II. В тылу у противника

Небо все сильнее покрывается плотными тучами, луна исчезла, вокруг полная тьма, зловещая и враждебная.

Входим в палатку английских офицеров. Капитан Уэдвуд улыбается мне:

— Быстро делать, сейчас ехать.

Остальные окружают меня, чтобы одеть парашют, в то время как полковник дает мне последние указания. Я надел форму и рюкзак с провиантом и крестьянской одеждой. Я не хочу, чтобы меня поймали при спуске переодетым, в таком случае меня бы немедленно расстреляли как шпиона; в форме же меня могли взять только в плен. Затем мне дают лопату для того, чтобы я мог закопать парашют и форму.

Вот и капитан Уэдвуд. Со свойственным ему вежливым спокойствием он протягивает мне длинную и плоскую бутыль с каким-то средством, — на высоте я, может быть, почувствую головокружение или тошноту.

Обнимаю майора Рускони и капитана Даль Монте. Даю вести себя к самолету. Меня заставили влезть на четвереньках и словно чурбан втиснули в гондолу, я сел на [14] указанное мне место; в этом положении мои ноги болтались в пустоте. Они уложили верхнюю часть парашюта под моим сиденьем; я видел резиновый канат, свисавший с моих плеч куда-то под гондолу. Поле было освещено мощным прожектором.

— Готово? — спросил чей-то голос.

— Готово, — прозвучал ответ.

Мы летим по направлению к Пиаве. Полет происходит на высоте 2 500 метров. Вот внизу Пиаве, молочная туманность, неопределенная, неясная.

Мне кажется, что кто-то крепко меня обнимает, сжимает мне грудь, стягивает словно уздой.

Теперь я различаю, — мы пролетели над Конельяно. Удары грома заглушают шум мотора; капли, крупные, как град, бьют в лицо. Теперь мотор выключен, и у меня такое чувство, словно самолет снижается. Я прекрасно слышу голоса обоих летчиков, которые о чем-то совещаются между собой. Вынимаю пробку из бутылочки и одним глотком выпиваю лекарство, и когда я меньше всего ожидал этого, скамейка, на которой я сидел, разверзлась, и я почувствовал, что падаю в пустоту. Ах!.. В ушах стоит свист, мозг словно разрывается. Но вдруг я почувствовал, что меня как бы поддерживают и поднимают вверх. Поднимаю глаза и вижу раскрытый парашют. Дождь хлещет мне в лицо. Я осмеливаюсь посмотреть вниз, — вижу дороги и поля, которые кружатся в каком-то адском хороводе. Мне дурно, я теряю сознание. Это продолжается один миг. Я получаю удар в грудь.

Сброшенный в пустоту с высоты около 1500 метров, я упал на виноградник. К счастью, я не упал на шест, который мог меня серьезно поранить, а скользнул по проволоке, проткнутой для лозы, что и задержало мое падение. Я промок насквозь. Вероятно, это было единственным реальным ощущением, так как я потерял всякое представление об окружающем. Возможно, что прошли часы, прежде чем я совершенно овладел собой.

Мало-помалу положение начало вырисовываться, как медленно рассеивающийся туман. Стянутый лямками парашюта, я не ощущал больше их давления. Я видел распластанный парашют, но не узнал его.

Затем все сразу стало ясным. Мною овладело страстное желание двигаться, торопиться, действовать. Я с трудом, встал, но пошатнулся и упал. Страх напряг все нервы. [15]

Я поранил себя и, вероятно, вымазался в крови. Потоки дождя низвергаются непрестанно, с силой хлеща меня по лицу. Это освободило меня от обморочного состояния и пробудило инстинкт самосохранения.

Ремни мешали движениям. Я не способен подавить своего беспокойства; если бы я мог, я бы себя наказал, надавал бы тумаков, укусил бы.

Дрожащим, сведенным судорогами рукам еле удается совладать с пряжками.

Почувствовав себя свободным от лямок парашюта, я вздохнул полной грудью.

Первая моя забота заключалась в том, чтобы убрать все следы. На это ушло много времени, так как в темноте мне никак не удавалось высвободить парашют из ветвей, в которых он запутался. Я боялся, чтобы кусочки шелка не остались на ветвях, указывая на присутствие опасного зонтика. Призвав на помощь свои акробатические таланты, я влез на дерево, что росло между лозами, и с тщательностью приступил к работе. Начало светать, но я этого не замечал, так был занят своей работой. Наконец я убедился, что не осталось ни одной ниточки, которая могла бы меня выдать.

