Часть вторая.

Хозяева неба

1

Мы, бывшие курсанты, стали офицерами с несколькими звездочками на погонах. Теперь продвижение по службе значило для нас не так уж мало.

Нам часто приходилось расставаться друг с другом, иногда на неделю, иногда на месяцы или годы, и поэтому каждая встреча сопровождалась бесконечными воспоминаниями, восторженными разговорами о будущем. Бывшие курсанты из Казанлыка изредка переписывались, но чаще всего, поглощенные напряженными повседневными заботами, мы ленились браться за перо, тем более что были точно осведомлены друг о друге и о том, кто в каком уголке земли находится в данный момент. Стефан Ангелов знал, что меня послали на учебу в Советский Союз, а потом я прослышал, что и Стефана направили туда же.

Каждая весточка, каждая мелочь, касающаяся близкого друга, дарила нам радость, ободрявшую нас после утомительных полетов. Летчик, как бы он ни был сосредоточен в воздухе, все равно не в состоянии отключиться от всего того, что крепко связывает его с землей... Днем с самолета ты видишь все предметы в уменьшенных масштабах, ночью же огоньки городов и сел кажутся тебе светлячками, а все это манит тебя и бередит память, и порой вспоминаются самые неожиданные события. После одного, двух или десятков полетов в душе зреет неутолимое желание встретиться с близкими тебе людьми, и ты просто ждешь благоволения судьбы, которая подарит тебе такой счастливый праздник. [66]

Часто, бывало, не успеешь пожелать себе этого праздника, как судьба уже торопится тебя порадовать. Меня, как командира истребителей эскадрильи, после возвращения из Советского Союза познакомили с приказом о том, что на аэродром в М. решено перевести ряд летчиков. Туда же прибыли Стефан, Соколов, Калудов и Белухов, тоже вернувшиеся из Советского Союза, где они впервые летали на реактивном самолете Як-23.

Крепкие объятия друзей, встретившихся после долгой разлуки, всегда выражают их горячее желание вспомнить о прошлом, родившем в их сердцах братскую любовь, дать обет в том, что эта любовь не угаснет.

Кажется, один лишь Стефан умел так раскатисто и заразительно смеяться.

— Нет, вы только посмотрите на него! — внимательно оглядывал меня Стефан. — Ты совсем не изменился. Посмотришь на тебя, и сразу становится ясно, что неправы те, кто утверждает, будто летчики старятся быстрее людей наземных профессий.

— Да и ты все тот же!

— Тот же, говоришь? Вот тут ты ошибаешься. Я стал совсем другим.

— Как это так? Не понимаю.

— Очень просто. Я, браток, летал на реактивном самолете, поэтому мне кажется, что тот, кто на них еще не летал, безнадежно отстал. В Советском Союзе нас обучали летать на этих удивительных машинах.

— Эх, Стефан, ты задел мое самое больное место! Ты же знаешь, что я не завистлив, но сейчас, признаюсь, завидую тебе. — Обнявшись, мы пошли по плацу. — Я слышал, ты был направлен в Советский Союз, и искренне радовался за тебя. И я побывал там, изучал тактику боевого использования новых машин, но мне не довелось летать на них. Летную подготовку мы проходили на Як-11 и Як-9П.

— Браток, дорогой, это что-то невероятное! Это нельзя передать словами, нужно испытать самому. Летишь, а у тебя такое чувство, будто ты оседлал молнию. Эх, жаль, я не мастак рассказывать!

— Понимаю тебя, — немного рассеянно ответил я. — Ты мне лучше скажи, догадываешься ли, зачем нас собрали здесь? [67]

— Раз нас обучали летать на реактивных самолетах, наверное, будем продолжать их осваивать и здесь.

— Ясно! Начинается эпоха реактивной авиации! Все это нам пока трудно по-настоящему оценить. Ведь это же будет революция в небе! Я чувствую себя счастливым, ведь мы вместе с тобой примем участие в ней!

Мысли, которыми поделились мы, старые друзья, волновали и остальных летчиков. Многие из летчиков, подобно Стефану, прошли специальное обучение в Советском Союзе. Прибытие могло значить только одно — сюда, на аэродром в М., пришлют реактивные самолеты. Наше волнение нарастало.

Вскоре эти фантастические машины начали одна за другой поступать к нам в огромных ящиках. Офицеры, радуясь как дети, сопровождали груз, распаковывали его и долгими часами осматривали содержимое ящиков. Летчики стояли возле ящиков словно загипнотизированные. Хотя мы изучали авиационное дело и считали себя специалистами, хотя знали, что наука не стоит на месте, даже самые смелые фантазеры среди нас не могли позволить себе подумать о том, что возможен такой невероятный скачок. Мы смотрели на новую технику как завороженные, а в душе возникали тревожные мысли. Сумеем ли мы летать на этих самолетах? Справимся ли?

К нам в часть прибыл командующий ВВС генерал Захариев. Только когда всех летчиков выстроили на плацу, мы увидели, как нас много. Стоявшие в строю офицеры были охвачены необычайным волнением, понимая, что они участвуют в каком-то исключительно важном событии. Оживление передавалось от одной шеренги к другой. Летчики надеялись услышать из уст командующего то, что уже ни для кого не являлось тайной, но в приказе приобрело бы ясный и категорический смысл.

Генерал появился со стороны здания штаба. Он шел своей обычной слегка покачивающейся походкой, будто только что сошел с самолета после длительного и изнурительного полета. Его лицо, озаренное лучами солнца, раскрасневшееся от мороза, выглядело спокойным и задумчивым. «Интересно, изменился ли генерал со времени нашей встречи? — думал я. — Нет! Нет!»

Генерал остановился буквально в пяти метрах от меня. Теперь я смотрел ему прямо в глаза. При первой встрече я не решился взглянуть на него, все время думая, [68] что в чем-то виноват перед ним. Именно поэтому теперь я откровенно смотрел на него в упор — просто так, чтобы наказать себя за прежнюю нерешительность. Я был уверен, что генерал не запомнил меня, да и не должен он помнить всех.

Генерал Захариев все время жестикулировал. С первых же минут он сумел полностью овладеть вниманием стоявших в строю. У всех возникло такое чувство, будто нас благословляют на выполнение великой и очень ответственной миссии. Если бы свои мысли генерал высказал холодно, это, вероятно, посеяло бы в нас сомнения и страх, но случилось как раз обратное: слова генерала вызвали в нас воодушевление.

— Я уверен, что вы представляете себе, какие дьявольские трудности вас ожидают, но убежден, что не найдется ни одного летчика, техника или политработника, который отступил бы. Как говорится, зубами будем вгрызаться, но выполним задачу, поставленную партией. Наступает решительный момент в развитии авиации. Нам приказано за короткий период провести переподготовку летного состава и перевооружение наших военно-воздушных сил. Мы должны это делать без устали, преодолевая любые трудности. Самое важное — нужно ясно отдавать себе отчет в том, что совершается историческое дело. От себя добавлю: небо есть небо, и оно может жестоко нам отомстить, если здесь, на земле, мы будем готовиться недостаточно тщательно. Работа предстоит огромная. А теперь слушайте приказ министра народной обороны: «Командиром части назначаю майора Величкова, а командирами авиаподразделений — поручика Симеона Симеонова и поручика Стефана Ангелова...»

Услышав это, я вдруг почувствовал, что у меня подкашиваются ноги. Мне и в голову не приходило, что на меня будет возложена такая ответственность, тем более что мне пока не доводилось летать на реактивном самолете. Стефану будет, во всяком случае, куда легче! Потом я услышал, что вновь назначенных командиров вызывают в штаб, и почти обрадовался тому, что смогу вовремя возразить и, может быть, мою просьбу удовлетворят.

Меня догнал Стефан, тоже взволнованный и немного испуганный. [69]

— Чувствую, что не способен командовать подразделением, — признался он. — Да какой у меня опыт, чтобы стать командиром? Как ты думаешь, есть ли смысл спорить?

— Тебе — нет. Ты летал на реактивном самолете, и потому тебе труднее будет отговориться. А мне легче. Надеюсь...

— Черт побери, и кто это придумал такое? — махнул рукой Стефан, и мы оба вошли в кабинет, где нас ждали генерал и майор Величков.

— Ну, товарищи, поздравляю! — широко улыбаясь, генерал Захариев направился к нам. — Вот вас трое, и мы возлагаем на вас надежду.

Благосклонность командующего меня ободрила, и я решил сразу же начать:

— Товарищ генерал, я все понимаю, только дело в том, что я вовсе не чувствую себя подготовленным к решению этой ответственной задачи. Прошу меня освободить.

— Наверное, и ваш товарищ попросит, чтобы мы его освободили? — все так же тепло продолжал генерал.

— Так точно, — вытянулся Стефан. — И я тоже прошу.

— Значит, вы оба договорились создать оппозицию командованию? Это нехорошо, совсем нехорошо, — повернулся он ко мне. — Разве вы забыли, как приезжали ко мне в Софию в общем-то с теми же вопросами, которые сейчас мы уже начали решать? Получается, что вы отказываетесь от своих же слов! Да, тогда вы проявили себя более нетерпеливыми, чем я. Требовали немедленно убрать всех старых офицеров. В тот раз я вам возразил, сказал, что это преждевременно, а сейчас, когда мы, по существу, решаем именно этот вопрос, вы увиливаете от ответственности. Так что же, неужели мы должны отдать царским офицерам на откуп полки реактивной авиации? В самом деле, вас не поймешь.

— Виноват, товарищ генерал, — покраснев, поспешил извиниться я.

Я был ошеломлен тем, что командующий не только меня не забыл, но и помнил, по какому поводу я встречался с ним. Сейчас он счел возможным возвратить мне «долг». Я искренне раскаивался в своем неблагоразумии и, чтобы загладить вину, пробормотал: [70]

— Мы справимся. И в самом деле, не так страшен черт, как его малюют.

— Я знал, что наш разговор закончится именно так. А сейчас я вам признаюсь: ваше отношение к делу мне нравится. Не люблю людей, которые безрассудно берутся за все. От безрассудства до авантюры — один шаг, а человек должен думать своей головой, если не хочет ее потерять. Верю, что сделанный нами выбор вереи. Займитесь, товарищи, работой, звоните мне, если понадобится. Меньше будем спать, зато создадим боеспособную авиацию и станем достойными защитниками болгарского неба.

Командующий уехал, а мы, трое командиров, в тот же день занялись подготовкой программы обучения. Внешне мы делали вид, будто абсолютно спокойны, будто нам ясно, с чего начинать и как надо браться за новую работу, но сами остро переживали свою неподготовленность. А пока суд да дело, «летали» на реактивных самолетах в учебных классах. Мы стояли на пороге чего-то нового, неожиданно представшего перед летчиками. И нужно было как можно скорее подготовить себя, чтобы овладеть новой техникой.

2

В бурный водоворот жизни, шлифовавший и сглаживавший характеры летчиков так же, как вода шлифует камни, как-то очень быстро вошел подполковник Елдышев. Он прибыл к нам вместе с другими советскими офицерами. Явно поспешив с оценкой этого человека, мы решили, что в нем нет ничего необычного, что он такой же, как все другие советские летчики. А получилось совсем не так. С первой же недели Елдышев выделялся среди своих коллег широтой профессиональных знаний и общей культурой, а также сдержанностью и смелостью. Он как-то естественно и непринужденно сблизился с нами, щедро отдавал себя людям. Все мы стремились бывать как можно чаще в его компании, слушать его рассказы и дружить с ним. Лишь к одному мы никак не могли привыкнуть: обращаться к нему со словами «товарищ Елдышев». Это звучало слишком официально. Хотелось найти что-то более теплое, соответствующее [71] русским традициям, и нам с трудом удалось приучить себя звать его Иваном Алексеевичем.

В Елдышеве необыкновенно сочетались поэт, летчик, командир и инструктор. Всегда аккуратный, он приводил в смущение тех, кто иногда пренебрегал своим внешним видом. Его взгляд, всегда согретый теплотой и нежностью, отличался способностью быстро и безошибочно находить наиболее одаренных и восприимчивых. Но больше всего Елдышеву нравились офицеры, подававшие другим личный пример. С простодушным снисхождением относился он к пустословам и хвастунам. Когда же появлялась необходимость преподать урок и тем и другим, он становился неистощимым на эпизоды и анекдоты и с их помощью или награждал достойных, или высмеивал нерадивых.

Закипела лихорадочная работа и в учебных кабинетах, и на аэродроме. Полеты на «яках» доставляли и удовольствие, и огорчения. Взыскательный взгляд Елдышева не упускал даже самой ничтожной оплошности, и именно тогда, когда летчик думал, что будет удостоен похвалы, Елдышев выражал недовольство. Сначала кое-кто хмурился, был готов назвать инструктора педантом, а Елдышев, словно бы угадывая чужие мысли, по-своему наказывал виновника. Он подзывал к себе летчика и приглашал его сесть в свой самолет, хотя уже летал в тот день и порядком устал. И оба снова поднимались в воздух.

А потом, уже на земле, спрашивал:

— Поняли, в чем ваша ошибка?

Елдышев был неумолим и свою придирчивость объяснял просто и понятно:

— Эх, ребята, лучше сейчас поработать до седьмого пота, чем завтра, пилотируя реактивный самолет, врезаться в землю.

Многое, о чем мы узнавали от него, казалось и новым, и необычным. Но больше всего и наиболее подробно инструктор говорил об умении вести обзор, представлявшем, с его точки зрения, целую науку. Альфа и омега для летчика — способность в воздухе видеть вблизи и вдали, уметь, подобно локатору, охватывать взором все пространство. Теоретически это ясно понимали все, но на практике это давалось трудно. Не у всех оказались достаточная реакция и способность, как фотоаппарат, [72] запечатлевать в памяти все сразу. И именно поэтому Елдышев оказался незаменимым педагогом. Свою точку зрения по поводу того, что летчик прежде всего должен научиться обозревать землю, он отстаивал твердо и последовательно. Однажды он организовал поход курсантов в театр и во время антракта увидел в фойе большую группу своих учеников. Те наперебой говорили о пьесе и игре артистов. Елдышев прошел мимо них, а они и не подумали его приветствовать. Он был озабочен: они поступили так из гордости или в самом деле его не заметили? Решил проверить, прошел вторично мимо них — тот же результат. А в третий раз он сам подошел к ним и спросил: «Вы что же, меня замечать не хотите?» Сконфуженные курсанты признались, что действительно его не заметили. Тогда Елдышев твердо заявил: «Нужно быть внимательнее. Иначе из вас летчиков не получится». И он рассказал, что в десятках, сотнях случаев в годы Отечественной войны погибали те, кто не овладел искусством вести обзор. Тот, кто первым обнаружит самолет противника, выигрывает, а опоздавший проигрывает.

