Часть пятая.

Крутизна

1

На мою долю, как на долю летчика и авиационного командира, выпало столько переживаний, что порой казалось, на большее уже просто не хватит сил...

Я довольно быстро получил ответственные посты в авиации, рано стал помощником прославленного Героя Советского Союза генерала Захариева. И может быть, именно потому, что я был очень молод и легко переносил перегрузки на сверхзвуковых самолетах, на меня легло еще и тяжелое бремя — вместе со старшим по званию и возрасту товарищем «собирать богатый урожай», как мы в шутку наедине с ним говорили о своей работе. А время с неумолимой быстротой нанизывало одно историческое событие на другое. Они наслаивались с неумолимой последовательностью. Близкие люди и друзья расходились во мнениях при оценке тех или иных событий. Каждый со страстной категоричностью защищал свою позицию.

Помню, как однажды я, крайне взволнованный, вошел в кабинет генерала Захариева. Генерал, поглощенный своими мыслями, склонился над каким-то документом. Никто из нас не решался заговорить первым. В сущности, говорить было не о чем. Черным по белому было написано предельно ясно, а беспрецедентность самого решения лишала нас дара речи.

— Но это страшное заблуждение! Я даже не могу поверить в это... — начал я, надеясь, что командующий поддержит меня. [236]

— Не знаю, ничего не знаю. Решение принято, и мы не имеем права его оспаривать.

Я не поверил своим ушам. Неужели сам командующий введен в заблуждение и настолько ошеломлен? Как авиационный командир, он ни в коем случае не имел права терять самообладания. Но по его нервным жестам я понял то, о чем умалчивали уста, и спросил:

— Неужели сейчас, когда у нас есть настоящая боевая авиация, укомплектованная надежными кадрами и первоклассными самолетами, нам придется ее свертывать и сокращать?

— Ты только подумай, о чем здесь говорится!.. Поскольку теперь ракеты выходят на передний план, все остальное становится ненужным и бессмысленным. Могу себе представить, как возмущались рыцари, когда наступил момент сменить копья и мечи на ружья.

— Авиацию нельзя заменить ракетами. И вы, товарищ генерал, знаете это лучше меня.

— Ну допустим, что ты прав, — смягчившимся тоном перебил меня командующий. — А что мы можем сделать? Ничего! Нам остается надеяться, что указанное здесь окажется догмой.

— Но мы можем сохранить многое, если сами не превратимся в доктринеров! — воскликнул я.

— Разумеется. Пока я занимаю должность командующего, буду защищать авиацию.

Генерал Захариев, охваченный искренним желанием удержать меня от крайностей в суждениях и поступках, в тот момент проявил не только осторожность, но и мудрость. Он заговорил со мной не так, как обычно, уверенно и твердо, а озабоченно и по-отечески. И я слушал его так же, как когда-то давно, во время нашей первой встречи. Трудности только начинались, и придется ли нам вместе или каждому самостоятельно бороться с ними, пока оставалось неясным. Авиация, разумеется, останется, но наступила пора больших изменений в строительстве военно-воздушных сил.

Я молчаливо и с восхищением слушал своего командира, всегда проявлявшего ко мне настоящую отеческую любовь. Слушал и думал о том, что, может быть, начиная с этого момента нам придется пройти через самые тяжелые испытания. Я почувствовал прилив энергии и решил, что с этого дня буду работать как и прежде, [237] словно ничто не угрожает авиации. Прежде всего предстояло решить давно наболевший вопрос о перевооружении авиационного училища. Курсанты военно-воздушного училища на последнем курсе летали на снятых с вооружения в боевых авиационных частях реактивных самолетах Як-23. Закончив училище, молодые офицеры начинали осваивать «миги», то есть, по существу, обучение продолжалось на новом месте службы в боевых подразделениях.

Все это создавало огромные трудности, замедляло процесс боевого совершенствования летчиков, превращало все боевые части в учебные и значительно снижало боевую готовность ВВС.

Сама жизнь подсказывала необходимость немедленного переоснащения училища такими самолетами, которыми вооружены части. В этом духе и было сформулировано внесенное мной предложение.

На следующий день мне позвонили по телефону. Я не ожидал, что мое предложение рассмотрят так быстро. Ответственный товарищ, говоривший со мной, и не пытался скрывать свои мысли. Он одобрил мою озабоченность и мое знание мельчайших подробностей, относящихся к состоянию дел в военно-воздушных силах. Такое вступление вызвало во мне чувство неловкости и насторожило меня. Я не любил, когда меня старались укротить, а кое-кто именно это ставил себе целью: похвалить меня, укрепить свои позиции и затем перейти в наступление. Вот почему я все время оставался начеку. Я мало знал человека, с которым разговаривал. Наверное, и он тоже мало знал меня. Но на основании чего он сделал подобное заключение?

И вот в мембране зазвучали угрожающие интонации:

— Если вы, товарищ Симеонов, вопреки нашей точке зрения проведете в жизнь свою авантюру, вы за это ответите! Отдав училищу эти самолеты, вы снизите нашу боевую готовность.

— Но ваши позиции глубоко ошибочны. Вы советуете мне отказаться от задуманного и оставить все без перемен.

Так закончился наш разговор.

Но я верил, что найду поддержку у генерала Кириллова. Так и получилось. [238]

Я решил действовать на свою ответственность. Мы перевооружили училище, передав «яки» в боевые части, а на их место перебросив «миги».

Голос товарища, позвонившего мне после этого, звучал уже грубо и резко:

— Вы отдаете себе отчет в том, что сделали?

Вскоре должно было состояться совещание, и я был уверен, что на нем наш спор разрешится. Если там я проявлю хотя бы малейшее колебание, то меня в самом деле могут обвинить в авантюризме. В последнее время становилось все сложнее решать проблемы, связанные с авиацией. А вот теперь я сам подлил масла в огонь. Но может быть, это и к лучшему: давно пора все уточнить, выяснить точки зрения и успокоить летчиков. Последние полтора-два месяца мне было стыдно показываться им на глаза...

Одним из первых на совещание прибыл советский генерал Шинкаренко — представитель Объединенного командования. Его присутствие было необходимо: он сам летчик, и с его мнением будут обязаны считаться обе спорящие стороны. Во мне жила смутная надежда, что в лице генерала Шинкаренко я найду единомышленника. Но вместе с тем все-таки я опасался, что в этот решительный момент мы можем оказаться противниками. С генералом Шинкаренко я познакомился на одном из последних воздушных парадов в Тушино, когда мы оба с восхищением следили за полетами самолетов новых моделей и обнаружили общность взглядов на то, что авиации теперь предстоит быстро развиваться. Но с тех пор многое переменилось, и, наверное, многие энтузиасты изменили свои взгляды. В тот момент я думал о том, что ровным счетом ничего не знаю о генерале Шинкаренко.

Генералы и специалисты уважали Шинкаренко, а он так и сыпал шутками, как будто и знать не хотел о серьезности положения. Приглашенные на совещание товарищи начали занимать свои места. По выражению их лиц можно было сделать вывод, что они пришли на совещание, как на суд, чтобы защитить одобренную уже в самой высшей инстанции точку зрения. Они пришли вынести приговор авиационному училищу, готовые рассмотреть осуществленное нами перевооружение училища [239] как частный случай, предложив привлечь кое-кого к ответственности за самоуправство.

Работа совещания должна была проходить в рамках обсуждения практических задач, но почти все бравшие слово не могли удержаться от искушения затронуть и теоретические вопросы. В какой-то момент установилась напряженная тишина.

— И все же, — мягко начал один из оппонентов, — в новой обстановке распоряжения Симеонова следует рассматривать как болезненную реакцию авиационного командира. Сейчас летчикам тяжело, и мы, должны прощать им это и считаться с их оскорбленным самолюбием.

А еще кто-то добавил:

— С точки зрения нужд обороны страны эти распоряжения не выдерживают критики, они неразумны.

Генерал Шинкаренко уже не мог сидеть спокойно и пустил острую шпильку:

— А как вы думаете обороняться: с помощью дубин, что ли?

— Но вы это несерьезно говорите, товарищ Шинкаренко? — возразил генералу кто-то из участников совещания.

— Это почему же несерьезно? Вы говорите о разумности, следовательно, противоречите сами себе. Говорите об обороне, а фактически вы против обороны. Летчика первого класса надо готовить шесть-семь лет, а второго класса — пять-шесть лет. Тогда где же логика? Вы готовите летчиков на «яках» за более короткий срок, а когда они закончат училище, посылаете их летать на «мигах». Это все равно что заставлять пулеметчика стрелять из дальнобойного орудия. Я сомневаюсь, что при такой подготовке вы достигнете цели. По-моему, вопрос надо ставить по-другому. Следует решить, должна ли авиация быть только средством обороны, или она должна выполнять и наступательные задачи.

— И вообще должна ли она существовать! — вмешался второй оппонент.

— Разрешение этой проблемы не в моей компетенции, хотя я и на сей счет имею собственное мнение, — закончил Шинкаренко.

— Товарищи, излишне дальше обсуждать, прав или не прав Симеонов. — И заместитель министра постучал [240] по письменному столу. — Он поставил нас перед свершившимся фактом, но совершенно очевидно, что все его усилия пропали даром. Вопрос о военном училище стоит совсем в другой плоскости: должно оно существовать или нет? Право же, нет смысла спорить об этом. Мы должны решить некоторые практические вопросы. Предлагаю обсудить два вопроса: увольнение в запас выпусков военного училища и объединение ВВС с ПВО. Жду ваших предложений.

— Все же это панихида по авиации, не так ли? — не выдержал генерал Кириллов, заслуженный, известный летчик, который участвовал во многих боях в Испании и во время Отечественной войны. — Не слишком ли рано мы ее хороним? Как бы не пришлось потом раскаиваться!

— Прошу вас, без сентиментальностей!

— Ну хорошо, — грустно покачал головой Захариев. — Какое же мы можем принять решение? Если так необходимо сокращение, то по крайней мере сокращайте как можно меньше!

— Из всего выпуска решено оставить лишь пятнадцать курсантов...

— Думаю, что буквально года через два-три нам понадобится значительно большее число курсантов, чем вы предлагаете уволить сейчас, — еще более мрачно добавил генерал Кириллов. И просторный кабинет сразу же стал похож на операционную, но у присутствующих пропала всякая охота заниматься ампутацией, поэтому они поторопились перейти к обсуждению других вопросов.

