Часть вторая.

Встреча с Асеном, Катей и Янко

Еще в сентябре, когда Здравко был в отряде, он обещал связать меня с секретарем окружного комитета. Я не знал его имени, не знал, откуда он, как обычно при встречах с руководящими товарищами. Позже выяснилось, что Дсен — это псевдоним Георгия Чанкова. Под этим именем мы знали его и потом, когда он пришел в наш отряд.

Встреча должна была состояться где-то в квартале Банишора, неподалеку от вокзала. Мы пришли с Здравко в назначенное время, но Асена не было. Прошло около десяти минут. Здравко начал беспокоиться. Он знал его точность и предполагал, что только серьезная причина могла помешать ему прийти вовремя. Не меньше тревожился и я, поскольку существовала реальная опасность вообще не встретиться с человеком из окружного комитета. Вот почему я боялся даже думать, что с ним случилось что-то недоброе, и был готов простить ему опоздание, пусть даже неоправданное, только бы он пришел.

В тот момент когда мы обсуждали это опоздание, на противоположном углу улицы показался человек и направился уверенной походкой к нам. Он был в плаще, на голове кепка. По тому, как обрадовался Здравко, я понял, что это Асен. Мы пошли навстречу ему. Мгновение мы смотрели друг другу в лицо, потом Асен обнял и поцеловал меня.

— Это и есть наш Славчо? — спросил он. Он не ждал ответа на свой вопрос. Ему было все известно. Вероятнее всего, ему хотелось как-то заполнить минуту молчания. Я тоже поцеловал его.

С большим волнением я шел по левую руку от него. Он задал мне ряд вопросов, касающихся состояния отряда) его деятельности, связи с народом, с югославскими Партизанами, интересовался трудностями, с которыми приходилось нам встречаться.

Из разговора с ним я понял, что окружной комитет внимательно следит за нашей работой, одобряет наши [255] действия и требует, чтобы мы еще теснее связывали политическую работу с боевой деятельностью отряда, расширяли нашу базу в народе. Окружной комитет не имел возможности снабжать нас оружием. Об этом мы должку были заботиться сами, нападая на полицейские объекты казармы и одиночных фашистов.

Наступление зимы серьезно тревожило окружной комитет.

На вопрос Асена, как я смотрю на то, что придется может быть, подготовить землянки, я ответил, что мы обсуждали этот вопрос и пришли к выводу, что землянки не нужны, что о первой же нашей землянке полиция получила сведения прежде, чем мы успели поселиться в ней, что лучшим разрешением проблемы зимовки было бы «окопаться» среди народа. Если нам удастся это, мы лишим полицию возможности изолировать нас на зимнее время от населенных пунктов, прервать нашу связь с и, родом. В то же время, укрепляя связь с населением, и не только обезопасим отряд от голода и холода, но сможем непрестанно вести организационную и массово-политическую работу в целом районе, что, несомненно, усилило наше влияние среди народа, подготовит наши будущие успехи в развертывании партизанской борьбы.

Я радовался, что партийное руководство округа в лице секретаря одобряло нашу работу, разделяло наши мысли, взгляды и планы. Это вселяло в нас уверенность, что отряд действует правильно, что мы правильно понимав и применяем на практике указания партии.

Меня, в свою очередь, интересовали некоторые вопросы, и я поставил их перед секретарем. Спросил о задачах, которые должны решать партийные и молодежные организации отряда, как активизировать работу по расширению базы Отечественного фронта и так далее. На все вопросы я получил исчерпывающее разъяснение.

Увлеченный интересным разговором, я не заметил, как мы вышли на бульвар Сливница. Неожиданно на улице, пересекающей бульвар, к нам присоединилась молодая женщина среднего роста, с неясным одухотворенным лицом. Асен представил нам ее под именем Катя. Это была его жена Иорданка. Асен взял под руку Здравко, и они пошли впереди, а Катя и я — за ними. Из просов, которые она мне задала, я понял, что она является руководителем молодежной организации. Чувствовалось, что она мучительно переживает гибель товарищей нашего отряда и очень расстроена неудачами, постигшими ремсистские организации в Трынекой и Брезниковской околиях.

— Ах, как я хочу быть там! — сказала она, вздохнув. — Здесь скучно. Мне кажется, что я далека от боя, в котором решается победа. Хочу переносить все страдания вместе с нашими славными ремсистами, радоваться вместе с ними.

Я был уверен, что здесь, в Софии, она борется и страдает не меньше любого ремсиста в отряде, но такой уж она была — всегда стремилась взвалить на свои плечи чуть ли не все трудности, сопряженные с борьбой. И действительно, Катя выполняла одну из наиболее ответственных задач. Она прошла через тюрьмы, концлагеря, и ее жизнь в подполье постоянно была сопряжена со смертельной опасностью. Как секретарь ЦК РМС, Катя руководила и отвечала за работу тысяч организаций, десятков тысяч ремсистов. К ней сходились организационные нити двенадцати округов. Десятки связных приносили ей информацию и доставляли ее указания в отряды. В этих указаниях находил отражение ее воинствующий характер, твердая воля революционера, непреклонная вера в близкую победу над фашизмом. И все-таки Катя считала, что она далека от боя.

Встреча с Катей была недолгой. Мы прошли с ней вместе каких-то двести — триста метров. За столь краткий срок можно высказать какие-то мысли, передать какой-нибудь эпизод, но на то, чтобы составить характеристику собеседника, запечатлеть его образ, времени было недостаточно, однако я так твердо запомнил ее взгляд, почувствовал силу ее характера, смелость ее мыслей, что она навсегда осталась в моем сознании.

Скоро мы расстались. Я еще оставался в Софии, но больше с Асеном и Катей мы не виделись. Я знал, что они очень заняты работой, но был уверен, что не сегодня завтра они придут в отряд.

Здравко получил задание от секретаря окружного комитета связать меня с товарищем Тодором Живковым (Янко). С ним я тоже не был знаком. Позже узнал, что он член окружного комитета и отвечает за Трыпскую и Брезникскую околии.

Встреча с ним состоялась на огороде, недалеко от минеральных [257] источников Овча-Купель. Здесь мне были знакомы каждый кустик, каждая межа.

Янко начал разговор в шутливом тоне, очевидно за давшись целью расположить меня к большей словоохотливости. Такие люди обыкновенно узнают больше тех кто держится официально. С такими, как он, человек чувствует себя свободнее, говорит не только о главном, но и о маловажных вещах, а умный, находчивый руководитель может из всего этого сделать существенные выводы Янко интересовали самые обыкновенные разговоры с женщинами и стариками на селе, то, как нас встречает народ, как дети исполняют роль разведчиков, он спрашивал об отношениях девушек и парней в отряде, о снабжении и прочем. На все вопросы я давал подробные объяснения. Он делал какие-то заметки в тетрадке, но я в них ничего не понял. Вероятно, это была своеобразная шифрованная запись, в которой разбирался только он один. Товарищ Живков одобрил характер нашей разъяснительной работы, подчеркнул, что необходимо использовать в комитетах Отечественного фронта всех честных авторитетных людей, которые стоят на стороне народа. Весьма основательной была его критика того, что мы на практике недооцениваем работу по созданию комитетов Отечественного фронта.

После того как я ознакомил его с положением дел в околиях, Янко проинформировал меня о событиях международного и внутреннего характера, происходивших летом и осенью 1943 года.

На Восточном фронте немецко-фашистские войска отступали. Тотальная мобилизация, проведенная в Германии с целью компенсировать пониженное качество дивизий их количественным увеличением, не оправдала себя. Попытки Гитлера осуществить в течение лета наступление на Востоке с целью вернуть потерянное и взять Москву потерпели полный провал. Под Курском были разгромлены две основные наступающие немецкие группировки. Перейдя в контрнаступление, советские войска поставили перед неизбежной катастрофой всю немецко-фашистскую армию. Последняя утратила окончательно и безвозвратно инициативу, возможность вести наступательные действия в больших масштабах, а это значило, что Германия проиграла войну.

Красная Армия каждый день получала новую, более совершенную боевую технику. В результате успешно проведенных [258] операций под Волгоградом и Курском была освобождена огромная советская территория. Эти успехи особенно благоприятно отразились на развитии движения Сопротивления в оккупированных Гитлером странах, в том числе и в Болгарии.

После смерти царя Бориса Болгарией правили регенты. От этих регентов, как и от некоторых перемен в составе правительства, нельзя было ожидать изменения политического курса. Болгарские фашисты все больше сближались с Гитлером и его бандой. Тяжесть бремени этой сделки ложилась на плечи народа, на плечи рабочего класса. Усиливалась и без того жестокая эксплуатация трудового народа, а его экономическое положение становилось все более невыносимым.

Для нашей страны наступили мрачные и голодные дни. Фашисты уменьшили пайки рабочим и служащим, хлеб стал хуже некуда. На рынке исчезли последние продукты, которые до сих пор еще кое-где появлялись.

Росло недовольство народных масс. Пассивное сопротивление всюду перерастало в вооруженные схватки. Каждый куст, каждое дерево и каждый камень стреляли по фашистам. Им всюду угрожала опасность.

— Мы приступили к решительным действиям, — сказал товарищ Живков. — Все, кому угрожают аресты, должны немедленно идти в отряды. Думайте о зиме. Она принесет ряд неприятностей, но их может быть меньше, если заранее принять меры. Как у вас с землянками? — спросил он.

— У нас нет землянок, и мы не собираемся их отрывать. Народ укроет лучше, чем самая глубокая землянка.

— Это правильно, если удастся осуществить ваш план. Вы хорошо защитили интересы населения околии, избавили народ от реквизиций. Следовательно, можете ожидать полной поддержки. Мы сможем вам помочь теплой одеждой, обувью. Рассчитывайте на полушубки, свитера, носки и медикаменты. Все это, понятно, будет в ограниченном количестве, но все-таки в какой-то мере удовлетворит ваши нужды. Готовьтесь к весне развернуть отряд. Партия и РМС проведут мобилизацию. Об этом надо думать уже сейчас.

Наш разговор продолжался около двух часов. За это время все вопросы, стоящие на повестке дня, были подробно [259] обсуждены. Я был доволен нашей беседой, предполагаю, что и товарищ Янко остался удовлетворен.

Покидая Софию, я повел в отряд новую группу товарищей. Это были Крыстан Крыстанов (Любо), Васил Хараламбиев, Стоян Боянов (Страхил), Панайот Банздв (Пешо), Гецо Неделчев (Ильо), Веса Гылыбова (Надя) Рилка Борисова (Варя), товарищ из Югославии, которого я нашел по паролю, данному мне Смаевичем. Делчо, прибыв в Софию после меня, остался организовывать доставку в отряд обещанной товарищем Живковым одежды и других материалов.

Указания Асена, Кати и Янко имели решающее значение в нашей дальнейшей политической и боевой деятельности. По возвращении в отряд первой моей задачей было проинформировать всех о событиях международной и внутренней жизни, привести в исполнение указания партии и РМС. В своих выступлениях после доклада бойцы и командиры одобрили в целом линию партии, призывающую к активной борьбе, и внесли предложения о проведении новых боевых и политических акций.

— Товарищи, — сказал Тодор Младенов. — Огонь борьбы должен разгораться все ярче и сильнее. Из слов командира понятно, что необходимо расширить сферу действий отряда. До сих пор мы действовали больше в Трынском районе, а на многих собраниях, проведенных с членами партии и РМС в селах Брезникской околии, товарищи выразили горячее желание, чтобы отряд действовал и в их местах. В этом крае окопались фашисты, они терроризируют население. Необходимо преподать и им урок. Кроме того, появление отряда вызовет у народа энтузиазм предлагаю в ближайшее время идти в Брезникскую околию и там тряхнуть врагов.

После Тодора слово взяла Бонка. Она встала, подняла голову, устремила взгляд куда-то вдаль, как часто это делала, и с жаром начала:

— Я, товарищи, хочу отомстить как можно скорее Стефана, Бояна и Виолету. Посылайте меня на какой угодно риск, только скорее. В моем сердце горит жажда мести. Моя винтовка давно не стреляла, глаз мой давно не брал на мушку врага. Призываю всех ремсистов бы в первых рядах борцов.

Выступление Бонки вызвало энтузиазм среди молодежи. За ней встали Ильо, Страхил и Огнян.. Они единодушно настаивали на встрече с врагом. [260]

В те сентябрьские дни было проведено первое партийное собрание. Оформили партийную организацию, обсудили задачи, которые ей надлежало решать, избрали секретаря организации. Товарищи единодушно проголосовали за Стояна Боянова (Страхила); он хоть и был молод, но рассуждал зрело и пользовался любовью товарищей. Одновременно была сформирована и ремсистская организация. Возглавлять ее поручили молодой партизанке Рилке Борисовой, рекомендованной из Софии.

По указаниям Асена, Кати и Яико партийные организации не имели права обсуждать приказы командира. Члены партии должны были беспрекословно, точно и своевременно выполнять указания и приказы командования, быть примером и являть собой образец дисциплинированности, идти первыми в бой, не показывать колебания или слабохарактерности, в трудные минуты держаться стойко. Теперь, при наличии двух организаций, и командованию стало легче вести работу. С этого момента боец отвечал не только перед командиром, но и перед партией, перед РМС, и это сказалось положительно на качестве нашей организационной и политической работы в отряде.

Вооружив наших партизан, познакомив их с основными правилами и законами партизанской борьбы, мы составили план боевой подготовки и назначили ответственным за эту работу Златана. В плане предусматривались занятия с отдельными бойцами, с отделениями и с целым отрядом. Отряд разбили на отделения. Каждое отделение возглавляли командир и политделегат. Первый отвечал за боевую подготовку отделения, второй — за снабжение бойцов и за политическое просвещение.

Несколько дней в районе села Кална проходили занятия по строевой и огневой подготовке, были показаны организация различных видов засады, блокирование отдельных домов и участков села, ведение разведки и охранения. Бойцы стали более подтянутыми, познакомились с рядом тактических приемов партизанской войны.

Здесь произошла встреча со Славчо Радомирским и Виолетой Яковой (Иванкой). Славчо, скорняк по профессии, был невысокого роста, сухощав, закален в революционной борьбе. Он уже провел несколько лет в тюрьме, а после выхода из заключения был организатором боевых групп в Софии, участвовал в ряде саботажных акций. Славчо был известен как смелый и преданный товарищ. [261]

Окружной комитет послал его в наш отряд. Некоторое время Славчо знакомился с организацией отряда, изучал опыт, чтобы потом создать отряд в Радомирской околиц. О результатах работы он должен был отчитываться перед нами, так как от нас получал и задания. На таких же условиях пришли к нам товарищи Крыстан Крыстанов из Софийской околии и Тодор Младенов из Брезникской. Так у нас были подготовлены командиры будущего Радомирского, Брезникского и Шопского отрядов, чье начало пошло от Трынского отряда.

О Виолете Яковой мы прежде не слыхали. Она во многом походила на Славчо Радомирского: как и он, была невысокого роста, худенькая и смелая. Несмотря на то что она была молода, в жизни ей выпали немалые испытания: она работала швеей, потом на табачной фабрике. Полицейские не оставляли ее без внимания. Никто из нас не мог тогда предположить, что в этом хрупком существе скрывается величайшая сила, что эта слабая на вид, худенькая девушка — будущая героиня отряда.

На собрании отряда мы провели разбор боя на Яничова-Чуке. Надо было дать оценку боя, поучиться на его удачах и просчетах. Необходимо было познакомить с тактикой боя и новых партизан, и будущих командиров отрядов. Все единодушно осудили недооценку боевого охранения, настойчиво требовали строгого соблюдения правил партизанской борьбы. Забота о безопасности действий отряда при любых обстоятельствах была объявлена священнейшей обязанностью каждого бойца и командира, Справедливая критика товарищей, допустивших отмеченные промахи, помогла в дальнейшем повысить бдительность и требовательность в отряде.

В результате активной деятельности отряда до конца октября мы не только восполнили понесенные на Яничова-Чуке потери, но и в значительной степени повысили свою боеспособность. Все до одного получили боевое крещение, основательно ознакомились с политической обстановкой и могли свободно разговаривать с крестьянами по любым злободневным вопросам. Жители сел и деревень со своей стороны, ближе узнали нас и увидели в нас своих защитников.

Если вначале мы опирались на отдельных ятаков, то сейчас мы имели массовую базу. Наша борьба перешла в высшую фазу. Отдельные ятаки в этот период выполняли специальные задачи: вели разведку, укрывали раненых и [262] вольных партизан, руководили боевыми группами. Питание нас перестало быть проблемой. Мы получали продукты не от отдельных членов партии или РМС, не от наших ятаков, а от всего населения, и в первую очерет от наиболее зажиточных крестьян. Они были в состояния не только лучше кормить нас, но и снабжать одеждой и одалживать денег. Когда полиции становилось известно, что не бедняки, а богачи принимают нас, она преследовала их и этим озлобляла и восстанавливала против власти.

Мы уже были в состоянии блокировать теперь целое село и относительно спокойно устанавливать там свои порядки. Уменьшились случаи предательства. Многие старосты, их заместители и другие административные чиновники сами предлагали нам свои услуги в борьбе против власти.

То, что мы с самого начала наказывали злостных фашистов и люди видели на примерах, что виновным перед партизанами и народом не уйти от возмездия, как бы они ни пытались, предотвратило многие пожары, спасло от расстрела многих наших ятаков. Враг знал — мы не прощаем жестокости, хватаем и наказываем виновных. В случае финансовых затруднений мы прибегали к займам, обращаясь главным образом к богатым людям и выдавая им долговые расписки. Население относилось к нам с доверием, люди без всякого страха сами предлагали свою помощь.

Благодаря нашим тесным связям с населением мы знали обо всем, что говорится по селам, даже в беседах с глазу на глаз, знали, у кого есть оружие и где оно спрятано. Большое воздействие оказывали мы и на административный аппарат.

На оккупированных болгарскими фашистскими властями территориях Греции и Югославии работали административными служащими некоторые люди из Трынского края. Многим из них, тем, кого нам удалось обнаружить, через домашних были посланы письма с предупреждением в пятидневный срок покинуть оккупированную территорию. В результате предупрежденные в отвеянный им срок вернулись домой. Так помогали мы и порабощенным греческому и югославскому народам в борьбе против общего врага — фашизма.

С нашего согласия остались на службе старосты стрезимировской, филиповской и вуканской общин, а староста [263] левореченской общины Димитр Пеев позже был предупрежден в двадцать четыре часа оставить общину. Он исполнил наш приказ с большой точностью.

Все эти действия еще выше подняли авторитет нашего отряда. Теперь органы власти в селах обращались За инструкциями не к околийскому управителю, а к руководству отряда.

Убитые партизаны стали для населения знаменем борьбы. Песню о Стефане и Вельо пел народ в селах. С этой песней утром пастухи выходили на пастбища, с нею вечером жницы возвращались с полей. Простая мелодия, в духе народных напевов, звучала всюду. Эта песня стала любимой в Трынском, Брезникском и Радомирском краях. Пели ее и югославские юноши и девушки, знавшие наших партизан.

Просто, без украшательства рассказывала эта песня о битве на Яничова-Чуке. В устах партизан она звучала как угроза и клятва:

Сотни жертв принесем,
Но победим фашизм.
Тяжкая кровавая борьба
Озарится свободой.

Со Славчо Радомирским мы уточнили некоторые подробности в связи с его предстоящей деятельностью. Он и Рилка Борисова (Варя) отправились в Радомирскую околию. Я проводил их до села Видрар, оттуда им предстояло добираться самим. Дорога к селу Видрар пролегала через село Верхняя Мелна. Проходя мимо дома кузнеца Страти Гигова, я вспомнил о винтовке и предложил Славчо зайти за нею.

Кузнец и на этот раз встретил меня любезно. Я хоть и чувствовал, что любезность его продиктована выжидательной тактикой, а вовсе не сердечностью, решил тоже быть любезным.

— Будимка, — окликнул он жену, — готовь ужин для гостей, да поживей. Найди там что-нибудь — молочка, брынзы, все, что бог дал.

— Сейчас, — покорно ответила тетка Будимка, выходя из комнаты.

— Дядя Страти, знаешь, зачем мы пришли?

— Эх... Славчо, племяш, — хитро прищурился кузнец, — если не знаю, ты скажешь. Хлебец найдется, брынзочка — тоже, голодными вас не отпущу. [264]

— Не об этом речь, дядя Страти, за винтовкой мы пришли.

— Какая винтовка? — забеспокоился тот. — Это клерета на меня, это мои враги — завистники-соседи натрепались вам. — Он смачно выругался в адрес тех, кого подозревал в доносе. Он забыл, что о винтовке мы слышали из его собственных уст месяца полтора назад. — Я люблю вас, как своих собственных детей, ну можете ли вы подумать, что если бы я имел оружие, то не дал бы вам его!

Сколько мы его ни убеждали отдать винтовку добровольно, кузнец упорно отказывался, что у него есть оружие, и в подтверждение своих слов клялся всеми своими четырьмя детьми. Не оставалось ничего другого, как найти винтовку самим.

На верхний этаж вела деревянная лестница. Влево и вправо из маленькой гостиной выходили двери. Я открыл левую дверь и посветил — вешалка за дверью. Сразу же в луче света карманного фонарика блеснул новый сербский карабин, висевший на новеньком ремне.

— Славчо, так ведь это мне прислал в подарок мой Васа, твой лучший друг. Я думал, вы о каком другом ружье спрашиваете, — юлил кузнец.

— Где патроны?

— Славчо, нет патронов, — ответил смущенно он и в растерянности схватил себя за усы.

— Не криви душой, дядя Страти, не мог тебе Васил карабин без патронов подарить. Ты, выходит, только на словах такой щедрый.

— Нету, чтобы Василу на месте помереть, если я вру! — произнеся клятву, он для большей убедительности перекрестился.

— Придется поискать, но если найду...

— Излишне это, Славе, нет у меня патронов.

Я не поверил и этому уверению и пошел в правую комнату. Там стояла большая железная кровать, застеленная домотканым шерстяным покрывалом из ярких красных, желтых и зеленых квадратов. Приподнял я покрывало — под кроватью оказался ящичек. Он был Довольно тяжелым.

— Что в этом ящичке, дядя Страти, гвозди, что ли?

Кузнец, насупившись, молчал. Он медленно поводил глазами, поглядывая то на одну, то на другую стену, избегая [265] встречаться с нами взглядом, и, сам не зная зачем, шарил то в одном, то в другом кармане.

— Дрожишь, — нарушил тягостное молчание Славчо Радомирский, — наверное, расстрела ожидаешь! Заслуживаешь, но...

— Для Васко берег, ей-богу, для Васко все это. Знаю, что и он к вам придет.

Разумеется, его Васко и в мыслях не держал идти к партизанам. Он выслуживался перед начальством в селе Говедарцы, писал отцу восторженные письма о германской армии и ждал с нетерпением, когда его произведут в следующий чин.

* * *

Мы расстались со Славчо и Варей. Я остался в селе Видрар у Метра Станимйрова, чтобы через него связаться с Георгием Василевым из села Докьовицы, которого знал как хорошего товарища. Был он каменщиком и участвовал в ряде нелегальных собраний в Софии. Вместе с тем он производил впечатление человека несмелого, что очень не вязалось с его могучей, крепко сколоченной фигурой. Как в Видраре, так и в Докьовицах были старые коммунисты, но партийная работа в этих селах была некоторое время в застое. Теперь эти люди один за другим начали выражать готовность включиться в работу, а это означало, что они готовы принимать у себя партизан, помогать в случае необходимости в разведке, вести партийную агитацию, агитировать за Отечественный фронт, за победу.

Зайти в Докьовицы меня соблазняла не только перспектива восстановить партийную организацию, но и надежда встретиться здесь с одним из наиболее популярных «земледельцев» округа — Иваном Йоцовым.

Поэтому после партийного собрания я не ушел, а решил остаться у Георгия, чтобы на следующий день увидеться с «земледельцем». Встреча, однако, не состоялась. Решив, вероятно, что его хотят привлечь к работе или хотя бы побеседовать с ним, Иван Йоцов мигом исчез из села. Мы уже привыкли к таким номерам. Придешь куда-нибудь, ждешь целый день, а в конце концов — ничего.

Смеркалось, когда недалеко от дома Георгия Василева раздался ружейный выстрел. Это обстоятельство сильно встревожило моего хозяина. Он предположил, что кто-то [266] узнал о моем присутствии, и стал убеждать меня уйти как можно быстрее. Во мне, напротив, этот выстрел не вызвал беспокойства, но уйти я согласился. Все-таки он лучше меня знал людей и обстановку в своем родном селе. Георгий повел меня вдоль реки. Мы долго шли берегом, пока село не осталось позади. Здесь он показал мне дорогу на Верхнюю Мелну, и мы разошлись. Я пошел тропинкой, которую он мне указал, не смея отклониться в сторону, чтобы не сбиться с пути. Идя в непроглядной темноте, я забрел в такой густой терновник в глубине оврага, что едва оттуда выбрался. Тогда я подумал, что, испугавшись, Георгий только и мечтал, как бы скорее от меня отвязаться, а о том, что со мной может произойти, даже не подумал.

А в сущности причины для бегства не было. Напился помощник старосты и решил повеселиться. Но как? Взял ружье и, выстрелив, сам же себя поранил. Известное дело, близкие подняли крик, вопли. От Георгия требовалось только побольше хладнокровия.

Добрался до Верхней Мелны. Здесь уже издавна существовала партийная группа. Я связался с секретарем группы, созвали собрание. Присутствовали шесть-семь человек, и среди них братья Миле и Леко из махалы Палилула. На собрании я предложил коммунистам, а через них и беспартийным вступить в отряд, но никто не изъявил желания.

— Если Милан, учитель, сбежал из села в Софию, чтобы в партизаны не идти, — заявил один из присутствующих, — что же с нас взять? Он холостой, а у нас по дюжине ребятишек на шее.

— Человек поехал жениться, — вступился другой, — не может же он век холостым ходить. И это тоже немалая забота...

— Нашел время жениться! Люди за нас на смерть идут, а он — жениться, — яростно отозвался первый.

— Э... кому когда счастье выпадет — один женится в мирное время, другой — в самую заваруху.

Милан действительно уехал в Софию. Одни говорили, что он сбежал, чтобы не идти в партизаны, другие — что нашел богатую невесту и, опасаясь упустить приданое, немедленно выехал, вероятнее же всего было и то, и Другое. Для нас не имела существенного значения причина, для нас было важно, что он уехал, не предупредив товарищей, и тем самым нарушил партийную дисциплину. [267] Напрасно мы ожидали его возвращения. Милан остался в Софии и получил партийное взыскание.

* * *

Неудачи гитлеровской армии на Восточном фронте и в Африке заставили германских людоедов усилить нажим на софийских регентов, требуя посылки болгарских войск против Советского Союза. Лакеи Филов, князь Кирил и Михов развернули широкую агитацию и пропаганду в пользу фашистской Германии. Они старались убедить болгарских рабочих и крестьян, что немецкие фашисты — их братья, а советский народ — злейший враг.

Нет ничего, к чему болгары были бы так чувствительны, как дружба с советским народом. Поэтому, когда фашисты начали брататься с гитлеровцами и нашлись «ученые», которые изобразили нас чуть ли не двоюродными братьями японцев и, присоединив нас таким образом к «чистой расе», стали агитировать пойти против родных братьев — советских рабочих и крестьян, вся страна поднялась против правительства. Болгарский парод никогда не предаст этой дружбы, сцементированной братской кровью в жестокой войне.

На борьбу с попыткой фашистов бросить болгарскую армию против Советской страны Болгарская рабочая партия подняла на ноги все патриотические силы. В октябре она обратилась к армии с воззванием, в котором говорилось о надвигающейся опасности. Воззвание было адресовано офицерам, унтер-офицерам и солдатам.

В этом воззвании говорилось, что Гитлер, чувствуя свой конец, хочет потопить в крови болгарский народ, чья армия ему нужна не только для того, чтобы сломить сопротивление других народов, борющихся за свободу и независимость, но и для борьбы с Красной Армией.

«Кому не ясно, — говорилось в документе, — что Гитлер проиграл войну? Кому не ясно, что победа на стороне Советского Союза и его союзников? Кому не ясно, что после окончания войны Гитлер и его союзники должны будут отвечать за совершенные преступления? Мы бьем тревогу — Болгария в опасности!» Воззвание завершалось лозунгами, призывающими изгнать немцев из нашей страны, сломать ось, смыкающую немецких фашистов с фашистским правительством Болгарии, установить народно-демократическое правительство. «За тесную дружбу и сотрудничество с Советским Союзом и народами балканских стран, за свободную, независимую и счастливую Болгарию!» — гласили лозунги. В связи с призывом партии отряд уделял исключительное внимание массово-политической работе. На собраниях в селах мы говорили о давней болгаро-русской дружбе, рожденной в освободительной войне, положившей конец пятисотлетнему турецкому игу, разъясняли людям, к каким тяжким последствиям для Болгарии и болгарского народа приведет использование нашей армии против Советского Союза. Мы агитировали крестьян обратиться к своим сыновьям, находящимся в оккупационных войсках в Югославии, Греции, Македонии, с призывом оставить службу в армии и перейти на сторону партизан.

* * *

В середине октября полиция предприняла большую акцию против партизан. Она была задумана с целью охватить большой район, в который входили села Кална, Црвена-Ябука, Раков-Дол, Радосин и Преслоп. Полиция наносила одновременно два встречных удара — один со стороны города Пирот, второй — от Трына. Операцией руководил известный своей жестокостью головорез Кочо Стоянов, в подчинении которого находилось четыре тысячи полицейских и солдат.

В районе, где наносились удары, действовал отряд Живое Николича (Брко). Брко был одним из популярнейших деятелей Сопротивления в Црнотравском районе. Это был могучий здоровяк с густыми пушистыми усами, из-за которых он и получил свое прозвище{12}. Обнаружив расположение его отряда в селе Раков-Дол, фашисты обстреляли село из всех видов оружия и начали окружать его. Только благодаря умелому маневру Брко вывел отряд из-под удара полиции.

Разгневанный неудачей, головорез Стоянов приказал своим послушным слугам — офицерам Дикову, Китову, Апостолову, Диневу и Караиванову — 25 октября сжечь все села в этом районе, а мужчин до пятидесятилетнего возраста арестовать и отправить на принудительные работы в Центральную Болгарию.

Утром назначенного палачом дня одновременно вспыхнули пожары в десяти селах. Дома, пристройки, [269] сарай — все было охвачено огнем, над селами стояло зарево, символизирующее как силу, так и слабость фашистской власти. Весь район был покрыт дымом, пахло гарью. Как при набеге гуннов, люди бежали, охваченные паникой, плакали дети, в пылающих кошарах дико ревел скот. Многие крестьяне в этот день сошли с ума, многие преждевременно поседели. Фашисты ожидали, что террор заставит народ упасть на колени и прекратить сопротивление. Этого не случилось: жестокость, в результате которой сотни семей остались без крова, лишились всего, еще сильнее разожгла ненависть жителей сел и деревень, активизировала партизанскую борьбу. Теперь людей ничто не удерживало в селах. В партизанские отряды шли не только взрослые, но и дети.

* * *

Наступил ноябрь, холодный и дождливый. Одежда партизан пообносилась, впрочем, от дождя и холода не спасала нас и новая одежда. И вот как раз в это время отряд получил обещанные кожушки, меховые шапки, свитера и шерстяные носки. Все это было переслано через бая Тошо — мельника, как было уговорено во время моего последнего пребывания в Софии. У него был грузовик, и он частенько бывал в столице. Кроме того, мы получили некоторые вещи через Стояна Якимова, агронома из Трына. Эти вещи собрали коммунисты города. Эта забота партии, проявленная непосредственно перед операцией на руднике «Злата», давно задуманной нами, тронула бойцов. К акции они готовились тщательно.

Объект был очень серьезным. Он требовал хорошей подготовки и организации, точности и внезапности действий. Исходя из этого, в течение нескольких дней около Калны усиленно проводились боевые учения. Одновременно в связи с наступившими холодами были приняты меры для физической закалки. Днем и ночью бойцы находились под открытым небом. Мы научились определять время восхода и захода луны, появления утренней звезды, положение Большой Медведицы, расстояние от нее до Малой Медведицы. Мы любовались яркими восходами и пламенеющими закатами. Небо действительно было несказанно красиво, когда солнце пряталось в облаках. Они окрашивались то в золотистый, то в серебристый цвет, то становились прозрачными, то неожиданно сгущались, радужно переливаясь. Природа являла собой океан [270] красок. Каждый лист, каждая травинка были окрашены в яркие солнечные цвета. Но все это не согревало. Потому в эти холодные ноябрьские дни мы с таким нетерпением ждали восхода солнца, собирались там, куда падали его первые лучи, одновременно согревавшие и развлекавшие нас, вечерами же со вздохом сожаления провожали его. Чудные закаты! Иногда они походили на огромный пожар, охвативший не только горы с их остроконечными вершинами, но и небо, весь бескрайний горизонт. По закатам мы учились предсказывать погоду. Красный закат предвещал ветер и бурю, закат в облаках — дождь. Мы предпочитали ясные закаты, когда солнце было видно до последнего мгновения перед уходом за горы. Такой закат обещал погожий день бабьего лета.

