Идем на смену
1
Ясное солнечное утро над столицей предвещало людям незабываемый праздник. Над землей, дышавшей свежестью и ароматом цветов, как хрустальный купол, сверкало лазурное небо, заманчивое и недостижимое, как мечта, ждавшее своих покорителей. До него не могли донестись ни музыка, ни людской гомон — все это пока принадлежало земле. Даже в этот торжественный день людям не удавалось оторваться от своих земных забот. Одни торопились занять удобные места перед Мавзолеем, другие спешили к праздничным колоннам демонстрантов.
Деловито сновали кинооператоры, фоторепортеры, готовили свои камеры работники телевидения, преисполненные гордости оттого, что им предстояло выполнить благородную миссию. Они должны были запечатлеть этот день и сохранить его для грядущих поколений так же, как египетские пирамиды сохраняют до наших дней воспоминания о могуществе фараонов. В этот день, — казалось, никто не думал о будущем, каждый искренне радовался празднику, охваченный стремлением вобрать в память ту необычную панораму, которую являл взору оживленный бульвар. Какой-то неудержимый порыв охватил людей, и гул их шагов по желтой брусчатке мостовой сливался с ритмом музыки, с праздничным настроением демонстрантов...
По-детски восторженно поддавшись этому настроению, люди просто позабыли о небе. А оно будто само [11] принимало участие в народном ликовании. И на сей раз, как часто бывало, небо могло напомнить о себе громами и молниями, могло попытаться заставить жителей земли чтить его, как божество. Небо имело право сердиться. Ведь люди сумели раскрыть его тайны. Метеорологи научились предсказывать, будут ли осадки, подует ли ураганный ветер. На сей раз их прогнозы были точны — день обещал быть хорошим, солнечным. И вот небо решило напомнить о себе другим способом, чтобы заставить людей заговорить о нем и признать, что только немногим избранным, овладевшим силой громов и молний, дано проноситься в вышине по необъятным его просторам... Небо отстаивало свое!
Над столицей раздался громоподобный гул. Взгляды людей обратились к хрустальному куполу неба. Казалось, вот-вот он расколется под раскатами грома. Но нет! Это просто начинался воздушный парад. Вслед за грохотом (на сей раз все происходило не так, как в природе) появились молнии. Белые стальные тела самолетов пронеслись над площадью. Они мгновенно пересекли безбрежное небесное пространство, затем нахлынула новая грохочущая волна и снова в небе со свистом промелькнули сверкающие треугольники и четырехугольники. Это видение, хотя оно и было вполне реальным, превзошло все представления людей, и они восприняли его как фантастическое явление. Словно бы в тесных кабинах самолетов сидели не люди, а неземные существа, состязавшиеся в скорости со звуком. И в это мгновение, когда все выглядело таким неожиданным и удивительным, всем собравшимся захотелось узнать хоть что-нибудь о летчиках: как они себя чувствуют там, в небе, не грозит ли им опасность столкновения в воздушном пространстве, опасность гибели? Люди оценивали все это со своей точки зрения, а треугольники самолетов, не нарушая строя, продолжали бороздить небо. Зрелище было фантастически красивым...
Если тридцать лет — это всего лишь одно мгновение и их можно определить одним словом «вчера», то почему бы не вспомнить, что еще «вчера» мы находились в горах Стара-Планины. И пожалуй, были ближе к небу, чем к земле, потому что стояли на вершине высокой старопланинской горы. А взобрались мы туда накануне вечером, выйдя из села Химитлий. В местности Копаци мы [12] договорились встретиться с габровскими партизанами, чтобы вместе напасть на роту жандармов, расквартированную вблизи горноспасательной станции. Всю ночь ждали габровцев, а те все не шли. Даже когда рассвело, мы все еще не теряли надежды, что они придут. Выдался чудесный летний день. Щебет птиц и шелест листьев в пробуждавшемся лесу быстро создали у нас, голодных и невыспавшихся партизан, приподнятое, романтическое настроение. Ночью, карабкаясь на вершину, никто из нас не мог отвлечься от мыслей о завтрашнем дне, о предстоявшем нам неравном бое... А теперь всем было жаль, что габровцев нет и операцию, вероятно, придется отложить. Наш отряд расположился в роще, неподалеку от небольшого памятника, а другой памятник, побольше размером, оставался в стороне, в одном или полутора километрах от нас. На склонах горы, круто поднимавшихся вверх, на тропах, ведущих к большому памятнику на вершине Столетова, стояла торжественная тишина, и мы, охваченные сильным волнением, долго смотрели на эту святыню. На склонах, обагренных кровью русских и болгар, пышно расцвели примулы и горечавки. Нам почему-то казалось, что никогда раньше не приходилось видеть такого множества цветов. И надписи на надгробьях, и воцарившаяся тишина, и высокий взлет ветвей могучих буков на склонах горы — все здесь навевало мысль о бессмертии тех, кто шел на бой во имя свободы. Воистину удивительно: знаешь, что участвовать в бою — не хоро{1} сплясать, а твоей душе, истерзанной волнениями, все равно не терпится поскорее вступить в бой...
К полудню стало ясно, что заранее разработанный план нападения на роту жандармов осуществить не удастся. Сейчас трудно объяснять некоторые вещи, происходившие тридцать лет назад. Но тогда, хотя габровцы и не пришли, мы не отказались от своего намерения напасть на жандармов. Никто не сомневался в успехе. Побывав на заветной вершине, каждый из двадцати человек нашего небольшого отряда загорелся желанием нанести удар по врагу. Шейновцы, самые смелые из всех нас, запальчиво предлагали устроить врагу засаду точно так же, как мы сделали незадолго до этого на самой [13] вершине Шипки. Их план нравился командиру. Идея казалась заманчивой — перерезать провода охраняемой немцами телефонной линии и устроить засаду. Днем немцы непременно пришли бы к месту повреждения, и тогда...
Помешал внезапно появившийся самолет. Он прилетел с севера так неожиданно, что застал нас на маленькой полянке в самый разгар споров.
— Укрывайтесь в лесу! — крикнул командир.
Но внезапность появления этого нежданного гостя подействовала на нас столь сильно, что большинство партизан остались на своих местах и наблюдали за самолетом с каким-то странным любопытством. Кто мог подумать о его коварных намерениях, тем более что летел он так низко! Многим из нас раньше доводилось видеть самолеты только высоко в небе, а сейчас он был так близко, что казалось, он вот-вот раздавит нас своим огромным фюзеляжем. Но полет металлической птицы, быстрой как молния, выглядел совершенно невинно. Грохот над нами постепенно утих, и мы смогли продолжить совещание. Однако неожиданно послышались частые разрывы гранат. Только тогда мы поняли, что произошло. Габровцы находились где-то поблизости от нас. Что-то случилось с ними, и поэтому они не смогли явиться на встречу. Вероятно, враги напали на их след. Самолет разыскивал их, а наткнулся на нас. Разрывы гранат гулко прозвучали в горах. Наши сердца сжались от боли: возможно, в эти мгновения наши товарищи погибают, а мы не знаем, как им помочь.
Но буквально через минуту-другую мы уже сами нуждались в помощи. На нас обрушились пулеметные очереди. Свинцовый град срезал ветви и листья. Все-таки мы успели развернуться в цепь и стали ждать невидимого противника. Стрельба длилась недолго. Вот она прекратилась на непродолжительное время, а затем возобновилась с еще большей силой, но уже где-то неподалеку от нас. Безусловно, в тот момент смертельная опасность обрушилась на габровцев! Мы увидели, как через небольшую зеленую поляну, ведущую к голой вершине, вниз спускаются солдаты. Их оказалось так много, что было бы безумием вступать с ними в бой. Самолет снова направился в нашу сторону. Он спустился низко, совсем низко, и мы увидели двух сидевших [14] один за другим летчиков в больших очках. И снова засвистели пулеметные очереди. Атаки вражеского самолета повторились несколько раз.
Если бы мы вовремя не отошли, то нас просто окружили бы и уничтожили. Всего какая-нибудь минута промедления, и конец. Спастись мы могли, только спустившись в пропасть по крутому обрыву. Все это скорее походило на путь в ад. Кто-то, потеряв равновесие, скатился вниз, как вырванное с корнем дерево. На дне пропасти, где отряд очутился, спустившись по обрыву, мы с трудом могли узнать друг друга: одежда изодрана, лица и руки в грязи, у многих серьезные ушибы и кровоточащие раны.
С огромным трудом вскарабкались мы на соседнюю гору и сразу же как будто перенеслись из ада в рай. Уже спустилась прекрасная, спокойная летняя ночь, и казалось, что звезды мерцают вовсе не на небе, а развешаны на ветвях деревьев. Повеяло освежающей прохладой. Нам почудилось, что мы священнодействуем в каком-то храме, сами похожие на древних жрецов. Коридор, огражденный мраморными колоннами (их очень напоминали стволы буков), тянулся по горе то влево, то вправо, и время от времени где-то внизу под нами, на равнине, показывался сверкающий огнями город, похожий на упавшее на землю созвездие. Мы часто останавливались, чтобы передохнуть, и, конечно, никто из нас, участвовавших в этом походе, не забыл слов Найдена. А Найден не только слыл самым начитанным среди нас, но и казался нам волшебником слова. Когда он начинал что-нибудь рассказывать, то перед взором слушателей возникали незнакомые им манящие миры. Должно быть, в связи с появлением самолета, преследовавшего нас в тот день, он пытался разжечь наше воображение рассказом о полете Чкалова через Северный полюс.
— Чкалов — настоящий герой, а пилот, который сегодня нас обстреливал, — паршивый пес, — проговорил Найден. — Да он и летать-то как следует не умеет!
— Верно сказал! — ответил кто-то. — Да, это тебе не телегой управлять!
— Он заметил, что мы собрались на поляне. А если бы попался более опытный летчик, то он спустился бы [15] еще ниже и обстрелял нас. Но для этого нужна большая смелость. Вот у Чкалова она была.
— Да что мы знаем о небе? — вступил в разговор еще кто-то. — Мы живем на земле, а люди в небе, безусловно, чувствуют себя совсем по-другому.
— Как бы они себя ни чувствовали там, а если бы я был на месте того летчика, то ни один бы из вас не остался в живых. Разумеется, я не стал бы приземляться, но сумел бы спуститься почти до самой земли.
— Когда станешь летчиком, попробуй! Но этому, к сожалению, не бывать.
— Да почему же не бывать? Уходят господа царские офицеры, отвергнутые революцией, и вскоре мы придем им на смену и сядем в самолеты, в танки...
2
Все это как будто происходило вчера, а ведь прошло уже целых три десятилетия! Да и кто мог тогда предположить, по какому пути пойдет каждый из нас, кто мог придать хоть какое-то значение случайно сказанным словам? Но выходит, что есть слова-клятвы. В конце 1944 года по решению партии с фронта отозвали 64 партизана и направили их в авиационную школу в Казанлык.
Жители долины, расположенной между Стара-Планиной и Средна-горой, настолько привыкли к самолетам, что почти не обращали на них внимания, когда те с грохотом проносились в небе. Но ведь то было необыкновенное время, и люди впервые так участливо переживали происходившие события. Узнав о том, что партизаны спустились с гор, жители окрестных сел бросились в город, чтобы встретить партизан. Ни одна ярмарка не собирала такие толпы народа на улицах Казанлыка. В этом клокочущем от шума и песен человеческом муравейнике в любой момент могло случиться что-то страшное и непредвиденное. Войска, полиция, карательный отряд — вся эта жестокая машина, еще вчера питавшаяся человеческим мясом и парализовавшая жизнь, сама оказалась парализованной, разложившейся, а партизанами и народом, как будто забывшим о ней, овладело какое-то безумное веселье. [16]
Жители долины, еще вчера совершенно апатичные, сейчас замечали буквально все и пытались всему найти объяснение. Они видели, как с аэродрома снова взлетают самолеты, и это, похоже, больше всего удивляло их. Они едва успели свыкнуться с мыслью, что революционный поток, пронесшийся по улицам города, раз и навсегда смыл и унес с собой всю нечисть. А что же получилось? Пехотный полк во главе с прогрессивными офицерами отправился на фронт, а авиационная школа со своими царскими офицерскими кадрами осталась в городе, и летчики, самые избалованные сынки прежней власти, снова летают себе. Но прежде чем начать все ругать, следовало трезво разобраться. Вот и иди на собрание — там коммунисты все объяснят. А коммунистам ничуть не стало легче, чем прежде.
