августе партия опубликовала два важных документа: циркуляр номер 4 Центрального Комитета и статью Георгия Димитрова.

Циркуляр был адресован руководству, организациям и членам Рабочей партии. В нем говорилось, что Болгария переживает исторические дни, для нее пробил решающий час, судьба ее зависит исключительно от народа и патриотически настроенных слоев армии. Дальнейшее, хотя бы еще на день, пребывание у власти силой навязанных народу регентов и прогерманского правительства Багрянова, продолжение в любой форме союза с немцами означает разгром и гибель нашей родины.

Перед партией, Отечественным фронтом, перед всем болгарским народом и армией со всей категоричностью ставилась задача подняться на смелую и решительную борьбу за немедленный разрыв союза с гитлеровской Германией и изгнание немцев из Болгарии.

В циркуляре подчеркивалась необходимость немедленного вывода оккупационного корпуса из Югославии и Греции, установления взаимопонимания с братской Югославией и совместных действий против немецких поработителей, [511] немедленного освобождения всех патриотов и отмены чрезвычайных законов.

Директивы ЦК БКП сводились к следующему:

— повсеместно, с привлечением всех сил партии, РМС, Отечественного фронта, широких трудящихся масс, патриотически настроенных солдат и офицеров, разворачивать всенародную борьбу и повстанческое движение против немцев и их болгарских агентов. Проводить собрания, митинги и демонстрации, поднимать рабочих, железнодорожников, государственных служащих на политические стачки, организовать всеобщую политическую стачку. Проведение всех этих акций обеспечить вооруженной поддержкой;

— всем повстанческим силам — четам, батальонам, бригадам — повсеместно предпринимать смелые и планомерные акции;

— привлечь армию на сторону борющегося болгарского народа, координируя с ней совместные действия против немцев и немецких агентов, за спасение Болгарии;

— Отечественному фронту призывать народ и армию к смелой вооруженной борьбе. Как подчеркивалось в циркуляре, лишь правительство Отечественного фронта олицетворяет подлинно народную демократическую власть;

— при решении всех перечисленных выше задач партийные руководители и каждый член партии должны проявлять исключительную твердость, решительность, инициативу и чувство ответственности.

В заключение партия призывала к смелым и повседневным действиям, к решительной борьбе за свободную, независимую и демократическую Болгарию.

«В условиях приближающегося окончательного разгрома гитлеровской Германии, в условиях, создавшихся ныне на Балканах, — указывал Георгий Димитров, — болгарский народ, его партизанское движение и патриотическое воинство в сотрудничестве с народно-освободительной армией Югославии, македонскими и греческими повстанцами вполне в состоянии немедленно разорвать разбойничий союз с гитлеровской Германией и изгнать немцев из пределов своей страны».

Циркуляр и статья Димитрова дали ответ на все вопросы, волновавшие болгарский народ, поставили вопрос о восстании, о взятии власти. Деятели партии, РМС, Отечественного фронта приложили максимум усилий для подготовки последней решающей схватки с фашизмом. Восстание [512] ощущалось ныне ближе, реальнее, чем когда-либо. Оно звало, мобилизовывало силы партии, РМС и Отечественного фронта, призывало весь народ к последнему штурму фашистской крепости, овладеть которой уже не представляло особого труда. Еще сильнее стало биение революционного пульса, еще ярче засияла вера в торжество наших идей.

Лишь в нескольких из 52 сел околии пока не было партийных, молодежных ячеек или организаций Отечественного фронта. В местные организации БКП входило в среднем по 6 — 8 человек. Более крупными были молодежные организации, самыми малочисленными — организации Отечественного фронта: обычно по 3 — 5 человек. Во многих селах активно действовали боевые группы. Большинство из них имело собственное оружие, они выполняли распоряжения командования отряда.