Там и сям мы разжигали костры. Согревали у огня коченеющие руки, иногда варили фасоль или мясо, полученные от отзывчивых людей из Калны. Они не жалели для нас ни хлеба, ни скота. Несмотря на то что фашистская власть лишила их всякого снабжения, что они не получали сахара, риса, керосина, мыла, люди находили возможность достать для нас все необходимое. «Не морить же их голодом», — говорили они. Жители калненских выселков Стране и Виниште находились непрестанно среди нас. Они взяли на себя обязанность доставлять нам продукты, стирать наше белье, помогать в разведке. Уже немолодой бай Саво, его старший сын Величко, проворный Никола и хитрый Виден круглосуточно работали для нас, и эта работа была гораздо тяжелее той, которая доставалась на долю самих партизан. Только, бывало, одни покинут их дом, на смену идут другие, проводят этих, идут третьи, нередко к ним являлась и полиция — жестоко избивала их, забирала все, что было в доме, и уходила. Бывали случаи, когда их увозили в Трын, по нескольку дней держали под стражей, но, ничего не добившись, отпускали. Мы ликовали от радости. Умели эти люди держаться перед врагом: когда надо — мужественно и непреклонно, а когда прикидываясь простачками, но при этом всегда возвращались к своим.

После учения в калненском лесу отряд Денчо отправился к Крайште, а я остался в Калне ждать возвращения Делчо и группы Златана и Тодора Младенова, которая находилась еще в Брезникской и Царибродской околиях. Делчо был в Софии, и мы со дня на день ждали [271] его с новыми партизанами. Златан и Тодор задержались в районе больше, чем предполагалось, и это сильно беспокоило нас.

Случилось так, что обе группы явились в Калну в один и тот же день. С Делчо пришли три новых партизана — Свилен Веселинов (Момчил) из Перника, Георгий Лазаров (Гриша) и Трайчо Македонский. В это же время вернулся с границы и Петко. Он разыскал своего брата Недялко и привел его с собой. Обе группы, включая новых товарищей, насчитывали четырнадцать человек, из которых только восемь были хорошо вооружены. Моя встреча с Денчо намечалась в районе Верхней Мелны. По дороге, проходя мимо Главановцев, мы решили напасть на полицейский участок. Мы знали, что в селе много полиции, и ввязываться в бой не входило в наши планы. Мы хотели только подразнить врага. Перешли вброд реку Эрму и вышли к участку, на который мы уже нападали в июне этого года. Бесшумно перемахнули через плетень, окружавший огород, залегли в кювете по левую сторону шоссе Трын — Главановцы. Понимая, что малейший шорох может провалить наш план, я отдал приказ соблюдать строжайшую тишину.

Во главе небольшой колонны ползли Златан, Мито — брат Райчо, Крыстан и Крыстьо из Ярославцев. Они составляли штурмовую группу, которая должна была атаковать первой. Продвинувшись ползком на несколько шагов, они останавливались и надолго замирали. Это вызывало вполне основательное негодование следовавших за ними товарищей, которые тревожились, что время уходит и враг может обнаружить нас. Прошел час, штурмовая группа подползла близко к часовому, партизаны открыли огонь. Златан бросил гранату. Полицейский успел вбежать во двор, где спало еще шестеро человек. Услышав взрыв, они бросились бежать через поле в ближайший сосновый лесок, метрах в ста от школы, где была расквартирована полицейская рота.

Убежавшие из участка полицейские открыли огонь, только добравшись до леска. Спустя некоторое время открыли стрельбу и полицейские, находившиеся в школе. Они подумали, что со стороны леса их обстреливают партизаны, и сосредоточили весь огонь против своих. Видя, что щель достигнута, мы отошли. Позже мы узнали, что стрельба продолжалась всю ночь. Ни полицейские из участка, ни те, что находились в школе, долго не могли понять, [272] что происходит. И те и другие думали, что имеют дело с напавшими на них партизанами. Это третье подряд нападение на Главановцы ввергло полицию в большую тревогу. Полицейские думали теперь не о том, чтобы нападать, а только о защите, для чего вокруг школы были построены более надежные укрытия.

* * *

После встречи с отрядом штаб разработал подробный план нападения на рудник. Мы не знали состава охраны, поэтому решили совершить одну-две вылазки в отдаленный от рудника район с целью отвлечь внимание полиции, а затем ударить по главному объекту. Такая тактика была не раз испытана и давала хорошие результаты.

Для этой цели мы наметили село Божица Босилеградской околии и села Шипковица и Драгойчинцы, расположенные в восьми — десяти километрах от рудника. В этих селах нам еще не приходилось бывать, и они были нам совсем незнакомы.

По дороге в Божицу ночь застала нас в районе горы Кырвав-Камык, возвышавшейся примерно на тысячу семьсот метров над уровнем моря. Ночью выпал снег, земля сразу же побелела. Снегом запорошило и нашу одежду. Стало холодно. Мы разложили костры, вокруг накидали сухих ветвей и улеглись, спасаясь так от простуды. Спать, однако, не было возможности. Пока у костра согреешь грудь, замерзнет спина.

— Товарищи, так не уснешь, — пожаловался Денчо, который мог спать при любых обстоятельствах и в любом положении. — Вставайте, будем греться!

Еще не получив ответа, он взял губную гармошку, с которой не расставался, и заиграл трынское хоро.

— Если уж товарищ Денчо не может заснуть, — отозвался Огнян, — значит, морозец порядочный. — И тут же вскочил. Вслед за ним поднялись и другие. Хоро заколыхалось.

Кроме того, что Денчо умел необыкновенно быстро засыпать, за ним водились еще две слабости — во сне он громко храпел, а в свободное время до винтика разбирал а выводил из строя свои часы.

Однажды, когда мы спали на сеновале бабушки Сеты в Слишовцах, совсем рядом с нами играли детишки. Пока они возились внизу, нам не угрожала опасность быть [273] обнаруженными. Но когда они задумали забраться на яблоню, ветви которой достигали кровли сеновала, тогда и я, и Стефан испугались. Денчо спал и храпел так громко, что дети не могли не услышать его. Если бы я не закрыл ему рот рукой, они обнаружили бы нас и нам пришлось бы среди бела дня покинуть наше укрытие.

У Денчо часы не работали больше одной-двух недель. Всякий раз, возвращаясь из Софии, я приносил ему часы и всегда он был без часов. Попадут ему в руки часы, считай, что их уже нет, разберет, соберет, потом снова разберет и будет с ними возиться, пока они навсегда не остановятся в его руках.

Наряду с этими простительными слабостями Денчо обладал многими завидными качествами. Общительный и веселый, он быстро завладевал сердцами товарищей. Его одинаково любили и молодежь, и пожилые партизаны, он со всеми находил о чем поговорить. Пользовался большим авторитетом в отряде и был любимым командиром — смелым, преданным, находчивым и справедливым. Таким его воспитал наш славный РМС.

Благодаря ему эта холодная ночь прошла незаметно.

Наступил первый зимний день. Снег покрыл листья деревьев. Ветви склонились под тяжестью снежного покрова. Занесло и траву. Дед Мороз вступил в свои права.

Из леса мы вышли рано и направились через широкий луг. На девственном снегу видны были следы нашего дозорного, только что проложившего дорогу через глубокие заносы.

Не видно было и пограничной борозды. И она, десятки лет вызывавшая ненависть населения этого края, лежала где-то под снегом.

— Почему ты вернулся? — спросил Денчо у Петко, который входил в состав дозора.

— Заметили крестьян с лошадью, — доложил тот.

— Сколько их?

— Трое.

— Остановите и спросите, откуда и куда едут! Петко отдал честь и побежал исполнять приказ. Крестьяне были из Лисиной махалы села Божица.

Они везли капусту. Мы пошли вместе с ними и к восьми часам вечера пришли в махалу. Сразу же послали в село разведчиков, но неблагоприятные сведения заставили нас отменить нападение на почту. [274]

Вернулись обратно. Неподалеку от Шипковицы мы с Крыстаном покинули отряд, чтобы в условленном месте встретиться со Славчо Радомирским, а отряд отправился в село, чтобы вернуть крестьянам реквизированное зерно, которое уже было собрано и в любой момент могло быть вывезено в город. Крыстан должен был отправиться в свой район, но его участие в некоторых операциях было необходимо — он набирался боевого опыта.

Весть о прибытии отряда в Шипковицу разнеслась но всему селу. На площади собралась толпа — одних привела сюда любовь к партизанам, других одолевало любопытство. Полиция бывала здесь редко. Село находилось далеко от города, все дороги в него вели через лес, и враги, опасаясь внезапного нападения партизан, боялись сюда показываться. Поэтому и партизаны, и население чувствовали себя относительно спокойно.

Когда все село было в сборе, Денчо сообщил о цели прихода партизан и поручил одному из бойцов разбить двери склада, где хранилось отнятое у населения зерно.

— Мешки с собой взяли? — спросил Денчо крестьян. — Это ваше зерно. У вас его отняли, а мы возвращаем его вам. Довольны?

— Как не довольны? Нашлись люди, которые и нам хотят помочь, защищают нас, — отозвался мужской голос из толпы собравшихся.

— Да здравствуют партизаны! — выкрикнул другой, и сотни голосов подхватили лозунг.

Крестьяне пришли на площадь без мешков и, казалось, не были готовы разобрать зерно. Поэтому Денчо снова обратился к ним:

— Что же вы, добрые люди, несите ваши мешки!

Но не успели открыть дверь склада, как, к общему удивлению, в руках у всех появились десятки мешков.

— Каждому брать столько, сколько у него отобрали! — призывал тот же голос, который только что провозгласил лозунг.

— Кто возьмет больше, добра тому не видать! — выкрикнула скороговоркой старуха. — Я — за правду!

— И мы за правду, бабушка! — откликнулся Денчо.

— Знаем, знаем, если вы не за правду, так не встали бы на эту дорогу.

— Товарищ Денчо! — позвал бай Захарий. — Все зерно раздать?

— А как же? [275]

— Хорошо бы поджечь немного, — предложил тот, — чтобы завтра крестьяне имели основание сказать что зерно сгорело. Иначе у них снова его отнимут.

— Это разумно. Здорово, бай Захарий, у тебя голова соображает. Недаром ты старый холостяк, — полушутя, полусерьезно сказал Денчо и указал место, где надо сжечь килограммов сто овса.

Довольные таким оборотом дела, крестьяне устроили нам богатый ужин. Собрались и дети. Денчо им роздал карандаши, резинки, а из наиболее смелых организовал первую детскую боевую группу; он поставил ребятам задачу: все, что они узнают о полиции и войсках, сообщать старшим товарищам. Эту задачу дети выполняли отлично. Когда закончилось партийное собрание с крестьянами, отряд отправился в Драгойчинцы — большое село в горах, плохо настроенное к партизанам. Здесь фашистам удалось закрепить общину и создать свою организацию, располагавшую большим числом вооруженных приверженцев. Влияние нашей партии здесь было незначительным — не было ни одного человека, с которым мы поддерживали бы связь.

Отряд предпринял поход в Драгойчинцы с двумя целями: во-первых, поджечь здание общины, во-вторых, найти честных людей, на которых можно будет опереться в будущей работе. Первая цель была достигнута, и товарищи приобрели двенадцать винтовок и много патронов, но вторая осталась неосуществленной. Необходимо было поискать другие пути к жителям Драгойчинцев.

Встреча со Славчо Радомирским и Рилкой Борисовой состоялась на высокой вершине, восточнее села Верхняч Мелна. Сюда пришел и отряд. Не было только Иванки. Она заболела, и Денчо оставил ее у бая Косты — нашего ятака из села Нижняя Мелна. Что поделаешь: партизаны — живые люди, иногда и их одолевает болезнь.

У нас была радость — это успешная операция отряди и богатые трофеи. Только в Драгойчинцах нам удалось взять двенадцать винтовок.

Последние акции отряда взбесили врагов. Полиция, как мы и предполагали, перебросила все свои силы в район сел Шипковица и Драгойчинцы. А мы в это время подходили к руднику «Злата», и от нашего лагеря до рудника теперь было не более одного перехода. [276]

Ночью снова пошел мокрый снег, дороги развезло, одежда на партизанах вымокла. Проходя через махалу Попов-Дол в селе Горочевцы, я и Денчо отправились за новостями к баю Нако, с которым нас недавно познакомил Петр Станимиров. Этот человек вначале не внушал мне доверия. Опасливый, он постоянно тревожился то о своей семье, то о доме: так и хотелось послать его ко всем дертям вместе с домом, но я терпел, надеясь, что он одумается. В этот раз он встретил нас сердечно. В нем уже не было того страха, который мне запомнился.

Насколько простиралась его осведомленность, в близлежащих селах полиции не было, а это требовало, чтобы мы не мешкали с нападением, пока полиция находится далеко от нашего объекта.

По дороге к руднику мы должны были пройти через село Эрул и взять с собой бая Басила. Он был у себя дома. Как рабочий рудника, бай Васил хорошо знал его расположение. Знал, где находится охрана, телефон, дирекция, касса, где живет администрация, — одним словом, все, что нас интересовало. С его помощью мы составили план, а когда приблизились к руднику, то ненадолго остановились и я познакомил с планом каждого бойца. Кроме обычной, другой охраны на руднике не было.

Внезапность нападения помогла вполне успешному завершению акции. Пять полицейских, охранявших рудник, были обезоружены и заперты в караульном помещении. На руднике были взяты большие трофеи, в том числе три лошади, сто семьдесят тысяч левов деньгами, пишущая машинка, бумага, золотые и серебряные пробы, пять винтовок, пять пистолетов и много патронов. Когда рабочие ночной смены узнали, что пришли партизаны, они оставили работу и окружили нас — им хотелось услышать от нас новости. Они внимательно слушали, впитывая каждое слово, как промокательная бумага — чернила.

Мы намеревались вывести из строя и машины. Однако рабочие с этим не согласились. Они считали, что, если остановятся машины, их уволят, а это для них и их семей повлечет за собой голод и еще большую нищету. Несмотря на то что мы придерживались другого мнения, решено было не трогать машины, чтобы не вызвать недовольства рабочих. Продовольственный магазин, где рабочие получали продукты, также продолжал функционировать. [277]

Рабочие провожали нас восторженными возгласами: «Не забывайте нас! Возвращайтесь!»

После акций в Драгойчинцах и на руднике «Злата» отряд располагал оружием в излишке, появился даже запас. Необходимо было надежно укрыть этот излишек.

— Оставьте у меня, — предложил бай Васил.

— А я только что хотел к тебе обратиться. Долгой тебе жизни и здоровья, бай Васил! — Я крепко пожал его руку, радуясь наступившей в нем перемене, а бай Васил прослезился.

— Небось не обрадуетесь, когда мой угол спалит полицейский начальник Коча Байкушев? — успокоившись, шутливо спросил он.

— Теперь у нас с тобой одна судьба. Живые или мертвые, а победить мы должны.

Бай Васил задумался. Для него не было ничего дороже партии, и сейчас он был готов еще раз пойти на большой риск ради нее. Но вот дети — они, кроме Пешо и Манчо, все малыши. Им надо жить, их надо воспитывать, им-то опасность больше всего и угрожает, Однако бай Васил все-таки решил нам помогать, потому что знал, так дальше жить нельзя, а может быть, он предчувствовал, что избранный им путь недолог, что победа близка.

Из Эрула отряд перебрался на Еловицкую гору. Здесь простирались необъятные леса, которые и за несколько дней трудно было обойти. Снег местами растаял, и это позволяло нам лучше скрывать свои следы. В это; день товарищи поспали, а это нечасто удавалось партизанам — ведь они всегда на ногах, всегда начеку. Выкроили время и на письма к домашним. Писали Страхил, Бонка, Лена, Ванчо, лишь бай Трайко мрачный сидел в сторонке, едва сдерживая глубокие вздохи. Уже не был в живых его чудесной Данки. 7 сентября мы ее, раненную переправили в Софию на лечение. Вместо помощи негодяй врач поспешил выдать ее полиции. Данку арестовали и убили. Всех потрясла подлость врача — «гуманиста», давшего клятву помогать людям при всех обстоятельствах.

Осиротел ребенок, что-то он теперь делает в Софии. Вечером, когда мы стали собираться в путь, товарищи передали, что двое, в том числе заместитель комиссара Страхил, исчезли из отряда. Я не беспокоился о них, уверенный, что они заплутались где-нибудь в лесу, и ждать [278] их мы не стали. В любом случае они должны были прийти в Калну, так как Страхил знал маршрут отряда.

Так и случилось. Они пошли искать воду и, сбившись с дороги, попали в дом лешниковского священника. Целый день партизаны провели у него, он накормил, напоил их, дал им по кожуху, носки, денег и указал путь на Калну. На другой день они нашли нас.

Следующий привал мы сделали в Бохове. Была полночь. В селе все спали. Нам необходимо было спрятать дяущество, навьюченное на трех лошадей, кроме того, У тетушки Божаны мы в свое время оставили гектограф, медикаменты и оружие — теперь все это нужно было вынести и перепрятать в другое место, чтобы сбить полицию с толку, если ей и удалось что-то пронюхать.

У нас уж так повелось: мы не оставляли в одном месте всего нашего снаряжения и теперь тоже часть багажа спрятали у Любы — соседки тетушки Божаны, часть — на сеновале Мито Томова, а гектограф — на сеновале нашего соседа деда Димитраки. Уведомили мы только Любу. У нее не было сеновала, и мы ничего не могли оставить без ее ведома. Все остальное мы спрятали, не предупредив хозяев. Мы рассчитывали скоро вернуться и перепрятать имущество. О тайниках знали только я и Денчо. Делчо в это время снова находился в Софии.

Весть об акции на руднике пришла в Калну раньше нас. В махалах Стране и Винице нам устроили сердечную встречу. Отряд вступил в село, имея уже несколько хороших коней, а белая масть двух из них придала нашему скромному вступлению торжественный вид.

Наличие лошадей у нас явилось поводом для легенды о партизанской коннице. В рапортах своим софийским начальникам Драгулов и Байкушев сообщали, что шумцы уже имеют кавалерию. На основании этого они требовали предоставить в распоряжение полиции кавалерийскую часть и мотоциклы.

Независимо от того, какую цель преследовали трынские правители, сочиняя небылицы, легенда о несуществующей кавалерии разнеслась от села к селу, из околии в околию, приумножая славу отряда.

В эти дни югославские партизаны переправили к нам в Калну группу болгарских солдат, взятых ими в плен при различных обстоятельствах. Мы организовали им хорошую встречу и первым долгом стали агитировать [279] остаться у нас. Одни приняли наше предложение, друга отказались. Нежелающих вступить в партизаны мы освободили. Дали им на дорогу денег, босых снабдили по столами и отправили с провожатым до автомобильной остановки, чтобы они могли уехать домой. Тех, кто остался, в торжественной обстановке приняли в отряд. Новые партизаны приняли присягу перед бойцами и перед жителями близлежащих деревушек. Это произошло накануне акции в селе Милославцы, расположенном километрах в семи-восьми от Калны.

Милославцы — одно из немногих сел околии, в котором партизанам еще не приходилось бывать. Поэтому после акции на руднике «Злата» мы первым делом наметили село Милославцы. Здесь мы поддерживали связь только с одним человеком — Луко Рангеловым, которого знали как «земледельца», но до сих пор не давали ему особенных поручений, приберегая его для более трудных времен. Операция была назначена на 29 ноября. Отряд вышел в полном составе. Еще засветло оставили мы Калну, в сумерки пересекли Барное и уже в темноте спустились в Знеполв где-то над селом Насалевцы. До западной окраины Милославцев оставалось не более одного-двух километров. Это расстояние можно было преодолеть за какие-нибудь двадцать минут.

О положении в любом селе мы обычно осведомлялись в крайних домах, а потом уже, продвигаясь к центр} проверяли и уточняли полученные данные. Здесь мы по ступили так же. Сведения, собранные у первых встреченных нами людей, были благоприятными. Никто не слышал, чтобы в селе имелась полиция или войска. Нас уверили, что все мирно и спокойно.

В разведку были посланы Страхил и Огнян. Они были не только самыми старыми нашими партизанами, но и наиболее опытными. Казалось, как бы враг ни закамуфлировался, они его обнаружат.

Страхил пришел в отряд еще гимназистом. Работа ответственным за сектор Союза рабочей молодежи в софийском квартале Сахарная фабрика, он завоевал всеобщую любовь и уважение за свою точность, смелость, прямоту и общительность. Он всегда был первым во всех операциях, предпринимаемых боевой группой организации. Первым брался разбрасывать листовки, расклеивать зовущие к борьбе лозунги. Личным примером он увлекал [280] молодежь квартала, во всем ему доверявшую. Таким же доверием и любовью пользовался Страхил и в отряде. Вместе с ним в отряде были его товарищи-ремсисты — Ильо, Пешо, Надя и Димитр Таков. Это были золотые ребята, наш боевой авангард. Они всегда были первыми там, где решалась судьба отряда.

Первые в разведке и в бою, они не случайно отвечали за основные участки: Страхил был секретарем партийной организации и заместителем комиссара отряда; Димитр Таков — командиром группы, а позже — командиром батальона; Ильо — секретарем молодежной организации отряда, позже — комиссаром батальона.

Страхил и в этой акции был первым. За ним пошли Огнян, Крыстьо, Лена... вся колонна.

По дороге Страхил и Огнян заметили в окнах одного дома яркий свет и решили выяснить, что бы это могло быть. Откуда им было знать, что это дом убийцы Стефана — стражника Младенова и что он находится сейчас гам. Никто из встретившихся нам жителей не знал, что в селе есть полиция. Она пришла в село скрытно.

Подойдя к двери, Страхил постучал. Откликнулась женщина, стучавшие назвали себя партизанами. Женщина немедленно предупредила мужа. Тот мгновенно схватил автомат и сказал жене, как вести себя дальше. Спускаясь по ступенькам на первый этаж, она крикнула: «Подождите, ребята, сейчас отворю!» — а дойдя до двери, начала охать и сокрушаться, что ключ, мол, заржавел и не отпирает, оттягивать время, чтобы дать мужу возможность подготовиться. Тот зарядил автомат, открыл окно на втором этаже и выпустил целую обойму в стоящих внизу Страхила и Огняна. Услышав стрельбу, прибежали полицейские, расквартированные неподалеку в школе. Огняну удалось уйти, а Страхил остался мертвым перед домом.

Поблизости, около старого сарая, стояли в ожидании Крыстьо и Лена. Группа полицейских бросилась к ним. Крыстьо кинулся в темный проулок на поиски товарищей, а Лена, не успев опомниться, оказалась в руках полицейских. Она не успела даже выстрелить. Все произошло в какие-то мгновения.

В этой обстановке разумно было отступить к Калне.

После героической смерти Стефана, Вельо, Марина, Виолеты и трагической гибели Данки потеря Страхила была для нас очень тяжелой. Сердца всех охватила глубокая [281] скорбь. Как ни тяжело это было, мы решили известить родителей о его гибели и написали им следующее письмо:

«Милые родители, вы знаете, куда и зачем ушел Стоян.

Он пришел в наш Трынский отряд, скрываясь от преследований псов Габровского и Дочо Христова. Мы не знали его, но очень скоро он завоевал сердца всех товарищей и стал нашим любимцем. Правильно понимая линию партизанской борьбы и активно участвуя в ней, он всегда был среди первых. Его вдохновляла великая ненависть к врагам народа, поработителям и угнетателям.

Мы, командиры и бойцы отряда, клянемся его памятью, что еще теснее сплотим наши ряды. Клянемся отомстить за него, за сотни незабвенных товарищей, погибших в лютой борьбе с врагом.

Близок день нашего торжества. Фашизм будет разгромлен.

Примите боевой привет от всех партизан и партизанок прославленного Трынского отряда».

* * *

В начале декабря в связи с тем, что в наш план входило создание партизанских отрядов и в других районах, руководство Трынского отряда приняло решение послать товарищей Тодора Младенова в Брезникскую и Крыстана Крыстанова в Софийскую сельские околии. В помощь Тодору Младенову, специально для работы с молодежью, выдвинули Свилена Веселинова (Момчила). Кроме работы, возложенной на них в Брезникской околии, им была поставлена задача установить связь с шахтерами Перинка, которых в то время было около пяти тысяч человек. После установления связей с ними Тодор и Момчил должны были организовать канал связи с отрядом, необходимый для ухода в партизаны шахтеров, которым грозил арест.

Я тоже отправился с ними. До села Расник, что в Брезникской околии, все мы шли вместе. Первым расстался с нами Крыстан. Он пошел в свой район, мы остались втроем, чтобы я мог связать Тодора Младенова с партийными организациями в селах Расник, Вискяр и Мештица. С Крыстаном мы договорились встретиться через несколько дней в Софии.

Мое путешествие в столицу было связано с только что полученным сообщением из штаба Тито — нам передали, [282] что английская военная миссия хочет с нами встретиться, чтобы договориться о снабжении болгарских партизан оружием и одеждой. Кроме этого, из Софии сообщили что Гочо Гопина, Георгия Григорова и других товарищей, освобожденных из концлагеря, надо как можно быстрее перевести в отряд.

За время, проведенное в Софии, мне удалось связаться с моими знакомыми, которые, как я надеялся, и без приглашения пойдут в отряд. Среди них были Нако Станачков, Ананий Панов, Вера Якимова, Димитр Симов, Георгий Цветков и Теофил Симов, но, кроме Теофила, все нашли причину отказаться.

Нако Станачков, один из самых активных коммунистов нашего края, служил в банке города Годеча. Я написал ему и через несколько дней получил ответ. Он объяснял, что болен язвой, и если придет в отряд, то будет там только обузой. В таком же духе ответил мне и Ананий Панов, а Димитр Симов заявил, что из их семьи один уже партизанит, и попросил отсрочить его явку в отряд на более позднее время. Только Георгий Цветков дал мне обещание, что рождественские праздники побудет в своем родном селе Милкьовцы и, как только мы его позовем, немедленно явится. Но из всех отказов больше всего огорчило меня письмо Веры Якимовой, с которой нас вместе судили и которая теперь уже вышла из тюрьмы. Она развивала странную теорию, что рано идти в отряд, что партизанское движение еще не приняло массового характера, а основным ее аргументом было то, что Красная Армия сделает свое дело и без партизан.

Эти оппортунистические утверждения нам приходилось слышать не впервые. Они проникали всюду и особенно быстро овладевали людьми, которые ради спасения собственной шкуры готовы были придумать любые доводы.

Кому не понятно было, что партизанское движение может стать массовым только тогда, когда народ в массе включится в него?

Кому не ясно было, что Красная Армия, выполняя свою великую миссию, действительно может освободить вас от фашистов и без нашей помощи, но какими глазами мы посмотрим тогда в лицо советским людям? Каждого из них тоже родила мать, каждому дорога жизнь, что же будет, если и они начнут беречь себя? Все это [283] было нетрудно понять, но некоторые очень не хотели понимать, потому что так им было выгодней.

В течение десяти дней, с 20 по 30 декабря, как раз когда я был в Софии, там рассматривалось дело коммунистов и партизан Трынской околии. Шесть месяцев арестованных мучили в полиции, вынуждая признаться в коммунистической деятельности и выдать своих сподвижников. Не одна и не две, а сотни страниц были исписаны показаниями о явках, собраниях, разговорах, о симпатиях к партизанскому движению, обо всем, что подсудимые думали и вершили на протяжении многих лет как коммунисты. Полиция пыталась прежде всего подавить моральный дух наших товарищей, оторвать их от партии и с помощью шантажа представить их как людей, которые заблуждались, но, ознакомившись с материалами, собранными на них полицией, опомнились и теперь просят фашистский суд о прощении и милости.

В числе многих подсудимых в те холодные декабрьские дни была и наша добрая мать-хранительница бабушка Лена с двумя ее сыновьями, Владо и Сандо, семидесятилетняя женщина, которой было предъявлено обвинение как сообщнице партизан. Ее присутствие в зале сильно смутило блюстителей фашистской власти. Возраст этой женщины говорил не только о любви народа к партизанам, он говорил и о масштабах партизанского движения.

Сорок четыре подсудимых (двенадцать человек судили заочно) — это сорок четыре семьи, а сколько еще было задето их родных и друзей, которые возненавидят власть, — фашисты боялись об этом даже подумать. Все эти люди выступят против фашистской власти.

Начался допрос. Дошла очередь и до бабушки Лены. Старая женщина, измученная голодом в фашистской тюрьме, гордо смотрела на судей.

— Ты ли, старая, вздумала навести порядок в Болгарии и ниспровергнуть власть? — был первый вопрос председателя.

— Коли вы не можете навести порядок, придется нам самим его навести, — спокойно ответила бабушка Лена.

— Достаточно, уведите ее! — рявкнул председатель. Конвойные схватили старуху и вытолкнули в коридор.

Бабушка Лена сказала всего несколько слов, но здесь они были особенно вескими, и каждое стоило полутора [284] лет тюрьмы. Приговор не сломил ее. Переступая порог Софийского централа, она сказала встретившим ее женщинам:

— Если бы я знала, что меня будут судить на старости лет, ушла бы со Славчо и Денчо. Все что-нибудь полезное сделала бы.

Слова бабушки Лены сразу же дошли до нас. Они еще более воодушевили нас — это были слова человека, побившего на земле, слова матери, потерявшей свободу, но не утратившей веры в близкую победу.

Двенадцать человек из сорока четырех подсудимых были приговорены к смертной казни. Все это были партизаны, среди них и я с Денчо. Это был второй смертный приговор, вынесенный мне фашистами.

* * *

В Софии я сразу же встретился со Здравко Георгиевым — начальником штаба зоны и передал ему сообщение об английской миссии. Он, со своей стороны, немедленно уведомил об этом ответственных товарищей. Было решено, что для переговоров с англичанами в Трынский край отправится Владо Тричков — командующий Софийской повстанческой оперативной зоной, представитель Верховного штаба Народно-освободительной армии Болгарии.

В связи с этим же вопросом вслед за мной явился в Софию Делчо, он непосредственно и занялся его урегулированием. 25 декабря он и Владо Тричков отправились в Трынскую околию. С ними вместе ушел и новый партизан Теофил Симов. У меня в Софии еще были дела, и мне пришлось остаться.

Делчо принес радостное известие о переходе на сторону партизан целой роты солдат вместе с их командиром Дичо Петровым и о бегстве восьми солдат из гарнизона города Лебане в Югославии, которые после долгих скитаний пришли в отряд. Среди них были Борис Ташев из Софии и Беров из Кюстендильского края.

В царской армии, где служили сыновья рабочих и крестьян, наступил полнейший разброд. С одной стороны, под воздействием успехов партизан, с другой — под влиянием партии и РМС, заметно усиливших свою работу в армии, многие солдаты и офицеры, которым не были чужды страдания народа, саботировали приказы командования о преследовании партизан и их помощников [285] как внутри страны, так и на оккупированной территории, оставляли фашистские казармы и сами переходил к партизанам.

В те дни актуальной темой разговоров был высоко, патриотический подвиг поручика Петрова, который организовал переход на сторону македонских партизан целого военного подразделения. Воспитанный на социалистических идеях, находясь несколько лет в среде ремсистов и коммунистов своего села, Дичо был кровно связан с нашей партией. Он не мог спокойно смотреть, как немцы безжалостно угнетают болгарский народ, не мог примириться с тем, что болгарские фашисты отняли у народа и те немногие свободы, которые трудящиеся завоевали в упорной борьбе. Все это разжигало в его душе революционный пожар. Связавшись с Трифоном Балканским — болгарским партизаном в Македонии, — в один декабрьский вечер Дичо вывел к партизанам всех своих пограничников.

Услышав о подвиге Дичо, солдаты пограничного поста в селе Крушовица Сурдулицской околии Славко Евдосиев, Станко Борисов, Киро Стоянов и Любен Георгиев тоже оставили пост и ушли на поиски нашего отряда. Ни ночевки на лютом морозе, ни лишения не могли остановить молодых ремсистов — они нашли партизан и влились в их ряды.

Пример Дичо был боевым кличем, который быстро разнесся по всем взводам, ротам, батальонам и полкам царской армии. На этот клич откликнулись десятки и сотни патриотов.

* * *

Усилению брожения среди личного состава болгарской армии значительно способствовала речь, произнесенная в Москве 6 ноября в связи с 26-й годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции. Цифры и факты, приведенные в Отчете ЦК ВКП(б), были столь убедительны, что противостоять им не мог никто.

Неоспоримым фактом было то, что фашистская армия потеряла больше четырех миллионов солдат и офицеров и что эти потери ставят Германию перед неизбежной катастрофой.

Очевидно было и то, что только за несколько месяцев под натиском Красной Армии немцы отступили на запад на 500 — 1300 километров, в результате чего были [286] освобождены почти две трети временно оккупированной территории Советского Союза. С линии Орджоникидзе — Элиста — Сталинград — Воронеж — Вязьма — Ржев, где фашистские войска находились в начале 1943 года, к концу октября этого же года они были отброшены до Херсона — Кривого Рога — Киева — Гомеля — Орши и Витебска. Освобождение Сталинграда, Ростова, Левобережной Украины, Донбасса, Тамани, Орла, Смоленска и Киева стало известным всему миру, а плацдармы советских войск на территории Белоруссии и Крыма создавали предпосылки для новых наступательных операций. От фашистской коалиции отпала Италия. Это вызвало колебания и у других гитлеровских сателлитов, которые теперь думали только о том, как избежать надвигавшейся катастрофы. Нарастало разочарование гитлеровским «новым порядком», быстро падал престиж грабительской Германии.

Во время пребывания в Софии я имел возможность вторично встретиться с товарищем Тодором Живковым. Мы беседовали с ним о работе в Трынской, Брезникской и Радомирской околиях, о предстоящих действиях партии. В начале нового года намечалась мобилизация партийных и молодежных кадров, активизация партизанского движения и пополнение отрядов новыми силами. В связи с этим ожидали документ Центрального Комитета с конкретными указаниями по будущей деятельности партийных и молодежных организаций и партизанских отрядов.

Во время встречи с товарищем Живковым была конкретизирована задача Крыстана Крыстанова. Последнему поручалась партийно-политическая и боевая работа в Софийской сельской и Годечской околиях — районе западнее Искырского ущелья. В этом крае Крыстан должен был подготовить почву для создания в ближайшее время Шопского партизанского отряда, названного так в честь шопов — болгар, живущих вокруг Софии, которые должны были помогать отряду.