Мы уходили с совещания в полном недоумении и в подавленном настроении. Правда, теперь мы знали официальную точку зрения о роли авиации, но ведь все это пока оставалось лишь на бумаге. Зачем же надо так торопиться? К тому же стало ясно, что и те, кто проводил это сокращение, испытывают замешательство, но не находят в себе сил остановиться.

— Товарищ Симеонов, — догнал меня в коридоре генерал Шинкаренко, — вы мне все обещали, что мы слетаем на аэродром в М. Когда же, наконец?

— Теперь вам должно быть ясно, почему я все время откладывал это, — ответил я. [241]

— — Ясно. Именно поэтому мы должны еще сегодня слетать туда, — настаивал Шинкаренко.

— Нам нечем будет утешить летчиков, товарищ генерал! — грустно сказал я.

— Найдется, чем утешить! — улыбнулся Шинкаренко и дружески похлопал меня по плечу. — Все происшедшее — меньшее из зол. Наши оппоненты смелее уже не будут, а это значит, что наша точка зрения восторжествует.

— Приятно слышать от вас эти слова. Полетим сегодня. Для собственного удовольствия.

Через полчаса мы уже были на аэродроме. По дороге туда мы перестали говорить о том, что произошло на совещании, как будто опасались показаться друг другу мелочными и злопамятными. Я верил, что недоразумения вскоре уладятся и победит здравый смысл.

— Симеон Стефанович, — задушевно заговорил Шинкаренко, когда мы вышли на поле аэродрома, — давайте погоняемся в небе друг за другом!

— Что-то вам очень весело, дружище!

— А я никогда не работаю только по настроению. Вам могу признаться: я летаю не ради самого полета, а чтобы усовершенствовать свое боевое мастерство. Этому обучаю и других. Вот почему кое-кто считает меня педантом. Шинкаренко, твердят они, добился всего, чего же он еще хочет? А я считаю, что Шинкаренко ничего не добился и должен работать и учиться до седьмого пота.

— Другими словами, вы хотите доказать, что возможности человека безграничны?

— Да, хочу доказать это. Уверен, что наши конструкторы создадут еще более совершенные машины и мы уже сейчас должны готовить себя и других к тому, чтобы овладеть ими. Человек потому и человек, что он может претворить в жизнь самые фантастические, казалось бы, идеи, да и сам способен стать безгранично сильным существом.

— Значит, в небе нам предстоит драться на дуэли? — спросил я. — Ничего не скажешь, интересно начинается наша дружба!

— Уважаю своих честных соперников, даже если они и нанесут мне укол шпагой. Презираю тех, кто пытается нанести удар в спину. [242]

2

В Москве мне было так же хорошо, как и в родном доме в Шейново. Мне кажется, что любовь к братушкам{6} я впитал вместе с молоком матери. А возможно, я родился как раз на том поле, по которому в 1878 году шел в атаку русский солдат. На полянах, в лугах, в овраге я играл с целой ватагой дружных ребят из нашей слободы — там, где похоронены останки русских солдат. Я люблю Советскую страну, куда неоднократно приезжал в качестве гостя на несколько дней или на более продолжительный срок, люблю ее, как свой родной край. Сейчас, когда я ношу генеральские погоны, мне кажется, что я люблю русских людей так же горячо, как любил их босоногим мальчишкой. Люблю не только за их величие, но и за все те страдания и испытания, которые им преподносила история.

Когда я поступил в академию, наша авиация была еще на очень низком уровне развития.

За время учебы я подружился с генералом Восагло из Чехословакии. Мы оба были примерно одного возраста, да и внешне походили друг на друга. Генерал-лейтенант Восагло, командующий военно-воздушными силами Чехословакии, стал моим соседом по квартире. У него всегда было пильзеньское пиво, к которому он испытывал неодолимую страсть. Но очень скоро Восагло пристрастился к болгарскому салу и чесноку, и уже ни одна наша встреча не могла обойтись без пива и сала. Нередко мы приглашали к себе и наших советских друзей. Но чаще всего оставались с ним вдвоем. С первых же дней знакомства мы установили, что между нами существует не только физическое сходство, но и духовная близость. Это делало нашу дружбу еще более прочной и горячей.

В наших разговорах постоянной и любимой темой была судьба России, великой и многоликой, с ее прошлым, настоящим и будущим. Эта тема настолько захватывала нас, отнимала у нас столько часов, недель и месяцев, что на другие разговоры просто не оставалось времени. Мы впали в состояние какого-то философского [243] созерцания: даже к изучаемым в академии предметам стали относиться по-философски.

— На тебя не производит впечатления тот факт, — спросил как-то Восагло, — что германский генеральный штаб подготавливал неплохие планы наступления, но они потерпели крах? Ведь и римские легионы в военном отношении были обучены не хуже варваров, но, несмотря на это, Римская империя пала. А за много лет до этого Ганнибал, один из самых выдающихся полководцев, несмотря на всю свою гениальность, не смог выиграть войну. Вот почему я склонен думать, что каждый народ вместе с укреплением своей военной и экономической мощи вырабатывает в себе и особую духовную устойчивость. Если эта устойчивость достаточна, то народ играет роль солнца, вокруг которого вращаются планеты.

— Может быть, именно поэтому наши враги называют нас сателлитами? — рассмеялся я.

— Они так утверждают потому, что лишают это понятие его философского значения. Те, кто вращается по своей орбите, тоже имеют свое лицо. Ну например, возьмем наш народ, — все более увлекаясь, говорил Восагло. — За все время своего существования ему удалось устоять против ассимиляции с немцами. И не только нам, но и всем западным славянам. Если бы ты знал, как я горжусь тем, что мы как народ оказались устойчивыми! Это значит, что, хотя нас и не много, нам есть что дать человечеству, но это возможно только в том случае, если мы не сойдем с нашей орбиты вокруг солнца. Да и у вас, болгар, насколько я знаю, та же судьба.

— Дорогой друг, да ты спутал профессию! Тебе бы лекции читать в Пражском университете!

— Как раз наоборот, — улыбаясь ответил на мою шутку Восагло. — Я уверен, что раз мы вращаемся вокруг солнца, то необходимы и люди моей профессии, чтобы оберегать нашу чехословацкую звезду и чтобы она не отклонилась со своего пути. Надо признаться, что есть люди, мечтающие увести ее к другим, темным созвездиям.

— Ты здорово сказал все это... о солнце.

— Мне приятно, что ты согласен со мной. А ведь я встречался с такими, которые после подобных слов выходили из себя: и на солнце, дескать, есть пятна, — значит, мы не можем поклоняться ему как божеству. [244]

Да, есть, отвечал я, больше того, там постоянно происходят взрывы, вспышки, но все же это солнце, и мы рождаемся и живем благодаря ему. Знаешь, недавно у нас мне повстречался один такой Мефистофель. Он начал меня искушать и ведь знал, демон проклятый, как взяться за свое черное дело: сразу угодил пальцем в рану. Над солнцем издевался! Иногда я задаю себе вопрос: а не хотят ли эти люди вообще увести нашу чехословацкую звезду с орбиты солнца? Для меня солнце всегда останется солнцем.

— Друг мой, тебе, должно быть, довелось в жизни много страдать, раз ты воспитал в себе такую устойчивую силу и такую огромную любовь к Советскому Союзу?

— Да, многое пришлось пережить! Побывал я и в германском плену. За сотни лет немцы не смогли нас сломить, а во время последней войны мы дошли до края пропасти и чуть не исчезли в ней. Солнце спасло нас от физической и духовной смерти. Вот почему я тоже идолопоклонник и горжусь этим. Меня никогда, никогда не будут смущать взрывы на солнце. Равно как наивное и смешное отрицание роли авиации...

— Именно так — наивное и смешное! Если бы мы могли побороть эти взгляды...

— А так и будет! — И Восагло, размахивая руками, начал быстро шагать по комнате. — Мы уже заканчиваем академию, и нам предстоит работать над дипломом. Мы можем попросить руководство академии дать нам авиационную тему.

— Это и мое сокровенное желание. Значит, и ты так думаешь?

— И уже давно. Рад, что мы во всем находим общий язык. И все же я убежден, что на сей раз на наши головы свалится много неприятностей.

— Не беспокойся! Здесь, в академии, есть люди, которые поймут нас правильно.

Так и получилось.

Восагло получил диплом в красной обложке и золотую медаль. В тот же вечер мы, его друзья, пили пильзеньское пиво и ели болгарское сало. Через два дня торжество повторилось — успешно была защищена и вторая дипломная работа на авиационную тему. [245]

3

За время, проведенное мною в академии, вроде бы ничего не переменилось, но летчики жили искренней надеждой на то, что недоразумения рассеются и забудутся, как краткий летний дождь, и небо снова станет ясным. В то время очень обострилось положение в Европе — в районе Берлина. В Болгарию прибыл Главнокомандующий Объединенными Вооруженными Силами стран Варшавского Договора маршал Гречко. Вместе с группой генералов он присутствовал на занятиях в войсках и, как рассказывали затем участники занятий, остался доволен боевой подготовкой болгарской армии. Он высказался недвусмысленно и точно: «Независимо от ваших бесспорных успехов, болгарская Народная армия не смогла бы решить задачи, связанные с обороной страны, если бы она не располагала современной авиацией».

Говорят, что генералам не разрешается волноваться, они обязаны хладнокровно все оценивать и принимать, разумеется, всегда правильные и смелые решения. А я был из тех генералов, которые еще не успели поседеть — мне едва исполнилось тридцать шесть лет. Меня обрадовало не новое звание, а моральное удовлетворение, которое я получил. Я и не скрывал, что страдал и мучился сомнениями по поводу будущего авиации. Хотя боль немного и притупилась, но давала о себе знать до того самого момента, когда я вошел в кабинет начальника генерального штаба. Я не знал, отдают ли другие себе отчет в том, что произошло. Вот почему я воспринял все последующее как искупление чужих грехов. А для этого требовались честность и смелость. Я радовался тому, что в течение всего периода отрицания роли авиации нашлись такие люди, как маршал Скрипко и — на еще более ответственных постах — как маршал Гречко, которые не позволили ее похоронить. Нашлись такие люди и в Болгарии. Не щадя своего спокойствия, они противостояли нападкам и защищали военно-воздушные силы страны. Может показаться странным, что эти люди, не будучи летчиками, жили их болью и, как настоящие военные специалисты, не теряли равновесия.

