IV. Моя миссия начинается
Я дрожу от нетерпения. Мысль о том, что через несколько часов в моем распоряжении будет средство для связи с нашими, лишала меня всякого спокойствия. Удастся ли моей сестре и Эмме собрать сведения о противнике? Завтра я это узнаю. Все приготовлено для сигнализации и предвещает прекрасную ночь.
Но самолета все нет. Мое беспокойство переходит в бешенство. Они не заметили моих сигналов? Это невозможно. Мне хочется плакать. Что же делать?
Таково было мое настроение, когда мои солдаты предупредили меня, что меня ищут две синьорины.
Это они, мои любимые, усталые и запыхавшиеся. Выйдя на заре из Витторио, они после пяти часов подъема пришли, как было условлено, с богатым запасом интересных сообщений.
— Вот, Сандро, мы отметили местопребывание главных штабов в Витторио, войска, которые квартируют у нас, и номера их полевой почты.
Штабы оказались организованными следующим образом: местопребывание штаба VI австрийской армии — вилла Паскуалис; центральная станция и гараж VI армии — во дворе Луккески; главный склад боеприпасов VI армии — в вилле Франчески; штаб инженерных войск армии — в вилле Ветторе Константини; склад муки для армии — в зоне Бортоло Константини; склад обмундирования и снаряжения — в театре Серравалле, артиллерийский штаб — в вилле Грюнвальд; военные госпитали — в казарме Санта Джустина и в Семинарии. Затем они нарисовали мне точную картину морального состояния австрийского офицерства и войск после июньского поражения. Это состояние было просто отчаянным. Все надежды были направлены на вмешательство папы в пользу мира.
Они принесли мне хлеба, поленты и немного сыра. Я не хотел принимать, так как это небольшое количество стоило им, наверное, многих жертв и лишений. Но, в конце концов, голод поборол колебания и своим красноречием заглушил все остальные голоса.
Мы еще поговорили о положении противника; оно было весьма печально, провианта и обмундирования не было; непонятно, какие темные силы дают ему возможность продолжать войну. Рацион войск состоит из небольшого количества кофе сомнительного происхождения. Суп представляет [32] собой воду, заправленную кукурузой, в которую для запаха положено немного зелени; австрийцы реквизировали все тыквы, которые в нормальное время служат пищей свиньям.
Наши пленные переживают медленную агонию и умирают в утонченной пытке каждый день. Голод заставляет их копаться в отбросах и рыться в нечистотах. Их жестоко избивают, когда они без сил падают на работе.
— Ты видел линию Витторио — Сачиле? Это не железнодорожная линия — это кладбище. Мы зовем ее «дорогой смерти».
Эмма рассказала мне потрясающий случай, похожий по своей безмолвной трагичности на рассказы Эдгара По.
Этот случай произошел в самом начале мая. Погода стояла серая, каждый день шел дождь — мелкий дождик, пропитывающий одежду и превращающий ее в свинец. Улицы превратились в болота. И каждый день можно было наблюдать печальное шествие пленных, возвращавшихся по этому болоту в грязные мышеловки, служившие им жильем. Я представил себе состояние этих людей — исхудавшие, с ломотой в костях от усталости, с подгибающимися коленами, не позволяющими им выпрямиться. Они качались, как марионетки, неспособные строиться рядами.
Они не смели поднимать глаз, словно стыдились своего несчастья. Иногда один из них с упорством безумного устремлял на кого-нибудь пристальный взгляд тусклых глаз. По временам кто-нибудь с трудом нагибался, рискуя вываляться в грязи, чтобы поднять картофельную шелуху или огрызки овощей, и немедленно подносил это ко рту или старательно прятал, прежде чем его товарищи, нарушая ряды, могли потребовать своей доли.
В таких случаях на них сыпались удары палками, на которые не скупились надсмотрщики.
Однажды вечером, когда пленные, как обычно, собирались под дождем на станции Сант Андреа, где работали весь день по разгрузке материалов, один из них нашел в мусоре какую-то странную желтоватую и мягкую сосиску.
Его мигом окружили в надежде, что добыча будет разделена между всеми. Счастливчик, опасаясь, что сосиска будет отнята, с жадностью начал ее жевать. Но тут его заметил часовой, который заставил пленного показать остатки пиршества, которые тот еще держал в руках. Грозный окрик часового — и пленный очутился один в центре круга.
Несчастный, оказывается, принял за сосиску кусок взрывчатой [33] желатины. Когда бедняга это понял, то испустил душераздирающий вопль. Затем он сразу онемел и замер в жуткой уверенности, что один только шаг, один глухой стук сердца может вызвать страшный взрыв. Какой-то австриец обратился к пленному по-немецки, но тот не понимал. Переводчика не нашлось, тогда он взял его за руку, пытаясь сдвинуть его с места, чтобы убедить, что нет опасности, но эта горсточка пепла, этот лоскут истерзанной плоти превратился в гранитный утес. Пленного невозможно было, даже силой, заставить сделать шаг. Затем он сразу упал без чувств, словно провалился. Позднее он пришел в себя, но страх погасил его сознание.
16 часов. Моим гостьям надо возвращаться. Я советую им быть осторожными. Они кажутся обиженными — гордые и прекрасные, как женщины Возрождения.
Я направился к старосте (его звали Баттистелли), который, колеблясь вначале, предоставил мне затем средство почти ежедневно поддерживать связь с моей семьей. По моей просьбе он обещал посылать к моим родным, когда это будет нужно, одну из своих дочурок. Таким образом, я постоянно смогу получать сообщения о противнике.
Нервы в ужасном состоянии. Целыми ночами я напрасно ждал появления «Капрони». Но что же могло случиться?
Меня грызет жестокое и бессмысленное сомнение — неужели я забыт моим штабом?