Горький опыт воспитывает лучше всего. Произошло и на аэродроме в М. несколько эпизодов, убедивших даже тех, кто больше других упорствовал в том, что Елдышев был неправ. Случилось как-то, что одновременно два самолета выруливали на взлетную полосу. Второй из них догнал шедший впереди самолет и винтом едва не разрубил его. Мертвенно бледные, словно их вели на казнь, виновники аварии высунулись из своих кабин. Прибежали и мы с Елдышевым.

— Эх, ребята! Очень плохо у вас обстоит дело с обзором. Вы обязаны на земле и иголку увидеть, а тут самолет не заметили!

Летчики покраснели, на их лицах проступил холодный пот; они предпочли бы отправиться на гауптвахту, вместо того чтобы выслушивать подобное. Елдышев не сердился, он знал цену своей педагогики и твердо верил в то, что даже самые неподдающиеся могут исправиться. Он не пришел в отчаяние и тогда, когда во время очередной проверки осрамились почти все летчики. На аэродром собирался совершить посадку самолет Як-17, но у него отказали тормоза, и он исчез в кукурузном поле за аэродромом. Однако приземления машины никто не заметил. [73] Руководитель полетов долго искал самолет по радио. Искали его, искали, да так и не смогли найти. И вдруг из кукурузы вышел сам летчик-инструктор капитан Станков. Пилот объяснил, что машину пришлось оставить в двух километрах от аэродрома в районе реки и самому возвращаться пешком. Было и смешно, и неловко: мы снова вынуждены были краснеть.

Наступило время первого полета на реактивном самолете. Як-23 стоял на взлетной полосе, а личный состав нашей части ждал начала полетов. Первым готовился подняться в воздух командир. Вот в специальном костюме появился он вместе с Елдышевым и несколькими другими офицерами. Нас всех охватило волнение. Мы будто считали шаги командира и по его походке пытались судить о том, владеет ли он собой, сумеет ли успешно взлететь и приземлиться. Прежде чем войти в кабину, майор Величков поднял в знак приветствия руку. Всем стало ясно, что он держится молодцом. Офицеры ответили ему приветствием: «Счастливого пути!» Раздался грохот, машина затряслась, сильная струя воздуха обдала наши лица. В кабине виден был пилот, сосредоточенный и поглощенный работой. Все мы буквально умирали от любопытства и нетерпения. На протяжении нескольких месяцев мы изучали «анатомию» самолета, знали все его качества, а также и то, какое участие примет любая его деталь в обеспечении головокружительной скорости. И все-таки интереснее было на практике наблюдать за самолетом, видеть, как человек овладевает им и подчиняет своей воле его сложные механизмы, как человек и машина сливаются в единое целое.

Самолет на бешеной скорости промчался по взлетной полосе, да так, что показалось, словно весь аэродром трясет как в лихорадке. И все-таки эта скорость еще не изумляла. Фантастическая скорость появилась тогда, когда машина оторвалась от земли. Будто зазвенела натянутая исполином тетива лука. Наблюдатели затаили дыхание. Всем показалось, что мимо них со свистом пронеслась металлическая стрела. Самолет, от алюминиевого тела которого отразились лучи солнца, походил на молнию. Но эта «молния», вместо того чтобы взлететь к небу, пронеслась низко над полем и неожиданно стала терять высоту. Все затаили дыхание. Что случилось? Неужели майор Величков потерял управление? Все закончилось [74] в считанные минуты. Самолет приземлился на рисовом поле, и туда на газике устремились мы с Елдышевым и Ангеловым.

Лицо Елдышева, обычно непроницаемое, на этот раз казалось бледным. Крупные капли пота покрывали его.

— Все пошло насмарку! — горько произнес он. — Происшествие в первом же полете! Плохое предзнаменование!

— Иван Алексеевич, — попытался утешить его Стефан, — майор Величков — отличный летчик. Я просто не верю, чтобы он сплоховал.

— Разве важно, хороший он летчик или плохой? — откликнулся Елдышев. — Важно, что он напугал своих товарищей. Теперь все будут бояться летать на новых самолетах.

Мы ничего не могли ему возразить. Газик убавил скорость, водитель хотел найти дорогу получше. Елдышев, подавленный случившимся, молчал. Он был уверен, что Величков разбился, и не спускал глаз с того места, где, как ему казалось, упал самолет. Разумеется, туда же сбежались и крестьяне из ближайшего села, они звали кого-то, кричали.

— Останови! — сказал вдруг Елдышев шоферу.

Мы недоумевали, почему он так поступает. Но он выпрямился в машине, вынул носовой платок и вытер лицо.

— Не видите разве, Величков жив?

— Жив? — вскочили мы со Стефаном.

— Эх вы! Трудно вас научить умению вести обзор. Вот там, справа! То ли он воскрес, то ли мне приснилось!

По едва заметной меже, заросшей шиповником и боярышником, прихрамывая, шел майор Величков. Вероятно, он еще издали заметил газик и торопился нам навстречу.

— Черт побери! — не переставал изумляться Елдышев. — Не понимаю, что же произошло. Совершить вынужденную посадку на реактивном самолете на такой пересеченной местности и остаться живым — да ведь это само по себе уже чудо! Нет, вы только посмотрите, ребята, ведь это же он!

Майор Величков приблизился к газику. Из царапин [75] на его лице струйками текла кровь. Елдышев крепко, по-мужски обнял командира части и расцеловал его.

— Иван Алексеевич, — сухо, так и не сумев унять волнение, произнес Величков, — поверьте мне, я делал все, как полагается. Не потерял самообладания. Иван Алексеевич, уверяю вас как командир и коммунист!

— Величков, вы еще не пришли в себя. Отдохните, успокойтесь, у вас еще будет время и для анализа, и для раздумий. Важно то, что есть кому рассказать всю правду.

— Иван Алексеевич, двигатель отказал не по моей вине.

— Возможно, это так и есть, любое начало всегда сопряжено с трудностями, тем более в авиации... Ну да ничего, ничего. Важно, что ты живой. И с самолетом ничего не случилось. Если бы ты испугался, то безусловно разбил бы его, да и сам...

Командир оказался прав. Проверка подтвердила его слова. Но эта история тяжело отразилась на летчиках, которым предстояло впервые лететь на реактивных самолетах. Теперь у тех, кто мечтал как можно скорее испробовать реактивные самолеты, не осталось и следа от прежнего нетерпения. В разговорах проскальзывали и такие нотки: возможно, с полетами поспешили и нужно их отложить. А самое главное, что людям в душу закралось подозрение: а вдруг и в остальных самолетах есть дефекты? Об этом доложили Елдышеву. Если он порекомендует отложить полеты, то, может быть, время излечит летчиков от наступившей растерянности?

— Нас, друзья, сюда направили не для того, чтобы мы затягивали переподготовку. Когда немцы напали на нас, мы не просили Гитлера отложить войну: дескать, мы не подготовлены. Воевали и одновременно учились. Вы будете летать уже на этой неделе.

— Иван Алексеевич, если нужно, проведем собрание коммунистов и там...

— Не нужно, не нужно никакого собрания. На собрании мы можем крепкими словами осудить страх, но все равно ничего этим не добьемся. Сделаем так: вы вызовете всех на аэродром. Я сам полечу...

На летном поле снова собрались летчики и техники части. Самолет стоял на том же самом месте, что и самолет Величкова, только в кабине теперь сидел Елдышев. [76] Всех охватило тревожное ожидание. Среди собравшихся шли разговоры, что Иван Алексеевич постарается доказать: происшедшее с командиром соединения — это всего лишь нелепая случайность.

Самолет стремительно пронесся по взлетной полосе и стал набирать высоту. Небо, ясное и лазурное, словно бы специально подготовилось к этому большому празднику и приняло в свои объятия сверкающую металлическую птицу. Откуда же она прилетела? Ведь небо между Средна-горой и Родопами никогда еще не видело ничего подобного; не видели ничего подобного и люди, которые по привычке устремляли взор в небо, когда появлялся аист или ласточка. В тот день они увидели, что прилетела новая гостья — металлическая птица, наполнившая небо неслыханным громом. Гром носился по небосводу, а его источник могли уловить взглядом только самые наблюдательные. И люди увидели реактивный самолет и, еще не зная, что это новый тип самолета, уже собирались на сельских площадях, на улицах и оживленно Обсуждали увиденное.

А на аэродроме царило ликование. Взмывший ввысь самолет пел, как жаворонок — предвестник весны. Но вот офицеры затихли. Самолет повернул к аэродрому, готовясь к посадке. Буквально за одну минуту он спустился из поднебесья, и как раз тогда, когда ему следовало выпустить шасси, снова произошло то чудо, от которого замерло дыхание. Елдышев несколько раз перевернул машину, а потом она понеслась низко над землей. Самолет сделал широкий круг над аэродромом, и только после этого шасси коснулись бетонной дорожки. Буря восторга, вызванная смелостью и искусством Елдышева, всколыхнула летчиков. Все увиденное показалось нам чем-то невероятным, хотя потом мы смогли убедиться сами, что это совсем обыкновенное дело.

Не дожидаясь, пока Елдышев подойдет, мы побежали навстречу. Каждый из нас спешил прикоснуться к герою.

— Иван Алексеевич, ваш полет равнозначен созданию самой великой поэмы! — воскликнул кто-то. — И эта поэма сегодня прозвучала возвышенно!

— Не преувеличивайте, друзья! Любое начало выглядит красиво и величественно. Через неделю, через месяц поэма ничего не будет стоить. Я уже стар, чтобы [77] писать стихи. Вот вы молоды, и от вас мы ждем талантливых поэм, — говорил он, откровенно счастливый и преисполненный любовью к нам.

3

Если призадуматься, то восемь лет — это довольно большой срок. За восемь лет юноши превращаются в мужчин, становятся отцами, но Стефан Ангелов и Соколов, Калудов и Белухов все еще считали, что мы только-только начинаем вкушать плоды своей профессии. Казан-лык остался в прошлом, а настоящая работа, огромная и ответственная, начиналась здесь, в М. Прав оказался Иван Алексеевич: дай молодости крылья и жди чудес! Учитель благоговел перед своими учениками. Огорчительные неприятности, омрачавшие их первые шаги, после того как он прибыл в нашу часть, уже позабылись. Елдышев, ветеран войны, привыкший быть резким и скупым в своих оценках людей, теперь стал даже более щедрым, чем следовало. Иван Алексеевич искренне изумлялся. Прежде он любил болгар, как братьев по крови, за их восторженное и сердечное гостеприимство, но вот с той поры, как ему довелось несколько месяцев поработать среди них, он начал открывать и другие черты в их характере. Выяснилось, что это выносливый, самолюбивый и твердый как кремень народ. Стоит лишь ударить по кремню огнивом, как во все стороны разлетаются искры. Иван Алексеевич думал, что в данном случае он играет роль огнива, и, немало удивленный, замечал, что сколько ни бьешь по кремню, тот не крошится, а только больше высекает искр. Елдышев, герой войны, ставший мудрым философом, теперь с воодушевлением заявлял, что с такими летчиками, как болгарские, он мог бы выдержать и еще одну войну. Они не подведут, не бросят в беде. Как специалист своего дела, он пришел к заключению, что летчики в М. пытаются выработать свой стиль, который соответствует их мужественному характеру.

— Иван Алексеевич, не пытайтесь заставить нас быть более сдержанными. Ведь мы же готовимся не только к парадам и к тому, чтобы нам аплодировали. Нам следует готовиться в условиях, близких к боевым, — мягко спорили с ним командиры. [78]

А он только смеялся и удивлялся их дерзости.

— Ясно, друзья, отныне я перестану сдерживать ваш болгарский темперамент. Мы с вами солдаты и всегда должны думать о том, что наши враги готовы зажечь пламя войны. А на войне нужно уметь не только летать, но и воевать.

И Иван Алексеевич задумался. А подумать было о чем. Вот, например, майор Величков. Он пришел в авиацию в качестве заместителя командира, а потом стал командиром. Первый полет на реактивном самолете едва не стоил ему жизни, но он не отказался от своей профессии. Елдышеву рассказывали, что подобным образом завершился и мой первый полет с инструктором.

Вдруг Елдышев спросил меня:

— Товарищ Симеонов, живы ли твои мать и отец?

— Да, Иван Алексеевич, — не скрывая удивления, ответил я.

— Как же тебе удалось заставить их смириться с тем, что их сын будет летчиком, после того трагического первого полета?

— Иван Алексеевич, я их и не агитировал, поскольку это слишком трудное и безнадежное дело. Просто-напросто они не знают о том, что я стал летчиком.

— Как так не знают? Да ведь ты же летаешь уже восемь лет!

— Иван Алексеевич, если бы ты знал, какая у меня мать, какой это славный человек! Ведь если бы я ей сказал, что летаю, то этим бы убил ее. Много слез выплакала она из-за меня в годы партизанской борьбы, и я не посмел признаться ей в том, что летаю. Она думает, что я работаю техником в авиации.

— Да ты хитрец! — улыбнулся Елдышев. — Нужно это дело исправить. Когда она поймет, что целых восемь лет ты летаешь и все жив и невредим, то ей легче будет примириться с тем, что ты летчик. Советую тебе пригласить ее на наше торжество.

Мне понравился совет Елдышева. Торжество должно было состояться очень скоро. Ждали прибытия официальных гостей из Софии, чтобы показать им, чему научились летчики. Как раз предоставился удобный повод пригласить и маму. Пусть сама увидит, какое это чудо — авиация, и поймет, что она не так уж и страшна. [79]

Ведь в нашем деле любят поговорку: «Кто схватит быка за рога, тот уже не боится его».