Предполагалось, что я упаду на луга Сармеде. А где же Сармеде? Стройная, тонкая колокольня на вершине холма и одинокая церковка помогли мне ориентироваться. Я упал не в предполагаемом месте, но к югу от церкви Сан Мартино ди Колле Умберто, на последних отрогах высот Витторио, переходящих в равнину, в виноградник, который, как я узнал позднее, принадлежал приходскому священнику.

Я лихорадочно стал закапывать парашют. Трудная затея. Моя лопата явно не годится для этого дела. Когда я погружаю ее в землю, показывается лужа, вынутая грязь растекается ручьями и исчезает. Я не хочу признать себя побежденным. Небо все более проясняется. Там, вдали, над холмом Визентин, прогремел последний удар грома. Времени терять нельзя, о передышках не может быть и речи. Продолжаю копать и копать. Наконец, почва становится более плотной. Вытаскиваю камни, снова камни и, наконец, сухие камни. Страх поддерживает силы.

Яма мне кажется достаточной, слой почвы, состоящий из булыжников и гальки, спасает меня. Я переодеваюсь и укладываю вместе с парашютом и свою форму. [16]

Все кончено, и я медленно удаляюсь: чувствую себя очень неловко в этой одежде, плохо прилегающей к моему телу. Грубая ткань трет в швах и царапает кожу. Я иду и иду. Потеряв всякое чувство времени, я шел между густыми рядами деревьев, переходил с тропинки на тропинку, перебирался через изгороди, перепрыгивал через рвы. Все время та же мокрая зелень, те же ветви, тот же докучный душ. Я знаю, что где-то близко должна протекать река Мескио, но шума воды не слышно. Неужели я ошибся направлением, неужели я больше не способен ориентироваться? Снова изгороди, снова рвы. Вдруг я увидел вдали густые камыши — это, наверно, Мескио.

Или же я снова ошибся? Нет, я слышу шум воды, различаю клокотание бурунов. Пускаюсь бегом, неловко качаясь, словно меня преследуют. Бросаюсь в камыши, раздвигаю густую стену листвы, распутываю заросли, преграждающие мне путь, добираюсь до берега. Река полноводная, мощная и бурливая. Все же думать нечего и выбирать нечего. Я медленно спускаюсь с берега и пытаюсь пойти вброд. Ноги вязнут в иле, вода доходит мне до пояса. Шаг, два шага, еще шаг; я поднимаю руки вверх, рад, что я двигаюсь, и иду дальше. На самом деле течение воды увлекает меня и бросает из стороны в сторону. Вода доходит мне до груди, а я отошел всего на расстояние нескольких метров от берега. Затем меня как бы схватили, погрузили в воду, перевернули, я начал задыхаться, но, сделав усилие, оказался на берегу. Первая настоящая неудача: я потерял рюкзак с небольшим запасом провианта.

Без сил я растянулся в камышах. Усталость взяла верх. Густой камыш — надежное ложе. Природа приветствует солнце, золотящее вершины Пиццок. Во сне я вдруг ощутил какое-то беспокойство. Мне казалось, что кто-то пристально меня разглядывает. Открываю глаза и вижу перед собой женщину, которая со сна кажется мне галлюцинацией. Женщина улыбается мне и настойчиво предлагает свое гостеприимство. Я принимаю.

Я следую машинально за ней и на ходу удивленно оглядываюсь. Солнце уже высоко. Все кажется мне странным и новым. По видимому, я спал целую вечность, так как мне никак не удается почувствовать близость недавних событий. Я все помню: английский лагерь, самолет, парашют... все, но все это происходило страшно давно, как далекие события. Как только мы дошли до порога маленького [17] беленького дома, затерянного в полях, женщина с яростью стала говорить об австрийцах, осыпая их весьма выразительными и нелестными эпитетами. Я, в свою очередь, сказал ей, что был взят в плен при Капоретто, что бежал из концентрационного лагеря и теперь пытаюсь добраться до моих родителей, живущих в Витторио.