Товарищи, принявшие участие в моих приключениях, начали сомневаться в правдивости того, что я им порассказал. Они еще не выражали этого открыто, но по многим признакам я угадываю их душевное состояние. Я разыгрываю равнодушие, улыбаюсь, подбодряю их, но сам чувствую, что мои слова звучат фальшиво.
Ясные и звездные ночи доводят меня до отчаяния. Бесконечные дни тянутся один за другим, серые и бесполезные.
У меня больше нет воли; отныне я животное, которое бродит, отыскивая себе пищу.
Получил из дому новые сведения о противнике, другие сведения собрал сам. Но чего они стоят? Зачем они мне?
Мои товарищи смотрят на меня исподлобья. Все ночи я провожу на месте условленного сигнала и на утро возвращаюсь с упавшим сердцем. Впоследствии мне удалось узнать причину запоздания первого подкрепления: самолет, которому было поручено сделать фотосъемку холма дель Пель, по ошибке снял [34] склоны горы Пиццок. Поэтому они и не могли увидеть моих сигналов.
Штаб, сомневаясь, добрался ли я до условленного пункта, задержал на несколько дней посылку голубей.
Наконец! Дорогие птицы со мной.
Мои товарищи сияют и не решаются верить своим глазам. Крестьяне наперебой стараются помочь мне: я им не доверяю, так как в их стараниях мне чувствуется жадность к наживе.
Вчера около полуночи мы, рассеянные и печальные, валялись на траве и смотрели на Пиаве. Ночь была светлая.
Вдоль фронта то и дело взрывались гранаты. У меня не было сил говорить, и я не отвечал на вопросы. Внезапно я услышал над головой яростный шум «Капрони». Рефлекторы Анцано и Сан Джакомо обметали небо своими светящимися лучами.
Появление самолета было так внезапно и неожиданно, что он полетел к горам прежде, чем я успел зажечь сигнальный огонь. Опечаленный неудачей, но уверенный в том, что удастся что-нибудь найти, я сразу с помощью моих товарищей двинулся на поиски.
Воодушевленные надеждой, мы осмотрели пядь за пядью всю местность, все склоны и овраги. Усталость и голод были позади. И, наконец, в девять часов утра, мы нашли первую клетку. Мы продолжали наши дальнейшие поиски до полудня, но безрезультатно.
Первый голубь имел номер 208. С восторгом я старался составить голубеграмму, пользуясь шифром. Но как это сделать? Немного спокойствия, душа моя! Бесконечная работа, чтобы зашифровать одну фразу. Почему я не могу сказать все, что мне удалось узнать?
Братья Сегат сообщили мне, что в деревне Кор были найдены другие голуби и пакеты с провиантом и что крестьяне, нашедшие все это, желают получить вознаграждение.
Сегодня вечером веселье, даже натощак. Голод — второстепенное явление, которым можно пренебречь.
Радость продолжается. Мысль о возможности сообщать важные сведения и дать знать о том, что я здоров и настороже, кружит мне голову. Я боюсь наделать ошибок, выдать себя, потерять над собой власть и не передать точно всего, что мне удалось узнать. [35]
Я не спал, вскочил до рассвета и перечитал то, что было написано вечером. Осторожно вкладываю записочку в трубочку и прикрепляю ее к правой лапке покорной и славной голубки. Пока я вожусь с этим, голубь, переводя с места на место свои беспокойные глазенки, принялся тихо ворковать. Я с нежностью приласкал его и поцеловал, прежде чем выпустить на волю.
Голубь поднялся ввысь, описывая над моей головой равномерные круги, казалось, что он раздумывает, но затем ориентировался и полетел по направлению к Пиаве.
Мы направились к местечку Кор. При нашем появлении крестьяне, нашедшие остальных голубей, принимают удивленный вид: тот из них, который по своему возрасту кажется мне главой семьи, отвечает на мои вопросы решительным отрицанием, уверяя, что у него ничего нет, что он ничего не видел и ничего не знает.
Припертый к стенке, он начинает путать, протестует, но признается, что нашел четырех голубей, которых ни за что мне не отдаст.
Я решительно веду атаку, давая ему понять, каким неприятностям он может подвергнуться в недалеком будущем, если он меня ослушается. Забыв обстановку, я начинаю говорить тоном приказа, не допускающим возражений. И мой тон оказывает требуемое действие. Крестьянин смягчается и, все еще заявляя, что не находил никакого продовольствия, кончает тем, что отдает мне то, что мне всего дороже.
— Поверьте, — говорит он, — что если я отказывался, то это не потому, что я не хотел передать вам, но потому, что я решил доверить их итальянским офицерам.
Я был поражен.
— Итальянские офицеры? Какие итальянские офицеры? В этих краях есть итальянские офицеры?
— Да, — ответил он, — один капитан берсальеров и другие. Изредка они заходят к нам. Одна их явка в долине Морель, но у них нет определенного местопребывания. Они здесь уже с ноября, выжидают событий.
Неожиданное известие утешило меня.
— Послушайте, добрый человек, — прибавил я, — вы не могли бы, при случае, передать им записочку?
Он согласился. И я пишу несколько слов, приглашая их прийти утром 31 августа в местечко Казере Фраре, чтобы выслушать чрезвычайно важные сообщения. Из предосторожности подписываюсь псевдонимом. [36]
Возвращаемся в наш штаб. Мне очень хочется поскорее открыть корзинки с голубями в надежде найти, согласно уговору, вопросы, направляющие мою работу. Полное разочарование — ничего, кроме корма для птиц и бумаги для голубеграммы.
Для большей надежности решаю выпускать их парами и, чтобы не терять времени и избежать невольных ошибок, я откладываю в сторону осторожность и отказываюсь от шифра, предав его огню.
Завтра утром полетят номер 347 и номер 293.
