Часть четвертая.

Все выше, на малых высотах и все быстрее

1

Полковник Советских Военно-Воздушных Сил Всеволод Васильевич Дрекалов сразу после приезда принялся за работу. С этого дня и до самого окончания срока его пребывания в Болгарии им было пережито множество трудных, но незабываемых часов и дней. Этого высокого и стройного светловолосого человека, казалось, ничто больше не интересовало, кроме жизни аэродрома, захватившей и закружившей его, как бурный поток во время половодья.

У Дрекалова была лишь одна любовь и страсть — небо. Впервые вступив на болгарскую землю, он захотел внимательно осмотреть это небо, которое только что пересек на самолете, хотел увидеть, как оно выглядит снизу, с земли. Небо повсюду остается небом — в России, на Украине, в Грузии, но опытный глаз всегда может уловить его многообразие. Оно словно отражает реки, горы, равнины, а они повсюду разные. Так, возможно, показалось и Дрекалову. Он, наверное, подумал, что у этого неба должно быть имя, потому что обратился ко мне с необычным вопросом.

— Как его зовут? — показал он рукой вверх.

— Небо? — удивленно спросил я.

— По-моему, и небо следует крестить, — улыбнулся гость. — Люди просто еще не догадались об этом. Самым маленьким ручейкам дали имена, а небо для всех остается просто небом. Это можно объяснить тем, что [174] человек летает всего лишь полвека, а реки и ручейки пересекают землю тысячелетиями. Но я убежден, что человечество когда-нибудь придет к этому.

— Товарищ полковник, вы видите над собой и восхищаетесь... фракийским небом!

— Вы только что это придумали? — спросил Дрекалов.

— Так точно.

— Ну ничего! Может, и Черное море получило свое имя от какого-нибудь мореплавателя в тот момент, когда бурные волны перевернули его лодку. Так, значит, это фракийское небо? Как хорошо, что мне повезло и я увидел его впервые в такой прекрасный весенний день! Чем больше расширяется горизонт, тем сильнее иллюзия беспредельности неба. И это великолепно, божественно!

Слова гостя донеслись до слуха всех, кто его встречал, и это произвело на них очень приятное впечатление. Мы и до приезда Дрекалова знали, что он один из лучших советских летчиков, а многие из нас, кому посчастливилось встречаться с ним в Советском Союзе, рассказывали, что он строг и педантичен даже более, чем это необходимо. Именно поэтому первое знакомство с Дрекаловым заставило нас призадуматься. Мы слышали о его суровом характере, и это никак не вязалось с тем, что мы увидели. Этот человек, может быть сам того не желая, показал, что в нем есть поэтическая струнка. Вероятно, и у нашего гостя начало создаваться мнение о нас, и прежде всего обо мне. Дрекалов очень удивился тому, что я такой молодой и светловолосый: он думал, что увидит пожилого и смуглого болгарина. Может, это ему пришлось не по душе и он счел, что встреча со мной сулит только осложнения и неприятности?

Как бы там ни было, полковнику Дрекалову хотелось как можно скорее поближе познакомиться со мной. Это было в его характере: прямо на месте и без излишней деликатности решать самые сложные вопросы. Он согласился пойти в штаб. Туда же явилась и группа офицеров. Гость сразу же почувствовал, что между офицерами установились непринужденные и задушевные отношения, и это ему понравилось. Если бы различия в званиях и служебном положении стали камнем преткновения в дружеских связях между людьми, то это [175] дополнительное осложнение могло бы помешать ему выполнить возложенную на него миссию.

— Ну как, друзья, будем летать? Моя специальность — сложные метеорологические условия и перехваты.

— Именно поэтому мы и ждали вас, товарищ полковник.

— Знаю. Раз уж мы собрались все вместе, не следует ли нам начать совещание? Извините меня за то, что так ставлю вопрос. Я гость и не знаю, как у вас принято.

— Мы готовы, тем более что у нас такой порядок: все дела обсуждать коллективно, — объяснил я.

— Это хорошо. Тогда начинайте.

— Товарищ полковник, если можно, то у меня есть вопрос, — поднялся со своего места Соколов. — Вы наш гость, а получается, что мы с первого же дня хотим вас измотать. Может, вы хотите осмотреть город или отдохнуть?

— Город я видел с самолета, а в отдыхе не нуждаюсь. Мне кажется, что я, как только вдохнул болгарский воздух, сразу же помолодел. Вот вы все здесь совсем молодые люди, вероятно, потому, что дышите этим воздухом каждый день.

— Вы правы, товарищ полковник, мы молоды, и республика у нас молодая, — ответил Димов.

— Важно то, что и я помолодел среди вас. Буду счастлив, если вы станете относиться ко мне как к другу, а не как к назойливому пожилому дяде, — пошутил Дрекалов. — Если мы не станем добрыми друзьями, то нам будет трудно. Если нет взаимного доверия, небо для летчиков опасно. Это как в цирковом искусстве. Там два или три человека выполняют вместе какой-нибудь номер. Жизнь каждого из них подвергается опасности, но каждый доверяет своим товарищам и делает в воздухе самые головокружительные трюки. А в небе все еще более сложно и трудно. Небо бескрайне. Вообще-то, друзья, искусство перехватчика — вершина летного мастерства. Не каждый может стать перехватчиком. Ведь летчик-истребитель должен думать не о том, как надо летать, а только о том, как сбить противника. В этом смысл его работы...

У нас получилось не совещание, а дружеская беседа, [176] предварительное знакомство. Многое из того, о чем говорил Дрекалов, было хорошо известно летчикам, однако в его устах приобретало программный оттенок. На аэродром незадолго перед этим прибыли первые самолеты-перехватчики и, как все новое, дали повод для бесконечных разговоров. Если бы мы располагали такими машинами раньше, то могли бы обнаруживать самолеты противника независимо от того, где они находились. В самом деле, какое великолепное изобретение этот самолет-перехватчик! Он может обнаружить и догнать неприятеля и в дождь, и в снег, и днем, и ночью. Летчик поразит цель, даже не видя ее. Но чтобы стать перехватчиком, летчик должен в совершенстве усвоить технику пилотирования по приборам и тактику действий. Лучшие летчики в М. уже обучались на перехватчиков, а гость сразу же начал говорить о своих более отдаленных планах, что привело в явное замешательство его новых коллег.

— Да-а! — протяжно и задумчиво говорил Дрекалов. — Война в Корее закончилась, а военные специалисты еще долго будут изучать ее уроки. Особенно мы, летчики, должны сделать выводы, потому что там впервые обе стороны использовали реактивную авиацию. Должен сказать вам, друзья, что возникли серьезные споры о том, как будут вестись воздушные бои на реактивных самолетах: будут ли это схватки между отдельными самолетами или несколькими парами или между средними и крупными авиасоединениями?

— Как мне показалось, товарищ полковник, вы, по-видимому, придерживаетесь второй точки зрения?

— Так точно. И кое-кто поэтому считает меня фантазером.

— Но ведь то, что вы говорите, действительно граничит с фантастикой, — осторожно вмешался в разговор начальник штаба.

Дрекалов пристально посмотрел на него и продолжал:

— Думаю, что летчикам не составит большого труда опровергнуть первую точку зрения. Все трудности упираются в управление полетами с земли. Вы сами можете себе представить, что значит управлять с командного пункта не двумя, не четырьмя самолетами, а целыми эскадрильями, полками, разбросанными по всему [177] небу на десятки километров. Да, это в самом деле дьявольски трудно, но представьте себе также и то, что противник навяжет нам именно такой бой. Если мы воспримем первую точку зрения, то сразу же окажемся перед серьезными затруднениями. Поверьте, пока я жив, я буду придерживаться второй точки зрения.

Дрекалов неожиданно остановил взгляд на мне, как будто ожидал от меня поддержки. Я понял его и полушутя добавил:

— Если товарищ Дрекалов намеревается доказать правоту второй точки зрения, то нам не привыкать участвовать в экспериментах. Новинки по душе нашим летчикам. При первых ночных полетах мы фонарями освещали взлетную полосу. Соколов может рассказать вам об этом.

— Симеон Стефанович! Благодарю вас за эти слова! — вскочил со своего места гость и обнял меня.

Этот первый разговор с полковником Дрекаловым не остался без последствий. Он до мельчайших подробностей стал известен всем летчикам и очень взволновал их. Лучшие из них — Соколов, Димов, Цеков, Пенчев, Калудов — сделались горячими сторонниками Дрекалова, но нашлись и другие, — правда, их оказалось совсем мало, — которые скептически отнеслись ко всем этим планам. Те, что остались в меньшинстве, говорили, что полковник Дрекалов затеял это только для вида. Но на следующий же день полковник включился в работу, и на первый взгляд всем казалось, что его внимание целиком поглотили мелочи. А до летчиков доносились слухи, что и наши болгарские специалисты придерживаются разных мнений.

Но мы с Дрекаловым так не думали. Между нами установились чистосердечные дружеские отношения. Мы верили и знали: все, что мы решили, осуществится. Должно осуществиться! Мы оба отдавали себе отчет в том, что, прежде чем приступить к эксперименту, нужно терпеливо провести всестороннюю подготовку. Каждый день, каждую ночь на протяжении многих недель и месяцев аэродром напоминал гигантскую лабораторию, в которой разрабатывались и проверялись новые методы перехвата. Полковник Дрекалов, державший в своих руках все нити этого огромного дела, успевал побывать у всех. Просто не верилось, что такое в человеческих [178] силах! Все удивлялись тому, что он обращал внимание на такие мелочи, которым до самого последнего времени никто не придавал серьезного значения, например, на чистоту в кабине. А Дрекалов считал, что это чрезвычайно важно.

— Перехватчик должен обнаружить самолет противника, когда тот кажется точкой в небе, а грязь в кабине может сыграть роковую роль, — пояснил Дрекалов. — Представьте себе, что на стекле есть маленькая точка, ведь она может ввести вас в заблуждение.

У Дрекалова все было выверено: и жесты, и слова. Он удивительно умел ценить свое время и именно поэтому производил впечатление чересчур серьезного человека. С полным знанием дела он работал с летчиками, и с техниками, и с заместителями командиров по политчасти. В предпринятом им трудном деле ему одинаково нужны были и те, и другие, и третьи. И уже в начале лета мы довели подготовку до необходимого уровня. Оставалось только определить дату проведения эксперимента.

2

Утро сулило прекрасную погоду. Именно такую, о какой мечтали летчики уже несколько месяцев. Для больших учений небо должно быть чистым и светлым, как театральный зал, чтобы вдохновлять многочисленных артистов. К «спектаклю» все было готово, и, должно быть, о нем не подозревала только публика: рыбаки, уходившие в открытое море, беззаботные курортники, комбайнеры, убиравшие урожай на полях, и все жители побережья, с утра занятые своими житейскими делами. Знали ли они, что приведется им наблюдать через час или два? Ну в самом деле, что мог для них означать стремительный полет эскадрильи реактивных самолетов? А для нас он должен был стать самым большим испытанием.

Я проснулся первым, хотя перед полетами обычно спал глубоким, спокойным сном. На сей раз привычка мне изменила. То же самое случилось и с Дрекаловым. Мы оба встали, когда солнце еще только-только показалось на горизонте. Вот уже несколько дней мы жили [179] на аэродроме, откуда предстояло вылететь первой группе самолетов.

— Симеон Стефанович, — встретил меня на плацу Дрекалов, — что-то очень рано вы поднялись! Будь я вашим командиром, заставил бы вас вернуться и снова лечь спать.

— Всеволод Васильевич, а если бы я был врачом, то проверил бы ваш пульс. Уверен, что он далек от нормы. И знайте, я непременно запретил бы вам летать, — ответил я на его шутку. — Ну признайтесь, что вы очень волнуетесь!

— Волнуюсь. Вы же сами понимаете, Симеон Стефанович, что значит для нас обоих сегодняшний день! Хоть бы полеты прошли благополучно!

— Все будет в порядке, Всеволод Васильевич, в полном порядке...

Дрекалов вдруг предстал передо мной совсем в другом свете. Этот суровый и строгий человек, внушавший всем такое уважение, впал в такой же восторг, в какой впадают дети, когда собираются запустить в небо бумажного змея. Его лицо выражало напряженное ожидание и надежду на то, что начатая работа закончится успехом.

— Симеон Стефанович, а вы любите читать романы? — совсем неожиданно спросил меня полковник Дрекалов.

— Разумеется.

— Я так и думал. А знаете, меня с самого раннего детства очень увлекали книги о кавалерии! И как вы думаете, что больше всего поражало в них? Не только огромная лавина лошадей и всадников с обнаженными саблями, но и то, что во главе всегда скачет командир, готовый нанести или принять на себя первый удар. Это не укладывалось в моей голове. Я представлял себе командиров только в парадной форме с золотыми эполетами. А ведь и мы с вами тоже похожи на кавалерийских командиров!

— На буденновцев и чапаевцев, правда? Разве не такие люди обеспечили победу революции, Всеволод Васильевич?

— Браво! — воскликнул полковник Дрекалов.

Подошел Соколов и откозырял. Он вел себя как-то странно, и это не могло не броситься нам в глаза. Но [180] мы дали ему возможность самому раскрыть свои намерения.

— Я уполномочен доложить от имени своих товарищей, — как-то по-театральному начал он, — что все мы готовы...

— ...выполнить задачу, — рассмеявшись, прервал его Дрекалов. — А почему вы так взволнованы?

— Как это почему? — удивился Соколов. — Ребята, увидев, что вы чуть ли не до зари начали ходить по плацу взад и вперед, тотчас же решили, что вы волнуетесь, потому что боитесь, как бы мы вас не осрамили. Именно поэтому и послали меня заверить вас...

— Скажи летчикам, что мы беседуем о самых обыкновенных вещах. Более того — беседуем на литературные темы. Я спросил Симеона Стефановича, какие романы ему больше всего нравятся. И что самое удивительное — наши вкусы совпадают! — И Дрекалов ласково похлопал меня по плечу.

А через час или два аэродром загудел. Техники заканчивали осмотр самолетов, стоявших на бетонной дорожке. Пилоты в летных комбинезонах, собравшись группами поэскадрильно, о чем-то оживленно беседовали. Появился и Соколов. Как всегда, он по привычке посмотрел на небо, казавшееся еще более голубым, словно его нарисовали акварельными красками. Однако, взглянув, Соколов сразу почувствовал, что оно не гармонирует с его внутренним состоянием. Ему полагалось быть спокойным, но что-то в душе не давало покоя, и Соколов продолжал размышлять о необыкновенном перехвате, о котором в тот момент думали все летчики. Как у них получится, когда они большими группами начнут выполнять перехват? Не вызовет ли осложнений какая-нибудь ошибка на командных пунктах? Ведь успех перехвата зависит и от подготовки расчетов на командных пунктах, и от точных расчетов штурманов.

В тот день, кажется, никому не хотелось проявлять слабость или высказывать сомнения. А волновались все. Лавина реактивных самолетов окружила взлетную полосу и наполняла окрестности оглушительным ревом. Летчики воспринимали весь этот шум как вступление к гимну в честь авиации. Мой самолет с номером «100» на борту стоял во главе колонны. С обеих сторон от него раздавался гул моторов самолетов Дрекалова и [181] Соколова. Я встретился взглядом с полковником Дрекаловым.