Рассказывая все это, я стал всячески расписывать свою злую долю.

Фантазия, без всяких усилий с моей стороны, работала вовсю, я сыпал подробностями и положениями, сам удивляясь своей способности придумывать на ходу приключенческий роман.

Моя спасительница была столь добра, что без всякого колебания предложила свои услуги — отправиться в город и предупредить родителей, если они остались в Витторио.

Я попросил лист бумаги. Можете представить, с каким волнением я написал эти несколько строк. Прежде чем пуститься в путь, гостеприимная женщина заставила меня съесть два яйца, затем она предложила мне лечь в постель, чтобы дать моей одежде просохнуть.

— Я бы дала вам одежду моего мужа, который находится где-то вo Франции, но эти собаки обобрали у меня все. Я осталась с двумя девчурками.

И она указала на двух худеньких крошек, таращивших на меня глазенки.

— Дай мне, — сказала она, обращаясь к старшей, — «папир».

— Что это такое? — спросил я.

— Это род паспорта, выдаваемого австрийцами. Без этого нельзя выходить: на каждом шагу встречается жандарм и требует, чтобы ему предъявили этот «папир», и тот, у кого его нет, отправляется в тюрьму. Все должны иметь его: женщины, старики, дети.

— Он выдается и юношам? — настаивал я.

— С трудом. К тому же юноши почти все интернированы. Если возникает сомнение насчет воинской повинности, то следует представить свидетельство об освобождении и тысячу других документов.

— Как отличать жандармов?

— Эти проклятые носят повязку на рукаве.

— Они часто приходят сюда?

— Можете быть спокойны, им здесь уже нечего забирать. Вот уже несколько дней, как я их не вижу, и надеюсь, что они больше не вернутся. [18]

Она обошла дом, открыла комод, вытащила всякие тряпки.

— Возьмите эту рубашку, она вам пригодится. Поднимитесь по лестнице, и прямо перед площадкой вы увидите комнату. Пока я схожу в Витторио, ваше платье высохнет.

Женщина ушла. Запершись в комнатушке, я начал приводить в порядок свои мысли. Дети играли на лужайке. Время от времени они поднимались по деревянной лестнице, прислушиваясь с любопытством и тихо шушукаясь. Их присутствие беспокоило меня. Что если по своей наивности они скажут какому-либо прохожему о том, что в их доме скрывается какой-то странный человек? Я вышел на порог и позвал их. Меньшая, смеясь, убежала, старшая робко подошла ко мне, опустив глаза.

Что я мог сказать ей? Какое-либо слово могло только выдать меня, пробудив в ребенке подозрение. Я притворился, что хочу пить, и попросил воды.

Комната была веселая, выбеленная известью; окна выходили в фруктовый сад. Все вокруг дышало миром и благоухало землей, увлажненной недавним дождем. Я спокойно уселся на подоконник, не думая, что это могло быть неосторожностью. Я погрузился в этот покой, упиваясь тишиной, прерываемой изредка хором стрекоз.

Но нервное возбуждение, прекратившееся было на мгновенье, снова овладело мной и больше меня не отпускало.

Женщина не возвращалась. Как сумасшедший, мечусь по комнате взад и вперед, взад и вперед. Ложусь на кровать, снова вскакиваю, закрываю ставни, так как свет причиняет мне боль. Но темнота внушает мне ужас. В ярости открываю окно... Вдруг возникает жгучая мысль: а если меня предали? Что если эта женщина побежала в город, чтобы меня выдать? Остается только бежать возможно скорее, чтобы не быть пойманным в западню. Ведь она должна была уже вернуться. Каким путем она шла? Пьемонтской дорогой, подножием Салюте, или же она предпочла дорогу Сан Джакомо? Я не мог собрать свои мысли и не был в состоянии разобраться в топографии, мелькавшей у меня перед глазами. Бесконечные часы.

Вдруг мне почудился шум голосов. Я напрягаю слух. Вероятно какой-нибудь прохожий, случайно зашедший в эти края крестьянин. Да, нет же! Это они. Опрометью спускаюсь с лестницы, распахиваю дверь и оказываюсь в объятиях сестры и невесты Эммы.