* * *

В первые дни сентября Трынский отряд находился в районе сел Кална и Црвена-Ябука. Товарищи узнали, что группа болгарских офицеров, переброшенная самолетами из Москвы, ищет связи. Это очень обрадовало командование отряда, и бай Пешо первым выразил желание встретить их и проводить к отряду. Прихватив с собой бойца для охраны, он с юношеским энтузиазмом устремился в дорогу, с тем энтузиазмом, с каким он брался за любое порученное ему дело — от самого малого до самого крупного. Бай Пешо чувствовал приближение решающего часа. Он отдавал все силы тому, чтобы быстрее приблизить этот час. Этим объяснялся и тот порыв, с каким он отправился на встречу с товарищами из Москвы. Ему хотелось перелететь через Выртоп, дать простор своему сердцу, которое долгую череду лет — начиная со школьной скамьи, затем в годы учебы в университете, в тюрьме и концлагере — билось ради того дня, того часа, когда с высокой трибуны можно будет сказать: «Здравствуйте, свободные люди! Фашизм разгромлен!..»

Но в этом своем радостном полете бай Пешо угодил в засаду. Злобный враг нацелил на него смертоносный огонь. Перестало биться гордое сердце революционера, дотоле не знавшее усталости, угас юношеский задор, всегда светившийся в его глазах. Так погиб бай Пешо — на самом пороге свободы.

Весь день товарищи не знали о его судьбе. Они представляли, как он обнимает старых революционеров, много [513] лет назад вынужденных покинуть родину, как пламенно говорит о близкой победе, и в глубине души завидовали его счастью. И вдруг эта ошеломляющая весть о смерти бая Пеню... Молнией распространилась она от бойца к бойцу, от села к селу. До чего же всем хотелось, чтоб оказался обманщиком сапожник из Калны, который принес эту весть!..

Товарищи из Москвы долго ждали в одном из домов села Добро-Поле. Хотя они знали обо всем происходящем до мельчайших подробностей, их беспокоило, что не появляется наш представитель.

Пройдя через огонь Сентябрьского восстания 1923 года, они после его разгрома нашли убежище в великой Советской стране. И там, за тысячи километров от родины, в их сердцах продолжал гореть огонь борьбы за свободу людей труда. И когда работали, и когда обучались грамоте, и когда участвовали в борьбе русских рабочих и крестьян против спекулянтов и мошенников, и когда вместе с советскими друзьями строили новые города, создавали новую индустрию и новую жизнь, и когда спорили об идеологических позициях Болгарской коммунистической партии, — они учились, росли и зрели для родины.

Некоторые из этих скромных людей не раз пробирались через строго охраняемые фашистами границы Болгарии, позабыв об опасности для жизни, под чужим именем колесили они по дорогам нашей страны, по ее городам и селам, во имя того чтобы оставался жив дух Сентября, чтобы развеялась непроглядная ночь, опустившаяся на Болгарию. Однако не все могли делать это. И это не зависело только от их желания.

Внезапное нападение гитлеровской Германии на мирную Советскую страну еще более сплотило ряды болгарских политэмигрантов. Они начали лихорадочную подготовку к переброске в Болгарию. Одним это удавалось осуществить, а другие попадали в лапы врага и гибли.

Этим болгарам, которые несли нам богатый опыт строительства первой в мире социалистической державы, такой полезный для нас и в условиях нелегальной борьбы, и после победы, оставались считанные часы до того, как они ступят на родную землю и встретятся с соотечественниками. Поэтому вполне можно понять их нетерпение.

В конце концов это произошло. В маленьком дворе бедного крестьянина в селе Добро-Поле состоялась трогательная встреча. Под псевдонимами московских товарищей [514] скрывались популярные имена старых революционеров Штерьо Атанасова, Ивана Винарова, Димитра Гилина, Илии Денева и Петко Кацарова. С ними был Д. Дичев, политкомиссар 12-й зоны, который шел к нам за оружием.

«Москвичи» прибыли не одни. Вместе с ними двигался давно сформированный солдатский батальон. Под командованием Бояна Михнева он с боями преодолел сотни километров. В багаже «москвичей» шумела рация. Вождю партии Георгию Димитрову, который постоянно был в курсе наших дел, она передала в Москву нашу давнишнюю просьбу:

— Оружия, товарищ Димитров! Оружие нам нужно. Пришли его поскорее с советскими соколами!..

И вот не так уж много времени прошло, загудели над Добро-Полем самолеты. Сделали они несколько кругов, а затем над лесом раскрылись десятки парашютов.

— Вот это Москва, вот это советская техника! — говорили партизаны, вспоминая при этом наших английских и американских союзников, которые под различными предлогами тянули с доставкой оружия.