Жители Казанлыка легко отличали новых курсантов, только что появившихся в городе. Их узнавали по форменной одежде и по крестьянским физиономиям. Вроде бы совсем юные (в этом возрасте нежность черт лица особенно бросается в глаза), но все до единого выглядят умудренными жизнью. Людям нравилось, что курсанты не слонялись по городу и не гонялись за гимназистками, как это делали летчики раньше, а ходили строем, распевая свои партизанские песни, причем были всегда приветливы и любезны со всеми.
Уже в первую же ночь, которую нам довелось провести в большом спальном помещении, мы, курсанты, не чувствовали себя чужими друг другу. Большинство из нас пришли из партизанских отрядов, а какие формальности могут существовать во взаимоотношениях между партизанами?! Достаточно спросить, кто из какого отряда прибыл, — и считай, знакомство состоялось.
И тотчас же завязывались откровенные разговоры.
— Я из трынского отряда, — улыбаясь, говорил смуглый симпатичный парень окружившим его пяти-шести курсантам.
— Из трынского? Смотри-ка! Трынчане спокон веков шли только в строители.
— И в партизаны, — весело откликнулся на шутку парень, и его собеседникам пришлось признаться себе, что он стал им еще более симпатичен.
— А как тебя зовут? Давай познакомимся!
— Стефан Ангелов. [17]
— А меня — Валентин.
— Ну так как же? Получатся из нас летчики?
— У жителей Видина всегда все получается, — засмеялся Стефан.
— Еще неизвестно, каких летчиков сделают из нас наши милые преподаватели, — не сдержался на сей раз я.
— А что ты имеешь против наших преподавателей? — спросил Валентин.
— Полтора месяца назад мы их арестовывали, и, мне кажется, они тогда легко отделались.
— Интересно! Расскажи, только прежде всего представься, как сделали и мы.
— Я здешний. Наши преподаватели с удовольствием бы отрубили головы таким, как я. Они до вчерашнего дня обстреливали нас с самолетов, но мы раньше пронюхали об их замыслах и опередили их, — начал я спокойным, ровным голосом и сумел привлечь внимание курсантов. — Чтобы не поднимать шума, мы отправились на операцию лишь небольшой группой в десять человек. Перелезли через забор и внезапно атаковали штаб и дом, где размещались офицеры, а вторая группа устроила засаду у ангаров. Да что вам рассказывать, это длинная история. Вы участвовали в операциях и знаете, как поступают в подобных случаях. Важно другое: всю ночь мы провели с глазу на глаз с нашими пленниками, стерегли их, чтобы никто не шевельнулся. А на следующий день пришел срочный приказ министра освободить задержанных, и мы их отпустили...
— Там, наверху, кто-то мутит воду, ну да мы еще посмотрим, чем все это кончится! — строго сказал кто-то.
— Гнилое у нас военное министерство! Гнилое! Но все же пока нужно терпеть этих избалованных молодчиков! — гневно произнес трынчанин.
Мы расшумелись вовсю и не думали ложиться спать, но неожиданно в помещение с воинственным видом вошел фельдфебель роты. Этот располневший человек шел вперед, выпятив грудь колесом, мрачный, как ненастный день. В другое время его появление вызвало бы в нас полную растерянность и страх перед наказанием, но на сей раз оно послужило лишь поводом для шуток. Каким бы он ни казался серьезным, но бывшим партизанам, не привыкшим жить по казарменным правилам, он [18] показался очень комичным: ну настоящий индюк! Позже курсанты еще детальнее дорисовали его образ и немало удивлялись тому, почему этот человек так и не понял, какие перемены произошли на его родине. Для него существовал только устав и внутренний распорядок, а поскольку эти документы оставались в силе, значит, с его точки зрения, не было необходимости и меняться ему самому...
— Ложись! — скомандовал нам фельдфебель.
— Друзья, это еще что за представление? — не выдержал наш товарищ из Велинграда Белухов и тихо засмеялся.
— Отставить разговорчики! — продолжал грохотать фельдфебель. — Раздевайся! И чтобы через две минуты все умерли! Ясно?
— Нет, не ясно.
— Это кто там подает голос? Завтра будешь мыть уборные!
— Не ясно, как это можно через две минуты умереть! — прозвучал еще более дерзкий ответ.
— Молчать! Значит, должны спать как убитые! Ясно? Смотрите у меня, я вас еще научу порядку и дисциплине!
Не спеша, чтобы подразнить фельдфебеля, мы начали переодеваться в пижамы, которые нам выдали днем вместе с обмундированием. Почти все впервые пользовались подобным бельем и когда увидели друг друга в пижамах, то почувствовали себя неловко. Словно мы уже не крестьянские парни, а какие-нибудь чиновники. В спальном помещении стало еще веселее, кто-то дурачился, пытаясь изображать важных господ. Все это делалось в присутствии фельдфебеля, на которого никто не обращал никакого внимания. Он никак не мог понять, что происходит, и буквально бесился от злости. Когда с грехом пополам приготовления ко сну закончились, фельдфебель подошел к одному из курсантов, который пренебрег пижамой и остался в трусах и майке. До сей минуты никто не замечал этого паренька, который единственный никому не представился и даже не стремился привлечь к себе внимание других. Это был небольшого роста, коренастый, внешне непривлекательный паренек со строгим угрюмым лицом. Фельдфебель остановился и спросил: [19]
— Почему не надеваешь пижаму?
— Потому, что это буржуазный предрассудок, — сухо ответил парень.
Фельдфебель только удивленно вытаращил глаза. Вокруг захихикали.
— Что? Да ты сумасшедший!
Парень приподнялся с постели. Фельдфебель испуганно сделал шаг назад.
— Это буржуазный предрассудок. Ты не понимаешь, что это значит? Жаль, придется тебя обучать грамоте, человече! Политически ты очень отстал.
Ошеломленный фельдфебель покинул помещение.
— Ну и индюк! Какой индюк, ребята! Видели вы где-нибудь подобное?
Когда сон сморил курсантов, Валентин подошел к моей постели.
— Ты спишь? — спросил он. — Может, еще пару слов скажешь?
— Могу и больше.
— Я не знаю твоего имени.
— Симеон.
— Значит, можно звать Монкой? Так вот какие, говоришь, у нас преподаватели? Видишь ли, ребятам смешно, а мне после твоего рассказа стало как-то грустно. Похоже, нам придется вместо учения воевать с этими гадами. Они будут относиться к нам как к насильно навязанным им ученикам и станут делать все возможное, чтобы заставить нас добровольно убраться отсюда. Индюк дурак, но остальные наверняка умны и хитры. С ними нам будет трудно. Если мы не будем держаться друг друга, то они с нами расправятся.
— Хорошо, что ты обратился именно ко мне. Рад, что мы с тобой единодушны в этом вопросе. Трудновато придется здесь, но я знаю, как надо действовать. Нам следует избрать свое руководство, и оно будет давать им отпор. Что ты скажешь о Стефане? Лично мне он по душе.
— Его можно сравнить с камнями, отшлифованными природой: их легко отличить от других — ведь только по-настоящему твердый камень выдерживает такую обработку.
Валентин оживился и обрадовался тому, что нашел собеседника, сразу же разгадавшего его мысли. Ему [20] пришлось по вкусу и то, как образно я высказал свое мнение о Стефане. Он даже попытался продолжить в том же духе:
— А есть и такие камни, мимо которых человек может пройти, не обратив на них внимания, а потом вернуться. Смотришь на такой камень — он вроде и неказистый, а им и броню пробить можно. Я был восхищен, когда тот тихий паренек бросил фельдфебелю: «Это буржуазный предрассудок».
Мы еще долго разговаривали вполголоса, пока наконец и нас не одолел сон.
3
Опасения, которыми мы поделились с Валентином в первую же ночь, подтвердились. Офицеры не имели намерения готовить из нас летчиков. Они строили одно препятствие за другим, хитро стараясь разочаровать нас и заставить уйти из школы. Занятия по многим предметам проводились чисто формально. Иногда намеками, иногда совсем откровенно преподаватели внушали нам, что мы напрасно теряем время, что для нас же будет лучше, если мы вовремя опомнимся и выберем себе более подходящую профессию. Как только офицеры не старались добиться своей цели и убрать из Казанлыка этих самонадеянных бывших партизан и подпольщиков! Преподаватели наперебой доказывали, что далеко не каждый рожден, чтобы стать летчиком. Они надеялись, что после подобной агитации уже в первую же неделю наши ряды заметно поредеют. А получилось как раз наоборот: наша воля к сопротивлению этим наскокам крепла. Офицеры испытывали страх перед своими подчиненными, но знали, что открыто атаковать их нельзя, нужно действовать подло и тайно. Им во многом помогал Индюк, как прозвали фельдфебеля курсанты, и офицеры, видимо, были довольны им. Было интересно наблюдать со стороны, как фельдфебель устраивает спектакли. Но до каких пор, до каких пор будет продолжаться все это?
Каждый день повторялась одна и та же история. Приведя роту в столовую, Индюк командовал:
— Молитву читать! [21]
Этот глупец никак не мог. уразуметь, что имеет дело с убежденными атеистами. Он действовал согласно уставу старой армии, а устав повелевал, чтобы и обед, и ужин начинались с молитвы.
— Молитву начинай! — ревел Индюк.
А мы запевали:
Ветер яростный, вей по полям,Шестьдесят глоток, шестьдесят сердец участвовали в этом необыкновенном хоре.
И так каждый день. До каких пор? Индюк упорствовал: «Пусть себе поют свои «молитвы», а я буду держать их голодными до тех пор, пока не поумнеют». Думаете, Индюк заблуждался? Нет. Нашелся один, который быстро «поумнел»: Гошо — единственная белая ворона в стае. Хорошо еще, что он не был ни партизаном, ни подпольщиком и в нашей среде, как мы считали, оказался случайно.
Вскоре на вечерней поверке, которая обычно проходила без всяких инцидентов, один поручик разбушевался и наговорил много оскорбительных слов в адрес курсантов. В тот день обнаружили кражу, причем пропал не какой-нибудь пустяк, а пишущая машинка.
— Позор! Позор! — вопил поручик. — Воров в болгарской армии никогда еще не бывало, господа курсанты! Если вы совершили этот гнусный поступок, мне стыдно за вас, за ваше партизанское прошлое! Докажите вашу невиновность или укажите вора!
Происшествие в самом деле было серьезным. Тут же на вечерней поверке начались острые пререкания. Валентин возбужденно протестовал:
— Господин поручик, вы не имеете права адресовать нам свои сомнения. Слишком много себе позволяете!
— Воров ищите не среди партизан, а среди офицеров, — поддержал его Стефан.
— Ти-ши-на! Ти-ши-на, прошу! — Голос поручика дрожал. — Незачем обвинять друг друга. Этот случай задевает честь болгарской армии, а все мы служим в ее рядах. Все свободны! [22]
И вот тогда-то буря разыгралась в полную силу. Поскольку было задето честолюбие партизан, мы решили поймать вора и расправиться с ним. В ближайшем ангаре, где в экстренных случаях собиралось партийное руководство роты, комитет уже начал обсуждение создавшегося положения.
— Ну что скажете, товарищи? — начал наш секретарь Валентин, явно взволнованный и растерянный. — А если действительно кто-то из наших украл «машинку? Не исключено, что между нами затесались и случайные люди. Настало время проверить каждого.
— Не будем спешить, — возразил Стефан. — Возможно, это провокация, нас хотят очернить и унизить. Они способны на любую пакость.