Я буквально набросился на работу. Еще когда я находился у начальника генерального штаба, мне дали указание принять участие в предстоящих в скором времени [246] больших командно-штабных учениях с использованием средств связи на местности. А они начались так скоро, что на приказе о составе штаба чернила едва успели высохнуть. На учения мы отправились вчетвером: офицеры Миланов, Бабалов, Марин и я.

Наша совместная работа началась с неудачи. Мы плохо показали себя на одном из занятий.

Когда мы вернулись к себе, я надолго заперся у себя в кабинете. Обдумывал, как убедить отдельных товарищей и весь личный состав в том, что неудовлетворительная оценка, полученная нами, справедлива и вполне заслуженна. И в то же время я думал о том, как общими усилиями создать спокойную, дружную и оптимистическую обстановку, в которой созрели бы условия и предпосылки для наших будущих успехов. В сущности, путь был ясен: надо опереться на помощь политотдела и комитета партии. В партийных организациях прошли откровенные и бурные собрания, на которых коммунисты самокритично говорили о своей роли и месте в решении стоящих перед нами задач. Благодаря такому критическому подходу к слабостям и недостаткам закладывались основы будущих успехов этого молодого, но достаточно энергичного, сплоченного и упорного в работе боевого коллектива.

— Товарищ Бабалов, когда вы учились в школе, вы получали двойки? — внезапно спросил я.

— Случалось.

— Со всеми случалось, — вставил Марин.

— Представляю себе, как вы негодовали! По характеру вы самолюбивы больше чем надо.

— Я после этого всегда брался за ум, не спал ночами и исправлял двойку.

— И сейчас надо бы не спать ночами. При том положении, в котором мы оказались, это реальная необходимость. Товарищи, мы же не имели необходимой подготовки. Не в наших интересах изображать из себя обиженных и оскорбленных. Пусть нам не придется ложиться спать. Когда знаешь, что получил двойку, надо работать до седьмого пота, не есть и не пить, но доказать, на что ты способен.

— Вы решили исправить двойку? — приободрился Миланов.

— А неужели не сможем? [247]

— Сможем, но я не совсем четко представляю себе, что мы должны делать. — И он попытался рассказать, что нам предстоит.

— Ну и мрачную же картину вы нам нарисовали! — подошел я к нему.

— Товарищ генерал, но вы, может быть, смотрите на будущее через розовые очки? — спросил Миланов.

— Извините, у меня прекрасное зрение, и мне, я надеюсь, не придется пользоваться очками.

— Ну что ж, тогда попробуем исправить двойку.

Вскоре мы переехали на новое место. Застучали пишущие машинки, зазвонили телефоны, потянулась вереница утомительных дней и ночей. Когда меня срочно вызвали в министерство, никто не сомневался, что это к лучшему.

Заботы и неприятности, возникшие вначале, уже забылись. На передний план вышла большая и сложная задача: подготовка военных летчиков первого и второго класса. Мы предложили организовать два курса. Подобное решение казалось нам самым целесообразным и эффективным. Все товарищи, знакомые с характером нашей работы, поддержали нас.

Энтузиазм, с которым проводились занятия по подготовке летчиков на курсах, напоминал о том времени, когда для овладения высшим пилотажем и ночными полетами люди делали даже больше того, на что они физически способны.

— Путь расчищен, товарищ генерал, — сказал Станков, когда мы вдвоем обсуждали результаты работы курсов.

— Очищенное от снега шоссе гладкое, но очень скользкое, — предупредил я.

— Будьте спокойны, мы не поскользнемся. Похоже на то, что мы, летчики, сделаны из особого теста. Можем жить без удобств, не зная покоя. А те, кто выступал против курсов, сейчас даже не заглядывают туда, словно их не интересует, что там делается.

Курсы работали с огромным напряжением. Курсанты совершали полеты, используя буквально каждую благоприятную минуту. Результаты были налицо, и они радовали, укрепляли коллектив, придавали ему новые силы. Мы встречали огромные трудности, но они нам [248] представлялись тем барьером, который мы обязаны преодолеть.

— Мы похожи на искателей жемчуга. Я читал, что им не хватает воздуха, кровь идет из носа, а они все-таки продолжают нырять в воду.

— Только мы ищем жемчужины в небе.

— Ищем самих себя, — продолжал Станков. — Я много думал об этом. Спрашивается, почему нас так притягивает небо? В каждом человеке в большей или меньшей степени заложена способность к самоотречению. Чем сильнее эта способность, тем крепче и дух человека. Думаю, мы принадлежим именно к этой категории. Среди летчиков редко встречаются мелочные и злобные людишки. Если бы я был поэтом, то непременно добавил бы, что мы породнились со звездами. Это и есть те жемчужины, которые мы ищем в небе, и в этих поисках во имя всеобщего блага жертвуем всем!

Как он верно это сказал! В человеке заложена способность к самоотречению. Мне понравилась эта мысль, и я начал рассуждать вслух. В самом деле, человек всегда вынужден отрекаться от самого себя и в положительном, и в отрицательном смысле этого слова. И если бы все нашли в себе силы отречься от сугубо личных интересов, насколько прекраснее стала бы жизнь! Иногда я ищу аналогии между профессиями ученых, первооткрывателей и летной профессией. Ученый живет в мире книг, экспериментов и всегда рискует, давая тем или иным явлениям свое толкование. Разве не то же самое и у нас? Полеты — это математика и физика, искусство и риск.

Увеличилось число военных летчиков первого класса. Каждая авиационная часть располагала опытными командирами и инструкторами, имевшими высокое звание летчиков первого и второго класса.

Зимний период оказался весьма плодотворным для авиации. Мы выполнили и перевыполнили планы по летной подготовке и повышению квалификации летчиков и авиаинженеров. Завершилась подготовка к следующему учебному году — году массового выпуска летчиков высокого класса.

Приближалось лето. А это значило, что будут отличные условия для групповых полетов на малых и больших высотах. Пошли разговоры и о новых методах подготовки. [249] В то лето под опытным руководством офицеров Эммануила Атанасова, Станкова и других осваивалось сложное маневрирование в воздухе.

Новый министр народной обороны пожелал лично познакомиться с руководящим составом болгарской Народной армии.

У меня состоялась короткая встреча с ним. Он проявил живой интерес к тому, в какой степени подготовлены летчики, как повышается их мастерство и какие результаты в работе достигнуты нами на специальных курсах.

Выяснилось, что министерство народной обороны до самых мельчайших подробностей осведомлено о развитии событий в зимний период и о том, что найден кратчайший путь подготовки кадров для нашей авиации.

— А как осваиваются сложные фигуры высшего пилотажа?

— Пока что мы лишь начинаем эту работу, но настроение у подготовленных для этой цели инструкторов отличное! У нас в руководстве все убеждены, что в честь Восьмого съезда партии мы успешно справимся и с этим видом подготовки.

— А разве это возможно за такой короткий срок?!

— Да, возможно, товарищ министр. У нас лучше всего налажена именно эта работа. Авиаэскадрильи осваивают самолетные фигуры высшего пилотажа в весьма сжатые сроки.

В конце беседы генерал Джуров встал, медленно подошел ко мне и спросил:

— А нельзя ли в конце учебного года продемонстрировать новые достижения военно-воздушных сил народу? На таком смотре будут присутствовать руководители партии и правительства.

Я не торопился с ответом. Обдумал все тщательно, и только тогда сказал:

— Постараемся, товарищ министр, летчики не подведут.

Когда я вернулся, меня окружили мои заместители и дали понять, что не отпустят, пока не услышат от меня хоть что-нибудь.

— Значит, будем принимать гостей? — подмигнул мне Миланов. — А кто прибудет? [250]

— Гостями у нас, товарищи, будут руководители партии и правительства.

— Вот это да, подобного мы никак не ждали!

— По этому поводу меня и вызывали к министру, Я рассказал ему, что мы делали и чего добились, а он, знаете, о чем меня спросил? «Симеонов, а вы не преувеличиваете? Мне известно, что вы, летчики, умеете сокращать сроки наполовину и на одну треть, но сейчас вы выполняете значительно более сложные и ответственные задачи!» Я заверил его, что говорю правду. Тогда он перестал улыбаться и спросил: «А все то, что сделано, вы сможете продемонстрировать народу, руководителям партии и правительства? Я хотел бы, чтобы авиация сделала достойный подарок Восьмому съезду партии!»

Офицеры заговорили все вместе, подняв невероятный шум. Я оставил их одних: пусть, думаю, поговорят. Ведь давно, очень давно они не получали таких радостных и обнадеживающих известий, которые воспринимались ими как исцеление после пережитых разочарований и обид.

* * *

На холмы и овраги, заросшие кустарником и чахлым лесом, опустилась ночь. Дул сильный ветер. В темноте по извилистой каменистой дороге пробирались легковые машины. Это странное шествие остановилось на маленькой круглой поляне, где на скорую руку была построена трибуна. Ясная звездная ночь словно заворожила всех, и гости с большой неохотой выходили из теплых машин. А в оврагах и кустарнике завывал холодный ветер.

— Ну ничего, ничего! — рассмеялся кто-то. — Пусть это напомнит нам партизанские ночи. Тогда нам доставалось и похлеще.

Пожилые мужчины друг за другом поднимались на трибуну, притопывая ногами, чтобы согреться, и кутаясь в пальто. А над головой звезды вели хоровод, и казалось, что именно на их торжественный спектакль прибыли руководители партии и правительства. Все были настолько взволнованы, что очень мало внимания обращали на негостеприимную погоду. Хозяева праздника обещали показать им такое исключительное зрелище, [251] какого многие даже и представить себе не могли. До нас доносились отдельные слова, как это бывает в каждом театральном зале перед началом спектакля. Публика ждала, когда поднимут занавес, все еще переговариваясь о своем. Министр земледелия рассказывал соседям о новых сортах пшеницы, а на другом конце трибуны кто-то завел разговор о доставке турбин. Все это действительно очень напоминало театральный зал. И артисты, прежде чем показаться на сцене, волнуются. Они обычно суетятся у себя в гримерных. Пожалуй, не стоило бы сравнивать аэродром с гримерной, но ведь и там уже несколько часов царили необыкновенное возбуждение и напряжение. Двухмесячная подготовка прошла сравнительно спокойно, так как все твердо верили в успех и хотели доказать свое высокое боевое и летное мастерство. А в тот момент все особенно волновались, потому что за ними с земли должны были наблюдать первый секретарь партии и министр народной обороны.

На аэродромах выстроились эскадрильи, готовые по приказу в любой момент подняться в воздух.

