Часть третья.

Тревожные ночи

1

Однажды осенью 1952 года в М. доставили экскаватор, и с его помощью в короткое время был вырыт глубокий котлован. Потом в котлован поставили один из тех огромных ящиков, в которых к нам прибывали реактивные самолеты. Строительство велось под личным наблюдением командира соединения. Создавалось впечатление, что вершится нечто очень важное. Весь ящик поместился в котловане, сверху его засыпали землей, и, если бы летчики не видели экскаватора, они даже не заподозрили бы, что под землей оборудовано целое помещение. Туда принесли печку, вывели наружу трубу и, разумеется, опробовали, есть ли тяга. Печка работала безупречно, но летчики, наблюдавшие за устройством этого помещения, скептически покачивали головой. Они знали, что в первую же неделю доски ящика пропитаются влагой и, сколько ни благоустраивай помещение, оно никогда не станет похожим на жилое. Летчики уже догадывались о его предназначении и окрестили землянкой, хотя полагалось называть его домом дежурного подразделения.

В тот же день я вызвал к себе в кабинет капитанов Савву Нецова и Виктора Атанасова. Мне не понадобилось объяснять им смысл того, что они оба уже видели собственными глазами. Я просто хотел зачитать им приказ командования, к выполнению которого они должны приступить.

— Сегодня ночью вы заступите на боевое дежурство! [122]

— Ясно, товарищ полковник! — улыбнулся Савва. — Мы уже успели рассмотреть свое будущее жилище. Оно не очень удобное, но... вытерпим как-нибудь. Чем-то напоминает военную обстановку.

— Войны нет, — перебил я, — но для нас она все равно что началась. Возможно, уже этой ночью вам придется вести бой. У нас есть сведения, что вражеские самолеты нарушают границы воздушного пространства нашей страны. Их нужно будет уничтожать.

— Значит, это война, необъявленная война! — не уступал Нецов. — И следует признать, что они не глупы: знают, когда нас провоцировать.

Я делал вид, что хочу вести откровенный разговор, ну а Савва — тот охотно принимал всех в собеседники. По характеру это был сдержанный человек, но если дело принимало серьезный оборот, он воспламенялся. Внешне Савва напоминал массивную бронзовую статую и невольно этим вызывал к себе уважение. Когда-то, еще в военном училище, курсанты не сразу приняли его в свою среду, потому что он был родом из Софии, а софийцы, по их мнению, должны становиться артистами, писателями, журналистами. А Савва, кстати, имел артистические наклонности и, опять же по их мнению, вместо того чтобы жить себе в свое удовольствие, зачем-то пошел по трудному пути летчика. Так думали многие еще год назад. Но софиец оказался двужильным и более выносливым, чем многие крестьянские парни.

— Именно так! Знают, когда нас провоцировать! — согласился я с Саввой. — Нарушители появляются преимущественно ночью, а мы только начали осваивать ночные полеты. А много ли у нас таких пилотов, которые могут летать и вести бой ночью? На пальцах пересчитаешь! Но это не самая большая беда. Болгары — способные люди и быстро научатся всему, что нужно. Мы должны собственными силами обнаруживать вражеские самолеты. Есть данные, что эти непрошеные гости уже не раз нарушали наши границы.

— Из-за таких гостей, товарищ полковник, возможно, завтра придется нам поминки справлять, — вставил Савва.

— Ты шутишь, Савва, однако сейчас не время для шуток. Самых опытных, самых смелых мы посылаем в бой. Вот какая ситуация. Верю, что когда настанет час, [123] вы окажетесь лучшими летчиками, чем наглые воздушные пираты, в своем ослеплении вообразившие, что нашли, как у нас в народе говорится, село без сторожевой собаки. Мы должны дать им такой отпор, чтобы они потеряли всякое желание в другой раз перелезать через наш плетень. Подготовьтесь к боевому дежурству. Возможно, уже этой ночью вам придется действовать.

По всему авиагородку разнеслась весть о том, что летчики заступают на боевое дежурство. Ведь завтра придет черед и других! А потом потянется бесконечная вереница тревожных ночей, множество событий и происшествий будут переплетаться одно с другим, а затем забываться, но первой ночи никто не забудет, как никто не забыл первого дня войны или первого дня, проведенного в партизанском лагере. Человек всегда заполняет эти первые дни своими волнениями, своими странными предчувствиями. Именно так все происходило и в ту ночь. До этого все выглядело совсем по-другому, и вдруг что-то изменилось: люди, недавно еще встречавшиеся в столовой аэродрома или семьями ходившие друг к другу в гости, сейчас молча смотрели один на другого или расспрашивали о том, как прошло боевое дежурство их товарищей, не произошло ли чего-нибудь.

В ту ночь Савва Нецов отложил дружеский ужин. Его жена, которая в другом случае надула бы губы, теперь молча пыталась скрыть слезы. Напрасно Савва пробовал ее успокаивать, утверждая, что это дежурство такое же, как и любое другое. А когда он вышел во двор и быстрыми шагами направился к землянке, то и сам почувствовал, что началось нечто серьезное, почти неотличимое от настоящей войны. Странное дело: миллионы людей продолжали заниматься своими мирными делами, а здесь, в маленьком, утопающем в зелени уголке земли, и жены, и дети, и родители летчиков думали о бое, который, возможно, уже в первую ночь дежурства летчикам придется вести в небе.

Нецов вошел в землянку. Остальные — Виктор Атанасов и техники — опередили его. В печке бушевал огонь. Керосиновая лампа давала мерцающий свет, и лица офицеров в этом освещении выглядели еще более напряженными и таинственными.

— Если не имеешь ничего против, я заступлю на дежурство первым, — сказал своему коллеге Нецов. [124]

— Мне все равно. Ведь никто не знает, кому из нас придется вылетать.

— Тогда я пойду.

Савва не имел обыкновения прощаться с товарищами, но, прежде чем отправиться к выходу из землянки, сказал Виктору:

— Если мне доведется участвовать в бою, буду драться не на жизнь, а на смерть.

Виктор и техники поднялись с небольших деревянных нар. Кто-то пошутил:

— Черт возьми! Ведь империалисты берегут свою шкуру! Может быть, они вообще не прилетят, если знают, что мы их поджидаем?

А уже на взлетной полосе Нецов сказал технику, сопровождавшему его к самолету:

— Посмотри, какое полнолуние! Наверное, соблазнятся и прилетят.

Молодой техник пожал плечами:

— Савва, а тебе не боязно? Я слышал, что первый бой всегда отличается от всех последующих.

— Не знаю. Когда вернусь, расскажу...

Они подошли к самолету. Савва двигался неуклюже — боевое снаряжение стесняло движение. Он забрался в кабину, пристегнулся ремнями, закрыл фонарь над головой и в таком положении стал ждать.

Ему предстояло провести в самолете целых два часа, если за это время не придется взлететь. А ночь стояла холодная, земля и воздух казались ледяными. И как бы хорошо ни защищали стенки самолета, Савва все же почувствовал, как постепенно начинает замерзать. Чтобы не думать о неудобствах, связанных с дежурством, он решил все свое внимание сосредоточить на посторонних вещах. Вспомнил Софию, Витошу. Увидел их покрытыми зеленью. Вспомнил, как танцевал вальс, вспомнил улицы, деревья и людей, нежный шелест шелкового платья.

Савва попытался представить себе, что идет в опере. Может быть, исполняют «Аиду»? Но почему именно об «Аиде» он подумал? Не о гробнице ли вспомнил, в которой заживо погребли влюбленных? Возможно, в партере заняли места и его друзья и никому из них даже в голову не придет, что их Савва сидит в кабине самолета под стеклянным колпаком, крепко привязанный к [125] сиденью ремнями. Он пытался вспомнить некоторые арии, но мелодия все время ускользала, и он почувствовал, что вокруг него только пустое пространство.

«Арии, аплодисменты, цветы... — мысленно перечислял Савва. — Портреты артистов публикуют бесконечно, они известны повсюду, а мы живем и уходим незамеченными. Но насколько шире и величественнее наша сцена — все небо! И насколько же мы, летчики, более крупные мастера! Если будем играть фальшиво, то упадем со сцены — и конец! — Он нахмурил брови и мысленно продолжал разговаривать с самим собой: — А я сам, какой я артист? Смогу ли хорошо спеть дуэт с моим партнером? И каким будет этот дуэт? Публикой станут звезды, дирижером — луна, а оркестром — пушки!»

Его мысли прервал легкий стук по кабине. Это пришли его сменить.

— Савва, скучно было? — спросил Виктор.

— Какая там скука, браток! Я посмотрел «Аиду».

— О какой еще «Аиде» ты грезишь? Как я погляжу, ты весь окоченел. А в землянке, браток, благодать! Просто не хотелось уходить оттуда!

— Придумай и ты себе что-нибудь, чтобы не скучать!

В ту ночь не произошло того, чего все ждали с таким напряжением, но наши ночные бдения в землянке продолжались. К дежурствам подключили и других летчиков, и землянка стала тесна для ее обитателей. Несмотря на неудобства, летчики играли в шахматы, читали книги или просто разговаривали о воображаемом бое, представления о котором всегда отличаются от действительности.

Прошло еще несколько ночей в бездействии, но в большом напряжении. И вдруг...

Один за другим с грохотом поднимались с взлетной полосы самолеты.

Савва Нецов верил, что ему раньше других удастся обнаружить вражеский самолет. Он набрал высоту. Темно-оранжевый цвет неба ограничивал поле зрения. И все-таки Савва верил: если подойдет близко к незваному пришельцу, то непременно обнаружит его. Он знал, что враг осторожен, как вор, летая над долинами и руслами рек, прижимается низко к земле, чтобы уберечься от зенитной артиллерии и прежде всего от реактивных [126] самолетов. Маневрируя то влево, то вправо, Нецов потерял надежду встретиться с глазу на глаз с хитрым и коварным нарушителем. Да это ведь все равно, что искать иголку в стоге сена! Если бы он хоть знал направление, в котором движется нарушитель, то тогда мог бы его настигнуть и атаковать!

Неожиданно совсем рядом с ним раздался подозрительный треск.

— Что вы делаете?! — закричал Савва. — Куда смотрите?

Но никто его не услышал. Снизу зенитчики открыли ураганный огонь по его самолету. Он поспешил ускользнуть из зоны обстрела.

«Вероятно, здесь недавно пролетел нарушитель, — быстро сообразил Савва. — Они там так усердствуют, что чуть и меня не отправили ко всем чертям!»

Уйдя от огня зенитной артиллерии, Нецов сделал еще один круг над расстилавшейся под ним огромной равниной, но все, как и раньше, выглядело совсем спокойным. Нецов направил свою машину к М., и, когда пролетал над Н., снизу снова начали стрелять. На сей раз Савва утратил самообладание и начал яростно ругаться.

— Слепцы вы этакие! Остановитесь, протрите свои глаза!

Вокруг него рвались снаряды. Он наблюдал за разрывами сквозь стеклянный колпак, и это напоминало ему детство, когда при сильном дожде он, бывало, любил следить за тем, как лопаются пузырьки в лужах. Ему всегда очень нравилось смотреть на них, а еще больше — самому выскочить на улицу и вымокнуть до нитки. Но в этот момент он здорово перепугался этих смертоносных пузырей, которые взрывались совсем рядом с его самолетом. Савва не знал, пробита ли обшивка самолета, повредили ли его. Он ждал, что машину охватят языки пламени, и хладнокровно старался уйти от стремительно настигающей его смерти. Наконец он выскользнул из плотного огневого вала, продолжавшего нависать над большим городом, как грозовое облако.

А внизу, на земле, на командном пункте ругали зенитчиков.

— Но как же быть?. Ведь пролетел и самолет противника! — гудел кто-то в трубку. [127]

— Пролетел и улетел. Вы его должны были сбить. Научитесь отличать свои самолеты от чужих.

Савва выпустил шасси, и самолет, словно все еще сердясь на артиллеристов, со свистом пронесся по бетонной полосе.

2

Безрезультатные блуждания по ночному небу приводили к тому, что люди валились с ног от усталости и напряжения. Однако полеты продолжались. Летчики стали напоминать шахматные фигуры, которые следуют строго по своему пути в определенном для этого квадрате. Каждый пилот старался изучить свою зону так, чтобы знать ее как свои пять пальцев. Но, несмотря на это, нарушители все-таки проскальзывали между пальцами. И только на следующий день приходили сообщения о том, над какими пунктами пролетел вражеский самолет. Если же он ночью разбрасывал листовки, то сам обозначал свой маршрут. Специалисты внимательно изучали эти маршруты нарушителей. Отмечали их на карте и, нужно сказать, делали это довольно точно. Однако что толку в этом, если мы не знали времени их прилета на нашу территорию.