«Да, Симеон Стефанович, у нас в авиации всегда так — командир, как и в кавалерии, идет впереди», — словно хотел сказать мне Дрекалов.

«А может быть, — подумал я, — сегодняшний перехват в самом деле будет похож на кавалерийскую атаку, на те знаменитые атаки, которые мы видели, например, в фильме «Чапаев»?»

Будто обладающий необыкновенной силой исполин выпустил по направлению к морю несколько стрел — так выглядели в лучах яркого солнца наши самолеты, так воспринимались они людьми, находящимися на земле. В воздухе словно повис какой-то неясный звон. Казалось, кто-то на невидимом инструменте молоточками выстукивает мелодию.

Над морем самолеты развернулись боевым порядком.

Под ними расстилалось безбрежное море. Летчики обратили внимание на то, что тени их самолетов отражаются в воде, похожие на огромных черных акул, преследующих добычу. Море выглядело как огромный экран, на котором гоняются друг за другом тени-молнии.

— Не отвлекаться! Можешь столкнуться с соседом! — отчитал самого себя Соколов и посмотрел налево. Накренив самолет, все еще набиравший высоту, полковник Дрекалов поворачивал обратно к берегу. Через фонарь кабины Соколов увидел его сосредоточенное лицо, разглядывавшее что-то в море. Возможно, полковник наблюдал за феерической пляской теней на гладкой поверхности моря.

Так оно и было. Ни один летчик не мог отказать себе в редком удовольствии полюбоваться игрой тени своей машины.

Звено самолетов снова вернулось на сушу, но на сей раз полет над ней проходил на большой высоте. Высотомеры показывали одиннадцать тысяч метров. С земли можно было увидеть, как самолеты плавно реют в небе, развернувшись в боевом строю, как каждая стальная точка, словно паук, плетущий свою сеть, оставляет за собой серебристую нить. Это было красивое зрелище для людей, наблюдавших за ним с земли. Пилоты как [182] будто получили задание превратить лазурное небо в пушистый белый ковер.

Но кто-то словно поставил себе целью сделать это зрелище еще более пышным. Внезапно с юго-запада появились и другие «паучки» и сразу же направились к тем, которые летели с востока. Впоследствии я узнал, что как раз в этот момент по асфальтированному шоссе в «Волге» ехали двое писателей и молодая красивая поэтесса. Они остановили машину и стали пристально следить за небом.

— Потрясающе! — шептал пожилой писатель. — Материал для фантастического романа, — например, о встрече комет! Через сколько лет появляется та или иная комета? Для этого не хватит и человеческой жизни! А здесь перед нами, смотрите, уже два звена комет!

— Ваше сравнение не очень оригинально, — возразил более молодой писатель. — Парад комет — это прозвучит наивно даже и в фантастическом романе.

— Ну что вы, коллега! Все надо воспринимать условно! — попытался защищаться пожилой писатель.

— Это получился бы пессимистический роман, — заупрямился молодой человек, которому большие круглые темные очки придавали весьма внушительный вид. — Если комета на своем пути встретит другое космическое тело, то неминуемо произойдет катастрофа.

— Прошу вас, не спорьте, как дети! — вмешалась поэтесса. — Я бы влюбилась в любого из тех, кто находится сейчас там, в небе, потому что эти люди похожи на богов.

— Разумеется, дорогая, ты именно так и поступила бы! Ведь из греческой мифологии нам известно, что смертные женщины часто беременели от богов.

— Ах какой вы циник!

— Дорогая, будьте уверены, — рассмеялся писатель, — летчики не меньшие грешники, чем я.

— И это говорите вы! — с огорчением ответила молодая женщина. — Вы, создатель стольких героических образов! Неужели вы все время обманывали и себя, и читателей?

— Нет, дорогая, прототипы моих героев жили в прошлых эпохах, а к нынешнему поколению я отношусь с некоторой долей подозрительности и раздражения.

— Перестаньте! — прикрикнул писатель в очках, — [183] Вы только посмотрите, как оба звена летят навстречу друг другу! Фантастическое зрелище. Это божественно!

— Если бы это были кометы, они столкнулись бы и уничтожили друг друга. Жаль, что это не кометы! Это всего лишь красивый спектакль. Но какая техника исполнения! Какая совершенная дрессировка!

Старый циник говорил так, словно слал проклятия земле. Ведь все то, что он сочинил о кометах, вполне могло стать реальностью. Космические катастрофы, если они действительно происходят, наверное, длятся не более секунды. Интересно, как описал бы такое мгновение этот пожилой писатель? Особенно, если бы кометы приближались к населенному живыми существами небесному телу? Впрочем, трудно предугадать, что написал бы этот одаренный писатель.

А обо всем том, что в тот день происходило в небе, Соколов высказался весьма кратко: «Миг, равный целой жизни».

Сразу же, как только мы пролетели над рекой, вдали появились самолеты из группы Велкова. Сначала они походили на комаров. Однако, приближаясь к нам с молниеносной скоростью, они становились крупнее и крупнее. Нам предстояло при помощи умелого руководства с земли разминуться с ними на безопасном расстоянии. Но произошло на сей раз все не так. На командном пункте неправильно рассчитали маршруты обеих групп, и теперь самолеты летели точно навстречу друг другу. Двадцать опытных летчиков инстинктивно почувствовали, что может случиться непоправимое. Самолеты должны будут разминуться на расстоянии не пятидесяти или ста, а всего лишь нескольких метров, что создавало реальную опасность столкновения. Казалось, уже невозможно ничего предпринять, чтобы убрать машины с гибельного дня них маршрута. Потрясенные летчики на какое-то мгновение даже зажмурились.

Это в самом деле был миг, равный целой жизни! Открыв глаза, летчики никак не могли поверить в то, что остались невредимы. Ведь самолеты прошли в считанных метрах один от другого!

— Когда я открыл глаза, — рассказывал потом Соколов, — то почувствовал, что сразу постарел. Все длилось какой-то миг, но равный целой жизни. Я победил. Однако я понимал, что, когда вернусь на землю, жена [184] и мои близкие не узнают меня и не поверят, что со мной произошло нечто подобное.

«А может быть, — думал я, слушая его, — мы все вдруг стали стариками?..»

— Всеволод Васильевич, что вы видите вокруг себя? Все живы? — спросил я Дрекалова по радио.

— Пока что все идет нормально, Симеон Стефанович...

Нам не удалось продолжить разговор. У нас не осталось сил даже для этого — встреча двух групп загипнотизировала обоих. Нам понадобилось несколько минут, чтобы прийти в себя, ободрить нашу воздушную кавалерию и снова повести ее в атаку.

3

У нас случились еще две небольшие неприятности, но совсем иного характера. В остальном же полеты прошли так, как было задумано. Почти над половиной территории нашей родины в тот день велись воздушные «бои»: одни подразделения истребителей шли на перехват других. Когда учения уже почти заканчивались и самолеты друг за другом направлялись к аэродрому в М., в кабине одного из них зажглась аварийная лампочка, сигнализирующая о том, что горючее на исходе. У летчика не выдержали нервы, хотя он мог точно рассчитать количество горючего, которым еще располагал, и спокойно, без паники, приземлиться. Но чрезмерное напряжение и страх не позволили летчику размышлять здраво, пилот увеличил скорость самолета и, не дожидаясь своей очереди, решил приземлиться раньше своих товарищей. Это на какое-то время вызвало замешательство среди летчиков и персонала командного пункта. И хорошо, что это нарушение порядка и дисциплины обошлось без серьезных последствий.

А когда все самолеты уже находились на аэродроме, летчики и техники, успокоившиеся и усталые, со странной нежностью смотрели на эти чудесные машины, словно это были живые существа, которые, как и люди, так много пережили в тот день. Я заметил, что капитан Пенчев все никак не мог расстаться со своим самолетом. Сначала он попросил у техников сигарету, хотя прежде не курил. Закурив, Пенчев обошел вокруг самолета, подошел [185] к левому крылу и погладил его. Потом наклонился и прошел под крылом и вдруг, пораженный, замер на месте: в крыле зияла огромная дыра, похожая на пробоину от снаряда. Сразу же около самолета собралась толпа любопытных. Никто не мог объяснить, откуда взялась эта пробоина. Вызвали инженер-подполковника Хайдукова и майора Абаянцева. Но и те только пожимали плечами. Кто-то заглянул в пустую полость крыла, но и там ничего не обнаружил.

— Странное дело! — объявил майор Абаянцев. — Но надо разгадать, что же произошло. Проверьте глубже в полости крыла. Возможно, мы найдем там какой-нибудь предмет.

После того как техники основательно покопались в крыле, они вытащили оттуда разодранного в клочья аиста.

— Невероятно: аист пробил металл! — обменивались мнениями удивленные летчики и техники. — Вот что значит на большой скорости встретиться с посторонним телом!

Дрекалов поморщился и спросил капитана Пенчева:

— Неужели вы в самом деле не заметили аиста?

— Черт бы его побрал! Я действительно ничего не заметил.

— Это очень плохо, дорогой! Очень плохо! Если бы мы вели войну, я не решился бы послать вас в бой. Раз вы аиста не заметили, то и неприятельский самолет могли бы проглядеть. — И Дрекалов порывисто повернулся ко мне: — Товарищ Симеонов, на что это похоже? Уж не запустили ли вы обучение летнего состава приемам наблюдения?

А Пенчев только краснел, слушая его.

Дрекалов выразительно посмотрел на меня, и мы отправились с ним к штабу. Недовольство полковника быстро рассеялось. Вероятно, замечание, сделанное летчику, не смогло затмить в его сознании того поразительного впечатления, которое осталось от благополучного в целом завершения учений. Он уже забыл и об аисте, и о суматохе, начавшейся при заходе самолетов на посадку, и восторженно, даже ласково говорил со мной.

— Симеон Стефанович, мы победили, мы добились своего: вписали новую страницу в развитие боевой авиации. [186] Отныне и впредь, где бы я ни находился, с кем бы ни разговаривал, всегда буду заявлять во всеуслышание, что у вас, болгар, есть настоящая боевая авиация, способная выполнить самые трудные задачи.

— А не преувеличиваете ли вы, Всеволод Васильевич? Просто мы очень стараемся.

— Мое положение здесь у вас и возложенные на меня задачи не дают мне права проявлять сентиментальность. Я должен говорить только правду, даже если она весьма горькая. И сейчас я сказал правду, только правду. Меня не напрасно считают суровым человеком. Это, наверное, потому, что я много пережил.

— Благодарю вас, Всеволод Васильевич! Приятно слышать теплые слова. Просто мы любим свою профессию военных летчиков.

Дрекалов отнюдь не преувеличивал, говоря, что у него тяжелый характер. Безмерно строгий и взыскательный, он, казалось, способен был заставить летчиков возненавидеть себя, но, как ни странно, те просто обожали своего беспощадного командира.

— Человек может родиться гением, но только труд помогает ему достичь вершин мастерства, — сказал он однажды любившему пошутить Соколову.

— Да кто же из нас претендует на то, что он гений, товарищ полковник? — ответил Соколов. — Мы все до одного простые смертные.

— Ты не прав, друг мой. Между подготовкой музыканта или писателя и подготовкой летчика нет особой разницы... И Бетховен, и Паганини еще с детства упорно шли к тому, чтобы стать великими в искусстве. А Толстой сам определил для себя нечеловечески тяжелый режим работы. «Войну и мир» он переделывал десять раз. Так и мы, летчики, должны добиваться совершенства.

— Скажите мне, Всеволод Васильевич, а Толстой не возгордился?

— В свободное время он чинил обувь или ходил с мужиками косить сено.

— Зато мы можем сразу же возгордиться, если нас хоть немножечко похвалят. Вот почему, Всеволод Васильевич, наказывайте нас до тех пор, пока мы не опомнимся. Я лично готов целовать руки, которые наказывают не от злобы, а от любви. [187]

Много подобных разговоров вел Дрекалов. Они быстро становились известны и широко обсуждались летчиками. Их жизнь превратилась в добровольную голгофу, но зато они, совершенствуя свое мастерство, поднимались все выше и выше, оставляя за собой ручьи пролитого пота.

Нам стало известно о сверхзвуковых самолетах, на которых летают наши советские товарищи. А это раскрывало новые горизонты, которые, как только мы их достигали, сразу же становились прошлым. Именно поэтому никто не сердился на командиров, проявлявших исключительную требовательность. И вот по предложению полковника Дрекалова мы начали готовиться к новым учениям. В то время меня перевели на работу в штаб. Грустно и тяжело было мне расставаться с Дрекаловым и нашим прекрасным коллективом, и поэтому я часто летал к ним на аэродром.

— Симеон Стефанович, вы никогда не задумывались над подобным фактом: у летчика вырабатывается особый, по-моему пакостный, рефлекс, впрочем, как и у птиц — за тысячу километров они находят свое гнездо. Так и с нашими военными летчиками. Они становятся виртуозами на своих аэродромах, но, мне кажется, если понадобится сесть на чужой аэродром, они наверняка не будут чувствовать себя уверенно.

— Вы что-то задумали, Всеволод Васильевич?

— Мне хочется попробовать провести совместные учения болгарских и румынских летчиков. Берусь уладить все это дело, но вы как относитесь к моей идее?

— Это будет отлично! — воскликнул я. — Мы всегда мечтали о совместных учениях!

— Тогда постараемся положить начало этому, и я убежден, что в скором времени мы будем проводить совместные учения, и не только авиационные.

Всего лишь через несколько недель после этого разговора мне пришлось слетать на один из румынских аэродромов. Встретили меня там дружелюбно. Через несколько минут мы появились на командном пункте, откуда мне предстояло руководить полетами прибывающих самолетов болгарской авиации.

Мне удалось бегло осмотреть столицу Румынии, этот поистине прекрасный город. Хозяева проявляли большую любезность, предоставляя мне возможность разговаривать [188] с экипажами, готовящимися к совместным учениям. Я убедился, что у болгарских летчиков будут серьезные партнеры. И здесь, к северу от Дуная, наши соседи трудились не покладая рук уже много лет. Сразу установилась задушевная дружеская атмосфера. Румынские летчики больше всего беспокоились о том, чтобы сделать по возможности более приятным пребывание в их стране стольких гостей. Мы же с главным штурманом Димитровым тревожились о том, как покажут себя болгарские летчики, которые после выполнения серьезных задач первыми должны совершать посадку на незнакомые им аэродромы — одни днем, а другие ночью.

— Все будет нормально, — успокаивал нас румынский руководитель, сочувственно относившийся к нашим заботам. — У нас до самых Карпат совсем плоская равнина, и вашим ребятам не составит труда отыскать заданные объекты и аэродромы для посадки. Их всюду ждут и встретят с удовольствием.

Выдался необыкновенно теплый для осени день. Молва о том, что болгары «ворвутся» в воздушное пространство своего соседа и будут садиться на его аэродромы, передавалась из уст в уста как самая приятная новость. Никто, кроме обоих союзных штабов, не знал, когда начнутся учения и сколько самолетов будет в них участвовать. А десяткам и сотням самолетов предстояло совершить перелет: одним с юга на север, другим — с севера на юг.