Первому секретарю показали то направление, откуда должны появиться самолеты, и он пристально всматривался в ту сторону. У него были тысячи обязанностей. Они, как невидимые нити, связывали его с людьми и их делами. И точно так же, как дождь дарит жаждущей почве влагу, так и он щедро заботился об авиации. Ему пришлось одолеть немало препон, чтобы в небе не замолкала песня стальных птиц. Вот почему все эти люди прибыли в такое глухое место. Они хотели выразить авиаций свое уважение и нацелить ее на новые ратные подвиги...

И вот небо сотряслось от грохота самолетов. На трибуне разговоры прервались буквально на полуслове...

В программу учений входило нанесение бомбового и ракетного ударов в условиях, близких к боевым. Самолеты на ошеломляющих скоростях с малых высот атаковали в одиночку и группами наземные цели. Для большинства наблюдателей термины «иммельман», «бомбометание», «горка» ровным счетом ничего не значили. Их с трудом удавалось даже запомнить. Но боевой спектакль, который исполнялся силами авиации, неотразимо действовал на воображение и наполнял сердца гордостью. Уже начинало светать, а контуры пролетающих [252] стрелоподобных самолетов еще отчетливее вырисовывались в небе. Но вот появился еще один самолет, напоминавший в предрассветной дымке сверкающий метеорит. Сначала показалось, что пилот потерял управление машиной и она вот-вот врежется в один из холмов. Прицельное бомбометание — красивое, невероятное зрелище. Но людям трудно было решить, на что смотреть: на падающие бомбы или на самолет, который, освободившись от тяжелого груза, с удивительной легкостью опрокинулся и в перевернутом положении снова взмыл в небесную высь.

Эскадрилья за эскадрильей атаковали неприятеля, а пораженные наземные цели загорались или с оглушительным грохотом взрывались. Сложные маневры самолетов следовали один за другим в точном и динамичном ритме; круговорот самолетов чем-то напоминал вертящееся колесо.

Был объявлен небольшой перерыв. Гостей пригласили в палатку, где им подали чай. Собственно, перерыв для того и объявлялся, чтобы дать возможность зрителям обменяться впечатлениями об игре небесных артистов. Но надо признать, что на сей раз публике было весьма затруднительно высказывать компетентное мнение. Она была просто ошеломлена эффектным боевым зрелищем. Тогда Первый секретарь, много лет являвшийся членом Военного совета ВВС и хорошо знавший действия и возможности авиации, обратился к генералу Джурову:

— Поверьте мне, я ждал чего-то значительно более скромного! И если вас интересует мое мнение — а я не специалист по военным вопросам, — то я посоветовал бы нашим летчикам никому не уступать своей роли в бою и в операции.

— Они и не думают ее уступать, товарищ Живков, — включился я в разговор. — Открою вам небольшую тайну. Знаете, почему ребята так стараются? Очень просто. Они хотят обеспечить себе защиту, чтобы никогда больше не содрогаться при мысли о том, что наши машины могут отправить на переплавку.

Выслушав мои объяснения, Первый секретарь рассмеялся так заразительно, что к нему присоединились и остальные. Но он не остался в долгу:

— Если бы мы отправили ваши машины на переплавку, [253] то сейчас очень хорошо обстояло бы дело с выполнением плана по металлургии. Но мы не можем взять на себя такую ответственность. И никогда не возьмем!

Настроение Первого секретаря передалось всем. Посыпались шутки:

— Они хотели подкупить нас чаем! Программой он не предусмотрен.

— Не знаю, хотели ли они подкупить нас или оживить, но летчики оказались предусмотрительными людьми.

— Разумеется. Предусмотрительными и неуступчивыми.

— Но чай чудесный! Боюсь, что они добавили в него какое-то волшебное зелье, чтобы все то, что мы увидим, показалось нам исключительно красивым.

— Нет только отрезвляющего зелья.

— Но мы только замерзли, а не пьяны.

— Ну будет тебе! Разве я не помню, что ты мне говорил: «Вот перепашем аэродромы и на их месте посадим сады и виноградники».

— Но все эти разговоры никто не принимал всерьез, — защищался собеседник. — К авиации я лично всегда относился с уважением. И не обманулся. То, что я увидел сегодня, меня потрясло.

— Товарищи, прошу на трибуну, — пригласил генерал Джуров. — Мы продолжаем!

Уже рассвело, и холмы, расстилавшиеся перед нами, освещались яркими лучами восходящего солнца. В лазурном небе, в ту ночь так и не получившем ни минуты покоя, на большой высоте показались несколько эскадрилий. Покоя не знали в то утро ни жители Пловдива, ни жители равнины. А как раз в это время в Пловдив на международную ярмарку съехалось множество людей из всей страны. О предстоящем авиационном смотре всех предупредили еще накануне. Разумеется, на полигон были приглашены только официальные лица, а для остальных предусматривался специальный парад на аэродроме в самом Пловдиве. Мы рассчитывали, что туда соберутся десятки тысяч людей, а потом выяснилось, что пришло более двухсот тысяч человек. Город опустел, в павильонах ярмарки не осталось посетителей. Иностранцы, которых тоже оказалось довольно много, заняли [254] специально отведенные для них места. Торговцы и туристы внезапно проявили большой интерес к военно-воздушному параду. Они стояли с биноклями и фотоаппаратами в руках и с нетерпением поглядывали на небо, чтобы не пропустить появление самолетов. А наши болгары окружали отдельных ораторов, весьма «осведомленных и сведущих» в военных вопросах, и оживленно что-то обсуждали, о чем-то спорили. Те даже «точно» знали, из какого особенного сплава делают сверхзвуковые самолеты и почему они выдерживает такие огромные скорости.

Кто-то после рассказал мне, что слышал такой разговор.

— Мы сами из Добруджи, — сказал какой-то атлетического сложения парень, решивший сразить своими познаниями жителей Фракии. — Живем на самом берегу моря. И знаете, что рассказывают наши летчики? Ночью они совершенно теряют представление о том, где небо и где земля. И на небе звезды, и на воде звезды.

— Ну раз путаются, то пусть не летают.

— Летают, даже глазом не моргнув. Здесь, видно, им полегче.

— Полегче, говоришь? — горячились местные жители. — У нас здесь сильно пересеченная местность, а летчикам иногда приходится летать над самыми холмами.

— Ну, если это и увижу, то глазам своим не поверю, — вмешался житель Банско. — Ведь самолет движется как пуля. А вдруг следующий холм окажется выше, так что же ему, прыгать через него прикажете?

— И перепрыгнет! Мы не раз видели подобное. Говорят, что это только нам, болгарам, удается. У нас в доме живет летчик, так вот он сам говорил мне об этих чудесах.

— Скажите это кому-нибудь другому! Мы, болгары, любим прихвастнуть.

— Ладно! Но если ты сегодня лично убедишься в том, что самолеты летают над самым аэродромом, что ты тогда скажешь?

— Да вы все с ума сошли! Здесь собралось столько народу, что яблоку негде упасть, а вы сказки рассказываете, что самолеты пролетят над самым аэродромом! А я уверяю, что нам придется пялить глаза в небо. Вот иностранцам хорошо, у них есть бинокли... [255]

Из репродуктора доносились марши, и это еще больше повышало настроение. И только голос диктора, раздававшийся в паузах между маршами, заглушал шум толпы. Однако когда люди понимали, что диктор сообщает о чем-то несущественном, шум возрастал. Но вот диктору удалось овладеть вниманием толпы на более продолжительное время. Он объявлял о начале воздушного парада. Люди затаили дыхание в ожидании интересного зрелища. Все взоры были буквально прикованы к небу.

— Тоже мне порядок! — возмутился кто-то. — Объявить объявили, а никаких самолетов и в помине нет!

— Не ворчи, дядя, а то тебя гром поразит, — засмеялся человек, стоявший рядом с ним.

И тут в самом деле раздались раскаты грома.

Не успела смолкнуть первая громоподобная волна, как за ней последовала вторая, третья. Восемь раз, через равные интервалы, раздавались раскаты грома в небе, и несведущие люди сочли себя обманутыми, решив, что это всего лишь сильная артиллерийская канонада. Но затем их пристальные взгляды обнаружили восемь самолетов, с молниеносной быстротой летящих на огромной высоте к востоку. Самолеты быстро скрылись за горизонтом.

— А ты, дорогой, с чего взял, что будет гром? — смущенно спросил житель Банско.

— Да как же мне не знать? Мало, что ли, стекол у нас полетело из-за него?

— Ну будет тебе, опять надо мною смеешься! Лучше скажи мне, правильно ли я все понимаю. Вот услышали восемь раскатов грома. Наверное, их восемь потому, что скоро состоится Восьмой съезд партии?

— Правильно сообразил, а о стеклах я сказал тебе сущую правду. Самолеты летали каждый день и, случалось, по ошибке пролетали над самыми крышами домов в городе. Вот тогда у нас и вылетали стекла. Выходит, они и тренировались, и проверяли качество строительных работ.

Диктор снова овладел вниманием публики.

В небе, как в калейдоскопе, несколько самолетов показывали самые разнообразные фигуры высшего пилотажа. И ни разу эти фигуры не повторились. Онемев, житель Банско пристально следил за тем, как самолеты [256] с невероятно резким свистом пролетали так низко над землей, что ему удавалось рассмотреть пилотов в кабинах. Удивлялся всему увиденному и добруджанец, незадолго перед этим пытавшийся сразить жителей Фракии рассказами о море. До сих пор он видел самолеты, летавшие по горизонтали, а здесь они взмывали вертикально, как ракеты, или выполняли самые различные фигуры высшего пилотажа. Потом в воздухе завязался воздушный «бой». Самолеты, окрашенные в красный и синий цвета, устроили настоящую карусель. То один вырывался вперед, то другой. Всему происходящему диктор давал торопливые объяснения, при этом явно злоупотребляя военной терминологией, и, естественно, далеко не каждому были понятны законы сложного воздушного боя. Публика с нескрываемым восхищением следила за опасной игрой летчиков. Самолеты напоминали угрей, резвящихся в глубоком и прозрачном омуте.

Публика неистово аплодировала, восторженно приветствуя летчиков, а иностранцы, онемев от волнения, только щелкали затворами своих фотоаппаратов. На трибуне руководители партии и правительства оживленно комментировали выполнение сложных фигур высшего пилотажа и высадку воздушного десанта. Когда было объявлено об окончании парада, все искренне сожалели о том, что такое редкое по красоте зрелище было столь кратким.