Тяжелая, изнурительная схватка с нарушителями едва только начиналась, и люди пока не накопили опыта. В качестве первой меры против вражеских самолетов была организована густая сеть наблюдательных пунктов. Идея оказалась очень простой, но, как впоследствии выяснилось, весьма эффективной. В пограничные и внутренние районы страны были разосланы группы солдат. Ночью солдаты несли дежурство, и, если через ближайшее к границе село пролетал самолет, они выпускали сигнальную ракету. Над вторым и третьим селом также взвивалась ракета. Таким образом отмечался маршрут нарушителя, и наши самолеты, несшие дежурство в зоне, без особого труда смогли бы его обнаружить и сбить.

Так началась необъявленная война в воздухе, которая без существенных перерывов длилась целых четыре года. И трудно приходилось не только летчикам. Солдатам на наблюдательных пунктах оказывало помощь все население. А если ночным пиратам удавалось забросить [128] диверсантов, в их поимку включалось и пограничное ополчение. Партийные и молодежные клубы превращались в боевые штабы. Молодежь, да и взрослые люди были готовы к действиям в любой момент. И, находясь в томительном ожидании, эти некомпетентные в авиационном деле, но полные энтузиазма патриоты ругали летчиков за то, что те «спят» и до сих пор не сбили ни одного вражеского самолета. Но простим им эту несдержанность. Наши помощники не знали ни о землянках, ни о бессонных ночах защитников воздушного пространства, ни о том, что иногда одному человеку приходилось делать по четыре-пять вылетов за ночь.

Опыт в борьбе с нарушителями накапливали и летчики, и расчеты на командных пунктах, и командиры.

Мы снова собрались на совещание: Савва Нецов, Соколов, Пенчев, Трифонов, Цеков, Калудов, Димов и Божилов — все наши постоянные часовые неба. Они входили в кабинет, немного смущаясь, наверное полагая, что их вызвали, чтобы они дали ответ, до каких же пор они без всякой пользы будут бороздить небо. А они могли бы доложить, что при каждом полете заглядывают буквально во все уголки своей зоны. Но есть ли смысл оправдываться и ссылаться на то, какого огромного напряжения и скольких физических сил стоило им все это?

— Да, товарищи, мы должны предпринять что-нибудь, чтобы выбраться из тупика. Давайте обсудим и решим, как действовать в дальнейшем. Савва, тебе не хочется поделиться с нами своими соображениями?

— Что я могу сказать? Меня мучает совесть из-за того, что мы попусту блуждаем по небу и как будто играем в жмурки, — подчеркнул Нецов последние слова.

— Товарищ полковник, мы делаем все, что в наших силах, — добавил Пенчев. — Если нам удастся обнаружить самолет, то каждый из нас готов идти хоть на таран. Весь вопрос в том, как его обнаружить. Нарушитель имеет известные преимущества перед нами. Он летает на винтовых самолетах, на малых высотах и малых скоростях, а мы его преследуем на реактивных самолетах.

— Вы правы, Пенчев, но из ваших слов следует, что мы можем играть в жмурки до бесконечности. [129]

— А что делать?

— Вот для этого я и вызвал всех вас, чтобы вместе все обсудить. Я рассчитываю на вашу помощь. Нарушители всегда летают низко над землей, а мы летаем высоко. И это, по-моему, является причиной того, что мы не можем их обнаружить. А если мы станем летать ниже, чем они, и наблюдать за ними снизу на фоне освещенного неба?

— Но ведь мы летаем на реактивных самолетах, и такое просто невозможно. Значит, придется пересаживаться на винтовые? — вставил кто-то.

— Незачем нам пересаживаться, — быстро уловил я его мысль. — Заметьте и другое! Мы все помним винтовую авиацию. Из сопла самолета всегда вырывается синеватый огонек. Он хорошо виден снизу, и по нему можно обнаружить самолет в небе. Обстоятельства требуют, чтобы мы летали на меньших высотах, чем нарушители.

Наступила мучительная пауза. Никто не ожидал подобного предложения.

— Но это же зона смерти, — растягивая каждое слово, сказал Нецов. — По крайней мере, так нас учили.

— Мало ли чему нас учили, Савва! Практика и жизнь показывают, что о многих вещах в книгах не сказано. Нас никогда не учили, что можно освещать взлетную полосу фонарями, а мы с их помощью начали проводить ночные полеты. Слава богу, никто не разбился при посадке. Нужно доказать, что мы можем летать и на высоте сто метров. А когда докажем, то постепенно летчики перестанут бояться этой зоны смерти. Спрашиваю вас, товарищи, кто из вас готов последовать за мной?

И опять первым откликнулся Нецов:

— Черт побери, я уже дважды смотрел смерти в глаза! Наверное, и высота сто метров не так уж страшна.

— Может быть, когда-нибудь историки скажут, что мы совершали безумство! — темпераментно воскликнул Соколов. — И пусть говорят! Мы воюем и, если будем более смелыми и дерзкими, победим!

Я закрыл совещание, скорее походившее на дружеское собеседование, а буквально через полчаса молва уже облетела аэродром: перечислялись имена тех, кто [130] готовится в эту ночь летать на предельно малых высотах.

— Если это произойдет, — подхватил заместитель командира по политической части, — то и среди нас появятся герои.

— А почему бы им и не появиться? — У летчиков заметно повысилось настроение.

Как и месяц назад, во время маневров, когда все пилоты стремились во что бы то ни стало летать, так и сейчас экипажи эскадрилий и частей жили мыслью догнать и сбить вражеский самолет. Едва смеркалось, а на аэродроме уже начиналась напряженная работа. Самолеты взлетали один за другим: уходили на дежурство в свои зоны или просто с учебными целями, чтобы овладеть мастерством ночных полетов. Но особенным уважением пользовались те летчики, которые еженощно с риском для жизни преодолевали зону смерти.

3

И в довершение всего в М. начали готовиться к ночным стрельбам по конусу. А поднять конус в воздух — дьявольски трудное и опасное дело. К самолету привязывали длинный стальной трос. Когда самолет начинал набирать скорость на взлетной полосе, трос извивался, оставляя за собой огненный след, как будто полукилометровая молния прорезала тьму осенней ночи. Через мгновение молния исчезала вместе с взмывшим в небо самолетом. Это выглядело эффектно для всех тех, кто находился на аэродроме, но для пилота всегда представляло собой большой риск. Если пилот допустит хоть одну ошибку — конец! Испытания для него начинались в воздухе. Когда он летел по направлению к Среднегорью, с земли его брали в клещи лучи прожекторов зенитчиков. У зрителей — военных с аэродрома и крестьян, живущих на равнине, — рассекающие небо огненные ленты, которые на какое-то мгновение то пересекались, то расходились в разные стороны, создавали впечатление, что на их глазах происходит борьба гигантов. Но, в сущности, это была всего лишь предварительная разведка, ощупывание неба, в котором затерялась мошка — таким крошечным казался с земли реактивный самолет. Но земное чудовище ловко пользовалось [131] своими щупальцами, и через минуту-другую его жертва уже была схвачена. А что все это значило для летчика? Бывали случаи, когда летчики, попав неожиданно в мощный поток света, лишались способности управлять самолетом. Вот тогда-то и начиналась борьба не на жизнь, а на смерть, лишь бы вырваться из ослепляющих лучей прожекторов. С земли самолет, схваченный, как в клещи, лучами прожекторов, представлял собой красивое зрелище: на небе появлялась гигантская подвижная пирамида, а на вершине ее — маленький самолет. Некомпетентные люди заблуждались, думая, что это редкое счастье — плыть в золотистом потоке света. В данном случае задача прожектористов состояла в том, чтобы лучами поймать конус, а летчик-перехватчик обязан был поразить мишень.

Ночной стрельбе по конусу летчики обучались упорно, до изнеможения. На первый взгляд могло показаться, что эти мужчины забросили и свой дом, и своих близких. И даже странным выглядело то, что вокруг авиагородка продолжается мирная жизнь, когда в нем все жили как на войне. Летчики вылетали преследовать неприятеля, спали в землянке, хотя их дома находились совсем рядом. А тех, кто все же уходил домой, часто будил сигнал тревоги, и тогда весь аэродром становился похожим на растревоженный муравейник. Людям словно больше и не о чем было говорить, кроме как о тяжелых испытаниях, выпадавших им каждую ночь. Они забыли и о большом городе, еще совсем недавно манившим их своими бесконечными развлечениями. Если же изредка туда и доводилось попадать кому-нибудь из них, то они испытывали такое чувство, будто перенеслись совсем в другой мир.

Любое драматическое событие комментировалось в столовой аэродрома. Она стала как бы единственным местом, где мужчины позволяли себе передохнуть, дать волю языкам и поспорить в свое удовольствие.

В столовой собирались младшие, и старшие офицеры, все время остававшиеся начеку в ожидании, что кто-то войдет с известием о только что случившемся происшествии. Поэтому каждого показавшегося в дверях все пристально осматривали, но, если тот тихо садился за стол, на него уже никто не обращал внимания. Но как только появлялся кто-нибудь, не успевший еще [132] остыть от пережитого возбуждения, его тотчас же плотным кольцом окружали все находившиеся в помещении люди.

— Сразу после того, как я сделал разворот над Марицей, — бурно жестикулируя, начинал летчик, — как вдруг вижу: надо мной что-то то вспыхивает, то исчезает, как будто кто-то курит трубку. Во мне все взыграло: ну, разбойник, попался, теперь я тебя проучу! Сделал еще разворот и стал набирать высоту, но от него, проклятого, и следа не осталось. Просто стыдно рассказывать.

— Эх ты! Как же ты упустил его? — огорчались слушатели.

— Давненько уже ничего интересного не случалось, — с сожалением проговорил младший сержант с пушком над верхней губой.

— А нам театральные сенсации ни к чему, — возразил старший лейтенант с пышной кудрявой шевелюрой. — Ненавижу их! Мне вовсе не хочется стать действующим лицом какой-нибудь сенсации. Может быть, всем кажется, что это очень эффектно — летать на высоте сто метров и стрелять по конусу. А для меня это нервотрепка, это, чтобы не употреблять громких слов, преждевременная старость. А мне еще нет и тридцати. Поэтому вот что я вам скажу: если мне однажды ночью приведется обнаружить подлеца, то я согласен пойти хоть на таран. В моей душе накопилось столько ненависти, что я едва ли смогу удержаться.

Летчики привыкли ждать, комментировать самые различные события, обсуждать, хвалить или сожалеть о том, что не они, а другие совершили то или иное. Следующей ночью, такой же холодной и спокойной, как и все предыдущие, я снова застал летчиков, занятых работой. Закончив последние приготовления к полету, я поднялся в кабину, но прежде, чем включить двигатель, внимательно проследил за взлетом самолета с конусом. Вскоре и этот мой полет станет похожим на все остальные, а в то время он меня волновал и заставлял задумываться. Я неподвижно сидел в кабине, наблюдая за поблескивавшим стальным тросом. Вот он вспыхнул на какое-то мгновение и снова исчез. Теперь и мне пора вылетать вслед за конусом и преследовать его, обнаружить, а когда он попадет в скрещение лучей прожекторов, [133] расстрелять пулеметными очередями. Но разве можно все это описать?!

Всмотревшись в даль, в направлении Среднегорья, я обнаружил, что все небо заволокли темные грозовые облака, то и дело там вспыхивали молнии. А именно туда пролегал мой маршрут. До самых гор небо оставалось сравнительно чистым, и я не торопился догонять самолет с конусом, чтобы открыть стрельбу по мишени. Во что бы то ни стало это надо сделать над Среднегорьем, в зоне, определенной для стрельбы по воздушным целям.

Через минуту-другую после получения разрешения на взлет я уже оторвался от земли. И снова посмотрел на Среднегорье, которое теперь показалось мне похожим на зловещую гряду извергающихся вулканов. До этого мне редко приходилось наблюдать подобное. Еще в детстве я узнал, что такое Балканские горы, вселяющие в людей ужас, едва грозовые облака скроют их вершины и оттуда начнут доноситься раскаты грома. Но на земле можно увидеть только, как тучи надвигаются на горы, как порывы ветра поднимают облака пыли, а потом начинается проливной дождь. С самолета же летчик мог наблюдать за зловещим небесным механизмом, который, приводя в движение бесконечное число своих деталей, обращался с горами, как с беспомощной детской игрушкой. Стояла осень. Вспышки молний и раскаты грома в эту пору казались необычными. Разбушевавшийся воздушный океан в свете молний выглядел еще более страшным. Когда яркий свет вспышки задерживался на какое-то мгновение, мне удавалось заметить самолет с конусом, уверенно следовавший по своему маршруту. Мне доставляло огромное удовлетворение то, что у нас подобрались смелые, бесстрашные летчики, готовые лететь хоть в самое пекло. В кучевых облаках исчезал то самолет, то конус. «Смотри-ка! Кажется, мой партнер Филипп Цеков задумал заманить меня в эту трясину, чтобы я, сколько ни преследовал его, так и не смог попасть в мишень! Но как бы он ни маневрировал, я все равно сумею поразить цель».