— Все может быть, — вмешался в разговор Емил, — но я склонен поверить, что машинку действительно украли. Куда же она девалась иначе? Возможны два варианта: первый — Индюк сам продал машинку, чтобы заработать несколько левов; второй — между нами затесался мошенник, который и совершил кражу. Если такой существует, нужно его найти и наказать как полагается. Возможно даже, что на этой машинке собираются печатать воззвания против нашей власти. Как вы считаете?
— Я думаю, — спокойно произнес Илия Тотев, коренастый курсант, — что обвинять Индюка в краже несправедливо. Он, может быть, и чокнутый, но в его порядочности я не сомневаюсь.
— Я согласен с тобой, — кивнул и Стефан. — Ясно одно: машинку вынесли отсюда и сейчас она находится в руках наших врагов.
— Ну хорошо. Тогда займемся разведкой и выявим злоумышленника, — подытожил Валентин.
Мы разошлись с чувством облегчения и уверенности в том, что вор будет найден. Длительное пребывание в партизанских отрядах и подпольная работа научили нас решать и более трудные задачи, и раскрытие кражи не представлялось нам столь уж сложным. Мы считали важным сохранить спокойствие и осторожно провести расследование. Командование школы явно не собиралось ничего предпринимать в связи с происшествием и предпочитало оставить курсантов оклеветанными. Видимо, и вор успокоился, поскольку никто открыто не пытался его разыскивать. [23]
Прежде всего, как-то совсем интуитивно, подозрение пало на Гошо, — может быть, потому, что с первых же дней он выглядел каким-то запуганным и угодничал перед офицерами и фельдфебелем. Подобное поведение Гошо дало курсантам повод заинтересоваться им самим, его происхождением и связями. Выяснились любопытные факты. Дядя этого курсанта был руководителем правых «земледельцев»{2} в Шумене, одним из тех оппозиционеров, которые уже в первые месяцы после освобождения показали свои волчьи зубы. Оказалось, что этот человек недавно приезжал в Казанлык, а в прошлое воскресенье сам Гошо ходил на вокзал. То ли провожал, то ли встречал кого-то. А может быть, он отправлял украденную пишущую машинку?
Комитет снова собрался в ангаре на совещание. На сей раз мы высказывались более резко и решительно.
— Все улики ведут к нему, и все-таки мы не располагаем никакими доказательствами, чтобы его прижать, — с отчаянием проговорил Валентин. — Что предпримем?
— Товарищи, да вы понимаете, в какое время мы живем? — вскочил Стефан. — В революционное! Мы имеем право сами вести допрос, если сочтем необходимым. Только один процент за то, что Гошо не вор, а остальные девяносто девять — против. Так зачем же церемониться? Сегодня же ночью выведем его во двор и побеседуем с ним!
— Значит, по-партизански? — засмеялся Илия Тотев. — Он заговорит, потому что трус.
— Товарищи, я согласен, но давайте не прибегать к крайностям, — посоветовал Емил Луканов. — Все же не будем забывать об одном проценте!
— И я так думаю, — согласился Валентин. — Если в конце концов окажется, что мы не правы, то извинимся перед Гошо.
Вчетвером мы отправились в спальное помещение, чтобы арестовать Гошо и вывести его во двор для допроса. Сначала, смертельно напуганный, он молчал, а потом под дулами нацеленных ему в грудь пистолетов совсем раскис. Он понимал, как с ним поступят, если он признается. Гошо жил среди нас, изучил наши принципы и знал, что мы ничего ему не сделаем, если не будет доказана [24] его вина. Поэтому он решил отпираться во всем, пока не сдадут наши нервы и мы не оставим его в покое.
— Ложись на живот, — скомандовал Илия Тотев, — и подумай. Если будешь молчать...
— Товарищи, на что это похоже? — В голосе Гошо послышались плачущие нотки. — Говорю же вам, я не крал машинку!
— Ну тогда прочитай «Отче наш» и отправляйся на небеса! — пригрозил Стефан и взвел курок пистолета.
В задуманную нами игру не входило намерение стрелять, и выстрел, раздавшийся столь внезапно, заставил нас вздрогнуть. Стефан выстрелил случайно, и пуля впилась в землю рядом с лежащим Гошо. Эта невольная ошибка Стефана положила конец комедии. Убежденный в том, что с ним уже не шутят, Гошо вскочил, потом снова рухнул навзничь как подкошенный.
— Не убивайте меня, я все скажу! Все!
— Говори, негодяй! — с презрением произнес Валентин. — Говори! Хотим знать: ты просто уголовник или наш политический враг? Говори!
Гошо заговорил глухим прерывающимся голосом. Чувствовалось, что сейчас он противен самому себе. Только поздно, слишком поздно Гошо просил о снисхождении.
На следующий день его в школе уже не было.
4
О небе мы, будущие летчики, имели все еще весьма земные представления, но изо дня в день оно все сильнее притягивало нас, завладевая всеми нашими помыслами. И в мечтах, и в сновидениях мы уже не расставались с ним. Небо казалось нам и совсем близким, и в то же время далеким, незнакомым и таинственным. Гуляя в свободные от занятий часы около аэродрома, мы неизменно обращали свои взоры вверх, к небосводу, и тщательно изучали его, как изучают дом, в котором только что поселились. Хрустальный голубой купол неба, бледно-зеленоватые небесные просторы неудержимо влекли к себе, и мы уже видели себя здесь полноправными хозяевами. Но пока мы овладели только основанием [25] этого дома и еще не успели причаститься к неотразимой красоте огромного купола. Мы знали о небе по рассказам, и оно вырисовывалось в нашем воображении как нечто почти фантастическое. Среди старых летчиков мы, курсанты, нашли и трех-четырех сочувствующих нам, и их искренние, безыскусные рассказы рождали в нас мечты. Летчики, в том числе и те, кто относился к нам недоброжелательно, были для нас смелыми людьми, пережившими самые невероятные приключения. Поэтому мы, кому еще только предстояло помериться силами со своими недоброжелателями, ни разу не позволили себе задеть их профессиональное честолюбие. Если бы не различия во взглядах, то мы, бывшие партизаны, и военные летчики стали бы хорошими товарищами.
Через месяц отношения между нами обострились. Мы вступили с нашими противниками в открытый поединок. Внешне поводом послужило необычное поведение Илии Тотева. Мы принимали его таким, какой он есть, но кое-кто его чудаковатость воспринимал как вызов и личную обиду. Уж на что упрям был Индюк, но и тот не сумел заставить Илию спать в пижаме или, более того, проявлять больше взыскательности к своему внешнему виду. Небрежное отношение Илии к своей внешности было не проявлением лени, а своеобразным протестом. Внешний лоск, удобства, заботы о своем туалете он ненавидел, считая их буржуазными предрассудками. В столовой он отказывался даже от ложки и вилки, хлебал суп вырезанным краешком хлеба. Этот чудак с трудом поддавался цивилизации, и мы оставили его в покое: пусть себе живет, как хочет. Впрочем, за внешней грубостью Илии легко удавалось обнаружить, что у него широкая душа человека, готового отдать всего себя людям, даже пожертвовать жизнью.
Однажды мы увидели, что столовая приобрела совсем непривычный вид: со столов исчезли белые чистые скатерти и красивые тарелки. Вместо тарелок на столах стояли грубые алюминиевые миски, наполненные протухшей квашеной капустой. Сначала никто не понял, что произошло и чем объяснить такую резкую перемену. Мы словно попали в тюремную столовую.
Послышался глухой ропот:
— Они глумятся над нами! [26]
— Это нам в наказание, товарищи! — Валентин вышел вперед и попросил тишины. — Мы воюем с беспорядками, которые господа офицеры хотят нам навязать, а они вместо того, чтобы наконец опомниться, доходят до крайностей. Прошу вас, товарищи, давайте и на сей раз сохраним самообладание. У нас с вами прекрасная закваска, и, несмотря на все препоны, мы станем летчиками, даже лучшими, чем они сами.
— Давайте вызовем ротного и потребуем объяснения! — выкрикнул кто-то.
— Вот он! Прибыл как раз вовремя.
Поручик вошел торжествующий, словно победитель, остановился в дверях и окинул нас холодным взглядом. Мы не садились. В столовой установилась напряженная, ледяная тишина. Все ждали, что предпримет поручик. Мы услышали, как звякали подковки его сапог, как он прищелкивал языком, когда проходил между столами. Потом поручик снова вернулся к двери, и в его глазах то и дело вспыхивали гневные огоньки.
— Нравится вам это? — спросил он.
— Господин поручик, — угрожающе произнес Стефан Ангелов, приблизившись к нему, — не воображайте, что вы напали на беззащитное стадо. Вы забываете, что времена изменились.
— Курсанты! — загремел голос поручика. — Пора наконец понять, что вы служите в болгарской армии и обязаны подчиняться ее уставам. Если вам здесь не нравится, вы можете уйти, но тот, кто останется, обязан подчиняться своим командирам. Вы хотите поставить себя над своими командирами, подорвать их авторитет и дисциплину в армии. Именно поэтому командование решило наложить на вас взыскание в такой форме, хотя оно и не столь строгое, как вы заслужили.
— Какое еще наказание? — вышел из себя Лазар Белухов. — Вы позволяете себе относиться к нам, как к заключенным концлагерей!
— Неужели? — ехидно улыбнулся поручик. — Напротив, мы возвращаем вас в вашу естественную среду, в которой нет места буржуазным предрассудкам, — проговорил он и демонстративно покинул столовую.
— Недобитый пес! — громко обругал его Илия Тотев. — Мало мы им давали взбучки, товарищи, мало! Если [27] бы мы лучше потрудились, они не посмели бы огрызаться.
Сначала мы подумали, что наложенное на нас взыскание продлится день-два, и ничего не предприняли, чтобы защитить себя. А командование, как оказалось, и не намеревалось отменять свой приказ. Прошла неделя, и положение все ухудшалось и ухудшалось. В протухшей квашеной капусте мы находили червей. Курсанты просто голодали, и кое-кто из нас уже был готов учинить самовольную расправу над офицерами, а те, возможно, только того и ждали, чтобы еще больше усложнить обстановку и потребовать вмешательства военного министерства. Со своей стороны мы надеялись, что, может быть, конфликт будет улажен мирным путем. Партийное руководство решилось на смелый шаг — потребовало встречи с начальником училища полковником Михалакиевым. Как ни странно, но большинство из нас никогда даже не видели начальника, но зато все ощущали присутствие этого ловкого закулисного режиссера. Именно поэтому все с волнением ждали предстоящей встречи. К ней готовились почти как к бою. Мы знали, что предстанем перед опытным и хладнокровным противником, и без конца репетировали свой разговор с полковником о требованиях курсантов.
К всеобщему удивлению, полковник Михалакиев не отклонил и не отсрочил этой встречи. Он как будто стремился к ней больше нас. В его кабинет мы вошли вчетвером.
— Ну, кто будет говорить? — спросил полковник, равнодушно взглянув на нас. Мы заметили, что у сидящего перед нами пышущего здоровьем и силой человека на редкость отталкивающий взгляд зверя, как будто бы обдумывающего, продемонстрировать свое безразличие к жертве или с остервенением наброситься на нее.
— Я буду говорить, господин полковник, — вышел вперед Валентин.
— Хорошо, — согласился Михалакиев и пристально посмотрел на него. Холодная маска на лице полковника не выдавала никаких чувств. — Хочу знать: чего вы требуете?
— Мы пришли протестовать против условий, введенных с вашего согласия и превративших военное училище в концентрационный лагерь. [28]
— Только из-за этого вы и явились?
— Не только из-за этого, господин Михалакиев! — взорвался Стефан. — Мы пришли научить вас, как нужно вести себя с партизанами. Нам кажется, что вы меньше всего имеете оснований забывать о том, что произошло в Болгарии.
— Этот упрек вы адресуете лично мне или вообще офицерам? — спросил раздраженно Михалакиев и приподнялся с кресла.
— Понимайте как вам угодно.