В этот напряженный день предусматривалась и заключительная часть, не менее интересная, чем предыдущие: торжественный ужин в ресторане «Тримонциум». В самом просторном зале ресторана за столами, уставленными напитками и различными блюдами, сидели летчики и гости. Произносились речи, предлагались тосты. В моей речи одна мысль особенно пришлась по душе и летчикам, и гостям. Не то чтобы я сказал что-то исключительное, а просто выбрал удобный момент, чтобы высказать это. Приблизительно это прозвучало так:

— Если сегодня летчики показали себя с лучшей стороны, то это не потому, что хотели блеснуть перед вами, хотя и это было бы естественно. В них горит вечный огонь стремления овладеть тайнами неба. Откуда взялся этот огонь? Он передавался от отцов к детям.

В качестве примера я привел Жулева и Кириллова. У первого отец сражался в составе интернациональных [257] бригад в Испании, а у второго отец был помощником партизан Среднегорья.

— Этот огонь, — продолжал я, — как эстафета, передан нам партизанскими отрядами, и поэтому у наших летчиков высокое чувство ответственности и такой высокий боевой дух.

Речь Первого секретаря партии была настоящей похвалой упорству и подвигу летчиков. Всех поразила изумительная способность Первого секретаря ЦК с первой же встречи вникнуть в самые сложные проблемы и понять душу летчиков.

Но самым неожиданным из того, что случилось в тот день, было предложение товарища Живкова учредить День военно-воздушных сил. Это вызвало такой неудержимый восторг у летчиков, что они не дали ему даже договорить. А он стоял и только улыбался.

И праздник стал еще веселее. Люди забыли о тяжелом, изнурительном труде в небе.

* * *

Воздушные парады вошли в историю болгарских военно-воздушных сил в памятном 1962 году. Эти парады состоялись за четыре или пять лет до крупных учений «Хемус», проведенных на болгарской территории с участием советских и румынских войск. Если я перескакиваю с одного события на другое, то это вовсе не означает, что обо всем периоде между ними нечего рассказать. Мы в авиации работали с полным напряжением. Результаты нашей работы должны были выявиться при проведении крупных учений, запланированных на Черноморском побережье.

Всю ночь волны монотонно бились о берег. К шуму прибоя прислушивались и часовые береговой охраны, и экипажи кораблей. Море всегда таит в себе опасность, но оно навевает и надежду. А в ночной тьме море выглядело каким-то безжизненным. Когда в нем не отражаются звезды, скрывшись за облаками, и особенно при тихой, безветренной погоде, оно кажется мертвым. К тому же рано наступившая осень покрыла его тонкой вуалью тумана. Такая обстановка давала возможность скрыть корабли. Они находились очень далеко от берега, и если моряки и боялись чего, так это только нападения авиации противника. До них доносился гул моторов самолетов. [258] По его интенсивности можно было узнать, снижаются самолеты или набирают высоту.

За шумом самолетов следили и часовые на берегу моря. Вдруг раздался грохот артиллерийской канонады. Значит, вражеские эскадрильи наконец обнаружены, и теперь их не оставят в покое! Всем известно, что во время учений кровь не проливается, однако люди не могли отделаться от мысли, что каждые учения напоминают войну. Хотя бы внешне. Летчикам, наверное, нелегко атаковать противника в темноте.

Доносившееся издали эхо канонады то почти замолкало, то усиливалось, а в авиационных штабах дежурные торопились как можно быстрее нанести на карту местонахождение обнаруженных кораблей. Кто знает, где они задумали высадить десант? Хотя уже давно перевалило за полночь, дежурные боевые расчеты в штабах продолжали свою лихорадочную деятельность.

На небольшой высотке над морем стояли два генерала и один полковник: русский, болгарин и румын — три руководителя авиации, принимавшей участие в учениях. У нас было достаточно поводов для волнений в связи с предстоящими учениями, но не меньше было и переживаний, вызванных нашей необыкновенной встречей на берегу Черного моря. Когда-то мы все трое вместе учились в СССР. До самого рассвета, пока нас целиком не поглотила работа, мы вспоминали о совместной учебе. В палатке закипал чайник, и это возвращало нас в прошлое, приятное, незабываемое. Полковник Падораро, произносивший русские слова с сильным румынским акцентом, вдруг вспомнил один интересный случай. Генерал Алексенко подтвердил, что нечто подобное имело место, но он забыл, совсем забыл подробности. Зато он хорошо помнил, что Падораро на защите дипломной работы уверенно отвечал на заданные ему очень сложные вопросы и комиссия осталась вполне удовлетворенной.

— Да разве можно сосчитать, сколько деревьев в лесу? — рассмеялся Падораро. — Так и человек не в состоянии удержать все в памяти.

— Но эти учения мы запомним, — ответил Алексенко, смакуя крепкий чай.

— Крупные события как высокие вершины — все их [259] видят и помнят! — сказал Падораро. — Правда, товарищ Симеонов?

— О вершинах ты правильно сказал. Но мне хочется не только видеть их и помнить, но и подняться на самый верх, — ответил я. — Когда люди попадают в трудные ситуации, они еще больше сближаются.

— Вот мы вместе стоим у подножия еще одной вершины! — воскликнул Падораро.

— Остается пожелать друг другу вместе овладеть ею, а потом и многими другими вершинами.

— Ты прав, Симеонов, — согласился румынский полковник. — Даже если мы и идем разными путями, все равно держим путь к одним вершинам.

Уже рассветало, и мы втроем решили посмотреть на море, проснувшееся с первыми проблесками зари. Сначала оно показалось нам холодным и серым, на нем кое-где только появились светло-лиловые, а потом красные тени. И тогда над ним словно распустились цветы изумрудного и рубинового цвета. А когда показалась половина солнечного диска, то море будто покрылось золотистой тканью.

Но вскоре меняющаяся окраска моря, эта настоящая симфония тонов и полутонов, перестала привлекать внимание людей на берегу. Мы были не поэтами, не художниками, а военными специалистами, смотревшими на море как на пространство, откуда нам грозила главная опасность. Кругом царила напряженная, будоражащая душу тишина. Даже волны, казалось, перестали биться о берег. Все живое предчувствовало приближение битвы. Но самое большое напряжение царило в штабах. На наблюдательных пунктах дежурные пристально всматривались в даль, откуда показались военные корабли противника. Они напоминали жуков, которые собираются вместе, а потом тяжело и неуклюже ползут по полю, чтобы напасть на свою добычу. Но стоило посмотреть в бинокль — и от подобных ассоциаций не оставалось и следа. Среди волн мы теперь скорее видели огромных морских слонов, то и дело взмахивающих хоботами. Чем больше движущиеся корабли перевоплощались в нашем воображении, тем сильнее взвинчивались нервы у людей из береговой охраны. Такие же чувства испытывали и официальные лица, занявшие места на трибунах. [260]

На какое-то мгновение мы забыли о своих задачах в предстоящей «битве» и вообразили, что мы обыкновенные зрители, устроившиеся в последнем ряду кинотеатра. Когда-то, во время занятий в академии, все мы были страстными поклонниками советских фильмов, и особенно фильмов о гражданской и Отечественной войнах. Режиссеры, как правило, предпочитают привлекать внимание зрителей паузой перед началом ожесточенного сражения. Это нравится публике. Вот и у нас наступила подобная пауза. Береговая артиллерия пока молчала, выжидая, когда корабли противника приблизятся к берегу и можно будет нанести им более точный и сокрушительный удар. Генерал Алексенко нервничал. Волновались и мы с Падораро. Ну кто знает, правильно ли рассчитали свои силы артиллеристы? У кораблей ведь тоже есть мощные орудия. Уже не нужны бинокли, их видно и невооруженным глазом. Орудия, как копья, устремлены вперед, готовые вонзиться в цель и поразить ее. А если корабли первыми откроют огонь? Затишье перед боем — это молчаливая и напряженная борьба между штабами, стремящимися выиграть хотя бы секунду.

С берега первыми открыли огонь. На море обрушилась огненная лавина. В первые минуты корабли сохраняли строй. Проявив спокойствие и хладнокровие, моряки встретили первый удар и ответили на него еще более сильным огнем. Земля вздрагивала от множества взрывов, море ревело и обрушивало на берег огромные волны.

Эту картину дополнили внезапно появившиеся вертолеты. Они вынырнули с той стороны, откуда мы ждали десантников, и явно намеревались высадить на берег саперов. Небо как будто почернело от этих тяжелых и неуклюжих машин. Неуклюжих? Да они с удивительной ловкостью выискивали наши уязвимые места!

Алексенко опознал советские вертолеты, а Падораро — румынские. Теперь они оба перестали быть зрителями и придирчиво оценивали летные качества тех и других машин. Но вот показалось звено болгарских вертолетов. Я тоже весь напрягся, потому что заранее знал, что они подготовили небольшой сюрприз. Вертолеты пошли на снижение, им следовало, как и всем остальным, совершить посадку. А они только замерли в воздухе, в [261] метре или двух от земли, и тогда с них стали спрыгивать саперы. На все это понадобилось не больше минуты.

— Поздравляем тебя! — от всего сердца пожал мне руку Алексенко. — Очень красиво у вас получилось!

— Ты преподал урок всем, кто недооценивает вертолетную авиацию! — добавил Падораро.

Меня обрадовали похвалы коллег, но если бы я располагал временем, чтобы объяснять им подробнее, кто командир группы вертолетов, то им, наверное, стал бы яснее замысел только что увиденного. Командиром был человек, когда-то приносивший мне много забот, — тот самый чудом уцелевший Гриша Игнатов! Тогда, после катастрофы, происшедшей по его вине, он был сурово наказан и навсегда лишился права летать на реактивных самолетах. Друзья, хорошо знавшие Гришин буйный характер, не верили в то, что он долго задержится в вертолетной авиации. Ведь это же все равно что пересадить жокея с коня на осла! Но Игнатов не ушел из авиации, примирившись со своей судьбой. Когда зашла речь о крупных учениях, он поделился с командованием своей идеей высадки десанта с вертолетов. Руководствовался ли при этом Игнатов желанием взять реванш или еще чем-нибудь, это людей мало интересовало. Он всех заразил своим примером, и его подчиненные тренировались и работали до изнеможения, лишь бы не ударить лицом в грязь. В авиации всегда есть большой простор для творчества и проявления героизма, только бы человек видел перед собой эту цель.