Торжество началось рано утром. Как и полагается в подобных случаях, летчики украсили все вокруг знаменами и плакатами, зеленью и цветами. Обстановка создалась праздничная, располагающая к хорошему настроению.

Многочисленные гости, заняв свои места, громко переговаривались и с интересом следили за приготовлениями к полетам. Новые реактивные самолеты стояли стройными рядами, блестели в лучах солнца, а вокруг них хлопотали летчики и техники в рабочих комбинезонах. Их нисколько не смущало присутствие родителей, жен, братьев, сестер, гостей. Начинался тяжелый и напряженный день. Из громкоговорителя доносились то команды, то марши.

Все внимание присутствующих приковал к себе первый самолет. Он стремительно пронесся по взлетной полосе аэродрома и вихрем взвился в небо. Диктор сообщил имя летчика, и сразу же одного пожилого крестьянина окружила толпа. Моя мама стояла немного в стороне от него. Она видела, как этот человек волновался, словно ребенок, как доставал из-за пояса носовой платок и вытирал не ко времени навернувшиеся слезы. Потом примерно то же самое произошло с какой-то женщиной, также, видимо, приехавшей из села. Она пыталась понять смысл всего происходящего вокруг. Люди смотрели в небо, и она не сводила с него взгляда. Люди радовались, и она радовалась. Но боже, что это такое?

— Внимание, внимание! — раздался голос диктора. — Сейчас вы увидите фигуры высшего пилотажа в исполнении Симеона Симеонова.

Сердце матери сжалось. Может, она ослышалась? Мать схватила за руку стоящего рядом с ней военнослужащего и нетерпеливо спросила:

— Эй, сынок, что там сказали, кто полетит?

— Полетит Симеон Симеонов, тетя.

— Но как это так? — заволновалась она. — Что, у вас здесь два Симеона Симеонова, что ли? Мой сын тоже Симеонов, только он техник.

— У нас только один Симеонов, — окружили ее офицеры. — Да ты, часом, не мать ли его? [80]

— Сынки, да что вы такое говорите? Он же техник, он же мне говорил, что он техник! — запричитала мать.

— Значит, не хотел тебя пугать! Ну, не плачь же! Радуйся, разве не видишь, что он летает, как сокол?

Но мать уже не видела ничего ни на земле, ни в небе. Ей хотелось лишь одного: чтобы как можно скорее закончилось это бесконечное и изнурительное торжество, чтобы увидеть меня и отругать за хитрость. Уже и вырос, и возмужал, а все таким же остался! Раньше, в годы Сопротивления, я был занят революционной деятельностью в Габрово и Казанлыкском округе, а она, бедная, последней узнавала о том, в каких опасных операциях я принимал участие. Так вот и сейчас. Значит, уже восемь лет сын летает? Если бы она знала, больше бы седых прядей появилось в ее волосах. Пожалуй, даже лучше, что ничего не знала. Но все равно это мне так не сойдет. Она еще меня отругает, она еще такого мне наговорит...

Но когда мама увидела, что я иду ей навстречу и так подкупающе улыбаюсь, вся обида в ее душе растаяла. Да я и сам догадался, что она меня простила, и подошел к ней уже не боясь, все еще по-детски восторженный и озорной.

— Смейся, смейся, негодяй! — решила все-таки отругать меня мать. — Думаешь, что если ты вырос такой большой, так я не смогу тебя поколотить, да? Техником, говоришь, работаешь?

— Теперь ты все знаешь. Если решила меня бить, то бей здесь, перед всеми!

— Тебя? Да разве такого летчика и командира можно бить?

— Я рад, мама, что ты сама убедилась: самолеты — это умные машины и летать на них вовсе не страшно. Это делает человека гордым, наполняет его огромным чувством достоинства и заставляет постоянно стремиться как можно лучше выполнить свой долг!

— Вижу, вижу, но ты себя побереги! Все-таки на земле совсем другое дело! Разве там, наверху, не страшно, когда взглянешь вниз? Ведь высоко же!

— Зато как прекрасно, мама! Будь ты помоложе, посадил бы тебя в самолет, чтобы и ты посмотрела. Увидела бы Шейново, горы Стара-Планины... [81]

Торжества отшумели, и сразу же потянулась бесконечная вереница будней, наполненных самыми разнообразными событиями. Накануне Девятого сентября в Софию вызвали многих летчиков и вручили им ордена, а на праздничной демонстрации в военно-воздушном параде впервые участвовали и реактивные самолеты.

Корреспондентам, заранее подготовившим свои репортажи, пришлось дополнительно включать в них новые абзацы. Наша работа в небе характеризовалась не цифрами, и, может быть, поэтому их вставки пестрели поэтическими искрами.

Сразу же после праздника в М. совершенно неожиданно прибыл генерал Захариев. Никто не был предупрежден об этом, никто даже не догадывался о причинах его приезда. Вот почему мы, командиры, порядком взволновались.

По настроению, которое командующий и не скрывал, мы догадывались, что он прибыл с радостной вестью. Но с какой? Командирам было приказано немедленно явиться в кабинет Величкова. Их не пришлось долго искать, и через минуту люди заполнили кабинет. Командующий рассказал, какое впечатление произвели реактивные самолеты на членов правительства и Политбюро. Все мы решили, что он прибыл для того, чтобы рассказать нам о том, какой большой эффект произвело наше участие в параде. По-видимому, и он, специалист в этой области, тоже пришел в восхищение: в самом деле, казалось чудом за такой короткий срок подготовить летчиков для полетов на реактивных самолетах.

Никто из нас, в сущности, так и не понял, что началось совещание, одно из тех необычных совещаний, которые командующий так хорошо умел проводить — по-деловому и плодотворно. Он продолжал говорить своим мягким, добродушным голосом:

— Назрел момент для создания и других таких же авиационных частей, как ваша...

— Наконец-то становится ясно, зачем он прибыл, — прошептал мне Стефан Ангелов.

— Наши кадры и техника готовы к выполнению ответственной задачи, — продолжал командующий. — Вот почему я привез приказ министра народной обороны. Будут созданы две части — одна здесь и одна в К. В К. вы отправитесь на «яках», а в М. прибудут новые самолеты [82] МиГ-15. Вы сами понимаете, что вас ждет еще более тяжелый, упорный труд. А те из вас, кому предстоит летать на МиГ-15, пусть знают, что это в полном смысле слова реактивные самолеты, еще более совершенные и скоростные, чем «яки».

Слова командующего заставили нас взволноваться. Ведь мы пока еще не услышали самого главного: кто остается в М. и кто переедет в К.?

— Командирами частей назначаются Величков и Симеонов. — И генерал Захариев тут же повернулся к сидящему рядом с ним Величкову: — Тебе придется перебраться в К. Знаю, знаю, что помимо романтики в нашей службе есть и нечто весьма неприятное. Это наш кочевой образ жизни: сегодня здесь разобьем табор, завтра — в другом месте. Что же делать? Такова судьба летчика!

После совещания Стефан Ангелов догнал меня в коридоре.

— Ну, поздравляю! — обнял он меня. — Нужно обмыть назначение, как и положено.

— Ты не сердишься, что придется переезжать в К.? Я знаю, как трудно и неприятно перебираться на новое место. А там, безусловно, начнутся всякие неурядицы.

— Если и начнутся, то ты с ними справишься. Ты же будешь моим командиром, — засмеялся Стефан.

— Но и ты ведь парень не промах. Знаю, браток, что тебе будет нелегко. Раньше, когда мы жили холостяками, то не тужили, а теперь и о себе нужно думать, и о детях.

— Начинаешь читать мне мораль? Будь спокоен. Моя жена обещала, что никогда не станет жаловаться на нашу кочевую жизнь.

* * *

Деление нашей части началось сразу же, на следующий день. Нелегко было людям, прожившим вместе не один год, расставаться. А какая жизнь у летчиков?! Вместе с ними переезжают и семьи, и сразу же начинаются вечные неурядицы с квартирами, со снабжением. Но жены летчиков, видимо, именно поэтому и становятся женами летчиков, что умеют стойко и молчаливо переносить все невзгоды и безропотно следовать за своими мужьями.

Уже в первую неделю Стефан дал о себе знать из К. [83]

Он не жаловался, он вообще не имел привычки хныкать, но в своем письме нарисовал безрадостную картину, которую застало его подразделение на новом месте. Там ему пришлось заботиться о множестве вещей: о квартирах, магазинах, дорогах и бог знает о чем еще. «Голова идет кругом, браток, но все же как-нибудь справлюсь. Сейчас чувствую себя не командиром, а мальчиком на побегушках. А ты, безусловно, надерешь мне уши, если моя работа с «мигами» начнет хромать...»

Надеру ему уши! Я улыбнулся, читая это письмо, отнюдь не служебного характера. «А мне кто надерет уши? — думал я. — Разве мне здесь легче?» Работа так завертела меня, закружила, что никак не удавалось выкроить минутку свободного времени, чтобы ответить Стефану. Ну да ничего, скоро слетаю к нему, тогда и поговорим. Работа напирала, словно накопившаяся за плотиной вода. Хорошо, что рядом со мной был такой сведущий человек, как Елдышев, иначе я мог бы совсем запутаться. А мне предстояло в самом скором времени отправиться на совещание в министерство с предложением о материально-техническом обеспечении новых самолетов. Мы подсчитывали, вычисляли, сосредоточивая свое внимание на самых мельчайших подробностях. На совещании могли быть внесены и другие предложения, кое-кто мог попытаться оспорить наши.

Сначала нам показалось, что совещание пройдет без особых инцидентов. Сразу стало ясно: подготовились мы хорошо. Наши аргументы основывались на научных исследованиях. Мы четко наметили и перспективы в нашей работе, а это как раз и являлось главным. Никто не сомневался в том, что через какое-то время новые самолеты завладеют аэродромами, и нужно было все заблаговременно проверить и предусмотреть.

На совещании, как мы и предполагали, внимание было сосредоточено на предложении о тягачах. Говорили и о менее значительных вещах, но как-то между прочим. На любых заседаниях, где все вертится, вокруг одной главной оси, не обходится без людей, отнюдь не смущающихся своей некомпетентности. Важно, дескать, привести механизм в действие. О тягачах идет речь? Так это ведь совсем простое дело! Так, казалось, думал каждый, хотя, возможно, и не видел никогда в жизни вблизи реактивный самолет. [84]

— Товарищи, я не понимаю, почему мы так горячимся, когда можем решить вопрос самым простым и экономным способом, — поднялся со своего места один пожилой товарищ, известный своими знаниями в вопросах материально-технического обеспечения.

Все затаили дыхание, чтобы услышать, какой же это такой самый легкий способ.

— Есть ли смысл, — философски продолжал товарищ, — транжирить огромные средства на автотягачи? Ведь это ляжет тяжелым бременем на государственный бюджет. Ту же самую работу, например, могут делать всего лишь несколько десятков пар буйволов...

Это несерьезное предложение присутствующие встретили громоподобным смехом, пронесшимся, словно охлаждающий порыв ветра. Но товарищ ничуть не смутился, глубоко убежденный в том, что именно он единственный нашел правильный выход. Защищаясь, он запальчиво продолжал:

— Прошу вас, товарищи, прошу вас! В этом нет ничего смешного. Шестьдесят пар буйволов — это же сила, большая и дешевая. Кто-то до меня говорил здесь об экономии. Вот вам и экономия — вместо тягачей и бензина впряжем буйволов, будем кормить их сеном. Подсчитайте, сколько будет стоить государству наша авиация. Почти бесплатно... — Товарищ гордо посмотрел на присутствующих и, довольный собой, сел.

Генерал Захариев, не вставая, спросил:

— Вы действительно всерьез говорили все это?

— А как же!

— Тем хуже, — не сдержавшись, отрезал командующий.

Обстановка разрядилась.

Этот веселый эпизод еще много лет служил поводом для безобидных шуток в среде летчиков, когда они вспоминали, через какие трудности прошла наша реактивная авиация.

4

Военный аэродром в М. жил своей жизнью. Здесь поселились и семьи летчиков. Их жены и дети настолько привыкли к профессии мужей и отцов, что считали обыкновенным делом взлеты или посадки самолетов, в то [85] время как другим, непривыкшим, все это казалось крайне любопытным и окутанным какой-то таинственностью. Профессия одного из членов семьи, хотя она и считалась уже обычной, все же была связана с тревожным трепетом ожидания, когда муж или отец находился в воздухе. Самолетам присваивались человеческие имена, ласковые или насмешливые. Як-17 называли «бабкой Настей». Когда летчику приходилось лететь на самолете, прозванном «бабкой Настей», то даже дети понимали, что это не так уж трудно. Эта машина совсем устарела, и ей предстояло уйти на пенсию. Но разве вы, насмешники, забыли, как буквально онемели от изумления, когда прибыли первые «яки»? Ваши взоры теперь прикованы к «мигам», однако «бабка Настя» еще не раз заставит вас затаить дыхание! Да и что вы знаете о ней? Думаете, все? Вы привыкли к ее скоростям, однако, какое бы вы ни проявляли высокомерие по отношению к ней, решится ли кто-нибудь из вас полететь ночью? Вот когда вы опять онемеете и опомнитесь...

Весь авиагородок заговорил о ночных полетах. И возможно, люди не волновались бы так, если бы пришел официальный приказ, если бы это не было просто инициативой командира и Елдышева. Сильнее всего волновались жены, как это случилось и год назад, когда их мужья пересели с винтовых самолетов на реактивные.

Вопрос о ночных полетах был решен в кабинете командира. Никто не сомневался в том, что мы добьемся своего и выполним задуманное.

— Значит, все ясно! — весь загорелся Иван Алексеевич. — Завтра же надо закупить шестнадцать фонарей. Восемь поставим слева, восемь — справа. Посадку будем проводить, ориентируясь на свет фонарей. Не так ли? Возможно, когда-нибудь нашей находчивости будут удивляться, а может, даже сразу правильно поймут нас. Ночные полеты будут занимать важное место в будущей боевой деятельности ВВС, и, несмотря на известный риск, откладывать их нельзя, — добавил он.

— И все-таки эти фонари не вызывают у меня особого доверия, — робко вставил кто-то.