— Ну хорошо, тогда вы принуждаете меня к откровенности. Не вам решать, останемся ли мы служить в армии, и не нам, сможете ли вы нас заменить. А раз так, я не интересуюсь, кем вы были прежде: для меня вы солдаты, и я имею полное право поступать так, как сочту целесообразным.
— Это и есть ваш ответ? — ощетинился Илия Тотев. — Значит, вы берете на себя всю ответственность за создавшееся положение? Кажется мне, господин полковник, что вы не отдаете себе отчета в том, что победителями являемся мы, а вы — побежденными.
Эти слова очень задели Михалакиева, и он не смог сдержаться:
— Господа курсанты, если вам здесь не нравится, можете отправиться на фронт. Там условия куда лучше. Я своих приказов не отменю. Вы свободны.
Мы, четверо курсантов, вышли в коридор и стали совещаться.
— А теперь что мы будем делать? — спросил Валентин, встревоженный и растерянный. — Наши переговоры провалились.
— Мы еще повоюем! — Мой голос прозвучал твердо и бескомпромиссно. Трое моих товарищей недоуменно посмотрели на меня:
— Как же мы будем воевать?
— Друзья, Михалакиев сейчас над нами смеется. Давайте же признаемся, что он сумел поставить нас в унизительное положение и мы позорнейшим образом покинули его кабинет, — целиком отдавшись своим чувствам, вслух рассуждал я. — Будет обидно, если мы не добьемся своего.
— Ну хорошо, всем ясно, что тебя это задело, — [29] прервал меня Илия Тотев. — Скажи, что же ты предлагаешь?
— Предлагаю объявить забастовку.
— Забастовку? Вот это можно обсудить! Будем бастовать до тех пор, пока они не прекратят свои безобразия, — согласился Стефан Ангелов.
— Нужно все хорошо обдумать, — одобрительно произнес Илия Тотев и негромко, но весело стал напевать известную песню «Партизан к бою готовится».
— Товарищи, не спешите, — остановил нас Валентин. — Мы можем или выиграть, или потерять все, и тогда раз и навсегда придется проститься с небом. Давайте трезво обдумаем создавшееся положение. Если мы предложим нашим товарищам начать забастовку, все до единого нас поддержат. Но мы не имеем права ошибиться. Не имеем! Обстановка во всей стране тяжелая, и мы не можем подливать масла в огонь. Ну, может ли кто-нибудь из вас предположить, что наш Центральный Комитет не отдает себе отчета в том, что происходит в армии? Это исключено! Именно поэтому он и направил в армию коммунистов в качестве заместителей командиров. Подумайте сами, что означает забастовка в армии. Это же равносильно бунту!
— В этом нет ничего опасного, — замахал руками Илия Тотев. — Наоборот, уверяю тебя, что нас даже похвалят за тот урок, который мы дадим господам офицерам. И мы немного разбираемся в политике, Валентин, партия нас послала учиться на летчиков, а не в концентрационный лагерь. Песенка господина Михалакиева уже спета, и, если мы ему намылим шею, никто не станет его защищать. Я — за забастовку.
— И я! — воодушевленно поддержал его Стефан.
— Вы меня не поняли, товарищи, — возразил Валентин. — В принципе и я согласен.
— Тогда о чем же мы спорим? — пожал плечами Илия Тотев.
— Не спорим, а обсуждаем.
— Вот теперь ты мне нравишься.
— Раз мы собираемся объявлять забастовку, то нужно выработать условия для переговоров. По-моему, они должны выражаться в следующем: во-первых, нас должны начать по-настоящему обучать; во-вторых, отменить этот тюремный режим; в-третьих, не принуждать нас [30] молиться. Впрочем, о молитвах, пожалуй, можно и не говорить, ибо мы их уже отменили...
— Браво, Валентин! Здорово соображаешь! Тебе предоставляется слово, чтобы сформулировать условия, а нам — остальное... — уже совсем по-деловому заговорил Стефан.
— А нам — организация забастовки!
Сколько времени понадобилось для того, чтобы нас покорила идея начать забастовку и чтобы мы отдались ей со всей невоздержанностью нашей буйной молодости? Не больше чем полчаса. Нас поддержали курсанты. Так маленький ручеек, пробившийся на поверхность где-то на горной вершине, начинает расти, бурлить, увлекая за собой все новые и новые ручьи и потоки. Офицеры, издали наблюдавшие за возбужденной и шумной ротой, наверное, подумали, что причиной оживления стало какое-то событие, происшедшее вне школы. Никто не успел узнать, что произошло, потому что мы быстро ушли в спальное помещение, которое сразу же сделалось похожим на растревоженный муравейник.
Должно быть, только полковник Михалакиев разгадал наши намерения. Он распорядился разыскать фельдфебеля и послал его к нам выяснить, что случилось. Как раз наступило время ужина. Как всегда подтянутый и надутый, Индюк приблизился к казарменному помещению, но уже у дверей его встретила вооруженная охрана.
— Сюда входить нельзя! — раздались гневные голоса, в которых звучала и угроза. — Назад! Назад!
— Вы что, сдурели? Стройтесь, пора идти на ужин! — не очень уверенно скомандовал Индюк.
— Господин фельдфебель, иди и доложи: пусть выбросят эту еду свиньям и курам.
— Эй, подождите, что это такое?
— Ну же, божий человек! Ты слышал о забастовке?
— О господи! — еще больше перепугался простоватый фельдфебель. — Этого только не хватало на мою голову! Вы будете бастовать, а я за вас отдуваться? Когда паны дерутся, у холопов чубы трещат.
Отчаявшийся и перепуганный, Индюк смешно засеменил к штабу, где в кабинете Михалакиева его уже ждали несколько офицеров. Задыхаясь, потеряв со страху разум, фельдфебель едва смог проговорить: [31]
— Забастовка! Забастовка, господин полковник!
— Вот этого я не ожидал! — нервно вздрогнул Михалакиев. — Господа офицеры, чем закончится вся эта история, одному богу известно. Но в наших интересах пресечь зло в самом зародыше. — Потом полковник вспомнил о замершем по стойке «смирно» фельдфебеле и спросил:
— Что ты видел у них там?
— Ничего не видел, господин полковник. Заперлись изнутри и у входа поставили часовых с винтовками. Они стали злыми, ну настоящие бандиты...
— Значит, так, — прикусил губы Михалакиев, — начнем переговоры. Может, нам повезет. Займитесь ими! Осведомляйте меня обо всем!
Два офицера, сжимая кулаки от злобы, поспешили к казарме. Как только мы их заметили, трое курсантов выскочили из казармы и поторопились встретить офицеров на подступах к зданию.
— Господа офицеры, дальше мы не имеем права вас пустить! — решительно и с достоинством начал один из наших часовых. — Если вы не подчинитесь, мы не отвечаем за последствия. Мы объявили забастовку, и если вы желаете, то можете сейчас поговорить с представителями роты. Уполномочены ли вы вести переговоры? Если нет, то не вмешивайтесь в это дело.
Резкий тон смутил офицеров, и они переглянулись.
— Мы-то уполномочены, — ответил русоволосый поручик. — Но с вами ли мы должны разговаривать?
— Нет, не с нами. Подождите здесь.
Курсанты откозыряли, по-военному повернулись и ушли в помещение казармы.
Старший по возрасту офицер плюнул, и между ними начался нервный и возбужденный разговор. Увидев, что Стефан, Илия Тотев и я приближаемся к ним, они замолчали.
Мы остановились друг против друга.
— Курсанты, — высокомерно обратился к нам русоволосый, — начальник курсов приказал: прекратить безобразие и отправляться строем на ужин!
— Господин поручик, всерьез ли вы это говорите? — поморщился Илия Тотев. — Я думал, что вы гораздо умнее. [32] С забастовщиками так не разговаривают. Если у вас нет намерения вести с нами серьезный разговор, уходите восвояси! Я уполномочен от имени роты вручить вам вот этот документ, где изложены наши требования. Изучите его — и пожалуйте на переговоры. Предварительно заявляем, что мы не уступим ни по одному из пунктов. Когда удовлетворите все наши требования, тогда прекратим забастовку. Вот и все!
Мы втроем вежливо и с достоинством откозыряли и ушли, а офицеры остались на том же месте, ошеломленные и побледневшие.
Как только мы вернулись в помещение казармы, товарищи сразу же окружили нас тесным кольцом.
— Мы произвели большой эффект, — поднялся на стул Стефан. — Они даже не знали, что ответить. Давайте держаться как настоящие мужчины, а там будь что будет. Мы заставим их капитулировать. Нужно быть готовыми к любым неожиданностям.
И тут словно кто потревожил улей: взволнованные ораторы сменяли друг друга, стараясь переговорить всех предыдущих. Все до единого испытывали необыкновенный душевный подъем. И все это не из-за протухшей капусты или алюминиевых мисок. Битва шла за небо. Чем больше его пытались у нас отнять, тем сильнее мы его любили. На земле за свою короткую молодость мы успели совершить много подвигов, но интуитивно понимали, что самый большой подвиг нам еще предстоит совершить, и не на земле, а наверху — в небесной высоте. Наше участие в партизанской борьбе и пребывание в царской тюрьме продолжались лишь год-два, а небо будет принадлежать нам всю жизнь. Там, наверху, поседеют наши волосы, но с неба мы спустимся только для того, чтобы скоротать свою старость. Гневно шумевшие курсанты уже выбрали себе профессию-судьбу и еще до того, как им удалось овладеть этой профессией, знали, как ее защищать.
Три дня мы бастовали, три дня не покидали занятого нами здания и вынудили офицеров принять наши условия, а военное министерство — провести расследование случившегося. С этой целью к нам прибыли командующий ВВС генерал Манчев и его заместитель по политической части. [33]
5
После забастовки дела пошли несколько лучше. Приближался день первого полета, а это вызвало новые волнения. Преподаватели стали более внимательными, хотя все еще были враждебно настроены к нам. Во время занятий, прибегая ко всякого рода уловкам, они внушали нам, своим питомцам, что для нас же будет лучше, если мы начнем готовиться к тому, чтобы стать наблюдателями, а не пилотами. Да и что плохого и недостойного в том, чтобы летать, но не в качестве пилота, а как наблюдатель: сидеть за спиной пилота в самолете и помогать ему во время полета? Подобные проповеди нас больше не раздражали, а только заставляли еще усерднее изучать сложное летное дело. В конце концов мы поняли, что от нас самих зависит, будем мы пилотами или наблюдателями. Это определится уже во время первого полета с инструктором. Если не появится головокружение, если нам не станет плохо, комиссия определит и нашу будущую профессию. Мы предвидели, что инструкторы постараются добиться своего, и ждали, что в воздухе они будут проводить с нами сложные опыты. Последнее слово должна сказать физическая выносливость, а в программе как раз это полностью отсутствовало — мы не занимались спортом, физическими упражнениями, не закаляли волю и мускулы. Поняв, что нам угрожает, мы сами занялись тренировками. Борьбой, состязаниями в беге, прыжками и другими видами спорта мы заполняли все свое свободное время.
Стояли последние дни то сердитого, то солнечного марта, и сочная душистая трава покрыла аэродром. Еще накануне она казалась хилой, а за одну лишь ночь стала намного выше и темнее. Когда какой-нибудь самолет плавно шел на посадку, трава пригибалась к земле и словно бы зарывалась в почву, а потом снова выпрямлялась.
В тот день пришла очередь взлететь десятерым из нас. Набросив свои теплые куртки, мы лежали на траве неподалеку от самолета и испытывали тревожное волнение, которое каждый ощущает перед первым своим полетом. Ждали инструктора и, пока он не появился, тихо разговаривали о предстоящем испытании. Ну с чем его можно сравнить? [34]
— Может быть, с ездой верхом на лошади? — прошептал один. — На норовистом необъезженном коне, который мчится во весь опор, перепрыгивает через изгороди и ямы, а ты вцепился ему в гриву и в любой момент можешь свалиться на землю.