Когда стали поступать доклады о том, что посадка на румынские аэродромы проходит благополучно, успокоились и мы на командном пункте. Однако к вечеру исчезла эскадрилья капитана Велева, будто сквозь землю провалилась. Я слышал, как руководитель полетов майор Банов и командир эскадрильи вели между собой разговор по радио. Банов находился на соседнем аэродроме. Он разрешил эскадрилье по одному садиться на аэродром. Через пять минут командный пункт запросил майора Банова, как прошла посадка. Последовал встревоженный ответ:

— Никто не сел! Они исчезли! Произошло какое-то недоразумение.

— Не прекращайте поисков и постоянно докладывайте мне о результатах. [189]

Штурман Димитров, весь день простоявший рядом, вопросительно посмотрел на меня. Я заметил, что он сильно побледнел.

— Ничего опасного не могло случиться, — попытался он разрядить обстановку. — Карпаты не выше нашей Стара-Планины.

— Но это все-таки Карпаты! — Значит, мы оба подумали об одном и том же.

Румынский полковник, хорошо говоривший по-русски, уловил смысл наших слов. Только он собирался что-то сказать, как снова позвонил Банов:

— Нет никаких новостей, даже следов не осталось, товарищ полковник!

— Что случилось? — поинтересовался румынский летчик.

Я ему объяснил, в чем дело, и он сказал об этом своим румынским коллегам. Встревоженные, они подняли невероятный шум. На их лицах сразу же появилось искреннее сожаление по поводу того, что это произошло в их стране, будто они были в чем-то виноваты, хотя никто из нас и не думал их ни в чем обвинять. В их глазах появилась горечь: они оказались бессильны предотвратить несчастье. Они часто повторяли слово «Карпаты», и у них уже, наверное, не оставалось сомнений, что самолеты разбились именно там.

Внезапно на командный пункт ворвался весьма возбужденный капитан, торопясь сообщить какое-то известие. Румынский полковник сразу обнял меня за плечи, хотя, растерявшись, и сам еще не понимал смысла происходящего: ведь всего лишь за минуту до этого Банов снова сообщил нам, что эскадрилья не отвечает.

— Живы! Живы! — сказал нам по-русски полковник, а нам показалось, что он это слово пропел.

— Живы? Что такое, товарищ полковник? — в свою очередь удивился я. — О чем говорит этот человек?

— Ваши ребята живы и здоровы, а мы здесь им устроили панихиду, — всплеснул руками румынский товарищ.

— Ох, я чуть с ума не сошел, — только и смог пробормотать Димитров.

— Все дело вот в чем: рядом со старым аэродромом мы строим новый. Он еще не закончен. Ваши, попросив разрешения идти на посадку, увидели новый аэродром [190] и направили свои машины туда, — горячо объяснял полковник. — Одним словом, они приземлились на новом аэродроме и позвонили из села по телефону.

— Товарищ полковник, а не можем ли мы сразу же выехать туда? Все же нам надо на месте убедиться в этом... Так вы говорите, что строительство аэродрома еще не закончено?

— Не беспокойтесь, товарищ Симеонов! — ответил румынский летчик, но в его голосе послышались тревожные нотки.

* * *

Легковая машина свернула к новому аэродрому. Мы были поражены тем, что не встретили там ни одной живой души. Стояла такая тьма, что шофер едва нашел взлетную полосу. При свете фар мы увидели кучи песка, щебня. Мы вдвоем смотрели на все это, как на очередную мистификацию: нигде не было видно ни самолетов, ни людей. Проехать дальше оказалось почти невозможно: мешали какие-то заборы, строительные материалы и разбросанные повсюду механизмы. Мы вышли из машины и отправились пешком искать самолеты, убежденные в том, что они на соседней взлетной полосе. Но странная тишина стояла над аэродромом. Приумолкли и мы, не в состоянии осмыслить все происходящее. Еще больше нас озадачил первый найденный самолет. Мы внимательно осмотрели его. Он оказался целым и невредимым. Добрались до второго — та же картина. Неприятность, должно быть, произошла с третьим, или с четвертым, или с последним самолетом. Мысли об аварии не давали покоя.

И на этой части взлетной полосы тоже были груды песка, щебня, валялись даже тачки, чего вполне хватило бы, чтобы вызвать аварию. Все самолеты оказались невредимыми, но летчиков мы не нашли. Куда же они могли исчезнуть?..

— Товарищ Симеонов, давайте поищем их в селе. Они ведь там уже побывали, когда звонили с почты, — проговорил полковник.

— Никак не могу себе объяснить: как это они оставили без надзора самолеты? Наверняка что-то случилось!

— Узнаем в селе. [191]

До села мы ехали километра два. Наконец на одной из кривых улочек наша машина нагнала какого-то человека. Шофер остановил машину, и полковник заговорил с крестьянином по-румынски. Потом крестьянин сел к нам в машину, а полковник, придя в благодушное настроение, переводил мне слова собеседника:

— Ваши едят и пьют, а мы о них тревожимся. Увидев их, крестьяне просто силой затащили ребят в клуб. Представляю, какой пир закатили им по румынскому обычаю. Разве вы не видите, товарищи, что Петреску несет две огромные бутылки вина?

— О, болгарин! — оживился пожилой крестьянин. — Болгарский командир!

Он говорит, что в их селе никогда не видели такого большого командира, и поэтому он просит разрешить ему пойти вперед и предупредить о нашем приходе, а мы бы пока подождали на площади.

— В этом нет необходимости.

— А у вас, товарищ Симеонов, я вижу, что-то испортилось настроение. Уверяю, что все получилось как нельзя лучше. Вы собственными глазами увидите, как наш народ любит своих друзей. Ведь все это сверх программы, и именно поэтому встреча будет более искренней и непринужденной.

— Я это понимаю, но нас, как военных, в данный момент больше интересует само происшествие. И виновники все же будут наказаны.

— Но вы должны и похвалить ребят, — уже совсем серьезно заявил мне полковник. — Эскадрилья совершила посадку на аэродроме, где повсюду разбросаны стройматериалы! Это говорит о многом — вы хорошо подготовили своих летчиков.

На улице толпился народ. Здесь находился клуб, но не всем хватило в нем места. А внутри, в зале, уже стояли столы, уставленные бутылками и закуской. Болгарских летчиков рассадили среди румын — молодых и пожилых, мужчин и женщин. Торжество было в разгаре. Мы едва пробрались через толпу в дверях. Как раз в этот момент председатель кооперативного хозяйства предложил тост, и нам пришлось остановиться у порога. Нас в зале пока никто не заметил. Румынский полковник вдруг рассмеялся.

— Что он сказал? — полюбопытствовал я. [192]

— Говорит, что пока счет один — ноль в вашу пользу. «Вот какая у болгар боевая авиация — садятся, где пожелают».

Я тоже рассмеялся. А неутомимый Петреску сумел в это время добраться до секретаря партийной организации и шепнул ему что-то на ухо. Секретарь, мужчина лет пятидесяти, скуластый и жилистый, вскочил со своего места и пошел к дверям встречать новых гостей. В зале, где собрались учителя, врач, ударники, — так сказать, весь цвет села, — на какое-то мгновение наступила тишина.

Пока длилась эта пауза, наши летчики словно онемели, потому что лучше других знали, что значит мое появление в зале. Им очень хотелось угадать мои мысли. Один лишь капитан Велев проявлял полное спокойствие, не давая хозяевам повода заподозрить, что произошел неприятный инцидент. Очевидно боясь уронить в их глазах свою репутацию, Велев встал и подошел ко мне:

— Товарищ полковник, садитесь рядом со мной! — смеясь, сказал он мне и подвел к двум красивым девушкам. — Одному мне трудно справиться. Молчу как пень.

Я быстро прикинул в уме: если сяду рядом с ним, тогда не удастся устроить ребятам головомойку и им все сойдет с рук. Но если уйду сердитым, у них будет очень тяжело на душе.

Летчики, затаив дыхание, ждали, как я отнесусь к приглашению капитана Велева. Я принял его. Тотчас из их груди вырвался крик радости — так они выразили свой восторг. И сразу же запели веселую болгарскую песню. Заиграл и местный оркестр. Дощатый пол задрожал и стал прогибаться под ногами танцующих. Волна подхватила и болгар, их затащили в хоровод. Румынский полковник чуть ли не на части разрывался, переводя всем одновременно. Потянулась целая вереница тостов...

4

Полковник Дрекалов пробыл в Болгарии два весьма напряженных года. За это время мы провели много мероприятий и учений, в том числе и перехваты в сложных [193] метеорологических условиях. У него мы прошли настоящую школу. Самое большое внимание в нашей совместной работе мы уделяли организационной деятельности. Но не меньше — политической работе с людьми, с партийными и комсомольскими организациями. Когда раньше летчик, находясь в сложных метеорологических условиях, попадал в какую-нибудь трудную ситуацию, то остальные считали, что ему не повезло, а теперь все специально ждали более сложных условий и готовы были летать даже в праздничные дни.

Как-то в ненастный хмурый вечер мы взлетели с аэродрома на учебном двухместном транспортном самолете Як-11. Через несколько секунд после того, как наш самолет оторвался от земли, мы вошли в низкую облачность: нижняя граница облаков проходила в восьмидесяти метрах от земли.

Многих удивило, что мы с Дрекаловым пожелали лично заняться разведкой метеорологической обстановки. Метеорологи допускали, что выше слоистой облачности можно наткнуться на грозу. Облака повсюду были темно-серого цвета и чем-то напоминали гигантские воздушные сталактиты. Обычно такое кажущееся спокойствие являлось западней. Вот почему мы вдвоем и решили сами выяснить обстановку.

Потом признались друг другу, что и ему и мне не хотелось лезть в волчью пасть. Просто мы поступили как люди, на которых лежит самая большая ответственность и которых неудержимо влечет к себе небо.

— Симеон Стефанович, давайте отдохнем немного, — предложил мне Дрекалов, придя ко мне в кабинет за час до вылета. — У меня голова раскалывается от бесконечных речей. Если я и ненавижу что-нибудь, так это совещания!

— Давайте отдохнем. Как раз надо разведать метеообстановку. Совершим небольшую прогулку и вернемся.

Но эту «прогулку» мы оба запомнили на всю жизнь. Облака коварно скрывали от нас грозовой фронт.

— Симеон Стефанович, мы же с вами не укротители зверей, — пошутил сидевший у меня за спиной Дрекалов, — нам трудно будет их припугнуть.

Дрекалов шутил редко и всегда как-то необычно, но на сей раз его шутка показалась мне совсем неуместной. Возможно, ему было скучно. Ведь все напряжение [194] легло на плечи пилота. Дрекалов смотрел то вправо, то влево, то вперед, то назад. Я не видел ничего, кроме вспышек сигнальных лампочек на концах крыльев и еще более ярких — около выхлопных патрубков. Приборная доска была хорошо видна, пока мы находились в темных облаках. От вспышек молний самолет вздрагивал, и после этого нам казалось, что мы еще крепче сливаемся с машиной. В передней части самолета вдруг что-то затрещало, а еще через секунду начал дрожать мотор, да так, что казалось, он вот-вот оторвется.

— Всеволод Васильевич, что-то стряслось с мотором!

Дрекалов вздрогнул: действительно, произошло что-то серьезное. Показания приборов нельзя было разобрать. Машина теряла скорость, а летели мы на высоте всего восьмисот метров. Мы оба схватились за рычаги управления, но скорость все равно продолжала падать. Ведь это же конец! Скорость замерла где-то на цифре «190», и самолет должен был начать неудержимо падать, как пожелтевший осенний лист. Мы больше не разговаривали. Каждый из нас пытался сделать все возможное, чтобы предотвратить катастрофу. Сделав легкий вираж, мы спустились еще ниже и взяли курс на аэродром, но шли не по приборам, а высчитывая курс по длительности виража. Самолет так трясло, что за показаниями приборов никак не удавалось следить.

Мы напоминали гребцов, чья лодка дала течь и все больше наполняется водой. Взгляды гребцов, уже почти утративших всякую надежду, все ищут далекий берег, и людям остается лишь уповать на то, что благодаря поистине нечеловеческим усилиям свершится чудо и море не поглотит их Самолет шел со скоростью 180–190 километров в час, и, если бы она снизилась еще на десять — пятнадцать километров, он неминуемо упал бы на землю и разбился.

А внизу, на аэродроме, все с тревогой ждали нашего возвращения. На командном пункте приняли от нас сообщение о том, что произошла какая-то авария в моторе.

— Делаем все возможное, чтобы выйти из опасного положения. У нас нет времени для разговоров.

На командном пункте воцарилось гнетущее безмолвное напряжение. Руководитель полетов — майор Калудов [195] инстинктивно сжимал в левой руке микрофон и через каждую минуту бросал недокуренную сигарету. Соколов ворвался на командный пункт и закричал:

— Спроси, что делается там, наверху! Это ни на что не похоже!

— Если даже спросим, они все равно не ответят, — пожал плечами дежурный.

— А ты спроси, спроси! Разве можно быть таким бездушным?!

— Эх, какой ты, Соколов! — Руководитель полетов включил радиопередатчик и начал настойчиво вызывать нас: — Вы слышите меня? Что у вас делается?

— Пока все терпимо, дайте нам спокойно работать! — ответили мы.

— Вот те раз! Да какая же может быть у них работа?! — Соколов в отчаянии махнул рукой и ушел.

В этот миг наш самолет вынырнул из темных облаков. Нас ждали совсем не оттуда, откуда мы появились. Руководитель полетов просто онемел. Як-11 продолжал полет на совсем небольшой высоте, но двигался как-то странно и неуклюже. Ни для кого уже не составляло труда высчитать, что самолет летит со скоростью не более 200 километров в час. Летчики, увидели, как самолет рухнул на противоположной стороне взлетной полосы, так и не подав никаких световых сигналов. Все сразу же бросились к нему и увидели, как из кабины вышли двое «утопленников», только что спасшие друг друга от смертельной опасности.

— Всеволод Васильевич, я вряд ли справился бы сам!

— Ну что вы говорите, друг мой! — ответил Дрекалов, крепко прижимая меня к себе. — Мы помогали друг другу. Но я все еще никак не пойму, что случилось. Я почувствовал, что, когда машина коснулась земли, в ней словно что-то переменилось, точно до этого ничего и не происходило.

Техники приступили к осмотру самолета.

— А с ним действительно ничего не случилось, — пожимали они плечами.

— Запустите двигатель!

Техники включили двигатель. И он, на первый взгляд, заработал совсем нормально. [196]

— Что за чертовщина! — удивился Дрекалов. — Но ведь мы только чудом спаслись!

Машина работала вроде бы нормально, но всем хотелось разгадать эту тайну. Хайдуков, бурно жестикулируя, проговорил:

— Это невероятно! Такое случается только в фантастических романах! Вы, товарищи, летели на половине винта. Вот посмотрите, половина винта отломилась. Нет-нет! Никак не могу поверить, что вы долетели на этом обломке.

И не только Хайдуков поражался тому, каким образом нам удалось добраться до аэродрома на этом наполовину парализованном самолете. Пока он, искренне потрясенный, докладывал нам, летчики и техники, расталкивая друг друга, осматривали сломанный винт.

Через год, когда воспоминания об этом происшествии уже почти стерлись в памяти, нам с Дрекаловым снова довелось пережить нечто подобное, на сей раз на МиГ-15. Мы ждали прибытия инспекции. Дрекалов попросил меня совершить для тренировки полет в сложных метеорологических условиях. Прошел примерно час после вылета, когда Дрекалов неожиданно крикнул мне:

— Симеон Стефанович, не могу больше! — И он полностью передал мне управление самолетом.