К нам наверх снова пришли сестра и Эмма. Они принесли немного пищи, от которой я хочу отказаться: поленты и черствый сыр. В сложившейся обстановке это богатство, которое я не в силах принять. Они настаивают и, видя мое непоколебимое решение, начинают плакать.
Отец и мать посылают мне свое благословение и сильно стосковались по мне. Из рассказов я понял, что длительные страдания действительно подточили их здоровье.
В одну из ближайших ночей я спущусь домой.
Известие о том, что я с помощью голубей уже установил связь со своими, заставило девушек просиять. Эмма хочет, чтобы я выдернул у голубя перо, которое она тщательно спрячет, — это перо будет ее священным амулетом.
Не обращая внимания на опасность, Эмма снабжает меня сведениями, представляющими большой интерес. Она превосходно играет свою роль и с героической смелостью отправляется на охоту за сведениями, которые, как она чувствует, являются для меня драгоценными.
В ее доме квартирует австрийский майор, командующий понтонерами, тот самый, который в период июньского наступления наводил мосты перед нашими линиями в Монтелло. Во время его отсутствия моя невеста проникла в его комнату и увидела на столике разостланную топографическую карту района. Она заметила, что вдоль пути Витторио — Польпет была проведена черная линия. Подозревая, что готовится какая-то новость, она с самым простодушным видом, болтая о том и сем, перевела разговор на сооружения, которые предполагалось осуществить в ближайшем будущем. Она разузнала все. Противник приступил к работе по постройке подвесной железной дороги от Витторио до Польпет, присоединяя ее, таким образом, к железной дороге Беллуно — Кадоре. [37]
Я долго думал о моих родных и о том, что мне говорила Эмма. Сегодня вечером я попытаюсь добраться до дома, чтобы обнять их после года разлуки.
За ночь я обдумывал план за планом и надеюсь, что мой замысел удастся.
С помощью двух голубей — 429 и 411 — я послал сведения, собранные моим отрядом и Эммой. Чтобы не возбудить подозрений у противника и иметь время для накопления других данных, я с помощью голубеграмм запросил о доставке продовольствия и голубей в ночь на 6 сентября, около 2 часов утра. Я просил также сбросить мне мою форменную одежду и одеяло, так как ночью я коченел от холода. Помимо этого, я просил, чтобы летчик до того, как сбросить просимое, дождался бы условленного сигнала — зажженного костра, — чтобы избежать неприятных инцидентов, какие произошли в первый раз.
Сегодня мои солдаты сообщили мне, что внизу, в Фянсе, были найдены различные пакеты с провиантом, сброшенные самолетом в ночь на 24-е. Я немедленно попросил проводить меня к этим крестьянам и пустил в ход все свое красноречие, чтобы убедить их отдать мне хоть часть того, что ими было подобрано. Они с невозмутимым видом отговаривались от моих настояний обычной фразой: «мы ничего не находили».
О, если бы я в тот момент мог выразить свои чувства!
— Простите меня, — сказал Петерле, — с того момента, как мы уверились в том, что они присвоили себе пакеты с продовольствием и не хотят нам передать то, что нам предназначалось, мы можем прибегнуть к тому милому разрешению вопроса, которому научили нас окопы, — «будем устраиваться».
В этом «будем устраиваться» звучала тоска по характерному обычаю пехотинца: «пехотинец всегда устроится».
Я не возражал, будучи убежден в том, что эти крестьяне с лихвой вознаграждены своими кражами за «реквизицию», нескольких кило картофеля, которую мои ребята собирались произвести.
Покинув холм дель Пель 28-го в 22 часа, я быстро спустился к подножию горы и, прежде чем идти полями, долго напрягал слух, чтобы уловить, нет ли опасности попасть [38] в какую-либо западню или наткнуться на неприятность. Все тихо. Я воспрянул духом и ДВИНУЛСЯ дальше.
Вышел на дорогу Витторио — Ревине у местечка Тремейтина. Из предосторожности я снова остановился. Ничего подозрительного. Но не прошел и двух шагов по дороге, как услышал решительное «стой», и я очутился перед двумя направленными на меня ружьями, готовыми выстрелить при малейшей попытке к бегству.
Не сумею сказать всего, что я испытал в этот момент.
Жандармы схватили меня, и в то время, как один крепко держал меня, второй шарил в моих карманах и забирал все, что там находил.
При виде бумажника на лице его отразилась свирепая радость:
— Гут, гут.
Я превратился в автомат, в манекен, в жалкий кусок плоти. Я не говорю, не протестую — у меня больше нет сил.
Они жестами и несколькими итальянскими словами дают мне понять, что для меня будет лучше, если я покорно последую за ними. Это указание совершенно излишне.
Мы направляемся в Витторио.
Я отупел, все рушилось передо мной, я не чувствовал ничего, словно меня это не касалось, словно я присутствовал на показе грубого и невероятного фильма. Когда мы вступили в Витторио, я все же заметил, что ворота Серравалле исчезли, прилегающие к ним дома разрушены, без крыш, стены обнажены, зловеще зияют черные глазницы пустых окон. Я прошел перед нашим домом с горлом, сжавшимся от рыданий, которые так и не вырвались наружу.
Мы добрались до лесопильного завода Марсон, рядом с казармой наших карабинеров, которая являлась тогда концентрационным лагерем для убегавших пленных. Меня допрашивал на приличном итальянском языке сержант, который хотел узнать массу вещей и кричал на меня за мою уклончивость. Чтобы убедить его в том, что я инвалид войны, я показал ему шрамы, оставшиеся на местах ранения. Издеваясь, он велел увести меня и запереть в комнату.
Запах плесени и тления, вонь из сточной канавы перехватили мне дыхание. В этой грязи спали тридцать несчастных, распростершись на куче соломы. Маленькая комната с трудом могла вместить десяток человек. Храп [39] нередко прерывался кашлем, кашлем без отхаркиваний, сухим, раздирающим, свистящим. Смерть!