А в это время вихрь сражения стал совсем ожесточенным, не прекращался и ураганный огонь артиллерии. На трибунах находились члены Политбюро во главе с Первым секретарем ЦК БКП, все члены правительства, советские, румынские и болгарские генералы, и среди них выделялась высокая, стройная фигура Главнокомандующего Объединенными Вооруженными Силами стран Варшавского Договора маршала Гречко. Маршал сосредоточенно наблюдал за событиями, не проявлял никаких эмоций, но, как каждый крупный военачальник, умел охватить весь сложный механизм учений. Хотя события развивались не так, как на войне, а по предварительно обдуманному плану, маршал Гречко живо интересовался действиями отдельных родов и видов войск. [262]

Чаще всего он делился своими впечатлениями со стоявшими рядом с ним товарищами Тодором Живковым и министром народной обороны Джуровым.

Со стороны суши показались самолеты, они летели на предельно малой высоте. Исчезли они так же молниеносно, как и появились.

— Наши! — воскликнул министр.

— Вот и посмотрим, что нам покажут болгары, — вставил маршал Гречко.

И вдруг находившиеся на трибуне официальные лица затаили дыхание. Не нужно было быть специалистом, чтобы понять: в небе происходит что-то из ряда вон выходящее. Самолеты пошли в атаку на десантные корабли вдали от берега, а одно звено «мигов» привело всех в такое восхищение, что его наградили бурей аплодисментов. Чтобы полностью удержать в своих руках тактическую инициативу в бою, летчики прибегали к самым сложным фигурам высшего пилотажа. Самолеты стремительно пикировали, устремляясь вниз всегда с разных направлений, потом резко взмывали вверх на предельном форсажном режиме; только узкие шлейфы тускло-белого дыма, все удлиняясь, тянулись из-под их крыльев. И снова, опускаясь почти до самой воды, самолеты с ожесточением бросались в атаку.

— Поверьте мне, — поспешил поделиться своим мнением маршал Гречко с товарищем Тодором Живковым, — если бы они вели настоящий бой, то лично я сомневался бы в том, удастся ли высадить десант. Оборона показывает образец согласованных действий различных видов вооруженных сил.

— Товарищ Гречко, организация фронтовой авиации — это наша общая заслуга, — заметил министр народной обороны. — Мы создали ее вопреки некоторым сомнительным прогнозам относительно перспектив авиации.

— Понимаю, понимаю, у вас есть все основания так говорить, но, по-моему, мы уже похоронили эту ничем не обоснованную теорию.

— Оказалось, что товарищ Джуров — большой друг летчиков. Думаю, что он и впредь сохранит эту большую любовь к ним, — рассмеялся Тодор Живков!

— И любовь, и понимание! — ответил маршал Гречко. — Между прочим, кто командир звена? Любопытно [263] узнать, кто он: младший или старший офицер? Отлично действует!

Немного погодя мне позвонил адъютант министра, чтобы узнать фамилию летчика. Я поспешил доложить:

— Старший лейтенант Троев.

Я не забыл выяснить его возраст: знал, что меня непременно спросят об этом. И в памяти сразу всплыли многие, столь близкие моему сердцу люди, именно те, кого я знал еще совсем молодыми: Валентин и Стефан Ангелов, Илия Тотев, Соколов, Драганов, Калудов. Это все ветераны. Потом вспомнил Пенчева, Нецова, Цекова, братьев Атанасовых... А вот Троев — о нем пока очень мало можно сказать. Когда-нибудь, спустя несколько лет, после того как он заполнит все пробелы в своей биографии, будет что рассказать. А пока он только новичок, только начинает проявлять себя как личность. И хорошо, очень хорошо начинает! Душа наполнялась восхищением и благодарностью.

Невольно мысленно я перенесся в прошлое, о котором с хорошей завистью любили слушать ровесники Троева.

— Симеон Стефанович, — послышался голос Алексенко. — О чем вы задумались? Начинается самое интересное в программе: высадка воздушного десанта.

Я посмотрел на часы. Действительно, уже пора.

Теоретически я знал, как будет выглядеть этот грандиозный, величественный штурм. И все же трудно описать то, чему мы через какое-то мгновение стали свидетелями... Как и при подготовке к мощному наступлению, артиллерийская канонада буквально стерла с лица земли позиции врага и внесла в его ряды полную дезорганизацию. После этого самолеты-истребители выполнили ту же роль. От разрывов снарядов дрожала земля, по небу катился несмолкаемый гром. Истребителям была поставлена задача уничтожить противника в воздухе, а после этого они молниеносно, волна за волной, набрасывались на берег.

Теперь все лавры достались генералу Алексенко. Падораро и я просто не находили слов, чтобы выразить наш восторг, хотя мы знали, что позже нам продемонстрируют еще более крупные достижения.

— Товарищ Алексенко, — с нескрываемым восхищением обратился к нему Падораро, — если бы мы действительно воевали, то вражеские самолеты были бы полностью [264] уничтожены. Казалось, это был полет даже не самолетов, а каких-то космических тел, проносящихся мимо нашей планеты. Как румын, я вам скажу одно: счастлив, что мы союзники!

В чистом небе показались транспортные самолеты. Эти малоподвижные по сравнению с истребителями машины все же развивали достаточно большую скорость и, подобно мрачным темным тучам, нависшим над сушей, готовы были обрушить на нее весь свой тяжелый груз. Первые самолеты уже миновали прибрежную полосу, и вдруг из их туловищ, как зерно из мешка, посыпались парашютисты. Как никому не пришла бы в голову мысль пересчитать снежинки, так и тогда никто не подумал сосчитать, сколько же всего было парашютистов. Но еще больше изумились все, когда «аны» начали спускать на парашютах танки, грузовики и другие боевые машины. И вот они совершили мягкую посадку.

Воздушный десант захватил огромную территорию. С первых же минут удалось занять аэродром, расположенный неподалеку от моря, и караваны самолетов начали высадку на нем войск и боевой техники. Воздушные десантники соединились со своими морскими коллегами, и вскоре противник был полностью разгромлен, а его территория оказалась в руках наступавших войск.

Но, разумеется, на этом все не закончилось. Пока еще не сказали свое слово танки обеих сторон. Крупное «сражение» мы запланировали на следующий день, и штабы круглосуточно готовились к нему. Алексенко, Падораро и я снова заняли удобную для наблюдения позицию. Вокруг простиралась пересеченная местность, и на одной ее стороне с самого утра начался напряженный «бой». Танки сторон пока не подавали признаков жизни, как будто нарочно выжидали, пока другие рода войск истощат свои силы, чтобы в конце ворваться в самое пекло. Вместе с танками готовилась принять участие в сражении и авиация — советская, румынская и болгарская. Вот почему мы, трое командующих, не могли быть спокойными. Мы поддерживали постоянную связь с командными пунктами на аэродромах, давали последние указания и распоряжения, а в это время танковый бой разгорался с невиданной силой и ожесточением. Две огромные лавины, наступая, осыпали друг друга градом снарядов. Танки с ходу преодолевали ложбины, [265] заросли кустарников и деревьев. Земля содрогалась от грохота моторов, и гусеницы танков оставляли глубокие следы на влажной земле; казалось, врезаясь в нее, они причиняют земле боль.

На другой день первыми в сражение вступили румынские летчики, а вслед за ними — советские и болгарские. Мы, как хозяева, давали гостям преимущество во времени и на местности. Летчики каждой страны демонстрировали свой почерк в полетах и ведении воздушного боя. Румыны наносили удары эскадрильями в стройном и плотном боевом строю. К объектам они подходили на средней скорости и на высоте шестисот — восьмисот метров. Советские летчики, рассредоточив свои боевые порядки, шли на меньшей высоте от земли. Это создавало возможности для большей маневренности и свободы действий.

Болгарские летчики летали на предельно малых высотах, почти над самой землей, и наносили свои удары, используя все приемы ведения воздушного боя.

В разгар «сражения» трибуну, где находились официальные лица, покинул один генерал, на которого была возложена ответственность за безопасность учений. Он быстрыми шагами направился к командному пункту авиации. Генерал был явно раздражен.

— Это ни на что не похоже, дорогой! — менторским, не терпящим возражений голосом читал он мне мораль. — Вы вступаете в противоречие с «Инструкцией о безопасности учении». Нет, вы представляете себе, что из всего этого может получиться? Ведь ваши самолеты не летают, а почти бороздят землю.

— Товарищ генерал, — попытался я объясниться с ним, — а если бы это была настоящая война, вы все равно ставили бы вопрос о том, на какой высоте мы летаем? Мы же проводим эти учения для того, чтобы научиться воевать.

— Не спорьте, Симеонов, а выполняйте приказ!

Пока этот генерал старался навязать мне свою волю, другой генерал, тоже болгарский, подошел к министру. Он, точно сговорившись со своим коллегой, начал в тех же выражениях:

— Это же ни на что не похоже, товарищ министр! Так летать опасно! Должен искренне признаться: очень опасаюсь, как бы какой-нибудь самолет не разбился... [266]

А здесь находятся члены Политбюро и члены правительства. Нельзя позволять подобное своеволие. Генерал Симеонов выбрал неподходящее время для демонстрации руководству возможностей авиации.

Министр посмотрел на него, все еще не веря, что тот говорит серьезно. Но генерал был крайне взволнован, озабочен и даже разгневан.

— Летчики выполняют приказ министра! — ответил ему генерал Джуров. — Именно этим действиям маршал Гречко дал очень высокую оценку. Он подчеркнул это в моем присутствии в разговоре с товарищем Живковым.

Я тогда еще ничего не знал об этом разговоре. Огорченный и недоумевающий, я отдал приказ последующие полеты выполнять на большей высоте. Приказ относился к завтрашнему дню, так как в тот день авиация уже закончила программу своих действий.

Полеты наших самолетов на следующий день вызвали недоумение. Маршал Гречко спросил министра народной обороны:

— В чем дело? Я о болгарах имел совсем другое мнение и считал, что они всегда были последовательными. Почему сегодня авиация уже не действует на малых высотах и так же дерзко, как вчера?

— Я и сам не понимаю, чем объяснить эту перемену, товарищ маршал.

— Тогда вызовите Симеонова, пусть он лично нам доложит! Чем вызван этот шаг назад?

Я поднялся на официальную трибуну в подавленном настроении.

— Товарищ Симеонов, почему сегодня ваши самолеты летают так высоко? — спросил меня маршал Гречко.

— А как им летать, товарищ маршал?