— Друзья познаются в беде, — отозвался старый партизан. Он крикнул в полный голос: — Да здравствуют братушки, да здравствует Красная Армия!..

С большим подъемом люди распаковывали и раздавали оружие. Его было так много, что им вооружили около десяти тысяч болгарских и югославских партизан и еще осталось про запас.

Дни перед восстанием прошли под знаком подготовки решающего удара, к которому призывал манифест Национального комитета Отечественного фронта, составленный кратко и с предельной четкостью. В нем Отечественный фронт звал смело и энергично бороться за ликвидацию антинародного режима, за правительство Отечественного фронта, за осуществление чаяний и насущных нужд народа.

В манифесте содержались строки, обращенные к офицерам, унтер-офицерам и солдатам.

«Взгляды всего болгарского народа обращены к вам, — говорилось в манифесте. — В трудный для отечества час выполните свой долг подлинных сынов народа — присоединяйтесь к народно-освободительной борьбе и совместно с народными борцами завоюйте свободу для нашей дорогой родины. Не сделав этого, вы вместе с будущим Болгарии [515] погубите и будущее родной армии и свое собственное».

Манифест Национального комитета Отечественного фронта к болгарскому народу представлял собой программу действий как во время восстания, так и после него.

Содержащиеся в шестнадцати пунктах документа положения были полностью осуществимы в условиях развернутого и мощного партизанского движения и присутствия Красной Армии — освободительницы на нашей северо-восточной границе. Они были реальны при условии, что многотысячная болгарская армия повернет штыки против монархии, в защиту национальной независимости Болгарии.

Многие патриоты, находившиеся в царской армии, осознали величие момента, в который навсегда решалась судьба отечества, и перешли на сторону народно-освободительных сил.

Так, 27 августа поручик Гено Йовев перешел на нашу сторону вместе с шестьюдесятью солдатами. Они сорвали с пилоток царский герб и нашили эмблему Отечественного фронта.

В эти напряженные дни с нами был и Здравко Георгиев. В соответствии с указаниями Центрального Комитета партии и Георгия Димитрова он настоятельно поставил вопрос о немедленном создании партизанской дивизии. Это было сделано, когда прибыли товарищи Атанасов, Винаров, Дичев, а советское оружие послужило материальной базой реализации данного решения. В 1-ю партизанскую дивизию вошли партизаны Трынского, Радомирского и Брезникского отрядов, солдатский батальон Михнева и рота Гено Йовева. Хоть я и отсутствовал в то время, товарищи сочли целесообразным возложить на меня командование дивизией, ее комиссаром назначили Здравко Георгиева, моим заместителем по строевой части — Денчо, а заместителем политкомиссара — Бориса Ташева.

Дивизия состояла из трех бригад. 1-ю бригаду доверили Денчо и Димитру Гилину, 2-ю — Бояну Михневу и Илии Деневу, а 3-ю — Евтиму Рангелову и Петко Кацарову.

Личный состав дивизии был так хорошо экипирован и вооружен, что с ней не могли сравниться и большие по численности царские дивизии. Она представляла собой [516] серьезную силу и солидную опору трудящихся не только Трынской, Брезникской, Радомирской, Царибродской и Босилеградской околий, но и рождающегося правительства Отечественного фронта.

Одно за другим на нашу сторону перешло несколько воинских подразделений. Таким образом, число бойцов и командиров дивизии возросло примерно до двух тысяч.

События приближались к своему логическому концу. Красная Армия стояла на нашей северо-восточной границе, готовая в любой момент пересечь борозду отчуждения, годы подряд углубляемую румынскими и болгарскими фашистами. Миллионы глаз в Болгарии были обращены на северо-восток и с нетерпением ожидали момента, когда можно будет увидеть, встретить советских воинов-освободителей, о чьих героических делах люди узнавали из передач запрещенных станций и материалов нашей нелегальной печати. Невольно приходили на ум воспоминания о старой болгарско-русской дружбе, рожденной еще в сражениях освободительной русско-турецкой войны и скрепленной в труднейшие дни Октябрьской революции, когда болгары не только не выступили против молодой советской державы, но собирали по зернышку, чтобы помочь продовольствием бедствующему русскому народу.