— Может быть, с прыжком с крыши дома? — дополнил второй. — Вы когда-нибудь прыгали с крыши? Сердце бьется так, словно тебя кто-то душит, и только во имя того, чтобы друзья не называли тебя трусом, закрываешь глаза и бросаешься вниз.
— Товарищи, а как мы полетим, в какой очередности? — спросил кто-то.
— Предлагаю бросить жребий.
— Мы так всегда поступали в детстве, когда задумывали что-нибудь рискованное, — вставил другой.
— Незачем лгать друг другу. Все мы волнуемся, так давайте же бросим жребий, — не выдержав, вскочил смуглый парень и, не дожидаясь нашего согласия, вырвал из блокнота листки, написал на них номера и, сложив листки в несколько раз, бросил в фуражку. Потом, словно бы творя заклинание, сосредоточенный и серьезный, протянул нам фуражку, чтобы каждый вытянул свой счастливый номер. Нас беспокоило отсутствие инструктора. Чем больше приходилось ждать, тем сильнее нами овладевала тревога. Позже, когда мы стали настоящими воздушными акробатами, то узнали, что преодоление первого барьера всегда сопровождается сложными переживаниями. Отрыв от земли означает выход в новый мир, а врожденный инстинкт любого земного существа тянет и тянет его вниз. Этот инстинкт и привлекает, и предохраняет, и волнует кровь, мысль, воображение. А что ждет там, наверху? Все-таки это, наверное, не одно и то же — ездить верхом на необъезженном скакуне и летать на самолете.
Мы переглянулись и. поднялись с травы. Человека, приближавшегося к нам, прежде никто не видел. Экипированный для полета, он энергично шагал по буйно разросшейся траве, и смятые стебли ложились под его тяжелыми сапогами. Он подходил все ближе и ближе, и мы уже отчетливо различали черты его лица. Всем нам стало ясно, что это и есть инструктор. Нам не очень-то улыбалось попасть в руки совершенно незнакомого человека. Хотя он и улыбался, стараясь выглядеть приветливым [35] и завоевать наше доверие, но всего этого, казалось нам, недостаточно, и мы чувствовали себя обманутыми, Стефан Арнаудов из Шипки, вытянувший первый номер, отвел меня в сторону и прошептал:
— Земляк, мне кажется, он подвыпил. Ты ничего не заметил?
— Боюсь, что твои сомнения не лишены основания.
— Тогда, может, откажемся от полетов? Что будем делать?
— Давай поменяемся номерами. У меня последний номер. Отдай мне твой, и я полечу первым.
— Земляк, ты решил рисковать?! Подумай еще! — предупредил меня Стефан.
— Да впервой ли рисковать?
Этой минуты я ждал, кажется, целую вечность. В своих мечтах я так и не смог представить, как все это начнется. Тогда мне казалось, что все произойдет так, словно на нас внезапно набросится вихрь и с головокружительной силой оторвет от земли. А получилось совсем не так. Прежде всего пришлось крепко привязать себя к сиденью. Резкими уверенными движениями я опоясал тело ремнями и ощутил себя прикованным к машине, стал как бы ее частичкой, припаялся к ней. А мотор уже ревел. Из открытой кабины я наблюдал, как вращается огромный винт. Сначала появился черный круг, потом мне показалось, что впереди забушевал какой-то огонь, прозрачный и свистящий. Самолет затрясло, задрожали его крылья и хвост, и я почувствовал, как машина оживает, будто она сделана не из металла, а из мускулов и нервов. Вся она напряглась до предела и стала эластичной, готовой совершить гигантский прыжок. Но ей нужно было набраться сил, и только после этого она плавно начала увеличивать скорость. Я был привязан, но, как и машина, неудержимо стремился вперед. Мое тело, казалось, стало таким же эластичным и легким. Сознавая, что самолет еще на земле, я с нетерпением ждал того мгновения, когда колеса оторвутся от нее. Но именно этот самый важный момент я и упустил.
И только когда с обеих сторон деревья и кусты вдруг оказались под крыльями самолета, я понял, что мы уже находимся в воздухе. Мое прежнее представление о головокружительном отрыве от земли исчезло. Если бы я сидел с закрытыми глазами, то даже и не знал бы, летим [36] мы или нет. Поднявшись над аэродромом, самолет словно успокоился. Теперь из его мотора вырывался только постепенно затихающий припев, лишь время от времени прерывавшийся более высокими нотами. Я спешил как можно скорее приспособиться к обстановке. Высокие ноты припева, исполняемого мотором, всегда совпадали с тем, что самолет набирал все большую высоту. А внизу все предметы уменьшались в размерах.
Самолет взял курс на город. Он показался мне миниатюрным, каким-то тихим, а ведь его жители даже и не предполагали, что они живут в таком тихом городе. И крыши домов, и улицы выглядели так, словно их выкроили из какой-то дорогой материи. Высота обостряла чувства. Никогда раньше я не предполагал, что воздух вблизи может иметь голубовато-металлический отблеск. Освещенный яркими солнечными лучами, он казался каким-то твердым и холодным, и в душе невольно возникло беспокойство: не грозит ли опасность самолету? В это мгновение мне так захотелось поговорить с инструктором, он стал для меня, можно сказать, близким человеком. Нас разделяло, по сути дела, совсем ничтожное расстояние, но, несмотря на это, мы не могли ни видеть, ни слышать друг друга. Мне было приятно сознавать его присутствие, и это внушало чувство уверенности. Чем больше самолет отдаляется от земли, тем сильнее сближаются люди, находящиеся в его кабине. В ней они объединены одной судьбой, одной целью...
Но вот показались горы. Перед нашим взором распростерлось нечто невиданное — бесконечная цепь вершин, разделенных безднами будто бы специально для того, чтобы горы не выглядели мертвой громадой. Они то раздвигались, то сближались. Я не надеялся, что смогу обнаружить ту полянку, на которой девять месяцев назад находился наш партизанский отряд. Поляны мелькали, как солнечные зайчики, будто плыли куда-то среди горных хребтов и вершин. А мне так захотелось увидеть именно ту полянку, которая находилась где-то возле небольшого памятника. Я начал искать ее, и сразу же меня охватило чувство невыразимого счастья. Почему? Сам не знаю. Мне захотелось петь и кричать: «Где вы, милые мои друзья? Посмотрите, я лечу, лечу и буду летать, пока бьется мое сердце!»
Но ощущение счастья прошло очень быстро, и начались [37] волнения. Самолет взял курс на Шейново, и я увидел дорогие места, где прошло мое детство: рощу, луга, курганы и речушки. Прежде я не мог себе даже представить, что это разнообразие красок и узоров находится в столь чудной гармоничной связи, совсем как отдельные строфы в поэтическом произведении. Раньше мне думалось, что и роща, и луга, и курганы существуют как-то сами по себе. Оказалось, что нужно посмотреть на них сверху, чтобы почувствовать единство между ними, общность их красоты. Самолет на сей раз не позволил мне долго оставаться во власти охвативших меня, раздумий. Неожиданно я ощутил ужасную тяжесть в области живота и понял, что спокойный полет закончился и инструктор в соответствии с программой приступает к выполнению фигур высшего пилотажа. Я испытал большую радость оттого, что внезапно появившаяся тяжесть не причинила мне особенно неприятных ощущений. Было очевидно, что я неплохо переношу перегрузки. Но машина с ревом взмыла ввысь, а потом стремительно понеслась вниз. Это была знаменитая «мертвая петля», которую инструктор, видимо, умел выполнять мастерски. Мне показалось, что внизу, на земле, гоняются друг за другом и роща, и луга, и курганы, и овраги. Мне доставляло удовольствие наблюдать за этой феерической игрой, ведь я твердо верил в то, что не земля раскачивается, а самолет мечется в воздухе. И вдруг всполошился: ведь «мертвую петлю» следовало делать на большой высоте. Я подумал об этом, но не упрекнул пилота, позволившего себе такой опасный эксперимент. В тот момент он как раз выполнял полет вверх колесами. Мы повисли головой вниз и в самом деле летели низко, чересчур низко, мне даже показалось, что я могу узнать крестьянина, который стоя едет в телеге. Я увидел его в натуральную величину, но огромная скорость в мгновение ока отдалила нас друг от друга. Самолет вывернулся, как угорь, и снова полетел в естественном положении. Он устремился к селу, и под ним пронеслись крыши домов и сараев. Над крышами вздымался купол колокольни. Я еще раз попытался проверить, на какой высоте мы летим... Ориентировался по колокольне. Самолет приближался к ней, а она находилась выше нас. На какое-то мгновение меня охватила тревога: а вдруг мы врежемся? Но самолет буквально [38] рядом с колокольней сделал разворот и устремился на юг. Не успел я вздохнуть с облегчением, как напротив нас непреодолимой преградой возникло огромное ореховое дерево. Все остальное произошло буквально за какие-то секунды. Самолет левым крылом срезал верхушку дерева. Для раздумий не оставалось времени, а предпринять что-либо было уже поздно. В первую секунду я увидел дерево, верхушка которого была как будто отсечена ударом молнии, во вторую секунду та же участь постигла другой орех, справа, а в третью сливовые деревья были раздавлены падающим самолетом... Четвертой секунды не было. На меня навалилась пустота, тьма, небытие, в которое погружаются мертвые.
К месту катастрофы сбежалось все село. Из превратившегося в обломки самолета, который только каким-то чудом не загорелся, несколько наиболее смелых жителей Шейново извлекли два окровавленных тела. Меня никто из них не узнал. Только Гунче Кутев, мой друг из партизанского отряда, в тот день случайно оказавшийся в селе, смог опознать своего окровавленного товарища, помогая перенести нас в прибывшую санитарную повозку.
В городской больнице занялись пилотом, поскольку он подавал признаки жизни. Бегло осмотрев раны, врачи сочли, что положение пилота, возможно, более обнадеживающее. Его положили на операционный стол, а меня унесли в морг. Но склонившиеся над пилотом врачи вскоре опустили руки: разве можно оживить мертвеца? На носилках и его перенесли в морг. Санитары, несмотря на их профессиональное хладнокровие, не могли спокойно двигаться в этом царстве смерти. Один из них случайно наступил на труп парня, незадолго перед этим принесенного в морг, и ему почудилось, что мертвец застонал.
А стоило ли пытаться вернуть к жизни и этого мертвеца?!
6
Фельдфебель Духнев всегда считал себя невезучим человеком. По службе его не выдвигали, хотя он ни в чем не уступал другим, наоборот, даже значительно превосходил их. Духнева оценивали скорее по его [39] скандальным историям, по его непутевой жизни. И ни разу не положили на весы бесспорно присущие ему любовь к небу и смелость. Ну да ничего! Его могли всего лишить, но уверенности в себе и честолюбия у Духнева все равно никто не мог бы отнять. А возможно, многие не очень уважали его за то, что он не пожелал, подобно своим коллегам, использовать свою профессию в политических целях. Его судьями, в сущности, являлись люди с мелкой душонкой, эгоисты, человеконенавистники. Да и что могли они уважать в людях? Деньги, звания. Человеческую же доблесть они не ставили ни во что. Духнев имел право обвинять их, но, несмотря на несправедливое к нему отношение, сам чтил человеческие добродетели и уважал смелых людей. Когда в Шейново погиб его лучший друг Краличев, Духнев почувствовал себя осиротевшим. «Кто погубил Краличева?» — спрашивал он себя. Краличев и Духнев вместе так много летали, что фельдфебель никогда бы не поверил, что Краличев мог растеряться или испугаться и выпустить из рук штурвал самолета. Его товарищ был настоящим солдатом. А что его погубило? Система, отвратительная система, которую мелкие душонки насаждали в авиации. Это они настояли на том, чтобы в тот день Краличев непременно полетел. Именно в тот день, когда Краличев получил орден за храбрость, в тот день, когда он собрал своих самых близких друзей, чтобы обмыть орден. Почему им понадобилось, чтобы он летел? Духнев скрипел зубами от боли и обиды. К курсантам Духнев относился по-дружески, верный своему принципу уважать смелых людей.