По распоряжению товарища Живкова я вместе с Крыстаном отправился на несколько дней в Софийскую околию, чтобы помочь ему в организационной работе. Мы прошли через села Илиянцы, Волуяк, Богьовцы, Петырч и Маслово, встретились со многими людьми, провели собрания, активизировали работу ряда молодежных и партийных организаций. Тревожным было положение в петырчекой партийной организации, которая когда-то была [287] одной из лучших. Сейчас она прозябала. Товарищи с недоверием относились один к другому, но впоследствии все наладилось, и организация снова стала одной из первых в околии. Она выросла до двадцати человек и выделила весьма активную боевую группу.

Хорошее впечатление произвели масловская и богьовская партийные организации. Коммунисты этих организаций с готовностью отозвались на встречу, назначенную нами. Метель не помешала им прийти, они с большим вниманием выслушали информацию по текущим событиям. По всему было видно, что здесь работа пойдет хорошо, шопы не отстанут от других районов.

На первых собраниях мы не ставили вопроса о переходе на нелегальное положение. Прежде всего была необходима психологическая подготовка, убежденность и правоте нашего дела, энтузиазм, перерастающий в боевую страсть. Все должно было развиваться последователь но, для этого были необходимые условия — люди, время, организация.

* * *

В Софию я вернулся под Новый год. Отправился ил квартиру Станки Гюровой, той ремсистки, которую в 1940 году включили в руководство рабочих-строителей Трынского края. Теперь она была связана с рядом на тинных работников, укрывала их и активно помогала переправлять находящихся на нелегальном положении и преследуемых полицией товарищей в отряд.

В тот вечер в ее доме была свадьба. Ее младшая сестра Лидия выходила замуж за инженера Стефана Стоева, который также жил в этой квартире и изготовлял фальшивые удостоверения личности для подпольщиков. На торжестве присутствовали коллеги Стефана, но для них я был незнакомым человеком. Приятельниц Лидии на свадьбе не было. Кроме сестер здесь был их брат Виктор — солдат, посланный из части учиться в медицинское, училище, и жена их старшего брата Стояна. Самого Стояна не было. Он был мобилизован и служил в Пироте. От него мы получали время от времени патроны, брезент я другие вещи. Я не остался за столом. Прошел в другую комнату и прилег отдохнуть. Гостям представили меня как родственника, приехавшего из села в связи с каким-то судебным процессом, который будет рассматриваться через день. [288]

Я пришел к Станке, чтобы она связала меня с Георгием Григоровым, который при любых обстоятельствах должен был уйти с нами. Станка занималась непосредственной отправкой в отряд новых партизан. И прежде, и теперь она упорно настаивала на том, чтоб и ее отправили в отряд. Ей было стыдно оставаться в Софии в такое горячее время, она считала, что здесь ее вполне успешно могут заменить младшие сестры Лидия и Венета. Но и в Софии в ту пору было небезопасно. Люди жили в постоянном ожидании воздушной тревоги и в любой момент могли быть арестованы заодно с теми, кого они укрывали. Мне тоже пришлось побывать в столице во время бомбардировки. Это было днем. Я находился в квартире Станки один. Сестры ее уехали в село к матери, а Станка ушла по делу в город. Когда завыла сирена, все бросились в бомбоубежища. Я стоял перед окном, закрытым черной бумагой, и наблюдал за людским потоком: люди толкали друг друга, слышались крики женщин, торопившихся с детьми в бомбоубежища; все напоминало печальную картину эвакуации, когда враг находится в непосредственной близости.

Спуститься в бомбоубежище я не мог и остался в квартире на втором этаже. Раздались орудийные залпы, затем послышались взрывы бомб. Одна бомба упала где-то неподалеку и разнесла какую-то постройку. На тротуар посыпались стекла. Я подумал: в отряде куда лучше, смерть в открытом бою с врагом предпочтительнее смерти от бомбы, обрушившейся на тебя, когда ты заперт в комнате. Но и здесь надо было жить и бороться.

Квартира Станки привлекла внимание врага. Здесь частым гостем бывал брат Делчо Димитр (они были очень похожи). Полиция заметила, что он часто приходит сюда, и квартиру взяли под тщательное наблюдение.

В один из февральских дней 1944 года, когда Димитр шел по улице, с десяток агентов набросились на него, арестовали, приняв его за Делчо, и сразу же доставили в Дирекцию полиции. Радости их не было предела. Шефам тут же было сообщено по телефону об успехе, в ответ сыпались похвалы, обещания наград. Непосредственные Участники операции уже видели себя повышенными в чине.

Но скоро наступило разочарование, в их лапах оказался не Делчо, а Димитр. Однако полицейские, начав аресты, Решили не останавливаться — арестовали Станку, ее брата [289] Стояна и его жену Тотку. Их истязали несколько месяцев, затем они предстали перед фашистским военным судом. Так со смертным приговором все четверо дожидались свободы.

Договорившись со Станкой о встрече с Георгием оставил их квартиру и ушел в Красно-Село к моему давнему помощнику Василу Петрову. Он тоже в те дни каждую минуту ждал ареста, поэтому решил устроить меня у своего приятеля-жестянщика, которого все звали Гошо-Жестянка. Я застал его дома, мы поужинали вместе, истом он решил встретить Новый год в корчме. Жена, зная его замашки, старалась остановить его, объясняла, что неловко оставлять гостя, впервые посетившего их. Я тоже пытался удержать его, но упрямство Гошо никто не в состоянии был сломить — он встал и ушел.

Прошла полночь. На улицах смолк шум. Луна катилась по прозрачному куполу неба, звезды стали бледнее. Жена Гошо, облокотившись о широкую спинку деревянной кровати, плакала и говорила сама себе:

— Неужели я не заслужила хоть каплю уважения? Что его тянет в эту проклятую корчму, почему сбежал из дому? Теперь сидит там, пьет, вернется пьяным, начнет кричать, и детей, и соседей разбудит.

Я слушал, как женщина изливала свою скорбь, и вспоминал жизнь своей матери. И мой отец был таким. Но сейчас мне трудно было принять чью-то сторону. Я плохо знал Гошо и его жену. Мне трудно было судить об их отношениях. Но одно для меня было ясно: Георгий не должен был уходить из дому, раз у него находился подпольщик, а он оказался более чем легкомысленным. За такой поступок он должен получить заслуженное порицание.

Начало светать. Улицы оживали. Люди, встретив Новый год, возвращались по домам. Как всегда, последними с песнями и бранью возвращались пьяницы. Теперь наше ожидание переросло в тревогу, мы смотрели на дверь в надежде увидеть входящего Гошо.

Напрасно. Его не было на улице среди пьяниц, его было и в корчме. Он был арестовал и сейчас оправдывался перед полицией, что не он, а кто-то другой был причиной кабацкой драки. Я не дождался его. Узнав, что он арестован, я сразу же оставил его дом. Кто знает, что может прийти в голову пьяному человеку. За этот эпизод мне удалось побранить его только три месяца спустя. [290]

Гочо Гопин был родом из Трына. Адвокат по профессии, он пользовался большой популярностью у трынчан не только потому, что защищал их интересы в суде, но и потому, что был одним из старейших и активных коммунистов околии. Много раз партия выставляла его кандидатуру в Народное собрание, много раз полиция высылала его. Он работал не только в софийской партийной организации. В 1940 году на товарища Гопина была возложена ответственность за работу среди строителей в Грьшской околии, и ему часто приходилось посещать их нелегальные собрания.

Вернувшись из фашистского лагеря, он сказал мне, что непременно придет в отряд, и мы даже условились о дате, когда он должен явиться в Трын. Все ожидали с большим нетерпением его прихода.

Встретился я и с Георгием Григоровым, бывшим секретарем околийского комитета в Трыне. За последние несколько лет нам не доводилось видеться, но он остался таким же — матовое лицо с чуть желтоватым оттенком, причесанные на пробор волосы, та же не то хитрая, не то наивная улыбка.

О положении в Трынской околии и в отряде мы с ним не говорили, я считал, что ему лучше узнать обо всем на месте, в отряде. Он был третьим человеком в группе, которая должна была следовать за мной 6 января. Место встречи было там же, где перед этим я назначил встречу Цеце Тодоровой и Горазду Димитрову, которых мне передал Здравко Георгиев.

Если Горазд, брат Лиляны Димитровой, в темноте казался очень худым и высоким, то смуглолицая Цеца была совсем малюткой. С детства зарабатывая на кусок хлеба, она была измучена работой, но рабочая среда и труд выработали в ней черты благородства и сознательности. Работая на фабрике, она одновременно руководила сектором организации РМС квартала Сахарная фабрика, где хорошо знали молодежного активиста Страхила.

Сначала она произвела на меня удручающее впечатление. Мне казалось, она упадет от усталости уже на втором километре нашего пути.

Я вынужден был оказать:

— Девушка, у нас много придется ходить — каждую ночь по двадцать — тридцать километров. Подумайте лучше не пришлось бы нам оставить вас где-нибудь. [291]

— Вы не смотрите, что я маленькая, я выносливая вот увидите.

— Насколько вы выносливая, не знаю, потому и говорю вам: подумайте лучше.

— Не бойтесь, товарищ, я выдержу, я родом из деревни, — убеждала она меня, — а уж если умру, то пусть на пути в отряд.

Она всеми силами старалась показать, что на все готова, и глаза ее выражали тревогу. Смотрел я, смотрел на нее и почувствовал жалость.

— Хорошо, шестого вечером будьте готовы, время сообщу дополнительно, — сказал я.

И, чтобы окончательно развеять ее сомнения, достал из кармана яйцевидную гранату и осторожно, чтобы не заметил кто из прохожих, сунул ей в руки.

Девушка засияла от счастья. Ее цыганские глаза сверкнули, и она весело побежала к дому. Граната казалась ей верным доказательством того, что она обязательно будет в отряде.

Последние дни 1943 и первые дни нового, 1944 года, когда я был в Софии, внешне город жил нормальной жизнью. Учреждения и транспорт работали. На улицах было оживленно, перед кинотеатрами толпились празднично одетые люди, собравшиеся посмотреть последние немецкие фильмы. Частые походы в Софию отрывали меня от моей непосредственной работы в отряде. Поэтому я организовал свою работу так, чтобы бывать в Софии в исключительных случаях, когда партийное и военное руководство хотело возложить лично на меня какую-нибудь задачу. Для всяких других дел были назначены специальные курьеры, которые должны были являться в Софию, только в определенные дни и в определенное место. Однако из-за частых бомбежек, нарушивших нормальную жизнь, курьерам угрожала опасность самим пострадать ил; не найти связного. Поэтому кроме курьеров были привлечены к работе и легальные товарищи. Например, Иванка Пешова и ее брат Александр из Овча-Купели — наши ятаки, которые с большой точностью и осторожностью исполняли наши поручения. Они снабжали нас медикаментами, помогали людям перебраться в отряд, переправляли оружие и боеприпасы. С неслабеющей энергией работать также товарищи Басил Петров, Милан Атанасов, Харламбий Захариев, Васил Теодосиев и другие. [292]

В первые дни нового года выпал глубокий снег. Местами его навалило по колено, а то и по пояс. Начались и большие холода. В открытом поле носились метели, занося рыхлым снегом плетни и кусты, лощины и глубокие овраги. Январский мороз бесцеремонно щипал, пробираясь под одежду. В такую непогоду в шесть часов вечера 6 января пришли в назначенное место, на аллею между трамвайными остановками Бэкстон и Овча-Купель, высокий худощавый Горазд и маленькая Цеца. Георгия Григорова не было. Откладывать из-за него наше путешествие я считал нецелесообразным. Отправились без него. Продуктов за дорогу нам дала бабушка Ерина — мать Иванки и Александра, которая, раскинув руки, удерживала меня на пороге и не пускала в такую метель.

— Подожди, куда ты в такую погоду, увязнешь где-нибудь, волки съедят. Так ли уж тебе приспичило? — тревожилась бабушка Ерина, будто я был ее сыном.

— Не могу не идти, бабушка Ерина, дело ждет, да и люди. Благодарю тебя за материнские заботы, но... прощай.

Бабушка Ерина опустила руки и чего только не наговорила Калистру и Александру за то, что они не помогли ей уговорить меня переждать вьюгу.

Мы отправились в путь бодро и в хорошем настроении. За нами осталась София, где люди праздновали в те дни рождество.

Тропу прокладывали мы с Гораздом, слабенькая Цеца плелась по нашим следам. До Банкя шли по инерции бодро, но когда начался крутой подъем к селу Клисура, стали заметно уставать. Глубокие сугробы, обледенелый снег и метель отнимали у нас последние силы. А Расник все еще был далеко. В таком темпе мы не пришли бы туда не только к утру, но и к вечеру следующего дня. Начали волноваться. Уставшие, замерзшие в безбрежных Снегах, мы легко могли оказаться жертвой непогоды. От волков можно было отбиться: мы были вооружены.

Неожиданно, как в сказке, впереди обозначилась крыша дома. Он был укрыт ветвями фруктовых деревьев, которые склонились под тяжестью сосулек. Мы обрадовались. Блеснула надежда: если не устроимся на ночлег, то хотя бы отогреемся. Но неуверенность в людях, населяющих этот дом, заставила нас призадуматься. Этот сказочный, сулящий покой, уют и тепло дом искушал нас, [293] звал переступить его порог. Но что ожидает нас там? Ведь всякое может случиться.

— Будь что будет, войдем, — сказал я товарищам. — Если что, у нас есть оружие.

Дом был одноэтажный, с крашеной дверью и наличниками. Судя по внешнему виду, можно было подумать что здесь живет сельский учитель или священник.

Постучали в наружную дверь. Показался мужчина лет сорока. Принял нас любезно. Коротко объяснили ему, что мы путники. Он не проявил особого любопытства, предложил нам расположиться на полу и пожелал спокойной ночи. Мы кое-как переспали, а наутро завязали разговор, Насколько хозяин дома оказался молчаливым и сдержанным, настолько жена его была любопытна и болтлива. Она поинтересовалась, откуда мы, кто такие, почему идем ночью и куда идем. Любезность, с которой мы были приняты, обязывала нас удовлетворить любопытство хозяйки. Мы назвались учителями, Цецу представили как мою жену. Горазда — ее братом, сочинили, что в Банкя гостили у знакомых и задержались. Все это более или менее походило на правду, но дернуло же меня сказать, что родом мы из села Мештица, что эвакуированы туда. На беду, хозяйка оказалась из Мештицы. Я чуть было не попал впросак, когда она стала интересоваться моей семьей и родителями.

Хорошо, что я знал одну фамилию из этого села и ухватился за нее, как утопающий за соломинку. Когда-то Делчо мне рассказывал, что служил вместе с неким Лывчо, о котором я не имел никакого представления. Слышал только, что он прогрессивный человек. Это помогло мне выйти из положения, а когда я убедился, что мои ответы не вызвали у женщины никакого подозрения, то поспешил задать ей ряд вопросов, стараясь навести разговор на другую тему. Кое-как выйдя из деликатного положения, я мысленно ругал себя: «И чего меня угораздило назвать ближнее село, мало ли сел дальних? И так же мы чуть не засыпались в монастыре Святой Петки, когда Делчо поспешил сказать, что идем в Радуй, который оказался родным селом монастырского прислужника».

На обед женщина приготовила мамалыгу. Она достала масло, мы — сахар, колбасу, и все были довольны обедом. Расстались как старые приятели, поблагодарили хозяйку за гостеприимство и отправились в путь. [294]

— Не стоит, не стоит, — повторяла хозяйка, провожая нас до двери. — В такой холод собака с кошкой и те вместе спят, не только люди. Заходите, когда выпадет случай, — крикнула женщина, — теперь мы знакомы.

Мы искренне поблагодарили ее за такую любезность.

В Расник пришли вечером. Немного передохнули и дошли дальше в Брезник. Помаленьку, никем не замеченные, добрались до дома бая Лазо. Днем встретились с арумом Савовым и Александром Тинковым. Кроме указаний о массовом вовлечении новых сил в партизанское движение я сообщил им решение руководства отряда, что ответственным за партийную работу в Брезникской околии назначен товарищ Тодор Младенов, с которым должна поддерживать постоянную связь и которому должна отчитываться в своей деятельности вся околийская организация. Это наше решение было принято ими положительно. Младенов пользовался репутацией честного и преданного молодого партийца и к тому же был партизаном.

Почти всю дорогу Цеца интересовалась, куда мы идем.

— Товарищ, — обращалась она ко мне, — скажите мне, в какой отряд вы нас ведете. Я бы хотела в Трынский...

Я ответил любопытной девушке, что, к сожалению, сейчас она не может попасть в Трынский отряд, но если уж так этого хочет, то при первом удобном случае мы переправим ее туда.

— Скоро ли это может случиться?

— Может, и скоро, но необходимо получить согласие командира нашего отряда.

— А разрешит ваш командир, хороший он человек?

— Понятно, хороший. Может ли командир быть плохим? А вот разрешит он или нет — не знаю.

— Хоть бы разрешил... Если бы вы знали, как я хочу попасть в Трынский отряд!.. — мечтательно произнесла Цеца.

Желание девушки мне было понятно. Активность и успешные операции создали нашему отряду большую славу. О нем сочиняли легенды. Одни говорили, что у нас есть кавалерия, другие — что мы имеем свыше тысячи бойцов, третьи — что располагаем свободной территорией, на которой расположены десятки складов с оружием и продовольствием.

Несколько лошадей, которые были у нас в отряде, давали полиции основание говорить, что мы имеем кавалерию, [295] что нас много, что мы вооружены автоматическим оружием, что все население на нашей стороне. Этим власти оправдывали свое бессилие и неспособность справиться с отрядом, но простые люди считали все это истиной и со своей стороны способствовали распространению фантастических слухов за пределами нашей околии. Эти слухи и легенды позже, когда партия приступила к мобилизации своих кадров, очень помогли нам в агитации.

— Ваши действия, — говорили наши руководители в Софии, — имеют большой политический эффект, и не только местного значения — мы используем его и в других местах. Вы помогли нам активизировать деятельность и других отрядов. Ваш опыт привлечения к работе населения оказался поучительным и для других районов. Благодаря правильным методам работы население заговорило о вас как о людях смелых и близких народу. В этом смысл партизанской войны — завоевать доверие народа.

* * *

До Калны, где мы надеялись застать отряд, было еще далеко. Надо было идти еще пять-шесть ночей, а в пургу — и больше. На протяжении всего маршрута нам десятки раз приходилось останавливаться — мы заходили к нашим испытанным, хорошо законспирированным ятакам. Теперь, после первого провала, места наших явок знали только руководители отряда и курьеры.

Вот мы и в кошаре бая Яко в селе Баба. После ареста бая Неделко мы уже не посещали его дом. Перебрались к его соседу баю Яко. Он тоже был честным и преданным нашему делу человеком, а в его кошарах было очень удобно — они находились за селом и других поблизости не было.

В сарае мы зарылись в солому, но от холода никак не могли уснуть, напрасно мы прижимались друг к другу спинами — согреться было невозможно. Перебрались в загородку, к овцам. Там тоже не было спасения от стужи. Выгнали овец в загон, развели костер, но это не помогло, г. сарае не было тяги, дым заполнил все помещение. Ды-шать было трудно. Мы загасили костер и решили перебраться к коровам. Вместе с коровами в другой половине кошары дремали на насесте куры, здесь же находились поросенок и телки. Тут было сравнительно теплее, и мы расположились около коров. Больше всех шумел поросенок — он без конца хрюкал, пыхтел и грыз дверцу. [296]

Однако, несмотря на шум, спали мы хорошо. Усталость взяла свое, и мы проснулись только утром, когда пришла радка — жена бая Яко, которая принялась громко браниться, удивляясь, что дверь оказалась отпертой.

— Змея бы укусила того, кто отпер кошару! Это мне Кто-то нарочно учинил такую пакость. — Войдя в кошару, при виде нас она остановилась в изумлении. — Как вы открыли, ведь было заперто?

— У нас есть ключи ко всем замкам и запорам, — пошутил я.

Радка пошла готовить нам завтрак. Вместо нее тут же явился бай Яко. Целый день не отходил он от кошары. Вечером я взял спрятанную винтовку, и мы отправились в укрывшееся высоко среди заснеженных горных складок село Эрул.

Было 10 января, полночь. В тот момент когда мы были в центре села, над Софией появилось зарево. Сначала мы с удивлением наблюдали это невиданное явление, но когда до наших ушей долетело эхо взрывов, лихорадочная стрельба пулеметов и зенитных орудий, то все стало ясно — американцы снова бомбят столицу.

Сжимались от боли сердца эрулцев. У каждого из них в Софии был кто-нибудь из родственников или друзей. Многие проводили туда на заработки своих кормильцев, и теперь все их мысли были обращены к отсутствующим. На заснеженную улицу выбежали и дети, и взрослые. Отсюда казалось, что полыхает весь город и никто живым не выйдет из огненного кольца. Поднялся шум.

Женщины голосили, как на поминках, а мужчины громко вздыхали и время от времени отпускали цветистую брань по адресу немцев, которых считали главными виновниками этих жестоких бомбардировок. Ругали болгарское правительство, объявившее «символическую» войну Англии и Америке, которые сейчас посылают на Софию целые эскадрильи «летающих крепостей», сбрасывающих вовсе не символические бомбы.

Когда стрельба утихла и небосвод стал проясняться, я собрал крестьян и коротко объяснил им, кто виновен во всех этих несчастьях, одно за другим обрушивающихся за голову болгарского народа. Присутствующие жестоко заклеймили виновников народных страданий и заявили, Что ненавидят фашистскую власть и будут бороться за ее свержение. Это короткое собрание еще больше укрепило вязь партизан с крестьянами. Насколько сердечно относились [297] к нам эрулчане, мы убедились, отойдя от села на порядочное расстояние, когда двое молодых людей догнали нас, чтобы передать хлеб и сало. Юноши наперебой извинялись, что ничего другого не могут нам дать.

Зашли к баю Василу. Дверь его дома была заперта изнутри, но он сразу же ответил на наш стук.

— Кто ко мне стучит среди ночи?

—  «Умираю без тебя...»

Услышав пароль, бай Васил открыл дверь и обнял меня.

— Эх, Славчо, и я умираю без тебя, — повторил он, называя меня моим настоящим именем.

— Ого, вот так конспирация! — радостно удивилась Цеца. — Значит, мы идем туда, куда я и мечтала. Ну, раз я в Трынском отряде, теперь мне и умереть не страшно.

С тайной было покончено. Да в ней уже и не было необходимости. Новым партизанам стало ясно, куда мы идем. Теперь они с нетерпением ожидали встречи с отрядом, состав которого они не знали, но предполагали, что партизан в отряде много.

Первыми бойцами, с которыми мы встретились, были Денчо, Недялко, Златан и Райчо. Они ждали нас в махале Варина-Падина, где мы предварительно уговорились встретиться. Здесь мы застали пришедшего из Радомирской околии Славчо с новым партизаном Николой Лазовым (Миро). Вся группа собралась у тетушки Станы.

Наша ятачка неизменно радовалась, видя у себя много партизан, и, если не хватало хлеба в доме, прибегала к помощи соседей, но голодными нас не оставляла. При этом она старалась не только накормить нас, но и сунуть в наши вещмешки чего-нибудь на дорогу.

Большую радость испытывали и товарищи из отряда, когда к нам приходили новые партизаны, и тут же начинали обучать их.

В Варина-Падине я встретился с товарищами, пришедшими за инструкциями, — баем Нако из Горочевцев и Георгием Василевым из Докьовцев. Здесь я серьезно поговорил с Георгием Василевым, припомнил случай, когда он, поддавшись влиянию родных или просто струсив, вынудил меня среди ночи покинуть его дом и завел в такие заросли и буераки, что я едва выбрался оттуда.

А бай Нако? Он менялся не по дням, а по часам. Человек, еще недавно всего боявшийся, он стал неузнаваемым — решительным, преданным нашему движению. Теперешний [298] Нако не был похож на того, которого я знал раньше, с которым встретился в октябре. Теперь Нако был готов умереть за партию, за наше дело. Как раз такие люди были нужны освободительному движению.

— Когда думаете быть у нас? — спросил он, и я уловил в его взгляде неподдельный восторг и преданность. — Очень мне хочется, чтобы вы пришли.

— Хорошо, бай Нако, придем. Ты подтягивай организацию- Люди должны быть всегда под рукой и готовы, как ты на самопожертвование.

— А я делаю все, что могу, но, сам знаешь, и в стаде на сто овец находится хоть одна паршивая.

— Если только одна — ничего, не было бы больше.

— Да так уж говорится, — отозвался бай Нако. — Постараемся не подвести.

После того как я информировал товарищей из отряда и из сел по вопросам, на которые обратил внимание товарищ Живков, а именно — о предстоящей мобилизации, партийных и молодежных кадров, о неотложности скорейшего развертывания отрядов, мы отправились в Палилулу. Эти вопросы должны были расшевелить всех. Мы радовались, что в отряд придет больше людей, что там, где не помогла агитация, поможет партийная дисциплина. Мы знали, что те, кому не хочется расставаться с семьей, будут делать попытки скрыться или прикинуться больными. Необходимо было принять против этого своевременные меры. Теперь это была одна из главных задач наших политработников.

* * *

Палилула — небольшая махала села Верхняя Мелна. Всего-навсего пять домов: в одном доме жил бай Георгий, в другом его брат Ненко, в третьем — Алексий, четвертый Дом занимал Игнат, пятый — Миле. Первые двое хозяев — портные, причем портные хорошие, Алексий — земледелец, Игнат — бывший полицейский, а Миле — слесарь. Игнат, бай Георгий и его брат Ненко когда-то принадлежали к партии демократов и по старой привычке все еще считали себя ее приверженцами. Миле и его брат Алексий были членами нашей партии, Игнат поддерживал фашистскую власть.

Самым старым в Палилуле был бай Георгий Муста-Кела{13}. Ему было около шестидесяти. Младшим был [299] Миле — ему было лет тридцать пять. Почти все мужчины ходили с усами, но у бая Георгия они были куда длиннее, чем у других, с подусниками. Поэтому мы и прозвали его Мустакелой. Это, кстати, годилось и для конспирации.

Высокая осанистая фигура бая Георгия была очень внушительной, он был тактичен и внимателен, спокоен а уравновешен. Его фигура хорошо гармонировала с горным пейзажем. Еще мальчишкой, когда я с отцом ездил через Палилулу в Нижнюю Мелну на ярмарку, я видел бая Георгия за работой — он уже тогда был портным. Он на от кого ничего не ждал. В партию демократов записался просто потому, что демократы пользовались доброй славой, а бай Георгий дорожил доброй славой так же, как и добрыми людьми. Потом демократы совсем опозорились, и бай Георгий поставил на них крест: «Лучше уж быть никем, чем подлецом-демократом».

Бая Ненко также привлекли демократы, обещав ему службу, да еще какую — в полиции. Однако, поносив некоторое время пистолет, он понял, что эта работа не для него, бросил пистолет и отказался. Кусок хлеба, который приносило ему портняжное ремесло, был куда слаще — он добывал его трудом своих рук, а не подлыми доносами, которых ждали от него в полиции.

Бай Ненко был ростом с бая Георгия, но несколько худощавее, усы носил подстриженными, был от природы интеллигентным человеком. Миле и Алексий давно были коммунистами. Они привыкли к труду и, что самое важное, видели дальше своих односельчан, в особенности Игната, который до недавнего времени служил полицейским. Несмотря на то что дома Игната и Алексия лепились один к другому и соседи во всем помогали друг другу, Алексий соблюдал необходимую конспирацию и ни разу не проговорился.

Все пять домов махалы были разбросаны. Бай Георгий и Миле жили у дороги, ведущей от Верхней к Нижней Мелне, дома остальных находились в долине, метрах в двухстах от них.

Кроме Миле, который, упустив время молодых порывов, теперь боялся жениться и жил старым холостяком, все были женаты и имели по двое-трое ребятишек, а у бая Георгия, помнится, их было пять или шесть, в большинстве уже покинувших родительское гнездо. С ним оставались двадцатилетняя Славка и Борислав — младший сын, ученик последнего класса трынской гимназии. [300]

С баем Ненко жили незамужняя дочь и сын. Станке было лет девятнадцать-двадцать, Милан, ровесник Борислава, тоже был гимназистом последнего класса. У Игната в доле жило двое детей — Златко, гимназист последнего класса, и Васил, если не ошибаюсь, гимназист пятого класса, в доме бая Алексия росли Васка, Милко и Роска. Васка была старшей и имела только начальное образование. Милко учился в Трыне вместе с Василом Игнатовым, а десятилетняя Роска ходила во второй или третий класс начальной школы. Славка и Станка уже заневестились. Вся эта молодежь Палилулы, организованная и неорганизованная, была скромной, сознательной и очень хорошей, и мы надеялись, что в процессе борьбы она станет еще лучше, еще сознательнее.

В общем люди в махале, и старые, и молодые, несмотря на то что некоторые из старших принадлежали к другим партиям и имели разные профессии, были добрыми и честными. А то, что среди них были члены партии и РМС, облегчало нашу работу по вовлечению в организацию остальных. Такой была Палилула.

Через Палилулу мне приходилось проходить несколько раз, когда я еще не был в подполье, а нелегально пришел сюда я в первый раз осенью 1942 года, когда секретарем партийной организации в селе был Стоян — старший сын Мустакелы. Тогда я целый день провел в их сарае, стараясь не показываться на глаза старшим.

Осенью 1943 года один день мы провели в Церковном лесу близ Палилулы, где принесли партизанскую присягу. Тогда мы узнали от здешних ремсистов, что в Палилуле есть два пистолета, они описали нам их форму. По описанию мы догадывались, что речь идет о нагане и парабеллуме. Из-за такого оружия стоило поднять среди ночи даже пожилого бая Георгия, хотя мы и относились к его возрасту с большим уважением. Слишком уж велика была нужда в оружии.

Разумеется, ни бай Ненко, ни бай Георгий не пытаюсь скрыть от нас оружие — мы сразу же получили его, а но тому, как они нас встретили, как отдали оружие, мы поняли, что перед нами — люди, симпатизирующие нашей борьбе, готовые действовать и поддерживать нас. С этого момента мы стали близкими друзьями.

Сейчас мы были в доме бая Георгия в четвертый или пятый раз. Презирая усталость, мы спешили в Бохову. [301] Движение, бесконечные марши, наступательная активность были залогом нашего успеха и неуловимости.

В Бохове мы созвали большое общесельское собрание. Здесь я неожиданно встретился с Василом Теодосиевым, с моим софийским ятаком. Он приехал вместе с женой Райной. Они оставили Софию после бомбардировки 10 января. В столице остались теперь тетя Мара и бай Никифор Васил и здесь мог быть нам полезен, о его связи с партизанами никто не подозревал. Тем более в присутствие людей я не должен был подчеркивать нашу близость, если надо было что-то поручить ему, то приходилось делать это через других ятаков.

После собрания в Бохове мы отправились в село Слешовцы. Только что вошли в село, как нас уведомили, что здесь на побывке находится полицейский.

— Есть у него пистолет? — сразу же спросил кто-то из наших.

— Есть совсем новый, он вчера хвалился ребятам.

— А он будет стрелять в нас? — спросил Денчо.

— Это смотря по тому, в какое положение вы его поставите.

Мы окружили дом, и уже через несколько минут по лицейский сдал оружие. На правом боку Златана теперь красовалась новая чешская «збройовка».

До села Добро-Поле на югославской территории, где нас ждали отряд и Владо Тричков, мы шли трое суток. Путь был очень тяжелым. Горы занесло снегом, бушевала метель, и только сверхчеловеческими усилиями товарищи преодолевали эти препятствия. Цеца заслуживала восхищения — девушка не дрогнула ни перед глубокими сугробами, ни перед бурей. Она не отставала от старых партизан и отлично выдержала трудное испытание.

Наконец добрались до Добро-Поля. Оно раскинулось по ту сторону Власинской реки, которая, вобрав в себя воды со склонов Выртопа и Чемерника, пробиралась среди огромных валунов, беспорядочно разбросанных по всему ее руслу и между скалами, некогда составлявшими единый массив, и, вырвавшись на открытую Власотинскую равнину, впадала в знаменитую Мораву.

Добро-Поле раскинулось по склонам горы Ястребед, примерно на площади пятьдесят квадратных километров. Это затрудняло организационную работу партизан, но в то же время мешало полиции их преследовать. Появится враг на одном конце села, курьеры тут же принесут тревожные [302] вести, и глядишь, на другом конце уже принимается меры и партизаны избегают опасности. Это было трудно сделать лишь в тех случаях, когда полиция или войска обрушивались на партизан широким фронтом из леса. Но это бывало не часто, только когда враг стягивал силы из многих районов.

Вероятно, по этой причине югославские товарищи выбрали базой для английской миссии именно это место — село Добро-Поле.

Здесь кроме Владо Тричкова и отряда мы застали английскую миссию в составе четырех офицеров и югославского представителя Владимира Вуйовича (Вуя). Миссию возглавлял невысокий, важный, розовощекий майор, который представился нам под именем Дейвиса. В состав миссии входили еще три английских офицера, двое из них были радистами.

Миссия располагала своей рацией, по которой велись шифрованные передачи. Радисты находились больше в отдельной комнатушке, и мы видели их только за обедом и ужином в общей комнате. На всех произвел впечатление завидный аппетит англичан. Горячий суп они хлебали так шумно и быстро, что с их разгоряченных лиц в тарелки падали капельки пота. При виде их партизаны едва сдерживались, чтобы не рассмеяться, и спокойно обменивались замечаниями на их счет — те все равно ничего не понимали.