Болгарский народ с чистой совестью ожидал встречи с сыновьями советских народов. Он не плясал под дудку местных гитлеровских прислужников, и, несмотря на многочисленные попытки озлобить его против Советской страны, ни один болгарский солдат не отправился на Восточный фронт. Мы не выпустили ни единого снаряда, ни одной пули в советских братьев. Традиционная болгарско-русская дружба оберегалась нашим народом как святыня. В продолжение всей этой жестокой войны болгарский рабочий класс с затаенным дыханием следил за развитием событий. В трудные для советского народа моменты и нам тяжело дышалось, каждая победа Красной Армии была для болгарских тружеников подлинным праздником. Когда Советское правительство обращалось с призывом к советским народам, когда оно отдавало приказ своим вооруженным силам, мы чувствовали, что это касается и нас. Поэтому, когда московское радио сообщило, что Красная Армия ожидает ответа правительства Муравиева относительно его дальнейшего курса, болгары с гор и полей, заводов и фабрик, из глубоких шахт с нетерпением воззвали: «Советские братья, скорей приходите к нам!» [517]

Этот стихийный порыв, охвативший всю страну, не мог не дойти до миллионов советских воинов, громивших фашизм.

* * *

7 сентября в селе Еловица состоялось последнее нелегальное совещание Трынского околийского комитета Отечественного фронта. Оно прошло под знаком народного требования брать власть, что должно было осуществиться по разработанному плану, правильно распределяющему наличные силы и средства.

Прежде всего следовало привести в полную боевую готовность местные организации партии, РМС, Отечественного фронта, Земледельческого союза и других антифашистских партий, разъяснить населению, что Советская страна находится в состоянии войны с Болгарией по вине правительства Муравиева — последней марионетки буржуазии, что Красная Армия готова помочь нам освободиться от фашистского ига, что болгарский народ должен подняться на всеобщее вооруженное восстание.

Днем восстания было определено 9 сентября. В этот день по сигналу Отечественного фронта следовало осуществить взятие власти во всех селах и общинах околии, занять воинские казармы и обезоружить полицию. Основные силы восстания располагались в районе Кална, Ябуковик, Црвена-Ябука; после получения приказа они должны были появиться в Трынской околии.

Полиция узнала о совещании в Еловице. Узнала и о других вещах, но не приняла никаких мер. Теперь полицейских чинов занимало лишь одно — как спасти собственную шкуру. Партизанская дивизия, будто молот, нависла над головами фашистов, а Красная Армия подступала к Софии. Великие «смельчаки» и «храбрецы», убившие сотни беззащитных людей, сейчас выискивали любую щелочку, чтоб удрать из околии, избежать народного возмездия.

Большое беспокойство у палачей вызвала стачка горняков Перника. Она охватила все шахты и рудники. Шахтеры первыми выразили недоверие фашистскому правительству и, оставив рабочие места, вышли на улицу, чтобы заявить протест против проводимой болгарской буржуазной политики грабежа и угнетения.

Стачка шахтеров Перника послужила сигналом к повсеместному захвату власти, к ликвидации господства буржуазии. [518]

В течение 8 и 9 сентября из Трына бежали убийцы многих партизан и ятаков: подполковник Мапов, подполковник Стойчев, прожженный демагог Никола Василев, полицейский инспектор Ангелов. В городе остались лишь те из приверженцев режима, кто отлично понимал: как ни прячься, все равно никуда не спрячешься.

В тот же день 9 сентября утром в селении Палилула собрались шестеро партизан, в их числе Райчо Таков, Митко Гранитов и Коста Новосельский. Они прослышали, будто партизаны заняли город, и тотчас решили отправиться в Стрезимировцы, где, по их сведениям, хотело сдаться воинское подразделение. Они остановили проезжавший грузовик — и прямым ходом в Стрезимнровцы.