Сестра рассказала о злоключениях семьи. [19]

— Местные власти уехали прежде всех, не сообщив населению, чтоб оно эвакуировалось. Сперва, правда, предоставили в распоряжение гражданского населения колонну грузовиков, которые должны были доставить нас по ту сторону Пиаве. Но в последний момент, когда все были готовы к отъезду, колонна была нагружена имуществом шелкопрядильного предприятия... Хаотический беспорядок, наступивший после этого, заставил нас остаться. Мы живем среди диких зверей!

Отчаяние, звучавшее в ее голосе, ясно говорило, во что превратилась их жизнь. Ради предосторожности я под каким-то предлогом удалил женщину, оказавшую мне гостеприимство.

Когда мы оказались одни, я рассказал им все решительно, изложив причину моего добровольного пленения.

Во время моего рассказа они, потрясенные, не двигались с места, не проронили ни слова. Они казались девочками, очарованными невероятными перипетиями волшебной сказки. Они глядели на меня, не моргая, с интересом, смешанным с удивлением.

Эмма сказала:

— Именно ты?

Я ответил ей ласково:

— Как видишь, я здесь.

Она недоверчиво прибавила:

— Но именно ты должен был?..

— Я и вы. Именно. Теперь, когда вы знаете мою тайну, обещаете ли мне быть моими сотрудниками?

Они знаком выразили свое согласие.

Мы сразу выработали начальный план действий. Они должны были осведомиться о местонахождении всех военных штабов, о прохождении войск через Витторио и сообщить мне все номера полевых почт{1}, какие им удастся прочесть. Место встречи — мой «штаб» на холме дель Пель. Первое свидание 16-го. Я указал им на необходимость соблюдения строжайшей тайны и величайшей осторожности при получении информации. Я пробыл с ними весь день, и они рассказали про все зверства немецких войск.

В 23 часа я направился к моей цели. Без всяких затруднений перешел в брод Мескио в месте, указанном доброй женщиной. [20]

Покорная вода словно хотела приласкать меня и сказать, что все происходившее утром было только капризом, безудержной, но невинной игрой. Я смочил себе лоб, как бы выполняя обряд и заклятие. Когда я перешел на другой берег, то на минуту остановился, — я перешел границу, отмечавшую мою судьбу.

Луна ярко светила и указывала мне правильный путь. Пересечение тропинок не могло больше заставить меня потерять направление, так как колокольня Анцано служила мне путеводной вехой, а вилла Реджина даль Чин виднелась в темноте на склоне, белая и симметричная, как кубик.

Дойдя до виллы, счастливый и влюбленный, я только что расстался с Эммой, и, любуясь переливающимися красками неба и романтическими звездами, я чуть-чуть не столкнулся носом к носу с сидевшим в своей будке австрийцем, охранявшим железнодорожную линию; как я позднее узнал, это была австрийская военная ветка Витторио — Сачиле. Я, как кошка, перебрался через рельсы южнее Анцано и направился к холмам. Смеясь над инцидентом, который мог дорого мне обойтись, я был доволен тем, что опасность встретилась мне хоть и сразу, но небольшими порциями и с передышками. Все же я продолжал путь более осторожно, понимая, что следовало не любоваться звездами, а изучать местность и осматриваться по сторонам.

По ту сторону гребня тропинка змеилась между орудиями зенитной батареи. Я прекрасно различал равномерные шаги часового, охранявшего батарею. Я отступил незамеченный и, решив продолжать путь вдали от всякого признака жилья, направился на Серравалле веселый и спокойный.

Ранним утром я уже был в заброшенной части Винеры. Здесь я оставался весь день, чтобы с наступлением темноты продолжать путь. Население там очень разбросано. Сначала я намеревался по возможности скрываться, но убедился, что на меня обращают очень мало внимания и не удостаивают даже взглядом; люди проходили мимо с рассеянным видом и потухшими глазами; все двигались медленно и говорили тихими голосами.

Я не понимал их поведения, и мне казалось, словно я живу в другом мире. Ночью без всяких приключений я добрался до храма св. Августы. Часы церкви Санта Джустина в Серравалле пробили три, когда я добрался до [21] моего «штаба» на холме дель Пель. Ошибиться нельзя было: большое открытое пространство подымалось с востока от небольшого леска. Я с нежностью глядел на это место.