— Нет ничего страшного, товарищи, — взял слово командир подразделения аэродромного обслуживания Манолов. — Вы хотите иметь освещение? Я вам его обеспечу. [86] Выведу в поле грузовики с самыми сильными фарами — и прошу на посадку!

— Браво, браво — зааплодировал Елдышев. — А мы об этом и не подумали!

Все разошлись, а молва как молния облетела аэродром. К предстоящему полету готовились все. К вечеру на аэродроме загудели грузовики. Спустилась темная осенняя ночь. Во мраке сновали летчики и техники — единственные люди, пользовавшиеся правом находиться возле самолетов. Многим из них пришлось заняться подготовкой к полету, но встречались и такие, которые пришли на аэродром просто для того, чтобы удовлетворить свое любопытство. Вблизи взлетной полосы стояли два «яка», фонари горели слабым мерцающим светом. Мороз пощипывал щеки, а взгляды невольно скользили по небу — спокойному, прозрачному, с похожими на брильянты звездами, небу-загадке, небу-лабиринту.

Всеми, кто присутствовал на аэродроме, все больше овладевала уверенность в том, что с летчиками, которым предстоит лететь, ничего страшного не случится и они благополучно вернутся на землю, но неизвестно почему в души закрадывалось смутное беспокойство. Автомобильные фары залили мощными потоками света часть бетонной взлетной полосы и вытянутые тела самолетов, в которых уже сидели пилоты. Самолетные двигатели зарокотали с такой силой, словно внутри машины появилась какая-то бешеная сила. Алюминий сверкал, и самолеты как будто спешили взлететь в холодное небо, чтобы там остыть. Я услышал только, как с треском рассекает небо первый самолет и оно от этого звенит подобно огромному расколовшемуся стеклу. А потом наступила и моя очередь.

Через минуту-другую все затихло. Люди зябли и тихо переговаривались между собой, ожидая возвращения самолетов.

Сильные ощущения от первого ночного полета на реактивном самолете врезаются глубоко в память, и даже потом, спустя какое-то время, каждый пилот может словесно нарисовать картину исчезающей во мраке земли. Если бы огоньки сел и городов не сливались и не становились похожими на груду раскаленных углей, то человек мог бы подумать, что земли вообще не существует. Более реальным выглядит небо, усеянное звездами, манящее [87] своей прозрачной бездонностью. А внизу словно бы простирается мертвое море из дегтя, и кажется странным, что под этой оболочкой из дегтя живут миллионы людей...

В ту ночь мы вдвоем с Елдышевым трижды совершили посадку, находя взлетную полосу по мерцающему свету фонарей. Риск взлета в темное небо несет с собой и ни с чем не сравнимое наслаждение! Даже после приземления тебя не оставляет страстное желание еще раз повторить полет. В последний раз мы выбрали более дальние маршруты: один — на юг, другой — на север. Случается, что, находясь в тесной кабине, среди созданных человеческой мыслью самых разнообразных приборов для контроля и управления самолетом, пилот ночью испытывает гнетущее чувство одиночества и возвращается на землю усталым, обессиленным. Но для самых смелых летчиков в этом состоянии характерно только ощущение свободы духа: ты один, а чувствуешь себя хозяином звезд, исчезнувших из твоего поля зрения гор и рек.

Во время третьего полета, после того как первые два я провел в напряженном состоянии, меня охватило какое-то освежающее успокоение. Наслаждение молниеносной скоростью машины заставляло дышать свободно. В груди я ощущал бьющую ключом радость. Приборы показывали, что я лечу на высоте пять тысяч метров. Я знал, что нахожусь над Средна-горой, но, конечно, не мог видеть ее горные массивы. На высоте трех тысяч метров расстилалась легкая дымка. Мне показалось, что через нее я улавливаю какие-то, хотя и совсем неясные, отблески, идущие с земли. Может быть, это покрытые снегом вершины гор? А возможно, что-то другое. На высоте семи тысяч метров встретилась облачность, закрывшая небесные высоты своей полупрозрачной сетью. Сквозь нее звезды просматривались как в тумане, точно так же, как фонари на аэродроме. В эти мгновения я настроился на поэтический лад и стремился запомнить обстановку, чтобы позднее более точно описать все увиденное. Самолет, как выпущенный снаряд, с резким свистом двигался горизонтально между этими двумя границами — верхней и нижней, скрытыми словно в огромном капкане мощными потоками света.

Увидев под крылом самолета огоньки Пазарджика, [88] я решил, что до этого момента мой маршрут представлял собой нечто похожее на экскурсию и развлечение. Во мне заговорил азарт военного летчика, и я инстинктивно подчинился ему. Вот почему я решил выполнить левый разворот и взять курс на М. Я резко снизился до трех тысяч метров. Тяжелое тело самолета рассекло дымку. Я крепко сжимал штурвал, как держит узду наездник, и это делало самолет покорным. Почувствовав себя частицей огромной машины, я ощутил прилив новых сил и потянул рычаг на себя, мысленно приказывая: «Довольно вниз! Сейчас наверх!» Вследствие быстрого набора высоты я пережил нечто такое, о чем даже никогда не слышал. Посмотрел за борт на землю и увидел звезды, посмотрел на небо — и там мерцали звезды! Я недоумевал. Возможно, во время пикирования или при наборе высоты машина перевернулась? Но я хорошо помнил, что летел нормально, ошибки не допустил. Тогда что же случилось, что это за дьявольское наваждение, как мне в этом разобраться, и что произойдет, если не разберусь?

Меня охватило беспокойство. Почувствовав опасность, я весь напрягся. На мгновение закрыл глаза, надеясь, что, когда снова открою их, и земля, и небо опять окажутся на своих местах. Но я обманулся. Темная ночь, словно западня, хотела сыграть со мной злую шутку. Я тщательно всматривался в приборы и все надеялся, что это колдовство рассеется.

Приборы показывали, что самолет летит в нормальном положении. А вдруг они ошибаются? Действительно, сам того не сознавая, я мог перевернуть самолет. Беспокойство перерастало в тревогу. Я крепко сжимал штурвал, но не знал, что предпринять. Не знал, где нахожусь, куда направить машину, где искать аэродром. Я понял, что мне грозит смертельная опасность. Каким-то образом мне следовало освободиться от галлюцинаций, толкавших меня к краю пропасти. И подумалось, что все происходящее — это результат большого перенапряжения. Может быть, именно из-за этого меня на какое-то мгновение охватило болезненное состояние. Следовало тотчас же, немедленно прийти в себя. Неожиданно вдали что-то блеснуло перед моими глазами — что-то огромное, яркое, — и тут же произошел резкий поворот в моем сознании и сразу же установилось прежнее [89] равновесие. Огромное яркое пятно — это же Пловдив. Я почувствовал облегчение и только тогда ощутил, что весь покрылся холодным потом.

Когда я приземлился, первым меня встретил несколько встревоженный Елдышев.

— Почему задержался? — спросил он. — Командиру не положено нарушать приказ о длительности полета.

— Иван Алексеевич, это был прекрасный полет, но я испытал странные ощущения. Никогда не поверил бы, что ночь может таить в себе столько неожиданностей.

— Что же случилось? Внешне ты спокоен, и ни у кого бы не возникло никаких вопросов.

— Если бы я не сохранил самообладания, сейчас вам пришлось бы уже меня разыскивать. Иван Алексеевич, зайдемте ко мне в кабинет, я вам все расскажу.

Крайне заинтригованный происшедшим, Елдышев искренне поражался тому, с каким спокойствием я ему обо всем рассказывал.

— Черт побери, да ведь об этом ничего в книгах не написано, да и мне самому ни от кого не доводилось слышать! А может быть, этим и объясняются многие несчастные случаи? Пилоты взлетают и не возвращаются. Нужно завтра же затребовать консультацию в Москве. Возможно, там что-нибудь известно.

В ответе, полученном вскоре из Москвы, происшедшее со мной именовалось потерей пространственной ориентации. Те, кому довелось ее пережить, запомнили это состояние надолго.

О случившемся стало широко известно, и это в какой-то мере затруднило подготовку к ночным полетам. Именно поэтому мы с Елдышевым занялись прежде всего обучением нескольких смельчаков, чтобы впоследствии подключить к ним и остальных летчиков. К середине января уже летал майор Соколов, один из лучших пилотов, несколько позже — Атанасов, а в апреле мы получили приказ командующего о подготовке целой эскадрильи к ведению ночных боевых действий. Задача оказалась исключительно трудной. Если летчик не убежден, что поставленная перед ним задача должна быть выполнена, и если вопреки своей воле он все же сядет в самолет, то налицо все условия для неудачного финала.

Первым усомнился в целесообразности ночных полетов Атанас Атанасов во время острого спора, происшедшего [90] в моем кабинете. Военные летчики, разделившиеся на два лагеря, переживали мучительные минуты.

— Товарищ полковник, — едва переводя дыхание, начал Атанасов, — я не могу взять на себя подобную ответственность. Я буду искренним: мои летчики еще не имеют необходимой для ночных полетов подготовки. Может, мы рано приступаем к ним? Может, вы должны объяснить командующему истинное положение вещей?

Елдышев, обычно бравший слово в конце совещания, на сей раз не сдержался и ответил:

— Хорошо, что мы спорим как товарищи и коллеги, но только одного я не могу понять: почему кое-кто думает, что мы с Симеоновым посылаем вас на верную гибель? Если это так, то мы должны были бы прежде, всего беречь собственную шкуру, а мы первыми летали и опять будем летать. Да разве мы, как летчики, из другого теста сделаны? Мы такие же люди, как и вы!

— Иван Алексеевич, — покраснев, поднялся со своего места Атанасов, — вы знаете, что среди моих летчиков нет трусов. Только я опасаюсь, достаточно ли они подготовлены. А вы, ко всему прочему, предусматриваете и сложный пилотаж в ночных условиях. Представляете, насколько сложна задача?

— Понимаю, понимаю, все упирается в подготовку. Мне не впервые приходится сталкиваться с этой проблемой. Когда немцы подходили к Москве, мы посылали в ночной бой даже курсантов. И они не вступали с нами в спор. Передайте своим летчикам мои слова. Летчик готовится прежде всего к тому, чтобы воевать, а не заниматься спортом. Правда, наша профессия отличается от любой другой, но мы должны преодолевать трудности, а не становиться их рабами.

Летчику неведомо чувство страха, и если он нарушает какие-то указания, то только из-за своей неподготовленности или из-за одному ему понятного суеверия. Но летчику присуще гордое самолюбие, и он никогда не поделится с кем-нибудь своими мрачными предчувствиями. Наоборот, он скорее пошутит, посмеется. Так поступал и младший лейтенант Стефан Павлов. В разгар подготовки к ночным полетам он часто подшучивал над своими товарищами:

— Только бы нам не привелось лететь седьмого числа [91] какого-нибудь месяца. Это число погубило многих в нашем роду.

— Уж не фаталист ли ты? — отвечали ему коллеги.

— Не верю я в приметы, и все-таки седьмого числа мне не хотелось бы лететь.

А когда стало ясно, что именно седьмого числа планируется проведение ночных полетов, он снова пошутил по этому поводу.

— Послушай, Павлов, если ты действительно чувствуешь себя неподготовленным, попроси отложить твой полет, — посоветовал ему самый близкий друг. — А все, что ты болтаешь, — фантазия и глупость. Мы все этой ночью будем волноваться, но мы не фаталисты.

— Ну какой же ты! Да я в самом деле только шутил.

Ночные полеты начались. По аэродрому сновали люди в военных мундирах, охваченные каким-то особым волнением. Пока самолеты один за другим не вернутся, никто не будет спокоен. Да разве мог бы хоть один человек уснуть в такую ночь? Жены и дети напрягали слух, чтобы уловить любой звук, ближний или дальний, затихающий или усиливающийся. Время тянулось мучительно медленно, отсчитывая секунды, минуты, часы... А на аэродроме окружали каждый прибывший самолет и спешили осведомиться, как прошел полет.

Ночные полеты ставили перед нами все новые и новые проблемы, но через месяц-другой эти полеты сделались постоянной страстью военных летчиков, а те даже не подозревали, что в скором времени им предстоит столкнуться с новыми испытаниями.

5

Выйдя из газика, майор Стефан Ангелов сразу же занялся поисками командира части. Направляясь в его кабинет четким военным шагом, он все боялся, как бы не встретиться у него с вновь прибывшими советскими специалистами. Стефан хотел застать командира одного и выяснить подробности, отсутствовавшие в лаконичном приказе, который предписывал ему немедленно явиться в М. Совершенно очевидно, что его вызывали для участия в летно-методическом сборе для отработки приемов выполнения такой сложной фигуры высшего пилотажа, как [92] штопор. Нельзя сказать, что Стефану не давало покоя тщеславие, желание быть всегда среди первых. Иногда майор Ангелов обнаруживал в себе раздвоенность: один человек в нем все еще способен был придавать, хотя и в малой степени, значение земным проблемам, а второй всецело посвятил себя небу. Сам Ангелов больше любил и ценил своего второго двойника, но первому прощал даже мелкие недостатки. Вот и сейчас с ним происходило то же самое. Уже месяц, как Стефан чувствовал, что кто-то хочет впутать его в какие-то интриги, последствий которых он еще не мог предвидеть. Единственным другом, которому он мог рассказать о своих тревогах, был его командир. Поэтому-то Стефан и искал подходящий момент, чтобы приехать в М. и поговорить с ним.

Но, подъезжая к городу, он забыл о своих заботах, увидев, как «миги» бороздят небо. Он не мог оторвать от них взгляда, мучительно пытаясь отгадать, не обогнали ли хоть в чем-нибудь летчики из М. его летчиков. Другие были способны завидовать, сплетничать, если их коллеги преуспевали в чем-нибудь, а он только радовался этому и гордился. В душе он хранил безграничную любовь к людям; этому, вероятно, его научили необъятные просторы воздушного океана.

Именно поэтому майор Ангелов сказал себе: «Командиру ни слова о моих невзгодах! Пусть пауки запутывают меня в свои сети. Это их дело. В небе паутины нет, там чисто. Когда внизу, на земле, меня захотят запачкать грязью, я взлечу еще выше и омою свое тело в солнечных лучах и блеске звезд... Сейчас от нас требуют научиться делать штопор? Хорошо, и штопор будем делать».