Когда Духневу сказали, что к нему на обучение зачисляется и тот парень, который летал с Краличевым, тот истолковал это как попытку досадить ему и оскорбить. Он подумал, что парень после катастрофы вообще не сможет снова летать. Так обычно и бывало. Страх побеждал. Поведение незнакомца удивило Духнева, и он решил: раз уж парень снова стремится в небо после всего пережитого, значит, у него есть воля и из него может получиться летчик-истребитель. «Только почему именно я должен его обучать, почему парня не направят к кому-нибудь другому? Эх, ты, Краличев, Краличев, — сетовал он, — простишь ли ты меня? Ведь если бы ты не полетел в тот день, ты остался бы жив. Этот парень, [40] которого с завтрашнего дня мне предстоит видеть ежедневно, будет напоминать мне о тебе, и я предчувствую, что не смогу любить его... Прости меня! Может быть, я и не прав. Может быть, должен принять его всей душой и сделать из него такого же летчика, каким был ты? Просто не знаю, как поступить, а тебе известно, что я не умею быть двуличным. Я буду очень холоден с тем, кто не погиб вместе с тобой...»
На аэродроме, куда перебросили нас, курсантов, ежедневно царило оживление. Пришло время самостоятельных полетов. Духнев очутился в своей стихии: ободрял курсантов, объяснял, что и как делать. Из-за травмы сам он летать не мог, но очень переживал: злился, когда ему не нравился полет, и прыгал от радости, когда ученик оказывался способным. Хвалил Валентина, Соколова, Стефана Ангелова, а когда следил за моими полетами, становился безразличным и не произносил ни слова. Все чувствовали натянутость в наших отношениях и старались как-то смягчить ее, но Духнев ловко ускользал от этого и оставался непроницаемым. Какое-то особое расположение он испытывал к Илие Тотеву и не скрывал этого. Будучи человеком оригинальным, он и любил себе подобных. Илия Тотев продолжал все так же небрежно относиться к своей внешности, и офицеры грозились наказать его, а Духневу, напротив, именно это и нравилось в Илие. Ему не хотелось, чтобы все люди походили один на другого, как головки булавок. Ведь он и сам не походил на своих коллег. Одна из больших его слабостей заключалась в том, что он был легко увлекающимся человеком. Как раз по этому поводу однажды Илия Тотев ему сказал:
— Мы беспокоимся, что вся эта история с Симеоновым слишком затянулась.
— Вы летчики или адвокаты? — поморщился Духнев.
— Извините, товарищ, но...
— Опять ты со своим «товарищем»? Какой я вам товарищ? Я царский пилот! Обращайтесь ко мне по уставу, — прервал его Духнев, но при этом не смог скрыть, что подобное обращение ему все-таки льстит.
— Нет, только товарищ. И я ни за что не позволил бы себе осквернить это слово. Так вот, хотел спросить о ваших взаимоотношениях с Симеоновым. Непорядок [41] это! Он летает, как дьявол, а вы молчите, ни словечка не вымолвите.
— Да кто же хвалит дьяволов? — многозначительно улыбнулся Духнев. — Кто их хвалит? Их только ругают, мешают им творить свои дела.
— Что-то мы не замечали, чтобы вы мешали, однако...
— Послушай, друг, что я тебе скажу. Боюсь, что ты слишком много хочешь знать обо мне. А мне хотелось бы остаться Духневым — таким, какой я есть. Сожалею, что уже немного себя выдал.
— Действительно, выдали, сказав, что дьяволов никто не хвалит. Наверное, вам очень хочется его похвалить, а вы из-за какого-то глупого предрассудка молчите как рыба.
— Ну вот видишь! Ты угадал. Хитрец, ты меня ограбил! Теперь я уже ничто. Придется стать другом вашего... Только я не согласен на любую дружбу. А какая дружба может быть между вами и таким человеком, как я? Вы не пьете, не учиняете скандалов, имеете какие-то свои особые идеалы, которые, если быть искренним, мне кажутся странными.
Духнев вроде даже пожалел о внезапно вырвавшейся откровенности и быстрыми шагами удалился по направлению к летному полю, на противоположной стороне которого приземлился самолет.
Но своему слову он остался верен. Уже на следующий день курсанты заметили, что он как-то неожиданно и резко изменил свое отношение ко мне. Почти каждый день ему приходилось летать со своими воспитанниками, и он с нескрываемым удовольствием садился в самолет вместе со мной. Высоко в небе Духнев чувствовал себя в своей стихии — его земные увлечения там приобретали совсем иной смысл: он заставлял машину подчиняться себе и совершать те же безумства, которые он совершал на земле. Небо представлялось ему бесконечной ареной, где можно и испытать себя. А во мне ему нравилось спокойствие, самообладание.
Проходили дни и месяцы, и курсанты становились опытными пилотами. Мы словно пьянели от счастья и забывали обо всем постороннем, стоило нам только оторваться от земли. Небо завладело нашим разгоряченным [42] воображением, мы покорялись его притягательной силе и какие только вольности не позволяли себе!
Подобные увлечения не оставались без последствий, а это, в свою очередь, служило поводом для постоянных шуток. Один из нас как-то долетел до родного села Рупки в Северной Болгарии, устроил там совсем необычное представление перед своими изумленными односельчанами и, уверенный, что никто не узнает о его выходке, развернул машину в сторону гор Стара-Планины. Вся беда заключалась в том, что он не рассчитал, сколько бензина нужно для подобного представления, и, когда находился над горным хребтом, топливные баки самолета оказались пустыми. Пилот едва сумел приземлить самолет в Казанлыкской долине, где тоже состоялось представление, но уже совсем иного рода.
Случай с Мавровым оказался еще более интересным. Этот курсант задумал засвидетельствовать своей Джульетте любовь, причем самым необыкновенным способом. На любовное свидание он прибыл, разумеется, на самолете. Начал кружить над селом, над школой, а среди учениц, выскочивших во двор, находилась и его Джульетта — Янка. Она размахивала косынкой, как было у них договорено. Но, по-видимому, белый цвет подействовал слишком сильно на чувства новоявленного Ромео, и самолет, потерявший в руках еще неопытного, молодого и рассеянного пилота скорость, плюхнулся на широкой сельской площади...
Участие в таком своеобразном воздушном хулиганстве принимал и Духнев. Но в отличие от нас он, воздушный волк, знал, как выпутаться из любой опасности. В небе он чувствовал себя уверенно, не терял спокойствия. Когда наши отношения с ним улучшились, он стал даже отдавать мне предпочтение перед другими курсантами. При этом Духнев бравировал своей дерзостью. Однажды мы, перелетев через хребет Стара-Планины, взяли курс на Габрово. Духнев вел самолет над городом, почти задевая крыльями крыши домов. Сделав несколько кругов над одним из районов, он всякий раз, когда самолет пролетал над маленьким кокетливым двориком, сбрасывал на землю плитку шоколаду. Из кабины я все отлично видел и заметил, что во дворе сидит какая-то женщина, ожидающая подарков с неба. Вернувшись на аэродром, Духнев сказал: [43]
— О шоколадке никому ни слова, ладно?
— Ну ясное дело. Даже Чкалов и тот допускал шалости. Пролетал под мостом, а потом взял да и перелетел через Северный полюс.
— Отлично тебя понял! — Духнев остался доволен мной. Но, опьянев от радости, мы, молодые летчики, быстро начали трезветь. Наши приключения, сколь занимательными они ни выглядели, вели к подрыву дисциплины, а могли привести и к несчастным случаям. И вот тогда мы сказали себе: конец своеволию! С небом шутить нельзя! На нашем собрании присутствовал и Духнев. Он тоже резко осудил проявления лихачества, а потом, оставшись со мной наедине, сказал:
— Инструкторы могут себе позволить сбрасывать шоколадки, но курсантам это запрещено. Для них подобные действия опасны.
— Только поэтому?
— Эх, ну какой же ты хитрец! Не только поэтому. Опьянение — это болезнь молодости. Я знаю это и потому делал вид, что не замечаю ваших безумств. Но все бывает хорошо до поры до времени. То, что ты говорил о Чкалове, парень, относится не ко мне, а к вам. Мне не доведется летать над Северным полюсом, а вам один господь знает, что предстоит. Самолеты, на которых мы сейчас летаем, безусловно, устаревают, и кто знает, какими их заменят. Вы будете летать на новых машинах. Можешь себе представить машину, которая, например, будет летать со скоростью звука? Вот вам нечто подобное перелету через Северный полюс.
7
Судьба готовила нам, молодым летчикам, новые испытания: она столкнула нас с другими трудностями. Обучение в Казанлыке закончилось, и нам предстояло разъехаться по различным аэродромам страны. Прощай, Казанлык! Ты остался в душе как дорогое воспоминание. Ты был первой ступенькой в небо. Ты был началом нашей романтической профессии. Правда, там не хотели приобщать нас к ней и поэтому возникали острые столкновения. Мы прочитали еще не все твои страницы, но уже крепко держали в руках путеводную нить. А ты город богатый и даже очень богатый драматическими событиями. [44] Еще в 1942 году летчики во главе с Жельо Маноловым поднялись здесь на борьбу против монархии, и их руководитель погиб. Может быть, именно поэтому, царские власти здесь сосредоточили самых реакционных офицеров, чтобы стереть в памяти современников воспоминания об обаятельном герое-коммунисте. Но он и мертвый влиял на своих коллег, бередил их совесть, и уже тогда, в то время, которое мы обозначаем коротким «до 9 сентября»{3}, отчетливо определились два лагеря с совсем различными понятиями о совести.
Приход молодых курсантов только углубил противоречия. Отъявленные враги открыто выступали против нас, а те, кто сочувствовал нам, стали нашими чистосердечными друзьями и товарищами. Но зачем возвращаться назад, когда время стремительно движется вперед, а таких друзей и сочувствующих молодые летчики еще не раз встретят на своем пути?
Разве не таков и капитан Богдан Илиев? Трудно еще при первой встрече, с первых же слов незнакомого человека судить о том, что он собой представляет, какое у него прошлое. Стоя перед строем, Богдан энергично жестикулировал и ораторствовал с циничной откровенностью, вызвавшей у его подчиненных только недоумение. Не второй ли Индюк перед нами? Внешне между Индюком и Богданом не существовало никакого сходства — Богдан, казалось, весь соткан только из нервов и сухожилий, подвижен, как пружина, и гибок, как веревка. Скрытый недоброжелатель едва ли позволил бы себе говорить с нами таким тоном. Вот что он говорил:
— Не каждый родится истребителем. Вы мне не верите? Или скажете, что уже летали на разных там самолетах в Казанлыке? Согласен, летали. И наверное, хорошо летали. Но летчику-истребителю нужно нечто совсем другое: Он должен быть ловким, как тигр, сильным, как лев, и смелым, как пантера. Вот каким должен быть летчик-истребитель!
Сказав это, капитан Илиев энергично начал раздеваться. Позади него стояли различные гимнастические снаряды, и курсанты догадались, что он решил продемонстрировать перед ними свою силу. Но какой силой [45] мог похвастать этот сухопарый и даже тщедушный человек с продолговатым лицом и заострившимся носом? Он производил впечатление весьма посредственного спортсмена. Да и какое он имел право обвинять нас, бывших партизан, в отсутствии смелости и ловкости? Это еще как знать, господин капитан!
А капитан Илиев подпрыгнул, поймал конец каната, привязанного к балке, и скептики затаили дыхание. Ловко работая руками и ногами, капитан взобрался по канату на балку, выпрямился на ней во весь рост и начал маршировать по ней, будто на параде.
— Вот каким должен быть истребитель! Я не люблю бросать слов на ветер. Ну а теперь посмотрим, на что вы годитесь! Вперед, шагом марш!
Мы растерялись. Как же так без всяких тренировок мы начнем карабкаться по канатам? Мы стояли смущенные и ошеломленные.
— Истребители, в атаку! — скомандовал капитан.