Нетрудно было найти и место, предусмотренное для сигнализации, тем более, что на вершине холма дель Пель имелся тригонометрический знак: небольшая пирамида, дорогая моему сердцу. Для сравнения с пирамидами фараонов ей не хватает только высоты; в ней всего два метра.

На рассвете я пускаюсь в обход и убеждаюсь, что местность необитаема. Только кое-где разбросаны жалкие полуразрушенные хижины, временные убежища пастухов.

Не встретив нигде ни живой души, я без определенной цели вошел в одну такую хижину, уверенный в том, что если понадобится, то я смогу пожить здесь за хозяина.

Глаза, ослепленные солнцем, сначала ничего не различали — все было погружено во тьму.

Я шагнул вперед, и неясный шум предупредил меня, что в хижине кто-то есть.

Когда зрение приспособилось к темноте, я увидел, что вдоль противоположной стены расположились на земле молчаливые люди, обвившие руками колени. Сколько их было? Трое… пятеро, шестеро... Никто не сказал ни слова, ожидая, что я буду делать.

— Добрый день.

Сначала не последовало никакого ответа. Наконец, один из сидевших лениво встал и со скучающим лицом двинулся мне навстречу.

— День добрый, — и смерил меня испытующим взглядом.

Я боялся быть узнанным, так как меня, сорвиголову, хорошо знали в Витторио и окрестностях.

— Каким ветром тебя сюда занесло?

Тон уже смягчился, и равнодушные слова успокоили меня.

— Летним. Я прибыл сюда, чтобы подышать свежим воздухом.

Мне ответили громким хохотом.

— Добрый день всей честной компании.

Один из них спросил:

— Ты откуда?

— Оттуда.

— Я никогда тебя не видал. Чего стоишь? Отойди от двери, ты не прозрачный.

Я спокойно, со вздохом облегчения сел на землю. [22]

— Ты устал?

— Немного.

Тот, который встал и который казался мне старостой, продолжал:

— Ты лесная птица или вырвался из клетки?

Я равнодушно ответил:

— И то и другое.

— Понимаю. Значит, ты голоден.

Был ли я голоден! Они говорили спокойно о голоде и не подозревали, что мне свело кишки.

— Если ты голоден, то ешь.

Мне протянули крынку молока и ломоть поленты, которые я мигом проглотил. Они глядели на меня с наслаждением, но не потому, что они совершили акт милосердия, а как на зрелище, доставляемое голодным животным.

С окончанием зрелища кончилось и их добродушие.

Мне было поставлено на вид, без всяких оговорок:

— Досыта ты не наешься, но сегодня ты на ногах удержишься. Смотри только, чтобы тебе не пришло в голову просить у нас чего-либо в будущем. Нам тоже не сладко и приходится стягивать пояс. Устраивать всякие штуки бесполезно. Ты предупрежден. Это не со зла, понимаешь? Наши запасы кончаются.

Позднее я узнал, что здесь эти крестьяне спрятали то немногое, что у них осталось, чтоб спасти от реквизиций.

— Но я не хочу ничем пользоваться даром. Я вам благодарен и вознагражу вас.

— Дело идет не о вознаграждении, дело в том, что той провизии, какой мы располагаем, нам не хватит до конца месяца.

В этот момент из моего кармана выскользнул кошелек.

Я открыл его с нарочитой медлительностью и спокойно вынул двадцать крон.

— Вы разрешите вам предложить?

Произошло общее движение. Но никто из них не посмел протянуть руку. Теперь я наслаждался этими взглядами, пораженными новым крезом.

— Это вам.

Староста стал более любезен.

— Деньги прекрасная вещь, мой дорогой, прекрасная вещь. Когда-то двадцать франков были целым состоянием; чтобы их получить, рабочему приходилось работать неделю. А теперь? [23]

Пренебрежение к ценности денег не помешало ему положить в карман мою мзду.

Мы перешли к обсуждению нейтральных вопросов.

Мне не трудно было понять, что хотя они и ожесточились от лишений и нужды, все же одно чувство оставалось постоянным и незатронутым в их грубых душах — ненависть к врагу, Они не находили достаточно резких слов, чтобы выразить свое отвращение к нему, и призывали на него всевозможные проклятия.

Двое из них были старики, один — средних лет, остальные — юноши.