Заняв исходную позицию для стрельбы, я стал ждать, когда вспыхнут лучи прожекторов, казавшиеся после вспышек молний светлячками. Выпустил несколько очередей, но конус оставался неуязвимым. Неточная стрельба [134] еще больше раззадорила меня. Быстро проанализировав свои ошибки, я понял, что стрелял со слишком большого расстояния, поэтому решил исправить ошибку и атаковать с более близкой дистанции. Я нажал на гашетку пулемета и почти одновременно с этим увидел, что самолет Цекова охвачен пламенем. Меня обожгла ужасная мысль: слишком дорогой ценой я расплатился за свою дерзость. Без промедления по радио стал связываться с пилотом. Вызывал его раз, два, три, четыре... Бесполезно! «Должно быть, попал в самолет! — с тревогой подумал я. — Нет, не может этого быть, не может!» В мозгу проносились тысячи зловещих мыслей, они, как осы, жалили меня, и я чувствовал, что все тело от этих укусов словно покрывается волдырями. Поддерживала меня только слабая надежда на то, что, возможно, пилот смог катапультироваться. Но это вовсе не значило, что, спускаясь на парашюте в такую погоду, он сможет спастись!

Я снова оказался над равниной, и надо мной замерцали звезды, а внизу — свет электрических фонарей. И тут у меня перед глазами мелькнул самолет, летевший совсем низко над землей. «Ведь это же Цеков! Так вот куда он запропастился! Но почему же он мне не отвечал?» Я попытался представить себе, что произошло. Должно быть, мои очереди слегка задели и повредили самолет, а теперь Цеков разыскивает аэродром. Но все же это небольшая беда по сравнению с тем, если бы самолет разбился в отрогах Среднегорья. Я с облегчением вздохнул и почувствовал, как ко мне вновь возвращаются силы.

Моя машина коснулась взлетной полосы и со свистом промчалась по ней, постепенно сбавляя скорость. Техники готовили самолеты к следующим полетам, работа на аэродроме шла нормально, и никому даже в голову не приходило, что мне довелось пережить за несколько минут перед этим. Я выпрыгнул из кабины и пошел к самолету Цекова. И только тогда почувствовал последствия пережитого напряжения. Ноги отказывались повиноваться мне, и я, как пьяный, покачивался из стороны в сторону. В двадцати — тридцати шагах от меня стоял Цеков и о чем-то оживленно разговаривал с окружившими его летчиками. Может быть, рассказывал о пробоинах в своем самолете. [135]

Все еще бледный и встревоженный, я подошел к их группе. Цеков дружески улыбнулся мне и доложил:

— Товарищ командир, задание выполнил нормально, но метеорологическая обстановка очень тяжелая.

— Я увидел, что твой самолет охвачен пламенем. Почему не отвечал на вызовы по радио?

— Но как же я отвечу, если у меня перегорела вся электроаппаратура и в кабине стало темно, как в аду?

— Цеков, ведь я же решил, что в самолет угодила какая-нибудь моя пуля!

— И я сначала подумал, что это пулеметная очередь, но потом все понял. Молния попала в мой самолет. Меня так встряхнуло, что я едва удержал штурвал. Я не знал, что и предпринять! Послушайте, вы уже освободились? Давайте отправимся в нашу столовую и отметим это событие! Интересно, сколько у меня прибавилось седых волос?

— Эх, Цеков, какую мы выбрали себе славную и тревожную профессию!

4

Капитан Содев прибыл в Д. из М. и уже с первых недель стал любимцем всех летчиков. Общительные люди находят множество путей к сердцам своих товарищей, а русоволосый красавец Содев был первым среди общительных людей. Перед его подкупающей и чистосердечной улыбкой, перед его поистине любвеобильным и дружеским взглядом не могли устоять даже люди с самым замкнутым характером. В то же время удивляло и то, что этот весельчак отличался смелостью, граничившей с безумием. Но и в этом отношении он выделялся среди множества других смельчаков, которые невольно, хотя бы интонацией в разговорах, с гордостью подчеркивали свою смелость. Содев же, напротив, даже краснел, когда летчики с редким единодушием выражали ему свое восхищение. Но все-таки нам казалось странным, что этот человек то заставляет в минуты воодушевления коллег чуть ли не умирать со смеху, то вдруг становится стеснительным, как девушка.

Аэродром, где служил Содев, на первый взгляд ничем не отличался от остальных аэродромов. Но люди, жившие там вместе с семьями, считали, что они ведут [136] очень скучную жизнь. Они всегда с сожалением твердили, что счастье обошло их стороной, что им не довелось служить, например, в М. или еще где-нибудь. А Содев поспешил сказать, что здесь ему больше нравится. Сначала все подумали, что он шутит. Капитан приехал с молодой красавицей женой. Кое-кто намекал, что ему, может быть, безразлично, где жить, но ей скоро надоест оставаться здесь, среди бесконечной равнины, под раскаленным небом, и она заскучает о Марице, о холмах большого города, о напоенном запахом смолы воздухе Родопских гор.

Но Содев уверял коллег, что влюбился в Добруджу еще со школьной скамьи, когда зачитывался рассказами Йовкова. Вечерами, в свободное от занятий время, Содев часто отправлялся на прогулку вместе с женой. Люди привыкли к их прогулкам и всегда, когда видели, как они гуляют в поле или возвращаются, останавливались и смотрели им вслед с нескрываемым восхищением. Вскоре и другие супружеские пары начали ходить на прогулки. И постепенно все убедились в том, что в этом краю отнюдь не так уж скучно, как казалось вначале. Окрестные пейзажи пробуждали в людях доброту и неповторимые мечты. Первым на красоту этого края обратил наше внимание Содев.

Служба в Д., как и на других аэродромах, оставалась службой, со всеми присущими ей волнениями и тревогами. В то лето там еще не было «мигов», пока только еще обещали, что они прибудут. Но «яки» делали свое доброе дело. Як-23 — тоже реактивный самолет, и пилоты круглосуточно обучались летать на нем. Но больше всего летному составу нравились ночные полеты над морем. Авиаторы с известной опаской отправлялись к морю, потому что эти полеты были насколько красивы, настолько и опасны. При тихой, спокойной погоде звезды отражались в море, и, если летчик был еще недостаточно опытен, он из-за огромной скорости мог легко перепутать, где небо и где море. А летчики в самом деле пока еще не накопили опыта, и Содев выполнял обязанности и командира эскадрильи, и инструктора, и, можно сказать, первопроходца при выполнении сложных фигур высшего пилотажа. Он часто рассказывал о летчиках на аэродроме в М., еще зимой при полетах освещавших аэродром фонарями, а потом освоивших штопор. [137]

— А чем мы хуже? — волновался Содев. — У них и моря-то нет. Хотел бы я посмотреть, как они себя почувствуют, когда их ночью пошлют летать над морем! — И, сияя, он заканчивал свою мысль: — Посмотрите, они нам позавидуют и ахнут, увидев, как мы летаем над морем...

Лето кончалось, но летчики уже успели совершить десятки и сотни вылетов. Заморосили осенние дожди, и равнина действительно стала какой-то однообразной и унылой. Только взлетные полосы, вымытые дождями, сияли чистотой, и колеса самолетов оставляли на них несмываемые следы. Полеты в сложных метеорологических условиях следовали один за другим. Для Содева то лето выдалось счастливым. Осенью его вполне заслуженно назначили командиром подразделения. Довольные тем, что Содев получил повышение по службе, летчики решили собраться и отметить это событие в клубе. Служить с Содевым было легко и приятно.

Потом начались бессонные ночи в выкопанной на аэродроме землянке. Ее оборудовали солидно, с потолком в несколько накатов, чтобы туда не проникала влага.

— Мы далеко от границы, и гады, наверное, реже будут нас беспокоить, — уверяли летчики.

— А может, именно на нас будут совершать налеты? Ведь через море путь для них самый прямой и наиболее безопасный, — сомневались другие.

Как-то незаметно вошло в привычку, что в эту не такую уж тесную землянку собиралось большинство летчиков. Сюда приходили и заместители командиров по политической части, чтобы проводить политинформации. Летчики слушали их выступления, а потом по-своему комментировали услышанное:

— Что войны не будет — это ясно. Но для нас она все же началась.

— А я вот как понимаю все это, — вмешивался Содев. — Раз империалисты начали эту кампанию, то они от нее не скоро откажутся. Годами будут поддерживать эту напряженную обстановку.

— И мы будем киснуть здесь, в этой землянке, пока не состаримся? — удивился Семко Цветанов. — Что за подлость! Эти гады ровным счетом ничего не понимают в правилах хорошего тона! [138]

Летчики рассмеялись.

— В этом нет ничего смешного! — продолжал Семко. — Как посмотрю на вас, вижу, что все вы здесь — молодо-зелено, и вам так и не останется времени ни на любовь, ни на женитьбу.

— Ну а мы вот женаты, так что толку? — подхватил кто-то в шутку. — Спим в этой дыре, а наши жены могут и заскучать на мягких перинах.

— Да будет вам! Им тоже не сладко. Не каждая женщина способна быть женой летчика! — прервал его Содев. — Мы не имеем права обижать их подозрениями. Наши жены не какие-нибудь ветреные особы. Итак, товарищи, вернемся к нашей теме. Империалисты в настоящий момент пытаются прощупать нас со всех сторон, и, если мы не проявим твердости, они, потеряв рассудок, могут пойти на авантюру. Вот почему, на мой взгляд, сейчас от нас, летчиков, больше всего зависит сохранение мира. Если мы будем начеку, у них пропадет всякая охота начинать войну.

— Так-то оно так... — соглашались все.

— Товарищи! — поднялся со своего места Семко Цветанов. — Хочу разъяснить. Когда я сказал, что мы здесь киснем, то вовсе не собирался пугать людей. Разумеется, киснуть никому не нравится, но у летчиков такой характер: чуть их затронь — и они сразу же вспыхивают как порох. А вы представьте себе, что будет, если господа империалисты попытаются досаждать нам в течение ряда лет. Да мы же станем беспощадными в своей ярости и ненависти, и я не завидую тем, кто попадет к нам на мушку!

Семко Цветанов все чаще засиживался в землянке. А раз он оказывался там, то около него всегда поднимался шум и велись горячие споры. Опытный летчик и командир, он ложился спать и вставал с одной только мыслью: как бы сбить вражеский самолет? Он имел привычку, стоя в землянке во весь рост, размахивать руками и пристально наблюдать за ними. Одной рукой он изображал наш самолет, а другой — вражеский. Раскрытая ладонь то взлетала высоко вверх, то резко опускалась вниз, и воображаемый противник словно бы попадал в капкан, из которого ему уже не вырваться.

— Значит, товарищи, именно так надо сбивать этого слабака, и нечего бояться, что он летает лучше вас. Делаете [139] резкий вираж... — Его ладонь снова взвилась вверх, но при этом он так сильно ударил по трубе печки, что тотчас же перед изумленными взглядами собравшихся вокруг него летчиков что-то упало с потолка.

— Эх ты, Семко, всю печку разворотил! — рассмеялся Содев, за минуту перед этим вошедший в землянку. — Если ты так же удачно будешь сбивать и самолеты, то больше ни один не посмеет появиться здесь!

В землянке все рассмеялись.

— Товарищи, ну чего вы ждете?! — крикнул Варбанов. — Ведь землянка загорится, и мы сгорим в ней, как мыши!

Из печки вырывались большие языки пламени. Тесное помещение наполнилось дымом, и все стали чихать и кашлять.

— Нет ли здесь воды? — вмешался Содев.

— Есть, только очень мало.

— Тогда вынесем печку отсюда!

Два человека взялись за ножки печки. Помогли и другие, все еще смеясь и имитируя «атаку» Цветанова.

Правы оказались летчики, утверждавшие, что Д. находится далеко от границы и потому нарушители не посмеют появиться над нашим аэродромом.

Тревогу здесь объявляли редко, но боевых дежурств никто не отменял. Наступила холодная, настоящая северная, зима, землянку совсем занесло снегом, и людям пришлось пройти через много испытаний. Метели бушевали иногда целыми неделями. С помощью специальных машин мы расчищали взлетную полосу, но через час-два снег снова заносил ее. Больше всего доставалось летчикам, по очереди дежурившим в самолетах. Это были все одни и те же люди, и им надоело уже отсчитывать дни, недели. Всегда невыспавшиеся, лишенные самых элементарных удобств, они становились молчаливыми и необщительными. От постоянного пребывания на морозе лица у них обветрились. А ко всему прочему ночью в землянку пробирались крысы. Летчики уничтожали их, но избавиться от этой напасти никак не могли. Крысы искали тепла и спасения от голода. Когда усталость и желание спать брали свое, летчики переставали обращать внимание на своих нахальных гостей, а те только того и ждали. Они отыскивали остатки пищи, своими острыми зубами рвали на куски все, что попадется. [140]

Однажды Иван Борисов с ужасом обнаружил, что крысы отгрызли кончики его ушей. Он так рассвирепел и так ругался, словно имел дело со своими смертельными врагами. А его коллеги нашли, что подвернулся повод немного позабавиться.