Дрожа, я прикорнул в углу, слушая медленные шаги часового. Так я оставался некоторое время, подавленный, почти уверенный в том, что, несомненно, теперь все кончено.
Внезапно, без всякой определенной цели я встал и постучал в дверь. Часовому, который спросил, что мне нужно, я дал понять, что мне необходимо выйти. Меня выпустили в сопровождении солдата.
В глубине двора поднималась стена ограды — за ней свобода.
Я помчался стрелой. И прежде чем солдат успел приложить ружье к плечу, я уже взобрался на стену.
Он стреляет, но я уже далеко.
Быстро бегу по полям с единственным желанием очутиться возможно дальше от города. Через некоторое время я замедлил бег и, ориентировавшись, быстро направился напрямик к холму, расположенному к северу от железнодорожной станции, пересек отроги холмов к югу от Сан Лоренцо, перебрался через склоны Сант Антонио и спустился к Сан Джузе. Оттуда через Лонгере я достиг холма дель Пель.
Несмотря на усталость и слабость, пускаюсь в путь, чтобы поспеть на свидание, которое я назначил итальянскому офицеру.
В условленном месте еще никого не было. Рассеянно наблюдаю за разрывами снарядов вдоль Пиаве, но мысли мои — в той темной ужасной конуре, в которой томятся пленные.
Около 11 часов, когда мне уже стало казаться, что дальнейшее ожидание бесполезно, я увидел приближающегося человека лет 40. На его плечах была куртка, и он имел вид крестьянина-горца, спустившегося в Пьеве послушать мессу. Когда он подошел ко мне ближе, я внимательно всмотрелся, чтобы понять, тот ли это человек, которого я жду. От меня не укрылось его недоверие, он не мог допустить, чтобы под замызганными и ветхими тряпками скрывался итальянский офицер.
Я обращаюсь к нему с вопросом:
— Вы получили записку, в которой некто, подписавшийся целой фразой, но являющийся, как вам уже известно, [40] итальянским офицером, просит вас прийти на свидание?
— Да, — отвечал он, — но где этот офицер?
— Он здесь, — и я, смеясь, указал пальцем на себя.
Он смерил меня глазами с подозрительностью полицейского.
— Офицер скрывается именно под этой курткой, — весело продолжал я.
Мы представились друг другу. Это был капитан 8-го берсальерского полка Ардонно. Вместе с другими офицерами и солдатами он нашел себе приют в одной крестьянской семье в Валь Морель.
Убедившись, что он действительно итальянский офицер, я открыл ему свою тайну. Несмотря на это, он сохранял тон старшего по чину; в сущности это было справедливо, так как я в конце концов был только скромным подчиненным. Он убедился в важности моего задания только тогда, когда я ему рассказал, что уже отправлял голубей в штаб армии.
Мы вместе выработали план действий: выполнение долга уничтожает иерархию. Я должен был дать ему возможность вступить в непосредственную связь с нашим штабом, уступив ему голубей при первой же посылке. Таким образом, ему было бы предоставлено средство для сообщения нашим всех сведений, которые удастся собрать в зоне между Беллуно и Фельтре. В случае нашего наступления он организовал бы диверсионные действия в зоне своего наблюдения и, главным образом, в ущелье Сан Больдо.
Мы сели закусить, разделив имевшийся при мне скудный завтрак. Новое свидание мы назначили на 10-е число.
В штабе меня ожидал сюрприз: наш маленький гарнизон увеличился двумя новыми рекрутами, бывшими соратниками братьев Сегат. Я охотно принял их, несмотря на то, что нам туго приходилось со снабжением.
Мне очень хотелось навестить моих родных. Я знал, что они больны, и должен был повидать их во что бы то ни стало. Я решил снова испытать свою судьбу в ночь на 31-е.
Обеспечив своих ребят и договорившись, что они обо всех новостях будут мне сообщать через дочь Баттистелли, я отправился в путь. С тысячью предосторожностей я добрался до сада при нашем доме. Сад — друг веселого и [41] шумного детства, арена увлекательных приключений, смелых предприятий, джунгли экзотических охот, домашние Границы Дальнего Запада. Сад — скромный квадратик возделанной земли, где между салатом и редиской скрывалась сокровищница инков.
Я постучал. Через несколько мгновений, казавшихся веками, открылось окошко, и я услышал дорогой робкий голос:
— Кто там?
— Мама, мама, это твой Сандро...
Заглушенный крик, затем кто-то бросился вниз по лестнице, заскрипела дверь, — и я очутился в объятиях матери. В это время спустились вниз отец и сестры.
Эта сцена не может быть описана словами. В некоторых случаях слово бессильно, и чувство может быть выражено только звуком, музыкой. В течение некоторого времени мы все молчали.
Позднее я узнал про муки, которые они претерпели сначала от пруссаков, а затем от австрийцев.
Много горя причинили предатели из числа местных жителей, которые по подлости или трусости предоставили себя в распоряжение противника и помогали ему в осуществлении зверских реквизиций. Иногда эти гады выдавали пленных, бродивших по окрестностям, которым удавалось убегать из концентрационных лагерей.
Мы легли спать уже под утро. Я лежу в своей кровати, Как этому поверить? Неужели вероятное становится правдой!
Узнаю, что недалеко от нашего дома живет священник дон Аполлонио Пиацца из Кадоре, который уже в течение нескольких месяцев ведает приходом Санта Джустина по просьбе синдика {2} Тройера.
Я выражаю желание познакомиться с ним. Священник был приглашен к нам в дом. Вижу, что ему можно доверять, и обращаюсь к нему за помощью.
Он соглашается, но при условии, что к нему будет ходить только моя сестра, так как он не пользовался у австрийских властей доверием. В конце июля он подвергся тщательному и строгому обыску. На этом основании священник заключил, что австрийцы не только перехватили голубей, сбрасываемых нашими самолетами, но и знают [42] о пребывании на территории итальянских офицеров-разведчиков.