— Я как раз об этом вас и спрашиваю. Или вы испугались собственных действий? Воевать надо, не ведая страха, генерал, не ведая страха! Вчера вы продемонстрировали изумительную технику пилотирования, показали такое, чему все позавидовали, а сегодня вы выступаете весьма посредственно. Чем объяснить эту метаморфозу?

Я не выдержал и засмеялся. У меня словно гора свалилась с плеч.

— Выполняю приказ. [267]

— Чей приказ?

— А вы разве ничего не знаете? Вчера ко мне пришел генерал, отвечающий за безопасность полетов, и имел со мной весьма серьезный разговор.

— А вы и испугались? — рассмеялся Гречко. — Вот мой вам совет: действуйте так же, как и вчера.

Мне впервые довелось разговаривать с маршалом Гречко, и, хотя я услышал от него всего лишь несколько слов, мне показалось, что мы давно, очень давно знакомы.

А на трибуне с нетерпением ждали появления болгарских летчиков.

Проявленный руководителями партии и правительства огромный интерес к достижениям летчиков в боевой подготовке, боевом использовании самолетов и особенно в технике пилотирования, большая сердечная теплота оставили неизгладимые, глубокие следы в сознании авиаторов.

Подлинное знание проблем ВВС, систематическое их изучение давали возможность Центральному Комитету партии и его Первому секретарю своевременно решать крупнейшие проблемы строительства ПВО и ВВС.

Личный состав, вдохновленный высокой оценкой ратного труда, с еще большим энтузиазмом включился в социалистическое соревнование в честь предстоящего VIII съезда партии. На этом съезде министр народной обороны, докладывая об огромных достижениях в подготовке, повышении боевой готовности болгарской Народной армии и в укреплении мощи нашей социалистической родины, доложил и о состоянии войск ПВО и ВВС, особенно ярко подчеркнув достигнутые ими успехи.

Реактивная авиация поставила перед нами ряд новых проблем. Наше внимание было сосредоточено на огневой подготовке экипажей.

Теорию постигали главным образом в кабинетах, практические навыки приобретали в воздухе.

Когда мы отставали в чем-нибудь, сама жизнь преподавала нам жестокий урок, ставила все новые и новые проблемы.

Много сил затрачивалось на то, чтобы прежде всего сплотить людей, добиться единого понимания стоящих перед ними задач и стройной организации труда в авиации. И именно партийная организация с начала и до [268] конца была той объединяющей силой, которая и обеспечила успешное выполнение всех задач...

* * *

Специально для того, чтобы пилот мог в нужный момент покинуть машину, а самолет сделался бы мишенью, пришлось создать автопилот. Нужно было подобрать летчиков, которые бы, выведя эти мишени на предельную высоту, по приказу с земли катапультировались, после чего мишень обстреливалась бы ракетами. Катапультирование должно было происходить над Черным морем.

Но разве только эти проблемы стояли перед нами? Для подготовки понадобились бы годы упорного труда и предельного напряжения сил.

К катапультирующему устройству обычно прибегали только как к крайнему средству — в случае аварии, когда надо было спасти летчика. А в данном случае катапультирование предусматривалось заранее.

Полковник Калапчиев, в то время начальник парашютно-десантной службы, лично занимавшийся этим ответственным делом, решил сам показать, как надо покидать самолет, чтобы затем приступить к подготовке пилотов к катапультированию.

Калапчиев всегда очень серьезно готовился к каждому своему прыжку, а к этой необычной задаче приступил с еще большим вниманием. И только тогда, когда он счел, что уже готов к катапультированию, доложил командованию.

Выдался чудесный летний день. Летчики и техники наблюдали за происходящим с крыши высокого дома. Самолет МиГ-15 оторвался от земли и быстро набрал над аэродромом высоту.

Калапчиев, большой мастер парашютного спорта, сидел в задней кабине. Получив приказ прыгать, он точно в заранее обусловленном месте катапультировался.

Через секунду мы уже наблюдали за падением двух предметов — одним из них был сам Калапчиев, а другим — сиденье с раскрывшимся над ним небольшим парашютом. А еще через несколько секунд, показавшихся нам бесконечными, раскрылся и его парашют.

Полковник Калапчиев подошел к нам строевым шагом и доложил о выполнении прыжка с применением [269] катапульты. Это было первое учебное преднамеренное катапультирование.

Уверенность летчиков в надежности катапультирующего устройства значительно укрепилась. Им словно бы передалась частица смелости и дерзости Калапчиева.

А после этого вместе с ним мы уехали к Черному морю, чтобы вписать новую страницу в историю нашей авиации — предстояли прыжки над морем.

С тех пор уже многие годы наши летчики выполняют эти учебные прыжки уверенно и без травм.

Калапчиев щедро делился со всеми своими знаниями, безграничной любовью к небу.

Это проникновение в необозримые высоты воздушного океана — прыжки с парашютом из стратосферы — совершили в дальнейшем Георгий Филиппов, Хинко Илиев и старшина Чавдар Джуров.

Вскоре они выполнили высотный парашютный прыжок в ночных условиях из люка самолета Ил-28. Это был очередной мировой рекорд после рекордов, установленных заслуженным мастером спорта полковником Калапчиевым.

Катапультирование на больших высотах имело свои особенности, о которых никто не говорил и которые никто еще не описал.

И первые строки вписали они, наши болгары, рекордсмены мира: заслуженные мастера спорта майор Иван Крумов и старшина Чавдар Джуров.

Мы решили готовиться к установлению трех мировых рекордов.

Первый рекорд — осуществление затяжного прыжка ночью с катапультированием на высоте шестнадцати тысяч метров и раскрытием парашюта на высоте семисот метров над землей.

Второй — тоже в ночных условиях, с катапультированием на высоте десяти тысяч метров, но с немедленным раскрытием парашюта.

И третий — групповой прыжок с самолета Ан-12 из стратосферы.

Для выполнения первого прыжка была утверждена кандидатура майора Крумова, второго прыжка — кандидатура старшины Чавдара Джурова, слушателя Военно-воздушной инженерной академии имени Жуковского. [270]

При подготовке к двум этим прыжкам пришлось решать десятки проблем. Оба прыжка являлись серьезнейшим испытанием и вызвали большую дискуссию: какую систему парашюта использовать для прыжков, и выдержит ли он динамическую нагрузку при раскрытии на большой высоте?

Детально изучив и обсудив эту проблему, мы приняли решение осуществить прыжки, используя парашюты, находящиеся на вооружении истребительной авиации. На этом настаивал старшина Джуров. «Хочу прыгать с парашютом, имеющимся у каждого пилота, — говорил он. — Нагрузку выдержу. Если парашют порвется, буду действовать согласно указанию генерала». Мне он верил поистине беспредельно. А я дал ему следующие указания: спускаться на основном парашюте до высоты трех-четырех тысяч метров и только тогда открыть запасной малый парашют.

Обсуждалась и вторая проблема: какой применить кислородный прибор — маску или скафандр? Решили использовать обыкновенную кислородную маску, хорошо пригнанную к лицу и надежно укрепленную.

Ряд вопросов нужно было решать и с летчиком. Ему предстояло набрать высоту, практически превышающую потолок самолета, притом в ночных условиях, и продолжать полет на предельной высоте в разгерметизированной кабине. Мы остановили свой выбор на летчиках-истребителях Иване Станкове и Дельо Колеве.

В течение длительного времени большой коллектив военных специалистов круглосуточно готовился к осуществлению нашего плана. Значительный вклад в успешное завершение намеченного мероприятия внесли офицеры Иванов, Рашков, Велинов и группа конструкторов во главе с Обрешковым из Высшего народного военно-воздушного училища имени Георгия Бренковского.

Для метеорологического обеспечения столь ответственного эксперимента была создана специальная группа.

Мы утвердили программу выполнения этих парашютных прыжков, и началась усиленная подготовка как непосредственных участников полета, так и тех, кто был включен в различные расчеты. Наряду с технической, физической и специальной подготовкой обоих парашютистов самое пристальное внимание уделялось и их психологической подготовке. [271]

В общей программе предусматривалась также подготовка группового прыжка с многоместных самолетов с целью установления республиканских рекордов. Было решено совершить прыжки с боевых самолетов Ил-28 и Ан-12. В люках, где обычно хранится груз бомб, на этот раз должны были находиться люди. Когда машина наберет необходимую максимальную высоту, откроются, как при бомбометании люки и из них полетят вниз три самоотверженных, смелых парашютиста. Это были самые обыкновенные люди, но с необычайно крепкими нервами, готовые пойти на смертельный риск, чтобы прославить нашу социалистическую родину.

По такому трудному пути мы и шли от простого к сложному, хотя трудно сказать, что из всего этого являлось простым. Все это вело нас к еще более сложным экспериментам по освоению, казалось бы, недосягаемых для человека высот. И каждый шаг на этом нелегком пути был связан с риском.

За несколько дней до назначенных прыжков на советском самолете Ан-12 прилетел рекордсмен мира по парашютному спорту Герой Советского Союза подполковник Андреев. Прибыв к нам, он сразу же включился в выполнение, как он сам выразился, необычной и исключительно ответственной задачи.

Андреев оказался поистине прирожденным парашютистом и организатором. Его присутствие вдохнуло в нас еще большую уверенность и убежденность в том, что мы добьемся успеха. Общая ответственность за выполнение задачи сблизила нас, и мы полюбили друг друга, как родные братья.

Андреев навсегда остался в сердцах всех тех людей, с которыми ему довелось работать, о нем сохраняют самые добрые, светлые, искренние воспоминания. Андро, как мы его звали, всегда был вместе с группой наших парашютистов: и в аудиториях, где проводились занятия по парашютизму, и на стартовой площадке, и в спортивном зале. Он занимался вместе с ними спортом, принимал участие в тех небольших развлечениях, которые нам изредка удавалось организовать.

После тщательной подготовки и проверки мы приступили к осуществлению первого группового прыжка с боевого самолета Ил-28. Несмотря на утреннюю пору, горячее июльское солнце обжигало лица, невыносимо накаляло [272] бетонную взлетную полосу и в еще большей степени — металлический фюзеляж самолета.

Был открыт бомбовый люк Ил-28, и в нем разместились парашютисты. Скрючившись так, что их позы напоминали вопросительный знак, они покачивались на специально пригнанных ремнях. Парашютисты молчали. Одетые в теплые дубленые полушубки, в зимних шлемофонах и плотно закрывающих лица кислородных масках, они тяжело переносили знойную июльскую жару.