— Да мне теперь стыдно перед людьми показаться! — кричал Борисов.

— Это еще почему? — захлебывался от смеха Семко Цветанов. — Именно теперь ты еще больше будешь нравиться женщинам. Как только они узнают, что у тебя такое вкусное мясо, просто не представляю себе, браток, как ты сможешь от них отбиваться...

— Ну как вы можете над этим шутить, товарищи? Как же я теперь буду жить с такими ушами?

— Не злись, Иван! — продолжал смеяться Варбанов. — Уши — это мелочь. Если бы они тебе откусили нос, вот был бы ужас!

— Врачи ему пришили бы резиновый! — не успокаивались шутники.

Летчики продолжали шуметь и смеяться. Смех снова сделал их здоровыми и сильными. Да и сам Иван Борисов начал подшучивать над собой. Он строил рожицы перед карманным зеркальцем, вертел головой и напевал.

— В таком виде я, пожалуй, интереснее. Есть инвалиды без ног, без рук, но инвалидов без ушей еще не бывало. Я единственный.

Все же на следующее ночное дежурство Борисов принес откуда-то специальную крысоловку и установил ее в углу.

— Если попадется хоть одна крыса, она дорого поплатится! — пригрозил он.

Утром, когда летчики проснулись, они начали осматривать друг друга, чтобы убедиться, что больше никто не пострадал. Теперь для Ивана Борисова наступил час мщения. Он приплясывал вокруг Варбанова и кричал:

— Посмотри на свой нос! Посмотри на свой нос!

— А разве его нет? — пялил на него глаза отчаявшийся и перепуганный Варбанов, боясь прикоснуться рукой к носу.

— Он на месте, но стал похож на огрызок морковки!

— Черт побери, это уже ни на что не похоже! — смущенно [141] лепетал летчик. — Да они же могут живьем нас съесть!

Он успокоился лишь через несколько дней, когда рана зажила и нос приобрел свой первоначальный вид.

Вскоре начали поступать сообщения о том, что полеты разведчиков-диверсантов участились, и летчики в Д. в полной готовности каждую ночь ждали, не появится ли нарушитель над их аэродромом. Прошла неделя с тех пор, как прекратились обильные снегопады, и над бесконечной белой равниной сверкали золотистые огоньки звезд. Содев заходил в землянку всякий раз, когда летчики отправлялись на дежурство. Он как будто скрывал от них какую-то тревогу и мрачные предчувствия.

— Вот увидите, дойдет и до нас очередь! — утверждал он, усаживаясь на табуретку и облокачиваясь на нары. — Не удержатся, появятся и здесь, чтобы проверить, как мы охраняем море. Хоть бы нам повезло и привелось вступить с ними в бой при ясной погоде да в лунную ночь.

— Эти негодяи наверняка предпочтут вьюжную ночь, — нарочно вставлял Варбанов, чтобы вызвать командира на откровенный разговор.

— Если это случится во вьюжную ночь, я очень боюсь за всех вас. Не хочу никого обижать, но у вас пока недостаточный опыт ночных полетов в сложных метеорологических условиях.

— Товарищ капитан, неужели это так важно? — вступал в спор Варбанов. — В сущности, мы воюем, а если дело дойдет до боя, то мы готовы броситься в атаку, не размышляя о последствиях.

— Это меня радует, товарищи! — улыбнулся Содев. — Я всегда верил в то, что мои летчики — люди бесстрашные. Но есть еще и боевая дружба, о которой никогда нельзя забывать! Ну кто из вас позволил бы, чтобы погиб его товарищ, и притом из-за того, что он менее подготовлен. Давайте поразмыслим и признаемся, что авиаторы мы пока еще совсем молодые. Нам еще предстоит освоить штопор. Вот почему я искренне вам признаюсь: очень боюсь, как бы эти гады не заявились к нам в плохую погоду! Тогда прошу не обижаться, но более опытные летчики заменят менее подготовленных.

В ту ночь Содев словно бы пророчествовал. [142]

Через двое суток после этого разговора в десять часов в самолете в полной боевой готовности находился Варбанов. Из кабины самолета он наблюдал за снежной равниной, по которой сильный ветер разметывал целые тучи снега. Погода явно портилась. Где-то на горизонте клубились темные облака. Словно предчувствуя приближение бури, звезды едва-едва мерцали. Опытный глаз летчика сразу определил — приближается метель.

Вдруг Варбанов увидел взвившуюся в небо красную ракету.

Из землянки сразу же выскочили все находившиеся в ней в тот момент летчики. Тревога! Варбанов немедленно запустил двигатель. Где-то поблизости зарокотал и второй самолет. Варбанов запросил разрешения на взлет, но с командного пункта ничего не отвечали. Самолет весь дрожал, казалось, и он гневался на задержку. Это передалось и летчику. Он решил посмотреть, что делается у него за спиной, и тотчас же заметил газик, который на бешеной скорости приближался к самолету. «Интересно, что это значит?» — подумал Варбанов. Из машины выскочил Содев, одетый в летный комбинезон. Он рукой показал Варбанову, чтобы тот открыл фонарь.

— Слезай! Слезай! — скомандовал Содев.

Летчики и техники, по тревоге выскочившие из землянки, растерянно смотрели на происходящее: дан сигнал тревоги, а командир приказывает летчику покинуть кабину. Пока Варбанов отстегивал ремни, Содев добежал и до второго самолета и тоже распорядился, чтобы летчик вышел из машины. Все это он проделал, так и не дав никому никаких объяснений, грубо и несдержанно, что никак не вязалось с его характером.

Варбанов вышел из самолета. На какое-то мгновение их взгляды встретились.

— Прости меня за грубость, — заговорил Содев, — но в данный момент это самая большая нежность, какую я могу проявить по отношению к тебе. Неужели ты этого не понимаешь? Ведь ты же погибнешь, если вылетишь! Надвигается буря, страшная буря!

А Варбанов ответил:

— Разве положение настолько серьезно? Но ведь и мне не занимать смелости, и я тоже мог бы лететь!

Содев поднялся в кабину. Все отошли в сторону, и самолет помчался по взлетной полосе, покрытой снегом. [143]

Офицеры сразу же окружили Варбанова.

— Что тебе сказал командир?

— Сказал, что я не должен на него сердиться. Сказал, что в такую метель должен летать он.

— Вот всегда он такой, этот Содев! — пожал плечами Семко. — За товарища готов и жизнь отдать!

Один за другим летчики вернулись в землянку. А ветер все усиливался и усиливался. Темное зловещее облако закрыло небо над равниной, и из него повалили густые хлопья мокрого снега. Дежурные летчики и техники начали волноваться. А удастся ли Содеву в такую погоду отыскать свой аэродром? Все расселись на нарах и приумолкли. Прошло полчаса, а шума двигателя самолета так никто и не услышал. Все закурили, и облака дыма скрыли лица людей, на которых явственно проступали признаки тревоги.

— Черт побери, мне это не нравится! — заявил Семко, погасив недокуренную сигарету. — Давайте запросим командный пункт!

Варбанов поднял трубку телефона и спросил дежурного, почему все еще не возвращается командир.

— С ним потеряна связь пятнадцать минут назад! — сообщил он, ударив кулаком по столу. — Может быть, он сел на другом аэродроме?

— Глупости! — сквозь зубы ответил Семко Цветанов. — Содев не может заблудиться.

— Тогда что же с ним произошло?

— Что, что! Что-то случилось.

Никто не решился произнести вслух то, о чем все подумали.

В ту ночь никто в землянке не лег спать. Больше всех переживал Варбанов. Он впал в уныние. Его мучила навязчивая мысль, что в ту ночь капитан Содев подарил ему жизнь, пожертвовав своей. А может быть, не нужно было, вовсе не нужно было им меняться местами? Снова наступит весна, заколосится золотая пшеница, и никто уже не увидит, как все дальше и дальше в это ароматное желтое море уходят мужчина и женщина, прислушиваясь к таинственному шепоту поля и своих сердец. Варбанов вздрогнул. Как же Содев мог забыть об этой золотистой пшенице?..

Резко зазвонил телефон. Все невольно вздрогнули. [144]

С командного пункта сообщили, что, по всей вероятности, самолет капитана Содева потерпел аварию.

— Да! — глухо простонал Семко Цветанов. — Какая бессердечность! И мы знали, что этим кончится, но не смели произнести это страшное слово.

— Но кто-то должен же его произнести, — вмешался чей-то голос.

— А лучше бы промолчать. Когда люди оплакивают героев, они тем самым оскорбляют их величие. Наши слезы могут только оскорбить его память.

* * *

Обо всем этом мне рассказали другие летчики, но так как этот случай весьма характерен для того, что мы переживали в те годы, то мне хочется надеяться, что читатели извинят меня.

Говорят, что землянка на аэродроме в Д. сохранялась до недавнего времени. А лет с тех пор прошло уже много. И как только соберутся вместе летчики, прожившие в ней в общем целых четыре года, разговор непременно заходит о тогдашнем их командире. И непременно кто-нибудь вставит: «А мог бы остаться жив, если бы в ту ночь наплевал на собственную совесть и не сел добровольно в самолет». Непременно вспомнят и о его молодой красавице жене, которая единственная не поверила в то, что он погиб. До самого последнего времени она жила надеждой, что ее муж жив. И не пожелала, чтобы кто-то другой заменил ей дорогого и любимого человека. Все ждала, что он вернется и они снова, как прежде, отправятся на прогулку в поле золотистой пшеницы.

5

Полеты самолетов-разведчиков продолжались с той же методичностью. Противник по-прежнему использовал полеты на небольших высотах в лунные ночи. Он пока не встречал серьезного отпора, и это поощряло его наглые, вызывающие действия. А мы не располагали радиолокационными установками и пытались обнаружить его примитивными средствами. Именно поэтому нарушители границ рассчитывали на то, что им повезет и удастся избежать встреч с реактивными самолетами. Погоня по [145] всему небу за самолетами противника утомляла летчиков. Ни днем, ни ночью им не удавалось приобщиться к тем радостям, которые предлагала весна. Старшие офицеры обучали младших и одновременно с этим несли боевые дежурства. Для наших пилотов подобное напряжение оказалось свыше их сил. Часто люди, обессиленные, валились прямо на траву и засыпали мертвым сном. Однажды целый час мы искали Соколова. Кричали, свистели ему, нажимали на клаксоны машин, а он блаженно спал в траве, не подозревая, что весь гарнизон поднят на ноги, чтобы разыскать его. А когда Соколова разбудили, он так и не смог вспомнить, когда пришел туда, когда улегся на траву. Несмотря на это, летчики иногда нарушали приказ, но никто их не осуждал, потому что то, что делали они, было выше человеческих возможностей.

На аэродроме в М. проводились очередные ночные полеты с молодыми летчиками. В эту предутреннюю пору все — от командира до телефониста — чувствовали, что валятся с ног от усталости. Савва Нецов уже совершил двадцать четыре вылета. Он уже не мог найти в себе силы, чтобы вылететь снова. У него слипались глаза, и он дремал стоя, а все, что происходило перед ним на плацу, казалось сном. Летчик, с которым ему предстояло летать, дергал за локоть своего товарища и испуганно шептал: «Он спит!» Савва слышал, о чем друзья так тревожно перешептываются, но как будто не понимал, чем вызвана их тревога. Он только время от времени открывал глаза и как-то наивно улыбался. Он хотел подойти ко мне и попросить дать ему возможность хоть немного отдохнуть. А я запальчиво и воодушевленно разговаривал о чем-то с группой летчиков. Савва пытался меня слушать, но, хотя до него доносилось каждое мое слово, ему никак не удавалось запомнить хоть одно из них, они просто ускользали от него, как угри.

Я замолчал и посмотрел на него. Ведь по себе знал, что значит двадцать четыре вылета подряд, и ни в коей мере не удивился тому, что летчик устал. Но мне некем было его заменить, а отменить полет я тоже не мог. Нецов всем своим видом словно бы хотел сказать: «Не могу больше, браток!» А я в ответ: «Вижу, браток, но что делать. Попытайся еще раз, и потом сразу же станет легче». [146]

Наш молчаливый разговор был непонятен присутствовавшим при этом курсантам. Если бы курсанты догадались, что с ними летают люди, исчерпавшие до конца свои силы, они не очень-то уверенно чувствовали бы себя в кабине.