По всему было видно, что миссия поддерживала радиосвязь со своей военной базой в Египте.

Среди собравшихся заметно выделялся широкоплечий, массивный Владо Тричков. Его высокий лоб избороздили морщины — печать долгих лет нелегкой жизни революционера.

Владо Тричков вырос и возмужал в рядах нашей героической Благоевско-Димитровской партии. Он был в эмиграции в Советском Союзе, воевал в Испании, потом занимал ответственные партийные посты в Болгарии и обладал богатым организационно-политическим опытом. Как только мы прибыли, он сразу же сообщил нам о результатах переговоров с английской миссией. Дейвис старался представить цель своей миссии как исключительно благородную, выражающую необыкновенную заботу правительства его страны о болгарских партизанах, которым оно желает оказать помощь оружием и одеждой. [303]

Мы не имели оснований отказываться от помощи, учитывая, что она предлагалась нам безвозмездно как армия, сражающейся в едином фронте Объединенных Наций. «Там, где Советский Союз, там и мы, — сказал Владо Тричков. — Раз они пришли с добрыми намерениями, То и мы должны выразить им доверие и довести переговоры до успешного конца».

И мы их довели. Теперь оставалось получить оружие и боеприпасы. Но уже с первых дней майор Дейвис начал придумывать всякие уловки и оправдания. Шеф миссии оправдывался то дурной погодой, то отсутствием связи, то неимением на базе оружия. Так в ожидании проходил день за днем, а оружия все не было.

«Подождем еще, — говорил терпеливый Владо Тричков, — посмотрим, сколько они еще будут тянуть!»

Пока мы ждали английские самолеты, миссия не теряла времени даром, она собирала сведения о численности отряда, о количестве отрядов по всей стране, о том, сколько всего партизан, сколько партизан-коммунистов, сколько принадлежащих к другим партиям, какое настроение у народа, и о многом другом, что отнюдь не входило в обязанности миссии дружественной страны. Очевидно, эти данные необходимы были английскому правительству для каких-то особых целей.

Тем временем Владо Тричков занялся оказанием нам всевозможной помощи как в боевой, так и в политической подготовке. Он рассказал товарищам о боях гражданской войны в Испании, показал, как нужно обучать новых бойцов, провел ряд бесед по краткому курсу истории ВКП(б), ближе познакомился с партийной и ремсистской организациями. И здесь опытный партийный и военный руководитель умел во многом нам помочь.

В его присутствии мы провели партийное собрание. Перед членами организации он говорил о роли коммунистов в партизанском движении, о высоких требованиях, которые к ним предъявляются. На этом собрании мы приняли в партию несколько новых членов и на место погибшего Страхила выбрали нового партийного секретаря и одновременно заместителя комиссара отряда товарища Бориса Ташева (Вельо).

После выборов Владо Тричков сказал:

— Секретарь — это человек, мобилизующий коммунистов на выполнение приказов командира. Он должен [304] уметь вызвать у бойцов энтузиазм, воодушевить их, проникнуть в сердце каждого из них.

Эти слова Владо Тричкова заставили нас о многом задуматься.

С прибытием товарища Владо Тричкова и английской миссии отряд перебрался к ним и взял на себя обязанности по их охране.

Из наличного состава партизан в начале декабря мы сформировали батальон из двух чет, командиром батальона выдвинули Димитра Такова, комиссаром — Гецо Неделчева (Ильо). Батальон получил имя светлейшей и скромной личности в истории революционного движения Болгарии — Басила Левского. До конца февраля руководство отряда оставалось в том же составе.

* * *

В ожидании обещанного оружия прошло уже больше двадцати дней. Отряд задохнулся бы от бездействия, если бы не использовали это время на боевую и политическую подготовку, если бы не прекрасные беседы Владо Тричкова по истории партии и по другим, самым различным вопросам. 21 января отмечали годовщину смерти В. И. Ленина. Доклад о жизни и деятельности основателя Коммунистической партии Советского Союза и Советского государства прочитал Владо Тричков. Он особенно подчеркнул, что вся жизнь и деятельность В. И. Ленина, вождя революции, всегда были неотделимы от непримиримой борьбы за единство и чистоту партии, против всевозможных левых и правых элементов, против левых и правых уклонов, и связал необходимость единства и чистоты в рядах партии с единством и дисциплиной в отряде как основой его боеспособности.

Дни шли, оружие не поступало. Крестьяне каждую ночь жгли немало дров и соломы, раскладывая сигнальные костры. Кроме того, частое появление отдельных самолетов англичан имело вредные последствия — эти самолеты обозначали район, где мы находились и где нам Должны были сбросить оружие. А это облегчало фашистам ориентировку и сосредоточение фашистских сил в этом районе. В результате несколько позже за некоторые транспорты нам пришлось вести ожесточенные бои с болгарскими войсками и полицией и дорогой ценой платить за английское оружие. Жертвой этой игры с судьбой нашего партизанского движения впоследствии стал и сам шеф миссии майор Дейвис.

Несерьезность причин, которыми миссия объясняла задержку с доставкой оружия, не могла не возмутить вас. В конце концов убедившись, что они вообще не имеют намерения доставить нам оружие, а фашисты усиленно готовятся окружить нас, Владо Тричков, Вуя и я вызвала майора Дейвиса и поставили ему ультиматум: или оружие будет немедленно доставлено, или они найдут смерть здесь, среди глубоких снегов, в этих горах. Эта мера оказалась довольно результативной. На следующий день рано утром Дейвис лично связался со своим начальством и, вероятно, передал ему наше предупреждение. После разговора он сообщил, что на следующую ночь мы можем наверняка ждать оружие.

Началась лихорадочная подготовка. Мы мобилизовали десяток саней для доставки дров и соломы на большую поляну, покрытую снегом, куда, как мы ожидали, опустятся ящики с оружием. Местах в двадцати в форме буквы «П» разложили кучами дрова для костров, которые нужно было зажечь в определенное время.

К девяти часам вечера на поляне собрались весь отряд и много крестьян. Здесь были и Дейвис, и Владо Тричков. Транспорт должен был прибыть часам к десяти, так что до утра можно было управиться, не оставив никаких следов.

Вспыхнули костры. Тьма раскололась и отступила. Партизаны и крестьяне разбились на группы и негромко комментировали предстоящее событие.

— Неужели и на этот раз англичане подведут? Они уже не однажды надували нас! — переживал бай Захарий.

— На этот раз не обманут, — уверял его Денчо, который знал о нашем разговоре с Дейвисом.

Вокруг поляны была организована ближайшая и дальняя охрана, близкая и дальняя разведка. Нам было известно, что грузы не падают точно в обозначенное место, некоторые относит далеко, и нужно много времени, чтобы найти их, распаковать и перенести.

Минуты шли медленно. Казалось, стрелки часов, зацепившись за что-то, остановились. Нет, часы работали. В тишине ночи было слышно, как они неутомимо отмеряют время. Мы улавливали малейший шум, но почему не слышно самолетов? Вылетели ли они вообще, и если да, то где находятся сейчас — над Средиземным морем, над Италией, над Грецией, над Югославией? Действительно [306] путь был долгим, и груз должен быть немалым. И все-таки я пора прибыть, если они вылетели. Сомнение снова овладело людьми, которые, не отрываясь, вглядывались в темное небо.

— Тише! — приказал Владо Тричков, прислушиваясь. — Идут! — добавил он уверенно.

Все умолкли, устремили взгляды кверху, в ту сторону, откуда ждали самолетов. Рев моторов приближался. Вот он уже послышался совсем близко, но самолетов еще не было видно. То были истребители, летевшие впереди транспорта и охранявшие его с большой высоты. Мы не видели их, но чувствовали, что они кружатся над нами, поджидая транспортные самолеты.

Гул нарастает. Появляются еще самолеты и начинают кружиться. Транспортные самолеты спускаются низко, их уже видно.

Под звездным небом раскрывается парашют, второй, третий, пятый... Десятки огромных серебристых грибов возникают над поляной. Мы уже различаем ящики, одни длинные, другие покороче.

Началась напряженная работа. Кто собирал ящики, кто их грузил, кто заметал следы. Нагруженные сани быстро отъезжали в махалу, где располагался отряд и где должны были распаковывать ящики, стирать с оружия смазку, сортировать и распределять его.

Сейчас каждый боец ждал что-нибудь новое — винтовку, автомат или пулемет.

Но очень скоро наступило разочарование. Если одежда была хорошо укомплектована, то оружие было в беспорядке: или не было патронов к винтовкам, или к автоматам не было обоймы, или у гранат отсутствовали колпачки и взрыватели. По этой причине мы могли использовать лишь небольшую часть оружия. Все остальное законсервировали до поступления нового груза. Хлопоты с оружием доставили нам огромные неприятности — пришлось немедленно унести его подальше от Добро-Поля, петому что на следующий день нам предстояла серьезная схватка с врагом, К сожалению, в этот бой нам придется вступить не с новым, а со старым оружием, собранным где попало.

* * *

Январская бомбардировка столицы создала много хлопот софийским гражданам. Боясь, что американские бомбардировщики снова появятся над городом, население Софии [307] стало массами в беспорядке эвакуироваться. В то время как люди состоятельные нанимали под свой багаж целые вагоны и грузовики, бедняки уносили свои пожитки на горбу, везли в детских колясках или просто погружали скарб на кроватные сетки и впрягались в них, как в сани. От города к близлежащим селам тянулись мужчины, женщины, дети, искавшие убежища. Но никто не мог гарантировать, что и там, на новом месте, бомбы не найдут их.

Учитывая тяжелое положение софийских трудящихся, окружной комитет БКП обратился с прокламацией, в которой вскрывались причины, вызвавшие это положение и указывался выход из него.

«Единственное спасение, — говорилось в прокламации, — в смелой борьбе за изгнание германцев и их агентов из нашей страны и в создании правительства Отечественного фронта.

Вооружайтесь и действуйте! Оказывайте всестороннюю помощь партизанам и переходите на их сторону!»

Далее окружной комитет особо обращался к офицерам и солдатам царской армии.

«...Офицеры и солдаты! В эти критические дни помогите своему народу, поднимитесь с оружием в руках и присоединитесь к борьбе народа. Действуйте самостоятельно против германцев и прогерманского правительства. Помогайте партизанам, переходите на их сторону, они подлинные борцы за нашу свободу и национальную независимость. Лишь незамедлительные действия армии, народа и партизан спасут страну от гибели!»

Главное внимание партии в этот период было направлено на армию — основную опору антинародного правительства и фашистского государства. Царь и его приспешники старались приобщить к кровавому разбою весь офицерский состав, поэтому посылали войска преследовать партизан, жечь их дома. С этой целью с начала 1944 года борьба с партизанским движением была целиком возложена на армию.

В январе партия выпустила исторический циркуляр номер 2. В нем ЦК подводил итоги прошедшего периода и ставил конкретные задачи на будущее.

Война вступила в свою последнюю и решающую фазу. Союзники сосредоточивали главные резервы для последнего, решающего удара. Планы этого удара были согласованы, они должны были довести до полного уничтожения [308] гитлеровской Германии и ее сателлитов. Красная армия продолжала свое победное наступление на запад. Англо-американские войска готовились к вторжению в Европу с юга и с запада. Все больше росло освободительное движение в странах, порабощенных Германией, охватывая новые территории и нанося тяжелые удары гитлеровской военной машине. Вера в германскую непобедимость окончательно пошатнулась. Разгром фашистской Германии был уже очевиден и для слепого.

После бомбардировок с воздуха Софии и других городов страны наш народ получил реальное представление об ужасах и опустошениях, которые последуют, если Болгария ввяжется в войну. И в этот-то момент правящая фашистская клика готовилась ввергнуть страну в пламя войны. Что произойдет, если против этого решения не встанут партия, силы Отечественного фронта, народ?

Сейчас решался вопрос, в чьих руках быть Болгарии: в руках бесчестных царедворцев, которые были орудием фашистской Германии, или в руках Отечественного фронта, который представлял прогрессивные силы.

Коммунистическая партия била тревогу. Она подняла на ноги всех своих членов и единомышленников, всех приверженцев Отечественного фронта, весь народ, призывая к смелой и беспощадной борьбе против фашизма, за его окончательный разгром.

Сейчас, именно сейчас, в этот момент, надо было спасать Болгарию!

Для осуществления этой задачи партия давала конкретные указания партийным и ремсистским организациям, их руководителям, партизанским отрядам, их руководству, каждому члену партии.

В разгар мобилизации

В связи с директивами партии о развертывании партизанского движения в начале февраля партийно-политический аппарат отряда предпринял широкую разъяснительную работу по набору новых партизан. Для выполнения этой ответственной задачи отряд под руководством Денчо Хладен был отправиться в Краиште, а я и Райчо Таков — в Знеполе. В это же время отправились в свои Моны и товарищи Тодор Младенов, Свилен Веселинов а Сдавчо Радомирский. Помощником по работе с молодежью [309] со Славчо отправилась Виолета Якова (Иванка), поскольку Рилка Борисова была наказана и отстранен от руководящей работы.

Никто из нас реально не представлял, насколько труд но будет поднять на борьбу партийные и ремсистские организации, не говоря уж о беспартийных массах. Цац казалось, что на этом этапе борьбы мобилизация пройдет легко. Мы очень рассчитывали на эвакуированных софийцев, которые теперь жили кто у родственников, кто у знакомых. С таким убеждением мы пошли по селам. Однако в первый же день столкнулись с неожиданными трудностями.

В феврале все было заковано в лед. Горы, поля, реки дома, деревья спали под толстым покровом снега. Температура достигала тридцати градусов ниже нуля. Люди боялись показаться на улице, а не то что ночевать под открытым небом. Кроме того, полиция жестоко преследовала семьи партизан, высылала их, а дома и все, что у них было, сжигала. Одних это удерживало, у других вызывало колебания, а третьи выработали свою собственную защитную философию, и ничто не могло убедить этих людей в неправильности их позиций.

В первую очередь мы столкнулись с трудностями в махале Керчина села Слишовцы, где жили отличные ваши ятаки — партиец Милор Иосифов и ремсистки Ирина Михайлова и Гана Тодорова. У Ганы был старший брат Александр. Он писал стихи под псевдонимом «Елин». Когда-то он был добрым и скромным парнем, и поэтому, узнав, что он приехал к родителям, я обрадовался, так как ожидал, что он будет первым, кто встанет под знамя борьбы. Мы нашли его в доме их соседки Ирины. Здесь перед группой наших бойцов он восторженно декламировал свои стихи и, упиваясь их музыкой, то и дело щурил слегка выпуклые глаза.

Мы не виделись давно. Теперь он был женат и, как мне показалось, преждевременно постарел. Скуластое лицо и густые черные усы делали его поразительно похожим на Горького. Длинные волосы, спадающие на воротник пальто, напоминали прическу какого-то известного художника или скульптора. Между прочим, поэтическая душа Блина тяготела и к скульптуре. Он создавал художественно исполненные камины из искусственного мрамора, разные фигурки, колонны и прочее. Одним словом, у Елина был золотые руки, они давали ему неплохой заработок. [310] Вообще он был оригинал и на оригинальность тратил немалую часть своего времени.

Когда я вошел в дом, он декламировал. Мне хотелось обнять его, но было жаль помешать пылкому вдохновению поэта.

Когда он дочитал последнюю строфу, я приблизился к нему и крепко пожал ему руку.

— Сашо, мы с тобой давние товарищи. Слушая твои стихи, я понял, что ты не изменил свои взгляды и решил стать партизаном. Иди к нам сегодня же! Будешь воодушевлять нас своими прекрасными стихами, и твоя поэзия сделается еще более правдивой и волнующей.

— Ничего не имею против, брат, — ответил мне Елин, — но сейчас я здесь в гостях, я не готов пойти в отряд. У меня много вещей в Софии, необходимо все прибрать, иначе американские бомбы все разнесут. Как только управлюсь, приду, приду торжественно, вместе с женой.

На лице Елина выступил пот.

— Оставь торжественность, идем сейчас же попросту, а вещи купишь, когда победим фашизм.

— Нет, нет. Славо, к вам человек должен идти с хорошим настроением, с желанием. Сейчас я не готов. Приду немного позже.

— Когда это позже, Сашо? Назови день, дату, мы придем за тобой.

Сашо смутился. Он чувствовал, что коммунист не должен лгать, должен быть искренним перед партией, по ему трудно было сказать, чтобы мы оставили его в покое, но ему не хочется идти в партизаны. Конечно, в вишневом иду под Софией, где он жил нежными поэтическими изданиями и их реальным воплощением, гораздо приятнее, спокойнее, а главное — безопаснее.

Елин не сказал нам этого, утаил свои мысли. Дал обещание, и наши курьеры несколько раз приходили за ним в махалу Керчина и каждый раз, возвращаясь, возмущенно говорили: «Елин снова провел нас».

Слишовская партийная организация была одной из наиболее крупных в околии. А если учесть установившиеся традиции, слишовские коммунисты должны были бы сказать пример другим организациям. К сожалению, в тот момент никто не выразил желания пойти в партизаны, являла желание лишь ремсистка Гана, но под влияли брата и она колебалась. [311]

В Глаговице у деда Милана, отца Стояна и Саздо. Которые теперь были в тюрьме, я и Райчо Таков застал двух незнакомых нам молодых людей. Они сидели рядом, за большим столом, выдвинутым на середину комнаты напротив них в неестественно хорошем настроении сидели дед Милан, его жена и дочь Надка — невеста. Стол был покрыт большой белой льняной скатертью в желтых узорах, похожих на колокольчики. На одном краю стола ради торжественного случая стояла небольшая пузатая баклажка, наполненная ракией. Запах ракии разносился по комнате. По виду этой баклажки нетрудно было определить, что она была свидетелем не одной свадьбы, не одного торжества. Она напоминала деду Милану и его свадьбу, напоминала и о куме, который принес ее в подарок ему на свадьбу.

Надка была в новом платье с небольшим декольте, в черных шевровых туфельках, при слабом освещении лампы на ее розовом лице едва был заметен тонкий слой пудры.

Молодые люди оказались из соседнего села Бусинцы. С этим селом у нас не было никаких связей, мы даже не знали, есть ли там организация. Один из них — жених Надки — был более худощав и разговорчив. Другой с хозяевами держался официально и только время от времени ронял какое-нибудь слово.

Разговорчивый парень сидел напротив меня. Его звали Тимчо. Поняв, что мы партизаны, он достал из кармана записную книжку, карандаш и торопливо черкнул несколько слов. Свернув ее вчетверо, он вложил в нее маленькую фотографию и подал мне с просьбой сейчас же прочитать.

В записке было следующее:

«Я, одноклассник товарища Денчо, полностью разделяю ваши взгляды. Наш дом первый слева по дороге от села Вукан. Вся наша семья любит партизан и с нетерпением ждет их. Мы готовы всячески помогать вам. Спрашивайте Тихомира Николова (Тимчо). Жду вас».

Оставив дом деда Милана, мы долго раздумывали над содержанием записки — не ловушка ли это, или действительно есть люди, которые горят желанием участвовать в борьбе, но не имеют возможности связаться с партизанами. «А если это честный человек, — думали мы, — то какой позор таким коммунистам, как поэт Елин, тем четырнадцати членам партии из села Слишовцы, курсанту [312] Райчо Николову, Леко, Димитру Тошеву, которые, сколько мы ни упрашивали, отказались пойти в партизаны!»

Эта записка озадачила нас. Первым долгом надо было уточнить, что за человек Тихомир, а затем разузнать, что представляет собой его семья. Справки можно было навести в ближайшем к Бусинцам селе Радово.

В Радово после ареста братьев Николовых и других членов партийной и молодежной организаций остались в основном совсем молодые люди и очень немногие из тех, что были постарше. К товарищам постарше принадлежали Георгий Бабин Русин и Георгий Илиев Митов — строитель, которого я знал как члена радовской партийной организации. Мне было неясно, как он сумел избежать тюрьмы, но все же я решил найти его. Не совсем точно зная, где он живет, я постучал в одну из дверей, перед которой не было ни крылечка, ни ограды.

Ответил женский голос:

— Кого ищете?

— Откройте, и я скажу вам, кого ищем, — ответил Райчо. Женщина отдернула край занавески на затемненном

окне и при виде нас громко закричала.

— Что ж это такое? — спросил сам себя Райчо.

— А вот что — сама перепугалась и нас решила напугать.

Я приблизился к окну, стараясь ее успокоить. Едва она поняла, что мы ищем не эвакуированных, а ее соседа, как успокоилась. Так обычно относились к нам люди, которые не знали целей борьбы и были под влиянием клеветнических измышлений полиции по нашему адресу, которая представляла нас народу страшнее черта.

От Георгия Илиева нам необходимо было узнать, во-первых, что представляет собой Тихомир Николов, во-вторых, где дом Георгия Бабина Русина и дорога на село Извор и, в-третьих, как в том селе легче найти дом Иосифа Марианова, моего однополчанина. Георгий Илиев немного знал людей и помог нам. Сведения о Тимчо были хорошими, а о его отце Николе Николчеве — и того лучше.

Первым долгом пришли к Георгию Бабину Русину.

— Что, — спросил он, — нужны партизаны?

— Молодежь в партизанский отряд, — уточнили мы.

— Будет сделано, братцы, приходите через несколько дней, мои ребята будут готовы.

— Сдержишь свое обещание? [313]

— Разумеется, — не задумываясь, подтвердил он, — отвечаю головой.

Мы поверили его словам и отправились в село Извор. Извор находился в пятистах метрах от Радово. Нам с Райчо не приходилось бывать здесь. Мы знали, что труд, но найти дом по описанию, но другого выхода не было Освещенные луной, многие дома походили один из другой; наконец мы остановились перед домом, который по описанию был похож на дом товарища Марианова. Мы открыли калитку и вошли во двор. Собака не встретила нас лаем, видно, крепко спала, пригревшись на соломе. Подошли к входной двери. Справа заметили небольшое окно. Постучали. Никто не ответил. Стучим снова.

— Кто-о? — отозвался писклявый женский голос.

— Путники! Откройте нам...

— Какие еще путники в такое время? — спросил тот же голос.

— Обыкновенные, отворите — увидите.

— Я не могу открыть, — говорит женщина. — Кто вас знает, что вы за люди.

Разговор был безрезультатным, но мы продолжали настаивать.

— Откройте же! — крикнул Райчо. — Мы замерзли, погреться хотим.

Мы почувствовали, что попали не в тот дом, но расспрашивать о Иосифе Марианове было неудобно.

— Кто вы такие, что будите нас среди ночи? — послышался мужской баритон.

— Откройте — увидите.

— Отвяжитесь, вот еще навязались на мою голову! Не открою!

— Слушай, человек, откроешь как миленький, не вынуждай нас взламывать дверь. Мы партизаны.

— Так бы и сказали, — отозвался мужчина, — сейчас открою.

Приготовили пистолеты и на всякий случай заняли подходящую позицию у двери.

Послышался скрип кровати, открылась внутренняя дверь, и ко входу приблизились шаги. Ключ повернули. Замок щелкнул, и дверь открылась. Перед нами стоял высокий человек с заботливо уложенной бородой и длинными волосами.

— Вы не учитель? — Я спросил это нарочно: перед нами, несомненно, был поп. [314]

— Нет, я священник.

— Извините, что мы так грубо отнеслись к служителю бога, но и вы слегка способствовали этому.

Священник извинился, что сразу не догадался, кто мы, а любезно пригласил нас сесть.

Оставив его дом, мы с Райчо направились к здешнему старосте, чтобы вручить ему требование об уходе со службы. Он позеленел, увидев нас, но другого выхода не было. Надо было выбирать: или служить фашистам и дрожать за свою шкуру, или отказаться от службы.

— Нечего плакать, — сказал ему Райчо, — что постелешь, на то и ляжешь.

— Разве меня спрашивают, хочу я или не хочу, — пробормотал староста. — Все приказывают, и я не знаю теперь, кого слушать, вас или их.

— Нас слушай! — твердо и повелительно заявили мы ему. — Если тебе мила жизнь, завтра же откажись от службы, если нет — скажи сейчас, чтобы нам не приходить к тебе второй раз. — Райчо достал из кармана лист бумаги и подал его старосте.

Это был наш приказ номер 13, он гласил:

«В десятидневный срок со дня вручения настоящего приказа всем вышеуказанным административным лицам подать в отставку или же содействовать впредь народно-освободительному движению».

В конце штаб отряда предупреждал, что каждый, кто не пожелает выполнить приказ, будет строго наказан.

Этот приказ был умышленно издан под номером 13: зная психологию большинства людей, которым он был адресован, мы были уверены, что цифра «13» сама по себе заставит задуматься многих и они, конечно, поспешат выполнить приказ.

Значение этого приказа было огромно. Он наводил страх на фашистов и сыграл большую роль в дезорганизации полицейско-административного аппарата.

* * *

Перейдя реку Вуканштицу. мы отправились по проселочной дороге в Бусинцы. Несмотря на то что сведения о Тимчо и его отце были благоприятными, мы решили проявить максимум осторожности. Их дом был огорожен со всех сторон, к нему можно было подойти через двое ворот, из которых одни вели к хлеву, а другие — к калитке внутреннего дворика перед домом. Мы подошли через [315] внутренний двор к выходящему на запад окну, на ко ром еще издали заметили металлическую решетку. Когда постучали, из-под навеса сарая огрызнулся громадный белый пес — сторож дома. Впрочем, подбежав к нам, он схватил кусок хлеба и больше не лаял. Кстати, для злых собак у нас была припасена отрава.

В окне показался пожилой мужчина — отец Тихомира. Дядюшке Кольо было около пятидесяти лет, на его румяном смугловатом лице с небольшими подстриженными усиками обозначилось несколько глубоких морщин.

В доме было две комнаты и пристройка с очагом для выпечки хлеба. Одна из комнат была большая, другая — маленькая, предназначенная для молодоженов. Перед домом была небольшая веранда. В одном ее углу обычно лежала собака, другой был завален домашним скарбом. В большой комнате, где спала вся семья дядюшки Кольо, я увидел и Надку — девушку из села Глоговица. Поскольку свадьбу еще не сыграли, родители Тимчо, по старому обычаю, не позволяли молодым спать вместе. Поэтому Тихомир с братом спали в маленькой комнате, а невеста — в комнате стариков.

Кроме двух деревянных кроватей, на которых вместо пружин лежали толстые доски, посреди комнаты отдыхал от работы большой гончарный круг, на котором семья дядюшки Кольо зарабатывала на пропитание. Неподалеку от круга на деревянной скамейке, покрытой белой вышитой салфеткой, стоял небольшой радиоприемник.

Мы пришли уже поздно и разбудили всех домочадцев дядюшки Кольо. Быстро встали и оделись Надка, Мага, Райяа, Витка, из соседней комнаты вышли Тихомир и Данчо, а тетушка Стоянка сразу же затопила печь. Сухие дрова гудели в печке, разговор затянулся, до утра никто не уснул. Витка и Райна рассказывали о партизанах легенду за легендой. И тетушке Стояне не терпелось рассказать, что она слышала о лешниковском попе и околийском управителе Драгулове.

— Правда ли, — спросила она, — что лешниковский поп — коммунист и что вы водите Драгулова, как козла, по селам?

Дядя Кольо, вероятно, почувствовал неловкость за вопросы жены и вмешался в разговор.

— Оставь, Стоянка, не спрашивай о глупостях. Только у партизан и дела, что водить Драгулова по селам. Такому, как он, и ему подобным не колокольчик на шею, [316] пулю в лоб. А поп, — улыбнулся дядюшка Кольо, — вовсе не коммунист, он просто симпатизирует партизанам.

— Тятя, — обратилась Райна, учившаяся в городе, — правда, что командир партизанского отряда переодевается в женскую одежду, является к фашистам и, обезоружив их, оставляет записку, в которой сообщает, кто он?

— Может, и правда, — ответил дядя Кольо и улыбнулся, повернувшись к нам. — Партизаны неуловимы, смелы, поэтому фашисты и боятся их.

— Может, и правда, — повторил слова хозяина Райчо. — Мы не знаем всего, что делает командир.

— Когда народ поддерживает борьбу, — заговорил с жаром дядюшка Кольо, — он чего только не придумывает в пользу борцов. Ему хочется, чтобы партизаны были дальнее, смелее и всегда находчивее врага, с которым бьются не на жизнь, а на смерть. Мы ли не видим и не чувствуем сами, как партизаны защищают наши интересы?

Дядюшка Кольо жил борьбой партии и правильно разбирался в обстановке. Из разговора с ним я понял, что он не на словах, а на деле готов помочь нашей борьбе.

Дядюшка Кольо не был трусливым. Без всяких оговорок он позвал к себе в дом старых коммунистов Георгия Каракашева и Стояна Илиева, и в этот же день организовали партийную группу. Тимчо мы тоже дали поручение — заняться в селе созданием ремсистской организации, на которую в дальнейшем можно будет опереться.

До села Ярловцы было неблизко, но Райчо ни разу не пожаловался на усталость. Меня поражала его бодрость и выносливость. У него была какая-то особенная нервная система, которая держала его в постоянном напряжении. Насколько Денчо был специалист по части сна и ухитрялся заснуть даже на ногах, настолько Райчо был неутомим, казалось, он обладал секретом бодрости.

Он не любил говорить о семье. Может быть, боялся поддаться чувству тоски, которая притаилась в его горячем отзывчивом сердце.

На этот раз Райчо был в хорошем настроении и разговорился. Это настроение ему придала весточка от его гариков, как он их называл. Они писали, что живы и боровы, просили всем передать их добрые пожелания. Деду Тако очень хотелось, чтобы мы скорее свергли фашизм и заменили фашистскую власть народной. [317]

Бабушка Бона, как каждая женщина, была привязан к дому, к хозяйству, к земле, к детям и, конечно, больше переживала за благополучие семьи, дома. Потому Райчо сейчас чаще вспоминал мать, ее теплоту и заботу, повторял ее слова, мысли.

О родителях и близких мы обычно вспоминали в пути когда уже были обсуждены события дня, когда деловые разговоры были исчерпаны.

— Что-то поделывают мои старики? — бывало, вздохнув, как бы неожиданно спросит кто-то из партизан.

Что поделывают? По три раза в день являются в полицейский участок отмечаться в специально заведенных на них списках. Терпят унижения от каждого типа в полицейском мундире. Единственной радостью для них была добрые вести из нашего отряда, которые приходили к ним в далекие края, куда их выслали. Иногда до них доходили наши короткие письма, которые могут понимать только матери.

Когда проходили через радовское поле, Райчо остановился, поднял в театральном жесте руки и стал читан длинное стихотворение.

Я чувствовал, что он хочет уйти от воспоминаний о близких, он декламировал, стараясь снова стать суровым и невозмутимым. Бывало, натыкались на засаду или случайный выстрел разрывал тишину. Райчо никогда не паниковал. Откуда черпал силы этот невысокий худощавый парень?

12 февраля мы снова вернулись в Ярловцы. Переночевали у одного из наших ятаков, а рано утром позвали к себе Захария Таскова. Он уже подготовил молодежь к отправке в отряд. Вечером молодежь должна была собраться около Тричковых кошар. Подготовка, однако, не осталась тайной. Поняв, что часы легальной жизни сочтены, молодежь начала волноваться, некоторые проявляли сентиментальность. Одни посвятили в свою тайну родителей, другие доверили ее любимым. Вечером в селе началось заметное оживление. Собирали носки, рукавицы, довязывали свитеры, шили теплую одежду, дел все прибавлялось и прибавлялось. Нашу квартиру знали только Захарий и Богдан Иванов. Другие товарищи не знали, что мы в селе. Наше пребывание здесь надо было держать в строгой тайне, иначе все непременно пришли бы к нам, и тогда нам пришлось бы открыть и себя, и наших ятаков. [318]

В назначенный час ухода в кривых проулках села началось прощание. Одних провожали сестры и матери, другие старались хоть на минутку остаться наедине с любимыми девушками. Одни не сдерживали слез, другие сохраняли бодрость. Обещания, клятвы верности...

— Будьте мужественны, наступит весна, и мы придем к вам.

— Уж если вы такие храбрые, идемте сейчас. До весны управимся и без вас, — отвечали шутливо ребята, отправляясь к Тричковым кошарам.

Нерешительность проявили только Райчо Тодоров и Борис Митов. Борис прикинулся больным и вообще не вышел из дома, а Райчо хоть и простился с близкими и пришел в назначенное место, но что-то его тянуло назад, и он, пробормотав, что ему надо привезти кушетку из Софии, потупясь, поплелся обратно, провожаемый насмешками ребят.

— Стой, Райчо, уж не жениться ли ты надумал, что за кушеткой едешь?

— Да нет, он хочет ее в отряд притащить, иначе на чем спать будет?!

— Отец его, поди, кушетки и не нюхал!

— Отец, может, и на охапке буковых листьев спал, а Райчо нашему кушетку подавай!

— А Борис болен, лежит в горячке, ест без памяти.

Так молодые партизаны расстались со своими малодушными товарищами и, веселые, в хорошем настроении, отправились туда, где их ждали суровые битвы. Ребята, еще не окончившие гимназию, они представляли себе партизанскую жизнь красивой, романтической. О трудностях они тогда еще не думали или смотрели на них сквозь розовые очки. Им все виделось красивым. Трудности закаляют слабых, в них мужают герои.

Колонна молодых партизан шла по цигриловскому полю. Ее вел Райчо Таков, за ним на расстоянии пяти шагов друг от друга гордо шагали Левчо Благоев, Богдан Иванов, Васил Драгоманов, Делчо Захариев, Кала Михайлов, Милко Симов и Димитр Тричков.