Парашютист подполковник Убликов должен был прыгать третьим. Но он услышал, что автомат внезапно сработал, и в следующее мгновение его парашют вырвался из чехла. Руками Убликов поспешно убрал парашют и доложил, что выполнять задание дальше нельзя. Это произошло на высоте одиннадцати тысяч метров. Если полет не прекратить и прыжок будет совершен, то раскрывшийся парашют может преподнести много неприятных сюрпризов, таящих в себе смертельную опасность как для него, так и для его товарищей. Напряжение нарастало, особенно когда самолет пошел на посадку. Сейчас самым ответственным был момент торможения. К счастью, все прошло нормально, и на следующий день мы повторили полет.

Затем последовал групповой прыжок с Ан-12.

Экипаж молодых советских летчиков упорно готовился к тому, чтобы набрать большую высоту, чем та, на которую рассчитана машина. Главная проблема состояла в снабжении парашютистов кислородом.

Одиннадцать парашютистов заняли свои места в большом салоне грузового самолета. До высоты девяти тысяч метров все шло хорошо, но тут старший группы увидел, что парашютисты один за другим начали терять сознание, что головы их безжизненно склоняются на грудь. Он успел нажать на кнопку «Тревога», а в следующее мгновение и сам потерял сознание.

Командир экипажа капитан Лангвиненко, услышав сигнал «Тревога», стал вызывать парашютистов по внутренней радиосвязи, но ему никто не отвечал. Приняв решение пикировать на такой большой и неповоротливой машине, как истребитель, капитан Лангвиненко спас жизнь парашютистам. На высоте четырех тысяч метров парашютисты пришли в себя. Оказалось, что трубка, по которой подавался кислород, замерзла. [273]

Аварийные ситуации, возникшие в одном и другом случае, вызвали острую реакцию в вышестоящих штабах. Дело дошло до того, что нам советовали и даже настойчиво рекомендовали прекратить попытки, вообще отказаться от них. Но мы с большим напряжением продолжали начатую работу. Я доложил обо всем министру, и он приказал: «Примите все необходимые меры предосторожности и продолжайте!» Через несколько дней он сам приехал к нам.

Я предложил утвердить программу, включающую два прыжка: первый — майора Крумова и второй — старшины Джурова. Министр подошел ко мне, пристально посмотрел в глаза и спросил:

— Симеонов, спрашиваю тебя не как министр, а как отец старшины Джурова: велик ли риск?

— Да, велик! — ответил я. — Но оба отлично подготовлены. Все пройдет успешно!

Мы отправились на стартовую площадку, где инженеры и техники готовили к полету оба самолета. Работа у них спорилась, они действовали быстро и уверенно.

Ночь выдалась тихая и темная, где-то высоко появились облака.

Начальник метеослужбы доложил обстановку: на заданной высоте ветер нормальный, температура минус 67 градусов. Тенденция к усилению ветра у самой земли, где к рассвету скорость его достигнет семи-восьми метров в секунду.

Командир аварийно-спасательной группы доложил, что радиосвязь во всех звеньях полностью функционирует и группа готова приступить к работе. Авиационная врачебная экспертиза подтвердила, что медицинские показатели у парашютистов и пилотов в пределах нормы.

Было тщательно проверено размещение экипажей в самолетах и физическое состояние летчиков и парашютистов.

В заранее обусловленное время самолет оторвался от бетонной полосы и исчез в темной выси неба.

Радиолокационные станции непрерывно вели наблюдение за машиной. Через каждую тысячу метров докладывалась обстановка. На высоте тринадцати тысяч метров Станков сообщил, что кабина обледенела и он пилотирует только по приборам. [274]

В последние минуты перед прыжком вертикальная скорость достигла метра в секунду. Приближался момент катапультирования. Командный пункт передал сигнал «Приготовиться», и через пятнадцать секунд последовала вторая команда — «Катапультироваться!».

Майор Крумов начал свободное падение с высоты пятнадцать тысяч триста метров. Вертикальная скорость все время росла. Но главное заключалось в том, чтобы не отказала подача кислорода: на такой высоте без кислорода можно прожить только около четырнадцати секунд.

Свободно падающему телу угрожали и другие опасности: человек мог войти в штопор, или у него могло произойти обморожение открытых частей лица.

Сразу же после катапультирования, когда Крумов оказался позади и ниже самолета, он энергично освободился от сиденья. Сначала на индикаторе мы наблюдали два почти одновременно падающих тела, но через какую-то минуту раскрылся парашют Крумова, опередив парашют сиденья. Крумов стабилизировал свое падение, разведя в сторону руки и ноги и повернувшись лицом к земле. Через сплошную облачность он вряд ли различал населенные пункты, но сумел обнаружить район приземления, который мы обозначили светом прожекторов и пламенем больших костров.

Скорость падения нарастала, и Крумов почувствовал, как сильно мерзнут лицо и руки. Он поспешил взять курс на освещенный район приземления. Инстинктивно продолжал падать лицом к земле. Собрав силы, Крумов энергичным движением развернул свое тело и перевернулся на спину, из-за чего на какие-то мгновения нарушилась устойчивость полета, но он быстро стабилизировал его. Посмотрев вверх, он увидел над собой темный купол небосвода. Лицо его вроде бы немного согрелось, но когда он посмотрел на фосфоресцирующие цифры высотомера, то с недоумением обнаружил, что тот показывает двенадцать тысяч метров. Неужели он все еще на такой большой высоте? Посмотрел еще раз — одиннадцать тысяч метров. Как медленно течет время здесь, в стратосфере!

Крумов решил принять более удобное положение, но внезапно его резко крутануло, и он сделал несколько [275] вынужденных витков, в результате чего ощутил сильные удары по всему телу. Чем вызвано это явление?

Но тут Крумов вспомнил предупреждение метеорологов. Значит, он пробивает тот слой, в котором проходят слабые воздушные течения.

Дальше он падал в стабильном положении — на спине.

Почувствовав, что входит в плотные слои атмосферы, Крумов успокоился и стал чаще посматривать на высотомер: четыре тысячи, три тысячи метров...

Он повернулся лицом к земле.

«Ну а сейчас, товарищ Крумов, от тебя требуются терпение и нервы, крепкие нервы, — подумал он. — Две тысячи, тысяча, девятьсот, восемьсот метров. Потерпи, выдержи еще немного».

На отметке «700» он энергично выдернул кольцо и открыл основной парашют.

Знакомый толчок он встретил уже с удовольствием и немного погодя приземлился на прекрасной земле Добруджи.

Так видный болгарский парашютист стал и чемпионом мира.

Вскоре взлетел и второй самолет.

Летчик Колев на высоте восемь тысяч метров разгерметизировал кабину и продолжал набирать высоту. Но вскоре и Колев, и парашютист Чавдар Джуров ощутили острую боль в ушах. Чавдар решил помочь себе, зажав нос и набрав полные легкие воздуха, но тотчас же сообразил, что для этого придется сдвинуть хорошо пригнанную к лицу маску. Высота полета нарастала, а с ней усиливался и холод. Несмотря на все принятые меры и специальную экипировку, руки и ноги мерзли, сильно мерзли.

Высотомер показывал уже пятнадцать тысяч метров, когда в кабине зажглась красная лампочка: остается триста литров горючего, то есть такое количество, которого хватит только на пятнадцать минут полета.

«Может быть, прекратить полет? Нет, еще немного! — решил летчик. — Наберу еще немного высоты!»

Осталось всего сто пятьдесят литров горючего. Пора катапультироваться. Летчик дал сигнал: «Катапультируйся!» — и добавил: «Желаю тебе успеха». На командном [276] пункте с нетерпением ждали информации полковника Колева.

Получив команду действовать, Чавдар Джуров подтвердил, что все понял, и приступил к выполнению задания. Для начала он поджал ноги под сиденье. Затем откинулся на него, проверил защитные стекла на шлеме и правой рукой отодвинул подвижную часть фонаря. В кабину ворвалась струя холодного воздуха и прижала его к сиденью. Тогда Чавдар обеими руками нажал ручку специального устройства и катапультировался.

Отделившись от самолета, он сразу же попал в сильную воздушную струю и несколько раз перевернулся. Сработал автомат, отбросивший сиденье, и Чавдар, в свою очередь, энергично оттолкнулся от него ногами.

Еще секунда, и Чавдар почувствовал сильный толчок в плечи и ноги — это раскрылся парашют. Подняв голову, он увидел его распахнувшийся купол. Чавдар посмотрел вниз, но ничего не смог увидеть. Все свое внимание он сосредоточил на контроле за подачей кислорода. На прыжок ему было отведено 40 минут.

Через несколько минут мы уже летели на вертолете к месту приземления. Начинало светать. Кто-то из экипажа доложил, что видит спускающегося парашютиста. Все стали пристально смотреть в указанном направлении.

— Да, это Чавдар! — сказал министр. — Значит, все идет нормально.

Это был большой успех нашего парашютного спорта. Болгарские летчики еще раз прославили свою родину!

Овладевая мастерством прыжков с парашютом, мы тщательно изучали все особенности катапультирования на больших высотах.

Группа инженеров ВНВВУ (Высшего народного военно-воздушного училища) имени Георгия Бренковского подготовила автопилот, действующий в соответствии с командой, переданной по радио.

Три молодых пилота упорно продолжали готовиться к прыжкам с парашютом. Они осваивали способы вывода собственного тела из штопора. Трем самоотверженным, безгранично смелым пилотам предстояло прыгать с самолета Ил-14 с высоты пять тысяч метров, при этом преднамеренно войти в штопор и на высоте трех тысяч метров выйти из этого положения. [277]

Первая попытка лейтенанта Генковского и капитана Златана Желязкова была удачной. Но не совсем удачно протекал прыжок капитана Драгана Драганова. Он не дождался, пока полностью выйдет из штопора, и, продолжая крутиться по вертикальной оси, поторопился раскрыть парашют. При этом он получил сильный удар и испытал острую боль, но даже не застонал, только изо всех сил стиснул зубы. Но что же случилось? Оказалось, что один из ремней парашюта обвился вокруг его ноги и при ударе, когда раскрылся парашют, капитан растянул связки и вывихнул ногу в области колена.

Несмотря на желание Драганова продолжать подготовку, это было уже невозможно. Тогда он попросил разрешения не покидать группу, присутствовать на занятиях, чтобы иметь возможность хотя бы радоваться успехам своих товарищей.

Около месяца мы потратили на обучение летного состава ведению огня ракетами по воздушным целям в условиях полетов над морем. Все занятия проводились в обстановке максимально приближенной к боевой.