И Нецов в двадцать пятый раз сел в самолет. Но какой это был полет! Нецов сидел сзади, а обучаемый — спереди, и каким-то чудом оба остались живы. Нецов время от времени бился головой о стенку кабины, чтобы избавиться от приступов сонливости. Когда он всматривался в звезды, ему тотчас же в полусне виделись каштаны на Русском бульваре в Софии, и он никак не мог понять, как ему удается одновременно находиться и среди звезд, и под каштанами.

Нецов протирал глаза, ругал себя самого за то, что видит сны, прислушивался к равномерному гудению двигателя и пытался угадать, в каком направлении летит самолет. Ругань ему не помогала. Видения не прекращались. Толпы девушек в пестрых платьях шли и шли под каштанами мимо него, а звезды кокетничали одна с другой.

Вдруг откуда-то появилась жена. Она, сердясь, грозила ему пальцем. Наверное, пыталась внушить мужу, что нечего ему заглядываться на звезды. Впрочем, нет, не совсем так. Просто за несколько дней до этого они немного повздорили. У них родилась дочь, а он не смог выкроить время, чтобы зайти в родильный дом. Жена, конечно, не могла представить себе, что это такое — двадцать пять вылетов в день. И наверное, так никогда и не узнает. Двадцать пять — это совсем небольшая цифра. Ведь это не тысяча, не миллион!

А именно во время двадцать пятого вылета, он, Савва, мог погибнуть. К счастью, все обошлось легким повреждением самолета. Молодой летчик неплохо управлял самолетом, но посадить самолет точно на взлетную полосу ему не удалось. Совершая посадку, он был уверен в том, что сидящий сзади инструктор следит за его действиями и, если нужно, поправит. Савва очнулся весь в крови. Он разбил лицо о стенки кабины. Около злополучной машины толпились люди, и среди них он заметил и меня.

— Товарищ полковник! — попытался Савва отрапортовать. [147]

— Савва, отправляйся в поликлинику, а завтра, после того как ты отдохнешь, мы поговорим, — с нескрываемым сочувствием сказал я ему. — Вытри кровь с лица, а то перепугаешь жену.

Савва опустил руку и направился к машине «скорой помощи».

Подобные происшествия случались редко. Ведь такие неприятности отравляли жизнь летчиков. Они подтрунивали над пострадавшими, осуждали виновных, но понимали, что превыше всего — необходимость выполнить задачу. Нелегкая жизнь летчиков, испытания, выпадавшие на их долю, сближали людей, делали их друзьями и товарищами. Борьба с нарушителями шла своим чередом, и это вызывало воодушевление среди экипажей. Летом 1958 года командование и партийные организации начали готовить летчиков к применению в бою тарана. Партийные органы и партийно-политические работники проводили огромную работу по моральной и политической подготовке летчиков-истребителей. И те готовились к боевому дежурству самым серьезным образом...

На партийных собраниях Савва Нецов не раз возвращался к вопросу о таране:

— Я готов, товарищи, пойти на таран, — говорил он спокойно и твердо. — При первом же случае, когда это понадобится, пойду на таран.

После него высказывались Пенчев, Соколов, Божилов, Цеков и Димов.

А что же остальные? Много собралось людей в маленьком зале — яблоку негде упасть. Люди слушали, онемев от изумления. Им казалось просто невероятным, что можно так хладнокровно говорить о собственной гибели. А что бы сказал какой-нибудь сугубо гражданский человек, если бы случайно попал на подобное собрание? Ведь оно ничем не походило на собрания, проводившиеся на заводах и в селах, где присутствующие брали на себя обязательства выткать больше тканей, выплавить больше стали, вырастить более высокие урожаи зерновых или дать больше продукции животноводства. Здесь люди брали на себя обязательство умереть, если понадобится, и делали это с готовностью и полной ответственностью.

Не смог воспользоваться подвалившей ему удачей Пенчев. Только он сделал разворот, чтобы вернуться на [148] свой аэродром, как, откуда ни возьмись, прямо на него выскочил самолет противника. Пенчев сразу же его опознал. Луна ярко освещала вражескую машину, и Пенчев ясно и отчетливо рассмотрел ее. Этот негодяй осмелился пролететь над самым их аэродромом!

— Ну, теперь-то я тебя не упущу! Теперь ты у меня в руках! — сказал Пенчев, стиснув зубы и изо всех сил сжимая рычаги управления.

Но пока он на своем «миге» сделал разворот, воздушного пирата и след простыл.

Именно в то время я взял на себя управление полетами. Гарнизон с максимальной быстротой был приведен в полную боевую готовность. Техники проверили двигатели самолетов, специальные машины заняли свои места. Оперативный дежурный связывался по радио то с одним, то с другим летчиком, отдавал краткие команды и с удовлетворением отмечал, что все идет хорошо. Дежурные экипажи вылетали и занимали свои зоны, чтобы вести поиск.

Внезапно на командный пункт пришел заместитель командира по политической части и доложил:

— Товарищ полковник, лейтенант Костов вылетел в нетрезвом состоянии.

— Кто вам это сказал? — спросил я, не поверив такому неожиданному сообщению.

— Так говорят все. Он заказал в нашей столовой и выпил двести граммов коньяка.

— Двести граммов?! Да он уже наверняка разбился! Сейчас попробую поискать его по радио.

Костов не давал о себе знать целых десять минут. До сих пор ничего подобного у нас не случалось. Но все же главное, чтобы он вернулся живым.

— Знаем мы этого Костова. Как только он услышал сигнал «Тревога», у него сразу кровь взыграла, и он уже не думал о том, что делает. Был бы он трусом, то нашел бы способ увильнуть от этого полета, — попытался заочно оправдать Костова мой заместитель.

— Понимаю. Но все же было бы лучше, если бы он это делал в трезвом состоянии. Если он жив, то мы похвалим его за отвагу, но грубое нарушение приказа ему не простим!

Я снова попытался установить связь с Костовым. [149]

Вскоре по сияющему выражению моего лица все поняли, что мне это удалось.

— Костов, как ты себя чувствуешь?

— Отлично, товарищ полковник.

— По голосу догадываюсь, что отлично. У тебя хорошее настроение, — добавил я, улыбаясь. — Где ты? Что видишь вокруг?

— Лечу над Родопами на небольшой высоте. Одним словом, товарищ полковник, ищу гадов, и, если кто-нибудь из них мне попадется, я из него всю кровь выпущу.

— Костов, поднимись на высоту две тысячи метров!

— Но почему, товарищ полковник? Это несправедливо! Несправедливо!

— Приказываю! Немедленно!

— Черт возьми! — выругался летчик. — Они летают совсем низко над землей, а я за кем буду гнаться среди звезд?

— Видишь? — обратился я к замполиту. — Даже не похоже, что он выпил. Просто удивляюсь, как он может в таком состоянии летать так низко над землей! Каких только чудес не бывает в нашей авиации!

— Товарищ полковник! — возбужденно заговорил капитан. — Согласен, что Костов заслужил, чтобы ты его отругал. Но должен признаться, что я, хоть и злюсь на него, искренне восхищаюсь им. Вот какие у нас летчики: не только не увиливают от заданий, но и сами рвутся в бой. Ведь он не дежурный летчик, этой ночью ему полагалось отдыхать.

Через полчаса на командный пункт пришел и сам Костов. Никаких признаков того, что он в нетрезвом состоянии, я не заметил. Он все еще пребывал в возбуждении и пришел ко мне, чтобы доложить о выполнении задания. Костов торжественно отрапортовал, а затем попросил разрешения остаться.

— Лейтенант Костов, почему вы вылетели без разрешения? Вас в эту ночь не включили в список тех, кто должен вылететь на боевые действия.

— Товарищ полковник, я знаю, какое тяжелое положение создалось с летчиками, способными действовать в ночных условиях, и, услышав сигнал тревоги, не удержался. Явился, чтобы принять участие в бою. [150]

— А как же коньяк?

— Какой коньяк? — удивился Костов.

— Вы свободны, идите отдыхать, а завтра поговорим.

Меня охватило приятное чувство радости за летчика. Но все же наказывать его или награждать? Чудаки!

На следующий день выяснилось, что Костов в самом деле заказал коньяк, но как раз в тот момент объявили тревогу и он не выпил ни глотка.

6

Бесконечная вереница тревожных ночей совсем измучила людей на аэродроме. Они все время недосыпали и жили в постоянном напряжении, впадая то в естественный гнев, то в уныние. Больше всего изматывало то, что весь их непосильный труд пропадал зря. Наглые чужеземцы нарушали воздушные границы Болгарии и улетали восвояси, а наши летчики возвращались на свой аэродром, обескураженные и неудовлетворенные. Никто не замечал, что эта бесконечная вереница тревожных ночей, постепенно забываясь, оставляла за собой глубокий след: незаметно изменялись и сами пилоты. И как изменялись! Они становились летчиками, способными творить в небе чудеса.

Именно так и произошло с Цековым. Его любили за благородное сердце, но вместе с тем мнение о нем с самого начала создалось неблагоприятное. Посудите сами: деликатная душа, нежный и мягкий человек, как он будет вести себя в бою? И поэтому его держали в стороне. И это в то время, как Божилов, Соколов, Савва Нецов, Димов уже летали и, не скрывая своего удовольствия, рассказывали сотни подробностей о своих необыкновенных полетах.

Цеков не принадлежал к тем, кто, почувствовав, что ими пренебрегают, начинал упорно досаждать командирам, спорить, кричать и доказывать свое право быть наравне с другими. Он оказался молчаливым и терпеливым. Считал, что ему незачем обижаться, что рано или поздно его заметят, поймут свою ошибку и допустят его к ночным полетам. Он удовлетворялся тем, что только слушал других. Цеков все надеялся, что, когда он пойдет по уже протоптанной дорожке, ему будет легче. [151]

Но, очевидно, никто не хотел его замечать, и тогда в душе летчика вспыхнула первая искра зависти. Однажды он робко вошел в кабинет командира полка и стал ждать, когда тот просмотрит все разбросанные по письменному столу бумаги. Ожидая, Цеков не один раз пожалел о своем приходе, считая, что стыдно и обидно просить и разубеждать. А если начальство не согласится с ним, если оно упорно будет отстаивать свое мнение? Сумеет ли он вынести подобное унижение?

Наконец подполковник посмотрел на него усталым взглядом. Цекову очень хотелось угадать по выражению его глаз, с досадой или с любопытством тот относится к его необычайному посещению.

— Ну, Цеков, что тебя привело ко мне? — спросил командир. — Сегодня вы все как будто сговорились донимать меня.

Летчик совсем смутился: ну откуда ему было знать, что в тот день и другие приходили беспокоить начальство?

— А может быть, ты по другому поводу? — спросил Драганов. — Недавно сюда, как ураган, ворвался Караганев и, поверь мне, разбушевался, как тайфун. Ну, спрашиваю, можно выдержать такого человека? Если мне еще хоть раз доведется схватиться с подобной личностью, уверяю тебя, от меня ничего не останется! Так начинай же, Цеков, чего ты стоишь и молчишь?

— Ничего не понимаю, товарищ подполковник!

— Прекрасно ты меня понимаешь! — На полном лице командира появилась загадочная улыбка. И он продолжал свой рассказ о Караганеве. — До седьмого пота довел меня. Устал я от этого Караганева. Ох какой это упрямый человек! «Я, — говорит, — родом из Варны, морской волк». И спрашивает меня: «Вы когда-нибудь плавали в бурном море, тонули? А я, — кричит во весь голос, — тонул и собственными силами спасся. И вы воображаете, что я испугаюсь какого-то там неба!» С таким человеком трудно разговаривать. А ты, Цеков, чем решил меня пугать, раз пришел по тому же вопросу? Да и что другое могло привести тебя сюда? Все вы теперь бредите ночными полетами.

— Товарищ подполковник, разрешите мне уйти! — покраснев, пробормотал молодой капитан.

— Вот видишь! — воскликнул подполковник. — Ты [152] этим решил меня припугнуть: ни с того ни с сего — до свидания вам! Теперь я тебя не отпущу. Знаю я тебя: ты деликатнее, чем остальные. Романтик! Ну садись и рассказывай, что тебе не дает покоя.

Цеков сел на диван и, не мигая, уставился на командира. Просто не знал, с чего начать.

— Я не тонул, да, наверное, и Караганев не тонул, — невольно вырвалось у него.

— Но зачем ты все это мне говоришь? — удивился Драганов.

— Потому что Караганев мой хороший друг. Если он очень настаивает на том, чтобы летать, разрешите ему! Ведь это правда, что он настоящий морской волк, поэтому ночные полеты ему нипочем! Я уступил бы ему свое место.

— Умно говоришь, смиренно! — рассмеялся подполковник. — Ну хорошо, тогда готовься к завтрашним ночным полетам. Иди, летай! Уверен, что мы о тебе еще услышим.

С тех пор прошел год или два. Капитан Цеков, вспомнив о своем посещении начальства, удивился тому, что сейчас память воскресила именно этот незначительный эпизод из его жизни.