В кабинет подполковника вошел один Гранитов. Остальные охраняли двери. Гранитов поздоровался с подполковником и кратко изложил ему условия сдачи подразделения. Сначала подполковник испугался, но, заметив волнение Гранитова, успокоился и заявил, что без приказа свыше никому оружия не сдаст. Товарищи удовлетворились этим и отправились в город. Они считали, что там, по крайней мере, враг приведен к покорности и народная власть установлена. Однако когда они приехали в город, обнаружилось, что, кроме них, никаких других партизан здесь нет. Охрану несли не гражданские лица, а полицаи, и вообще обычный распорядок ничем не нарушен. «Выходит, дошедшие до нас слухи не соответствуют действительности», — подумали товарищи. Но теперь, в отличие от Стрезимировцев, они поступили по-иному: тотчас разыскали нескольких деятелей Отечественного фронта, вместе с ними явились в околийское управление, обезоружили полицаев, собрали их во дворе под охраной, а околийскому управителю и начальнику полиции запретили без разрешения передвигаться по городу. После взятия власти товарищи тотчас разослали по селам грузовики, на которых в город стали стекаться стар и млад.

* * *

Во второй половине дня 9 сентября в сторону села Бусинцы двигалась легковая автомашина. Трясясь и подпрыгивая на ухабах, она медленно въехала на маленькую площадь, пересекла ее, свернула направо в тесный проулок, переходивший в проселок к селу Вукан. Дядюшка Кольо, не знавший о ходе событий, с тревогой следил за машиной и, когда она остановилась у его ворот, взволнованно окликнул нас: [519]

— Ребята, приготовьтесь! Похоже, что вас обнаружили...

Дядюшка Кольо весь еще был в тревожной напряженности нелегальной борьбы и посчитал, что враг прибыл в связи с акцией, проведенной нами в селе накануне вечером. Косерков глянул на меня и подмигнул. Проявленная дядюшкой Кольо бдительность рассмешила его. Он сбил набок юнкерскую фуражку, красный цвет которой так гармонировал с его смуглым лицом, и крикнул:

— Не бойся, дядюшка Кольо, это наши! С этими словами он устремился к двери.

Через двор спешили Денчо, Здравко, Стоян Якимов и мой отец. Встретились мы в дверях, у нас не хватило терпения дождаться в комнате.

— Эй, Денчо, ты куда пропал, почему не подавал о себе вестей? — закричал Косерков, обнимая Денчо.

— Никуда не пропал, Тошо. Видишь, путешествую на легковушке.

В этот момент дотащился до дверей и я. Денчо, увидев меня, вырвался из объятий Косеркова, бросился ко мне. За ним — мой отец.

— Глянь-ка, Слава выздоровел! — проговорил Денчо, распахивая свои длинные ручищи, в одной из которых он держал новенький советский автомат. — Видишь, Слава, что дали нам братушки? — крикнул он во весь голос.

— Вижу, Денчо, вижу, братушки дали не только оружие, они помогли нам освободиться от фашистского рабства.

Оба они, Денчо и мой отец, обняли меня, наши руки сплелись.

— Эй, что делаете, вы ж его задушите! — проговорил Здравко, подходя к нам. Мы с ним расцеловались.

Денчо радостно смеялся, счастьем светилось его лицо, а вот отец мой заплакал. Не мог сдержаться, тем более что после моего ранения ни он, ни мама меня еще не видели. Я сознательно отклонял их просьбу насчет свидания, поскольку допускал, что после того как на следующий день после боя в окрестностях Еловицы Денчо в селении Ранилуг проговорился о моем ранении, полиция непременно будет выслеживать моих родных, чтоб попытаться выйти на след. Что им тяжело, я это отлично понимал, но понимал также и другое — ни в коем случае не следует рисковать. Я был уверен, настанет день, когда мы увидимся. И этот день пришел. [520]

Мы располагали крайне ограниченным временем. Нам нужно было спешить — выстроенная в селе Милославцы дивизия ждала, чтобы я ее принял. Там же находились и прибывшие из Советского Союза офицеры. Нам предстояло до сумерек вступить в Трын, а в последующие дни — в Софию. Распростившись с семьей дядюшки Кольо, мы уехали.

День стоял солнечный. Не было ни обычного для этого времени года тумана, ни пронизывающих воздушных потоков, которые иной раз стремительно проносятся по долине реки Эрмы. Эта прекрасная погода невольно наводила на мысль, что вот и природа за нас и она как бы радуется успешному исходу нашей борьбы.