Убедившись в их чувствах, я решился рассказать о своем фантастическом бегстве из концентрационного лагеря для пленных. В конце концов, я безбоязненно сообщил им свою фамилию и имя.

Староста, который был учеником моего отца — учителя начальной школы, — очень обрадовался, что может вернуть сыну то, что отец дал ему в школе.

— Простите (теперь он уже говорил мне «вы»), простите, если сначала... Что вы хотите? Ведь никогда неизвестно. Если бы пришлось кормить всех встречных... Мы понимаем, конечно, милосердие, но мы сами... Простите нас.

Бедный парень теперь был жалок, вспоминая свою недавнюю грубость.

Ценное сведение: я узнал, что противник обстреливает эту местность только случайно. Итак, все складывалось к лучшему: я мог получать простую пищу и достать белье, нужное мне для сигнализации.

Вечером, оставшись наедине с тем, кого считал наиболее важным лицом из числа моих новых друзей, и, уверившись в его честности, я решил сказать ему, что на следующее утро мне нужна простыня для сигнализации нашему самолету. Слово «простыня» резнуло его уши, и он снова стал недоверчив и насмешлив. Он сказал:

— Немцы сшили себе летние формы из наших простынь.

Я понял его подозрение. Кровь прихлынула к моим щекам. Я готов был его избить. Но я заглушил клокотавшую во мне ярость, понимая всю бессмысленность подобной сцены. Я понимал, что его сомнение вполне законно.

Я схитрил. Пустив в ход дипломатию, я дал ему понять, что, увидя эти сигналы, наши, несомненно, могли бы сбросить нам провиант.

— Откуда вы это знаете? [24]

Я поставил на карту все.

— Может быть, я кое-что и знаю.

— Ладно.

Упрямый горец выразил всем лицом недоверие.

— Послушайте, — сказал он в заключение, — хотя мне и не трудно исполнить вашу просьбу, все же ваши слова мне кажутся сказкой. Опыт научил нас многому. Мы уже видели разных пленных, с целой кучей прекрасных проектов, делавших вид, что им известны важные тайны. Но как только они немного отъедались, то тут же удирали, и от благих намерений не оставалось и следа. Нам приходится ходить многие километры, чтобы раздобыть горсть кукурузы, и нередко, пробродив день и ночь, возвращаешься домой с пустыми руками. Скверные штуки остаются скверными штуками и не забываются. Не злоупотребляйте и вы предложенным вам гостеприимством.

Теперь тон его звучал печально и казался скорее мольбой, чем упреком.

— Но я говорю о простынях, — отвечал я.

— Что касается простыни... — и он оставил мне надежду на исполнение моей просьбы.

Удовлетворенный, я растянулся в хлеву на сене, рядом с коровой.

Заснуть я, понятно, не мог. Я пытался продумать будущие мероприятия, составлял проекты, отвергал их и фантазировал по поводу самых различных вещей.

На мгновенье я забылся во сне, и вот снова просыпаюсь и лежу, широко раскрыв глаза. Но я верил, что день прошел не даром, и что все мне легко удалось и шло гладко по надлежащему пути. Вдруг я услыхал шаги — это ворчливый крестьянин раздобыл мне простыни. Мне хотелось броситься ему на шею, обнять его, выразить ему мою благодарность.

— Вот вам простыни. А теперь дайте мне спать, я устал.

Не хватало еды — понадобились еще и простыни барчуку.

Как сомкнуть глаза, владея такой драгоценностью!

Я ловлю себя на том, что глажу простыни, щупаю, ласкаю их.

Небо проясняется: начинается рассвет. Сосед храпит. Я не могу оставаться спокойно на месте и направляюсь к высоте 880. Я не раскладываю простыни сразу, так как знаю, что пройдет много времени, прежде чем прилетит наш самолет. Сажусь на каменный выступ и гляжу на Витторио. Город окутан легкой дымкой, прозрачной тюлевой вуалью и кажется наброском, сделанным художником, который [25] торопился и не заботился о деталях. Вот Сан Мартино, — там я спустился. Каким путем я прошел? Мескио пересекал мне путь... Но где же Мескио? Ясно, что он сейчас затянут облачной ватой и дымится, как пороховой шнур; следя за дымом, добираюсь до моего брода. Там, выше, Анцано. А дальше... Но как это вышло, что я прошел мимо стольких домишек, не будучи остановленным и узнанным?..