Я спросил его, не знаком ли он с неким Паньини, офицерам, прикомандированным к этапному штабу Витторио.
Он был поражен моим вопросом. Я рассказал ему, что узнал это имя, еще будучи в расположении наших войск, и выразил желание встретиться с этим Паньини.
Священник был очень доволен.
— Бесценный юноша, — прибавил он, — я теперь как раз направляюсь в штаб и поговорю с ним.
Мои связи расширялись. Я считал себя удовлетворенным событиями и тем, что уже сделано. Не действовал ли я с чрезмерной доверчивостью, безумно и рискованно?
Возможно, но во мне звучал тайный голос, поддерживавший меня в моих дерзаниях.
К вечеру, дон Пиацца предупредил меня, что ночью Паньини будет у нас.
В полночь раздался энергичный стук в дверь. Не скрою, что, зная о том, кто это может быть, я все же испытал некоторый страх. Я послал мать открыть дверь, а сам подошел к балкону, готовый выпрыгнуть в сад в случае какого-либо нежелательного посещения.
Прошло несколько мгновений, показавшихся мне бесконечными. Затем я услышал четко произнесенные слова:
— Не бойтесь, я Паньини.
Мама позвала меня. Я сошел вниз и очутился перед безбородым белокурым юношей, с близоруким взглядом светящихся мягкой улыбкой глаз. Он шел мне навстречу с успокоительной веселостью, протянув руку, которую я сразу же крепко пожал.
— Я знаю все, — сказал он с ясно выраженным триестским акцентом. — Я все знаю, и мне жаль, что вы видите меня в этой форме. Давайте не обращать на нее внимания. Это только отвратительная маска. Верьте моему сердцу, которое бьется в унисон с вашим.
— Мне говорил о вас солдат Амадио из этих мест.
Он был счастлив, узнав, что Амадио среди наших.
Мама оставила нас одних. Паньини начал с того, что посоветовал мне соблюдать максимальную осторожность, так как противник знает о присутствии итальянских шпионов. По поводу голубей были отданы строжайшие распоряжения: [43] те, у кого будут обнаружены голуби, будут расстреляны на месте.
— Я знаю, что вас интересует. Я оказывал уже подобные услуги другому офицеру, передавая сведения синдику Тройеру. Жаль, что сейчас здесь больше нет капитана Вакса, моего земляка, бывшего начальника этапа в Витторио. Его стали подозревать в сочувствии итальянцам и перевели в Джемону. Сейчас ведется следствие об его деятельности, но ничего компрометирующего найти не удастся. Мы в то время организовали прекрасную информационную службу! Он был начальником этапа, а я писцом, ведающим паспортами и квартирами. В течение дня мы собирали сведения, а ночью я отправлялся в Каза ди Риноверо, где мы передавали их синдику.
Позднее я узнал, что синдик Тройер в свою очередь передавал сведения своему коммунальному секретарю Лабано Бруноро, беглецу из Вальдоббиадене. Секретарь передавал их поручику де Карло, центр действия которого находился вблизи Фрегани в лесу, принадлежавшем тому же синдику.
Затем Паньини продолжал:
— Во всяком случае, всегда можно многое увидеть и многое сделать.
Теперь ответьте на мои вопросы, чтобы составить «аусвайскарте», т. е. удостоверение личности. С этим удостоверением вы сможете ходить, не опасаясь ареста, и чем скорее оно будет у вас, тем лучше.
И, вынув из кармана удостоверение, он прибавил:
— Лучше всего написать его на ваше имя. Так думает и синдик. Завтра утром я сразу же по приходе на службу вытравлю имя, написанное в этом удостоверении, и заменю его вашим. Таким образом, вы сойдете за признанного негодным к военной службе, пробывшего здесь все время.
Когда он кончил заполнение удостоверения, я расписался и, кроме того, поставил ниже подписи оттиск указательного пальца правой руки.
Затем мы еще поговорили о старых друзьях.
Мы долго беседовали. Мне хотелось все знать. Я спросил у него, каково моральное состояние противника.
— Ужасное, — ответил он. — После июньского поражения противник потерял все надежды, делавшие его до сих пор смелым и сильным. Он лишен всего и дошел до крайности. Однако дисциплина поколеблена недостаточно, и солдаты продолжают слепо повиноваться. Именно это [44] и предохраняет армию от окончательного развала. До каких пор это будет продолжаться?
Мы расстались как старые друзья.
На следующий день смелый юноша вернулся с удостоверением личности, должным образом засвидетельствованным синдиком.
За время моего пребывания дома я узнал, что мое имя было в Витторио у всех на устах, что обо мне рассказывали самые невероятные вещи, начиная от способа, каким я появился, и кончая способом, каким я поддерживал связь со своим штабом. Говорилось даже о телеграфе Маркони. Один видел меня здесь, другой там, третий, наконец, здоровался со мной. Обращались за сведениями к моим родным, которые в доказательство моего отсутствия показывали открытку, посланную мной в свое время и прибывшую только несколько дней тому назад.
Все это меня очень заботило, тем более что я собственными глазами видел объявление о том, что всякое лицо, поддерживающее связь через фронт, подлежит расстрелу.
Несомненно, что кто-то из горцев проболтался.
Я снова в своем «штабе».
Сегодня в ночь наши самолеты должны пролететь над холмом дель Пель. Все готово для сигнализации.
Вижу, как в направлении Формениги небо светится от разрывов снарядов. Два часа. Вдруг послышался бешеный шум «Капрони». Вверху ад. Зенитные батареи стреляют без передышки. Прожектор Сан Джакомо рисует в небе бледный и беспокойный млечный путь — род тусклой лампы, подстерегающей в темноте. Странно, что этот бледный свет может что-либо различить. «Капрони», описав широкий круг над Витторио, решительно направляется на позицию. Мой костер зажжен и замечен летчиком. Он снизился так, что даже мы в темноте совершенно ясно различаем его. Пролетая над сигнальным огнем, летчик сбросил пакеты с провиантом и полетел обратно.