Аэродром был окутан густым туманом, таким густым, что не было видно ни ангаров, ни жилых построек. Цеков устроился в самолете, крепко привязался ремнями и посмотрел в сторону, чтобы проверить, виден ли ему второй самолет, в котором дежурил Димов. Однако самолет Димова он обнаружил с большим трудом. «Это мне не нравится, — подумал Цеков. — Если дадут сигнал на взлет, то ума не приложу, что это будет за полет. «Тонуть так тонуть», — заявил когда-то Караганев командиру. А мне совсем не хочется тонуть».

Цеков даже рассердился на себя за то, что подумал о возможности «утонуть». Но в любом случае этот густой туман ему не нравился. Часы показывали шесть вечера, а кругом было темно, как в полночь. Легко себе представить, что будет позже. Если в небе такой же густой туман, то на земле нельзя будет обнаружить ни одного огонька.

— К черту все! Нет таких безумцев, которые заставили [153] бы нас взлететь в такую погоду, — успокаивал себя Цеков.

Но кто-то словно только того и ждал, чтобы потешиться над ним. Замигала красная лампочка — сигнал тревоги. Цеков инстинктивно включил двигатель, и самолет задрожал, готовый взлететь. На командном пункте только что принял дежурство в качестве руководителя полетов Атанасов. Он боялся сам разрешить взлет и поэтому поддерживал постоянную связь с вышестоящим командиром; тот подтвердил, что летчикам из М. любой ценой надо выполнить боевую задачу.

— Пусть вам сопутствует удача, — сказал вполголоса Атанасов, когда бетонная взлетная полоса опустела.

В это время позвонили из Софии, и чей-то встревоженный голос объявил:

— Запрещаю вылет, запрещаю вылет!

— После драки кулаками не машут! — рассердился Атанасов. — Вы что, смеетесь над нами?

— Неужели вылетели уже? Да это же самоубийство!

— А иностранный самолет? — спросил разгневанный Атанасов.

— Нет никакого иностранного самолета! Да если бы и появился, мы не имеем права рисковать.

— А кто говорит? — спросил Атанасов.

— Генерал Захариев. Чему вы так удивляетесь?

Атанасова бросило в холодный пот. Он никак не ожидал, что ведет разговор с командующим. Атанасов попытался извиниться перед генералом за то, что говорил не по уставу, но генерал строго и уверенно отдал приказ:

— Следите за полетом и лично мне докладывайте, что там у вас происходит!

Атанасов поспешил установить связь с летчиками. Когда услышал голос Цекова, то едва удержался, чтобы не крикнуть: «Жив ли ты?» Даже сам генерал Захариев так встревожен! Атанасов ясно представил себе, что делается там, в небе.

— Здесь облачность еще более густая, чем туман внизу, — доложил Цеков.

— Набирайте высоту! Может быть, наверху видимость лучше.

Через пять минут Атанасов снова установил связь. [154]

Самолеты уже находились на высоте десять тысяч метров.

— Все то же самое. Мы с Димовым слышим друг друга, но не видим.

— Черт побери! Неужели эта проклятая облачность простирается до самих звезд?

Цеков нашел в себе силы улыбнуться проклятиям, донесшимся до него с земли. Он сгорал от нетерпения узнать, как чувствует себя Димов, и поторопился заговорить с ним.

— Ты слышал, как ругается Атанасов? — засмеялся он.

— Слышал. Если бы он мог испугать облака и разогнать их, то ругался бы еще крепче.

— Наверное, там, внизу, очень тревожатся о нас и боятся, что мы не сможем найти аэродром, — продолжал Цеков начатый разговор.

— Судя по тому, как идут дела, это будет довольно-таки трудно! — с тревогой в голосе ответил Димов.

— Послушай, Димов, когда двое потеряют дорогу, то ищут ее уже в четыре глаза. Увидишь: мы ее найдем. Я сейчас догоню тебя и буду следовать за тобой на расстоянии размаха крыльев.

— Значит, как на параде, — холодно засмеялся Димов. — Только смотри, как бы мы не столкнулись.

— Доверяй мне, или мы пропали!

«Как на параде!» — пронеслось в мыслях Цекова. Он сам удивился, как ему пришла в голову эта спасительная мысль. На дистанции пять метров они невооруженным глазом будут видеть друг друга, это придаст им уверенности. Если один ошибется, другой сразу обнаружит ошибку. Вместе с тем Цеков понимал, что это безумие, но из двух зол надо выбирать меньшее.

Самолеты крыльями разрезали однообразные пласты облачности. Если бы они не находились рядом, то летчикам показалось бы, что они угодили в трясину, — ведь в небе и самая фантастическая скорость кажется совсем ничтожной.

— Что вы там делаете, наверху? — интересовался с командного пункта Атанасов.

— Летим в парадном строю, — ответил Цеков.

— Нашли время шутить! [155]

— Не до шуток! Я следую за Димовым на дистанции пять метров.

— Да вы с ума сошли! Готовьтесь к посадке, ждите приказа.

Атанасов поторопился доложить о создавшемся положении командующему, который и без того был очень обеспокоен судьбой обоих летчиков. Сообщение о том, что они дерзнули лететь как на параде, его немного приободрило. Он удивился их смелости и, сам будучи опытным летчиком, позавидовал им. До этого момента генерал твердо настаивал на том, чтобы пилоты ни в коем случае не садились в М., где, по всей вероятности, самая плохая видимость. Он приказал, чтобы ему доложили, какой аэродром более всего подходит для того, чтобы принять самолеты. Но потом он вдруг изменил свое решение. Пусть садятся на своем аэродроме: они его лучше знают, тем более что на других садиться тоже нельзя — густой туман.

«Раз в условиях такой густой облачности они решились лететь как на параде и все еще живы, — успокаивал себя генерал, шагая из угла в угол по своему просторному кабинету, — то сумеют отыскать и взлетную полосу».

И уже без всяких колебаний Захариев подошел к телефону и взял трубку. Ему тотчас же ответил Атанасов.

— Приказываю им садиться, в M.! Как только сядут, немедленно доложите!

Генерал пережил несколько бесконечно мучительных минут, полных надежд и нетерпеливого ожидания. Когда резко зазвонил телефон, он вздрогнул и затаил дыхание. В мембране послышался радостный и возбужденный голос.

— Я так и знал: они не осрамятся! — И генерал опустился в кресло, счастливый и довольный.

7

Труднее всего было тогда, когда приходилось летать с вечера до утра. Летчикам, назначенным летать после полуночи, приходилось соблюдать строгий режим. Им запрещалось даже показываться в аэродромной столовой. Они отдыхали дома. Перед полетом каждый из [156] них проходил врачебный осмотр. Еще труднее приходилось им, если в тот день выполнялись учебные полеты, а затем в конце ночи появлялись нарушители воздушного пространства республики. Переход с учебного процесса к боевой деятельности, когда летчики уже устали, — дело весьма сложное, таящее в себе много опасностей. А в октябре и ноябре подобные варианты повторялись все чаще. Но мы не могли не сочетать учебу с боевой деятельностью — время не ждало.

В ту несчастную ночь, когда огромный механизм, состоящий из людей и машин, до того момента работавший безупречно, вдруг дал осечку, на аэродроме находились Цеков, Димов, Караганев и еще несколько их товарищей. Прежде всего они осведомились о метеообстановке, как принято у летчиков называть погоду. А погода внезапно начала портиться. Где-то на высоте тысячи метров над аэродромом повисли темные кучевые облака, скрывшие луну. Над ними простиралось черное, как деготь, небо. На высоте трех тысяч метров находился еще один слой облачности. Такая обстановка отнюдь не радовала летчиков, особенно тех, кому предстояло летать после полуночи. Хотя летчики перед полетами отдыхали, но этого было недостаточно. Хотя. врачи не соглашались с этим, но летчики твердо знали: между полетами до полуночи и после разница большая.

Цеков и Димов уже приготовились подняться в кабины учебных самолетов.

— Послушай, мне никогда не нравились эти два проклятых пласта облачности, — ворчал Караганев. — Они всегда напоминают мне мертвую зыбь на море. А ты знаешь, что такое мертвая зыбь?

Караганев никак не мог отучиться сравнивать небо с морем.

— А тебе приходилось плавать во время мертвой зыби? — спросил Цеков.

— Много раз. Я ведь из Варны, а настоящий варненец никогда не дожидается подходящей погоды. Правда, именно в этих случаях чаще всего тонут опытные пловцы. Но ведь море, браток, — это как неизлечимая болезнь, от него нет спасения. Мальчишкой я был сорвиголовой. Когда начиналась мертвая зыбь, на флагштоках вывешивали черные флаги, а мы как раз тогда безрассудно лезли купаться в море. Ох как мне доставалось [157] за мой буйный характер! А в эту ночь мы, кажется, похожи на таких безрассудных юношей.

— Не вижу только черных флагов, — пошутил Цеков. Прежде чем сесть в самолет, они порой увлекались посторонними разговорами.

— Уж не думаешь ли ты, что мне боязно? — спросил варненец. — Увидишь, как я пробьюсь через эти проклятые облака.

Караганеву предстояло вести самолет, а Цекову — находиться во второй кабине в качестве инструктора, чтобы оценить полет Караганева. Через минуту-другую они взмыли в небо. Самолет за несколько секунд преодолел и первый, и второй слой облачности и, словно бы скользя по безбрежной водной поверхности, сделав широкий круг, приготовился к посадке.

На земле Караганев спросил:

— Ну как, по-твоему, гожусь?

— Годишься. Теперь я понял, почему тебя не пугали черные флаги.

— Одно дело не бояться их, а совсем другое — не забывать о том, что просто так их не вывешивают, — ответил варненец.

После полета и разбора полетов Цеков доложил командиру полка, что Караганев уже может летать самостоятельно. Ведь в том и состояла задача инструктора, чтобы дать путевку в жизнь молодому летчику. Тогда он в последний раз увидел варненца, стоявшего у крыла своего «мига». Хотя Караганев смутил его рассказом о мертвой зыби, Цеков все же решил, что беспокоиться нет оснований: он смелый и надежный летчик. Поэтому Цеков отошел в другой конец взлетной полосы, где его ждал Димов. Пришла их очередь взлетать.

— Ну как там, наверху? — дружески поздоровавшись, спросил Цекова его партнер.

— Как будто метеобстановка ухудшается. Придется лететь только по приборам.

— Никогда не забываю об этом.

— Дело привычки. Ну пора!

Они забрались в свои кабины и стали ждать разрешения на взлет.

Руководил полетами Калудов. Первым он выпустил Караганева, а через три минуты от взлетной полосы оторвались самолеты Цекова и Димова. [158]

На командном пункте напряженно следили за полетом. Полученные сведения об ухудшении метеообстановки заставляли дежурных быть начеку. Калудов принял от Караганева рапорт, когда самолет того находился на высоте двухсот метров.

— Готов пробиться через облака вверх, — прозвучал в мембране звонкий голос Караганева.

— Пробивайся, разрешаю! — ответил ему Калудов. — Пробивайся!

Дежурный стал ждать второго рапорта о том, что Караганев преодолел слой облаков, но летчик молчал. Время неумолимо отсчитывало роковые секунды, и это приводило в ужас руководителя полетов. Калудов начал разыскивать Караганева по радио.

В это время Цеков и Димов почти одновременно доложили, что они готовы пробиться сквозь облачность. До них по радио донесся тревожный голос Калудова:

— Караганев не отвечает! Ищите его и сообщите, где он находится!

Цеков и Димов хорошо знали, что означает подобное молчание: это первый признак того, что товарищ попал в беду. Редко случалось, чтобы радиоаппаратура отказывала в полете. Цеков словно наяву видел варненца и слышал его рассказ об утопающих в мертвой зыби. Слой облаков на какое-то мгновение ослепил его. Цеков взлетел над облаками, надеясь увидеть огни самолета Караганева. Но серое пространство до второго пласта облачности выглядело безжизненным, как мертвая пустыня.

— Самолет не обнаружили, — доложил Димов.

— Продолжайте поиск и над вторым слоем облачности! — в отчаянии крикнул им Калудов.

Спазма сдавила горло Цекова. С Караганевым они давно уже стали большими друзьями. Из ума не шел разговор о мертвой зыби. Может быть, гордый Караганев именно таким образом хотел предупредить Цекова о том, что не чувствует себя готовым к полету? Значит, Цеков был обязан догадаться и запретить этот полет. «А может, мы обнаружим его на высоте свыше трех тысяч метров?» — пытался успокоить себя Цеков, и ему показалось, что он еще никогда с такой быстротой не пробивался сквозь облачность. Димов следовал за ним. [159]

А Калудов с земли не решался задать вопрос, обнаружили ли они Караганева.

