III. Первый вооруженный отряд

Заглавие как будто взято из приключенческого романа. Но, как мы увидим из дальнейшего, оно точно соответствует истине.

Для наблюдения я располагаю только глазами. Все сосредоточено, собрано во взгляде. К сожалению, зрительный луч ограничен горизонтом, и мне бы хотелось, чтобы зрачки обладали свойством проникать даже в атомы.

У меня, к несчастью, нет бинокля, вместо которого, прикладываю к глазам руки, напрягаю зрение и творю чудеса.

Сегодня утром я, стоя на своем наблюдательном пункте, отметил точное расположение двух крупнокалиберных орудий, установленных на расстоянии 200 метров к югу от Ногароло. Змейковый аэростат, поднимающийся по направлению к Сан Пьетро ди Фелетто, производит, несомненно, наблюдение за стрельбой.

Время от времени меня ласково окутывает своенравное облачко. Оно исчезает, рассеивается и снова появляется. Я инстинктивно отгоняю его жестом, как надоевшую муху.

Облачко оставило мне небольшое пространство для наблюдения дороги, проходящей у подножия цепи Визентин.

По дороге идут войска, может быть рота, но она движется так медленно, словно сопровождает погребение. Куда они идут? Мое любопытство сразу удовлетворено. Передо мной, на холме Бискоста, вырыты окопы и ходы сообщений, идущие от вершины холма в долину, по направлению к Лонгере. Не являются ли эти окопы подготовкой к возможной обороне? Не думаю, потому что сколько ни напрягаю зрение, никак не могу различить линий проволочных заграждений.

Теперь воздух совершенно прозрачен и увеличивает предметы подобно линзе.

Сколько я ни смотрю, нигде не нахожу никаких оборонительных сооружений. Неужели австрийцы чувствуют себя так уверенно?

До сих пор всё идет хорошо, — нет и тени врага. Брожу вокруг своего наблюдательного пункта, чтобы насколько возможно лучше ознакомиться с моими владениями. Я не решался дойти до манящего лесочка, расположенного [28] на значительном расстоянии от центра моих действий.

Осторожность советовала мне не разыгрывать храбреца и не предаваться необдуманным опасным побуждениям.

Но солнце уже стоит высоко, накаляет камни, и день становится невыносимо душным. Если бы хоть немного тени! Визентин кажется вымершей землей, лунной долиной, заброшенной каменоломней. Горизонт снова затянулся, и из плотной завесы нехотя выглядывают вершины колоколен холма Умберто, Сан Мартино, Ольяно и Карнезика. Я жажду насладиться прохладой внизу, в лесочке.

Мое неясное беспокойство не имеет никаких оснований и никаких причин.

«Леса, полные лавров, пальм и нежных мирт»... — школа всегда вмешивается и сопровождает все мои движения.

Меня ждало разочарование. По мере того как я приближался, девственный лес, нарушая все законы оптики и перспективы, превращался в кучу валежника, которая не могла сулить никаких радостей. Сухие сучья и колючки; иногда над зарослями переплетенных кустарников возвышалось какое-нибудь одинокое дерево. Продвигаться в этих зарослях было трудным делом. Я шел осторожно, наслаждаясь трудностями.

Меня раздражали только пауки, протянувшие между ветвями сложнейшие сплетения. Они внушают мне отвращение.

Вернуться? Жалкий герой из папье-маше, который хочет размозжить обе головы чудовищного орла и боится пауков!

Все дышит спокойствием и тишиной, никакого движения воздуха. Во всем мире живем только я и ослепляющее меня солнце. Раздвигаемые ветви выпрямляются почти беззвучно. Они колеблются и возвращаются в первоначальное положение.

Вдруг я услышал шорох встряхиваемых ветвей и увидел, что вблизи от меня шевелятся кусты. Кто это может быть? Очевидно, какое-нибудь животное, может быть заяц. Я не думаю ни о чем другом. Во мне просыпается страсть к охоте, двумя прыжками я очутился на месте.

И вижу... Прежде всего, вижу ствол направленного на меня ружья. Я еще не опомнился от этого виденья, как [29] почувствовал себя сдавленным, как бы лассо, двумя крепкими руками.