Мы прекрасно видели маленькие парашюты и немедленно пустились на их розыски.
Без особого труда находим шесть голубей и мешочек с продовольствием. Остальные голуби и еще один мешочек обнаружены только на заре. Голуби имеют следующие номера: 89, 183, 499, 681, 321, 344, 546, 597 и 277.
По мере продолжения наших розысков мы начали встречать [45] местных жителей, также искавших продовольствие, сброшенное с самолета.
Я надеялся получить хоть одно слово от моего штаба, один привет... Надежда не была обманута. В каждой корзинке было положено по два листочка: на одном было воззвание, на другом вопросы о противнике.
Текст вопросника гласил:
„Итальянец, нашедший этих голубей, в твоих интересах и в интересах Италии, которая не замедлит освободить от угнетения все свои земли, отвечай на эти вопросы, с которыми мы к тебе обращаемся. Родина тебе будет благодарна! Да здравствует Италия!
Какие войска проходят по данной местности и в каком направлении? Сообщи номера полков этих войск. Имеются ли войска на отдыхе и где? Какие у них номера? Какие артиллерийские полки имеются в данном районе?
Имеются ли кавалерийские эскадроны и полки? Сколько и какие?
Больше ли численность войск, идущих по направлению к Беллуно, чем численность войск, идущих из Беллуно?
Запиши все номера, какие увидишь на шапках пехотинцев, проходящих в строю (роты, батальоны).
Прибыли ли на наш фронт и в каком месте новые дивизии и какие это дивизии?
Какой был номер их полевой почты?
Ушли ли и в каком направлении австрийские дивизии, участвовавшие в бою при Монгенелло?
Какой штаб сейчас находится в Витторио?»
Значительную часть сведений, которые у меня требовали, я уже получил от моей невесты, а также от Паньини. Но я хотел видеть, лично убедиться в некоторых вещах, которые могли ускользнуть от неопытного в военном деле человека.
Я решился на дерзкий поступок и спустился в Витторио среди белого дня. Я питал большое доверие к моим лохмотьям, всклоченной бороде и явным признакам голода на лице.
В том месте, где возвышались ворота Серравалле, я встретил первого жандарма, угрюмо потребовавшего предъявления «бумаг». Все во мне смешалось, и я боялся выдать себя признаком страха, бледностью или еще чем-нибудь. Однако я успокоился, вспомнив, что немытая физиономия могла только сравнять меня с тысячью страдальцев, терпящих голод. Пропуск был мне сразу пренебрежительно возвращен. Но только засунув его глубоко в карман, я почувствовал себя спокойным.
Я пошел дальше. Проходя мимо своего дома, я не заметил никого из родных. Искушение зайти домой было велико, но я ускорил шаги и прошел мимо. [46]
Днем Витторио производил впечатление большого разрушенного замка: мусор и камни, поблекшие стены и брошенные дома. Все это создавало впечатление безнадежной и полной покинутости, словно это были мертвые остатки города, отрытые археологами.
Я дошел до Ченеди, где в вилле Паскуалис помещался штаб армии, и задержался перед решеткой, чтобы наблюдать за входящими и выходящими офицерами, стараясь уловить какие-нибудь указания, какие-нибудь слова или номера. Я полагался на свой вид, вид запуганного и придурковатого нищего, отправившегося на поиски куска хлеба. Засунув руки глубоко в карманы штанов, я проторчал там с четверть часа, пока какой-то босниец без всяких предупреждений и разговоров дал мне такого тумака, что я покатился в грязь. Скорчив идиотскую улыбку, я все же поспешил убраться. Я бежал, подпрыгивая, как саранча, довольный тем, что мне удалось заметить и понять.
Весь остаток дня я продолжал бродить по улицам моего города, приведенного в ужасное состояние. Мужчины, женщины, девочки, юноши и наши пленные были выстроены вдоль улиц, чтобы счищать грязь с мостовой. Это были не люди, а призраки. Через каждые десять метров стоял наблюдавший за их работой часовой, оравший и бранившийся, когда кто-либо из этих несчастных пытался на мгновение передохнуть. Пленники получали при этом удары прикладом.
Повсюду ямы, размытые рвы для стока воды, кучи нечистот, провалившиеся ступеньки; все неудобные углы сбиты киркой, все нежелательные постройки снесены.
В Витторио я видел расклеенными на стенах домов и заборов следующие объявления:
ОБЪЯВЛЕНИЕ.В последнее время неприятель сбрасывает с самолетов и небольших аэростатов почтовых голубей, призывая население сообщать через них сведения о войсках и о расположении войск вдоль фронта. Голуби находятся в плетеных соломенных корзинках, обвязанных железной проволокой, к которой прикреплено письмо с надписью «Прошу открыть».
Все жители, нашедшие подобные аэростаты, корзинки или письма, обязаны оповещать о находке ближайший военный пост, не трогая найденного предмета.
Под страхом смерти запрещается открывать найденные корзинки и письма или же уносить их с места находки. Жители, замеченные в нарушении этого запрета, будут немедленно расстреляны.
Верховное командование. [47]
ОБЪЯВЛЕНИЕ.
Лица, разрушающие телеграфные или телефонные линии, будут расстреливаться.
Лица, срывающие это объявление, будут строго наказаны. Если виновные не будут найдены, то община, на территории которой произошло повреждение, обязана уплатить значительную контрибуцию.
Командующий армией
11 сентября
Сегодня утром выпустил последних двух голубей и просил прислать мне новых голубей в ночь с 18 на 19 в тот же час. Остальные голуби были мною выпущены ранее, по два каждое утро, причем оба голубя получали одинаковые голубеграммы на случай, если один из них собьется с пути или будет пойман. Посылая новые информации, я для большей верности повторял то, о чем писал в предшествующие дни.