Майор Ангелов постучал в дверь. Услышав голос командира, приоткрыл ее. В кабинете полковника увидел советских специалистов и поспешил уйти, решив, что прервал какой-то важный разговор. Я встал, чтобы его вернуть.

— Ну входи же, входи, почему убежал?

— Ладно, браток, я потом. Хотелось побыть с тобой наедине. Не привык я разговаривать с генералами, — начал оправдываться Стефан. — Закончишь свои дела, тогда и увидимся.

— Ну до чего ты интересный человек! Мы закончили свою работу и сейчас просто беседуем. А генерала нечего [93] стесняться. Входи — и сам убедишься, какой это замечательный человек!

На наших отношениях никак не сказывалась разделяющая нас служебная дистанция. Мы оставались друзьями, какими были и в первые месяцы в Казанлыке. Сохранились и прежняя взаимная симпатия и преданность. Взволнованный, я представил Стефана гостям.

— Я прибыл выяснить все относительно штопора, а не в гости.

Генерал Зимин, сидевший в кресле, с улыбкой наблюдал за нами. Он сразу догадался, что мы со Стефаном закадычные друзья.

— Раз он приехал выяснить все о штопоре, да еще и с таким настроением, все будет в порядке, — засмеялся генерал. — Ох уж мне этот штопор! Увидите, что не так он страшен.

— Товарищ генерал, мы думали, что и ночные полеты опасны, однако сейчас наши летчики гоняются за звездами и утверждают, что ночью небо более красиво, — неуверенно вступил в разговор с советскими специалистами Стефан. — А когда освоим и штопор, просто не представляю себе, что тогда они будут говорить.

— Для воздушного бойца-истребителя чрезвычайно важно в совершенстве владеть всеми приемами высшего пилотажа, в том числе и уметь выполнить такую сложную фигуру, как штопор. Такова стоящая перед нами задача.

Мы со Стефаном запомнили эти слова генерала.

Вечером мы наконец остались наедине. Хотелось о многом поговорить, но Стефан снова не решился заикнуться о своих личных заботах. Ему казалось недостойным занимать меня мелочами. Все это бледнело перед тем, что предстояло нам делать здесь, на аэродроме в М. Всего несколько человек были отобраны для того, чтобы начать подготовку к освоению штопора. За короткий срок им предстояло стать мастерами и начать обучение других летчиков. Соколов, Атанасов, Ангелов, Калудов и Нецов лихорадочно готовились.

— Знаешь, эта напряженная программа мне нисколько не надоедает, — сказал как-то счастливый Стефан, размечтавшийся, лежа на кровати. — Помнишь, как мы стали летчиками? У нас мышцы едва не разрывались от напряжения. Нам удалось сократить время изучения [94] ночных полетов, а сейчас то же самое происходит и со штопором. Освоим и его за несколько месяцев. Но я, браток, нахожу весь смысл своей жизни в этом напряжении, оно мне доставляет наслаждение. Если однажды мы ослабим темп, то моя жизнь потеряет смысл.

— А какое впечатление произвел на тебя генерал Зимин? — спросил я.

— Трудно судить о людях с первого взгляда, но видно, что человек он умный, очень умный и с огромным боевым опытом.

— Такого человека можно слушать бесконечно. Слушаешь и сам чувствуешь, будто пьешь из родника. Видел бы ты, как прошло наше совещание, как он выступил! Теперь я понял, что такие, как он, нелегкой ценой достигают вершин. Они добиваются этого только благодаря своим талантам, своей преданности делу.

— Что же сейчас главное? — спросил Стефан.

— Мы военные летчики и соревнуемся со временем. Отстанем от него — нас будут бить, будем терпеть поражения. Говоря о времени, подразумеваю прежде всего технику, умение управлять этой техникой. Советские товарищи прибыли к нам, чтобы оказать помощь. А недостатков у нас достаточно. Мы увлекались полетами по приборам и полагали, что это и есть самое большое достижение, не заметив, что это как раз и есть обоюдоострый нож. Разве не так? Когда летчик привыкает летать по приборам, его внимание в большей мере сосредоточивается на приборном щитке, он забывает о личной инициативе, плохо ведет обзор пространства. Наступает время пилотажа на больших скоростях и высотах, время свободных воздушных боев.

— Лично я все это принимаю как веяние времени, — поспешил добавить Стефан. — Но мы летчики и знаем, что пилотаж на больших скоростях и высотах и выполнение такой фигуры, как штопор, — это не игрушки. Боюсь, что нас опять начнут обвинять в поспешности. Может быть, советские специалисты владеют какой-то тайной, благодаря которой смогут обучить нас за короткое время, не вызвав у летчиков возможного в таких обстоятельствах замешательства?

— Да, но и мы спокойно и уверенно должны взяться за дело и наверстать упущенное, чтобы достичь уровня [95] боевой готовности самых современных военно-воздушных сил.

Мы еще долго говорили о штопоре. Эту фигуру мы оба выполняли на винтовых самолетах. И помнили: Валентин погиб именно тогда, когда стал уже мастером штопора. Но в ту ночь мы избегали вспоминать о погибшем друге.

Командиры и летчики из М. привыкли к генералу Зимину, как раньше привыкли к подполковнику Елдышеву, который незадолго перед этим уехал на родину. Высокий, статный, с приятным открытым лицом и живыми умными глазами, генерал Зимин ходил по аэродрому, беседовал с летчиками и успевал замечать даже самые мелкие недостатки. Но главное свое внимание он сосредоточил на группе, готовившейся овладеть штопором. Зимин знал, что существует важный психологический момент, когда даже самые опытные и смелые летчики вполне естественно могут испытывать определенное смущение или сильное волнение. И очень важно научить людей преодолеть то и другое и внушить летчикам уверенность.

Выполнение штопора на МиГ-15 в то время являлось сложным, чрезвычайно сложным упражнением, связанным с определенным риском. Поэтому подготовка на земле по настоянию генерала Зимина проводилась с большой тщательностью и настойчивостью. Самолет, введенный в штопор на высоте семи-восьми тысяч метров, только за один виток терял в высоте до пятисот метров, а скорость его вращения вокруг продольной оси непрерывно увеличивалась, и земля оказывалась все ближе. Чем ближе к земле находился летательный аппарат, тем выше становилась степень риска.

Летчикам долго и терпеливо приходилось обучаться, доводя до автоматизма умение справляться со сложным управлением самолетов, чтобы уверенно выводить машину из штопора.

Генерал Зимин долго беседовал с отобранными для этой цели Ангеловым, Соколовым, Калудовым, Нецовым и Атанасовым. Они уже по нескольку раз летали в двухместных учебно-боевых самолетах вместе с дважды Героем Советского Союза полковником Рязановым и Героем Советского Союза полковником Семеновым. Но быть в роли обучаемого и летать с опытным инструктором [96] — это одно, а стать инструктором самому — совсем другое. Ведь в этом случае ты несешь всю ответственность за полет.

В первые дни произошел незначительный, но все же неприятный эпизод. Генерал Зимин выразил желание лично проверить, чего мы добились в деле подготовки инструкторов. Назначили время вылета. Техники приступили к подготовке самолета. Но прошло значительно больше времени, чем полагается для подготовки самолета, а никто не приходил доложить о том, что машина готова к вылету... Генерал начал посматривать на часы. Он послал спросить, когда точно она будет готова. Ему ответили, что нужно подождать еще полчаса.

Истек и этот срок. Мы чувствовали себя неловко. Меньше всего нам хотелось, чтобы подобное случилось именно сейчас. У генерала появились все основания сделать неблагоприятные выводы о работе некоторых наших подразделений. Несмотря на это, он ни разу не спросил меня, чем объяснить подобную задержку, а продолжал говорить о чем-то другом, не имевшем ничего общего с подготовкой к полету.

В третий раз послали проверить, почему медлят техники. Все думали, что генерал выйдет из себя и кому-то придется несладко. Но генерал, по-прежнему сохраняя невозмутимость, предложил отправиться на аэродром и там подождать. Мы пошли за ним в подавленном настроении.

Техники хлопотали возле самолета. Заметив, что мы направляемся к ним, они сразу же сделали вид, что заканчивают работу по подготовке к полету: дескать, работа весьма деликатная и ее нельзя делать кое-как. Ведь собирался лететь сам генерал Зимин, и все следовало тщательно проверить.

— Ну как, ребята? — улыбаясь, подошел к техникам Зимин. — Скоро закончите?

— Скоро, товарищ генерал. Самое большее через полчаса, — доложил инженер Хайдуков.

— Очень уж вы растянули эти полчаса. Может быть, ваша мера времени отличается от нашей? — все так же шутливо и безобидно продолжал разговор генерал Зимин.

Благосклонность генерала придала смелости инженеру, и он заявил: [97]

— Товарищ генерал, мы все это делаем из любви к вам. Вы наш гость, и самолет должен работать безукоризненно.

Обращаясь к Хайдукову, генерал Зимин ответил:

— У нас есть такая русская поговорка: «Каков поп, таков и приход».

Немногие из присутствующих при этом поняли смысл поговорки. Она более или менее соответствовала болгарской поговорке: «Рыба начинает портиться с головы». Это задело меня, но в ожидании дальнейшего развития событий я смолчал. Генерал Зимин отказался лететь, так как убедился, что и обещанного инженером времени техникам не хватит. Когда мы возвращались в штаб, Зимин обратился ко мне:

— Вы не обижайтесь на мой острый язык.

— Товарищ Зимин, если бы такое случилось у вас, что бы вы сделали с виновниками?

— Я вижу, вы попали в весьма затруднительное положение, — улыбнулся Зимин. — Просто не знаете, как поступить: наказать их или закрыть на все глаза.

— Не считаю нужным их наказывать, товарищ генерал! Заявляю вам об этом откровенно.

— А почему, могу я узнать? — заинтригованный, спросил Зимин.

— Ну как вам это объяснить? Правда, они опоздали, но они правы в том, что при подготовке самолета к полету никогда не следует торопиться, особенно когда идет речь о таком полете. Другое дело, если это происходит в боевой обстановке.

— Ваше дело, товарищ Симеонов. Здесь вы хозяин.

Неприятный инцидент вскоре был забыт. Занятия по овладению штопором проходили все более и более успешно. Советские специалисты, и прежде всего генерал Зимин, в общем-то весьма скупые на похвалы, уже не считали нужным скрывать свое восхищение.

— Вы делаете штопор не хуже, чем наши летчики, — поздравил нас Зимин.

Но, разумеется, все это было только начало. И Зимину, и Рязанову, и Семенову вскоре предстояло уехать и оставить начатое ими дело в руках болгар. А не помешает ли это довести дело до конца? Генерал Зимин на этот случай имел испытанный рецепт и всегда поучал: [98]

— От летчиков мы требуем освоить штопор за короткий срок, требуем то, что в нормальных условиях осваивается за продолжительное время. А летчик не робот, он обыкновенный человек, и к нему нужно относиться по-человечески. Плох тот командир, который хочет выжать все из своих подчиненных. Что же нужно делать, чтобы все успеть? Нужен строгий индивидуальный подход к инструкторам и к летчикам, проходящим обучение. Штопор надо отрабатывать не между прочим, а во время специально для этой цели организованных полетов и в специально выделенные для этой цели летные дни. Нужно строго оценивать метеорологическую обстановку и особое внимание обращать на вертикальную и горизонтальную видимость. Установите строгий контроль за режимом сна и отдыха летчиков. Поощряйте тех командиров подразделений, которые лучше всех выполняют поставленные перед ними задачи.

На прощальном ужине в столовой после торжественных тостов генерал Зимин спросил:

— Вы все еще сердитесь на меня за поговорку?

— Я вообще не сердился, товарищ генерал.

— Тогда позвольте мне внести поправку. Вы хороший «поп» и разбираетесь в своей работе. Я верю в вас и уезжаю совершенно спокойно. Вы многому научились, в этом ваша заслуга. Вы, болгары, темпераментный и талантливый народ.

— И немного несговорчивый, — весело добавил я.

— Почему это несговорчивый?

— Так мне кажется. Я все о том же случае...

— А, понимаю! Вы правильно сделали, что не наказали людей. Вы гордый человек, а я люблю гордых. Пощадили виновных, чтобы не унижать себя. Я и сам так бы поступил. — Генерал Зимин задумался и продолжал: — Но со штопором будьте осторожны! Не позволяйте делать штопор, если летчик нездоров, не упускайте из поля зрения и отношения летчиков в семьях. Тяжелая и требовательная у нас с вами профессия, не считается ни с должностями, ни со званиями.

Я обратил внимание на то, что на одного из присутствующих слова генерала произвели особенно сильное впечатление. Этим человеком оказался Стефан Ангелов. Мой взгляд невольно остановился на его лице. Оно слегка побледнело, да и вид у друга был какой-то задумчивый, [99] рассеянный. Я знал его иным, и эта внезапно овладевшая им меланхолия весьма меня удивила и обеспокоила. Около полуночи, когда офицеры разошлись из столовой, мы возвращались вместе со Стефаном, и я без обиняков спросил:

— Что с тобой происходит? Ты что-то скрываешь от меня?

— Ничего подобного, браток! Я немного переутомился, вероятно, от полетов.

— Ты не обманываешь?

— Эх, ну какой же ты! Если будет что-то, неужели от тебя я стану это скрывать? Ведь ты для меня самый близкий человек!

— Тогда прости неуместную подозрительность.

Стефан крепко пожал мне руку и, не сдержавшись, сказал:

— В моей жизни все в порядке, но, если бы это и было не совсем так, будь уверен, я не стал бы обращать внимание на какие-то там глупости. Моя любовь — это небо. За него я готов все отдать и ради него все забыть.

— Еще раз прошу тебя простить мой вопрос. Теперь я вижу, что ты остался прежним, да ты никогда и не станешь другим. А сейчас — до свидания!..

6

Накануне весь день и всю ночь в районе крупных маневров сосредоточивались «восточные» и «западные». Тысячи людей выполняли свои сложные задачи с упорством и деловитостью. После недавнего дождя дороги развезло, и это затрудняло передвижение танков, грузовиков, тягачей и обыкновенных конных повозок. Эта пестрота — современная техника и гужевой транспорт — не нарушала общей гармонии. Тогда, в 1952 году, устаревшее и новое дополняли друг друга: пехотинцы передвигались с места на место в пешем строю, а на дальних аэродромах летчики в современных реактивных самолетах ждали команды «На взлет».