Шли молча, неписаный партизанский закон требовал соблюдения тишины и порядка. Под ногами похрустывает снег, в небе мерцают звезды, поблескивает луна, февральский морозец пощипывает щеки. Мечта сменяет мечту, пройдет немного времени, и каждый из них, возмужавши, сильный, вернется в село, поднимется на трибуну, [319] и из толпы будут смотреть на него любящие глаза девушки, и слезы радости и гордости обольют ее нежные щеки

В эту же ночь ребята узнали, как передвигаются партизаны на небольших расстояниях; соблюдали тишав внимательно всматривались в кустарники, мимо которые проходили, шагали быстро, не разрывая колонны. Когда мы подошли к реке Эрме, я остановил колонну и объяснил, как перейти через мост. В разведку были назначены Богдан и Делчо.

— Сначала осмотрите местность перед мостом, затем перейдите мост и разведайте ту сторону. Если нет опасности, дайте сигнал, подражая голосу дрозда, если опасность есть — один останется наблюдать, а другой непременно должен вернуться обратно и уведомить товарищей.

Молодые партизаны точно выполнили указания. Проверили внимательно местность и дали сигнал, что путь свободен. Здесь мы расстались, они с Райчо. Таковым пошли в село Кална, а я остался выполнить некоторые задачи в Бохове, Реяновцах и Слишовцах.

Вечером 15 февраля командир жандармского батальона в Трыне дал своим подчиненным следующее предписание:

«Разыскать Любу Симову, а также других единомышленников или помощников четы Славчо Стаменова.

Относительно села Бохова указания будут даны на месте.

В операции участвуют: полицейский взвод Талева, 1 разведчик, 15 солдат».

На другой день утром к Милору Иосифову в село Слишовцы пришел один ремсист и сообщил мне следующее: «В Бохову по шоссе отправились два грузовика с полицией и жандармерией».

Люба была соседкой тетушки Божаны. У нее не было ни отца, ни матери, она жила одна в доме деда, окруженном оврагами, которые в дождливую погоду заполнялись водой. Люба часто ночевала у тетушки Божаны и была свидетелем многих наших посещений, собраний. Иногда она бывала в нашем лагере в урочище Бож, в кошаре Гюро Симова и в других местах. Одним словом, если она проговорится в полиции, может быть большая неприятность. [320]

Люба была худенькой и высокой. Совсем юная девушка, с большими красивыми глазами, она пленяла самых видных ребят во всей округе, а для Мирно — моего двоюродного брата из села Слишовцы, парня с поэтической душой — она стала Эвелиной Холт.

Сейчас Люба меньше бросалась в глаза своей внешностью, но стала богаче духовно.

Было бы неправильно оставить Любу в стороне после того, как она была посвящена во многие наши тайны, поэтому мы включили ее в состав ремсистской группы. Здесь она должна была получить боевую закалку. В ее доме стали проводить молодежные собрания, мы поручали ей распространение наших листовок, партизанских песен, оставляли на хранение ценные материалы.

Вот почему сообщение о том, что полиция и жандармерия отправились в Бохову, было для нас очень неприятной вестью. Я сразу же вспомнил о собрании, которое было проведено в ее доме два дня назад, и о листовках, которые мы ей дали и которые она спрятала за зеркало, висящее на стене. Убрала ли она их в другое место или нет?.. Это очень беспокоило меня. А если их найдет полиция, попадется и тетушка Божана, и бай Гюро, и вся партийная и ремсистская организации.

Я назвал Милору пароль, о котором условливались на случай необходимости с Гюро Симовым, и просил его немедленно отправиться в Бохову.

Прошло уже несколько часов, как Милор вышел из дома, а до Боховы и обратно было не больше двух часов ходьбы. Его опоздание стало беспокоить меня еще больше, когда мне сообщили, что машины вернулись обратно и направились в Трын.

Наконец Милор пришел. Он был бледен и едва мог говорить.

— Ох и напугался... — произнес он. — Ноги подкашиваются, едва дошел. Когда их встретил по дороге, мне точно топором ноги отрубили.

— Как, успел что-нибудь сделать?

— Какое там успел, они ее арестовали еще до моего прихода в село.

Арест Любы был для нас очень загадочным и опасным. Она может провалить многих членов молодежной Организации села, а также и тетушку Божану — нашу незаменимую ятачку. [321]

Тогда мы считали, что причиной ареста Любы был найденный в ее дворе листок с партизанской песней, действительности же полиция отправилась в Бохову, имея от кого-то сигнал о деятельности Любы.

Попав в околийское управление в Трыне, Люба была немедленно подвергнута жестокому избиению. Были вызваны самые опытные местные следователи из областного полицейского управления. Люба едва держалась на ногах, но никого не выдала.

Из Трына Любу привезли в Софию. Там полицейские, действовали более изощренными методами, считая, что не побоями, а мнимой доброжелательностью легче получить интересующие их сведения. После долгих уговоров к полицай Праматаров сумел добиться согласия Любы сделаться его сотрудницей и даже условился, каким способом она будет передавать ему сведения о партизанах. Потом ее выпустили, приставив к ней для связи двух полицейских агентов, которые были переодеты в военную форму и зачислены в жандармское отделение Стойчева, расположенное в селе Забел, недалеко от Боховы. От этого фашисты ничего не выиграли. Люба не стала передавай, им сведения, и они, боясь попасть в наши руки, поспешили снова арестовать ее и держали в тюрьме до 9 сентября.

В то время сменился министр внутренних дел: Туровского заменили Дочо Христовым, затем последовала и смена околийского управителя и начальника полиции и Трыне. Вместо Драгулова был назначен бывший социал-демократ Средко Николов — учитель-пенсионер из Трынской околии, ничтожная личность, ничем не проявившая себя в политической жизни околии. Заметный «прогресс» реакции! Стоит фашиствующей буржуазии попасть впросак, она выставляет на передний план социал-демократов как своих доверенных людей. Место Кочо Байкушева было предоставлено его двоюродному брату Цветко Байкушеву, которого перевели сюда из Софии, а Кочо Байкушев был назначен околийским начальником полиции в город Дупницу. Такие перемены были по всей стране.

Замена Габровского Христовым не имела никакого значения для болгарского народа, потому что и тот и ДРУ' гой были одинаково жестоки к нему и одинаково верпы Гитлеру и банде его болгарских последователей.

Вначале Дочо Христов попытался хитрить. Прикидывался демократом, старался объяснить причины партизанского [322] движения нетактичными действиями администрации на местах. С этой целью он разослал своих агитаторов по всей стране. В Трынскую околию прибыл Коста Иванов, крупный предприниматель из села Кострошовцы. Он передавал где только возможно якобы достоверные слова Дочо Христова, что, мол, Драгулов и Байкушев уволены за плохое отношение к населению, вследствие которого возник и разрастается партизанский отряд. Он предсказывал смену других лиц, руководителям Сопротивления обещал любую службу, хорошие условия жизни и забвение их прежней антигосударственной деятельности.

Узнав о прибытии правительственного «миссионера», мы сразу же кинулись по его следам, но он, пронюхав, что его ожидает, поспешил убраться в Софию.

Назначение нового министра внутренних дел было ознаменовано созданием так называемой жандармерии — специальных войск для борьбы с партизанами. Правительство, считая, что полиция и армия не в состоянии справиться с сопротивлением народа, сформировало специальную жандармерию, в которую были старательно отобраны наиболее квалифицированные палачи народа. Туда было почти невозможно проникнуть коммунистам и их единомышленникам. Офицеры были подобраны из злостных врагов народа — немилосердно жестокие, без совести и чести. «Там, где ступит жандармская нога, трава не растет» — говорили в народе.

В Трын на место полковника Текелиева назначили подполковника Стойчева — старого торговца из Самокова, головореза, проявившего усердие в подавлении Сентябрьского восстания 1923 года. Батальон, который он теперь возглавлял, был пополнен солдатами и офицерами, надежными приверженцами фашистской власти. Кроме батальона, в город были переведены из Брезника 5-й кавалерийский эскадрон, несколько артиллерийских и минометных батарей.

Прибыв в город, Стойчев сделал заявление, что истребит всех партизан и ятаков, а их дома превратит в пепел. Это не было шуткой. Он действительно показал себя непревзойденным извергом. Но, несмотря на неслыханную а невиданную жестокость, которой сопровождалась любая операция, Стойчев не смог уничтожить партизан и ятаков. Дома их горели, а ряды партизан и ятаков непрерывно росли. [323]

Руководители и бойцы

Во время своего последнего пребывания в Софии в начале февраля Делчо договорился с Гочо Гопиным о встрече в Трыне. Это обстоятельство, а также необходимость перебросить оружие в отряд «Чавдар», действовавший севернее Софии, заставили нас с Денчо немедленно вернуться в свой район.

С приходом Георгия Григорова в отряд в известной степени улучшилась партийно-политическая работа в околии. Этому способствовал не только его опыт, но и знание кадров. Однако из-за того., что он, в свое время не приняв никаких мер предосторожности, дал себя арестовать и не явился на встречу в Софии, мы приняли его немного холодновато. По той же причине мы не доверили ему сразу руководство партийными организациями околии, поручив на некоторое время работу инструктора. Большую роль в активизации партизанского движения в нашем районе и усилении влияния партии сыграла деятельность пришедшего к нам Георгия Аврамова (бая Пешо). Нам, партизанам, и населению бай Пешо был мало знаком, но теперь в совместной борьбе мы смогли поближе узнать этого пламенного революционера, чья жизнь очень поучительна. О нем мы знали только со слов Владо Тричкова.

— По профессии учитель, — рассказывал Владо Тричков, — он связан с партией всей своей жизнью. Георгий Аврамов один из самых активных участников борьбы, поэтому он нередко подвергался преследованиям со стороны властей и оставался без работы. Убедившись, что в Болгарии ему уже не заработать себе на пропитание, он уехал в Чехословакию. Желание учиться не покидало его ни на миг, и он поступил на лесоводческий факультет. Но беспокойный дух революционера не смирился с чехословацкой реакцией, поэтому его выслали из страны. Вернувшись в Болгарию, он с большими трудностями, преодолеть которые мог только настоящий коммунист, закончил университет. За все время своей учебы он ни на минуту не прекращал партийной работы. После окончания учебы товарищ Аврамов поступил на работу в Разложское лесничество. В то же время его избрали секретарем окружной партийной организации, но вскоре из-за провала в организации ему пришлось уйти в подполье. Учитывая его деловые качества, ЦК партии назначил Аврамова [324] первым секретарем Софийского окружного комитета, где ой работал под руководством Станке Димитрова. За это время он стал еще опытней и приобрел ценные качества коммуниста — умение быстро устанавливать связь с массами, общительность, отзывчивость, терпеливость, упорство, человечность.

Георгий Аврамов не раз попадал в лапы полиции. Его истязали, судили, бросали в мрачные застенки, по он с каждым разом становился все тверже и оставался верен своей партии. Когда партизанские выстрелы донеслись и до хасковского лагеря, Георгий целыми ночами обдумывал, как вырваться из фашистской ловушки. И вот в один прекрасный день он вместе с несколькими товарищами оказался в Софии и вновь предоставил себя в распоряжение партии...

Слушали мы слова товарища Владо Тричкова, который наверняка дал точную характеристику баю Пешо, и были счастливы, что к нам идут такие люди, богатые жизненным и партийным опытом. Мы знали тогда, что бай Пешо прибудет к нам как уполномоченный Софийского окружного комитета. Все время, пока он работал здесь, мы постоянно учились у него, для нас он был примером прекрасного человека и коммуниста.

На одном из совещаний в присутствии товарищей Владо Тричкова, Здравко Георгиева, Денчо, Георгия Григорова, Георгия Аврамова и Делчо я сделал краткую информацию о ходе мобилизации в селах, где побывали мы с Ранчо, рассказал о трудностях, сопровождавших нашу работу. На основе этого было принято решение включить в агитационно-разъяснительную работу и товарищей Георгия Аврамова и Георгия Григорова, а там, где впредь будут замечены колебания или ненужное теоретизирование в целях оттянуть мобилизацию до более благоприятных времен, проявлять больше настойчивости и, если это необходимо, применять партийные, санкции.

На этом же совещании было решено вместо погибшего Димитра Такова командиром батальона назначить Николу Лазова (Миро), а комиссаром оставить Гецо Неделчеча (Ильо).

Миро и Ильо взаимно дополняли друг друга — первый был немного медлителен, а второй, напротив, энергичен, быстро соображал и быстро на все реагировал. Оба они отлично показали себя во время долгих февральских походов, [325] завоевав высокое доверие не только у командования отряда, но и у всех партизан.

На этот раз кроме Райчо и меня в Трынский район пошли Георгий Аврамов, Георгий Григоров и Делчо. Делчо, как человеку, работавшему сейчас исключительно по военной линии, было поручено организовать переброску оружия в отряд «Чавдар». Удобнее всего это было сделать на машине или телеге. В помощь ему был выделен Николай Николчев из села Бусинцы — наш дядя Кольо. Его дом был удобен также и для встречи с Гочо Гопиным. Поэтому прямо из Калны мы отправились в Бусинцы.

Здравко Георгиев — начальник штаба зоны — остался с Владо Тричковым. Он прибыл сюда, чтобы организован снабжение оружием остальных отрядов в зоне. С ним остался и отряд. Бойцы нуждались в отдыхе, а больным необходимо было некоторое время, чтобы стать на ноги

Прибыв в Бусинцы, мы вместе с дядей Кольо сначала обсудили вопрос о встрече товарища Гочо Гопина, а после вопрос о переброске оружия. И то и другое сообщение дядя Кольо принял без каких-либо возражений.

— Что тут говорить? Какие бы мы были коммунисты, если бы нас пришлось упрашивать, — заявил он и тем положил конец дальнейшим разговорам.

Теперь оставалось доставить оружие и условиться и пароле с товарищами, которые будут его получать.

До рассвета вся группа перебралась в другой дом, за товарищем Гопиным отправили Тимчо — сына дяди Кольо, который выполнил наше поручение, как полагается. Еще не стемнело, а товарищ Гопин уже был у нас в. довольный, что вырвался из фашистских лап, говорил:

— Такой радости, товарищи, до сих пор я никогда не испытывал. Теперь уж эти сволочи не будут иметь удовольствие преследовать меня. Теперь я за ними буду охотиться.

Этой же ночью Гочо Гопин и Делчо отправились к Владо Тричкову, а остальные, как было уговорено, пошли в село Туроковцы. Необходимо было преодолеть оппортунизм Димитра Тошева и любой ценой вырвать оттуда парней, о которых было известно, что они изъявили желание уйти в партизаны. Только мы пересекли шоссе Трын — Забельские постоялые дворы, как со стороны города блеснули фары автомобильной колонны. Одна, две, три... семь машин. Они двигались на близком расстояний [326] друг от друга и быстро приближались к нам. По всему было видно, что полиция и жандармерия предпринимают новую акцию против населения.

Сначала мы думали завернуть к Георгию Гоцеву — молодому человеку, члену партийной организации строителей, когда-то посещавшему нелегальные собрания в Софии; он и раньше оказывал всяческую помощь революционному движению и всегда был готов выполнить любое задание. Однако по пути мы изменили решение и зашли сначала к Димитру Тошеву. Он нас принял, как всегда, со свойственной ему холодностью, но это нам не помешало начать с ним серьезный разговор. На этот раз мне было легче. Против оппортунистских взглядов Тошева, считавшего партизанское движение авантюрой, ополчились еще двое — Георгий Григоров и бай Пешо. Доводы Тошева, что партия и РМС в вооруженной борьбе теряют слишком много своих членов, что эти жертвы ничем не оправдываются, что партизанское движение еще не является массовым движением и вообще не пришло еще время для развертывания массового движения, были спокойно и последовательно разбиты как бесчеловечные, антипартийные, оппортунистские. Мы доказали Тошеву, что Красная Армия помогала и будет помогать народам в их освободительной борьбе против фашизма, но было бы преступлением ждать ее слегка руки и рассчитывать только на ее помощь.

— Свобода, — говорил бай Пешо, — завоевывается в суровой борьбе. А расширение партизанского движения возможно только в том случае, когда весь народ поднимется и включится в борьбу против фашизма. В борьбе не бывает сезонов, она ведется в любое время, а если хочешь знать, — добавил он, — зима — самое благоприятное время года для партизанских действий.

Тошев чувствовал несостоятельность своей теории, но говорить по-другому не мог, ведь чем-то нужно было прикрывать свой страх и нежелание оставить своих коров, овец и кур.

Когда мы ему сообщили, что все, кого он воспитывал и учил коммунизму, идут к нам, что он низко упадет в глазах своих учеников, явившись по существу дезертиром в самый ответственный момент, вмешалась его жена Радка:

— Митко, если в самом деле все твои ученики уходят, то ведь полиция арестует тебя в первый же день. [327] Лучше умереть партизаном, чем погибнуть от рук фашистов без всякой борьбы. Такая смерть опозорит всех нас

— Если тебе нравится в партизанах, иди сама! Зачем меня посылаешь? — ответил он.

Жена замолчала, но в ее молчании чувствовалась глубочайшая обида, которую ей нанес самый близкий человек.

Перед рассветом мы всей группой перешли к Георгию Гоцеву. Договорившись с ним о часе и месте сбора молодежи, мы отправили его к Арсо Рашеву, чтобы он сообщил ему решение партии, согласно которому тот должен незамедлительно прийти к нам.

В книжном магазине Рашева никого из покупателей не было. Гоцев подошел к нему и сообщил наше решение. Арсо смутился. До сих пор он легко отклонял наши предложения, поскольку они передавались из дальних сел и не были так категоричны, но теперь — что теперь ответить, когда партизаны в нескольких километрах от города, когда в отряд ушли Гочо Гопин и Георгий Григоров, когда партия призывает даже беспартийных, когда да;ке женщины уходят в партизаны? Что теперь может сказать секретарь околийского комитета партии? Не он ли должен подавать пример?

Арсо сплюнул, по своей обычной привычке, повертел головой, пожал плечами и сказал:

— Хорошо было бы уйти, но эти гады следят за каждым моим шагом. Ступить не дают. С другой стороны, уж очень они жестоки к родным партизан. Сожгли дома в Ярловцах, а завтра и мой подожгут. Да и очень холодно сейчас, снег глубокий, жандармерия нас живьем заберет. Отложить бы это дело.

Отказ Рашева не мог не вызвать у нас всеобщего возмущения.

— Разве так секретарь комитета партии должен проводить партийную линию? — сердито сказал бай Пешо. — Для чего партии такой коммунист, если он ее покидает в решительном сражении? Пусть ко всем чертям катятся такие коммунисты! — закончил он и махнул рукой.

Когда Гоцев вернулся из города, его в третий раз послали к Тошеву. Хотели услышать от него окончательное решение, пойдет он или пет. Когда Гоцев сообщил ему о нашем поручении, он сказал:

— А вы что, не поняли, что я не сумасшедший и не желаю становиться авантюристом? [328]

— Митко, — до слез огорчившись, заговорил Георгий, — через час мы все уходим. Неужели ты, который учил нас любить партию и приносить себя в жертву за все, изменишь партийной дисциплине? Что подумают люди о таком учителе, слова которого расходятся с делом? Ты пойми, что завтра же тебя арестуют. Только тебя обвинят в том, что мы ушли в отряд.

Тошев подумал, подумал, посмотрел в потолок и в конце концов сказал:

— Хорошо, я пойду. Я присоединюсь к вам за околицей. Оставлю и коров, и овец, и кур — все оставлю. С сегодняшнего дня и я становлюсь таким же авантюристом, как и вы.

Ответ Тошева, хотя и раздраженный, обрадовал Георгия, и он сразу прибежал сообщить нам об этом.

Начали сходиться люди. Под вязом около школы уже собрались все уходящие. Не пришел только один Иван Христов. Он так и не решился оставить свою невесту. Обещал уйти в другой раз, по после мы узнали, что он уехал в Стара-Загору, лишь бы быть подальше от партизан.

Мы вместе со всей группой новых партизан — Димитром Тошевым, Георгием Гоцевым, братьями Бонном и Петром Живковыми, Григором Антоновым, Петко Тасевым, Томой Марковым — отправились в село Забел. Остановились в доме Цоиьо и Борислава, которые нам симпатизировали. Там была и их мать, бабушка Марика.

— Ну вот, бабушка Марика, — шутливо обратился к ней бай Пешо, — пришли забирать и твоих сыновей. Смотри, сколько народу уходит партизанить. Не оставаться же им, чтобы потом над ними народ смеялся!

— Что ты, сынок, — начала старушка, не поняв шутки, — они же больные, да и за мной смотреть некому. Вот, — и, прикинувшись дурочкой, она развязала один конец черного платка, — возьмите деньги, а детей не трогайте.

В ее руке лежали два сложенных банкнота по двадцать левов.

— Хорошо, бабушка, — сказал бай Пешо, — сейчас мы их тебе оставим, но в следующий раз возьмем, а деньги «ставь для себя.

Цоньо и Борислав стояли около печки, притихнув, и только ждали, когда мы уйдем, чтобы опомниться от конфуза. [329]

Пока мы разговаривали со старушкой, двое парней — Петко Тасев и Тома Марков — сбежали. Вернулись в свое родное село и на следующий день пошли с повинной в полицию. Из-за их предательства полиция сожгла дом старой Марики и арестовала ее сыновей.

В Забеле бай Пешо, Георгий и Райчо отделились от нас и отправились в Радово. После Радова они должны были обойти и другие села, чтобы взять там новых партизан, а я повел группу в Калну.

Дорога в Калну проходила через Милославцы, а потом через Дысчен-Кладенец.

Выйдя из Милославцев и поднявшись на хребет, ведущий к Дысчен-Кладенцу, мы обнаружили на утоптанном снегу следы подкованных железом сапог. Заподозрив, что перед нами прошли те же полицейские и жандармы, которые встретились нам вчера, я выслал дальнее охранение. К бою мы не были готовы, все наше вооружение состояло из одного автомата, карабина и пистолета, а большинство из молодых партизан никогда не имело дела с оружием. Надо было незаметно пробираться к базе.

Потом мы обнаружили другие следы. На снегу, справа от дорожки, виднелись отпечатки вещмешков и прикладов целой колонны. Очевидно, на этом месте был привал. Теперь не осталось никаких сомнений в том, что перед нами прошло не меньше роты жандармов и полицейских.

Перейдя пограничную линию и спустившись к Дысчен-Кладенцу, дозор подал сигнал, что вражеская колонна недалеко от нас. Нужно было отклониться от прямой дороги в Калну и задержаться в южной махале села Црвена-Ябука. В этой махале я знал Стояна, который в августе 1943 года связал меня с Миличем. Но сейчас он отсутствовал. Он давно уже был партизаном, и в доме оставалась только его супруга. Сначала она испугалась, но, когда я напомнил ей о нашей старой встрече со Стояном, она сразу позвала какого-то человека, который его замещал. Тот тут же отправился на разведку к Тумбе и Калпе.

Когда мы остались одни, Тошев, обращаясь ко мне, шутливо сказал:

— Ведешь нас на явную смерть. Ты что, не видишь, что еще немного и мы попадем в «кулак»?

«Кулак» на его жаргоне означал засаду, капкан, опасность. [330]

— Могли бы... Но не попадем. На то у нас есть дозоры и разведка.

— Все равно это авантюра, ну давай посмотрим, куда дотопают наши опорки. В первый день остались без хлеба, посмотрим, что будет дальше. Нет, глупец не ты, а я. Оставил амбар, полный белой муки, целый жбан с коровьем маслом, пятьдесят кур, почти пятьсот яиц, чтобы все это съели эти изверги, а я буду смотреть на чужой пирог и слюни пускать.

Тошев имел в виду пирог, оставшийся на столе со вчерашних заговен. С сегодняшнего дня начинался пост.

Мы могли бы серьезно с ним поругаться, если бы не вмешался паренек, который вошел в комнату, вероятно, с какой-то целью, но засмотрелся на нас.

— Скажи, товарищ, — обратился он к Димитру Тошеву, который поражал своим необычным ростом, — сколько в тебе метров?

— Один девяносто десять, — сердито ответил Тошев.

— Ну и ну, значит, до двух метров не дотягиваешь, — серьезно ответил озадаченный парень, не поняв игру слов. Наши ребята покатились со смеху.

Тошев очень оригинально рассказывал всякие истории. Употреблял слова и выражения, делавшие его речь интересной, разнообразной и часто вызывающей гомерический хохот. Слова «кулак», «опорки», «цап-царап», «волкодавы», «авантюра», «авантюризм» постоянно были у него в обращении. Поэтому его шутки и тонкая ирония, иногда выражавшая неправильное понимание борьбы, не всегда принимались всерьез.

Пока мы стояли в Црвена-Ябуке, полицейские окружили Калну со всех сторон. По решению трынских фашистских руководителей она должна была быть полностью уничтожена. С этой целью жандармский батальон Стойчева начал наступление в трех направлениях — от Дысчен-Кладенца, Барноса и Стрезимировцев. Однако население Калны не осталось пассивным. Узнав о фашистской блокаде, все, кто мог носить оружие, убежали в лес и открыли огонь против зверствовавших жандармов. Крестьяне не могли больше терпеть это постоянное издевательство. У них не осталось ни муки, ни жиров, пи кур, а УЖ о телятах и говорить не приходилось. Они были обречены на мучительный голод. Поэтому и ненависть к Фашистской полиции и жандармерии у этих людей достигла [331] своей высшей точки. За каждым камнем, за каждым кустом врага подстерегала опасность.

Под вечер мы узнали, что жандармерия ушла из села и отправились туда. Школа и другие здания, бывшие гордостью Калны, превратились в пепелища. Около них плакали женщины и дети, которым некуда было податься в эти студеные февральские дни. Не имея крова, люди были обречены на явную гибель.

Увидев нас, подошел бай Симо, один из активных антифашистов села. Он тоже вернулся из леса.

— Эх, товарищ Славчо, смотри, что сделали ваши болгары! Опустошили все.

— - Эти болгары поступают так и с жителями своих сел. Такова природа фашистов, бай Симо. Партизаны ничего общего с ними не имеют.

— Знаю, Славчо, знаю, но больно, мучительно все это. Чем мы заслужили такую участь, в чем виновны? Мы не хотим чужой оккупации — это все. И мы не будем терпеть. Будем драться, пока сердце бьется. — После этого наклонился и шепнул мне: — Этим утром у меня были Гошо и один хорошо одетый человек, незнакомый. Они спали и еще не успели одеться, когда объявили тревогу, еще немного, и они попали бы в руки фашистов.

По следам Делчо и Гопина пошла и наша группа. Догнали мы их в Црна-Траве. Здесь же был и отряд. Большинство товарищей были здоровы, и все — и партизаны и крестьяне — рассказывали о последнем бое.

Здесь вместо погибшего майора Дейвиса мы застали капитана Томпсона — худощавого, высокого, стройного офицера лет тридцати пяти. Томпсон очень хорошо знал болгарский язык, был общительным и хорошим собеседником. Болгарский язык, по его словам, он выучил от своей матери-славянки.

Томпсон с большим старанием заучивал партизанские песни, переводил их на английский и вел подробный дневник наших операций.

По сравнению с майором Дейвисом Томпсон выглядел более симпатичным, тепло говорил о революционном прошлом болгарского народа, об успехах Красной Армия, партизанском движении, осуждал затяжку с открытием второго фронта со стороны Англии и США, вообще старался оставить у нас о себе впечатление как о передовой человеке. [332]

Однажды, когда мы обедали только втроем — Владо Хричков, Томпсон и я, — товарищ Владо Тричков спросил его:

— Как вы относитесь к коммунистам?

Томпсон ответил:

— Хотя сам я на коммунист, но к коммунистам отношусь с уважением. Это честные люди, искренние, защищающие интересы своего класса.

Сразу после прибытия в Црна-Траву мы занялись разрешением некоторых организационных вопросов. На повестке дня стоял выбор нового партийного руководства Трынской околии. Все были окончательно убеждены, что товарищ Арсо Рашев не может руководить организацией с требуемой решительностью.

Новый комитет был сформирован в следующем составе: секретарь — Георгий Григоров, члены комитета — Денчо Гюров, Арсо Рашев, Стоян Якимов, Петр Станимиров и Цеца Тодорова. Арсо Рашев вместе со Стояном Якимовым отвечали за работу в городе, а Цеца — за околийскую организацию РМС. Связь между ними и городом в то время осуществлял Стоян Якимов, но встречаться с ним с каждым днем становилось все труднее. Нужно было искать другой выход.

После перевыборов околийского руководства я должен был объединить работу в Трынской, Брезиикской, Радо-мирской, Царибродской, Босилеградской, Годечской и Софийской сельской околиях. Делчо был включен в штаб зоны, и на него возложили работу по переброске оружия из Трынской в другие околии.

Однажды утром Владо Тричков сообщил мне, что решил отправиться в Софию, и попросил меня сопровождать его некоторую часть пути. Я приготовился, дал указания оставшимся товарищам, и мы отправились в путь. Ведение переговоров с английской миссией товарищ Тричков возложил на Гочо Гопина, а Георгий Аврамов, Тодор Младенов, Златан, Георгий Григоров и еще несколько партизан должны были направиться в Брезникскую околию, где Тодор и Момчил подготовили переход в отряд большой группы новых партизан. С этой целью бай Пешо, Тодор и Момчил должны были встретиться со мной в селе Расник для уточнения подробностей этой операции.

С Владо Тричковым шли мы несколько дней. Он был Довольно грузным человеком, двигался медленно, к тому не мешала и плохая погода. Земля размякла, на обувь [333] налипала грязь, и ноги становились тяжелыми, как бревна.

Шел Владо Тричков по полям и ругался. Ругал все подряд: фашизм, слякоть, подтаявший снег, который был виновником этой липкой брезникской грязи.

— Разве для меня такая дорога, в мои-то годы, — говорил он. — Вот если бы сюда водочки с хорошей закусочкой — это другое дело. Поэтому давай, Славчо, быстрее кончать с фашизмом.

А я ему отвечал, что пользы от водки мало, что она отравляет человека, истощает его, вообще говорил обо всем, что узнал в обществе трезвенников, заветам которого я остался верен. Сказать, что спирт затуманивает сознание, я не посмел — передо мной был старый не-пытанный борец, посвятивший всю свою жизнь борьбе за счастье народа.

— Все это плохо для тех, кто не умеет пить.

После такого аргумента я замолчал. Владо был человеком опытным, много пережившим, много видевшим и много страдавшим. И действительно, зачем было бы лишать такого человека маленького удовольствия, которое ему доставляли одна-две рюмки или сигарета? Но я, по-видимому, был еще очень молод, чтобы понять это.

Товарищ Владо Тричков особенно восхищался гостеприимством людей нашего края. Этот восторг шел не только оттого, что почти всю дорогу крестьяне угощали нас самой лучшей едой, а потому, что он давно и очень хорошо знал трынское население.

Не было такого, чтобы незнакомый человек попал в какое-нибудь трынское село и его бы не пригласили переночевать и поужинать. Трынчане сами бедствовали, но, если к ним приходил гость, они рубили голову последней курице, лишь бы не осрамиться перед ним. Это гостеприимство, вероятно, можно объяснить их жизнью, связанной с лишениями, скитаниями. Они неоднократно испытывали то неприятное чувство, которое испытывают люди, уставшие в дороге, голодные, волей судьбы заброшенные в чужие края и не имеющие, где голову приклонить, если не позовут в дом.

Настоящее имя Владо Тричкова я узнал только в Брезнике. Увидев Владо, Александр Тинков так растерялся, что забыл и конспирацию, и все остальное. Только тогда я понял, что бай Владо — это бай Иван, что именно для него год назад мы собирали деньги и продукты, [334] чтобы он не умер от голода в концлагере, отчего он стал мне еще более приятен и близок. Теперь я понял его старые связи с нашим краем — ведь он здесь родился. В Раснике мы расстались с баем Владо. Дальше его сопровождала Иванка Пешева — дочь бабушки Эрины из Софии, а я остался в селе. Здесь я должен был дождаться товарищей из отряда и встретить новую группу подпольщиков из столицы.

Партизанский батальон имени Христо Ботева

В селе Фокшаны, что в греческой Македонии, 23 декабря 1943 года проходило небывалое торжество. Оно было организовано в честь болгарских солдат 1/15-го пограничного подучастка, которые вместе со своим командиром Дичо Петровым 14 числа того же месяца перешли на сторону партизан и сформировали партизанский батальон имени Христо Ботева. Кроме македонских и греческих партизан на торжестве присутствовали более десяти тысяч крестьян, пришедших из соседних сел. Этот день превратился в праздник братства и боевой дружбы между болгарским народом и другими балканскими народами, которых до этого много лет подряд их правители натравливали друг на друга, заставляя проливать кровь в жестоких войнах. Вот почему трудно описать восторг и энтузиазм людей, пришедших на этот новый для балканских народов, волнующий и задушевный праздник.

В батальоне было 75 бойцов. Из них — 49 солдат 1/15-го пограничного подучастка, 14 — 3/14-го пограничного подучастка и 12 македонцев из-под Гевгели, которые присоединились к батальону, чтобы укрепить дружбу и солидарность с болгарскими партизанами.

Бойцы были разбиты на две четы по 37 человек в каждой. Каждая чета состояла из трех отделений; руководство батальона состояло из командира, политкомиссара, соответствующих заместителей и интенданта. Командиром был назначен Дичо Петров, политкомиссаром — Трифон Балканский. После формирования, до того как отправиться в Болгарию, батальон входил в состав 2-й македонской народно-освободительной бригады.

Вновь сформированная партизанская единица имела солидное вооружение — 4 пулемета с тремя тысячами патронов каждый, 97 винтовок со 100 патронами каждая [335] и много гранат. Кроме оружия солдаты взяли с со бой много продуктов — 9 тонн муки, 6 тонн риса, 600 килограммов жиров, 950 килограммов сахара. Эти продукты длительное время удовлетворяли потребности партизан в продовольствии.