Затем я отправился на место свидания с капитаном Ардонно. Он ждал уже меня, и мы обменялись мнениями и наблюдениями.
С членами моего отряда мы выработали план пополнения продовольствия.
В прядильне Джентили в Савассе противник организовал бойню для снабжения своей VI армии мясом, ставшим после стольких реквизиций дефицитным продуктом. Скот был реквизирован в этой же области и на пограничных с ней участках, причем крестьянам выдавались расписки на немецком языке. Коренное население было незнакомо с этим языком, и лица, производившие реквизицию, пользуясь этим, жульнически писали о нескольких килограммах зелени или картофеля. Австрийское командование действовало осмотрительно и не хотело оставлять никаких письменных доказательств своих злодеяний.
В одну из ночей мы спустились вниз. Несмотря на хорошо разработанный во всех деталях план, в первый раз нам не пришлось его осуществить. Но вторая вылазка оказалась более удачной, и нам удалось втащить одну корову к себе наверх.
Пастбище имело прямоугольную форму и с трех сторон было окружено частоколом, выходы из которого тщательно охранялись часовыми. Четвертая сторона ограждалась естественными зарослями кустарника. На наше счастье стадо ожидало своей горькой участи как раз за кустарником, [48] простирающимся по направлению к горе. Непрерывное мычание животных дало нам возможность, не обращая на себя внимания, проделать в зарослях отверстие, которое затем снова легко могло быть закрыто и замаскировано ветвями. Глубокой ночью часовые охраняли выходы с пастбища и ни на что другое не обращали внимания.
Тем временем мы увели нашу добычу через проделанный в кустарнике выход. Сколько радости было в тот день!
Вот уже два дня противник работает по постройке подвесной дороги Витторио — Понте в Альпах. Штаб VI австрийской армии в Коццуоло держит в запасе 42 дивизию.
Различные части, входящие в ее состав, расквартированы в соседних местечках — Скомиго, Карнезика, Форменига.
Другая запасная дивизия стоит в Чизон ди Вальмарино, а ее различные части расположены в Санта Мария, Товена, Фоллина и Миане. Сверх того к этой дивизии придана расквартированная в Лонгере штурмовая часть в составе около тысячи человек, VI армия растянулась от ущелья Куера до Сусегана.
Снабжение линейных войск и запасных дивизий производится по долине Вальмарино. Затем от Витторио, центра командования и снабжения, излучается система телеграфной и телефонной связи, хорошо защищенная предгорьями Беллунских Альп.
Противник уже закончил сооружение дороги Товска — Сан Больдо (рокадная дорога между долиной Пиаве и долиной Марено), а также завершил постройку трех галлерей. Эти галлереи используются для удобной переброски требуемых войск с фронта Граинь на фронт Пиаве и обратно. Действительно, я убедился в том, что все движения войск производились по этому пути, в то время как артерия Витторио — Беллуно через проход Фадальто была совершенно оставлена.
Сегодня мой отряд увеличился: к нам присоединился некто Молинари, попавший в плен при отступлении и которого я знал еще с начала войны. Я слышал о нем много рассказов. Мне описывали его как некое сверхъестественное существо, одаренное магическими свойствами домового, внезапно появлявшегося и так же внезапно исчезавшего, постоянно присутствующего и постоянно отсутствующего, уверенного в себе и смеющегося над всеми. Австрийская [49] жандармерия с ног сбилась, охотясь за ним, хорошо зная, что в округе бродит «некто», заключивший договор с самим дьяволом.
Он вышел мне навстречу с простертой рукой, со смелым видом, гордый своим превосходством в области всяких штук. Этот человек, оторванный от родных, находил в опасности единственное утешение. Без риска жизнь не имела для него никакого смысла.
Когда я спросил, как ему удалось меня найти, он ответил, что уже давно почувствовал, что в этих краях имеется итальянский офицер разведывательной службы. С его нюхом ищейки ему было нетрудно найти мой след. Население Санта Аугуста сообщило ему, что месяц назад я был в храме по дороге на холм Визентин. Это утверждение подтверждалось тем фактом, что некоторые почтовые голуби попадали к австрийскому командованию.
Я радостно принял его, не сомневаясь в том, что сумею хорошо использовать.
Вынужденный своей беспокойной и одинокой жизнью к молчанию, Молинари охотно, предавался россказням, когда мог с кем-нибудь поговорить. Его чудесные истории не были плодами фантазии. Всякие комические положения нередко переплетались в этих рассказах с самыми опасными приключениями. Не могу обойти молчанием одно из его похождений. С помощью фортуны и благодаря своему виду простофили, только что свалившегося с луны, Молинари сумел раздобыть себе пропуск и документ о негодности к военной службе. Таким образом, он мог свободно бродить по Витторио. К концу марта он познакомился с одним солдатом-триестинцем Тони, по профессии мясником, жившим вместе со своей ротой в доме Фассета, на улице Мадзини.
Новые друзья быстро спаялись. Будучи предприимчивыми, они решили составить себе состояние продажей мяса.
Проект этот, в сущности, был очень скромен. Надо было преодолеть одно затруднение — доставать убойный скот.
Триастинец знал кое-что в этой области. Кроме того, было известно, что ко всем интендантским службам были приданы солдаты из захваченных Австрией областей, так как в состав линейных войск противник, опасаясь дезертирства, включал их неохотно. Земляки, говорящие на одном диалекте и имеющие один и тот же цвет глаз, всегда кончают тем, что приходят к соглашению. И Тони сдружился с солдатами, охранявшими загон для скота в Савассе. В последующие [50] ночи ряды мычащих четвероногих стали редеть.