На земле Дрекалов обнял меня и по русскому обычаю расцеловал несколько раз, как родного брата.

— Вы спасли мне жизнь. Никогда, никогда я этого не забуду.

— Но что с вами случилось, Всеволод Васильевич?

— Вот посмотрите. — И он показал мне свою кислородную маску, шланг которой оказался порванным.

— Да как же так? — удивился я. — Значит, вы во время всего полета оставались без кислорода? И это при подъеме на высоту одиннадцати тысяч метров? Без кислорода? И в таком состоянии вы управляли самолетом?! Почему вы ничего мне не сказали еще в самом начале?

— Я очень поздно это понял и едва не потерял сознание.

— Но вы, Всеволод Васильевич... не знаю даже, как это выразить... поразительно выносливый человек! Кажется, [197] я только сейчас начинаю полностью понимать ваш характер.

— Послушайте, Симеон Стефанович, я не люблю, когда меня хвалят, а еще больше — когда жалеют. Я самый простой смертный человек. Помнится, мы как-то с Соколовым говорили о простых смертных. Мне очень приятно причислять себя к ним — мое место среди них. И мы договорились умолчать об этом происшествии...

* * *

В этот год настоящая зима началась рано — в середине декабря. Восточные районы страны покрылись глубоким снегом, и в течение нескольких дней продолжалось проникновение холодных масс воздуха с северо-востока.

В европейской части Советского Союза установилась еще более суровая и холодная погода, и казалось, весь птичий мир полетел на юг в поисках более благоприятных условий. С южного побережья начала поступать информация о том, что к нам с севера прилетает много диких гусей и уток.

Всеволод Васильевич оказался заядлым охотником и специалистом по охоте на болотную дичь.

В редкие свободные вечерние часы он нам рассказывал о своих охотничьих успехах и о богатой охоте в различных районах Советского Союза.

Таким же заядлым охотником был и командир нашего батальона аэродромного обслуживания. Опытный специалист подполковник Манолов умел выкраивать время для охоты. Вообще он всегда проявлял находчивость и сообразительность. В батальон привезли три старых немецких зенитных прожектора для обеспечения посадки самолетов во время ночных полетов. Вот тогда-то и родилась идея с помощью этих прожекторов вести разведку метеорологической обстановки, главным образом в пределах нижней границы облачности и горизонтальной видимости.

Однажды ночью Манолов сделал «необыкновенное» открытие и заявился в дом, где жили я и Дрекалов.

— Предлагаю вам взять с собой охотничьи ружья, ну а там видно будет. Куда и зачем мы отправимся, узнаете позже! Я очень прошу... [198]

Результаты оказались отличные: мы настреляли много дичи, но еще больше было разговоров об этом. В течение всего года ходили легенды о том, как охотятся авиационные командиры.

Как-то Всеволод Васильевич полюбопытствовал, как у нас охотятся на уток из засады. После неудачной охоты он полностью отверг этот способ и порекомендовал нам свой, русский. Помочь ему в организации охоты вызвался подполковник Манолов.

Где-то среди рисовых полей возле одного села они закопали в землю четырехсотлитровую бочку, замаскировали ее сверху и так с большим успехом охотились несколько раз.

Но когда однажды они в очередной раз отправились на охоту, их бочки на месте не оказалось: она попросту исчезла. Наверное, ей нашли другое применение, использовав при постройке какого-нибудь дома в селе.

Однажды нам удалось поохотиться на Бургасском озере. Мы отправились туда поездом. Когда приехали, нас встретил уже знакомый нам подполковник Соколов. Переночевали там и рано утром в воскресенье пошли на озеро. Придя на берег, зашли в рыбачий барак.

Бай Драган, завхоз кооператива, оказался очень гостеприимным хозяином. Он объяснил, в чем сложность охоты в этих местах, и снабдил нас специальными сапогами, по внешнему виду напоминавшими ботфорты. Хотя сапоги и были значительно выше колен, мы все равно набрали в них воды. Мы с Дрекаловым осторожно пробирались через камыши вдоль берега озера.

Начался лет дичи, и мы открыли пальбу, устроив необыкновенную трескотню. После каждого удачного выстрела мы наклонялись за добычей и всякий раз набирали еще воды в сапоги.

Потом мы забрались еще глубже, и вскоре нам пришлось повесить патронташи на шею, потому что мы оказались уже по пояс в воде. Но, несмотря на это, охоту мы не прекратили. Во время стрельбы я случайно оказался возле Дрекалова и внимательно присмотрелся к нему. Он уже был не похож на самого себя — просто весь посинел. То же самое он сказал и обо мне.

Тогда мы единодушно приняли решение: немедленно выбираться на берег. Но ноги почти не слушались нас. А когда мы все-таки вышли на более мелкое место, [199] нам стало еще холоднее. Мы едва дотащились до барака, зато принесли огромное количество уток. А барак скорее напоминал финскую баню — так там натопили, да и молодость взяла свое!

Тревожные времена мы переживали тогда, но прекрасные и незабываемые...

5

Когда к летчикам обращаются с просьбой рассказать что-нибудь наиболее интересное из их жизни, они затрудняются даже отличить один полет от другого, не говоря уже о том, чтобы уточнить, скажем, его день, месяц или хотя бы год. Обычно они вспоминают о том, что то или иное событие произошло, например, во времена винтовой авиации или когда на вооружение были взяты реактивные самолеты. Точно так же ни Костов, ни Пенчев, ни остальные их товарищи из эскадрильи не смогут вспомнить, когда произошло происшествие, о котором мне хочется рассказать.

Это случилось во времена Дрекалова, а в ходе каких учений, десятых или пятидесятых, никто не смог бы сказать точно. Помнится только, что это были необыкновенно трудные учения, которые никогда не забываются. Руководитель полетов Трифонов предварительно получил от метеоролога информацию о том, что облачность нормальная, то есть благоприятная для полетов. Нормальными условиями мы уже считали и такие, когда идет дождь или когда дует сильный ветер. Летчики, которым предстояло участвовать в учениях, весело переговаривались между собой или подшучивали над техниками. Была непроглядная темная ночь, дул слабый ветер. В кабинете врача задержались двое, или трое пилотов.

— Костов, по какому случаю у тебя такое отличное настроение? — пошутил с одним из них врач.

— Ну на этом вы меня не поймаете! — рассмеялся летчик. — Покажется вам, что Костов веселый, — сразу же осматриваете его так тщательно, как беременную женщину. Но второй раз меня никто на этом не поймает!

— Да о чем ты говоришь?

— Как о чем? Ведь о Костове ходит молва, что он [200] может летать и после того, как выпьет двести граммов коньяка.

— А ты, часом, сегодня не выпил? Меня не проведешь!

— Да мне стоит лишь захотеть! Вы, врачи, люди знающие, но дело ведь не в том, чтобы обманывать друг друга. Просто у меня сегодня такое настроение. Собираюсь танцевать в облаках, да так отплясывать, что боюсь, как бы ноги не переломать.

— Что? Может, предчувствия какие у тебя появились?

— Ах вот, значит, на чем ты, доктор, хочешь меня поймать? Предчувствия, согласно медицине, — признак расстройства нервной системы, а я спал всю ночь как убитый. Просто мне весело сегодня.

— Оставь ты его в покое! — вступился за друга Пенчев. — Как будто не знаешь его характера: он то весел, то мрачнее тучи!

Остальные пилоты эскадрильи уже роптали. Кто их знает, чем они там занимаются у врача! Наверное, анекдоты рассказывают. Раз им вылетать первыми, почему же они не торопятся?

Выйдя из кабинета врача, Костов и Пенчев повели более откровенный разговор.

— Пенчев, ты вылетишь первый, да? А я следом за тобой. Как ты думаешь, сумеешь меня обнаружить?

— Даже если ты спрячешься в самом укромном месте неба, все равно отыщу.

— Не бросай слов на ветер! У меня такое настроение потому, что сегодня ночью я рассчитаюсь с тобой за вчерашнее. Прошлой ночью ты так меня разыграл, что я весь вспотел, пока отыскал тебя. А сегодня я кое-что придумал.

— Хорошо! Так будет даже интереснее.

И они расстались.

Костов и Пенчев выруливали к взлетной полосе. За ними последовали и остальные. На командном пункте мы решили выпустить самолеты один за другим с интервалами в несколько минут. Первый должен будет пойти на перехват второго, второй — третьего, а потом то же самое задание будет выполняться парами.

Сначала оторвался от земли самолет Пенчева, а немного погодя — и самолет Костова. С командного пункта [201] мы отклонили с маршрута самолет Пенчева, чтобы предоставить хоть какое-то преимущество его партнеру. Но тот, не достигнув еще заданного района, попал в сильную грозу.

«Я мечтать не мог ни о чем подобном, — сказал себе Костов. — Вот это и будет моим сюрпризом. Пенчев, если даже лопнет от злости, все равно меня не обнаружит».

Но чувство удовлетворения быстро сменилось нарастающей тревогой. Свернув на север по направлению к З., самолет будто угодил в самое пекло. Приборы показали, что самолет уже пересек горный хребет и приближается к Н., но вдруг его сильно встряхнуло. Костов инстинктивно взглянул на компас, чтобы не сбиться с курса. Компас не работал, и летчик на какое-то мгновение растерялся: где же он находится? Костов тут же поспешил установить связь с командным пунктом, чтобы оттуда определили направление полета. В небе творилось что-то ужасное, разыгралась настоящая буря. Отличное настроение летчика сразу же исчезло, и он обозлился. Увидев на экране локатора преследуемую цель, он бросился в атаку. Прорвавшись сквозь облака и едва не угодив в самый хвост огромной молнии, он вдруг заметил своего противника, который походил на муху, попавшую в паутину. Огненные вспышки молний освещали самолетам путь.

И побежденные и победители получили с командного пункта приказ возвращаться на аэродром. Они долетели до горного хребта, а там... Будто между двумя облаками раскрылась какая-то огненная пасть, поглощавшая самолеты точно так же, как молотилка заглатывает и разжевывает снопы пшеницы. Попав в эти ужасные жернова, в этот водоворот огня, ураганного ветра и раскатов грома, приборы в кабинах отказывались работать. Самолеты понеслись к земле, словно легкая скорлупа, подхваченная течением. Хорошо еще, что благодаря свету прожекторов пилотам удалось увидеть аэродром и они смогли удачно посадить самолеты.

Промокшие и совершенно измотанные, летчики эскадрильи один за другим заходили к нам в теплое помещение. Первым пришел погреться и посушиться Пенчев. Увидев Костова, он как-то невесело улыбнулся:

— Ты сдержал слово. Мне так и не удалось обнаружить [202] тебя. Со мной случилось что-то страшное. Еще над З. я попал в настоящий ад, и мои приборы вышли из строя. Я отказался от мысли преследовать тебя.

— Нам всем здорово досталось, — успокоил его Костов.

Остальные молча протягивали руки к огню, чтобы наконец-то согреться.

Возможно, в те годы имели место и более значительные, более интересные события, но почему-то летчикам запомнились именно эти учения, получившие высокую оценку командования. А первый полет на сверхзвуковом самолете был воспринят как нечто совсем обыкновенное. Переход через звуковой барьер не показался нам чем-то особенным. О разнице в скорости мы могли судить только по приборам. И это, пожалуй, все! Но зато какую предварительную подготовку пришлось провести! После того как закончилось изучение нового самолета и инструкции по технике пилотирования, каждой новой группе летчиков, которой предстояло осваивать этот новый самолет, мы отводили всего неделю на методические занятия. В течение этой недели летчики проводили рабочие часы главным образом в кабинах самолетов. В конце занятий они неоднократно включали моторы, выруливали свои самолеты и имитировали настоящий взлет. Им необходимо было перед полетами привыкнуть к самолету, чтобы человек и машина могли работать в едином ритме.

Мы не располагали учебно-тренировочной машиной для освоения полетов на этом типе самолета. А машина оказалась серьезной — это был первый советский сверхзвуковой самолет.

6

И вот мы перешли на новый тип самолета. Летчики прозвали его мужским самолетом, — должно быть, потому, что он предназначался исключительно для самых сильных и смелых мужчин. И действительно, выяснилось, что он значительно тяжелее и сложнее в эксплуатации как для технического, так и для летного состава. Но в воздухе этот самолет чувствовал себя в своей стихии, особенно когда работал на форсажном режиме на средней и большой высоте. В воздухе, а также [203] при взлете и посадке он оказался более устойчивым и спокойным. Отличная машина! Для боевых действий в сложных условиях, днем и ночью, равных ей не найти. Но, как и любой другой самолет, он не терпел перерывов в подготовке летного состава.

Однажды в конце зимы летчики из подразделения майора Тотева готовились к финальным упражнениям — к взлету с минимальным разбегом, перехвату и посадке с минимальным пробегом на чужом аэродроме.

За несколько дней до этого мне доложил обо всем командир Трифонов. Я утвердил его решение и намеревался лично принять участие в этих полетах. Командир предварительно улетел на другой аэродром, чтобы руководить там приемом самолетов.

Наш разведчик доложил, что погода благоприятная, нижняя граница облачности в М. — триста метров, а верхняя — тысяча сто метров, к тому же облака спокойные. В районе аэродрома в К. почти те же условия, но, по некоторым признакам, погода может ухудшиться.

Луна только что взошла, и ее выглядевший таким грустным серп плыл к востоку.

Наступила ночь. Первым взлетел майор Тотев, следом за ним — майор Киряков, а третьим — я.

Тотев летел на высоте девятисот метров в сплошной облачности и по неизвестному для нас тогда маршруту. Штурман-корректировщик с большим опозданием и неточно вывел меня на цель — я оказался от нее в тридцати километрах. Он сначала поколебался, корректировать ли мой полет, но потом решился. Мне пришлось продолжительное время лететь на форсажном режиме и обстреливать цель на сверхзвуковой скорости.

Когда я закончил «бой», прибор показывал, что у меня осталось восемьсот литров горючего, — следовательно, пора возвращаться. Посадку на аэродром нужно было совершить после того, как пробьешься через облачность. И я начал спуск, все время поддерживая радиосвязь с руководителем полетов.

И вдруг услышал по радио: «У нас погода ухудшилась, идет дождь. Аэродром в М. закрыт. Строго соблюдайте режим полета. Машина Тотева приземлилась успешно. Киряков сел, но взлетная полоса оказалась слишком скользкой, самолет вышел за ее пределы и застрял в грязи». [204]

Я пробивался сквозь облака на высоте четырехсот метров по направлению к дальнему приводу, но получился перелет, поэтому, все время снижаясь, я долетел до ближнего привода, причем все время в облаках, хотя уже находился на высоте ста пятидесяти метров. Когда на высоте ста метров я пробился сквозь облачность, то очутился не над взлетной полосой, а в районе штабных зданий аэродрома.

Стало ясно, что совершить посадку нет никакой возможности, а как раз в это время на приборной доске вспыхнула красная лампочка — горючего осталось всего на десять минут.