С декабря по февраль батальон действовал в районе Кожуха, Паяк-горы и Каймак-Чалана. Глубокий снега сильные морозы не помешали опытным солдатам, ставшим теперь партизанами, ввергнуть в ужас полицию жандармерию и оккупационные войска.

За это время ботевцы напали на войсковое подразделение, переброшенное в их район, перешли железнодорожную линию между городом Гевгели и станцией Негорди и обстреляли охрану Гевгели, а в составе 2-й македонской бригады участвовали в уничтожении нескольких немецких эшелонов, в ликвидации двух фашистских постов с радиостанциями в районе Демиркапия и во многих других операциях. Эти действия партизан 1-го партизанского батальона на некоторое время прервали линию, по которой гитлеровцы снабжали свои войска в Греции и на Эгейских островах.

В ответ на смелые действия ботевцев фашисты выставили против них большое количество полицейских и солдат. Под селом Ливадия партизаны завязали бой почти с 200 солдатами и полицейскими, разбили их, взяли в плен 40 человек вместе с оружием и много других трофеев.

В конце января 1944 года батальон вместе со 2-й македонской бригадой находился в селе Сторско. Сюда же прибыл и представитель ЦК БКП в Македонии товарищ Боян Болгаранов, осуществляющий в то время взаимодействие между болгарскими и македонскими партизанами.

По его указанию батальон должен был передислоцироваться на болгарскую территорию. Предстоял длинный и трудный переход.

В это время был сформирован еще один батальон из бежавших из плена красноармейцев, большого числа греческих партизан, поляков, итальянцев и марокканцев, которые перешли на нашу сторону. Это была совместная борьба представителей различных народов во имя интернационализма и братского сотрудничества. Ботевцы я партизаны интернационального батальона и 2-й македонской бригады сердечно расстались с местным населением [336] и отправились в трудный поход. Каждый отряд сопровождал опытный проводник из местных жителей. Партизаны имели точные сведения о передвижении противника, были снабжены большими запасами продовольствия. Пересекли Вардар, прошли в двадцати километрах от Салоник и из района Кукуша направились на север к горному массиву Беласица.

Положение в Греции и Югославии было почти одинаковое. Обе страны задыхались под гнетом оккупации, в поэтому везде, куда приходили партизаны, их встречали с радостью, предоставляли убежище. За всю дорогу не нашлось ни одного предателя. Местным жителям было особенно дорого то, что болгары, «облагодетельствованные» гитлеровцами, обещавшими превратить их страну в великую державу, тоже борются против фашизма.

Беласица встретила партизан недружелюбно. Снежные метели моментально засыпали все тропинки, безжалостно набрасывались на усталых бойцов. Мороз стоял жестокий. Кони, верные друзья партизан, тонули в сугробах. Из их ноздрей текла кровь. Чтобы вывести лошадей из снежных заносов, партизаны устилали путь своими одеялами.

После Беласицы отряды вышли в такие же снежные и суровые горы Огражден и Плачковица. Здесь прибавились новые испытания. Враг преследовал их по пятам. Много раз партизанам приходилось принимать бой и отбрасывать врага, чтобы продолжать путь вперед. В этих решительных схватках от колонны оторвались одиннадцать человек, все до одного ставшие жертвами врага. Так прошли десятки километров. На Козяк-горе встретились с сербскими партизанами. Вместе с ними вели жестокие бои с дражевистами. В штыковой атаке болгарские, сербские и македонские партизаны отбросили почти 700 человек дражевистов, захватив в плен десятки врагов.

Так, непримиримо по-ботевски, с тяжелыми боями, они приближались к границам родины.

Встреча батальонов

В начале марта местный комитет Отечественного Фронта в Црна-Траве был извещен специальным курьером, что в село прибыл из Македонии партизанский батальон, [337] составленный из болгарских солдат, который ищет связи с Трынским отрядом. Это и был батальон имени Христо Ботева под командованием Дичо Петрова.

Комитет сразу сообщил об этой новости крестьяне и на центральную улицу села вышло много встречающих. Там были Миро и бай Захарий, пришедшие проводить новоприбывших товарищей в Добро-Поле, где бы расквартирован Трынский отряд.

Прибытия ботевцев мы ожидали с большим нетерпением и волнением, потому что все знали об их многочисленных боевых операциях. С батальоном шел и товарищ Боян Болгаранов. Деятельность батальона имени Ботева была тесно связана с Болгарановым, который участвовал в партизанской борьбе еще в 1923 — 1925 годах и весь свой богатый опыт передавал молодым ботевцам.

Этот опыт могли теперь использовать и мы, трынские партизаны.

На улицах Црна-Травы звучали восторженные стихи бессмертного Ботева. Местные жители тепло приветствовали подтянутых партизан, устроили им богатый обед и от всего сердца радовались молодому народно-освободительному войску, которое с каждым днем крепло и соперничало с давно созданной царской армией.

После обеда ботевцы отправились в Добро-Поле. Дозор сообщил товарищам Гочо Гопину, Здравко Георгиеву и Денчо о приближении батальона. Бойцы батальона имени Невского по глубокому снегу побежали встречать своих боевых товарищей, обнимали их и целовали, В сердцах бойцов зрели новые планы, росли новые надежды.

Придя в село, ботевцы сразу же организовали боевое охранение, как это предписывалось уставом. Бойцы подходили к своим командирам подтянутыми, рапортовали, а после получения задания каждый повторял его, и командир мог судить, верно или неверно оно понято. Все это произвело отличное впечатление на партизан батальона имени Левского, и они с большим старанием начали перенимать все лучшее от своих товарищей. С этого момента оба батальона слились в одно целое, в один отряд, способный выполнять очень сложные боевые задачи. Объединение двух батальонов превратилось в восторженный праздник, венцом которого была присяга, данная только что вступившими в отряд новыми партизанами. Это происходило на глазах мужчин, женщин и девушек [338] специально пришедших из окрестных деревушек наш праздник.

Сильное впечатление произвела речь Бояна Болгаранова. Проведя несколько лет в Советском Союзе, пройдя через все этапы подпольной борьбы в Болгарии, испытав все трудности партизанской жизни, он говорил как старший товарищ, отец и командир.

— Товарищи, — обратился Болгаранов к партизанам и крестьянам, — сегодня наши сердца переполнены радостью и восторгом. С этого момента в Трынском районе начнет действовать отлично вооруженный и отлично подготовленный батальон. Участвуя в десятках боев с врагами, он не проиграл ни одного сражения. Бойцы только что прибывшего батальона имени Христо Ботева будут сражаться вместе с вами. Хотя батальон был сформирован совсем недавно, история его богата и очень поучительна.

Сначала Болгаранов рассказал о товарищах Дичо Петрове и Трифоне Балканском — командире и политкомиссаре батальона, а потом поведал историю создания батальона.

Балканский пришел к югославским партизанам еще в 1942 году. Старый член РМС, он вместе со своим товарищем Георгием Гелишевым (Шуйским) сбежал из фашистской казармы и оказался в партизанах. Когда Трифон и Георгий получили хорошую боевую закалку, югославы отправили их в Македонию, чтобы, с одной стороны, они передали свой опыт, а с другой — показали македонскому населению, что болгарский народ также поднялся на борьбу и вместе с македонским народом борется за свою национальную независимость. Во всех боях они подавали пример смелости и бесстрашия. Шумский погиб как герой, а Балканский был назначен комиссаром 3-й македонской оперативной зоны.

Однажды он узнал, что командир 1/15-го пограничного подучастка поручик Дичо Петров — человек прогрессивных взглядов, и сразу попытался связаться с ним. Попытка была удачной.

Дичо Петров по профессии был учителем. Мобилизованный в царскую армию и направленный в Гевгели, он после прибытия в город установил связь с околийским Комитетом партии и начал проводить активную работу серди солдат. Для них он был товарищем, учителем и Командиром, разделял с ними одинаковую судьбу, учил [339] их и просвещал, как раньше учил детей в асеновградска селах Соколовцы и Сырница, руководил ими как опытный и любимый командир. До поздней ночи были освещены окна в его комнате. Она превратилась не только клуб, где читали художественную и научную литературу, но и в место, где обсуждались различные актуальные внутренние и международные вопросы. Целыми ночами он просиживал с солдатами, обогащая свои знания и опыт, ища формы более эффективной политической пропаганды, чтобы вооружить своих подчиненных ненавистью к фашизму. Это ему легко удавалось, потому что он первым брался за исполнение каждой трудной задачи и был одинаково взыскателен к себе и к другим.

Рядом со своим командиром, всегда поддерживая его стояли члены РМС Энчо Драгинский, Мануил Димов, Продан Делчев, Выльо Георгиев, Матей Сенков, Выльо Иванов Тенев, Тотьо Тотьов, Ангел Господинов, Никола Ценов и Никола Тончев. Они стали агитаторами, разъясняли происходящие события и убеждали солдат, что партизанская борьба — это борьба всего народа, что она справедлива и непременно будет иметь успех. Постепенно круг настоящих патриотов расширился. Ремсистам удалось убедить большую часть солдат, и вот 14 декабря 1943 года Дичо Петров вместо того чтобы отправиться в отпуск, предоставленный ему командиром, сообщил солдатам о своем решении перейти в ряды партизан. Небывалое воодушевление и энтузиазм охватили солдат, когда вечером прибыли партизаны, и все подразделение, захватив оружие и боеприпасы, встало на трудный путь партизанской борьбы.

— Когда Балканский, — сказал Болгаранов, — привел меня в село Ныта, где расположилась целая рота солдат, перешедших добровольно, сознательно к нам, к нашему народу, по призыву нашей славной партии, я был сильно взволнован. Такого волнения я давно не испытывал. «Вот, — сказал я себе, — наступает окончательное разложение фашистской армии».

Такое же волнение он испытал и на общем солдатском собрании, на котором был поставлен вопрос о добровольном вступлении в ряды народно-освободительной армии.

Здесь будущие партизаны поклялись служить верой и правдой не царю-немцу, а своему народу.

Длинный и славный путь прошел батальон имени [340] Христо Ботева. Ботевцы никогда не забудут ни своего первого боевого крещения в бою против фашистов 26 декабря под Конско, ни большой дружбы с македонскими партизанами из батальона Овчарова, вместе с которыми они громили врага, ни героическую смерть Шуйского, ни нападение на гарнизон в Гевгели и ликвидацию нескольких десятков немецких солдат в селах Ошани и Дугунцы. Село Лугунцы за один день трижды переходило то в руки врага, то в руки ботевцев. Навсегда осталась в их памяти картина скрытного перехода через немецкие позиции около Дойранского озера, преодоление снежных заносов на вершине Тумба в Беласице, спасение коней, боеприпасов и радиостанции. С чувством достойно выполненного долга перед родиной ботевцы будут вспоминать, как в проливной дождь и через глубокие снега они безропотно преодолевали горы Огражден и Плачковицу, как, босые, истощенные голодом и бессонницей, они прошли сотни километров, пока добрались до нашего отряда, как вели кровопролитный бой в селе Петляне, как форсировали реку Брегалницу. И конечно, они будут вспоминать своих товарищей, погибших в этих боях.

Товарищ Болгаранов рассказал и о жестоких сражениях на Козяк-горе, около реки Пчиня, о славном пути батальона до прибытия в Црна-Траву.

— Это были незабываемые, героические дни, — сказал Болгаранов.

В конце речи представитель ЦК сделал обзор международного и внутреннего положения, рассказал о действиях Красной Армии, о которой старый коммунист говорил всегда с исключительной любовью и уважением.

— Фашисты, — заявил Болгаранов, — не выдержат. Их силы тают, а мощь Советского Союза непрерывно растет, а вместе с ней растет и его международный престиж. Нет другой страны в мире, чей авторитет во время войны возрос так же, как авторитет Советского Союза и его армии. И это потому, что Советский Союз ведет освободительную, справедливую войну, потому, что он стоит в первых рядах всех народов, борющихся против ненавистного фашизма.

Говоря о партизанском движении в Болгарии, Болгаранов отметил, что его необходимо все больше и больше расширять, овладевать территорией, создавать крупные партизанские единицы. Болгаранов горячо советовал [341] партизанам искать опору в народе, разъяснять ему цели нашей борьбы и готовить его для решительного сражения.

— Все наше внимание, — закончил Болгаранов, — необходимо обратить на те районы, где никогда ещё не ступала нога партизан. Радиус наших действий нужно значительно увеличить. Мы должны пройти через Радо мирскую, Брезиикскую, Царибродскую, Босилеградскую и Кюстендильскую околии, связаться там с действующими отрядами, а где их нет, создать таковые. Это наша первостепенная задача. Желаю вам успеха, товарищи! Пусть это замечательное оружие, которое вы гордо носите, покроется всенародной славой.

После праздника с помощью Болгаранова и Здравко Георгиева было сформировано командование отряда, который теперь состоял из двух батальонов — батальона имени Христо Ботева и батальона имени Басила Левского.

В связи с новыми задачами, возложенными на отряд, были проведены некоторые изменения и в личном составе. В батальон имени Левского были зачислены новые партизаны из Радомирской и Трынской околий, а Милко Тошев и Горазд Димитров были назначены заместителями комиссаров в четах батальона имени Ботева.

Проведя реорганизацию, Болгаранов собрал ответственных товарищей из отряда и уточнил задачи предстоящего похода. Общим направлением действий была определена болгаро-югославская граница южнее села Власина. Цель похода — объединение с Босилеградским и Кюстендильским отрядами для совместных политических и военных действий. Начало похода — середина марта.

В соответствии с указаниями Владо Тричкова и Болгаранова в Трынском районе оставалась группа из двенадцати человек под командованием Златана. В ее обязанности входили прием и обучение непрерывно прибывающих в отряд подпольщиков из Софии, Радомирской, Кюстендильской и Брезникской околий, проведение операций и различных диверсионных действий в околии, чтобы фашистская администрация не имела возможности прийти в себя.

В то же время было принято решение о переходе Болгаранова и Здравко Георгиева в Софию; ответственными за их переход были назначены Славчо Радомирскяи и Евлогий Агаин. [342]

Мартовская акция фашистов

В связи с быстрым ростом партизанских отрядов и непрерывным усилением давления на фашистское пра-в3тельство с требованием разрыва с гитлеровской Германией и формирования нового правительства Отечественного фронта во второй половине марта в штабе 5-й болгарской армии, находящейся в Югославии, был составлен секретный план под кодовым названием «Радан». Этот план предусматривал сосредоточенные действия в районе Црна-Травы, где, по фашистским сведениям, находились основные силы югославских и болгарских партизан Юго-Западной Болгарии. Целью этих действий являлось уничтожение партизан и опустошение всего района, чтобы в будущем там не могли формироваться новые отряды.

Руководителем всей этой акции был назначен командир 14-й пехотной дивизии полковник Недев. В его распоряжение были отданы семь пехотных батальонов из 5-й армии, три пехотных батальона из оккупационного корпуса, два дивизиона 1-й сводной кавалерийской бригады, два звена самолетов-разведчиков, пятьдесят грузовиков, артиллерийские и минометные подразделения, а также все полицейские и жандармские части Скопльской и Софийской областей.

Все эти силы и средства были сведены в четыре военно-полицейских отряда: Трынский отряд под командованием подполковника Туманова, Нишский отряд под командованием полковника Лазарева, Моравский отряд под командованием полковника Бачийского, Власнинский отряд под командованием полковника Попова. В этих отрядах насчитывалось около восьми тысяч человек.

Согласно плану, боевые действия должны были начаться 15 марта и закончиться 20 марта.

Частные задачи отрядов соответствовали общему замыслу командования о создании кольца окружения в Районе Црна-Травы, для чего отряды вышли на исходные рубежи ночью, тщательно маскируясь. Вопреки принятым мерам сосредоточение фашистских частей не смогло остаться скрытым от нашей разведки, в которой участвовало все население.

В подготовительный период командир 5-й армии генерал Бойдев объявил целый ряд строгих приказов и ограничений. Мирному населению он запретил выход за [343] кольцо окружения, приказал обыскать все дома и кошары, а подозрительных лиц незамедлительно передав полиции; дома и времянки, в которых жители оказывали малейшее сопротивление, сжигать; людей, не подчиняющихся его распоряжениям, расстреливать. Одновременно с этим в приказе обращалось серьезное внимание на то, что с помощью этой акции нужно любой ценой восстановить авторитет болгарского государства, власти и армии. Проявившие себя в поджогах и убийстве будут награждаться, а к «недобросовестным» будут относиться со всей строгостью законов военного времени.

Эта акция, на которую фашистская власть возлагала большие надежды, началась с опозданием на три дня и закончилась полным провалом. Фашистское командование не только не смогло выполнить поставленную перед ним задачу и уничтожить партизан, но даже не смогло нанести партизанам какие-либо ощутимые потери. Свои неудачи, как всегда, фашисты оправдывали, фантастическим преувеличением численности партизанских сил. Высшему командованию они сообщили, что в районе Црна-Травы общее число болгарских и югославских партизан составляет 1500 хорошо вооруженных бойцов, когда в сущности партизан там было не более 300 человек. Обнаружив сосредоточение крупных сил противника и раскрыв замысел фашистского командования, штаб отряда без промедления отдал приказ покинуть Црнотравский район. Такой же приказ получили и югославские партизаны. 16 марта из села Добро-Поле вышли все югославские и болгарские партизаны и отправились по заранее намеченным маршрутам — Трынский отряд к Босилеграду, а югославы к Сурдулице.

Покидая район Црна-Травы, наш отряд несколько раз вступал в бой с полицией и армией, но сумел пробить себе дорогу и направился к Босилеграду. Мы должны были овладеть этим городом и сосредоточились для боя в селе Црнооштица, но из-за предательства удар не был осуществлен.

Узнав о движении отряда, босилеградская и кюстендильская полиция в составе около 300 человек, усиленная пехотным батальоном, подошла к Црнооштице и начала окружать село с северо-запада и с востока. Это говорило о том, что враг имел точные данные о расположении отряда в селе. Стремясь захватить село в клещи, два полицейских взвода подошли к западным окраинам, где [344] была расположена одна из чет батальона имени Христо Ботева под командованием Косты Димитрова. Благодаря бдительности охранения, сообразительности командира и самообладанию бойцов, все близлежащие высоты и крайне дома были быстро заняты, так что передовые силы полицейского отряда попали под наш огонь. Противник развернулся, попытался атаковать, но, встреченный ружейно-пулеметным огнем, отступил и начал глубокий обход с юго-запада. Однако до вечера обход не был осуществлен.

Попытки пехотного батальона проникнуть в село так-де остались безуспешными. Личный состав охранения нашего батальона открыл огонь из четырех пулеметов и заставил врага залечь в глубокий снег на невыгодной позиции далеко от отряда. После обеда началась сильная метель, и под прикрытием темноты и бури, преодолев глубокие заносы, партизаны добрались до вершины Црноок и заняли более удобную позицию. Поскольку противник не решился атаковать партизан на вершине, Денчо отдал приказ оставить Црноок и отойти в село Зли-Дол. В этот день в бою проявили себя братья Славчо и Милеико Лазовы и ботевцы Георгий Стойчев и Насето. Они следили не только за передвижением противника, но, так сказать, даже за его дыханием, своевременно раскрывая его намерения. По предварительному плану командования отряда в селе Зли-Дол нужно было разоружить «общественную охрану», созданную министром внутренних дел Дочо Христовым, запастись продуктами, а после этого с проводником продвинуться к селу Полетинцы, где, по верным данным, действовала группа партизан Кюстендильского отряда.

Подойдя к селу, бойцы Продана, шедшие в передовом охранении, еще на окраине натолкнулись на вооруженную группу и разогнали ее. В центре села партизан ожидала новая засада. Завязалась ожесточенная перестрелка, Е которой был тяжело ранен староста и разбита «общественная охрана». Староста был приговорен к смерти, и приговор был приведен в исполнение.

Наученные горьким опытом в селе Црнооштица, где удалось бежать нескольким крестьянам из состава «общественной охраны», которые сообщили обо всем полицаи, в Зли-Доле партизаны перекрыли все выходы.

После ужина отряд выступил в новый тяжелый поход. Этот поход осложнился не только тем, что путь был трудно [345] проходимым, но и тем, что население этого района еще не освободившееся от старой националистической вражды, сейчас было одурманено фашистской властью которая ложью и клеветой сумела настроить его против нас, утверждая, что партизаны хотят подчинить этот край Петру — бывшему сербскому королю. Политически отсталое население встречало нас враждебно, а в ряде случаев созданные фашистами вооруженные группы сражались против нас.

С помощью местного проводника, знающего все тропинки в этом районе, партизаны направились в Кюстендил, чтобы разгромить тюрьму и освободить заключенных, однако из-за сильно пересеченной и трудно проходимой местности, глубокого снега и ограниченного времени пришлось изменить направление движения. Приблизившись к шоссе Босилеград — Кюстендил, партизанский дозор наткнулся на засаду, которая скрывалась в мазанках около дороги. После короткого боя отряд разгромил засаду.

Когда партизаны узнали, что все дороги перекрыты полицией и войсками, им не оставалось ничего другого, как направиться в Полетинцы через село Нижнее Уйно. Этот путь таил в себе большую опасность, так как в селе было много полиции и солдат. Все в отряде понимали значение этого перехода и поэтому двигались быстро, тихо и организованно. Ни глубокий снег, ни сильный мороз не смогли сломить железную волю партизан. Они преодолели все трудности и на рассвете благополучно приблизились к окраине села Полетинцы. Еще во время перехода штаб составил план блокирования села и выполнение операции возложил на отдельные группы. Три группы должны были окружить село, а четвертая — овладеть центром и подготовить расквартирование бойцов. Так как ботевцы были одеты в солдатскую форму, крестьяне подумали, что это регулярные войска, двинувшиеся по следам Кюстендильского отряда. По этой причине крестьяне сначала вели себя довольно отчужденно, но, когда поняли, что это народная армия, сразу смягчились.

Во время перехода из-за постоянного преследования партизаны не имели возможности вести агитационно-разъяснительную работу. Только в Полетинцах были созданы благоприятные условия, и весь наш аппарат занялся агитацией, чему способствовали еще сохранившиеся [346] в этом селе традиции «тесняцкого» периода истории нашей партии и сильная партийная организация.

С помощью лесника партизаны установили телефонную связь с селом Нижнее Уйно, где на телефонной С1анции работал испытанный антифашист, который, рискуя жизнью семьи, непрерывно сообщал отряду о продвижении полицейских и воинских частей. Благодаря этому командование отряда могло вовремя принять эффективные меры против любых неожиданностей.

К полудню Денчо и Дичо получили сведения, что где-то в селе находятся партизаны. Они так же, как и крестьяне, приняли отряд за воинскую часть и спрятались. Однако весть, что это не царская армия, а народная, быстро достигла кюстендильских товарищей. Они покинули сеновал, в котором скрывались, и встретились с командованием нашего отряда. После кратких переговоров, разобравшись в цели похода Трыпского отряда, местные партизаны поспешили отправиться по следам Кюстендильского отряда, которым командовал Драган Кортенский, чтобы передать ему наши пожелания о совместных действиях.

На следующий день оба отряда встретились в селе Брест. Кюстендильский отряд состоял из двенадцати человек, среди которых были Киро Богословский и Иван Егнов. Здесь же мы установили связь с Василом Дукатским — руководителем молодежного подполья Босилеградской околии. Все эти товарищи пошли с Трынским отрядом, чтобы взять оружие с нашего склада, а затем вернуться обратно в свои районы.

Стало веселее. Одни хорошо знали местность в Кюстендильской околии, другие — в Трынской, а третьи — в Босилеградской.

В селе Брест крестьяне очень сердечно встретили партизан, снабдили их продуктами для дальней дороги и собрались на митинг, на котором командиры обоих отрядов произнесли речь. Все, о чем говорилось на митинге, крестьяне слышали впервые и поэтому были глубоко взволнованы.

Не так гладко протекали события в селе Злогош Кюстендильской околии, в котором, как и во многих других селах, была создана «общественная охрана», возглавляемая самыми рьяными цанковистами. Поэтому еще при Подходе к селу Денчо, Дичо, Балканский и Кортенский выделили группы для организации засад, а основные силы [347] начали быстро входить в село. Не успев опомниться, двадцать семь наемников были разоружены, телефонная линия перерезана, аппаратура на почтовой станции раз, рушена, а архив общины сожжен.

Когда все закончилось благополучно, Денчо отдал приказ уходить из села. Дозорные двинулись к селу Уши, за ними на определенном расстоянии шли основные силы.

Попутно штаб получил сведения о том, что полиция и войска совершают перегруппировку в самом широком масштабе, а в районе Уши и других окрестных селах находятся полицейские части. В создавшейся обстановке командование отдало приказ, чтобы интенданты зашли в одну-две махалы, собрали продукты и ждали отряд.

Так и сделали. Бойцам выдали скромный завтрак, они перекусили, отдохнули и к полуночи, обойдя стороной Уши, направились к селу Средорек, расположенному северо-западнее треклянской полицейской базы.

В Средорек отряд прибыл к девяти часам. Находясь вне опасности, партизаны почувствовали себя свободнее и запели. Учащиеся прогимназии были в это время на занятиях. Услышав наши песни, они столпились у окоп и выбежали во двор, громко приветствуя народно-освободительные войска. «Да здравствуют партизаны, да здравствуют партизаны!» — неслось со всех сторон.

Разволновались и взрослые. На улицу вынесли еду, воду и, не боясь полиции, встречали и провожали партизан как самых дорогих и уважаемых гостей.

Быстрое продвижение отряда и диверсия, проведенная мной, Георгием Аврамовым и Раденко Видинским в селе Косово, спутали карты полиции и войск, помешав им догнать нас и навязать невыгодный бой. Войска, следовавшие за отрядом, отошли от реки и направились в Косово, где они, конечно, уже не нашли отряд, а затем двинулись к Нижней Мелне, чтобы пересечь там дорогу где-то около Кровавого Камня — важной высоты, контролировавшей дороги между селами Шипковица, Нижняя Мелна, Кышле и Колуница, — и поставить нас в безвыходное положение. Идея противника занять Кровавый Камень и устроить в нескольких местах крупным засады была довольно хорошо обдумана в тактическое отношении, однако Денчо, Дичо, Балканский и Кортенский противопоставили ей свой замысел. Они решили [348] опередить противника и устроить засады на основных путях, ведущих к Кровавому Камню и Шипковице.

Большое значение для осуществления этого плана имело географическое расположение Шипковицы и хорошее отношение крестьян к партизанам. Шипковица занимала юго-восточную часть хребта, тянувшегося от кровавого Камня и преграждавшего дорогу к Нижней Мелне из Божицы и Босилеграда, а шипковчане были полностью на нашей стороне. За то, что мы им возвратили реквизированный фашистами хлеб, они платили вам радушием и готовы были ради нас пойти в огонь.

Впереди колонны шел Денчо. С большими усилиями бойцы преодолевали глубокий снег. Если осенью расстояние от Драгойчинцев до Шипковицы отряд проходил за один час, то сейчас не хватало и двух. Все лощины, через которые нужно было проходить, были засыпаны доверху, а на поворотах выросли громадные сугробы.

Колонна приблизилась к Шипковице, когда уже стемнело. Люди уже разошлись по домам — одни ужинали, у других собирались веселые посиделки. Низенькие домики едва виднелись из-под снега. Они сливались с сугробами, и только черный дым показывал их местонахождение.

Партизаны запели. Бодрые звуки разносились по селу. Залаяли собаки. Начали открываться двери и окна.

— Партизаны идут! — кричали во дворах женщины и дети. — Пошли встречать.

Вскоре у калиток домов появились старики и молодежь.

— Добрый вечер! Добрый вечер! — здоровался Денчо направо и налево.

— Добро пожаловать! Добро пожаловать! — отвечали крестьяне.

— Ну что, реквизированный хлеб есть? — шутил Денчо.

— Нет, нет, — наперебой ответили несколько женщин. — С самой осени эти псы не заходили в село. Спасибо вам, никто нас больше не трогает. Живем свободно.

В это время детишки из боевой группы окружили Денчо.

— Дядя Денчо, пионеры готовы к получению заданий, — отрапортовал самый старший.

— Эх вы, милые мои разведчики! Дайте я вас сначала расцелую, а потом поставлю задачу. [349]

Он обхватил своими длинными ручищами всю группу расцеловал кого в щеки, кого в лоб, а потом дал задайте каждому. Детишки отошли с дороги и влились в колонну

Крестьяне пригласили на ужин по пять-шесть человек — кто сколько мог. Товарищи ужинали и отдыхали но в каждом доме было организовано дежурство. Охрану и разведку взяли на себя сами крестьяне. На случай необходимости договорились о сигнале и месте сбора.

Ночь проходила спокойно. Нигде ничего не слышалось — ни стрельбы, ни гула моторов. Это, конечно, не означало, что вообще ничего не случится. Вот-вот в штабе должны были получить сведения из Драгойчинцев и Нижней Мелны, и они не запоздали.

— Как мы и предполагали, враг действует. Движется в двух направлениях, — доложил Дичо Петров командиру отряда. — Бойцам необходимо срочно отправляться в засады.

— Поднимите бойцов по тревоге, одной чете занять хребет между Кышле и Шипковицей, а другой перекрыть дорогу со стороны Драгойчинцев. Прежде всего организуйте засады, — распорядился Денчо, сонно потирая лоб. — Отряд направится к Кровавому Камню. Если все пройдет благополучно, уйдем в Колуницу.

Позиция, которую заняли батальоны, была длиной около трех километров, что затрудняло оборону.

Командование отряда поняло, откуда нужно ожидать самого большого натиска, и в соответствии с этим основные силы были сосредоточены на линии Нижняя Мелна — Кровавый Камень. Здесь находился и сам Дичо Петров, на которого было возложено руководство боевыми действиями на этом участке.

Противник приближался к нашим позициям очень осторожно. Он не раз уже попадался в партизанские ловушки и поэтому высылал свою разведку далеко вперед.

Когда около двух взводов солдат приблизилось к засаде, наши открыли внезапный огонь. Семь-восемь человек упали, а остальные, испугавшись, убежали.

На правом фланге действовал батальон имени Левского. На него насел целый батальон солдат, но, поняв, что здесь готовится западня, был вынужден развернуться на порядочном расстоянии от наших позиций.

До сумерек противник предпринял еще несколько атак, стараясь овладеть Кровавым Камнем и окружить [350] отряд, но все его попытки бесславно провалились. Все заканчивалось бесполезными потерями.

Под вечер, когда желание противника продолжать бой ослабело, наши батальоны атаковали его, отогнали, а после этого покинули позицию и ушли в Колуницу. Враг потерял двенадцать человек убитыми, с нашей стороны потерь не было.

В Колунице отряд был встречен так же радушно. Хотя мы пришли туда довольно поздно, люди встали и затопили печи.

— Только что проводили одних гостей, пришли другие, — сообщил нам один старик.

— Каких это вы гостей проводили? — спросил Денчо.

— Златан был здесь вечером. Вел с собой человек тридцать новобранцев и ушел на север.

Денчо понял, что это был результат мобилизации, проводимой партией, и поделился своей радостью с друзьями. Через несколько часов отдыха Денчо отдал отряду приказ двинуться по следам Златана. Эти следы вели к Црна-Траве.

Когда отряд спустился к восточной окраине Црна-Травы, крестьяне, организованные в местный отряд, заняли позиции неподалеку от домов и приготовились к отпору. Напуганные и возмущенные зверствами фашистов, сжигающих села, увидев солдатскую одежду ботевцев, они приняли партизан за войска, снова пришедшие сюда, и решили погибнуть, но не позволить фашистам издеваться над их честью и жизнью. Однако поняв, что к ним приближается не полиция, не войска, а партизаны, они бросились навстречу. И все-таки на этот раз крестьяне были настроены не слишком хорошо. В лощине, где дней десять назад белели одноэтажные домики, сейчас печально чернело пожарище. Фашисты сожгли здесь все.

Эта тяжелая картина вызвала в сердцах партизан острую ненависть к жалким слугам фашизма, которые сжигали и поголовно опустошали села в партизанских районах. Глубокое отвращение ко всему фашистскому строю испытывал каждый честный человек, когда своими глазами видел, как полуголые и босые дети, чья одежда в обувь сгорели или были унесены фашистами, ютились вместе со скотом в воронках, на скорую руку покрытых мокрой соломой, а вместе с замерзшими и голодными Детьми лежали на холоде голодные раненые и больные партизаны. [351] Пожары прошли не только в Црна-Траве; фашистские преступления совершались на обширной территории представляя собой новую копию турецких бесчинств и былые времена в болгарских селах Перуштица и Батак

И в Црна-Траве, и в Калне даже фруктовые деревья были сожжены, а на месте домов зияли глубокие ямы — полуразрушенные подвалы.

С неповторимым терпением и стойкостью население Трынского и соседних районов переносило полицейский террор. И с неугасимой, неисчерпаемой верой боролось за свое светлое и радостное завтра.

Преклоняюсь перед тобой, народное терпение, вера и борьба!

Брезникская операция

Встреча с Георгием Аврамовым, Тодором Младеновым и Свиленом Веселиновым состоялась в середине марта в селе Расник. После партийного собрания мы отправились в Вискяр. Нужно было и там провести партийное собрание. В Раснике мы не стали ставить вопрос об уходе в отряд. Это могло вызвать подозрение со стороны полиции, что в селе существует организация, а такие подозрения привели бы к более тщательному наблюдению и поискам партийной ячейки. Задачи, выполняемые товарищами Стояном Теневым и Борисом Модревым, были важны, они требовали сохранения тайны, чтобы у власти создалось впечатление, будто в селе все тихо и спокойно. Поэтому в Раснике мы не разрушили сыроварню, не тронули старосту и не подожгли общину.