Но однажды эта преуспевающая торговля потерпела крах: рота, к которой принадлежал триестинец, свернула палатки, и мясник должен быть следовать за своей частью. Он пытался было удрать, но был задержан.
Спустя несколько дней он появился снова, спокойный и румяный, как пасхальное яичко. Он рассказал Молинари, что после недолгого пребывания в тюрьме штаб дал ему мула и приказал присоединиться к его части в Фоллино.
Это дело ему не улыбалось, так как воздух Витторио казался ему более благоприятным. На вершине Чизон он посовещался с мулом и, невидимому, тот дал ему хороший совет. Поэтому Тони привязал своего кроткого товарища к телеграфному столбу и обратился к нему со следующей речью: «Послушай, дружок, ты самая славная скотина на свете. Но что там говорить, в твоих жилах течет кровь осла, так же, как в жилах твоих законных владельцев.
Совершенно справедливо, чтобы ты выполнял свой долг и не оказался выродком такого знатного рода. Поэтому ступай на фронт ты, а я вернусь к своему другу»,
В тот же вечер, когда Тони был на квартире у Молинари и с ним вместе обсуждал возможность возобновления своей коммерческой деятельности, внезапно, как гром на голову, нагрянул жандарм; Молинари не стал тратить время на размышления и одним прыжком налетел на жандарма, который от неожиданности упал, выпустив из рук ружье. Он не успел закричать, как его схватили за горло.
Жандарм был задушен. Ночью его подвесили к балке в одном из необитаемых домов, чтобы симулировать самоубийство. После этого Тони и Молинари ушли в лес, из предосторожности в противоположных направлениях.
12 сентября
Сегодня утром неожиданно пришли наверх мои осведомительницы.
— Мы имеем для тебя важные сведения. Паньини кланяется тебе, он собрал много сведений и велел, чтобы мы немедленно передали их тебе.
Эмма осмотрелась кругом с выражением недоверия.
— Что это за вооруженные люди?
По правде говоря, мой «отряд» имел подозрительный вид. [51]
Я успокоил ее насчет этих «бандитов» и познакомил ее с ними. Затем прочел сообщение, присланное мне Паньини.
На фронте VI армии расположено около шести пехотных дивизий; 30 бригада 21 дивизии пришла вчера на отдых с передовых линий и была расквартирована в капелле Маджоре; 8-я спешенная кавалерийская дивизия находится на отдыхе между Форменига и Сан Пьетро ди Фелевто; железная дорога Витторио — Конельяно служит для перевозки огнеприпасов, которые в Витторио хранятся в долине Риццарда в вилле Франчески; вдоль пути Витторио — Конельяно в пещерах расположены отделения склада боеприпасов. Настоящая, действующая железнодорожная линия это, как мне уже известно, линия Витторио — Сачиле.
Каждую ночь на станцию Сант Андреа прибывают два поезда, один в 23 ч. 35 мин., другой — в 1 ч. 45 мин. Эти поезда подвозят военное снаряжение. На станции Сачиле стоят два бронепоезда, служащие для доставки понтонов в Сусеган. Склады огнеприпасов имеются еще в Вендране, Пьянцано и Сан Вендемиано. Аэродромы — в Сан Джакомо ди Велья, Комина (Порденоне), Джемона, Фельтре и Беллуно. Большой склад горючего имеется в Спилимберге.
Читая, я задыхался от волнения, так как понимал всю важность этого сообщения для нашего командования.
Перед тем, как мои милые осведомительницы ушли, я им посоветовал не возвращаться больше на холм дель Пель как во избежание усталости, которая начинала становиться чрезмерной, так и в целях осторожности, потому что подобные частые прогулки двух барышень в горах могли бы броситься кое-кому в глаза. Я лучше буду ежедневно посылать домой дочурку Баттистелли.
Вот уже месяц, как я нахожусь у неприятеля: это короткий промежуток времени и вместе с тем целая вечность.
Я никогда не ценил так время, как сейчас, никогда не жалел так уходящих часов, как сейчас. У меня было «материальное» ощущение времени, словно оно уплотнилось, и я мог разделить его на осязаемые частички.
20 сентября
Зарытый мной в землю парашют найден и попал в руки противника. Об этом также сообщил Паньини. К этому он прибавил, что сверх обычных угроз смертью обещана награда тому, кто даст сведения об итальянцах с того берега, [52] выполняющих разведывательные задания. Австрийское командование совершенно уверено в присутствии разведчиков.
Несмотря на тревожное известие, я не теряю спокойствия: решил выполнять свое задание до конца.
Точный «Капрони» снабдил нас новыми запасами, но несколько пакетов с продовольствием и голубей снова попали в руки местных жителей, голубей мне отдают охотно, но возвращать продовольствие — отказываются. Я вынужден угрожать, ставя все на карту. Один крестьянин становится дерзким, но в конце концов мне удается, помимо небольшого количества продовольствия, получить от него и 300 крон, что, несомненно, не представляет собой всей его находки. Я мог бы заставить его дорого поплатиться за его нечестность, но меня удержала мысль о том, что всякое решительное действие с моей стороны могло принести большой вред моей семье. Все же мне пришлось немало потрудиться, чтобы успокоить моих взбешенных солдат, которые ни за что не хотели и слышать о прощении.
Беспокойная и бессонная ночь. Мои часовые дали сигнал тревоги. Мы выскочили из наших убежищ и бродим по горам. Опасаемся ловушки.
Я беспокоился за судьбу голубей, оставшихся в убежище. Однако утром, когда я почувствовал себя более уверенным и спустился в свою пещеру, то увидел, что милые птицы тихо воркуют. В общем, я не верю, чтобы противник смог легко открыть наше убежище, но меня беспокоит повышение его бдительности. В окрестностях стали появляться жандармские патрули, в то время как раньше сюда забирались только безобидные крестьяне, пасшие своих лошадей.