Руководитель полетов уже не скрывал своего беспокойства. Я решил сделать еще один заход на высоте ста метров и совершить посадку в обратном направлении при свете собственных фар. С большим трудом мне удалось подготовиться к этому. Видимость была совсем незначительная, а в начале взлетной полосы стоял самолет Кирякова. Когда Киряков увидел мою машину, он изо всех сил закричал по радио: «Товарищ генерал, мой самолет в самом начале взлетной полосы!»

Я решил садиться метрах в пятнадцати — двадцати слева от него. Выровняв самолет, свернул немного вправо и уже дальше благополучно двигался по темной и мокрой взлетной полосе.

Каждый новый тип самолета, поступавший к нам на вооружение из Советского Союза, приносил нам новую радость и одновременно с этим предъявлял к личному составу авиации повышенные требования. А они и так возросли неимоверно. С повышением боевой готовности росло и напряжение.

У командиров авиационных подразделений буквально каждый звонок вызывал серьезную озабоченность: а вдруг тревога?

7

Однажды вечером майор Велинов, капитан Вылков и старший лейтенант Лазар Велев, более известный почему-то под кличкой Скряга, решили вернуться из X. на попутной машине. По шоссе мимо них проносились машина за машиной, но ни одна не остановилась, чтобы взять их. Они уже решили, что если дело и дальше [205] пойдет так, то им придется идти пешком всю ночь. Разумеется, они пошли бы и пешком и дорога даже не показалась бы им чересчур длинной, раз с ними такой чудесный собеседник, как Лазар Велев — настоящий сборник анекдотов и шуток. Сама его внешность располагала к хорошему настроению. Он был смуглый, как цыган. Его удлиненное лицо постоянно сохраняло насмешливое выражение, а буденновские усы придавали ему скорее комический, чем серьезный вид. Тот, кто его видел впервые, едва ли мог подумать, что он летчик. Его всегда принимали за комедийного актера. Общаясь с людьми, он выказывал себя мудрецом и мастером цветистых фраз, всегда украшая свою речь несколько чрезмерной дозой юмора. Так он поступал и на собраниях летчиков. Когда Велев брал слово, то даже при обсуждении самого серьезного вопроса в зале раздавался смех.

— Послушай, Лазар, — внезапно взялся за него капитан Вылков, — если ты будешь продолжать в том же духе, то поссоришь меня с женой.

— Этого еще не хватало! Женщины теряют рассудок из-за меня, а я виноват?

— Подожди! Подожди! Не увиливай! Я говорю серьезно. Дело в том, что рассудок потерял мой сын, ты его взбаламутил, а жена на меня сердится.

— А я-то думал, что вскружил голову ей! Правда, женщинам не нравятся мои усы, но я назло не сбрею их. А с твоим Сергеем мы договоримся. Он меня послушается. Я для него авторитет.

— Представьте себе, товарищ майор, — обратился Вылков к Велинову, — Лазар наговорил моему сыну кучу глупостей. Расспросил, как у них идут дела в детском саду, припугнул, что в школе очень трудно учиться. А теперь Сергей ревет и не хочет, чтобы мы его записали в школу.

Лазар рассмеялся от всей души:

— Нет, в самом деле? Надо же, чтобы так получилось!

— Ты моей жене лучше теперь на глаза не показывайся!

— Да неужели это так страшно? Как-нибудь справлюсь с ней. Знаю, как этого добиться. Даже самый разъяренный человек не может устоять против меня. [206]

Представьте себе, я пользуюсь усами в качестве средства усмирения. Стоит мне их подкрутить, как они становятся еще длиннее, и тогда у меня такой невинный вид, что и баба-яга рассмеется. Не беспокойся, с Сергеем все уладится, а вот у товарища Велинова такого не предвидится.

— А что я должен уладить? — спросил Велинов.

— Вопрос с телефонной трубкой. Она испортилась, а никто не возьмется исправить ее. С нее даже краска облезла от того, что ею не переставая пользуются. А знаете, почему ее не исправляют?

— Почему же? — развеселился Вылков.

— Многие, говоря по телефону, мысленно представляют себе, что они начальника схватили за горло. А если стиснуть пятерней даже самую мощную шею, то наверняка ее свернешь... Ну, мне уже надоело поднимать руку перед каждой проезжающей машиной. Надо кого-нибудь заставить остановиться. И я это сделаю, как только появится первая машина, даже если в ней едет сам министр.

Как раз в этот момент из-за поворота на большой скорости вылетела «Волга». Лазар вышел на середину шоссе, и тут началось настоящее театральное представление: он жестикулировал, качался, изображая из себя пьяного, решившего во что бы то ни стало броситься под колеса машины. Его не смутили ни продолжительные сигналы шофера, ни смех Велинова и Вылкова. Послышался резкий скрип тормозов, и машина со скрежетом остановилась на асфальте. Разъяренный шофер выскочил из машины и стал ругаться.

— На что это похоже? На что это похоже, товарищ военный? Напился, как...

— Спокойнее, спокойнее, гражданин! Ведь у вас и на поворотах скорость сто километров в час. А это не разрешается.

В машине находился только один пассажир, разгневанный не меньше, чем шофер, судя по всему, какая-то важная особа. Он грубо набросился на нашего Лазара:

— Носите погоны, а ведете себя как ребенок! Что вам нужно от нас?

— Товарищ директор, вы же не на собрании, зачем же так кричать? — Лазар сделал одну из своих знаменитых [207] гримас, и гнев важного пассажира сразу же начал смягчаться.

— А-а, понимаю, вы артист военного театра. Наверное, и ваши товарищи такие же шалопаи. Черт с вами, давайте садитесь!

«Волга» продолжала свой путь. Новые пассажиры только переглядывались, но молчали. Вскоре шофер не выдержал и сказал:

— Вы и в самом деле артисты?

— У нас был спектакль в одном селе, и мы немного задержались, — весело подмигнул Лазар. — А публика не уважает нас. Когда мы на сцене, нам аплодируют, а когда мы самые обыкновенные пассажиры, то нас готовы разорвать на куски. Вот и товарищ директор чуть...

— А откуда вы знаете, что я директор? — теперь уже значительно учтивее спросил важный пассажир, — И о каком представлении вы говорите?

— Товарищ директор, а сегодня стекла в ваших окнах не дребезжали?

— Дребезжали, они всегда дребезжат, когда над зданием дирекции пролетают самолеты.

Велинов и Вылков рассмеялись.

— Мы летчики, а не артисты, — объяснил Велинов. — А наш товарищ в душе артист. Не сердитесь на него!

— Подождите! Подождите! — оживился директор. Он и в самом деле оказался директором одного из крупных предприятий в этом районе.

— Ваш коллега с первого взгляда понял, кем я работаю. Наверное, я, как директор, действительно очень люблю кричать. Но только, извините, в этом виноваты вы, летчики! Именно так! Вы вообще несерьезно относитесь к своей работе, а кто страдает из-за вас? Рабочие, директора. Ну разве это дело, товарищи? Иностранные самолеты пролетают над нашей территорией, а вы неизвестно чем занимаетесь!

И тут Лазар снова проявил находчивость:

— А знаете, в чем подлинная причина, товарищ директор? Если вы хоть немного разбираетесь в физике, то вам все должно быть ясно. Когда мы взлетаем, нам приходится огибать ту возвышенность, на которой вы воздвигли высокую трубу. Она, проклятая, очень нам мешает. Если бы моя воля, я бы ее давно приказал [208] сломать. Почему наши строители не считаются с нуждами обороны? Вы не сердитесь на меня, но я вам прямо скажу: тот, кто ее строил, ни на что не годится, ему лучше бы не браться за такое дело. От таких инженеров никакого толку.

Очевидно, директор, повстречавшийся им, оказался вспыльчивым, совсем не понимающим шуток, потому что он крикнул шоферу:

— Останови! Ну-ка слезайте, любезные товарищи! Слезайте! И летать-то как следует не умеют, а туда же — критикуют! Да под тенью этой трубы прошла вся моя молодость!

— Товарищ директор, неужели вы эти слова приняли всерьез? — спросил Вылков, испугавшись, что их высадят из машины.

— Откуда же я знаю, всерьез вы это говорите или нет? А к вам у меня солидные претензии. Раз вы поехали со мной, то давайте договоримся: или вы будете молчать, или дадите мне исчерпывающие ответы на мои вопросы!

Тогда Вылков и Велинов решили, что пора повести деловой разговор. Постепенно им удалось убедить директора в том, что он, ругая летчиков, совсем не прав. Они рассказали ему о новых самолетах-перехватчиках, о сверхзвуковых самолетах, к которым он проявил особенный интерес. Вот эти самолеты действительно могут разрушить его трубы, если летчики окажутся не на своем месте.

— Но вы работайте спокойно, — подытожил Велинов. — Мы мастера в своей профессии, и вы не пострадаете... Ну вот мы и приехали.

— До свидания, товарищи, — извиняющимся тоном проговорил директор. — И как-нибудь загляните ко мне в гости. Я не такой уж плохой человек, как вам, может быть, показалось.

* * *

На следующий день о проделке Лазара узнали все — и в канцелярии, и на летном поле. Весело комментировали ее и на командном пункте, а руководитель полетов счел это достаточно серьезным поводом для того, чтобы сделать замечание дежурному расчету, потому что в их работе особенно нельзя отвлекаться. [209]

А в это время виновник распространявшегося, как эпидемия, веселого настроения, как будто сознавая свою роль во всем этом, решил продолжать в том же духе. Он прогуливался по взлетной полосе с книгой в руках и с таким серьезным видом, что все останавливались, чтобы на него посмотреть и заговорить. Когда его спрашивали, что он с таким увлечением читает, он важно отвечал:

— О сверхзвуковых самолетах. Все мне ясно, одного только никак не пойму.

— А чего именно?

— Раз они «сверх», то и мои усы должны быть сверхусами, да такими, чтобы, сев в кабину, я мог бы прикусить их концы. Вот только никак не пойму: смогут ли они все-таки сделаться сверхусами?

— Не смогут.

— А я собираюсь летать до пенсии и надеюсь, что дождусь этого.

И тут Лазар заметил своего друга Вылкова, одетого в летный комбинезон. Он догнал его.

— Завидую тебе, — шутливо сказал он. — Везет тебе в жизни, и все! Захотел летать на сверхзвуковом, и тебе предоставили такую возможность. И вообще счастье щедро тебе улыбается. Хочу тебе, Вылков, признаться: с тех пор как вы, избранные, начали летать на сверхзвуковых, я никак не могу прийти в себя. И так хочется сделать что-нибудь этакое тоже «сверх», чтобы все ахнули!

Вылков удивленно посмотрел на идущего рядом с ним летчика. Похоже, тот впервые говорил совершенно серьезно. Вел себя дерзко, но и гордо.

— Так и надо, друг. Раз ты ложишься и встаешь с этой книгой в руках, то непременно сделаешь что-нибудь «сверх», — ответил Вылков. — Может быть, превзойдешь даже самых лучших летчиков.

— Нет, не говори! Лучшим мне никогда не стать. Я Марко Тотев{5}. С этим несчастным самолетом непременно что-нибудь стрясется, и мне придется прыгать с парашютом. Надо мной словно витает какое-то проклятие. Нужно, чтобы со мной случилось что-нибудь забавное и все посмеялись бы от души. [210]

— Будь спокоен, тебе не придется прыгать с парашютом.

— Я надеюсь. Не знаю, зубрили ли врачи анатомию больше, чем я вот это. — И он показал книгу с описанием сверхзвуковых самолетов. — Я просто проглотил ее, даже живот раздуло.

Вылков не запомнил бы этого разговора и не рассказывал бы о нем, как и о многих других, которые выслушал, посмеялся и забыл, если бы именно этот последний их разговор не оказался пророческим. В день первого полета Лазара Велева на сверхзвуковом самолете Вылков, хотя и занятый неотложными делами, вышел на летное поле. Еще утром к нему пришел Лазар и попросил во что бы то ни стало присутствовать при его полете. Вылков не смог ему отказать, но, когда он пришел на командный пункт, самолет уже выруливал на взлетную полосу. Вылков помахал рукой, но не был уверен, что летчик заметил его, и ему стало как-то совестно.

Минут через двадцать раздался пронзительный свист самолета. Он делал вираж над аэродромом, и сначала никто не понял, почему он заходит слева, а не справа от взлетной полосы. Только на командном пункте тревожно прозвучал голос пилота, сообщившего, что отказало рулевое управление. Руководитель полетов, побледнев, повторял:

— Приказываю катапультироваться!

Последовал ответ:

— Попытаюсь выпутаться!

Вылков, как-то сразу осунувшийся, не сводил глаз с неба. Самолет вторично делал круг над аэродромом, заваливаясь то на левое, то на правое крыло. Потом пилот начал то резко снижаться, то набирать высоту. Полет неуправляемого самолета походил на последний полет раненого орла, потерпевшего поражение в неравном бою. Вылков, не имея возможности помочь своему другу, сжимал кулаки так, что ногти впивались в ладони, и кричал: «Прыгай! Прыгай!», как будто Лазар мог услышать его. «Ох с каким бы удовольствием я вздул тебя! Ты вполне этого заслуживаешь. Ну есть ли смысл так умирать?..» Однако через несколько секунд судьба самолета была решена.

Ошеломленный Вылков не мог двинуться с места. [211]

Его пронзила острая боль. Задыхаясь, Вылков сел на траву, не сводя глаз с огромного столба дыма. Ему показалось странным, что дым рассеивается так медленно, словно кто-то огромный подкручивает свои гигантские усы. Дым постепенно заволакивал его сознание, становясь все более зловещим... Вылков, опершись подбородком о согнутую руку, в полубреду размышлял: «Мы, выходит, абсолютно ничего о нем не знали, а ведь за своими нескончаемыми шутками он скрывал огромную любовь к людям. Разве мы не обижали его, посмеиваясь над его проделками и не замечая человека, который тогда уже сознавал, что способен сделать что-нибудь «сверх»? Вот он это и сделал!» И Вылков машинально вытер навернувшиеся слезы.

Через два или три месяца после гибели Лазара Велева однажды вечером трое летчиков добирались до города пешком. Почти на том же повороте, где Лазар разыгрывал свой маленький театральный спектакль, на дороге появилась «Волга». Летчики отошли к обочине. Машина остановилась метрах в пятидесяти от них, но шофер не подавал никаких сигналов. Полагая, что это их не касается, летчики спокойно продолжали идти своим путем. Из «Волги» вышел какой-то человек и сердито крикнул им:

— Ну что вы едва плететесь, черт бы вас побрал! Я вовсе не обязан тратить на вас время!

Летчики сели в машину.

— Так, значит, вы летчики? Не сразу, с трудом, но я все же начал воспринимать вас всерьез. И знаете, кто подрезал мне крылья, я хотел сказать, поколебал мои убеждения? Месяца три назад это сделали ваши коллеги! Один из них, с настоящими буденновскими усами, вроде бы в шутку так разнес меня... Я много размышлял над его словами. Наверное, вы его знаете. Настоящий артист...

— Знаем, очень хорошо знаем, о ком речь, только он...

Директор выслушал грустный рассказ и потерял всякое желание продолжать разговор. И только подъехав к городу, с болью произнес:

— Если бы все могли хоть на какое-то время оторваться от земли, убежден, что мы не проявляли бы [212] столько суетности. Ваш друг казался совсем обыкновенным, ничем особенно не примечательным человеком, а оказался исключительной личностью...