В Вискяре активнее всех работали товарищи Христофор Аначков, Исидор Атанасов и Теофил Йорданов. На них было возложено проведение собрания. Им удалось в урочище Рашинец собрать семнадцать человек, среди которых были и представители сел Мештица и Бабица: из первого — девушка Славка Велинова, из второго — Момчил Тодоров.

Основным вопросом, поставленным перед этим собранием, было сформирование боевой группы, которая должна будет перерезать телефонную связь восточнее города Брезник в тот вечер, когда мы планировали вывести новых партизан из сел западного района Брезникской околии — Ярославцев, Билинцев, Муртинцев и Красавы. Целью этой операции было сбить с толку полицию, чтобы [352] она не могла сразу направить отряд к селам, из которых уходили новые партизаны.

Выводом новых партизан занимались Георгий Авралов, Георгий Григоров, Тодор Младенов и Кирил Марков. Им помогали Виолета Якова, Райчо Таков, Крыстьо Пырванов, Асен, Верчо и Мишо.

Боевая группа была создана. Христофору Аначкову было поручено держать людей под рукой и, если появится опасность ареста, немедленно собрать их и привести к нам. На этом повестка дня была исчерпана, и мы расстались — я вернулся в Расник дожидаться группы подпольщиков, которые придут из Софии, а Георгий Авралов, Тодор Младенов и Свилен Веселинов (Момчил) пошли на встречу с Кирилом Марковым и Георгием Григоровым организовывать и осуществлять прием и переброску в лес новых партизан.

Одновременно с переброской новых партизан товарищи должны были поджечь архив общины в селе Красава и покарать трех злостных врагов в селе Билинцы.

Операция должна была состояться 21 марта, поэтому отдельные группы должны быть на своих местах к 20 числу.

По пути в Брезникскую околию группа провела собрание в Милкьовцах и разоружила старосту в селе Баба. Здесь к группе присоединился бай Тимо, старый крестьянин, всю жизнь батрачивший на сельских богачей.

Когда группа поднялась на холм восточнее села Баба, опустился густой туман и вся окрестность потонула во мгле.

Проводник сбился с дороги и вместо Билинцев завел группу в соседнее село Муртинцы. Нашим товарищам пришлось бегом возвращаться обратно, и они едва успели на рассвете спрятаться у нашего ятака Седефчо Спасова. Группа оставалась здесь целый день. Георгий Аврамов и Тодор Младенов через сельских парней успели связаться с товарищами из сел Красава, Ярославцы, Муртшщы и Вискяр и предупредить их, чтобы они были готовы.

Группы, предназначенные для действий в Красаве и Ярославцах, отправились вечером 20 марта подготовить все на месте, чтобы 21 марта вечером в условленный час одновременно начать действия. Сборным пунктом после операции был назначен Кривоносский монастырь, откуда все вместе должны были двинуться в Трынскую околию. [353]

Каждая группа имела свой объект, поэтому и действия групп носили различный характер. Самые большие трудности предстояло преодолеть группе, действующей в селе Билинцы. Здесь нужно было схватить старосту одного полицейского осведомителя и учителя Дивдуркина, чтобы привести в исполнение давно вынесенные им смертные приговоры.

При задержании старосты произошла стычка. Так как он был крупный, плотный и сильный, а Златан — небольшой и послабее, староста схватил его и начал душить. Златан позвал на помощь, но, пока к нему бежала Иванка, напряг свои силы и сумел нанести противнику несколько ударов пистолетом по голове. Староста потерял сознание. В это время подбежала Иванка. Понес наказание и учитель Дивдуркин, а полицейского осведомителя не оказалось дома.

Группа, действующая в Красаве, сразу после прибытия установила контакт с одним из местных активистов Владо Захариевым и получила от него подробные сведения о расположении общины и охраняющей ее сельской страже. Вечером группа направилась к объекту, с помощью Владо разоружила стражу и приступила к уничтожению архива в здании общины. В это время двое парней перерезали телефонную линию, связывающую село с Брезником, а вискярская боевая группа — с Софией. Через несколько минут архивные документы охватило пламя. К небу взвились огненные языки. Из Брезника выехала полиция, но, пока она добралась до села, партизаны успели далеко уйти. С ними, гордые и возбужденные успехом операции, шли шесть новых партизан — Владо Захариев, Костадин Николов, Асен Алексов, Благой Симов, Иван Евтимов и Любчо Иванов.

Успешно закончилась операция и в Ярославцах. Момчил и Крыстьо разоружили сельскую стражу, созвали девять новых партизан и отправились к пункту сбора. В колонне, на небольшом расстоянии от Момчила, семенили ремсистки Станка и Магда, а недалеко от них — бра. Станки Иван, Борис Антов, Марин, Стойчо, Станимир, Димитр, Цанко и самый старый партизан в селе Крыстьо Пырванов. Он спешил за воодушевленными молодым партизанами и от радости чувствовал себя на седьмом небе. Самым сокровенным его желанием было то, чтобы группа самым скорейшим образом переросла в Врезинский [354] отряд, который, как и Трынский, будет поднимать население на справедливую борьбу.

Подле Кривоносского монастыря с каждой минутой становилось все оживленней и веселей. Одна за другой прибывали группы партизан. Люди бросались друг к другу, собирались кучками. Новички были нетерпеливы и с интересом заводили разговоры с товарищами из соседних сел, а старики торопились похвалиться, кто привел больше всего новых партизан.

Как малое дитя, радовался и бай Пешо. Он ходил от одной группы к другой, не уставая восхищаться и радоваться всему происходящему, обнимал Тодора, Златана и Момчила и при этом приговаривал:

— Вот какой наш народ! Видите? Только за одну ночь — двадцать четыре новых партизана. Завтра фашисты сбесятся от злости, ну и пусть бесятся, все равно их восемнадцать карабинов останутся в наших руках. Не правда ли, чудесно?

Тут он обнял и горячо расцеловал оказавшегося перед ним Тодора Младенова.

Было отчего неудержимо радоваться нашему сердечному баю Пешо. Этот успех во многом зависел от него как партийного руководителя.

Перед тем как тронуться в путь, бай Пешо собрал всех новых партизан, сказал им несколько теплых и ободряющих слов, объяснил правила движения в колонне, назначил в передовое охранение старых партизан Златана и Крыстьо, а, сам остался в середине колонны. Хотя он и устал от длинного пути, но все время настаивал, чтобы отряд шел быстрее. Нужно было как можно раньше преодолеть крутые склоны голого и каменистого Любаша, чтобы к вечеру добраться до сборного пункта в селе Эрул.

Наши правила движения требовали, чтобы во время походов и переходов не было никаких разговоров. Все должны сохранять тишину и быть начеку, потому что враг мог появиться и открыть стрельбу в любой момент. Бай Пеню и в этом отношении служил примером. Несмотря на свой обычно общительный характер, сейчас он шел молча. А молчание, как и обостренная бдительность, неминуемо приводит к мысленному разговору с близкими, друзьями... На этот раз он как бы оторвался на миг от колонны и перенесся в свою бедную софийскую квартиру, где остались его худенький черноглазый Орльо и [355] темноволосая Светла, грезившая сказочными снами. Они были такими, как и год назад, когда он их видел последний раз. Орльо — такой же невысокий, но энергичный жесткими, как щетина, волосами, а глаза у него живые и умные. Они смотрят на отца и, кажется, укоряют его за продолжительное отсутствие. А смуглая Светла, с мечтательными глазами, ростом уже догнавшая мать, только улыбается. А вдруг она тоже сейчас видит его и во сне радуется встрече и тому, что они уже никогда не расстанутся.

«Как вы там, дорогие мои птенцы, трудно ли вам без отца?» — прошептал он.

«Трудно, папочка! — всхлипнул Орльо. — Без тебя мы как без крыльев. На улице дети бьют нас, запугивают своими отцами, а мы не смеем сказать им, что и у нас есть отец. Теперь ты никуда не уйдешь, правда?»

Тяжелый комок подкатился к горлу, и он, устыдившись собственной слабости, покачал головой.

«Смотри ты, — укорил он себя, — как легко можно распуститься: только подумал, а нежность уже превращается в слезы».

Бай Пешо часто вспоминал Орльо и Светлу. Они были и его радостью, и его грустью.

— Если останусь жив, — говорил он, — они будут моей радостью в жизни, ну а если погибну, пусть знают, что их отец достойно выполнил свой долг перед партией и народом. Это их обяжет бить честными гражданами и трудиться так, как трудился я.

Когда колонна новобранцев приблизилась к Эрулу, мы с Георгием Настевым и Стилияном Дешевым, которых я дождался в Раснике, отправились к баю Василу. Георгий Настев был студентом-медиком, а Стилпян — студентом-юристом. Я знал обоих. С Георгием познакомился примерно год назад, когда тоже пытался поступить в университет, а со Стилияном — в камере дирекции полиции, где мы провели несколько дней в марте 1942 года.

Бай Басил сильно заинтриговал нас своим рассказом о соседке Эвге.

Старая Эвга — состоятельная по сравнению с другими крестьянами села женщина — жила по соседству с баем Василом. Дом ее стоял выше всех в махале. Она постоянно враждовала то с дедом Станко, то с баем Василом. Известная своей скупостью, она никому не давала [356] долг, а уж если приходилось давать, то старалась подучить обратно с лихвой. Зажиточная крестьянка, она поддерживала фашистскую власть и не однажды страдала бая Васила, что донесет в полицию, что он принимал дома партизан, и его дом сожгут.

— Вот я скажу жандармам! Партизан принимаешь, всю ночь собаки лают, — заявила она ему однажды, — досмотрим, как ты отвертишься после этого.

— Да отцепись ты, — огрызнулся бай Васил, — какие еще партизаны? Ты что, не знаешь, сука у меня во дворе — кобели и вертятся около нее всю ночь, вот и лай стоит.

Этим он не убедил старую Эвгу, и она продолжала запугивать его. Однажды бай Васил здорово испугался и, когда мы пришли, пожаловался на нее.

Наказывать ее только за эти глупости нам было ни к чему, и мы решили отправить к ней в гости на несколько дней троих партизан. Село было далеко от города, полиция появлялась редко, поэтому мы поручили им выходить днем во двор с оружием, а бай Васил должен был время от времени выглядывать из своего дома. Это должно было стать самым солидным аргументом против нее. Так мы и сделали, и сейчас бай Васил рассказывал нам, сияя от счастья, о «волшебном превращении» старой Эвги.

За два дня перед тем как мы появились в Эруле, он вышел набрать себе воды. Увидев его, соседка схватила свое ведро — и прямо к нему. Еще не успев поставить ведро на землю, поторопилась поздороваться.

— Доброе утро, Василчо-о-о, — пропела она.

Вместо ответа он вызывающе сказал ей:

— Ну что, старая, и ты стала своим человеком у партизан?

— Ты что важничаешь? — Она не оправдывалась, а только сменила тон разговора.

— Не важничаю, а просто говорю тебе: ко мне партизаны приходят ночью, а у тебя даже днем гуляют по двору. Я вот сегодня пойду в Трын, и тогда посмотрим, как ты отвертишься.

Бабка Эвга струхнула. Сейчас она находилась между двух огней: с одной стороны — партизаны, с другой — полиция. И тех, и других она боялась, но нас боялась больше. [357]

— Не нужно, Васил, дай бог тебе много лет жизни не нужно сообщать. Отныне я ничего и слыхом не слыхала, и видом не видала, клянусь детьми, ничего никому не скажу.

— Вот так-то лучше, и чтобы ты у меня ни гугу, — внушительно произнес бай Васил.

Он-то был очень доволен ею, а мы, сказать по правде, не очень. Партизаны у нее чуть не померли от голода: за три дня ни яиц, ни мяса, ни брынзы не дала, только соленьями кормила. А ведь все знали, что она бедностью не страдает — и овцы есть у нее, и коровы. Разозлились мы и отправились к ней:

— Ты, мамаша, почему не уважаешь борцов за народ? Почему кормишь их только соленьями? Разве они выдержат, если все их будут кормить, как ты?

— Нет ничего другого, сынки. И мы это же едим...

— Ах, у тебя нет ничего? А куда делись пятьдесят овец, две коровы, где свинья, где куры твои? Ну-ка отвори чулан, посмотрим, что у тебя есть и чего нет!

Заходим в чулан, и что же мы там видим? Целая бочка солонины, другая с брынзой, огромная корзина яиц и большой кувшин с маслом.

— Это называется «нет ничего»? — спросили мы.

— Ну вот что, оставляем тебе товарищей еще на три дня, а если не будешь кормить их как следует, оставим на целый месяц.

Старушка наклонила голову и ничего не ответила. Однако на этот раз она не только их хорошо кормила, но на прощание подарила им по паре шерстяных вязаных носков.

Вот как вовлекли мы в наше движение скрягу и «доверенного человека» властей старую Эвгу. С этого дня бай Васил успокоился.

В Эруле надолго мы не задержались. Отправились в Видрар, где предстояла встреча со Славчо Радомирским. Однако его мы не застали, он уже отправился со своей группой в Калну.

Только прибыли в Видрар, как получили донесение, что брезникская группа добралась до Эрула и что один из молодых партизан по неосторожности смертельно ранен. Оставили Стилияна в Видраре и с нашим доктором Настевым немедленно отправились обратно в Эрул. Раненый лежал в кошаре дедушки Гергина — старого члена партии, которого в этот момент там не было (он пошел [358] домой за продуктами). Около раненого сидели два партизана. Пытались оказать ему помощь, но было поздно он скончался. Остальная группа во главе с баем Пешо расположилась в махале Смрика недалеко от села, рай Пешо еще не знал о трагическом конце раненого партизана.

Мы пошли в Смрику. Около первого же дома нас встретила охрана и тотчас препроводила нас к баю Пешо, где были и Златан с Тодором. На их лицах играла улыбка, а бая Пешо мы впервые видели таким сияющим. Мы решили не мешать его радости и ничего не сказали о смерти партизана. Обошли с ним несколько долов. Бойцы везде встречали нас с энтузиазмом и нетерпеливо ожидали приказа трогаться в путь.

— Смотри, Славе, смотри, сколько новых людей, — показывал бай Пешо правой рукой, держась левой за мое плечо. Он сиял, как красное солнышко, и не мог нарадоваться.

Везде, куда мы заходили, звенели песни, да так, что стекла в окнах дребезжали. Партизаны тоже еще ничего не знали о смерти своего боевого товарища.

В одном из домов, окруженные девушками и юношами, сидели Станка и Магда из Ярославцев. Станка — та самая девушка, которая при перестрелке с полицией на сыроварне нашла и сохранила мой плащ, — была невысокого роста, коренастая, закаленная в тяжелом сельском труде. Она была похожа на своего отца бая Исая не только внешне, но и по характеру. Много она не говорила, но уж если скажет слово, то к месту. Такой же характер был и у ее брата Ивана, а Зора и Лиляна, две младшие сестры, были похожи на свою мать — более нежные, они отдавали предпочтение домашней работе перед полевой. Магда была повыше, посмуглее и моложе Станки, с которой мы встретились в первый раз.

Для эрульских крестьян Станка и Магда представляли собой что-то новое. Это были первые крестьянские Девушки, ставшие партизанками, поэтому вполне естественно, что интерес к ним был особенно большим. Женщины, пожилые и молодые, а больше всего девушки, забрасывали их вопросами. Девушки думали, что, наверное, у них зазнобы в партизанах, поэтому они и сами пошли, им хотелось, чтобы это было так и чтобы самим было легче уйти, когда какой-нибудь парнишка шепнет им пару заветных слов на посиделках. [359] Какое разочарование! Магда и Станка ушли просто для того, чтобы бороться.

— Как же вас матери отпустили? Небось жалко им было вас? — спросила одна девушка, стоявшая рядом женщиной со светловолосым малышом на руках.

— А почему бы им нас не отпустить, — ответила Станка, — разве мы по плохому пути пошли? Кто кроме нас самих нас защитит?

— Я лично никого не спрашивала, — немного заносчиво заявила Магда. — Когда сообщила об этом матери, она мне сказала: «Голова твоя: хочешь — разбей ее хочешь — сохрани. Вы, молодежь, разве думаете о родителях? Только хлопоты им создаете».

— Боже мой! Какие матери! — удивлялись женщины. — Мы не смогли бы даже на один день от детей отойти, а они!..

— Почему же? — вступил в разговор бай Пешо. — Дети должны учиться самостоятельности. Что бы было, если бы такие взрослые девушки и парни обо всем спрашивали родителей и ждали их согласия? Наверное, немного таких отцов и матерей, которые сказали своим детям: «Счастливого пути! Будьте первыми во всех боях!» Многие из жалости и родительского эгоизма упрашивают детей, говорят, что есть другие, которые рождены для таких дел. А это очень вредно, разве мы смогли бы совершить такую огромную работу одни? Нет! Нужны тысячи, десятки, сотни тысяч.

Остальные доводы женщины не слушали, их ужасала мысль, что кто-нибудь из их детей без родительского позволения пойдет по своему пути, может быть, трудному, может быть, страшному. Вот и этот малыш, который сейчас смотрит на свою мать и не может понять, что волнует ее, тоже будет иметь свою волю, свой характер. Вечные материнские иллюзии! Властный характер матери взбунтовался, она опустила взъерошенного малыша на пол и сердито прикрикнула на него:

— А ну, марш отсюда, чего повис на руке? И я от тебя увижу такую же подмогу, какую видят матери вот этих, что под мужчин подделываются.

— Неправа ты, — мягко сказал бай Пешо. — Когда постареешь, он будет иметь своих детей, свои заботы.

— Тогда на кой черт я смотрю за ним, если он завтра спину ко мне повернет? — с упреком сказала она. [360]

— Я не имел в виду, что дети не должны заботиться о своих родителях, это их долг, но вместе с выполнением этого долга они имеют обязанности перед своими собственными детьми. Дети еще с малолетства должны воспитываться в трудолюбии, самостоятельности, в уважении к взрослым, но вместе с этим они должны расти непримиримыми борцами против любого рабства и угнетения. Нам нужны люди, которые больше всего любят свое отечество, народ. Вот так и должны их воспитывать матери.

— Ну да, что же тогда будут делать учителя, если только мы будем детей воспитывать, ведь это их дело, — упрямо ответила женщина.

— Вот это-то и плохо, что мы доверяем воспитание детей только учителям, очень немногие сегодняшние учителя воспитывают правильно. Воспитание должно стать первостепенной обязанностью родителей, а не учителей. Это должно быть важным и сегодня, и завтра, и послезавтра — во все времена. Воспитай своего ребенка смелым, гордым, любящим своих родителей, свое отечество, чтобы он стал таким, как эти девушки, чей поступок, не одобренный родителями, возвышен и патриотичен. Этот поступок высоко оценит наш народ. Человек, всем жертвующий для других, всегда стоит выше окружающих. Вот если бы твой ребенок сейчас был в их возрасте и поступил, как они, это должно было бы стать для тебя самой большой гордостью.

— Ну да, для того, что ли, матери их растили, чтобы они нашли смерть где-нибудь под кустом?

— Зачем же им обязательно погибать? Они пошли не для того, чтобы погибнуть, вот, спроси их. Они пошли бороться, защищать свою родину. Пошли не умирать, а жить жизнью, полной смысла. Ты не думай, что эти люди, которых ты видишь здесь, пошли бороться и искать смерти потому, что им не хочется жить. Нет! Потому, что они любят жизнь, хотят сделать ее красивее, вот почему. И кто из нас останется в живых, тот и увидит эту жизнь, будет радоваться ей, но все равно и дальше будет бороться за то, чтобы она стала еще лучше.

Женщина задумалась. Устои ее эгоистической философии пошатнулись. Верно ли то, что говорит этот серьезный человек, у которого есть и жена, и дети? От любви к жизни или от ненависти к ней пошел он по этому пути? И если бы его путь был так плох, пошли бы за ним остальные? А ведь среди партизан были не только парни, [361] были и поседевшие люди. Разве в таком возрасте люди вступают на плохую дорогу? Она еще раз подумала о своем ребенке, о его будущем, поверила баю Пеню и смутившись, протянула руку, взяла заплакавшего ребенка, обняла его и сказала:

— Иди к мамочке, сынок, и слушай, что говорит этот дядя. Он хочет, чтобы ты быстро вырос и стал хорошим мальчиком. Слышишь?

Ребенок вытаращил глазки, посмотрел исподлобья на бая Пешо, на молодых партизанок, пришивавших к шапкам красные звезды. Посмотрел на мать и, прочитав на ее лице что-то понятное только ему, прижался к ней.

В комнате наступила тишина.

* * *

Недалеко от махалы Смрика жил дедушка Гергин, наш большой приятель. После случая с раненым партизаном, за которым он по-отцовски ухаживал, мы чувствовали себя в долгу перед ним. Решили зайти к нему вдвоем с баем Пешо и выразить ему свою благодарность.

Дедушка Гергин встретил нас у дверей дома. Он обругал пятнистую злую собаку, налетевшую на нас, отогнал ее и очень холодно поздоровался. Так же встретила нас и бабушка Стана. Неохотно подала худую руку и, быстро ее отдернув, спрятала под фартук. Это озадачило нас. С чего это старики вдруг так охладели к нам? Чего только не передумали мы за эти несколько мгновений! Но когда мы вошли в освещенную комнату, люди сразу же переменились.

— Добро пожаловать! Добро пожаловать! — по-матерински обнимала нас бабушка Стана. — Не смогла узнать вас в темноте. Старые глаза плохо видят.

Мы извинились, что так поздно беспокоим их, и, поблагодарив старых людей за заботу, с которой они ухаживали за раненым партизаном, собрались было вернуться обратно.

Но дед Гергин так не думал. Еще не успели сесть, а он уже занялся политикой.

— Когда же, — начал он, — шваб сломает себе шею, чтобы не погибал больше народ?

— Что он сломает себе шею, дед Гергин, в этом я уверен, но когда, точно не могу тебе сказать, — ответил бай Пешо. — Сейчас Красная Армия преследует его по пятам, одни за другими освобождая свои села, города и республики, приближается к нам. [362]

— Ты говоришь, отступает шваб, — продолжал старик. — Это меня очень радует. Я участвовал в нескольких войнах и, насколько понимаю, к каждой из них шваб приложил свою руку. Он жаден и завистлив. На чужое глядит как волк и никогда не довольствуется своим. Думается мне, чтобы наступил мир, надо стереть с лица земли весь швабский народ. Только тогда люди заживут свободно и спокойно.

— Нельзя так, дед Гергин, неправильно будет уничтожить немецкий народ. Во всем виновны немецкие фашисты, которые обманывают свой народ, науськивают его на другие народы и вовлекают в такие грязные дела, как война против Советского Союза. Не народ, а фашистов, которые им управляют, надо истреблять.

Дед Гергин слушал наши объяснения, но чувствовалось, что мы его не убедили. Он соглашался с нами из чувства любви и гостеприимства, однако в глубине души по-прежнему считал, что в этой бесчеловечной войне виноват весь немецкий народ, и был убежден, что он должен понести за нее ответственность.

Мы знали, что дед Гергин — добрый человек и в крайности впадает от бедствий, которые причинила война, от голода и нищеты и отсутствия правдивого слова. Его взгляды были ответом на человеконенавистническую идеологию немецкого фашизма, беззастенчиво пропагандируемую в прессе и по радио.

— Конец рабства близок, дед Гергин, — вмешался в разговор и я. — Но он может оказаться еще ближе. Это зависит от нас, от народов, которые борются против этого зла. В такой борьбе важна помощь каждого человека. Нужна и твоя помощь. Оказывая теплый прием партизанам и поддерживая наше движение, вы помогаете быстрейшему разгрому фашизма. А фашизм — это власть, которая нам навязана, которая душит нашу свободу, вовлекает нас в войну, в которой погибают тысячи лучших сыновей и дочерей нашего народа. Такая же власть висит и над головой немецкого народа. Это самая свирепая, самая человекоубийственная власть, лишившая немцев Даже самых простых свобод. В Германии миллионы честных людей были против войны, но фашисты уничтожили многих из них. Война против Советского Союза стала возможной лишь после того, как немецкие фашисты обезглавили рабочее движение, отравили души простых людей гнусной ложью и обещаниями. Многие из тех немцев, [363] которые сейчас на фронте, ожидают, что после по беды над Советским Союзом они станут королями, царями, губернаторами, старостами и начальниками, а советские люди — бесправными рабами. Но не все в Германии фашисты. Там, как и у нас, есть много честных людей, которые не одобряют фашистский режим, ненавидят его и борются против него. Эта часть немецкого народа с каждым днем увеличивается все больше и больше. Уничтожив немецкий народ, мы уничтожим и добрых людей. Кроме того, большая часть из тех, кто сегодня с Гитлером, завтра будет с Тельманом — вождем коммунистов.

Дед Гергин слушал с огромным вниманием. Он понимал политику, но не все тонкости этой политики ему были ясны. Поставленный под наш с баем Пешо двойной обстрел, он убедился, что мы говорим ему истину, и воспринял эту истину всей своей душой.

— Будем помогать, ребята, будем помогать всеми силами — это вам заявляет шестидесятилетний дед Гергин, а если я и пострадаю, буду знать, что пострадал за партию Димитрова.

После этого наш собеседник задумался. Он вспоминал годы, когда был шахтером, вспоминал горячее слово Димитрова, потом опустил голову и, обращаясь к молодежи, которая уже набилась в комнату, сказал:

— Ребята, любите партию Димитрова! С ней вы одолеете любого врага!

Расстались мы с дедом Гергином и бабушкой Станой очень довольные друг другом.

В тот же вечер всей группой мы двинулись в село Горочевцы. К полуночи были уже в Попов-Доле, махале бая Нако, где и расквартировались. Здесь же жил и староста, который служил двум властям, или, вернее, служил нам, а Драгулов ему платил.

Бай Нако только что вернулся домой. Наше продолжительное отсутствие его серьезно обеспокоило, и он ходил от села к селу, от ятака к ятаку искать нас.

— И где же запропастились эти люди? Не слупилось ли чего плохого? — беспокойно спрашивал бай Нако, ни жив ни мертв от тревоги, рожденной неизвестностью.

А сейчас, увидев нас, он как будто заново родился.

— Куда же вы пропали, братцы? Почему не сообщили ничего, знать бы хоть, что вы живы! — укорял он нас. [364]

— Так получилось, бай Нако, не было возможноти, — объяснил я ему.

— Узнал я, что ты был в Видраре, и с тех пор все время в ожидании. Знаю, что ты меня не обойдешь.

— Не сердишься, что привел к тебе много народу?

— Сейчас я доволен, — ответил бай Нако и позвал свою жену.

— Тала, ты поймай петуха, а Ольга и Мара пусть разведут огонь и согреют воду. Ведь вы уже давно не мылись? — спросил нас бай Нако.

— Вообще-то банька многим уже нужна. Но можно ли это быстро провернуть?

— Сделаем, сделаем, милый, — уверил он и отправился организовывать разведку в соседних селах.

В доме бая Нако был образцовый порядок. Не только жена и две дочери поддерживали чистоту, но и сам бай Нако ревностно следил за порядком. В его доме каждая вещь знала свое место. Будучи человеком со вкусом, мастером на все руки, он все делал сам — гардеробы, кровати, шкафы, и, надо отдать ему должное, делал мастерски. Ему достаточно было только раз увидеть, как сделана какая-либо вещь, чтобы воспроизвести ее еще лучше. Он взял себе за правило, что, когда к нему приходят партизаны, им нужно выкупаться и переодеться. А если у них не было сменной одежды, бай Нако давал свою и был счастлив.

Иногда нас так глубоко трогали заботы бая Нако, что мы были готовы расцеловать его, если бы не страх показаться сентиментальными, а он отвечал нам: «Уж если я и такие, как я, не будем заботиться о вас, то кто же это сделает, не фашисты ли?»

Этим бай Нако обезоруживал нас.

Обеспечив разведку, он подсел к нам и рассказал местные новости. В походе ухудшилось здоровье Иванки. Она была сильно истощена, и сейчас, кроме сердца, создававшего ей много неприятностей, подала голос и временно утихшая язва. А наша медицина была совсем беспомощной. До прихода Георгия Настева мы почти не прибегали к медицинской помощи. Старались не болеть, ну а если кто-нибудь прихварывал (ведь болезнь не спрашивает нашего согласия), лечились, как умели, — кто лекарствами из элементарной аптечки, доверенной баю Захарию, кто народными средствами. И странно, многие Раны и обморожения, на лечение которых в обычных условиях [365] уходит не менее месяца, у нас вылечивались быстрее.

Сейчас Иванку надо было лечить по-настоящему, но оставить ее у бая Нако мы не могли. До последней акции она жила у него около двух недель, и случалось, что ее приходилось переносить на одеяле среди ночи к бабушке Миланке, в село Видрар. Кто-то из соседей пустил слух и люди по селам стали говорить, что у Нако Стоименова лежит раненый партизан. По этим причинам мы решила снова отвести Иванку к бабушке Миланке и оставить с ней Настева. Присутствие Настева, хотя он и не получил медицинского образования, придавало нам большую уверенность.

Пока остальные отдыхали, мы отвели Иванку. Видрар недалеко, только в нескольких километрах, но мы здорово намучились, когда переносили ее через лощины.

Увидев нас, старая Миланка не смогла сдержать слез. В плохом состоянии здоровья Иванки она чуть ли не себя считала виновной.

— Зачем я ее отпустила? Ведь видела, что не то что в бой, в дорогу ей нельзя. Ну, а она не слушает: пойду да пойду. «Я, — говорит, — не в постели лежать пришла, а драться».

Бабушка Миланка еще крепче обняла Иванку, поцеловала ее и укрыла несколькими новыми разноцветными одеялами.

Сердечная и наблюдательная, бабушка Миланка тут же заметила, что мы беспокоимся за Иванку, и, проводив нас до ворот, сказала:

— Слава, пока Иванка в моих руках, будьте спокойны. Сама погибну, но ее не отдам никому.

И действительно, благодаря заботам бабушки Миланки и Георгия Настева Иванка поправилась, окрепла и через несколько недель снова вернулась в отряд.

На обратном пути мы захватили с собой Стилияна и к рассвету вернулись в дом бая Нако. Здесь мы дождались еще одной группы подпольщиков, в которую входили Раденко Видинский, Славчо Венев и Зиновий Апдонов (бай Стамен). Собравшись, мы все направились в Верхнюю Мелну, где Георгий Аврамов, Раденко Видинский и я отделились от общей группы (нам нужно было побывать по организационным делам в селах Долгая Лука, [366] Дукьовцы и Косово), а остальные под командованием Златана отправились в Ивановцы, махалу Нижней Мелвы.

* * *

Сразу же по приходе Златан организовал охрану и разведку. Наиболее подходящими для этой цели были местные дети, которые ходили в школу.

Перед тем как ребятам тронуться, Златан собрал их в одной комнате и четко объяснил, что и как разведывать, каким образом сигнализировать в случае опасности. Предупредил, чтобы никому об этом не говорили пи слова.

Ответственным в группе был назначен тринадцатилетний мальчуган Стоян Костов — приятель Иванки. Из-за того что он спас Иванку от ареста, Златан относился к нему с наибольшим доверием.

По пути в школу ребятишки неоднократно останавливались. Это делалось по команде Стояна, организовавшего что-то вроде репетиции — каждый школьник один раз выступал за полицая и один раз — за себя. Репетиция проводилась в определенной последовательности: выступающий в роли полицая останавливался на дороге, серьезный и хмурый, и строгим голосом спрашивал кого-нибудь:

— Эй ты, есть в махале партизаны?..

— Нет, — отвечал тот ему.

— А не врешь? — был второй вопрос «полицая».

— Пусть моя мать умрет, если вру, — клялся школьник и проходил.

Тогда «полицай» верил и больше не спрашивал.

Репетиции принесли большую пользу. У самой школы староста остановил детей. Посмотрел на них строго и испытующе, а затем спросил:

— У вас есть партизаны?

— Нет, — ответил не задумываясь Стоян.

— Врешь, — с деланной уверенностью сказал староста.

— Если вру, пусть моя мать умрет! — Стоян перекрестился.

Остальные глядели и еле сдерживали смех, а Стоян повернул голову и плюнул через плечо, чтобы ложной клятвой не навлечь на себя беду. Староста не заметил обмана, поверил и отошел, а дети долго еще смеялись [367] хитрости своего вожака. Эта хитрость уберегла партизан от неприятностей.

Вечером Златан поблагодарил Стояна за сообразительность и отправился с группой к селу Колуница.

* * *

После прибытия в отряд представителя Центрального Комитета партии Раденко Видинского — старого коммуниста, депутата Народного собрания, одного из старейших членов ЦК БКП — план, который составили мы с баем Пешо, претерпел ряд изменений. Вместо того чтобы отправиться в окрестности Радомира, мы проводили товарища Видинского в Треклянский район, где он временно оставался в должности уполномоченного ЦК. В этот район входило около тридцати сел. Мы с баем Пешо тоже не были знакомы с этими селами, поэтому нам было только на пользу встретиться со здешними людьми.

Из Палплулы мы отправились в Горочевцы, а оттуда — в Докьовцы. В этих селах провели партийные собрания и ознакомили коммунистов с новым курсом партии.

Сердечность, с которой нас встречало население, и его огромная любовь к партизанам произвели сильное впечатление на товарищей Раденко, Видинского и Георгия Аврамова. Они ведь не видели, как было вначале, когда отряду помогали только трое ятаков, когда население боялось нас и выдавало полиции. Они не знали, каких трудов стоило нам в то время перезимовать, создать первые массовые базы. Может, поэтому, а может, для того чтобы поощрить первых партизан, двое опытных коммунистов считали быстрый рост сознания у крестьян и большие успехи в массово-политической работе нашей личной заслугой.