Невозмутимый и беспристрастный, капитан остановился в сторонке, чтобы наблюдать, как мы повторим это чертовски трудное упражнение. А мы, уязвленные и полные желания научить его тому, как надо относиться к людям, которым не занимать смелости и силы, один за другим начали карабкаться по канату. Разумеется, никто не смог выполнить упражнение с такой же ловкостью и быстротой, как. он, но наши крепкие мускулы не подвели нас. Ни один из нас не сорвался с каната, ни один не испугался высоты.
— Стройся! — загремел голос капитана. — Вы мне понравились. Это первый признак того, что из вас могут получиться истребители. Только не вздумайте задрать нос! Еще посмотрим, как вы начнете летать.
Странно: этот чудак начал нам нравиться.
На следующий день та же история повторилась. Но на этот раз капитан Илиев построил нас на летном поле, где стояли истребители, сгруппированные по различным маркам.
— Курсанты, — раздался голос Илиева, — что вы видите перед собой? Небось скажете, что я задаю глупый вопрос, потому что вы, безусловно, умеете различать машины? Но поверьте, это не так. Я говорю с вами о серьезных вещах. Вы скажете, что справа стоят «мессершмитты», а слева — французские истребители. Да, это [46] так. Справа и слева вы видите историю нашей истребительной школы. Вот посмотрите на «мессершмитты»! Пересчитайте их и после этого умножьте полученную цифру на два! Не думайте, что я сомневаюсь в вашем умении умножать. Я просто хочу заставить вас представить себе, что перед вами находится только половина самолетов, а остальные вышли из строя. Судите сами, сколько у нас покойников, сколько жертв.
Не намеревается ли этот чудак пугать нас тенями мертвецов? Кто его знает! Или он захотел продемонстрировать свое красноречие? Капитан заставил нас, слушателей, сесть на траву, а сам начал нервно шагать взад и вперед по поляне, размахивая руками и патетическим тоном рассказывая о трагических случаях, которые в его устах обретали смысл величественных и героических подвигов. Мы поняли, что этот чудак влюблен в свою профессию летчика-истребителя, переживает все как большой и наивный ребенок и испытывает чувство самодовольства, совсем как какой-нибудь легкомысленный, но в то же время взыскательный преподаватель. Мы вскоре поняли, что попали в руки интересного, колоритного человека, который сначала попытается внушить нам уважение к новой профессии, а потом со всем пылом возьмется за наше обучение.
Вот таким оказался наш командир, которого мы впервые увидели на аэродроме в К., а впоследствии нас вместе с ним перевели на аэродром в Т., когда пришел приказ передислоцировать туда школу. Из этой нашей переброски запомнилось то, что лишь четырем-пяти самолетам удалось произвести посадку точно на аэродроме, а остальные не смогли этого сделать. Все явственнее, все нагляднее вырисовывалась непригодность той методики, с помощью которой обучали нас разные инструкторы. Но этот случай быстро забылся, потому что уже в первые дни там, на аэродроме в Т., нам было суждено попасть в бурный водоворот больших событий.
На аэродроме в Т. находились две школы — истребительная и бомбардировочная. И разумеется, Илия Тотев, обучавшийся летать на бомбардировщиках, взял на себя заботу ознакомить своих старых товарищей с обстановкой. В армии в то время распутывались нити заговоров, имевших целью свергнуть народную власть. Фанатики и реакционеры, стремившиеся изменить установившийся [47] порядок, окрестили свои подпольные организации громким именем «Царь Крум» и менее претенциозным «Нейтральный офицер». Газеты публиковали списки офицеров с фашистским прошлым, подлежавших увольнению из армии. Эти длинные списки вызывали панику среди царских офицеров. Аэродром в Т. походил на растревоженный улей, а переброска туда школы летчиков-истребителей только подлила масла в огонь. Некоторые офицеры истолковывали наше прибытие как смертельную опасность для себя лично, старались отделаться от людей, которые, по их мнению, представляли для них угрозу. Эти люди с нечистой совестью вечерами собирались вместе и обсуждали, как им спастись. Ведь еще не поздно, совсем не поздно взять инициативу в свои руки: они имели связи в министерстве, в штабе военно-воздушных сил, с начальниками школ, — значит, можно использовать любой самый невинный предлог, чтобы завершить схватку в свою пользу. Они понимали: надо спешить, чтобы не упустить время.
В пешем строю нас привели к офицерскому клубу. Там же собрались и офицеры. Все мы были возбуждены, потому что этот непредвиденный сбор не сулил ничего доброго. Очевидно, офицеры знали, зачем нас собрали, потому что в их взглядах проскальзывала уничтожающая ирония, а кое-кто из них, не отличаясь выдержкой, даже намекал:
— Пожалуй, нам придется расстаться!
— Что они мелют? — спросил Стефан Ангелов, стоявший рядом с Валентином, и сам же ответил: — Если и придется расстаться, то не им с нами, а нам с ними.
— Не беспокойся, сейчас все узнаем.
— Бодрее, товарищи! — вмешался Белухов. — Пусть они трепещут! Время работает на нас. Их песенка уже спета.
Но могли ли мы предугадать дальнейший ход событий? Мы вошли в клуб, испытывая жгучее любопытство по поводу того, что случилось и почему офицеры впервые за столько дней так открыто демонстрируют свое настроение.
Просторный зал заполнили офицеры в парадных мундирах. Офицеры обменивались торжествующими взглядами, а когда их глаза встречались с нашими, то мы видели, что их переполняют злоба и ненависть. А мы, [48] охваченные напряжением ожидания, не проронили ни слова, готовые к любой провокации.
Капитан, начальник школы летчиков-бомбардировщиков, прошел по центральному проходу зала. Было замечено, что он очень взволнован. Походка его была легкой, но по мере приближения к трибуне все сильнее чувствовалось, что он испытывает неуверенность и страх. Его настроение быстро передалось и остальным офицерам, и в зале установилась тягостная тишина, нарушаемая лишь звуком шагов начальника школы. И вот мы увидели его побледневшее лицо. Он напоминал прокурора, который намеревается потребовать смертной казни обвиняемым, но вовсе не убежден в том, что приговор будет приведен в исполнение. Он разложил перед собой лист бумаги, откашлялся, и с первых же его слов все заметили, что в голосе начальника школы от волнения появились хриплые нотки. Он громко начал читать:
— «Приказ номер...»
Преодолев первоначальное смущение, капитан в дальнейшем четко и ясно произносил каждое слово документа, а его неспокойный взгляд так и бегал по всему залу. Капитан чувствовал, что, хотя в зале стояла мертвая тишина, все были крайне напряжены. Сам капитан и его коллеги, подготавливая расправу над нами, наверняка успокаивали себя тем, что все пройдет без особых потрясений. Действительно, приказ из Софии прибыл очень быстро, именно так, как они того хотели, и в нем все обосновывалось одним: курсанты не закончили военное училище и, следовательно, не могут продолжать обучение профессии летчика...
— «...Уволить в запас курсантов училищ истребительной и бомбардировочной авиации. Обязать их в течение 24 часов сдать числящееся за ними имущество. Военный министр Дамян Велчев».
Буря в зале могла вспыхнуть в любое мгновение. Капитан испуганно озирался вокруг и недоумевал, почему тишина не нарушается.
— Все ясно? — спросил он.
— Ничего не ясно! — загремел из зала чей-то голос.
Капитан вздрогнул. Это была первая молния, за которой, несомненно, последуют другие. Он тревожно прислушивался к сразу же поднявшемуся ропоту, похожему на приближающуюся бурю. Офицеры начали торопливо [49] покидать зал. Они хотели поскорее скрыться, чтобы буря без них достигла апогея и отбушевала... На подкашивающихся от страха ногах последним из зала вышел капитан.
Нервы у нас были напряжены до предела. Какой-то чересчур темпераментный оратор то потрясал кулаками, то бил себя в грудь:
— Послушайте, товарищи! Мы отсюда никуда не уйдем, чего бы ни требовал министр.
— Глупости! — отозвалось несколько голосов. — Ты уволен приказом министра, а предлагаешь оставаться здесь!
— Товарищи, неужели мы кормили вшей в горах и в тюрьмах для того, чтобы сейчас разные гады издевались над нами?
— Что бы мы здесь ни говорили, а руки у нас связаны.
— Неправда, неправда! — выскочил на трибуну другой курсант. — Мы подчинимся только одному приказу — приказу партии! Пусть нам покажут приказ партии!
— Правильно! Не признаем никаких министров! — растолкал всех локтями и грудью Валентин и вышел вперед. — Предлагаю, товарищи, избрать делегацию. Пусть она поедет в Центральный Комитет партии.
— Поезжайте, Валентин! Немедленно отправляйтесь вчетвером: ты, Симеонов, Стефан и Илия! Мы добились того, что полковника Михалакиева сняли с должности, почему бы нам не помериться силами и с Дамяном Велчевым? Уезжайте тотчас же! Время не ждет!
Со смешанным чувством надежды и тревоги мы, делегаты, втайне от офицеров отправились в Софию.
— И живыми не возвращайтесь, если не отмените приказ Дамяна Велчева! — все еще слышались нам голоса провожавших нас курсантов.
— Если мы ничего не добьемся, — заговорил Валентин, — я не вернусь в Т. Не вернусь и в родное село. Надо мной даже дети будут смеяться. Да кто же поверит мне? Все подумают, что из меня просто не вышел летчик и поэтому меня выгнали.
— Что-то больно быстро ты сдаешь позиции, Валентин! — проворчал Нлия Тотев. — Почему ты стал таким? Разве не ты заявил, что не признаешь Дамяна Велчева? [50]
— Ну чего ты мелешь? — обиделся Валентин. — Уж если мы отправляемся в Софию, следует подумать и о самом худшем. Вот представь себе, что в Центральном Комитете по-другому оценивают положение и, приняв все как свершившийся факт, только пожмут плечами.
— Не будет этого! — разгорячился Стефан. — Вы забыли о той бумажонке — четвертом постановлении совета министров? Народ его отменил! Неужели вы думаете, что сейчас Центральный Комитет не сможет справиться с каким-то министром?
Но сколько бы мы ни говорили и ни успокаивали друг друга, все четверо знали, что на нашу долю выпала очень тяжелая миссия. Мы ждали чего угодно, но не того, что нас уволят из армии. В последнее время в авиации в центре внимания находилось одно имя. Оно упоминалось во всех разговорах. Вспоминали его и враги, и революционные курсанты. Какой-то легендарный летчик-болгарин, удостоенный звания Героя Советского Союза, вернулся на родину. Враги его побаивались. Не он ли тот человек, который завтра заменит главнокомандующего, и тогда все повернется так, как мы задумали? До последнего времени верили в то, что у коммунистов никогда не будет своих руководящих кадров, а теперь вдруг выяснилось, что дело обстоит совсем иначе. Есть такой человек, с которым не может равняться никто. А мы хотя и не видели его, но жили думами о нем. Для нас Захарий Захариев был живой легендой. О его подвигах рассказывали с благоговением. Именно поэтому разговор у нас, четверых делегатов, незаметно перекинулся на эту любимую тему. Мы говорили о незнакомом человеке с такой уверенностью и компетентностью, словно длительное время жили вместе и общались с ним.
В желтом здании, куда мы пришли, люди как будто не считались со временем. В тесном помещении бюро пропусков ждали посетители. Милиционер выслушивал их, потом снимал трубку телефона, сообщал, кто и к кому хочет попасть на прием, а повесив трубку, начинал объяснять посетителю, на какой этаж и в какую комнату надо пройти. Валентин нетерпеливо протиснулся к окошечку и доложил:
— Товарищ, мы приехали из провинции по неотложному [51] делу и боимся упустить заведующего военным отделом ЦК. Если можно, пропустите нас первыми.
— Товарищи, нет оснований опасаться, что вы его упустите. Товарищ Дамянов задерживается здесь и после полуночи. Все торопятся. Сюда никто не приходит по пустякам.