— Кто ты? Что тебе здесь нужно?

Из кустов ежевики вылезли еще два парня, в которых все человеческое заключалось... в ружьях образца 91-го года. Я попытался вырваться, бесновался, чувствуя, что попал в ловушку этих бездельников.

— Тихо, тихо, дружок, не, поднимай шуму, иначе мы научим, как себя вести.

И я действительно успокоился; после первого испуга я сразу понял, что эти отощавшие и оборванные люди, без шапок, с всклоченными волосами, рубашками в лохмотьях, развалившимися сапогами и без гетр не могли быть австрийскими жандармами. Австрийское войско поизносилось, это верно, но чтобы оно ходило в таком рубище, было невероятным.

Наступило молчание. Они внимательно осмотрели меня с головы до ног.

— Кто ты такой?

Я дерзко повел игру.

— А я спрашиваю вас — кто вы такие?

— Это тебя не касается.

— Вот именно, — насмешливо возразил я, — не ваше дело, кто я такой.

Но так как я продолжал больше смотреть на ружья, чем на лица, то один из трех, смеясь, сказал:

— Боишься, небось?

— Чего мне бояться, пусть боятся немцы.

Ответ произвел впечатление. Он явился как бы ответом на пароль, и мои дикари смягчились, улыбнулись обнадеживающей улыбкой, которая меня успокоила. Недоверие исчезло, и мы примостились в тени небольшой сливы, чтобы побеседовать о нашем положении. Вначале я был осторожен и говорил уклончиво. Зато они без всякого стеснения рассказали мне о своем положении. Это были братья Сегат из Вицца ди Витторио и некто Петерле, тоже из Витторио. Все трое принадлежали к седьмому альпийскому полку — батальону Валь Пиаве. Они сражались во время отступления при плотине Федальто, и когда им была отрезана всякая возможность добраться до наших линий, они стали скрываться в лесах.

— И вы не расстаетесь с ружьями?

— Мы защищаемся. Это наши ружья, и мы все еще солдаты. Мы должны драться. У нас вот еще что есть. [30]

И из сумок они вытащили обоймы.

— Но это ведь неосторожно... — начал я.

— Неосторожно дорого продавать свою шкуру? Прежде чем схватить нас, им придется проглотить пилюльки, дружок.

Я понял, что они были уверены в своей силе. Я так внимательно разглядывал их одичавшие фигуры, что они заметили это и рассмеялись.

— Хороши, а?

В этих грубых горцах было столько искренности, столько подлинного чувства, что, в конце концов, я рассказал им, кто я и что я здесь делаю. Вначале они отнеслись к моему рассказу с недоверием; затем убежденные очевидностью некоторых частностей, они плотнее обступили меня и забросали вопросами, не давая мне времени отвечать.

— Отчего не было контрнаступления в июне? Противник был разбит, разгромлен, доведен до предела. Отчего?

Я долго объяснял им положение, стараясь разжечь в их сердцах веру, ослабевшую от лишений и ожидания; я говорил о победе, которая будет достигнута, несмотря ни на какие Капоретто.

Они слушали меня вначале с иронической и горькой улыбкой, словно прислушиваясь к обычным, надоевшим агитационным речам. Это меня не обескуражило, — я заметил, что, несмотря на ироническую усмешку, глаза этих парней впились в меня, сверкали и были влажны. Один из них сказал:

— Располагайте нами, как знаете. Мы сделаем все, что вы нам прикажете.

Я узнал, что другие пленные в течение долгих месяцев бродили по горе: большая их часть была из этих мест и принадлежала к тому же батальону.

Убежденный отныне в верности этих троих, я сообщил им, что ночью жду первого подкрепления с самолета, и что поэтому было бы желательно, чтобы они оставались со мной, чтобы помочь мне собрать все, что наши сбросят. Мы установили, что в дальнейшем каждое утро мы будем встречаться в определенном месте для обмена сообщениями.

— Есть, начальник!

Я рассмеялся, но охотно принял это доказательство власти и влияния, данное мне с такой непосредственностью.

Таким образом я стал начальником вооруженного партизанского отряда. [31]