Дежурные по старту, провожавшие и встречавшие самолеты, ничего не подозревали о случившемся с Караганевым. Недалеко от ангаров, где Цеков и Димов оставили свои машины, к ним подбежал молодой техник. Он попросил у них спички и смущенно объяснил, что ему страшно захотелось курить.

— Полчаса стою здесь, и ни один человек не появлялся, а спички я или дома забыл, или потерял.

— Значит, скучаешь? — с досадой прервал его Димов. — Ну что ж, везет тебе! Завидую.

— Без курева в самом деле скучно, товарищ капитан, — оправдывался техник. — Если бы у меня был огонь! Подождите, раз речь зашла об огне, я вам вот что скажу... Вон там что-то большое вспыхнуло и погасло. Никак не могу понять, что это такое. Далеко отсюда.

Цеков совсем растерялся и посмотрел на Димова, зажигавшего спичку. У Димова задрожала рука, и спичка сразу же погасла.

— А ты сообщил об этой вспышке? — схватил парня за плечи Цеков.

— Да зачем же? Кто знает, что там произошло? — попытался освободиться техник. — Откуда мне знать, что там случилось? Может быть, это фары какого-нибудь грузовика, или еще что...

— Это он! — простонал Цеков. — Слышишь? Надо скорее сообщить об этом. Бежим!

Оба летчика никак не ожидали, что так скоро получат неоспоримые доказательства того, о чем они с ужасом думали. Димов тихо вздыхал:

— Ну как это могло случиться? Ведь у него же есть опыт!

— Не включил авиагоризонт и, прежде чем пробиться сквозь облака, потерял скорость, а затем...

— Ты уверен в этом?

— Другой причины не может быть. Возможно, прибор оказался не в порядке и это подвело Караганева. Должно быть, вместо того чтобы направить машину вверх, он бросил ее вниз.

— Наверное, ты прав, — едва вымолвил Димов, но сразу же взял себя в руки и даже повысил голос: — [160] Мы несем тяжелые потери потому, что ведем эту необъявленную войну, которая хуже всякой объявленной. Если бы мы вели настоящую войну, то знали бы, где находится фронт. Лети себе и сражайся! А сейчас что? Являются они к нам, как воры, без стыда и совести, а мы даже не знаем, в чей дом забрался негодяй!

— Да чего ты раскричался? — попытался успокоить его Цеков.

— Я просто размышляю вслух. У меня столько злости накопилось в душе, что готов скрежетать зубами. Невыносимо жаль Караганева. Ну хорошо, говоришь, он не включил авиагоризонт. Допустим, что это так. — Димов явно находился на грани нервного шока. Он размахивал руками, тряс головой. — Значит, забыл — и конец! Ну как не забыть, когда эти разбойники вытянули из нас все нервы? Ох, если мне удастся их обнаружить, увидишь, что я с ними сделаю!

— Димов, ты, наверное, очень устал, — посочувствовал ему Цеков.

— Я действительно валюсь с ног от усталости, это правда, но не могу сдержать слез, как только вспомню о Караганеве.

Он замолчал, и оба медленно направились к командному пункту.

Донесение техника подсказало нам, где искать разбившийся самолет. Когда однажды вы, наши наследники по профессии, исследуя документы об этой истории, установите, что до случившегося Караганев налетал не больше ста — ста двадцати часов, из которых при самых обычных условиях ночью на «миге» всего семь-восемь часов, не торопитесь высказать слова осуждения. Мы тоже хорошо знали, какие сроки необходимы для подготовки военных летчиков к боевым действиям ночью в сложных метеорологических условиях. Но поверьте, для этого нам не хватало времени. Именно время подстегивало нас и не давало нам покоя.

8

Одним из тех счастливцев, чье имя наделало немало шума и кто, вопреки своей широкой известности, всячески избегал давать объяснения, был Еленский. Ему дважды повезло, и он встретился с глазу на глаз с вражеским [161] самолетом. Еленский никак не мог забыть свой разговор с Цековым после гибели Караганева. Он тяжело, очень тяжело переживал случившееся, и тогда ему впервые в жизни изменила выдержка и он не смог совладать со своими нервами. А в его представлении летчик потому и есть летчик, что у него нервы крепкие, как стальной трос. От этого своего убеждения Еленский так и не отказался.

Весь дальнейший ход событий подтвердил, что мы имеем дело с самым опытным противником, который, как настоящий бандит, нападая, тут же торопится ускользнуть, чтобы не пришло заслуженное возмездие. Мало того, что противник засылал к нам самолеты-разведчики, — наше воздушное пространство начали нарушать транспортные и даже пассажирские самолеты. Вот до какой степени забылись в своем стремлении унизить нашу национальную честь господа империалисты! И прежде всего им хотелось разделаться с военными летчиками-истребителями. Нужно было проучить противника любой ценой.

Летчики становились все более несдержанными. Они уже прошли через самые трудные этапы подготовки к полетам на реактивных самолетах, которая в нормальных условиях должна была длиться годами. Теперь нам не составляло большого труда обнаруживать иностранные самолеты.

Еленский находился в воздухе, когда ему сообщили, что противник с севера нарушил воздушное пространство Болгарии. «Только бы он мне попался!» — погрозил летчик, с быстротой молнии пролетая над Стара-Планиной. И вот где-то над Плевеном он наконец-то увидел иностранный самолет.

— Установи точно, какой это самолет, боевой или транспортный, и только после этого открывай огонь! — приказал ему с командного пункта подполковник Желязков.

— До каких пор мы эту песню будем петь? — вспылил, не сумев подавить в себе ярость, Еленский. — Если это транспортный самолет, что же, его по головке гладить и демонстрировать им, какие мы учтивые и добренькие? А нарушитель будет над нами смеяться?

Еленский покружил справа и слева от самолета, но [162] так и не смог установить, какой это самолет — транспортный или боевой.

— Черт побери, разрешите мне открыть огонь, потому что я ничего не вижу! — кипятился летчик.

— Не хитри! Смотри внимательнее!

«Значит, надо к нему приблизиться, — разозлился Еленский, — и поздороваться с экипажем: добро пожаловать, господа, как поживаете, кто вы такие?»

Генерал Кириллов, который тогда командовал авиацией, в ту ночь, как обычно, находился у себя в кабинете и поддерживал постоянную связь с подполковником Желязковым. И на нем сказывалась неимоверная усталость из-за бесконечных тревожных ночей: ведь все это время у него концентрировались все хорошие и плохие вести, поступавшие с военных аэродромов. Генерал тяжело переживал крупные и мелкие события, сознавая свою ответственность за все происходившее там. Он испытывал те же чувства, что и во времена гражданской войны в Испании, и в годы Великой Отечественной войны, когда он, будучи летчиком, проявлял безмерную храбрость.

Никто не смог бы отрицать, что между теми временами и нынешними существенная разница — ведь тогда велась жестокая война. Но и сейчас генерал испытывал ту же усталость. Дело даже не только в том, что ночами то один, то два иностранных самолета нарушали нашу границу. Командующий понимал: его усталость является результатом перенапряжения Он прежде никогда не мог даже предположить, что, после того как пережита самая тяжелая в истории человечества война, другие люди при других обстоятельствах могут подвергнуться тем же испытаниям. Его советские коллеги, все последние годы от всей души помогавшие болгарским летчикам, сами удивлялись и поражались тому, что им доводилось наблюдать.

Когда командующему сообщили, что Еленский преследует нарушителя, генерал запретил летчику стрелять, пока тот не выяснит, какой это самолет: транспортный или боевой.

А Еленскому уже удалось догнать нарушителя. Летчики, находившиеся на аэродроме, наблюдали за тем, как он конвоирует иностранца. Эти люди, прошедшие через множество испытаний, откровенно выражали свои [163] чувства. У штаба собралась большая группа офицеров, и оттуда доносились реплики:

— Ну чего ждет Еленский? Уж не прикусил ли он язык от страха?

— Так ведь это же транспортный самолет! Нельзя стрелять!

— И в транспортном самолете могут находиться диверсанты. Знаем мы этих подлецов!

— Пусть обстреливает! Пусть обстреливает! — таково было общее желание.

— Все хотят, чтобы самолет был сбит. Еленский так просто из кожи вон лезет, — доложил Желязков генералу Кириллову.

— Не поддавайтесь на провокацию. — Генерал вспомнил, что именно сейчас в городе полно иностранцев. — Разрешите Еленскому только припугнуть нарушителя, дать предупредительный выстрел, чтобы тот понял, что мы можем его сбить.

На командном пункте взволнованный расчет затаил дыхание. Еленский с остервенением атаковал вражеский самолет и выпустил очередь трассирующих пуль, прошедшую буквально у самого корпуса самолета-нарушителя.

Сколько поздравлений получил потом Еленский, хотя сам остался недоволен собой! Но, как утверждали его завистливые коллеги, он просто везучий. Однажды, когда Еленский на большой высоте бороздил светлое, освещенное луной небо, он вдруг вдали заметил какой-то странный предмет. Сразу никак не мог понять, что это такое. Но когда понял, что это самолет, и возможно самолет-разведчик, он так разволновался, что даже забыл сообщить об этом на землю. Еленский стал обдумывать, как и с какой стороны атаковать врага, пока тот не успел опомниться. Он так резко сманеврировал, что сам удивился, как это он не угодил в штопор, но зато вдруг оказался в непосредственной близости от «странного предмета». Выяснилось, что это многомоторный винтовой самолет. Наконец-то воздушный пират пойман на месте преступления!

— Вступаю в бой, — это были единственные слова, которые летчик успел передать в эфир, после чего прервал связь с землей. [164]

— Ну, гад, теперь с тобой покончено! — приговаривал он, подзадоривая самого себя.

Еленский набросился на самолет, как ястреб; огненные очереди его пулемета прорезали воздушное пространство вокруг врага. Винтовой самолет, не приняв боя, начал резко снижаться. С этого момента его могло спасти только снижение, потому что на малых высотах реактивный самолет теряет способность маневрировать. Развив огромную скорость, Еленский оказался впереди противника. Он ясно представлял себе, что, если все будет продолжаться таким же образом, нарушитель получит возможность ускользнуть. Тогда придется постоянно догонять и обгонять противника и обстреливать из неудобной позиции.

— Ну нет, ты у меня не вырвешься! — кричал он.

И тут Еленский вспомнил, что у него есть возможность снизить скорость реактивного самолета, к чему он никогда до этого не прибегал. И теперь он воспользовался этим. Выпустил шасси и закрылки, как это делается при посадке, и сразу же скорость его самолета сравнялась со скоростью самолета противника. Не ожидая, видно, подобной реакции со стороны преследователя, противник впал в панику. Еленский заметил, что самолет-нарушитель из последних сил пытается любой ценой добраться до государственной границы. «Миг» продолжал поливать самолет противника огнем даже после того, как изрешетил пулями весь его фюзеляж. Тот все не падал на землю. А как страстно хотелось Еленскому собственными глазами увидеть, как враг, объятый пламенем, рухнет на землю! Граница проходила буквально рядом. Еленский, стиснув зубы, не отставал от противника.

Через два дня в одной из иностранных газет поместили некролог, в котором сообщалось о гибели при исполнении служебных обязанностей трех летчиков.

Происшествия, героем которых в то время стал Еленский, вызывали взрывы восторга, и летчики сгорали от нетерпения раз и навсегда отбить у воздушных пиратов желание нарушать нашу границу.

Однажды я летел в двухместном самолете с только что прибывшим к нам в подразделение полковником Шишинюком. С первых же дней он показал себя отличным летчиком и прекрасным товарищем. Он приехал [165] как будто специально для того, чтобы заполнить пустоту, образовавшуюся после отъезда Ивана Алексеевича Елдышева. Мы пролетали с ним над Родопами, когда получили приказ взять курс на запад. Какой-то неизвестный самолет среди бела дня, как было сказано в приказе, пересекал воздушное пространство Болгарии с севера на юг и, несмотря на все предупреждения, отказывался сообщить, кто он такой, и сесть на один из аэродромов. Он продолжал свой путь, вел себя нагло, торопясь ускользнуть за границу. Мы любой ценой должны были пресечь ему путь к границе и не позволить нарушителю вырваться.

За несколько минут мы долетели до долины реки Струма и в тот же миг неподалеку увидели объятый пламенем самолет. Стало ясно, что наши истребители сбили нарушителя, не дали сбежать за границу. Мы поторопились вернуться на аэродром в М., чтобы там узнать подробности инцидента.

Оказалось, что это был израильский транспортный самолет. То, что его сбили над нашей территорией, — несчастный случай, происшедший по вине экипажа, отказавшегося посадить самолет на аэродроме в Софии. Как выяснилось, экипаж перевозил контрабанду.

Тревожные ночи мы переживали тогда. Но самыми тяжелыми из них были лунные ночи.