Меня охватила дрожь, и я предпочитаю смотреть на Серравалле. Вот вырисовываются очертания моего селения, принимают реальную форму, пробуждаются и смеются на солнце.

Различаю отсюда улицы, сады, кварталы. Различаю отдельные дома, дворы, ворота. Вот мой дом. Но теперь я должен отказаться от своих чувств, от нежности и тоски.

Внимательно изучаю местность и с удивлением вижу, что от замка Серравалле, принадлежащего ныне инженеру Тройнеру, отходит двойная подвесная дорога, оканчивающаяся на расстоянии 200 метров к югу от Ревине. От деревушки, чудом удерживающейся в равновесии на серых камнях, отправляется, пересекая долину, крохотный поезд.

Различаю и перевозимый груз: это провиант и боеприпасы. Между Сан Джакомо ди Велья и холмом Умберто поднимаются в воздух истребители. Противник, по-видимому, устроил там аэродром; вспоминаю чудесные луга, расстилающиеся в том краю.

С левой стороны я могу наблюдать за поездами, движущимися по направлению к Сант Андреа. Железная дорога построена недавно, это та самая дорога, через которую я перебирался ночью; она заворачивает у подножия холма на востоке и теряется за Анцано. Зато не видно никакого движения на старой ветке, идущей от Конельяно и Витторио. Неужели неприятель сосредоточил все движение на линии Сачиле?

Делаю заметки. Собираюсь сделать топографические кроки, но я никогда не был силен в черчении, неповоротливая рука царапает какие-то куриные следы, непонятные и неразборчивые. Но я начинаю сызнова, рву сделанное и снова осуждаю свою работу. Я так поглощен этим занятием, что едва не проворонил шум самолета. Может быть это мой?

Торопливо пытаюсь расстелить простыни, но мне никак не удается развернуть их. Ветер вырывает их из рук, путает и уносит в сторону. На помощь приходят камешки. [26]

Вот теперь все хорошо. Самолет, летевший из Беллуно, делает в воздухе широкие круги, суживающиеся над моим сигналом.

Все же он держится на большой высоте. Но он, несомненно, увидел сигнал, увидел меня...

Он направляется к югу и летит к Пиаве. Собирая простыни, мне хочется их поцеловать. Дойдя до хижины, протягиваю моему сонному хозяину тридцать крон.

Крестьянин совершенно ошеломлен и тщательно прячет деньги.

— Вы этому самолету подавали знаки?

На мой утвердительный ответ он смеется прямо в лицо.

— Кого вы хотите убедить? Я невежественен, но я не дурак. Что вы хотите, чтобы он увидел с такой высоты?

Я не настаивал. Какое мне дело до этого грубияна? Становлюсь неблагодарен и зол. Я использую его, чтобы получить подтверждение моим наблюдениям. Чувствую, что лицо мое принимает суровое выражение и вопросы звучат как приказание.

Робкий и напуганный крестьянин Покорно отвечает на все вопросы. Подвесная железная дорога действительно перевозит боеприпасы и провиант в Пьеве ди Солиго. Ветка Конельяно — Витторио почти оставлена. Максимальное движение наблюдается на двух крупных станциях Сант Андреа и Анцано. В Сан Джакомо существует аэродром для истребителей.

Отправляюсь на холм дель Пель, чтобы поискать себе убежище и тайничок для голубей, которые мне будут сброшены; мне хочется быть одному, так как я ни на кого не могу рассчитывать.

Ученый, собирающий коллекцию минералов, не мог бы исследовать местность с большим терпением и упорством.

Я шел, пригнувшись к земле, словно боялся не заметить какую-нибудь трещину или пропасть. Не остались неисследованными ни один уголок, ни одна складка, ни один склон. Наконец, мне удалось открыть замечательную пещеру, вход в которую был закрыт колючим кустарником.

Она была расположена в извилинах крутых отрогов, на небольшом расстоянии от моих стратегических пунктов между известной высотой и долиной Сторта. С помощью сена я устроил гнездо; раздобыл у горцев пустую бутылку, плошку и несколько пакетиков австрийского табака.

Теперь я на месте; мой штаб может вызвать зависть у самого короля. [27]