8

Мне хотелось бы несколько спокойнее рассказать о самых обыденных делах, и я делаю это с одной целью: познакомить читателей с кое-какими подробностями нашей повседневной жизни.

Предположим, что директор не забыл о своем решении посетить аэродром и неожиданно приехал туда на своей «Волге», а дежурный офицер привел его в кабинет командира. Как бы чувствовал себя гость, если бы еще издали до него донесся разговор в весьма повышенных тонах? «Так вот, оказывается, как живут люди, работающие в авиации», — сказал бы он себе. Командир и заместитель командира чуть ли не вцепились друг другу в горло. Да разве возможно, чтобы нечто подобное произошло на каком-нибудь предприятии? Там директор — непререкаемый авторитет. Неужели кто-нибудь из его заместителей позволил бы себе кричать на него? А как бы удивился директор, увидев, что такой шум подняли два летчика, с которыми он когда-то познакомился в своей машине: Велинов и Вылков! Тогда ему показалось, что они близкие друзья.

Вылков, всегда такой тихий и неразговорчивый, хлопнул дверью и выскочил из кабинета в коридор. Пока он шел до конца коридора, он заново осмыслил свой поступок; медленно направившись к лестнице, ведущей на нижний этаж, понял, что переборщил, и неохотно повернул обратно. Он бесшумно приоткрыл дверь кабинета.

— Полечу я или нет? — спросил он значительно вежливее и даже с известной долей раскаяния, что его самого чуть не рассмешило.

— Не полетишь!

Вылков знал, что майор Велинов и не мог ответить иначе, потому что для него это означало бы изменить своему слову, слову командира. Тогда Вылков решил попытаться найти окольный путь, но непременно разубедить командира. [213]

— Послушайте, товарищ майор, давайте поговорим по-мужски! Зачем вы меня жалеете, если я сам себя не жалею? То, что вы недавно сказали, вовсе ко мне не относится. Вы помните, что вы сказали? Будто бы я в своей страсти к полетам чем-то напоминаю алкоголика, а вы, как мой добрый и искренний друг, заботитесь о моем здоровье. Ну ладно. Верю, что вы поступаете искренне, и я испытывал бы к вам чувство благодарности, если бы в самом деле был пьяницей. Вы заботитесь о моем здоровье и добром имени, — продолжал Вылков, иронически улыбаясь. — Это хорошо, но ведь все дело в том, что я хочу летать. И из-за этого нам не стоит ссориться.

— А сам так расшумелся! В следующий раз будь осторожнее, не ломись в открытую дверь. Удивляюсь тебе, Вылков, ты же мой заместитель, и мы просто обязаны быть единодушными в вопросе о делах человеческих возможностей. Только поэтому я привел тебе пример с алкоголиком. Ты и так летал много. Это выше пределов человеческой выносливости. Именно так и происходит с алкоголиками: выпьют сверх нормы рюмку-другую и уже не стоят на ногах. Нет, дорогой мой, я твой командир и отвечаю за твою жизнь. Но скажи мне, почему ты так рьяно настаиваешь, когда это касается тебя, а когда речь идет о других, соблюдаешь все правила?

— Товарищ майор, есть вещи, которые нельзя передать словами... Возможно, врачи и нашли бы объяснение этому, если бы взяли у меня кровь на анализ. Я сам чувствую, как она у меня закипает. К тому же есть и еще кое-что. Мне стало известно, что в этом году будут проводиться учения с участием авиации, артиллерии, танков и пехоты. Мы должны будем поражать цели на земле. Представляете себе, товарищ майор, как нам придется краснеть, если в отчете командования мы окажемся на одном из последних мест. А теперь вообразите себе, что в самый критический момент я взлетаю и спасаю положение. Ну что вы тогда скажете? «Ругал его, отчитывал за упрямство, а теперь жалею об этом. Оказалось, что у него крепкие нервы, железные мускулы и ему совсем не вредили перегрузки».

Велинов все яснее понимал, что ему нелегко будет [214] отделаться от заместителя, и поэтому махнул на него рукой:

— Летай! Только без фокусов!

И он посмотрел на спортивную подтянутую фигуру летчика. Всегда, когда Велинов любовался атлетическим сложением своего заместителя, мысленно он почему-то возвращался к тем сложным проблемам, которые ему пришлось решать за долгие годы работы в авиации. Для одних физические данные — это все. Такие люди могут переносить перегрузки, словно они и не люди вовсе, а машины. А встречались и другие, казавшиеся на первый взгляд довольно слабыми, но выдерживавшие, как медные провода, самое высокое напряжение. Третьи же, на вид сильные и здоровые, не выдерживали нагрузок и валились с ног. Все же человек сделан из какого-то особенного материала. И нет таких приборов, которые способны были бы предварительно установить твердость и выносливость этого материала. Именно поэтому Велинов и тревожился за Вылкова и других товарищей. А сам он не располагал прибором, проверяющим качество материала и способным наложить резолюцию: ты будешь летать, а ты нет. Поэтому оставалось соблюдать установленные правила.

Через полчаса после того, как Велинов просмотрел и подписал кое-какие бумаги, он вышел из кабинета и, пересекая небольшой садик перед зданием штаба, увидел, что в небе на огромной высоте какой-то самолет делает бочку. Летчик, независимо от того, командир он или рядовой, всегда похож на болельщика: его не оторвешь от наблюдения за действиями отличного спортсмена. «Смотри-ка, ну настоящий дьявол, какой у него уверенный замах! Виртуоз! Кто бы это мог быть?» И он, не сводя глаз с самолета, отправился на стартовую площадку.

— Кто в воздухе? — спросил он двух техников.

— Капитан Вылков.

— Вот непоседа! — проворчал, рассердившись, командир. — Он перебарщивает! Я разрешил ему летать, а не фокусничать!

Вылков же будто решил опередить командира и, прежде чем тот вошел на стартовый командный пункт, повел самолет к аэродрому и менее чем за минуту посадил его на взлетную полосу. Велинов вздохнул с облегчением [215] и обернулся. И тогда только заметил возле ангара худощавого старшего лейтенанта с удивительными голубыми глазами. Это был Бакалов. Велинову показалось, что старший лейтенант хочет заговорить с ним, но не решается. Поэтому он остановился рядом и спросил:

— Что вы здесь делаете?

— Просто так стою и смотрю.

— Ну и ответ! А что смотреть-то! Смотреть можно в кино или в театре.

— Товарищ майор, когда летаете вы или капитан Вылков, я всегда прихожу сюда наблюдать за вашими полетами. Смотрю и завидую. Красиво летаете!

Старший лейтенант посвятил себя профессии военного летчика со всем пылом молодости. В летной школе, когда их еще только учили летать, он совсем по-другому представлял себе небо. Оно казалось ему необъятным голубым простором, будто специально созданным для счастливых приключений и осуществления его мечты. Но в тот день, когда Бакалов с этого же самого места увидел, как разбился самолет, в нем словно что-то надломилось. Небо превратилось в загадку, в гигантскую западню, из которой летчик должен уметь выбраться. Все более остро старший лейтенант осознавал, что эта работа требует огромного нервного напряжения. Теперь он стал часто задавать себе вопрос: а у него самого достаточно ли крепкие нервы и выдержат ли они? Он делал все возможное, чтобы их закалить. Два или три года назад ему даже пришлось пережить небольшое испытание. Он вылетел вместе с Желязковым. В полете вышел из строя авиакомпас, и они с большим трудом нашли аэродром. Так Бакалов впервые познакомился с тем, какие строгие требования предъявляет к летчикам эта профессия. В те минуты он не очень испугался, возможно, потому, что у него за спиной сидел опытный командир.

После того полета с заместителем командира у Бакалова появилось чувство уверенности, или, по крайней мере, он думал, что появилось. И может быть, как раз это, с одной стороны, делало его взыскательным к себе, а с другой — заставляло сомневаться в собственных силах. Молодой лейтенант благоговел перед старшими, более опытными офицерами и часто думал: пережить [216] столько, сколько они пережили в небе, это просто непостижимо! Вот почему он так старался.

Однажды я приехал на аэродром перед самым рассветом. Никогда еще не приезжал так рано. Дал команду построиться, а затем приказал:

— Раздеться!

Офицеры, недоумевая, начали раздеваться. «Неужели, нас, как новобранцев, заставят заниматься физзарядкой?»

— Быстрее, быстрее!

Какой-то майор не без злости проворчал:

— Ну, это ни на что не похоже — устраивать подобный спектакль!

Я, разумеется, услышал его слева, но ничего не сказал и продолжал раздеваться, пока не остался в одних трусах.

— За мною бегом! — скомандовал я и побежал по направлению к роще.

Утренний холодок пощипывал кожу, а обильно выпавшая роса холодила ступни ног. Наша растянувшаяся колонна обогнула рощу и направилась к бассейну. В раннее утро он казался не очень-то гостеприимным, и никому даже в голову не пришло, что он-то и есть моя цель. Все думали, что мы пробежим мимо и вернемся.

— За мной в бассейн — прыгай!

И сразу же летчики бросились в воду. Поднялся неимоверный гвалт, смех, ребята шумно плескались в воде, но нашлись и такие, что остались стоять на берегу в нерешительности. Над ними стали подшучивать, тогда и они полезли в воду. Все это очень понравилось Бакалову, хотя он порядком озяб, у него даже губы посинели от холода.

Прямо из бассейна летчики отправились на предполетную подготовку, и все до одного при этом утверждали, что чувствуют себя бодрыми и свежими. После этого дня небольшая группа энтузиастов каждое утро бегала в бассейн, и среди них — Бакалов...

После полудня погода испортилась. У летчиков есть одна особенность: они похожи на страстных охотников. А те хорошо знают, что на уток охотиться лучше всего в туман или дождь. В такую непогоду их товарищи запираются у себя дома, укрываются в тепле, а они отправляются на охоту. Нечто похожее происходит и с летчиками. [217] Вот и теперь ребята только того и ждали, чтобы испортилась погода и они смогли выполнять учебную программу. А как раз в этот момент прибыл Желязков. Все интересовались, зачем он появился — провести собрание или учения? Через полчаса они увидели, что Желязков, уже в летном комбинезоне, выходит из здания штаба с Велиновым и Вылковым.

Находившиеся на плацу летчики вздохнули с облегчением: значит, будут полеты.

Велинов подозвал к себе Бакалова.

Старший лейтенант представился заместителю командира, еще не зная, зачем его вызвали...

— А я еще не забыл тот случай, старший лейтенант, — начал Желязков. — Увидел тебя и вспомнил... Здорово нам тогда досталось!

— И я не забыл, товарищ подполковник, — улыбнулся голубоглазый офицер.

— А тебе не хочется снова полететь со мной?

— Почему бы и нет?

— Ну тогда давай полетим вместе, чтобы разведать погоду.

Бакалов не ожидал подобного предложения. У него была веская причина отказаться, но он не посмел этого сделать. Техники уже подготовили к полету МиГ-15. На этом самолете инструкторы передавали свой опыт молодым летчикам. Бакалову польстило оказанное ему внимание. Он махнул на все рукой и успокоился: «Ну да ладно, ведь я не один буду в самолете!»

И они взлетели. На высоте пятисот метров вошли в облака. Чем выше они забирались, тем темнее становилось вокруг. Но, несмотря на это, оба испытывали удовлетворение. Летать в ясном небе, конечно, лучше, но при полете в сплошной облачности летчики могли проверить себя. Пилотировал самолет Бакалов. Он должен был быть предельно сосредоточенным, тем более что некоторые приборы, как выяснилось, не имели ничего общего с теми, которые установлены на других учебных самолетах. За его спиной подполковник Желязков держал связь по радио с командным пунктом и докладывал метеорологическую обстановку.

Одной из особенностей этого самолета было то, что он, в отличие от других, имел новый, более совершенный авиагоризонт. Когда прибор показывал, что самолет [218] имеет левый крен, то это означало, что он накренился направо, и наоборот. Бакалову, до этого момента хорошо пилотировавшему самолет, предстояло сделать заход по схеме. И тут, не учтя этой особенности авиагоризонта, он допустил роковую ошибку — накренил машину в противоположную сторону, она вошла в полубочку и со страшной скоростью устремилась вниз, к земле. Ко всему прочему летчик сильно ударился головой о фонарь кабины, но не потерял сознания. Подполковник Желязков быстро сообразил, какую ошибку допустил молодой пилот, и взял на себя управление. Самолет под влиянием силы притяжения непреодолимо тянуло к земле, он отказывался подчиниться воле человека. Но люди всегда ищут в себе новые возможности, даже когда кажется, что они все уже исчерпаны, стремясь преодолеть угрожающую им смертельную опасность.

Бакалов сжался в своей кабине, думая и о командире, борющемся за их жизнь, и о своей вине, которую неизвестно какой ценою придется искупить. Он знал, что подполковнику Желязкову не удалось выправить положение самолета, что самолет неудержимо несется сквозь облака к земле. Он не мог оторвать взгляда от высотомера, стрелка которого угрожающе падала вниз. Она проглатывала крупные цифры и с ненасытным аппетитом набрасывалась на мелкие.

Высотомер уже показывал тысячу метров. Кажется, это было той границей, до которой старший лейтенант смог продержаться. С этой минуты началось самое страшное. Спад высоты, отмериваемый с точностью секундной стрелки, глухо отдавался в его мозгу.

Девятьсот метров!

Восемьсот!

До падения на землю оставались считанные секунды. Бакалов обернулся, посмотрел на Желязкова и увидел, как тот борется с самолетом-чудовищем. Но даже самым смелым богатырям удавалось победить чудовище только в сказках. А то, что с ними происходило сейчас, не имело ничего общего со сказкой: человек из последних сил боролся за жизнь, уже чувствуя дыхание смерти. Лицо подполковника словно окаменело, и только на лбу выступило несколько капель пота.

Семьсот метров! Ветер погасил еще одну искру надежды! [219]

Шестьсот метров! И еще одна искра погасла! Бакалов ощутил, как ему сдавило череп — будто кто-то молоточком выбивал в нем дробь. У него потемнело в глазах, и ему показалось, что тяжелые каменные жернова придавили его к сиденью.

Пятьсот метров!

Но нет, искра все-таки не угасла! Оказалось, что она все еще теплится где-то в пространстве! О, хоть бы она не погасла!

Высотомер замер на цифре «500». Но даже в такой ситуации человек из последних сил еще цепляется зубами и ногтями за спасительную надежду.

Шестьсот метров!

У Бакалова не нашлось сил даже вскрикнуть. Но он понял, что произошло: Желязков сломил «волю» самолета и заставил его снова подняться вверх.

Семьсот! Восемьсот!

Бакалов не имел права радоваться: он ясно сознавал, что внизу, на земле, у него не найдется сил взглянуть в глаза своему спасителю.

«Чем я смогу когда-нибудь искупить свою вину? — терзался он. — Ведь мы не погибли только благодаря Желязкову».

Мрачные мысли мучили его, пока самолет плавно скользил по взлетной полосе. К месту, где ему предстояло остановиться, сбежались летчики и техники.

Первым из кабины выбрался Желязков. Бакалов все никак не решался сойти на землю. Подполковник знаком приказал ему выйти.

— Товарищ подполковник... — попробовал он доложить.

— Будет, будет тебе! Ведь остались живы! Давай без сентиментальностей! — прервал его заместитель командира.