Люди закапывались в землю на протяжении десятков километров, чтобы замаскировать себя и артиллерию. Работали молча, независимо друг от друга. Что происходит слева и справа, в соседнем взводе, в соседней [100] роте, солдаты не знали, но они чувствовали, что там тоже кипит работа, которая на следующий день обеспечит им надежную оборону. Маневры должны были проводиться в условиях, максимально приближенных к боевым. Что задумал противник, «восточные» не знали, но все — от солдата до генерала — были полны напряженной тревоги и готовности отбить его атаки. Люди закапывались глубоко в землю, и по одному этому можно было судить, что у них нет намерения отступать.

Ночь выдалась влажная и холодная. Кругом все стихло. Даже и приглушенный шорох осенних листьев, раздававшийся время от времени, навевал тоску. А может быть, люди в военных шинелях бодрствовали в своих тесных, неудобных блиндажах и окопах и обостренным слухом пытались уловить, откуда последует удар артиллерии и авиации противника? Ведь тот находился где-то совсем рядом.

На небольшой, но достаточной для наблюдения за местностью высотке расположился командный пункт авиации «восточных». В рощице в окопах были замаскированы средства связи и управления. На аэродромах летчики не спали, как не спали в ту ночь и солдаты в окопах, артиллеристы в блиндажах, танкисты в танках и бойцы в обозах. Начальник штаба Сретенов выслушивал отрывистые доклады оперативного дежурного, отдавал распоряжения.

Все шло хорошо. И все-таки еще рано было утверждать, что охватившая летчиков уверенность принесет победу. «Западные» тоже жили мыслью о победе и в своих планах наступления наверняка не упускали из виду самого опасного противника — реактивную авиацию, «миги». К маневрам авиационные подразделения готовились упорно. Для участия в воздушных «боях» выделили самых опытных летчиков, а это создало и много дополнительных забот. Кое-кто считал, что им пренебрегли, отстранив, якобы из-за недостаточной подготовки, от участия в маневрах. Кто-то затаил обиду на командиров, считая, что они отдают предпочтение одним, а к другим относятся, как мачеха к пасынкам. Конечно, подобное положение было нежелательным явлением. Если бы командиры поддались натиску обиженных, ничего хорошего их не ждало. В конце концов командование соединения решило не обращать внимания на эмоции отдельных [101] товарищей и строго и бескомпромиссно выполнять приказ.

Начинало светать. Закутавшись в полушубки и зеленые маскировочные накидки, люди на командном пункте подразделения продолжали свою напряженную работу. Предполагалось, что «западные» предпримут наступление рано утром. Вряд ли они отложат его на более поздний час. Вместе с начальником штаба соединения мы устроились всего в нескольких шагах от блиндажа, где расположилось боевое управление, готовые в любой миг занять свои места. Едва заметная тропинка вела через кусты прямо на высотку, откуда хорошо просматривалась расстилавшаяся перед нами равнина, укрывшая в своих складках десятки тысяч бойцов, командиров и боевую технику. Вдали виднелись такие же ложбинки, рощи, холмы и возвышенности, и именно в этом направлении были устремлены взгляды и командиров, и солдат. Над пространством, замкнутым со всех сторон горами, установилась зловещая тишина. Бинокли приближали к нам «западных», но, разумеется, людей рассмотреть не удавалось, видны были только раскисшие дороги и сонные деревушки. Нет слов, противник мастерски замаскировался.

Неожиданно самая дальняя полоса равнины, казавшаяся безжизненной, покрылась сотнями маленьких язычков пламени. Эти огненные язычки — это знали все — исходили из дул орудий, и через секунду-другую вслед за этим послышался свист снарядов, а меньше чем через минуту раздались оглушительные взрывы. Противник начал методично перепахивать снарядами землю, на которой стояли «восточные». Наступил решительный час, когда «восточным» предстояло показать, насколько прочно и умно они построили свои оборонительные позиции и сколько времени смогут выдерживать мощный натиск — день, два или больше.

Артиллерийская канонада длилась более сорока минут, и казалось, ей не будет конца. Похоже, что «западные» уже первым ударом решили обескровить противника. На многие километры стелился густой дымок, создавая трудности для наблюдения за местностью. Но даже сквозь низко стелющиеся облака пороховых газов с командных пунктов удавалось заметить развернувшиеся к бою танковые колонны. Фронт «восточных», почувствовавших [102] опасность, подготовился к бою. Тысячи людей, затаив дыхание и напрягая мускулы, ждали развязки. «Западные» бросили в атаку авиацию. Низко над полем промчалась первая эскадрилья винтовых «илов». Зенитная артиллерия не стала серьезным препятствием для авиации противника. Чтобы обеспечить полный успех для своих штурмовиков, «западные» поторопились выслать им прикрытие. Над равниной появились реактивные Як-23, которые кружились высоко в небе, своими энергичными маневрами охраняя «илы».

Пришла пора вступить в действие «мигам».

Всех находившихся на командном пункте охватила нарастающая тревога в связи с тем, что должно было произойти буквально через десять — пятнадцать минут. Будет ли все так, как мы хотели, зависело теперь только от смелости и опытности летчиков.

Со скоростью молнии первая четверка рассекла небо и вклинилась в строй вражеских «илов» и «яков». Реактивные самолеты разделились на пары. Одни низко над землей стремительно атаковали штурмовики, а другие отогнали «яки». Через минуту-другую в бой вступила вторая четверка, третья. Бойцы по всему фронту вздохнули с облегчением. Большинство солдат, да и офицеров, впервые видели «миги» и, не зная, как оценить их появление в критический момент, в изумлении только восклицали:

— Нет, вы только посмотрите, как они разнесли в пух и прах противника! Вот это сила!

— Так ястребы гоняются за воробьями!

— Вот увидите, те не посмеют больше показаться, ничего, что это не настоящий бой, — уверяли пехотинцы, среди которых было много только что призванных из запаса. Им, естественно, и во сне не снилось, что их маленькое государство может располагать подобным оружием.

— А я как увидел телеги и лошадей, так и сказал себе: значит, мы пока еще очень бедные, раз не отказались от гужевого транспорта — ораторствовал пожилой пехотинец, скорее всего — вчерашний крестьянин. — А на деле все вышло иначе. Есть у нас и реактивные!

— А я другому удивляюсь, — подкручивал усы его сосед. — Действительно, есть у нас реактивные — ну и [103] что ж? Но вот как такое могло статься: болгарин, который всю свою жизнь управлял только телегами да воловьими повозками, как он смог вдруг оседлать эти диковинные самолеты? Вот этого никак не пойму! Когда же их сюда доставили? И когда мы научились на них летать? Выходит, что мы, болгары, умные люди!

— Смотрите! Смотрите!

Все с восхищением и удивлением следили за ходом учений: и мобилизованные из запаса, и офицеры, и даже члены правительства, наблюдавшие за маневрами со специально оборудованной вышки.

— Товарищ полковник, вас вызывают к телефону!

Ну, нашли время звонить! Кому-то, вероятно, делать нечего, вот и решил помешать мне наблюдать за воздушным боем, когда за минуту до этого в него вступила группа Стефана Ангелова. Я смотрел и радовался. Меня переполняли самые нежные чувства к другу. Я просто сожалел, что не имею возможности высказать ему это лично. Что-то красивое и мужественное было в атаке, которую вел Стефан. Его эскадрилья, несмотря на бешеную скорость, действовала, как единый организм, который расчетливо распределял свои силы и удары. Успех группового воздушного боя поистине во многом зависит от командира!

Мне сказали, что звонят с командного пункта «восточных», Я взял трубку. Со мной заговорил один из заместителей министра народной обороны.

— Алло, алло! — гулко звучал его голос. — Слышите меня? Кто сейчас в воздухе?

— Ангелов, товарищ генерал! А в чем дело?

— Если бы вы находились здесь, то не спрашивали бы!

— Не понимаю вас, товарищ генерал! — недоумевал я. — Что случилось?

— Ничего особенного. Просто так спрашиваем. Это не похоже на маневры, это уже настоящий воздушный бой!

— Товарищ генерал, майор Ангелов летает отлично. В чем же дело? — позволил я себе переспросить.

— А в том, что здесь все в восторге. Хотят знать фамилию командира группы.

Вечером, когда бой затих, я не выдержал и связался с Ангеловым. [104]

— Эй ты, сорвиголова, сегодня все лавры достались тебе. Ну как там у тебя?

— Да что может случиться? Мои летчики готовы хоть спать в самолетах. Даже силой не могу их оттуда вытащить. Все убеждены, что снова будет бой.

— А в остальном?

— А в остальном все по-старому: те, кого не включили в полеты, просто бесятся.

— Смотри, как бы они тебя не искусали! — засмеялся я.

— Положительно, надо иметь нечеловеческие нервы, чтобы выдержать такое. Ты бы видел, какие они насупленные и сердитые!

— Держись и не вздумай капитулировать, а то придется тебя наказывать.

«Восточные» оборонялись упорно, «западные» наступали с остервенением и все никак не могли прорвать фронта. Во время разбора, который вскоре состоялся, руководство отметило, что маневры протекали не так, как это предусматривалось предварительным планом. И этот факт командование оценило положительно. Масса людей в шинелях и мундирах внесла свои поправки. «Западным» нужно было прорвать оборонительные системы «восточных» и глубоко вклиниться в их тылы, а это как раз им и не удалось сделать. Высокую оценку получили действия «мигов», которые сорвали все планы «западных». Но бои пока продолжались, и до разбора еще было далеко. А может быть, поворот в событиях наступит в последний момент? Мы с нетерпением ждали высадки воздушного десанта «западных».

Пока продолжались маневры, на аэродроме в М. разыгралась такая сценка. Летчики сажали свои самолеты на бетонированную взлетную полосу и быстро готовили их к повторному полету. Техники сразу же окружали их, чтобы лично из уст летчиков услышать, как прошел предыдущий «бой». И те рассказывали, как смешно и беззащитно выглядели и «яки» в небе, и пехота на земле. На пехотинцев не производили впечатления ни артиллерийский огонь, ни танки, но как только показывались в воздухе самолеты, они, словно парализованные, становились не способными на какие-то действия.

Калудов шагал по рулежной дорожке, окруженный толпой слушателей, жестикулировал и, опьяненный всем [105] пережитым, взахлеб рассказывал о воздушном «бое». Он умел разжигать в людях любопытство, но в тот раз даже не подозревал, что подобные разговоры только подливают масла в огонь. Из всех летчиков наиболее болезненно реагировал лейтенант Игнатов. Он размахивал рукой и говорил громко, чтобы все его слышали:

— Выходит, что одни могут вести бой, а другие, видите ли, не дозрели!

— Ну хватит, хватит, ведь это не последние маневры. Довольно тебе ворчать, — успокаивал его Драганов.

— Да, это не последние, но ведь вы не знаете, что делается в моей душе! Чего стоит летчик, которому не доверяют? Из него ровным счетом ничего не получится.

— Игнатов, мы не знали, что ты настолько честолюбив, — вмешались другие летчики. — Все проглотили горькую пилюлю и примирились, а ты все об одном твердишь.

— Честолюбив? — поморщился тот. — Пусть будет так. А почему не скажете другое: Игнатов не трус!

Уже три дня товарищи слышали от него одну и ту же песню. Другие летчики, которых тоже не допустили к участию в маневрах, примирились с этим, а он оказался неутомимым, ходил то к одному, то к другому, то к третьему, настаивал, чтобы ему разрешили вылет. Ему отказывали, но Игнатов не отчаивался. В конце концов он добился своего. Первым сдался заместитель командира по политчасти капитан Венчев. Но он лично не имел права дать разрешение и начал обрабатывать командира полка. Венчев провел с ним целую беседу: мол, маневры являются не только маневрами, они должны показать высокое боевое мастерство личного состава.

— Вот видите, они продемонстрировали уже высокую политическую сознательность людей. Случай с Игнатовым весьма характерен. Почему бы нам не пойти на небольшой компромисс? — настаивал Венчев.

— Хорошо, пусть летит, — разрешил командир части.

А в районе занятий командный пункт уже сворачивался. Мы вскочили в газик и направились в О., где сосредоточивались войска, танки и артиллерия. «Западные» в тот день должны были продемонстрировать взятие города, и именно поэтому «восточные» спешили сконцентрировать свои силы. Шофер гнал машину по неровной и петляющей дороге. Мы хотели вовремя добраться [106] к окраине города, чтобы занять удобное место и оттуда наблюдать за одним из интереснейших моментов маневров. Но «битва» за О. разгорелась еще до нашего прибытия. Машине пришлось свернуть с дороги и ехать через поля и луга. Как только мы прибыли на наблюдательный пункт, перед нашими глазами раскинулся весь район, где развернулось «сражение». На О. наступали танки и пехота. Мощные взрывы сотрясали землю. «Западные» бросили сюда все свои силы, чтобы сломить оборону. Штурмовики засыпали бомбами позиции «восточных», а транспортные самолеты уже высадили в нескольких местах десантников.

— Ты ничего не слышишь? — обратился ко мне командующий войсками. — Это не твои «миги»?

— В самом деле, слышу шум моторов, но это не мои. Я не отдавал приказа вылетать.

— Как это не твои? Вот же они! Идут с востока.

Без моего приказа, не поставив меня в известность, взлетело звено. Как и в предыдущие дни, реактивные самолеты стремительно налетели на вражескую авиацию, и завязался ожесточенный «бой». Застигнутые врасплох, штурмовики и транспортные самолеты нарушили строй и перешли к обороне. «Миги» пустились преследовать их. Я мучительно пытался, понять, откуда и по чьему приказу могли появиться истребители. Мой взгляд остановился на одном истребителе, который бешено преследовал своего противника. Чтобы выйти из опасного положения, противник набирал высоту и делал разворот. Летчик на «миге» не отставал. Он атаковал с завидным упорством. Последнее, что увидели люди с земли, было черное облако дыма. Самолеты столкнулись... Побледневший от пережитого напряжения, я стоял, словно прикованный к месту. Кто этот несчастный, который заплатил жизнью двух экипажей за свой безумный поступок? Неужели Игнатов?