По дороге в Милославцы в моей памяти, словно кадры киноленты, проходила вся жизнь отряда — от небольшой акции на Слишовском кургане до крупного боя в горах у Еловицы. Мысленно я вернулся к ноябрю 1942 года, когда мечтал увидеть большой партизанский отряд, густую сеть ятаков и разгоревшееся на всей нашей земле пламя революционной борьбы. С той поры минуло два года. За это время отряд разросся, положив начало двум бригадам, а затем и дивизии. Что могло быть радостнее этого? Наша народно-освободительная армия по всей стране брала власть, час фашизма пробил, рождалась независимая и сильная Болгария. И во всем этом был скромный вклад и нашего Трынского отряда!

Но заодно с этими приятными мыслями роились воспоминания о тяжких утратах, которые понес наш народ-борец.

Вот мы проезжаем возле села Туроковцы. Недавно здесь одна наша группа завязала неравный бой с полицаями. Погибли Иона Петров и Райчо Несторов... Едем дальше, сворачиваем с магистрального шоссе и въезжаем в милославскую долину. Пожелтевшие травы на лугах и облетающая листва навевают грусть при воспоминании о подло расстрелянных жандармами пятерых партизанах и ятаках.

Приближаемся к селу. На фоне по-осеннему пестрых гор видны длинные стройные шеренги дивизии. Душа моя трепещет от нетерпеливого ожидания встречи после долгой разлуки с друзьями и близкими, я себе представляю полные слез счастья глаза мамы, и одновременно в центре всей этой радостной картины возникает передо мной [521] образ Страхила — заместителя политкомиссара отряда, убитого в этом селе.

Машина остановилась перед правым флангом дивизии. Здесь стоят старые революционеры, опытные и преданные бойцы партии Винаров, Дичев, Атанасов, Гилин — все те, кто долгие годы ничего не знал о судьбе своих семей, живших от них за многие тысячи километров, — бойцы, для кого дело партии превыше всего.

Послышался мощный голос высокого и стройного Димитра Гилина. Он подал команду «Смирно», затем — «На караул» и пружинистым чеканным шагом направился к нам с рапортом. В тот же миг на меня устремились сотни серьезных и полных любви глаз, которые и ждали чего-то и сами говорили о победе народа. Рапорт Гилина был краток и уверен — увереннее, мне думается, и не мог бы быть.

Церемония не отняла много времени. Несколько слов, ради которых я собрал все свои силы, завершились продолжительным «ура». А затем началось неповторимое веселье.

Под вечер дивизия выступила к Трыну. Навстречу нам с радостными песнями и цветами выходили целые села. Тысячи юношей и девушек, мужчин, женщин, детей бурно приветствовали бойцов, сами вливались в колонну, которая от села к селу становилась все длиннее и длиннее. И когда голова ее уже достигла города, хвост еще вился где-то в полях.

Вступление в город проходило торжественно. Командование дивизии въехало на белых копях. Жители Трына с энтузиазмом встречали освободительную армию. Восторг и ликование переполняли сердца всех честных людей. Одни выражали свои чувства громкими здравицами, другие — песнями, третьи — криками и веселой стрельбой. Из окрестных сел непрерывно — на подводах, грузовиках, пешком — прибывали все новые и новые участники торжества. Город впервые переживал такой радостный вечер. Было включено все электрическое освещение. Лупа и та участвовала в торжестве — поднявшись в зенит, она ярко светила, ее серебристый отблеск проступал на лицах людей, тех самых лицах, которые дотоле выражали одну лишь тревогу. Сегодня все были веселы и жизнерадостны, радовались завоеванной свободе, счастье согревало всех. [522]

Когда вся дивизия собралась на площади, группа юношей и девушек запела патриотическую песню эпохи национального возрождения. Ее тут же подхватили. Торжественные слова и бодрая мелодия заполнили площадь дома и дворы, вольными птицами устремились в необъятный простор. Если кто грустил, вмиг забывал об этом, сердца бились в быстром ритме, глаза сияли. Свобода — это уже не мечта, а действительность!

Город не спал всю ночь. Не спали и мы. Да и как тут заснешь — ведь ради того, чтоб наступил этот светлый миг, народ долгие годы вел кровавую борьбу, во имя этого погибло столько лучших его сынов и дочерей!