Старший лейтенант не поверил себе. Желязков улыбался, вместо того чтобы отругать Бакалова, да еще как отругать...

— В третий раз ты уже, пожалуй, не сядешь со мной в самолет?

— Пока жив, не сяду. До сих пор не пойму, как это я вас не погубил, — прошептал покрасневший Бакалов.

— А меня удивило то, что ты не испугался. Я все [220] время наблюдал за тобой. Нервы у тебя выдержали. Из тебя получится хороший летчик!

— Вместо того чтобы хвалить, товарищ подполковник, меня следовало бы отправить на гауптвахту, — проговорил Бакалов, все еще не решаясь поднять глаза.

— Брось ты это!

Первыми к ним подбежали Велинов и Вылков. Они поразились, увидев, что чудом спасшиеся летчики улыбаются друг другу.

С того дня, 17 июля, который никогда не забыть, прошло несколько месяцев. Однажды майор Велинов и старший лейтенант Бакалов, чтобы сократить путь, пересекали аэродром напрямик. Оба только что вернулись из полета. Около ангаров, на том же самом месте, где когда-то Велинов застал Бакалова, они увидели какого-то лейтенанта. Тот был из нового пополнения, которое почти каждый год вливалось в авиацию. Они не обратили бы на него внимания, если бы не вспомнили о своей первой встрече. А вспомнив, остановились возле него. Лейтенант вытянулся в струнку и откозырял. Велинов задал ему тот же вопрос, что и когда-то Бакалову:

— Что вы здесь делаете?

— Наблюдаю, товарищ майор, — прозвенел юношеский голос лейтенанта.

— Наблюдаете за полетами?

— Не за всеми, товарищ майор, — улыбнулся светловолосый лейтенант. — Нет смысла на все терять время. Но за некоторыми — стоит! Например, когда летаете вы и Бакалов. Я стоял как раз на этом же месте, когда они с подполковником Желязковым чуть не разбились. Никогда этого не забуду! Говорят, во всем был виноват Бакалов. Возможно, это и так, но зато как он теперь летает! На это стоит посмотреть!

Велииов рассмеялся, и они с Бакаловым пошли дальше.

— Слышал, что он сказал?

— Слышал и вспомнил, что и я стоял на том же месте.

— Из него получится хороший летчик.

— Только бы ему не пришлось пройти через те же испытания, что и мне!

— Да разве есть такой летчик, который не смог бы [221] рассказать о каком-нибудь совершенно необыкновенном и исключительном происшествии, случившимся с ним? — ответил Велинов. — В таком случае это будет не летчик. Лейтенант это понял, очень хорошо понял. Запомни, мы еще о нем услышим!

Этим молодым лейтенантом был Троев.

9

Еще с утра из-за грохота проезжавших танковых колонн в окнах дребезжали стекла, а из небольших дубовых рощ, приютивших на ночь пехоту и артиллерию, доносилась канонада, которая, как огненная стена, должна была преградить противнику путь. Со специального командного пункта за боем наблюдали министр народной обороны и большая группа генералов и гражданских лиц. Действия обеих сторон вызывали у руководства то восхищение, то разочарование. Военные специалисты, неделями подготавливавшие эти учения, теперь стояли на трибуне и затаив дыхание следили за тем, хватит ли моральных и физических сил у исполнителей. В этом районе сосредоточилось огромное количество боевой техники, и каждой из сторон нужно было ее использовать умело и мастерски. И обе стороны не хотели оказаться побежденными. Так всегда бывает не только на войне, но и на учениях. Это очень хорошо знали генералы, офицеры и солдаты, потому что учения всегда приносят удовлетворение. И в этом я ничуть не преувеличиваю. Спросите хотя бы солдат любой роты. Всю ночь они копали окопы для себя и укрытия для техники, но, когда противник пошел в атаку, никто не вспоминал об усталости и бессонной ночи...

Министр обороны и другие начальники с интересом наблюдали за ожесточенной «битвой», завязавшейся между танками, артиллерией и пехотой. Механизм огромной военной машины с ее боевой техникой, штабами и живой силой был приведен в действие. Успех обеспечивался общими усилиями: действиями подразделений за каждым кустом, в каждом овраге и каждым выпущенным снарядом и пулей. С трибуны видели, что инициатива переходит то к одним, то к другим. Было ясно, что в дальнейшем исход «боя» решат те, кто проявит больше мужества и мастерства. Министр часто заходил на [222] командный пункт, чтобы получить более полное представление о ходе учений.

И вдруг... Людей, находившихся на командном пункте, охватило волнение. Разведка установила, что противник готовится использовать ядерное оружие, надеясь таким образом решить исход боя в свою пользу. Разведчикам даже удалось установить местонахождение ракетных установок противника. Их нужно было уничтожить прежде, чем противнику удастся выпустить свои ракеты. Артиллерия получила приказ поразить эту обнаруженную цель.

Присутствующие взялись за бинокли и, затаив дыхание, начали наблюдать за стрельбой артиллеристов. Там, куда попадали снаряды, земля буквально горела, в небо вздымались огромные столбы дыма, но артиллеристам не удалось накрыть цель. Полковник, чей авторитет, как и престиж части, которой он командовал, был поставлен на карту, весь в поту стоял перед министром и сконфуженно объяснял:

— Товарищ министр, мы ведем обстрел с предельной дистанции. Отклонение весьма велико.

— Понимаю, понимаю! — перебил министр, строго поглядывая на него. — Если бы мы вели настоящую войну, то противник очень обрадовался бы такому отклонению. А разве у нас нет боевой авиации? — И министр повернулся ко мне: — Симеонов, а где ваши самолеты?

— Товарищ министр, они в воздухе и выполняют поставленные перед ними задачи.

— Знаю, знаю. Но в данный момент нет более важной задачи, чем уничтожение ракетных установок противника.

Взволнованный, я побежал на командный пункт, но не потому, что не доверял своим летчикам. К этим учениям мы готовились долго и упорно. У меня просто не было времени, чтобы поднять в воздух какую-нибудь эскадрилью с одного из аэродромов. Это только задержало бы уничтожение этих ракетных установок. Значит, с поставленной задачей должна была справиться эскадрилья, находившаяся в тот момент в воздухе... А если горючее на исходе?

— Божилов, это вы? Хорошо, что попал на вас! Обнаружена важная цель. Атакуйте! Квадрат...

— Товарищ командир, не могу! Горючее на исходе! [223]

— A y других как?

— Не знаю, но у меня нет такой возможности.

На большой высоте над нами пролетала эскадрилья — три четырехугольника. Летчики только что выполнили последнюю задачу и взяли курс на свой аэродром. Они слышали мой разговор по радио с Божиловым и поняли: внизу, на земле, что-то происходит. В голосе своего командира они уловили тревожные нотки. Я рассчитывал на них, а они не могли мне помочь. У них кончалось горючее, и любая задержка могла привести к печальным последствиям.

Последним летел Вылков. Со своей позиции он мог наблюдать за всей эскадрильей, каждое звено которой расположилось в небе в форме ромба. Услышав мой голос и ответ Божилова, Вылков невольно весь напрягся, хотя не имел для этого никаких особых поводов (обо всем этом он рассказал мне позже). По сути дела, от него лично никто ничего не требовал. Он мог вместе со всеми возвращаться на аэродром.

Но Вылков знал, что находится в несколько лучшем положении, чем Божилов. В резервуарах его самолета хватило бы горючего на то, чтобы долететь до объекта атаки. Это хорошо! Он долетит до цели, но сумеет ли он уничтожить ракетные установки? Вылков еще не принял никакого решения, но весь пылал от возбуждения. С ним всегда так случалось, когда предстояло трудное испытание.

Первые четыре самолета сделали круг, чтобы взять курс на аэродром. За ними последовало второе звено. На какое-то мгновение Вылков представил себе, в какое безнадежное положение попал его командир. Но он молчал, хотя и упрекал себя за молчание.

Летчики из последнего звена, наверное сумев справиться со своей досадой на то, что они не могут атаковать, один за другим брали курс на аэродром. Вылков остался один. Достаточно было только легкого поворота штурвала — и его самолет последовал бы за остальными машинами. Но рука оставалась неподвижной. Вылков решил спасти престиж авиации.

— Товарищ командир, я остался один, что мне делать? — почти крикнул он в микрофон.

— Это вы, Вылков? У вас тоже кончается горючее? [224]

— Нет, у меня есть немного горючего, товарищ полковник.

— Вы в этом уверены?

— Товарищ полковник, я готов идти в атаку!

— Хорошо!

Добровольно принятое летчиком решение атаковать цель было продиктовано его высоким боевым духом, а не желанием как-то выделиться или отличиться. И в самом деле, кто же решится вставать в позу, если он не убежден, что его ждет удача? Я знал характер Вылкова: он скорее свернет себе шею, чем откажется от того, что задумал. Таким он показал себя и на предварительных учениях, выполняя иммельман и горку.

На подлете к цели Вылков как бы превратился в туго натянутую пружину. Он подчинил все свои эмоции трезвому рассудку. Наблюдателям с земли его самолет напомнил ястреба, камнем падающего вниз, чтобы вонзить когти в жертву. Вылков не мог оторвать взгляда от взятой на мушку ракетной установки, но что-то подвластное скорее инстинкту, чем разуму, подсказывало ему, что открывать огонь еще рано. Люди на трибуне, увидев, насколько угрожающе близко он приближается к цели, подумали даже, что его машина вот-вот врежется в землю.

А Вылков как будто и в самом деле обезумел от напряжения. Только руки продолжали работать все так же безошибочно и согласованно. Взглядом он следил за выпущенными снарядами, а руки, словно слившиеся с орудием, управляли струей огня. Наверное, Вылков хотел быть полностью уверенным в том, что ни один снаряд не пропадет зря, поэтому решился на последний шаг: выстрелить снаряды сериями. И тут он заметил, что самолет начал вибрировать. Вылков едва удерживал машину, движение которой из-за отдачи, возникающей при беспрерывной стрельбе, все больше замедлялось.

На трибуне люди буквально онемели. Менее чем за полминуты ракетная установка противника, которую заменял макет, превратилась в щепки, а самолет с быстротой молнии исчез за горизонтом.

Министр был явно доволен и заговорил первым:

— Есть у нас боевая авиация, есть! И наши летчики — мастера своего дела. [225]

10

В голубом небе парил орел, хозяин этих высот. Он летал на большой высоте, инспектируя свои владения. Снизу он казался листиком бумаги, подхваченным порывом ветра. Кто смог бы помешать орлу совершать эту ежедневную инспекцию? Но вот откуда-то появилась стая голубей. Их крылья в лучах яркого солнца сверкали белизной. Время от времени голуби исчезали, потом стая снова появлялась и носилась по кругу, чем-то напоминая серебристое ожерелье. Орел спокойно наблюдал за полетом белоснежных птиц. Гордый орел проявил великодушие, позволив птицам проникнуть в его владения. Сделав еще круг, он как бы растворился в ярких лучах солнца и стал невидимым для людей на земле. Но он-то их видел, просто взлетел еще выше, чтобы стать свидетелем того, что их ждет.

День выдался знойный. От земли поднимался раскаленный воздух, как из жарко натопленной печи. Из-за вершины горы появилась черная туча. За минуту-другую она превратилась в грозовое облако. Орел знать не знал о том, что может произойти через мгновение, и не думал покидать свое царство. Он решил принять бой — бой не на жизнь, а на смерть. Облака спускались вниз, извергали огненные молнии, а раскаты грома предупреждали людей, что им надо искать убежище. И люди поспешно прятались под деревьями, телегами или забирались в машины. Лишь орел не собирался прятаться. Да и кто осмелился бы заставить его отказаться от прогулки? Из темных туч в любой момент могли низвергнуться на землю мутные потоки воды и затопить всю равнину. И, как всегда перед бурей, воцарилось безмолвие. Все живое на земле как будто было парализовано, не слышалось ни звука. Только орел мощными взмахами крыльев пытался бороться с бурей. Посыпался град — тяжелые кусочки льда покрыли равнину словно белой скатертью. А куда же исчез орел: пал в битве или улетел, чтобы спастись?

Целый час бушевала буря, а когда затихла и усталые облака отступили в горы, в прозрачном холодном небе орел появился снова. Перья его потеряли прежний блеск, но взмахи крыльев остались такими же мощными. [226] Он явно устал, но не покидал неба. Как будто отбушевавшая буря была для него чем-то обычным...

Обо всем этом поведал кто-то из летчиков. Но большинство из слушавших его рассказ усомнились в правдивости рассказанного. Скорее всего, это было похоже на сон или позаимствовано из какой-нибудь книги. Однако все сошлись на том, что рассказ очень поучителен для летчиков. Автора этой притчи вскоре забыли, а вот его рассказ в компании авиаторов вспоминали довольно часто.

О нем вспомнили однажды и в доме бригадира животноводов в Брестнице, куда часто наведывались летчики. Стоило хозяину дома Бончо подружиться с одним из пилотов, как все товарищи летчика стали его друзьями.

— А я вам вот что скажу, — разговорился в тот раз симпатичный летчик Антов, — нет среди нас такого человека, который при полете в условиях сплошной облачности так ни разу и не ощутил бы, как у него засосало под ложечкой. Покажите мне такого! И если он будет твердить обратное, я скажу ему, что он лжет.

— Не знаем таких! — одновременно воскликнули несколько человек.

— Так, значит, нет таких? — торжествовал Антов. — Полеты в облаках — а мы это испытали на собственной шкуре — отражаются вот здесь. — И он показал на голову.

— Но разве на твоей голове отражаются только полеты в облаках? — спросил один из присутствующих. — А когда зажигается аварийная лампочка, чтобы предупредить о том, что кончается горючее? Тогда ты как себя чувствуешь? Как будто у тебя на шее затягивается петля...

— Ну, раз нервы выдерживают, значит, не о чем и говорить! — вмешался в разговор Васильев. — Все упирается в выносливость нервной системы. Антов прав. Каждый полет в облаках отражается на работе мозга. Я сам это пережил. Чувствуешь, что кто-то надувает твою голову, как футбольный мяч, и если не выдержишь, то мяч лопнет! Так вот скажите мне, что такое, нервы? Я спрашиваю о нервах не с точки зрения анатомии. Мы только условно можем говорить о нервах, — продолжал он. — По-моему, все упирается не в устройство организма, [227] а в дух летчика. Дух надо воспитывать, его никто не получает в готовом виде. Дух человека проходит тот же путь развития, что и сама личность. Это различные вещи, но вместе с тем это и одно целое. Когда мы говорим «крепкие нервы», то под этим понимаем, что у человека закаленный дух.

— Закаленные крылья! — вмешался Антов, который, облокотившись на подушки, разложенные вдоль стены, внимательно слушал сидящих за столом. — Надо закалять крылья! Кто рассказывал нам об орле? Мне очень понравилось, что орел и после бури, изможденный, все так же мощно взмахивая крыльями, продолжает свой полет.

— А я вам расскажу о случае с Тарпомановым, и вы убедитесь, что нельзя все мерить одним аршином, — сказал смуглый старший лейтенант.

— Да знаем мы об этом случае! — вмешался другой. — Лучше я расскажу вам о Стиляне Пееве...

— Но случай с Петринским еще интереснее...