— Такого финала я не ожидал! Поедем на место происшествия!

Газик помчался к месту катастрофы. Подавленный, я за всю дорогу не промолвил ни слова. Молчали и другие. В нашей бешеной гонке, в сущности, не было никакого смысла. Когда мы вышли из машины на широкую поляну, то увидели только разбросанные вокруг мелкие обломки самолетов. [107]

И вдруг послышался чей-то голос:

— Товарищ полковник, разрешите доложить. Задачу не выполнил.

Я повернулся и увидел — передо мной стоит лейтенант Игнатов.

— Гриша, ты ли это? Живой!

Напрягая все силы, перепуганный и бледный как мертвец, летчик пытался стоять навытяжку.

— Как ты спасся, человече?

Игнатов, потрясенный случившимся, стоял передо мной словно оглушенный, ничего, казалось, не понимая.

— Ты слышишь меня, Игнатов? Как ты спасся?

— Я катапультировался, товарищ полковник.

— Как это катапультировался? Ты сам не знаешь, что говоришь! Просто ты вылетел из самолета.

— Не знаю, товарищ полковник. Ничего не помню, — бормотал Игнатов.

— Иди в газик, отдохни и приди в себя! — Я проследил за ним глазами: он шатался как пьяный. — Неужели такое возможно? — не скрывая изумления, спросил я.

— Такое бывает только один раз на миллион случаев. Он действительно не знает, что с ним произошло. В момент столкновения Игнатова выбросило из машины. А парашют раскрылся сам. Игнатову выпало счастье остаться в живых...

— Чтобы его судили?..

Вскоре все выяснилось. Оказалось, что командование «восточных» решило в последний момент устроить эффектное зрелище и отдало приказ о вылете реактивных самолетов...

7

За несчастный случай с Игнатовым лично я не нес ответственности, но не следовало оставлять без последствий вину его непосредственных командиров. Мы еще не пришли в себя после происшествия с Игнатовым, как на нашу голову свалилась новая беда.

Однажды ко мне в кабинет неожиданно вошел Стефан. Он выглядел как много ночей не спавший и истощенный человек или, точнее, как больной, который, собрав последние силы, поднялся с постели. Он едва держался [108] на ногах и, не проговорив ни слова, тяжело опустился в кресло. Стефан едва дышал, а я боялся даже спросить, что случилось. Я все еще находился под тяжелым впечатлением от происшедшего с Игнатовым и опасался, что Стефан, возможно, пришел с новым известием подобного рода. Но все же одному из нас нужно было начать.

— Что с тобой происходит, браток? — спросил я.

— Браток, говоришь? Сейчас ты или откажешься от такого брата, или полюбишь его еще сильнее.

— Да что случилось?

— Я возвращаюсь из Софии. С поезда прямо сюда.

— Из Софии? Что ты делал там? — с еще большим недоумением продолжал я.

— Дай мне стакан воды! — попросил Стефан.

Он пил медленно, с трудом, маленькими глотками, а взгляд его. блуждал, и перед каждым глотком Стефан глухо ронял несколько слов.

— Меня... срочно вызвал... инспектор. Я выехал... вчера утром. Предчувствовал, что все это... не к добру.

— Ну что ты там мог предчувствовать, Стефан? Для меня все это как гром среди ясного неба, — подсел я к нему.

— Помнишь, когда я прибыл сюда для освоения штопора, ты тоже спросил, что со мной? Я скрыл тогда от тебя. Не думал, что дело повернется так серьезно. Какие только обвинения не обрушивались на мою голову! Я чувствую, что сойду с ума. Сначала все показалось мне таким глупым, смешным, я даже считал ниже своего достоинства вступать с кем-нибудь в споры. Но сейчас, сейчас, когда они хотят представить меня чуть ли не... Это меня просто убивает! Если бы ты только мог себе представить, что я пережил! Целых десять часов он допрашивал меня у себя в кабинете и ни разу даже не предложил сесть.

Встретив сочувствие у самого близкого друга, Стефан мало-помалу начал вновь обретать душевное спокойствие.

— Какими он располагает фактами, чтобы тебя так допрашивать?

— Никакими. У меня безупречное прошлое, и если он будет еще сто раз меня допрашивать, все равно не обнаружит во мне опасного врага. Но я не понимаю: [109] из-за чего все это началось, чего хочет от меня инспектор? Ведь он вчера видел меня впервые, а все обо мне знает только в извращенном виде. От него я услышал о себе самые неприятные вещи. Как только он меня не называл — карьеристом, тираном, авантюристом.

— Ты карьерист и авантюрист? Дорогой мой, ты страдаешь из-за своей доброты. Тебя оклеветали.

— Это уж точно, браток! — вздохнул Стефан. — Мало внимания я обращал на то, что делается на земле, весь жил небом. Когда на земле меня уж совсем донимали всякими кознями, я спешил улететь в небо и там хоть немного освободиться от своих забот. В нашей летной профессии столько силы и чистоты! Она как будто мгновенно дает тебе крылья, и ты, освободившись от житейской суеты и столкновений с ничтожествами, целиком попадаешь к ней в плен. Там человек еще сильнее любит жизнь и с чистой верой воюет за красивое настоящее и прекрасное будущее. Не знаю, случалось ли с тобой подобное? Не могу себе представить, как бы я жил, если бы у меня отняли небо! Тогда со мной было бы покончено.

— Что такое ты говоришь?

— Не хочу тебя обманывать, друг: к тому идет дело.

— Эту мысль выбрось из головы! Слышишь?! — встряхнул я его за плечи.

Мысль о расставании с небом снова ввергла Стефана в отчаяние.

— Не бывать тому, что задумал инспектор! — сурово и гневно, подчеркивая каждое слово, сказал я. — Этому не бывать! Землю перевернем, но этого не допустим! Пойдем к генералу Захариеву. Поверь мне, он докопается до истины.

Больше Стефан не смог себя сдерживать и, спрятав лицо в ладони, расплакался. Трудно и мучительно было смотреть на то, как плачет офицер.

— Ну хватит! Все будет в порядке, все встанет на свои места.

— Ты мне подарил искру надежды, и я расчувствовался. Дай мне успокоиться! Это не проявление слабости. Если бы это была слабость, то я расплакался бы перед инспектором. Там я держался достойно, как и подобает летчику. Но здесь, у тебя, — другое дело, ты мне [110] подаешь руку, и я верю, что правда восторжествует. Слезы летчика — это не обычные слезы!

— Стефан, слезы летчика не проявление слабости. Его слезы — это крик души человека, борющегося за правду. Летчик плачет и тогда, когда при овладении небом теряет товарища. Его слезы — это бурное проявление души, готовой бороться, отстаивать правду! Помнишь, как мы хоронили Валентина? Никто не смог произнести надгробное слово — все плакали. И те слезы все мы приняли как клятву продолжать общее дело до конца! Я буду рядом с тобой при всех обстоятельствах.

— А сейчас я пойду, чтобы тебе не мешать, — поднял голову Стефан.

— Я тебя провожу. Не надо ехать поездом. Тебя отвезут на моей машине. И еще вот что: жене ни слова, нет смысла ее тревожить.

— Она ни о чем не узнает.

В тот день я отложил множество своих дел, потому что хотелось побыть одному. Я отнесся к своему самому лучшему другу по-товарищески и остался доволен тем, что он ушел обнадеженный, но, когда я заперся в своем кабинете, меня начали донимать черные мысли, доставлявшие беспокойство. Имело ли смысл, например, уверять Стефана в том, что я смогу его защитить? Пока что опасность исходила от инспектора, и те, кому он угрожал, шансов оправдаться, как правило, не имели. Несколько лет назад инспектор проводил полеты, во время которых один из самолетов из-за крайне плохой организации посадки почти полностью уничтожил целое стадо овец. Этот случай так и остался в истории авиации под названием «овечья история». На совещании генерал Захариев, желая извлечь урок из этого происшествия, довольно остро съязвил: «Инспектор, как Дон-Кихот, сражался со стадом овец». А тот поклялся: «Покуда жив буду, этих слов Захариеву не прощу!» Возможно, в тот момент и зародилась та неприязнь, которую инспектор уже открыто проявлял по отношению к генералу Захариеву.

Так вот откуда идет вся эта история! Наконец что-то начало проясняться!

Генерал Захариев, поняв, что Стефан — прекрасный человек и отличный летчик, по своей инициативе сделал его командиром. Может быть, именно поэтому инспектор [111] и захотел состряпать обвинение, чтобы косвенно уязвить командующего? И он не остановится ни перед чем, пока не добьется своей цели.

Совершенно подавленный, я вышел из штаба. Направился к аэродрому, где проводилась предполетная подготовка. Я хотел побыть среди летчиков, поглощенных работой, с единственным желанием заняться чем-то и забыть о случившемся.

На следующее утро я уже не запирался в штабе. Мне предстоял напряженный рабочий день. Я решил непременно полетать. Мне уже неоднократно приходилось испытывать благотворное влияние полета после тревог и забот, возникавших в моей жизни. Даже осенняя погода, хмурая, неприветливая, сразу же переставала меня угнетать, как только я поднимался в небо.

В ту самую минуту, когда мой самолет исчез из виду, дежурный телефонист принял тревожное сообщение:

— Минуту назад разбился самолет...

— Какой самолет?! — охваченный волнением, крикнул дежурный.

— Вы слышите меня? — едва доносился откуда-то издалека чей-то испуганный и неясный голос. — При выполнении штопора с майором Ангеловым случилось большое несчастье.

— Как же я такое передам? — Дежурный отложил трубку в сторону.

Товарищи, находившиеся рядом, услышав, что речь идет о какой-то беде, окружили дежурного офицера.

— Ну как я это передам? — шептал побледневший дежурный. — Нет, у меня не хватит сил сообщить об этом полковнику Симеонову. Майор Ангелов был его самым близким другом.

— Через десять минут полковник Симеонов приземлится, — сказал кто-то.

— Нет-нет, я не могу! Не могу!

Печальная весть уже облетела комнаты, коридоры, вырвалась наружу и настигала каждого, как осенняя изморось. В небе уже слышался гул моего самолета, идущего на посадку.

Во всех случаях, когда я выходил из самолета, летчики спешили меня окружить. Но в тот раз... Я не нашел поблизости никого, но в первые мгновения не придал этому значения: я вернулся из полета с такими [112] свежими чувствами и не хотел растерять их так быстро. Первые двое летчиков, встреченных мною, сделали вид, что не заметили меня, и поспешили удалиться. Точно так же поступали и остальные. Только тогда что-то тревожное зародилось в моем сознании. «Вероятно, наказали Игнатова, — подумал я. — А ведь обещали не трогать его. Именно это, другого не может быть!» Я посмотрел налево и там, у ангара, увидел Игнатова. Я так удивился и растерялся, что направился прямо к нему, но и Игнатов быстро повернулся и скрылся в ангаре. Я остановился. И только единственный — Соколов — осмелился ко мне подойти. Покачиваясь, как тяжело больной, с мертвенно бледным лицом, он приблизился ко мне и доложил:

— Несчастье, товарищ полковник! Большое несчастье! — Пытаясь рукавом смахнуть хлынувшие слезы, он со стоном выдавил: — Осиротели мы! Стефан, наш Стефан погиб!

Пораженный услышанным, я едва удержался на ногах. Пытаясь сохранить равновесие, я пошел вперед быстрым неровным шагом, но потом вернулся и сказал Соколову:

— Пусть сообщат, что я вылетаю к месту катастрофы.

— Но как же можно? В таком состоянии вы не должны лететь! — возразил Соколов.

— Возьму себя в руки.

Я приземлился на аэродроме, где служил Ангелов, через каких-нибудь полчаса после случившегося. Ко мне направились убитые горем пилоты. Кто-то пытался объяснить, как произошло несчастье, но я ничего не слышал и в сопровождении летчиков поспешил на командный пункт. Вокруг суетились врачи и санитары, но, в сущности, их присутствие было излишним. Связь между нашим вчерашним разговором и сегодняшним событием приводила меня в ужас и делала бессильным. Не было нужды расспрашивать, как это все случилось.

А очевидцы рассказывали:

— Он казался таким усталым, но старался держаться спокойно. Перед тем как сесть в самолет, почему-то долго разговаривал с детьми, будто предчувствовал беду.

— Не понимаю! Что делали его дети на аэродроме? [113]

— Он привел их с собой, чтобы они здесь играли. Сказал, что утром проводил жену на рынок и ему не с кем их оставить дома.

— Вы сообщили в Софию о случившемся?

В тот момент я почувствовал, что готов расплакаться. Мне не хотелось больше слышать ни слова.

— Так точно, сообщили. Лично генералу Захариеву.

— Что сказал командующий?

— Сказал, что такой летчик, как майор Ангелов, не мог не справиться с самолетом.

— Хорошо, что так думает и командующий.

Других мыслей я не высказал вслух. Надеялся, что командующий сам прибудет для расследования причины катастрофы и по совести докопается до истины.

8

Этой трагедии можно было бы избежать, если бы у Стефана не началась нервная депрессия. Другие пока еще гадали, как могло случиться, что один из самых лучших летчиков потерял самообладание, а мне причины были предельно ясны, и именно поэтому я с нетерпением ждал начала расследования. Я надеялся, что командующий во всем разберется, и тогда, может быть, виновники гибели Стефана получат по заслугам.

— Симеонов, как самочувствие? — Я узнал голос генерала Захариева. — Не отчаивайся! Не унывай!

— Товарищ генерал, ждем, когда вы прибудете для расследования причины катастрофы. Настроение летчиков сейчас никак не назовешь хорошим.

— Знаю, знаю! Именно поэтому звоню, чтобы тебя предупредить, что посылают не меня, а инспектора авиации. Он выехал сегодня утром.

— Этого не может быть! — почти крикнул я.

— Что это за тон? — ответил командующий с легким укором. — Приготовьтесь встретить его и создайте ему все условия для работы.

— Слушаюсь, товарищ генерал!

— Подожди! Подожди же! Что с тобой делается? Нужно спокойнее смотреть на вещи. Рано или поздно этот кошмар закончится. Ну, будь здоров...