Незаметно проходили мы километр за километром. Долгая Лука осталась далеко позади, теперь уже на нас лаяли косовские собаки.

— Кто из нас знает дорогу? — спросил Георгий Аврамов.

— Идите, идите, — ответил ему бай Раденко. — Косово — это мое царство. В Трынском крае царь Славчо, а здесь я. Знаю каждую тропинку и каждый дом.

— Ну если так, веди! — воскликнул бай Пешо. [368]

Через несколько минут товарищ Видинский постучал в какие-то ворота. Показался темноволосый молодой человек в рубашке. Он сразу узнал Видинского и кинулся его обнимать. Бай Пешо и я стояли у ограды деревенского колодца и наслаждались красивым ночным пейзажем, озаренным луной.

Во время двухдневного пребывания в Косово мы имели возможность встретиться с местными товарищами и организовать диверсию, которая облегчила проход отряда через район Средорека и о которой я уже упоминал.

Узнав, что отряд поджег общину в селе Злогош, от которого до Косово был один день пути, и что по следам Денчо в направлении Средорек, Драгойчинцы двинулось много войск и полиции, мы решили напасть на местную сельскую охрану и создать впечатление, что отряд прошел не через Средорек, а через Косово. У нас имелись данные, что за день до этого полиция села Трекляно вызвала из Косово Раде — активного члена «сговористской» партии — и поставила перед ним задачу организовать в селе общественную охрану. При появлении партизан один из фашистов должен был подать сигнал, по которому все члены общественной охраны соберутся в одно место, где получат оружие и задачу.

Мы заранее поручили ремсистам изучить все подробности, относящиеся к сельской охране: состав, вооружение, караульное помещение, сигнализацию и другое. И не успело стемнеть, как стало известно, что полиции в селе нет, что постоянная охрана состоит из десяти человек, что они не вооружены, что караульное помещение находится в школе. Узнали также, что при появлении партизан сигналом сбора охранников будет служить удар церковного колокола, по которому все фашисты села соберутся в школу. А там доверенный человек властей раздаст им оружие для расправы с партизанами. Оба здания — школа и церковь — стояли рядом по одну сторону шоссе Долгая Лука — Трекляно, параллельно которому текла мелководная речушка.

Когда все было готово, бай Пешо и я появились у входа в школу. Автоматы блеснули в свете мерцающей лампы, и крестьяне, служившие в охране, содрогнулись от страха. Они стали прятаться один за другого, будто каждый хотел, чтобы мы не видели его лица или чтобы встретить первым автоматную очередь, если мы откроем огонь. [369]

Только мы приказали им поднять руки и приступ к обыску, как с дороги послышался голос Раденко Видинского:

— Первой чете с тремя пулеметами перейти реку перекрыть дорогу из Пенкьовцев, второй устроить засаду под селом, а третьей арестовать старосту и всех остальных здешних фашистов!

Его голос ясно слышался в школьном помещении. Это еще больше смутило крестьян. Они плакали, умоляли оставить их в живых и обещали, что никогда больше не будут служить в сельской охране. Такое же обещание дал и сам начальник охраны, Раде, когда мы пришли нему в дом. Однако мы не удовлетворились только обещаниями, а предложили ему немедленно отправиться в полицейский участок в Трекляно и подать в отставку. После этого мы вручили приказ номер 13 старосте, старому цанковисту Андону, и другим приверженцам власти. Затем мы освободили сельскую охрану и направились к соседнему селу Пенкьовцы, где напали на почтовую станцию.

Обе наши операции совсем запугали фашистов. Пришлось им разделить свои силы, а это и было нашей целью. Так отряд вышел из Косово без боя и без каких либо потерь.

Сильное воздействие на крестьян оказала отставка поданная начальником сельской охраны Раде. Явившие] к приставу треклянского полицейского участка, он заявил:

— Господин пристав, освободите меня от обязанностей командира.

— Почему? — спросил пристав, вытаращив глаза.

— Я получил от партизан приказ номер тринадцать, — ответил Раде.

— Ну и что из этого? Ты чьи приказы выполняешь наши или этих бандитов?

— Господин пристав, — с отчаянием взмолился Раде, — не могу я не выполнить этот приказ. Вчера меня помиловали, потому что я обещал подать в отставку, и если я их обману, то никакой милости мне не будет.

— Трус! — взревел пристав. — Под суд отдам! Партизанам продался! Убирайся отсюда быстрее, чтобы глаза мои тебя больше не видели, продажная тварь!..

— Подождите, господин пристав, я ведь сам не продался и никого другого не продал. Хочу только, чтобы [370] пострадала моя семья. Поставьте другого на эту работу! — возбужденно заявил Раде.

— Другого! — затряс головой пристав. — И другие такиe же, как ты. Ладно, давай убирайся отсюда!

Раде нахлобучил свою овчинную шапку, даже не попрощавшись, быстро перешагнул порог участка и, довольно пошел домой.

* * *

В центре площади в Пенкьовцах белела большая одноэтажная постройка. Судя по внешнему виду, она, должно быть, принадлежала или попу, или старосте. Нам было все равно, и мы решили постучать. Там, пожалуй, можно было найти если не винтовку, то хотя бы пистолет.

Мы подошли к дому. Окно, выходящее на площадь, были плотно завешено одеялами, только из-под двери пробивался тонкий, как ленточка, луч света. Внимательно всмотревшись, бай Раденко сказал:

— Не спят еще. Вы войдите, а я останусь охранять.

В дверях показалась невысокая женщина. Встретила она нас немного взволнованно, но, поняв, что мы партизаны, набралась смелости и прошептала мне на ухо:

— Ребята, поп у меня страшный бабник, все время пристает к деревенским женщинам, а меня беспрестанно изводит. Хорошо было бы припугнуть его, у него пистолет есть... Давайте входите! — громко добавила попадья и повела нас через длинный коридор. По тому, как попадья говорила и держала себя, было видно, что хотя она по социальному положению и относилась к сельской интеллигенции, не была ни достаточно культурной, ни слишком простой — серединка на половинку, как говорят в народе, — но в данной ситуации оказалась достаточно сообразительной и хитрой, чтобы использовать обстоятельства в свою пользу. Но имели мы право вмешиваться в их личную жизнь? И кто из них был более виновен — он или она?

— Так вот, что касается пистолета, то мы его возьмем, — сказал бай Пешо, — а прочие свои дела пусть поп с попадьей сами решают.

Приотворив дверь в комнату, где, раскинувшись на бальной кровати, лежал поп, попадья позвала его:

— Батюшка, эти люди пришли нас исповедовать. Пусть теперь боится тот, кто грешен. [371]

— У служителей церкви грехов не бывает, — полушутя, полусерьезно ответил поп и, несмотря на то что в комнату вошли вооруженные люди, не приподнялся и даже не шевельнулся. И когда мы здоровались с ним, он оставался в том же положении, будто его положили в гипс.

Были в нашей практике различные случаи, когда мы посещали богатеев, в любое время дня и ночи входили в дома священников, даже самые злейшие наши враги вставали, как этого требовали законы гостеприимства, но этот лежал на кровати, как бревно.

Случилось однажды нам посетить ранилужского попа Милана. Дом его был двухэтажный, и по всему было видно, что спальня расположена на втором этаже. Стучим в двери нижнего этажа, барабаним что есть сил, никто не отвечает. Вдруг услышали, что кто-то ступает полегоньку по лестнице и молчит. Подождали, думая, дверь откроется, — не тут-то было. В общем, вывели нас из терпения, и тогда мы закричали, да так, что по всей округе слышно было:

— Открывай, батюшка, а не то мы ворота тебе разнесем! Все равно не скроешь от нас свою грешную душу!

Не прошло и минуты, как дрожащий мужской голос ответил:

— Чада мои, господь не позволяет открыть вам, спешите огорчить его благородную душу.

— Хорошо, хорошо, подождем еще несколько секунд благоволения божьего, но, если потом не откроешь, и придется нам, батюшка, войти всем в дом через разбитые двери.

Еще не успели закончить, а двери уже были открыты и перед нами предстал застывший в божьем смирении поп Милан и каждому по отдельности руку подал. Немного погодя та же рука перебросила через наши плечи по паре вязаных носков. А этот пенкьовский поп молчит, как немой. Спрашиваем об оружии — молчит, спрашиваем о фашистах в селе — ноль внимания. И не только молчит, даже не шевелится.

— Вот осел, — прошептал мне бай Пеньо, — уперся и ни в какую.

Попадья и та возмутилась его бессовестным поведением.

— Батюшка, встань с кровати, люди подумают, [372] что только что родил, — насмешливо поддела она супруга.

— Ты не рожаешь, так я рожу, — ехидно ответил он, — Сказал ведь тебе, что плохо себя чувствую!

По их разговору чувствовалось, что отношения между супругами не из лучших и в доме назревает скандал.

— Отче, — обратился к нему бай Пешо, — по-человечески тебя прошу, отдай пистолет, хочешь — на день, хочешь — так подари.

— Вам что, попадья разболтала о пистолете? — кто спросил поп. — Она, я знаю! Ну ничего, когда идете, я спрошу, какому царю она служит.

— Слушай! — уже серьезно обратился к попу бай Пешо. — Попадья ничего нам не сказала, но если мы узнаем, что ты будешь измываться над ней, то, знаешь найдется и на тебя управа. По-доброму скажи, отдашь пистолет или нет?

— Я его отдал старосте. Был заржавевший, не стрелял, ну я его и отдал. Вам он бы все равно не сгодился.

Староста жил где-то на другом конце села, километрах в семи-восьми в сторону от намеченного нами пути. Будь мы уверены, что действительно найдем там пистолет, не жалко было бы и пройтись туда. Но очень вероятно, что поп сказал нам неправду. Разумнее было отправиться в Палилулу и там ожидать прихода Денчо.

Денчо мы не дождались, но пришли Георгий Григоров, Златан, Димитр Тошев и еще три-четыре человека. Предстояло привести в исполнение несколько смертных приговоров — над корчмарем Цапо в Видраре и попом в Горочевцы. Он, пользуясь положением божьего случая, не только собирал продукты с крестьян, но, кроме того, доносил фашистам о тех, кто помогал партизанам.

Хотя ему и передали наш приказ номер 13, толку от того оказалось мало.

Здесь, в Палилуле, бай Пешо и я расстались с Раденко Индийским. Он возвратился в свой район, а мы с группой отправились в Горочевцы.

В село добрались мы перед рассветом и расположились в церковной махале.

Подходило время обеда. Мы с баем Пешо бодрствовали, а Георгий Григоров спал, так как отдыхали мы посменно. Уже пора было вернуться нашим разведчикам, посланным в села Видрар, Вукан и Лева-Река. Вдруг [373] Рилка — дочь хозяина, на которую было возложено наблюдение за улицей, — тревожно вскрикнула:

— Ой-ой, идут поп и псаломщик!

Мы вскочили — и к окну.

Девочка не обманывала. Поп и псаломщик уже шли по двору. Один нес белый котелок, а другой — большую корзину для яиц.

— Вот тебе поп, вот тебе и беда, — пошутил бай Пешо. — Что он всегда суется, куда не следует?

— День Лазаря, — ответила мать девочки и пошла одарять попа, пока он не вошел в дом. Поп взял яйца благословил ее и вернулся обратно.

— Как раз к вечеру наполнит корзину и обеспечит нас яйцами на ужин, — сказал я баю Пешо, и тот неожиданно рассмеялся так громко, что разбудил Георгия.

— Что смеетесь? — пробормотал он со сна.

— Славчо меня рассмешил, — ответил бай Пешо и подогнул одеяло, сползавшее ему за спину.

Георгий снова заснул, а мы стали читать газеты. Стемнело, и группы разошлись на задания. Одна, возглавляемая Каменом, пошла к попу.

— Где поп? — спросил Камен попадью, войдя в дом.

— А он с тех пор, как получил записку с нехорошим числом, дома не ночует. Куда-то ходит, а куда, ей-богу, не знаю. — И попадья зажгла керосиновую лампу и поставила ее на окно, выходящее к соседнему дому, по это не произвело на наших никакого впечатления. А тем временем поп, узнав по сигналу об опасности, убежал подальше и спрятался.

Вечером, когда группа полностью собралась, было доложено о случившемся и бай Пешо сказал:

— На этот раз убежал, но когда-нибудь попадется нам в руки.

А яйца, собранные попом, мы все-таки съели. Попадье, хочешь не хочешь, пришлось отдать их нам вместе с корзиной.

Группа, отправленная в село Видрар, возвратилась, отлично выполнив задачу. Корчмарь Пано был ликвидирован. Последней каплей, переполнившей чашу нашего терпения, явилось его донесение полиции о том, что отряд находится в Видраре. Полиция незамедлительно организовала засаду, но благодаря бдительности наших разведчиков мы сумели ускользнуть. За это предательство корчмарь и понес заслуженное наказание. [374]

Циркуляр номер 2 предусматривал уход в партизаны почти всех ответственных работников как по линии партии, так и по линии РМС. Некоторые комитеты уходили полностью, на местах оставались только те товарищи, присутствие которых, по мнению вышестоящего руководства, было крайне необходимо. В Софийском округе мобилизация проходила под непосредственным руководством Дружного комитета партии.

По созданным каналам были переправлены из Софии в Трынский отряд секретарь ЦК РМС и член ЦК партии Иорданка Николова, секретарь окружного комитета Георгий Чапков (Асен), секретарь НРПС и член ЦК Начо Иванов, члены ЦК РМС Свилен Русев, Добри Алексиев и Нинко Стефанов. Часть из них собиралась на станций Батановцы, часть — в Радомире, остальные — на станции Земен. Беспрепятственной переброске людей в горы содействовала массовая эвакуация жителей Софии. Из столицы выезжало все население, так что ни багаж, ни дорожный вид подпольщиков не вызывал у полиции никакого подозрения. В то время все были одеты одинаково, у всех были рюкзаки, большие сумки или узлы.

В целях укрепления военного руководства Софийской зоны были проведены следующие изменения: Боян Болгаранов был назначен командующим зоной, Добри Джуров — командиром отряда «Чавдар», Жельо Демиревский — командиром Дупницкого отряда, Делчо Симов и я были назначены членами штаба зоны. Начальником штаба зоны остался Здравко Георгиев. Одновременно с этим Георгий Аврамов и я были введены в состав окружного комитета партии.

К 8 апреля в Калне собралось много народу. К этому времени туда прибыл Светозар Вукманович (Темпо) — представитель ЦК КПЮ и Главного штаба Народно-освободительной армии, действующей в Косово, Метохии и Македонии. Между ним, с одной стороны, и ответственными товарищами, прибывшими из Софии, Владо Тричковым, Бояном Болгарановым, Иорданкой Николовой, Георгием Чанковым и командованием отряда — с другой содеялись переговоры относительно оперативно-тактического взаимодействия наших и югославских народно-освободительных войск, действующих около болгаро-югославской границы, южнее горы Руй. Во время этих переговоров был утвержден план, по которому Трынский отряд, находившийся в то время в Калне, должен был незамедлительно [375] перебазироваться в горный район Козяка, пройдя через Кюстендил к городам Враня, Куманово, Кратово, расположенным на македонской территории, и совместно с македонскими и сербскими партизанами уничтожить находящиеся там оккупационные войска и поднять население на массовую вооруженную борьбу.

Выполнение этой задачи влекло за собой новые, еще большие трудности и испытания. По плану отряд должен был удалиться от Трынского района более чем на 100 километров, действия его должны были протекать на совершенно незнакомой территории. Но личный состав отряда не падал духом. Дело в не том, где будет разгромлен враг — на сербской, македонской или болгарской земле. Важно, чтобы была достигнута цель.

Прибытие секретаря окружного комитета партии, секретарей ЦК и окружных комитетов РМС, а также других руководителей имело еще и ту положительную сторону что наряду с помощью, оказываемой нам на месте, они сами имели возможность непосредственно познакомиться и с работой, проводимой здесь, и с людьми.

Огромную роль для нашей будущей деятельности сыграли две конференции с ответственными за партийную и молодежную работу в околиях округа, а также собрания, проводимые с рядовыми членами партии и РМС.

Задачи, которые окружной комитет возложил на пас, были направлены на быстрейший разгром фашизма и сводились к тому, чтобы:

а) расширить сеть и увеличить численный состав партийных и молодежных организаций и боевых групп;

б) в ближайшее время покончить с недооценкой роли и значения комитетов Отечественного фронта как органов будущей народно-демократической власти и смело привлекать на их сторону членов других партий, если они честны и положительно относятся к нашей борьбе;

в) всеми силами развертывать партизанское движение. Для коммуниста на данном этапе нет более важной задачи, чем с оружием в руках бороться против фашизма. Каждый член партии и РМС обязан привести в отряд по крайней мере одного беспартийного патриота. Вовлечение широких масс в партизанское движение должно в ближайшее время привести к созданию крупных партизанских единиц и овладению ими всей территорией;

г) усилить и ускорить работу по разложению армии. Для этой цели использовать родных и близких солдат, [376] их друзей, распространять среди солдат листовки, а при столкновении, если солдаты не сдаются, давать им почувствовать силу нашего оружия. Работу в армии довести до какого уровня, чтобы к нам переходили целые подразделения и части;

д) наносить удары по немецким и правительственным объектам: складам, железнодорожным линиям и узлам, гарнизонам; создавать такую обстановку, чтобы фашисты и дохнуть не смели; разложить администрацию настолько, чтобы население почувствовало, что органы фашистской власти бессильны что-либо предпринять против партизан.

* * *

Во время пребывания в Бохове мы нарвались на провокатора. Кто бы мог предположить, что Борис Митов — мой бывший одноклассник, с которым мы вместе выросли, — стал предателем. Строго законспирированного врага трудно распознать только по одежде или разговору. В зависимости от обстановки он может представиться и патриотом до мозга костей, и борцом за свободу народа, и бедняком. Борис показался нам человеком, симпатизирующим нашей борьбе, восхищающимся нашими успехами, готовым помогать нам всем, чем может, даже устроить типографию, если она нам нужна.

В те дни когда под ногами фашистов горела земля, когда Красная Армия все быстрее приближалась к нам, и особенно после того, как попытки фашистов расправиться с партизанами потерпели полный крах, Борис Митов и был завербован жандармерией. С его помощью предполагалось захватить или в крайнем случае ликвидировать руководителей отряда.

Для выполнения этой цели он должен был с самого начала завоевать наше доверие, соблазнить нас тем, что может доставить нам печатный станок, обувь, часы и другие необходимые предметы, а уже потом подготовить наш арест. И Борис начал готовить свое черное дело.

Через ятаков он получил наше согласие на встречу. Has первой встрече он был особенно щедр в обещаниях, говорил, что любит нас, как родных братьев, что все, что лам надо, он достанет, и настаивал на более частых встречах.

Я знал, что Борис работает в переплетной мастерской нашего земляка Видена Томова, а Виден был человек, известный [377] своими передовыми взглядами. Когда я был учеником, он часто снабжал меня бумагой, и можно было поверить, что он доставит нам печатный станок, который имелся в мастерской, тем более что Борис был компаньоном хозяина.

На этой встрече Митов показал себя большим энтузиастом нашего дела. Договорились, что бумагу и кое-что еще он переправит к своему отцу в Бохову, кроме того он настоял на второй встрече, чтобы лично передать нам часть обещанного. Условились в следующий раз встретиться 1 мая в то же время и на том же месте.

Прошло несколько дней, и в ночь на 1 мая жандармерия бесшумно окружила село и заняла все тропинки ведущие к нему.

Бохова была охвачена тревогой. Снова чья-то мать заплачет, снова загорится чей-то дом. В тот момент когда все с ужасом ждали, кого посетит беда, Борис самодовольно расхаживал по одной из канцелярий жандармского управления в Софии и с нетерпением ожидал результатов. Так в ожидании прошел весь день. Телефоны между Трыном и Софией работали непрерывно, даже был готов текст сообщения, что мы схвачены или убиты, но капкан оказался пуст. Занятые формированием новых боевых единиц, мы совсем забыли о встрече и случайно избежали готовящейся засады.

Жандармерия осталась пи с чем, но Борис Митов, ее сотрудник, попал в еще большую зависимость от нее. Он приложил все силы, чтобы раскрыть подпольную организацию в Софии. Ему удалось добраться до наших ятаков Милана Атапасова, Хараламбия Захариева, Ивана Михайлова и других — их арестовали одного за другим. Нелегко пришлось нашим товарищам. Они и остались живы, но из тюрьмы вышли искалеченными.

* * *

Сосредоточение новых партизанских сил в Калне не осталось тайной для врага, который начал исподволь готовить силы для нанесения решительного удара по партизанскому движению в нашем районе. Силы, которые противник начал концентрировать против нас еще в середине апреля, насчитывали почти сорок тысяч человек. Это были 14-я и 29-я пехотные дивизии, 1-й и 2-й кавалерийские полки, 1/23-й, 1/50-й, 2/41-й, 3/41-й, 2/53-й и 1-й пехотные полки; егерский, жандармский и штурмовой [378] батальоны; 453-я эскадрилья разведывательных самолетов и группа бомбардировщиков; ряд других частей и подразделений. Все эти силы были подчинены командующему 5-й отдельной армией генералу Бойдеву, штаб которого располагался в городе Враня. Штаб 14-й пехотной дивизии заходился в Стрезимировцах, километрах в пяти-шести от Калны. Здесь же находились основные силы дивизии, а также 2-й кавалерийский полк.

Прежде чем начать наступление и окружение наших и югославских отрядов, фашистское командование еще 12 апреля предприняло в целях разведки нападение на Калну, которое имело очень печальные последствия для жандармского подполковника Стойчева. Рассчитывая на полученные от случайных лиц сведения, согласно которым в селе не было никаких партизанских сил, Стойчев ворвался в село с трех сторон и предоставил своим жандармам полную свободу убивать и грабить. В своей жадности они потеряли всякую осторожность, а наши только этого и ждали — обрушились на них из зарослей и открыли ураганный огонь из винтовок и автоматов. На помощь нашей группе в Калну прибыли партизаны 5-й южноморавской бригады. Это вызвало такую панику среди жандармов, что они потеряли всякое самообладание и бросились в разные стороны, стараясь только спасти свою шкуру. После непродолжительного боя на поле осталось пятнадцать трупов жандармов. Среди девяти раненых находился и командир полицейской группы Миладинов. Сам подполковник Стойчев спасся каким-то чудом. Он вернулся в город, одолеваемый змеиной злобой к партизанам, испытывая жажду крови. И он мог легко ее утолить, потому что в застенках томились несколько человек, среди которых были одна наша партизанка, Дуко Рангелов из Милославцев, бай Стоян из Калны и другие. На них и сорвал свою злость потерпевший поражение Стойчев.

В когтях врага

Штаб Стойчева находился в здании гимназии. На столе перед подполковником рядом с распростертым над Чернильным прибором металлическим орлом лежал небольшой блокнот, на бланках было напечатано: «Командир 1-го военно-полицейского батальона».

Подполковник с мрачным видом сидел за столом. Успехи партизан и невозможность справиться с ними озлобляли [379] его все больше и больше. Его изобретательность жестокости не имела границ. Голова напряженно работала — каким путем подавить борьбу народа. Относилось ли это к одному человеку, к нескольким, к целому селу — для него не имело никакого значения. Главное — ни минуты бездействия.

Вот и сейчас он наклонился над столом, на мгновение задумался и быстро написал:

«Г-н Байкушев, немедленно доставьте ко мне партизанку для допроса».

После этого нажал кнопку звонка. В дверях застыл молодой жандарм.

— Немедленно вызови ко мне того, у кого вчера убили брата!

— Слушаюсь, господин подполковник, — рявкнул Ерменков и захлопнул за собой массивную дверь.

Ерменков был его телохранителем.

Не прошло и пяти минут, как в кабинете Стойчева появился жандарм, которого подполковник растрогал до слез.

— Неужели ты простишь им гибель родного брата, геройски дравшегося с бандитами? — прочувствованно сказал Стойчев. — Если ты не отомстишь за него, с тебя спросят и родители, и друзья, трусом посчитают. Так вот, тебе предоставляется возможность сегодня же ночью отомстить за брата.

Он вырвал исписанный листок из своего блокнота и подал его жандарму.

— На, передай это письмо, здесь написано кому. Выбери себе одного солдата, которому больше всех доверяешь, и расстреляйте ее. Это будет твоим подвигом. Ну с богом! Иди! — сказал Стойчев, погладил юношу по голове и поправил траурную ленту на его рукаве. — При попытке к бегству... — добавил он.

— Слушаюсь, господин подполковник, ваш приказ будет исполнен! — последовал покорный ответ.

— Это не только приказ. Я думаю, что это и твое желание. Ты должен мстить. Что касается меня, молодой человек, мне хочется в эту же ночь расстрелять всех шестерых. Так оно и будет, и мы отомстим за наши вчерашние потери. А от села, в котором погибло столько твоих товарищей, мы камня на камне не оставим. Долго еще будут вспоминать калничане подполковника Стойчева. Ну иди, иди, мститель, за партизанкой! [380]

Солдат вышел и задумался. Как это так, убивать связанного человека, притом женщину? Был бы хоть мужчина, а то начнутся слезы, рыдания, он не выдержит, валится над ней и отпустит. А потом... а приказ командира? Что потом станет с ним, если он не выполнит того приказа? Ведь расстреляет его этот зверь. Нет, уж лучше выполнить приказ, будь то мужчина или женщина. Все равно ответственность несет подполковник, а он... исполнитель.

Солдат шел по широкому коридору гимназии и размышлял. Разве виновата партизанка в том, что во вчерашнем бою погиб его брат? Она ведь уже пять месяцев сидит в камере. «И все-таки приказ есть приказ, надо его исполнять», — про себя решил молодой жандарм.

В казарме солдат позвал Крума, взял его под руку, отвел в коридор и посвятил в тайну. Затем они вдвоем отправились в околийское управление, где под стражей содержалась партизанка.

Дежурный полицейский вывел из темного подвала девушку. Она была довольно высокой, с густыми каштановыми волосами, а большие глаза, над которыми сходились брови, придавали ее лицу естественную строгость, Улыбка, раньше не сходившая с ее лица, исчезла. Появление солдат сильно озадачило ее, но мысль о том, что с ими можно намного легче договориться, чем с полицейскими агентами, успокоила. Она шла между ними, равняясь на того, который был с траурной лентой; он был суров и важен и заговорил с ней лишь тогда, когда они шли до моста через реку Эрму, от которого до штаба Стойчева оставалось шагов двадцать. До этих пор она разговаривала только с другим парнем, который был ей симпатичен тем, что относился к ней без злости. Он с тонкой иронией рассказывал о вчерашней безуспешной акции жандармерии и стал серьезным только сообщив ей несчастье, постигшем его приятеля.

— Что поделаешь, ребята? Борьба — гибнут и с нашей, и с вашей стороны. Вот и я, мне не известна моя судьба, пока я в руках этих злодеев, которые заставляют нас поднимать на народ оружие. А за кого вы боретесь? Я бы спросила этого парня, во имя чего погиб его брат?

— За правду, за царя, — резко ответил «мститель».

— Неверно, что за правду. Вы не правду задаете. Вы защищаете богачей, охраняете их банки, [381] их имущество. Вы гибнете за тех, кто отбирает у в ваш хлеб, масло, мясо и другие продукты. Кто, кроме партизан, не дает властям забирать все, что есть у крестьян в том числе и у ваших родителей? А вы пошли против, на защищающих ваши же интересы. Стали стрелять в своих же братьев.

— Заткнись, гадина такая! — вскипел солдат с черной повязкой. — Какие вы мне братья? А моего брата кто убил? Я отомщу за него. В эту же ночь я тебя пристрелю!

— В том, что ты можешь меня убить, я не сомневаюсь. Вы на это способны. Но еще когда я шла в отряд я решила вопрос о моей жизни. Она мне очень дорога, но я могу пожертвовать ею ради счастья поколений. Сейчас, понятно, я в ваших руках. Вам ничего не стоит расстрелять меня, но лично вы от этого ничего не выиграете. Даже потеряете. И потеряете самое ценное — любовь ваших родителей. К вам с ненавистью будет относиться весь наш народ. Ты еще молод — подумай, прежде чем решиться на такую подлость. Подумай!..

— Мне не о чем думать, у меня приказ...

— Чей?

— Подполковника...

— Ты не должен выполнять его приказ, и никто тебя за это не осудит. Наоборот, если выполнишь его, то совершишь преступление перед своим народом, да еще в такой момент, когда даже женщины и дети поднимаются на борьбу с фашистами. Вы служите им, а не своему народу.

Слова партизанки были сильными и страстными. Они, как стрелы, пронзали сердца солдат, и девушка чувствовала, как постепенно обезоруживаются ее противники. Один уже полностью перешел на ее сторону, а другой оправдывался приказом командира.

Крум долго пытался предупредить ее, чтобы она держалась поближе к нему и ни в коем случае не отходила в сторону, но опасался, что напарник может донести на него. Уже потом частично словами, частично мимикой он сумел исполнить свое решение. Признательный взгляд и доверие, установившееся между ними, были достойной наградой Круму. Все, что он услышал в этот вечер, и было для него новым. И именно потому ее слова упал на благодатную почву, подготовленную ремсистами его родного села. То, что он был мобилизован в эту военно-полицейскую [382] часть, совсем не обязывало его быть таким, как его приятель. И Крум решил стать на сторону партизанки, не думая о том, чем это может обернуться для него самого.

«При попытке к бегству, — повторял он в уме приказ начальника. — Да существует ли на свете большая подлость, чем приписывать людям несуществующую виду и потом убивать!» — рассуждал солдат и ненавидел себя за то, что он вместе с другими будет нести на себе позорное клеймо убийцы. В его груди поднималось такое отвращение и к себе, и к товарищу, этому послушному псу, что ему захотелось расстрелять его и вместе с партизанкой убежать отсюда, но для этого у него еще не хватало сил, а может быть, не хватало ненависти. Задумавшись, он не заметил, как прошли каменную лестницу и остановились у дверей кабинета подполковника. Здесь, оставшись наедине с собой, он почувствовал, насколько еще слаб, и изменил свое решение.

«Эх, черт его побери, не стыдно ли быть таким трусливым и бездушным? — спрашивал себя юноша. — Нет, я не такой, я спасу ее. При любых обстоятельствах спасу. Пусть даже погибну», — решил он после некоторого колебания.

Партизанка недолго была на допросе. Стойчев задал ей те же вопросы, что и прежде. Дело было не в допросе, а в ловушке, которую этот бывший самоковский торговец ей готовил. Поэтому на этот раз он был таким изысканно вежливым, и эта вежливость на фоне грубости и жестокости предыдущих допросов была как новая заплата на старой одежде.

— Ну, теперь вы свободны, барышня, — ласково сказал подполковник, — и подумайте, подумайте, вам нет смысла скрывать тех людей, которые довели вас до такого положения. Кроме того, вы должны подумать и о своих родителях, которые сейчас очень мучаются.

— Ни о чем я не думаю и ничего не могу придумать, — уверенно ответила партизанка и вышла из кабинета.

У дверей ее поджидал солдат с траурной лентой. Та правда, о которой говорила молодая партизанка, не выводила из головы, заставляла думать о жизни, вытесняя ростки злобы и мести, посеянные Стойчевым. Этому помогли и встреча с дежурным офицером у входа, и то дружеское сочувствие, с которым он отправил девушку. Солдат [383] подумал: «Что их связывает? Может, знакомые, а может, единомышленники? Трудно разобраться в человеческих отношениях, уловить все связи в это запутанно время. А кто может сказать, на чьей стороне истина? Не лучше ли вообще отойти в сторону от этого грязного дела? Если надо расстреливать, пусть подполковник сам этим занимается, и нечего только лицемерно и приторно улыбаться. И без этого на его руках уже столько крови. Сейчас, идя в двух шагах позади партизанки, солдат почувствовал какой-то трепет, какое-то новое отношение к партизанке и заговорщически подмигнул товарищу...

На следующее утро Стойчев нетерпеливо ожидал известия о выполнении приказа, но никто ничего ему не сообщал. Он тревожился не только оттого, что партизанка могла остаться живой, — убить ее всегда было в его власти, тревожило его другое — влияние обстановки на солдат. Сможет ли он завтра опереться на них, вот что заставляло его нервничать и злиться.

В обед из кабинета подполковника слышался какой-то шум. Чем-то кого-то хлестали — то ли стеком, то ли еще чем, никто не мог понять. Но между стонами ясно слышался голос начальника: «Почему не выполнил приказ, почему, отвечай!»

Через полчаса из кабинета, шатаясь, вышел солдат с траурной повязкой, но на этот раз он не был похож сам на себя.

После операции жандармерии в Калне к нам попал тридцатипятилетний крестьянин из села Преслон, расположенного между Стрезимировцами и Калиой. Его только что выпустили из заключения. Прошел он через все испытания и ужасы полицейских застенков и в конце концов, чтобы освободиться от невыносимых издевательств, был вынужден принять все, что ему предлагали. Согласился даже на самое гнусное преступление — отравить командование Трынского отряда. «Выберусь отсюда, — думал он, — и только пятки мои они увидят».

Яд был в двух пакетиках — один для Денчо, другой для меня. План был задуман неплохо. Крестьянин должен был прийти в отряд, представиться поваром, а когда мы ему доверим такую ответственную работу, как приготовление нищи, исполнить свой страшный замысел. После этого он должен был укрыться в назначенном полицией месте. [384]

— Я долго думал, — рассказывал крестьянин. — Но что бы я получил, совершив это? Только ненависть народа. Выиграли бы одни фашисты, так как борьба ведется против них. Вот почему я решил прийти к вам и все рассказать. Теперь мне стало намного легче, думаю что я поступил так, как поступают честные люди

И он остался у нас, но не поваром, а бойцом партизанского отряда.