— Здесь вместе с нами наши жены и дети. Давайте рассказывать по очереди. И пусть слушают, чтобы они лучше поняли душу летчика. Пусть жены гордятся нами, а дети знают: то, о чем они читают в приключенческих романах, нам приходится переживать ежедневно. Ну, кто начнет первым? Вылков?

Тарпоманов был одним из тех летчиков, которым вечно не везло. Он, чрезмерно чувствительный человек, болезненно переживал свои неудачи. Можно было лишь удивляться ему. Умный, упорный, нисколько не трус, но, как только поведет самолет на посадку, непременно что-нибудь напутает. Сначала командир делал летчику замечания, а потом махнул рукой и предоставил ему возможность производить посадку как получится. Тарпоманову порой плакать хотелось. Самым близким друзьям он признавался, что если за месяц-два не научится правильно сажать самолет, то уйдет из авиации. Друзья старались успокоить его, уверяя, что это не такая уж большая беда и незачем такие пустяки считать позором. Тарпоманов не хотел ничего слышать. Он твердо решил: как только истечет определенный им самим срок, он распрощается с авиацией. Но раньше чем наступил этот срок, прибыли сверхзвуковые самолеты, и он еще больше приуныл. [228]

— Я, друзья, — говорил он с грустью, — безвозвратно пропал. Теперь мне наверняка придется уйти.

Коллеги сочувствовали своему приятелю, которого полюбили за честный и прямой характер, и в день его первого полета на новом самолете сильно переживали за него. В тот день впервые летали и другие летчики, поэтому на аэродроме собралось много народа. Вот тогда-то и случилось непредвиденное. Добрая половина из тех, кто летал, планируя при посадке, допускали ошибки. Командир злился и кричал:

— Вы все похожи на Тарпоманова! Раньше у нас был один Тарпоманов, а теперь таких, как он, появилось много!

Последним к аэродрому на посадку заходил Тарпоманов. После неудачи значительно более опытных летчиков никто не сомневался в том, что и Тарпоманов наверняка... Взгляды всех приковала к себе огромная темно-серая туча, закрывшая, подобно театральному занавесу, все небо. Из нее-то и вынырнул самолет Тарпоманова и начал плавно снижаться. Чем ближе он оказывался к бетонной полосе, тем сильнее волновались все собравшиеся. И Тарпоманову удалось сразить всех. Вы, должно быть, видели, как грациозно и изящно аист распрямляет поджатые во время полета ноги и, пританцовывая, опускается на луг? Так же легко и почти бесшумно шасси самолета Тарпоманова коснулись земли, и машина плавно промчалась по взлетной полосе в другой конец аэродрома. Можете себе представить, какой восторг вызвало это зрелище!

Многие считали, что эта удача — результат счастливой случайности. Но на следующий день повторилась та же история. С этого дня к летчику вернулась уверенность. Он часто рассказывал потом, что в ночь перед вылетом дал клятву: или он посадит самолет по всем правилам, или тотчас же навсегда распростится со своей профессией. Дав подобную клятву, он сразу же почувствовал удивительное спокойствие и прилив мужества.

Что все это не просто слова, Тарпоманов доказал позже, когда у него зажглась аварийная лампочка в ста километрах от аэродрома. А что за этим может последовать, испытали на себе немногие из летчиков...

Тарпоманов весь напрягся и пристально следил за зловещим огоньком аварийной лампочки. Но ей не удалось [229] парализовать летчика, как это случалось с другими. Оставалась только одна возможность спастись — не думать о существовании лампочки и вести самолет к аэродрому так, словно все идет нормально. Но кто может сохранять самообладание, когда световой сигнал с неумолимостью прокурора читает твой приговор?

Пилот сообщил на командный пункт о том, что у него кончается горючее. Но люди, которым ничто не угрожало, могли только посочувствовать ему. Когда летчики попадают в подобную беду, им приходится выдерживать огромное напряжение. Увидев сигнал, они мобилизуют все свое мужество. И чем дольше горит этот зловещий свет, тем сильнее становится воля к борьбе, и человек напрягает последние силы.

Все это хорошо знал и Тарпоманов. Он чувствовал, как кровь приливает к голове, и это причиняло ему острую боль. Голова становилась все тяжелее, и происходящее воспринималось уже в каком-то тумане. Тарпоманов сознавал, что силы его на исходе. Но от этого его воля стала только тверже. Он понимал, что испытывает перенапряжение, но руки продолжали так же безупречно управлять машиной. И вдруг в его глазах вспыхнула искра надежды — аэродром оказался близко, настолько близко, что он невольно подумал: «Это земля раскрыла свои объятия, и просто невозможно через мгновение не припасть к ней».

Совсем иное произошло со Стиляном Пеевым. Однажды ночью в полете, когда он находился на высоте семь тысяч метров в сложных метеорологических условиях, отказал двигатель. А почему отказал в работе этот исключительно надежный реактивный двигатель? Оказалось, что фильтр для горючего сплошь покрылся кристалликами льда. Кто-то из техников не принял во внимание, что температура воздуха ниже нуля, и зарядил баки самолета неохлажденным горючим.

Снова подтвердилось правило, что в авиации за малейшую оплошность приходится расплачиваться жизнью.

В подобной ситуации летчик обязан катапультироваться. Полетами руководил майор Дельо Колев. Пеев сообщил ему, что не хочет катапультироваться и попытается спасти самолет. Трудно сказать, кто в тот момент взял на себя большую ответственность: летчик или руководитель полетов. У летчика совсем небольшой шанс [230] спасти самолет, если он все будет делать на свой страх и риск, и значительно больший шанс, если руководитель полетов возьмет на себя ответственность направлять его действия с земли. Майор Колев взял на себя всю ответственность, хотя и знал, что его ждет, если попытка спасти самолет закончится неудачей. А он мог легко отделаться от этой ответственности — просто приказать летчику катапультироваться.

В тот момент, когда они заключили свое безумное соглашение, началось то, что трудно описать словами. Самая незначительная ошибка руководителя полетов или летчика могла привести к тому, что их эксперимент закончится катастрофой. Один из них никогда больше не увидит земли, а другому придется до конца своих дней успокаивать собственную совесть. Люди, находившиеся тогда на командном пункте, рассказывали, что майор не проявлял никаких признаков волнения. Он даже нашел в себе силы время от времени шутить, чтобы приободрить пилота.

— Ну теперь левее! Легче, легче! Вообрази, что ты танцуешь танго и хочешь повернуть свою даму. Вот так, только без грубостей! Я помню, с какой красивой девушкой как-то встретил тебя!

Вдруг майор перестал шутить и перешел на приказной тон:

— Не так, не так! Еще левее, еще левее!

А как себя чувствовал Стилян Пеев, можно только догадываться. Но вел он себя отлично, хладнокровно и верил в безошибочность указаний своего руководителя. И это его спасло.

Испытание, выпавшее на долю Стиляна Пеева, продолжалось минут десять. А случившееся с Петринским заняло всего пять или десять секунд. Когда очевидцы рассказывали о нем, то искренне удивлялись его мужеству и проявленной сообразительности. На борту самолета Петринского находился груз бомб, их плохо смонтировали, и они могли при полете на большой скорости самовоспламениться и уничтожить самолет. Однако Петринский остался жив. Он вовремя почувствовал опасность, и его мастерство и самообладание спасли ему жизнь. Он катапультировался почти в тот самый момент, когда снаряды взорвались, и взрывная волна едва не погубила его. [231]

Все это только лишний раз доказывает, что если летчик не будет закалять свой дух, то легко может стать жертвой собственного несовершенства. Если нервы летчика не выдержат, очень невелика вероятность, что летчик справится с задачей в тяжелую и опасную минуту. А иногда чрезмерная самоуверенность губит и самых сильных.

Старший лейтенант Минев тоже пережил интересный эпизод. Ночью он взлетел с аэродрома по боевой тревоге и сразу же над хребтом Стара-Планины попал в густые облака, перенасыщенные электрическими зарядами. Они опутали его так, как осьминог опутывает жертву своими щупальцами. У летчика появилось обманчивое ощущение, что небо и земля поменялись местами. А это самое страшное из того, что может пережить одинокий человек в воздушном океане. Старший лейтенант Минев не понимал, что с ним происходит, и не знал, где он находится. Вместо его командира по радио отзывался совсем чужой голос. Перелетев хребет Стара-Планины, Минев потерял связь со своим аэродромом.

На командном пункте в ту ночь находился и заместитель командира по политической части Узунов. Руководитель полетов сразу понял, что имеет дело с летчиком с другого аэродрома и что задача перед ним очень трудная: спасти того, кто оказался в бедственном положении. Узунов чувствовал, что летчик ему не доверяет.

— С таким человеком не договоришься, — махнул рукой руководитель полетов. — Он даже не верит, что разговаривает с людьми, а не бог знает с кем — с призраками, что ли...

И майор Узунов на дежурной машине сразу же помчался к жилым корпусам. Он перепугал командира подразделения Благоева: стал барабанить кулаками в дверь его квартиры и одновременно нажимать на кнопку звонка. Сонный Благоев вскочил с постели и открыл дверь, даже не спросив, кто стучит. Заместитель командира по политической части быстро доложил командиру о случившемся и спросил:

— Вы знакомы со старшим лейтенантом Миневым?

— Ну как мне его не знать, он же служил у нас!

— У него появились галлюцинации. Меня он не слушает. [232] Пойдемте, поговорите с ним, может быть, он успокоится, услышав вас.

— Черт побери, Узунов, ты ничего другого не мог придумать? — ворчал Благоев, надевая китель. — А где гарантия, что я сумею его спасти? Я же не врач. Неужели ты воображаешь, что на таком расстоянии я смогу ему помочь?

— Поможете! Поможете! Вы же были когда-то его командиром! Одного вашего слова будет достаточно.

Так они оба появились на командном пункте.

А руководитель полетов уже совсем отчаялся. Увидев майора Благоева, он вздохнул с облегчением.

Майор взял в руки микрофон. Узунов и дежурный офицер замерли у него за спиной.

— Ну, голубок, ты чего там приуныл? Не узнаешь меня? С тобой говорит майор Благоев! — кричал он в микрофон. — Меня подняли с постели. Теперь слушай меня. У тебя появились галлюцинации... Что? Ты ничего не знаешь? А ну-ка вспомни, что нам говорили, когда учили ориентации в пространстве! Небо внизу, а земля... Слушай меня, я тебе помогу: следи за авиагоризонтом и делай то, что я тебе скажу!

Майор Узунов прошептал дежурному:

— Я так и знал, что все будет в порядке.

Майор Благоев прервал на мгновение разговор с летчиком и устало покачал головой:

— Минев продолжает стоять на своем: авиагоризонт поврежден, зачем вы меня еще больше запутываете.

На лбу Благоева выступили мелкие капельки пота.

— С этим человеком стряслась скверная история. Он оцепенел от страха и не решается посадить самолет.

— Значит, надежда на его спасение невелика? — обеспокоенно спросил заместитель командира по политчасти.

— Мне не хочется в это верить. Он хороший летчик, и я надеюсь уговорить его.

Майор Узунов и дежурный офицер вышли из командного пункта. Над аэродромом кружил самолет, тот самый самолет, которому, возможно, суждено было разбиться. Если летчик вздумает «набрать высоту», то через несколько секунд наступит катастрофа. Самолет снизился, [233] пронесся над самым аэродромом и снова взмыл вверх.

— Что происходит? Почему он не посадил самолет? — Узунов раздавил ногой недокуренную сигарету и сразу же вернулся на командный пункт.

Он не решился спросить об этом Благоева. В тот момент майор был похож на человека, который, напрягая последние силы, пытается вытащить утопающего из воды. Он выглядел совсем измученным, а голос его звучал хрипло и глуховато.

— Минев, ты меня слышишь? Ты же сумасшедший! — В голосе зазвучали и нотки раздражения. — Ты пролетел над аэродромом на высоте пятидесяти метров. Послушай, голубок, верь тому, что я тебе говорю, а не тому, что тебе только кажется! Сделай снова заход и...

Отчаявшийся Благоев стал искать взглядом Узунова и дежурного офицера. Они ему нужны были, чтобы хоть как-то отвлечься от своих мыслей.

— Вы видите, я делаю все возможное...

— Значит, он, летая над самой землей, продолжает верить в то, что небо находится внизу?

Вдруг Благоев, услышав голос летчика, резко повернулся.

— Этому человеку на роду написано пережить все ужасы! Зажглась аварийная лампочка! — сообщил он Узунову и дежурному офицеру. — Ну да ничего, может быть, для него это и к лучшему! Хочет не хочет, а приземляться придется.

Через пять минут майор Узунов ввел в столовую молодого, безбородого паренька, почти лишившегося дара речи, с потрескавшимися губами, на которых запеклась кровь. Майор, нежный и заботливый, как родной отец, всячески обхаживал его: суетился, бегал на кухню за горячим чаем и, как сам признавался впоследствии, провел с летчиком краткую, но, может быть, самую вдохновенную из своих бесед.

— Ты не унывай, такое случалось и с самыми лучшими летчиками. Что ты сказал? Тебе стыдно будет доложить о том, что произошло? Как раз наоборот, надо всем об этом рассказывать. Ты рассказывай с гордостью и достоинством! Через два-три года у тебя будут более крепкие крылья — они получат закалку! Стать лучше не могут, сынок, лишь те, кто мертв, а живые... [234]

Они для того и остались в живых, чтобы забыть свои неудачи и с новыми силами устремиться к будущему. Вот увидишь, завтра ты будешь себя чувствовать отлично.

Молодой летчик, слушая майора, притих. Слова командира звучали так убедительно, что не было ни малейшего смысла возражать. Летчик поверил ему.

— Осталось еще вспомнить случай с Каракушевым, — подсказал Антов и посмотрел на часы.

Переваливало за полночь, но аудитория, жаждущая слушать рассказы об авиационных приключениях, была готова бодрствовать до самого утра.

— Расскажу вам и об этом. Правда, у нас осталось мало времени. Случившееся с Каракушевым представляет интерес скорее как курьез, редкий курьез в истории авиации.

— И поучительный к тому же, — добавил Антов.

— Разумеется... Когда летчик садится в кабину, все в ней должно быть в безупречном состоянии. А в самолете Каракушева нарушилась связь с командным пунктом. Он наклонился, чтобы поправить повреждение, и у него начались галлюцинации. Через какое-то время он дал о себе знать. Но, как правильно сказал Антов, полет в облаках, галлюцинации и вспышка аварийной лампочки давят на психику, как опухоль на мозг. Каракушев не выдержал. Катапультировался. Через два часа позвонил из какого-то села по телефону и сообщил, что жив и здоров. Но курьез заключается в другом. На следующий день мы облазили гору и всю долину, разыскивая обломки разбитого самолета, однако ничего не нашли. Искали по всей равнине — тоже безрезультатно. Только через два Дня посторонние люди случайно наткнулись на самолет где-то на поляне в Среднегорье. Он оказался в целости и сохранности. Техники обнаружили в нем лишь какие-то незначительные повреждения. После того как летчик катапультировался, самолет продолжал полет, пока не кончился запас горючего, и благополучно приземлился на поляне.

После этого случая летчики часто шутили между собой: «Главное — не мешать самолету, не запутывать его: ведь он и сам может благополучно закончить полет».

Ничего не скажешь — авиационный курьез! [235]