Напряжение — изнурительное, изматывающее, которое постоянно испытывал наш немногочисленный отряд ночных истребителей, росло. Оно продолжалось месяцами и годами. Чтобы держать экипажи и расчеты в состоянии боевой готовности, выработать высокие морально-волевые качества у летчиков и установить железную дисциплину, на аэродромах круглосуточно проводилась организационная работа. Командиры и штабы, политорганы и партийные организации трудились исключительно активно и использовали все возможные и известные из опыта советской авиации формы и методы обучения. Но самой эффективной оставалась индивидуальная работа с пилотами, техниками и солдатами. Нередко мы проводили партийные собрания ночью, непосредственно перед стартами. Мне никогда не забыть эти собрания: активные, короткие, как во фронтовых условиях. Но разве мы находились не в таких условиях? Вся сложность морально-психологической подготовки [166] воинов ВВС состояла в том, что эта необъявленная война велась империалистами ночью и тайно, причем с применением только летательных аппаратов и преимущественно на небольших высотах.

9

Когда наши воздушные границы нарушителям больше не удавалось пересекать безнаказанно и вражеские самолеты могли проникать на нашу территорию все реже и реже, неожиданно в болгарском небе появился новый противник — аэростаты-разведчики. Их запускали и днем и ночью на высоту до сорока тысяч метров, в то время недоступную для реактивной авиации и ракет «земля-воздух». Оказалось, что применение аэростатов-разведчиков дает значительно больший эффект, так как они, оборудованные сложной аппаратурой, передвигались воздушными течениями и были почти неуязвимы. Если к аэростату снизу приближался самолет, то автоматически включалось специальное устройство и аэростат быстро набирал большую высоту. Иногда и это не спасало. Тогда конструкторы позаботились о том, чтобы сделать смертоносным пространство вокруг пораженной цели. В результате взрыва горючая смесь, которой заряжали аэростаты, сжигала все вокруг на расстоянии нескольких сот метров. Для самолета, попавшего в эту зону, это означало верную гибель. Двигатели отказывались работать, и самолет попадал в критическое положение.

Началась еще более трудная и еще более напряженная борьба с аэростатами-разведчиками. В качестве первой меры мы рекомендовали устанавливать на самолетах дополнительные реактивные двигатели, что позволяло бы набирать большую высоту.

Первым сбил аэростат капитан Трифонов. Он догнал его на высоте тринадцати тысяч метров и расстрелял с дальней дистанции. Капитан еще находился в воздухе, когда получил второй приказ о преследовании еще одного аэростата-разведчика.

Летчики решили отпраздновать в столовой аэродрома такой богатый улов. Трифонов, радостно улыбаясь, рассказывал о том, как он прицелился и как стрелял, [167] не приближаясь к опасной зоне. Как выяснилось, один из аэростатов доставил ему довольно много хлопот. Снаряды пробивали его насквозь, но он, как заколдованный, продолжал парить в воздухе.

— Значит, надо целиться в аппаратуру, иначе весь твой труд пропадет зря, — сделал вывод летчик. — Это ведь не шутка — сбить аэростат. Они имеют весьма солидный диаметр.

А Савва спросил:

— А ты знаешь, во сколько обходится один аэростат?

— Да откуда же мне знать?

— Очень просто. Детский воздушный шарик стоит один лев, — шутливо продолжал командир полка майор Савва Нецов. — А во сколько раз аэростат больше детского шарика? Ну, капитан, у тебя такая невиданная добыча, что стоит закатить пир для всего подразделения.

— Товарищ майор, если мы договоримся обмывать каждый сбитый аэростат, то какому-нибудь винзаводу придется работать только на нас, — поддержал шутку один старший лейтенант.

— Вот и отлично! — закричали остальные. — Ни одного аэростата не оставим, все до одного собьем своими точными выстрелами.

Нецову захотелось немного смягчить нотки, остановить поток безудержного бахвальства: а вдруг появится начальство, услышит их хвастливые речи — потом насмешек не оберешься!

— Ну, насчет винзавода и думать забудьте. Мы никогда не были гуляками и не станем ими. Да и не так-то все просто. Эти аэростаты еще создадут нам немало хлопот.

Дня через два-три после этого, когда Нецов работал у себя в кабинете, ему позвонил заместитель командира по политчасти и сообщил, что какой-то журналист из Софии просит принять его.

— Товарищ командир, видно, люди прослышали о нашем подразделении. Расскажите ему то, что можно.

— К черту этих писак! — в сердцах выругался Нецов.

— Ну же! Будьте полюбезнее. У нас в столовой аэродрома уже идут разговоры о том, кому достанутся [168] лавры. Не забывайте, что печать — великая сила. Это не мои слова, так сказал Ленин.

— Лавры пусть достаются другим! — И Нецов повесил трубку.

Через минуту один из сержантов привел журналиста. Того явно смущал такой хмурый и недружелюбный прием. Правда, заместитель командира предупредил журналиста о том, что не следует придавать слишком большое значение настроению майора, который на первый взгляд может показаться чудаком, но на самом деле интеллигентный человек, настоящий софиец. Журналист, попав в неудобное положение, заметно растерялся, и первый его вопрос прозвучал весьма наивно.

— Товарищ майор, я хотел бы написать о вас очерк. Так вот мой первый вопрос: почувствовали ли вы себя по-настоящему счастливым, узнав, что удалось сбить аэростаты?

Пренебрежительное отношение Нецова к журналисту сменилось насмешливым.

— Неужели это будет самым важным в вашей статье? — спросил он.

— Я не имею намерения писать статью. Возможно, мои вопросы покажутся вам наивными, но, как бы вам это объяснить... я собираю материал для Очерка. Прошу вас, не удивляйтесь, что я расспрашиваю о таких мелких подробностях. Именно они помогут мне создать что-то большое, значительное.

— Ладно! — кивнул головой Нецов. — О мелочах я ничего не могу вам сказать. Спрашивайте о существенном, тогда на основании существенного сможете составить себе представление о мелочах, — поучительно продолжал майор. — Не знаю, поймете ли вы меня правильно. Летчики не любят копаться в мелочах, но это уже из другой области — из области психологии. А из того, что произошло, ни в коем случае нельзя делать дешевую сенсацию.

Журналист, задетый словами майора, попытался выпутаться из неловкого положения и дать дополнительные объяснения. Наверное, он говорил бы еще очень долго, если бы их разговор не прервал телефонный звонок.

Майор Нецов поднял трубку. Закончив говорить, он [169] встал, развел руками и уже немного более учтиво сказал гостю:

— Мне нужно вылетать. Снова появился аэростат. Если бы я мог прихватить вас с собой, чтобы вы все увидели собственными глазами, тогда вам не понадобилось бы расспрашивать меня. Но, к сожалению, я не могу этого сделать: в самолете только одно место. — И он торопливо вышел из кабинета. Журналист остался в одиночестве.

Через минуту-другую, выходя из штаба, журналист увидел взлетающий в небо самолет. К удрученному неудачей корреспонденту подошел улыбающийся заместитель командира по политчасти.

— Вы, вероятно, не успели закончить разговор? Ну ничего, ваш репортаж получится более интересным, если майору удастся сбить еще один аэростат.

— Не всегда выпадает такая удача! — с сожалением ответил журналист.

Заместитель командира начал рассказывать о борьбе с аэростатами, и журналист стал торопливо вносить в свой блокнот эти сведения. Насколько легче ему давался разговор с этим человеком, в то время как командир ограничился лишь сожалением по поводу того, что не может взять его с собой в самолет! А ведь это прозвучало не без иронии.

Савва Нецов уже забыл о журналисте. В тот зимний день солнечные лучи стерли из его памяти образ корреспондента. С командного пункта поспешили сообщить, что никакого аэростата нет, что он напрасно был поднят по тревоге.

«Ну, раз нет аэростата, то я хотя бы спокойно полетаю», — без всякого сожаления решил майор.

Он по-настоящему соскучился по небесным просторам. Его всегда влекло чистое, полное света небо. Савву неудержимо тянуло ввысь. И вот, находясь в таком превосходном расположении духа, он решил набрать высоту. В этот момент его снова вызвали с командного пункта. Савва вздрогнул, услышав приказ взять курс на Софию. Там появился аэростат. Через несколько минут Нецов уже пролетал высоко над покрытыми снегом хребтами Стара-Планины. На западе горизонт оставался таким же чистым и светлым, и пилот легко обнаружил огромный аэростат. Ему даже показалось, что в небе [170] плывет неуклюжее воздушное чудовище, огромный кит, способный, если его серьезно ранить, превратить в щепки любое судно. Подумав об этом, летчик тотчас же вспомнил о приключенческих морских романах, когда-то так сильно действовавших на его воображение. В любой момент можно было ожидать столкновения с аэростатом — тот летел на одной с ним высоте и прямо ему навстречу. Нецов нажал гашетку: из стволов трех пулеметов тотчас же вырвались огненные струи. Дав короткую очередь, Савва энергично отвел машину в сторону от поблескивавшего в лучах солнца чудовища. Он подошел к цели так близко, что его самолет мгновенно оказался в непосредственной близости от зоны взрыва. Нецов даже не предполагал, что языки пламени и дым могут распространиться на такое большое расстояние. Лишь в силу какой-то счастливой случайности самолет Нецова не угодил в зону взрыва. Но самолет довольно сильно встряхнуло. Несколько секунд пилот боролся с рычагами управления, и ему удалось предотвратить вход самолета в штопор. Нецов сразу понял, что аэростат, который ему удалось сбить, не совсем обычный. Впоследствии он узнал, что аэростат нес в себе восемьсот килограммов груза.

Нецов испытывал буйную радость китолова, поразившего одним ударом гарпуна не простого кита, а кашалота. Он сделал вираж, чтобы увидеть, куда упал груз. Долго пришлось всматриваться, прежде чем удалось обнаружить три огромных раскрытых парашюта. О месте их приземления Нецов сообщил на командный пункт. Опьяненный своей победой, Савва повернул на восток. Теперь он летел, испытывая сладостную усталость и острое желание отдохнуть.

На аэродроме его ждали товарищи. Они бурно проявляли свой восторг, а он весело поглядывал на них и не скрывал своей радости.

— Не вижу журналиста, — внезапно вспомнил Нецов. — Приведите его. Черт побери, такое, пожалуй, стоит описать.

Журналист, все еще не забывший обиды, крайне удивился, когда ему сказали, что майор сам хочет видеть его. На сей раз журналист встретился совсем с другим человеком: у этого было по-детски добродушное лицо, и он совсем не походил на того командира, беседа [171] с которым в кабинете прошла столь неудачно. Благодаря профессиональному чутью журналист сразу же уловил самое существенное. Его обида пропала, когда майор с улыбкой похлопал его по плечу.

— Извините меня, дорогой, при первой встрече я немного переборщил, — рассмеялся Нецов. — Пойдемте ко мне в кабинет и продолжим беседу.

Через два дня Нецов прочел в газете репортаж.

— Хорошо написал. Башковитый парень...

Второй эпизод, значительно более интересный, чем все предыдущие, почему-то остался незамеченным. Случилось это в воскресенье. На командном пункте заступил на дежурство майор Нецов, а капитан Трифонов вылетел на перехват появившегося аэростата. В тот день в ближайшем городе должен был, как утверждали болельщики, состояться исключительно важный футбольный матч, и с самого утра с десяток офицеров уехали на стадион. А капитан Трифонов словно бы решил над самым полем стадиона показать публике другой, полный драматизма спектакль. И должно быть, «спектакль» в самом деле оказался значительно более интересным, раз пятьдесят тысяч болельщиков перестали следить за игрой и все до одного не спускали глаз с неба. Обо всем этом нам потом рассказали офицеры с аэродрома в М.

Трифонов, обстреливая аэростат, попал в него, но с ужасом увидел, что тот и не думает падать. Нецов погорячился и приказал любой ценой сбить аэростат. Но как раз в этот миг вспыхнула красная сигнальная лампочка, и летчик сообщил, что у него осталось всего триста литров горючего.

— Не срами меня! Атакуй! — как будто и не слышал его сообщения командир, принимая на себя всю ответственность за то, что ставит летчика в критическое положение. — Атакуй!

И капитан Трифонов атаковал. И снова поразил аэростат, однако тот не падал на землю. Только через час этот аэростат новой системы, состоявший из множества отдельных камер, благодаря чему он так долго держался в воздухе, весь изрешеченный пулями, упал на землю.

Но капитан Трифонов этого уже не видел. Ему следовало немедленно идти на посадку, пока он не остался [172] без капли горючего. Приземлившись, Трифонов решил, что скорее подаст в отставку, чем предстанет перед взором своего командира. Его искали повсюду, чтобы поздравить с боевым успехом: ведь до этого специалисты утверждали, что сбить многокамерный аэростат невозможно.

— Может, он запил где-нибудь от горя и стыда. Немедленно разыщите его и, хоть связанного, приведите сюда! — сердился и радовался Нецов, отдавая этот приказ близким друзьям Трифонова. [173]