Я положил трубку. Слова утешения, сказанные командующим, [114] не избавили меня от мрачного настроения, а только еще больше усилили беспокойство.

— Ясно! Все ясно! — Я даже не замечал, что говорю вслух. В дверь кто-то стучал, но я ничего не слышал. Только когда Соколов просунул в дверь голову, я пришел наконец в себя и кивнул, чтобы тот вошел.

— Товарищ полковник, пять минут назад приехал инспектор.

— И где он сейчас? — как-то безучастно спросил я.

— В штабе.

— Хорошо!

Для многих не имело никакого значения, кто приедет: инспектор или генерал Захариев. Раз идет расследование, проверяющий может начать допрос с кого угодно. Но через четыре-пять часов летчики уже в недоумении перешептывались, что инспектор спрашивает совсем не о том, чем ему надлежит интересоваться, а ориентирует все дело в нужном ему направлении. Чаще всего он задавал такие вопросы: «Почему вы торопитесь летать в сложных метеорологических условиях? Почему увлекаетесь штопором? Не проявляют ли ваши командиры поспешность из-за больших привилегий, которые предусматриваются для них по некоторым приказам?» Инспектор не столько задавал вопросы, сколько хотел заставить опрашиваемых подтвердить все, сказанное им. Летчики, выслушав его, возмущались. Они не понимали, чего он от них требует. Не могло все это быть поручением министра и генерала Зимина. Люди выходили из кабинета, где устроился инспектор, растерянные, в полном отчаянии.

Во мне теплилась надежда, что хотя бы в конце выслушают и меня. Я уже знал, на что нацелены основные обвинения, и хотел как можно скорее встретиться с инспектором. Я не лелеял никакой надежды на то, что мы поймем друг друга. Мной овладела мысль, что надо не молчать, а рассказать все, о чем мы говорили со Стефаном накануне его гибели. Я знал, что вокруг этого трагического случая ведется сложная игра, дело упирается в нечто такое, к чему следует прикасаться весьма осторожно. И все же я терпеливо ждал, что инспектор меня вызовет. Но как же я поразился, узнав, что инспектор отбыл в Софию, так и не встретившись со мной! [115]

На следующий день мне приказали явиться в министерство, где по результатам расследования созывалось совещание.

Я не отказался пожать руку инспектору. Он разговаривал со мной так, словно ничего и не произошло. Но за маской благопристойности совсем не трудно было заметить во взоре моего собеседника его истинные чувства. Вызванные на совещание остальные товарищи беседовали между собой. Я долго всматривался в лицо генерала Захариева. По внешним признакам не следовало судить о скрытых мыслях, но во мне возникло беспокойство. Неизвестность начала изводить меня.

Появление старшего начальника прервало все разговоры. Он занял свое место:

— Вижу, что все в сборе. Тогда начнем!

Инспектор начал откуда-то издалека. У него был хрипловатый металлический голос, и он прекрасно им владел. Если приходилось высказывать сожаление по поводу чего-нибудь, он говорил на низких тонах, если же нужно было заострить свою мысль, пускал в ход высокие. В тот раз инспектор придерживался середины, и это придавало его изложению весомость и убедительность. Все слушали его с вниманием.

— Да, товарищи, мы никогда не сможем быть застрахованными от подобных случаев, такие вещи в авиации случались, но вопросы, связанные с обсуждаемым здесь несчастным случаем, нужно рассматривать обстоятельнейшим образом, потому что, по-моему, в нем, как в фокусе, сконцентрировались существенные недуги авиации. Да, как в фокусе, осмеливаюсь повторить это и беру на себя ответственность за свои слова. Может быть, они и не придутся по душе некоторым, включая и командующего военно-воздушными силами.

Все невольно посмотрели на генерала Захариева, ожидая, что тот остро отреагирует на такое серьезное обвинение. Но генерал продолжал держаться спокойно и отнесся к словам инспектора с явным безразличием и равнодушием.

Докладчик продолжал, по-видимому удовлетворенный смелостью своих суждений, и, разгорячившись еще сильнее, сразу же перешел в атаку.

— С некоторых пор Симеонов, как командир части, насаждал среди летчиков, я бы сказал, порочные стремления [116] летать в сложных метеорологических условиях, преследуя цель получить повышение по службе и прочие блага. Я буду говорить, товарищи, не скрывая истины. Расследование, которое мне поручили провести, вскрыло ряд фактов, несовместимых с нашей моралью. Неподготовленных летчиков, не освоивших еще даже самые элементарные фигуры пилотажа, соблазняли щедрыми обещаниями повышения по службе, и эти летчики, судите сами, в своем самозабвении уже воображали, что умеют летать и даже выполнять штопор. Но кому нужно все это, товарищи? — Инспектор на минутку замолчал, бросая пронзительные взгляды на присутствующих, и продолжил: — Извините меня за резкость, но я буду откровенным до конца. Это нужно было прежде всего командованию части, которое в этой разнузданной кампании преследовало корыстные цели. Такова логика, товарищи. Такие выводы сами собой напрашиваются из неумолимых фактов...

Неимоверным усилием воли мне удалось сдержать волнение.

Инспектор продолжал:

— И самый неумолимый факт — это случившееся со Стефаном Ангеловым. Не отрицаю, он был хорошим летчиком. Но происшедшее весьма поучительно, потому что наши хорошие летчики страдают головокружением от успехов и руководствуются личными побуждениями, толкающими их на то, чтобы любой ценой добиваться повышения по службе. Вы видите сами, товарищи, как дорого можно поплатиться за мелкие страсти. Из наших летчиков мы должны воспитывать патриотов с высокой коммунистической моралью, а не авантюристов и карьеристов. В этом я лично усматриваю вину товарища Симеонова.

Инспектор сел, и в просторном кабинете воцарилась напряженная тишина. Поверив в то, что подобным аргументам никто не посмеет что-нибудь противопоставить, инспектор утопал в блаженстве и со снисходительной улыбкой поглядывал на поднимающегося из-за стола командующего ВВС.

— Товарищи, в отношении фактов, которые привел инспектор, я ничего больше не могу добавить. Он вел расследование и отвечает за это. Но я хотел бы остановить ваше внимание на другом. По существу, здесь [117] очень мало говорилось о самом несчастном случае. Инспектор был летчиком, но ни словом не обмолвился о том, как он сам объясняет случившееся. Он пустился в поиски каких-то вторичных причин и обстоятельств гибели летчика, но, несмотря на это, картина катастрофы не прояснилась. Позвольте мне высказать свое мнение. Попытаемся объяснить причины нервной депрессии, которая отмечалась у майора Ангелова в последние дни.

Спокойное начало выступления генерала Захариева вызвало у инспектора сильное замешательство.

— О погибших надо говорить с уважением, это элементарная человеческая обязанность! А инспектор не пощадил ни мертвых, ни живых! Я лично знал Стефана Ангелова, и мне стало обидно, когда я услышал от инспектора, что наш товарищ погиб потому, что добивался новых званий и должностей. Если это справедливо, то тогда нужно поверить и тому, что все советские летчики в Отечественную войну погибали, чтобы удовлетворить свои мелкие страстишки, а не во имя больших, возвышенных идеалов.

— Протестую против извращения смысла моих слов! — гневно прервал его инспектор.

— Извините, у меня хватило терпения вас выслушать, ни разу не прервав, прошу сделать то же самое! С точки зрения летчиков, о которых вы так много говорили, происшедшее со Стефаном Ангеловым — это героический случай. Я удивлен, товарищи, что не кто-нибудь другой, а бывший летчик, каким когда-то был инспектор, не вник в суть дела. Мы готовим военных летчиков по утвержденным программам и по рекомендациям наших советских товарищей, и нужно отдать должное нашим пилотам: они вкладывают много огня и любви в свою трудную профессию. Сам факт, что сейчас летчики повсеместно готовятся к выполнению самых сложных фигур высшего пилотажа, означает, что они созрели и для самого сложного задания. Что же касается несчастного случая, то я искренне обескуражен странными мыслями, которые развивал здесь перед нами инспектор. Катастрофа является фактом. Согласимся, что она произошла вследствие неподготовленности летчика или технической неисправности. Но именно этого комиссия не смогла установить. Допустим и другое: что виновен только летчик, не сумевший выйти из штопора. [118] Но отдаем ли мы себе отчет в том, что значит овладеть искусством выполнения этой фигуры? Это и есть тот самый путь, идя по которому наши боевые летчики сумеют овладеть полным диапазоном скоростных и высотных качеств реактивных самолетов. Пока что выполнение штопора кажется сложным, рискованным, но именно это завтра сделает наших летчиков более смелыми, более дерзкими в воздушных боях. При нормальных темпах следует обучать наших летчиков таким фигурам высшего пилотажа более года, а мы сейчас делаем это за несколько месяцев. Если в этом случае будут выявлены виновные, мы будем судить их без компромиссов, но героям нужно отдать должное. Для меня Стефан Ангелов — герой...

— Прошу, чтобы командующий говорил по существу! С помощью общих фраз мы не установим истины! — крикнул инспектор.

— Я и говорил по существу. — Генерал Захариев сел и удивил этим всех присутствующих, уверенных в том, что его выступление еще не кончено. Но командующий точно знал, когда нужно остановиться. Те, кто пришел на совещание колеблющимися или настроенными равнодушно, сразу же ощутили неприязнь к инспектору. Я сидел мрачный и подавленный, считая, что такой ход обсуждения дает инспектору возможность протащить свои взгляды.

— А вы, товарищ Симеонов, что можете сказать?

— Товарищи! — взволнованно начал я. — Выскажусь по вопросу, который здесь никем не затрагивался. Буду говорить, как летчик. Есть причины гибели Стефана Ангелова. Всегда в подобных случаях есть причины. Добросовестное расследование могло бы их обнаружить.

— Я их указал! — вскипел инспектор.

— Вы их обошли молчанием! Вы не были заинтересованы в том, чтобы раскрыть подлинные причины.

— Это глупости!

— Нет, не глупости. Вы приехали на аэродром в М., но не пожелали даже встретиться и поговорить со мной.

— У меня на это есть свои соображения, и я не обязан...

— Да, сейчас вы откровенны. У вас действительно есть свои соображения. Вы не хотели встречаться со [119] мной, ибо боялись, что я, быть может, знаю о вашей встрече со Стефаном Ангеловым. Вы пытались свалить на меня все грехи, чтобы запугать меня и чтобы я начал спасать собственную шкуру, забыв о Стефане. Нет, товарищ инспектор, что бы со мной ни произошло, я не смогу забыть своего самого близкого друга. Сейчас он мог бы быть среди нас, если бы перед полетом не оказался морально травмирован. Вот в чем причина! В воздухе летчику надлежит быть предельно спокойным, способным размышлять хладнокровно! Это азбучная истина. Вы сделали так, что майор Ангелов нарушил это золотое правило, и он погиб. Вот как обстоит дело, товарищи. Я сам узнал об этом от Стефана за день до катастрофы. Никогда я не видел, чтобы этот волевой человек плакал, но в тот день он не смог скрыть слез. За день до несчастного случая инспектор, допрашивая его, целых десять часов продержал Ангелова в своем кабинете и при этом не предложил ему даже присесть. От инспектора Стефан, буквально сломленный, приехал прямо ко мне.

Наступила короткая мучительная пауза.

Председательствующий обратился к инспектору:

— Это дополнительный материал для расследования. Что вы скажете по этому вопросу?

— Одно нельзя смешивать с другим! — задыхаясь, ответил инспектор.

— Выходит, что мы можем говорить неделю, месяц и так и не докопаться до истины. Симеонов, можете ли вы сказать еще что-нибудь?

У меня напряглись все мышцы. Челюсти словно парализовало, и я испугался, что никогда не смогу их разжать. Я вцепился пальцами в края тяжелого дубового стола, будто готовился его поднять.

— Скажу. Правда, расследование не дало никакого фактического материала, но в этом виновен тот, кто вел следствие. Совершенно очевидно, что он больше всего старался выгородить себя.

— Это поклеп! — крикнул инспектор. — Факты остаются фактами, и вы задумайтесь над ними! Я хотел помочь вам опомниться. Не ждите никакой пользы от медвежьей услуги, оказываемой вашими покровителями. Не сваливайте на другого свою вину! Вы еще очень молоды, и подобное поведение не делает вам чести! [120]

— Товарищ инспектор! О какой вине идет речь, почему вы все еще пытаетесь вводить всех в заблуждение?

— Как вы смеете так разговаривать со мной?! — закричал инспектор.

— Смею, потому что вы убили Стефана Ангелова!

Инспектор изо всех сил ударил кулаком по столу. Послышался оглушительный треск, а потом наступила тишина. Председательствующий проявил благоразумие. Он поспешил закрыть заседание.

Вскоре на аэродром в М. снова прибыл генерал Зимин. Случилось так, что он попал прямо на занятия. А когда они закончились, он подошел поздравить летчиков.

— Как я убедился, мои советы сделали доброе дело. Вижу перед собой первоклассных летчиков. Вашей подготовке могут позавидовать многие наши летчики.

— Товарищ генерал, ваши советы причинили нам немало беспокойства, но — и это главное — помогли добиться больших успехов в боевой подготовке.

— Как это так? Кто-то усомнился в советской методике?

— Это длинная история.

— Рассказывайте! Рассказывайте!

Выслушав меня, генерал Зимин горестно произнес:

— Очень неприглядная история! Но такие летчики — золотой фонд нашей авиации, и время не властно вычеркнуть их из нашей памяти.

* * *

В результате всех этих перипетий я пришел к выводу, что в тяжелые минуты всегда нужно искать опору в коллективе.

Я всегда считал, что, каким бы ни был командир, чем выше его ранг, служебное и общественное положение, тем больше он должен общаться с людьми и искать в них опору. А чем своевременнее я обращался за помощью в политорганы и партийные организации, тем успешнее, увереннее и безболезненнее удавалось оздоровить обстановку и залечить раны. И снова мы продвигались вперед — шаг за шагом, полет за полетом. Этого требовала от нас партия и наша славная, очень тяжелая, но всегда заманчивая и целиком захватывающая человека профессия — профессия военного летчика. [121]