Штаб дивизии расположился в доме Алексия Захариева, одного из старейших в городе коммунистов. Здесь мы провели краткое совещание с товарищами из Москвы. Решено было, что Винаров, Дичев и Атанасов отправятся в Софию, а мы пока останемся в Трыне, будем ждать указаний. Решили также на следующий день созвать митинг, на котором выступим мы вдвоем со Здравко Георгиевым.

Телефоны не умолкали целую ночь, сновали курьеры, на ногах были все члены партии, РМС, Отечественного фронта. Сообщение о митинге следовало передать и в самые отдаленные махалы Шипковицы, Долга-Луки и Цриа-Травы.

Мы со Здравко готовили свои речи. В них надо сказать обо всем — и о трудностях, какие лежали на нашем пути к этому дню, и о перспективах, открывающихся перед нами, и о принесенных жертвах, и о предстоящей нам борьбе за укрепление народно-демократического строя. Нужно сказать и о широкой поддержке, оказываемой народом с первых дней существования отряда, и о необходимости единства и сплоченности в ходе строительства социализма. И еще надо сказать о братской дружбе с Советским Союзом, о совместной борьбе плечом к плечу с югославскими партизанами, об огромной помощи Советского Союза, о значении Отечественного фронта. И все это надо сказать сжато, четко, откровенно, так же откровенно, как мы всегда разговаривали с населением.

Еще не рассвело, когда возле штаба дивизии начали собираться парни и девчата. Они настаивали, чтобы их зачислили в ряды народной гвардии, потому что враг полностью еще не ликвидирован, немцы еще угрожают нашим границам. Только за эти дни дивизия численно выросла [523] примерно на тысячу человек, а запись добровольцев продолжалась.

Около полудня приехали и освобожденные из тюрем патриоты, которых фашисты и их прислужники многие годы держали за решеткой. На площади происходили трогательные сцены. Встречались близкие люди, не видевшиеся долгое время, матери и отцы расспрашивали о своих сыновьях и дочерях, дети искали родителей.

Подошло время открытия митинга. Площадь заполнилась народом, каждый стремился стать поближе к трибуне, на которую поднимутся руководящие деятели партии, Отечественного фронта и партизанского движения. Особенно хотелось этого нашим ятакам — людям, вынесшим главные трудности борьбы, над кем днем и ночью висела смертельная опасность. Здесь были дядюшка Кольо из Бусинцов со всеми своими домочадцами, Васил Стойчев из Эрула с сыновьями, Тодор Стойчев из Забела, Георгий и Ненко Милаыовы из Верхней Мелны, Гюро Симов, бай Нако из Горочевцев, дедушка Тошо из Нижней Мелны, тетушка Стана, тетушка Захарина, тетушка Божана, бабушка Миланка, бабушка Сета, бабушка Цака, выпущенная из тюрьмы бабушка Лена, родители партизан и многие другие, показавшие подлинное мужество в дни великой народной борьбы.

Митинг открыл Иоско Восковарджиев, председатель комитета Отечественного фронта. Он призвал присутствующих минутой молчания почтить память погибших в борьбе.

Все опускаются на колени, склоняют головы. Город замолкает, люди, кажется, даже перестают дышать. Минута слишком коротка, чтобы можно было пробежать в памяти все страницы недавней истории, вспомнить о десятках погибших товарищей, но ее достаточно, чтобы ощутить отсутствие этих прекрасных людей, пожертвовавших собой во имя свободы и независимости родины. Поэтому так светлы и чисты их образы, поэтому и память о них никогда не померкнет.

Наши речи были короткими. Большую часть того, что нужно было сказать, мы уже высказали в ходе разъяснительной работы накануне восстания. Теперь оставалось лишь сделать краткий обзор пройденного пути, призвать население к высокой бдительности, к восстановлению всего разрушенного и разграбленного фашистами, к продолжению борьбы с врагом иными средствами. [524]

Воодушевление непрерывно росло. Словно жаркое пламя, оно разгоралось, распространялось вширь и ввысь, а когда прозвучали здравицы в честь Советского Союза, его непобедимой армии, Отечественного фронта, Болгарской коммунистической партии, которая организовала и довела до победы нашу борьбу, в честь вождя партии Георгия Димитрова, над площадью долго не смолкали радостные возгласы тысяч борцов за новую, радостную и счастливую жизнь.