— Так оно и есть, ребята, — вмешался кто-то из стоявших в очереди. — Вот я директор и если до завтра не получу сырья, то наш завод вынужден будет прекратить работу.
Валентин вежливо улыбнулся ему и вернулся к нам. Мы возмутились: значит, милиционер явно недооценил нашу миссию и в порядке очереди дисциплинированно направлял куда следует директоров, угрожавших прекратить работу заводов, торговцев, которые пришли жаловаться на то, что в магазинах нет товаров, секретарей парторганизаций из сел, выражавших протест по поводу того, что они не получили своевременно какую-то брошюру. Но вскоре милиционер позвал нас:
— Где вы там, военные? К товарищу Георгию Дамянову хотели пройти, что ли? Сейчас я позвоню.
Пока милиционер набирал номер, пока с кем-то разговаривал, мы стояли, напрягшись как струна. Нам показалось, что нас не хотят принять. Милиционер держал трубку у уха и коротко и ясно произносил: «Да, да, да».
— Товарищ Дамянов рассердился на то, что я продержал вас тут полчаса, — извинился милиционер. — Но вы сами видите, товарищи, что здесь делается!
В кабинете заведующего военным отделом ЦК мы сразу же почувствовали себя легко. Валентин представился ему по-военному. Это понравилось заведующему, который явно был офицером, хотя носил гражданскую одежду. Он встал из-за стола и дружески протянул нам руку. Его манера здороваться, теплая и сердечная, придала нам еще больше смелости. Валентин начал докладывать о цели посещения. Мы заметили, что Георгий Дамянов слушает его с удивлением, словно он ничего подобного не знал. Опустив голову, он вышагивал от своего письменного стола к окну и обратно, как будто пытаясь скрыть свое волнение или уже обдумывая какое-то решение. Мы слышали его шаги, медленные, глухие, и верили, что этот человек на нашей стороне. [52]
— Вы приняли решение не отступать? — подняв голову, спросил Дамянов. Он крепко сжал губы, и в его глазах сверкнул злой огонек.
— Так точно, товарищ Дамянов!
— И отправились в Софию потому, что верили: Центральный Комитет думает так же, как вы?
— Он по-другому и не может думать, — улыбнулся Валентин.
— Молодец! — ответил на его улыбку заведующий. — Вот это мне в вас нравится! Значит, Центральный Комитет и не может думать иначе?
Георгий Дамянов подошел к креслам, где мы сидели, тоже сел в кресло и жестом предложил придвинуться к нему. Такое дружеское отношение заставило нас забыть о том, где мы находимся и с кем разговариваем.
— Поторопились ваши командиры, очень поторопились! — сурово и гневно, как бы самому себе, сказал Георгий Дамянов, сжав руки в кулаки. — Еще не перевелись, значит, политические авантюристы!
Его голос снова стал ласковым и добродушным, когда он повернулся к нам:
— Вас партия направила в эту школу, чтобы вы стали летчиками, товарищи, и только партия может вас отозвать. Мне приятно, что вы правильно это поняли... — Заведующий поднял руки и обнял за плечи сидевших ближе других к нему Валентина и Стефана. — А положение, дорогие товарищи, отнюдь не такое, каким пытаются представить его наши враги. Генеральный вопрос о политической власти в Болгарии мы решили в нашу пользу еще Девятого сентября. Но наша революция, как и всякая другая, имеет свои особенности, и мы должны с ними считаться, хотя это не обойдется без тревог и бессонницы. Таким представляется мне и ваш случай. Битву за власть на земле мы выиграли, но битва за власть в болгарском небе продолжается. Может показаться, что легко решить все проблемы, но мы не авантюристы. Ну, скажем, выгнали бы враждебно настроенных летчиков, и делу конец! Но какое государство может себе позволить остаться без военно-воздушных сил? Вот почему мы будем терпеть старых офицеров и будем воевать с ними, пока не подготовим своих летчиков. Когда вы овладеете этим сложным искусством, тогда мы вздохнем с облегчением и сможем сказать: ну вот, выиграли [53] и битву за власть в небе. Таково положение: предстоит еще повоевать, и прежде всего вам. Это и есть мой ответ. Возвращайтесь, учитесь и как можно скорее начинайте летать.
Заведующий похлопал Валентина по плечу, встал со своего места, а за ним поднялись и мы, взволнованные, как дети, и опьяневшие от радости.
— Подождите, я вас угощу чем-нибудь, — засуетился Георгий Дамянов. — Совсем забыл об этом. Вы кофе пьете? Другого у меня ничего нет. Мы пока очень бедны. Во всех сферах жизни еще тяжело. Нелегкое нам досталось наследство.
Из Центрального Комитета мы вышли окрыленными, сгорая от нетерпения как можно скорее вернуться к своим в училище.
А что творилось потом на аэродроме в Т.! Наши товарищи сияли от радости, обнимали, качали нас. Состоялся митинг. Офицеры смотрели на все это, вконец озадаченные и растерянные, чувствуя, что их обманули и ввели в заблуждение. Никто из них не предполагал, что мы так легко ускользнем из расставленной нам западни. Все было так хитро ими задумано, но мы оказались более настойчивыми, чем они рассчитывали.
На следующий день прибыл новый заместитель командующего ВВС по политической части Тони Периновский. Этого человека летчики любили. Мы надеялись, что вот-вот придет приказ министра, отменяющий первый, но он не приходил. Мы по-прежнему оставались в Т. Хотелось летать, не терять ни дня, ни часа, но никто и не думал заниматься с нами. Даже капитан Илиев заупрямился, когда мы пришли к нему.
— Ребята, вас есть кому защищать, а с меня кожу сдерут. Да вы же, откровенно говоря, и не военнослужащие, и надо быть сумасшедшим, чтобы летать с вами.
— Господин капитан, — улыбаясь, сказал Валентин, — должен же отыскаться хоть один сумасшедший. Поэтому-то мы и пришли к вам.
— Хитрец! — улыбнулся офицер. — Ну ладно. Капитан Илиев наделал много глупостей, пусть и сейчас рискнет своей головой. Будем летать, завтра же полетим. Нравитесь вы мне. Помните аэродром в К.? А как я вас заставил карабкаться по канату? Тогда я сказал, что, возможно, из вас и получатся истребители. Сейчас [54] же скажу вам всю правду. Лучших истребителей, чем вы, в Болгарии не будет. Вы мне нравитесь. Вы и министров умеете поставить на место, и я полностью солидарен с вами.
8
Через полтора года подпоручик Симеонов, заместитель командира по политической части на аэродроме в Т., снова отправился в Софию и по дороге вспоминал о встрече с Георгием Дамяновым. Теперь мне предстояла другая встреча — с генералом Захарием Захариевым, командующим военно-воздушными силами. Монотонное постукивание вагонных колес в Искарском ущелье заставляло меня забыться, и в моей памяти всплывали дорогие мне образы самых близких друзей — Валентина, Стефана и Илии.
По какому-то совпадению я очутился в том же вагоне, что и в прошлый раз. Я воспринял это как доброе предзнаменование: значит, моя поездка в Софию не будет напрасной. До сих пор все, что мы задумывали и предпринимали, удавалось. Тогда, во время первой поездки, когда Валентин сидел в левом углу, а Стефан — в правом, мы незаметно для себя заговорили о генерале Захариеве и не ошиблись, предсказав, что он станет командующим.
И вот сейчас я находился на пути в Софию, чтобы встретиться с генералом. Я ехал один, но, в сущности, со мною снова были и три моих друга. Закончив военно-воздушное училище в Софии, мы вернулись на аэродром в Т., но уже офицерами. Многое переменилось в авиации. Можно смело сказать: то, что партия планировала, почти полностью было осуществлено. Разумеется, у нас пока еще оставались царские офицеры, только теперь они вели себя отнюдь не так самоуверенно, как прежде. Теперь они сами убедились в том, что проиграли игру. Но все же многие из них, верные своей природе, находили другие методы для того, чтобы создавать нам трудности.
Поводом для нового обострения отношений с ними послужил на первый взгляд совсем незначительный случай. Во время занятий как-то раз вспыхнул спор по техническим вопросам. Царские офицеры предпочитали [55] американские самолеты, а советские машины пытались дискредитировать. И эта их позиция вовсе не являлась случайной. В Болгарию начали прибывать первые советские самолеты, предвиделась также замена и остальной устаревшей техники. Вот здесь и показали свое лицо наши замаскировавшиеся недоброжелатели... Недавние курсанты, ставшие офицерами, правильно оценивали обстановку, сложившуюся в то время в подразделениях военно-воздушных сил. Они считали, что пришел час раз и навсегда покончить со старыми недругами. Выразителями этих настроений прежде всего стали некоторые заместители командиров по политической части.
И вот теперь я спешил как можно скорее добраться до столицы, имея при себе длинный список офицеров, с которыми нам следовало бы расстаться. Должен признаться, что меня волновал предстоящий разговор с генералом, но что касается успешного завершения миссии, то на сей счет у меня не оставалось ни капли сомнения. Один я не смог бы подготовить этот список, потому что подобные важные вопросы мы привыкли решать совместно с Валентином и Стефаном. Мы постарались не допустить ошибок, быть беспристрастными. Увольнение царских офицеров являлось не возмездием за те неприятности, которые они нам причиняли, оно должно было стать закономерным следствием установления народной власти в стране.
В назначенное мне время я ждал перед кабинетом генерала. И когда, остановившись в дверях, увидел сидящего за письменным столом командующего, то сумел справиться со своим волнением и уверенно представился. Торопливым взглядом я изучал генерала, о котором все предыдущие годы мы говорили так много хорошего. Передо мной стоял коренастый, крепкий человек, и его облик внушал уважение благодаря какой-то скрытой в нем силе. Между тем его обаятельное продолговатое лицо свидетельствовало о добром расположении к людям. Глаза излучали мягкий свет.
— Значит, так? — сказал генерал, выслушав мой доклад. — Вы все предусмотрели и учли? Тогда читай, что вы написали.
По тону генерала я не мог определить, как он относится к нашему предложению. Он встал со своего места [56] и, внимательно слушая меня, стал шагать по комнате из угла в угол.
— Читай! Читай! — поторопил он меня, как только я запнулся.
— Господин генерал, боюсь отнять у вас много времени, поэтому лучше оставлю список вам...
— Наоборот, мне очень интересно послушать.
Документ действительно оказался длинным, потому что каждое предложение об увольнении сопровождалось исчерпывающей характеристикой офицера. Правда, много места отводилось описанию прежних грехов, но важнее, конечно, теперешние проступки этих людей. Внешнее равнодушие генерала приводило меня в смущение, и я с трудом дочитал документ до конца. Командующий перестал ходить по комнате и остановился передо мной.
— А вы, случайно, не пропустили кого-нибудь? — строго спросил он.
— Никого! — Обрадованный, я подал документ командующему, но он не взял его, и я, смущенный, вскочил:
— Могу быть свободным, господин генерал?
— Почему ты так спешишь? — ответил он вопросом на вопрос. — Мы еще не поговорили. Или ты считаешь, что в этом нет необходимости? Садись! Садись, нам есть о чем поговорить.
Генерал сел. Кисти его рук успокоились и только, как в самом начале разговора, слегка выбивали дробь. А я не знал, с чего начать.
В ушах гудело, словно после хорошей затрещины. Я не понимал генерала, не хотелось думать, что покину кабинет, ничего не добившись. Не могло случиться так, чтобы наш кумир, в которого мы так верили, чье имя произносили, как молитву, оттолкнул нас, стал защитником наших недоброжелателей...
— Вот ты даже не хочешь меня выслушать, ты полон своими мыслями и, наверное, про себя ругаешь меня за то, что я сразу не поддерживаю ваше предложение. Но ничего, ругай меня! Я не буду сердиться, важно, чтобы ты меня выслушал!
— Слушаю вас, господин генерал!
Я постарался сосредоточиться, чтобы запомнить слова командующего. [57]
— Вы утверждаете, что знаете людей, которых предлагаете уволить из армии. Вот в списке первым стоит имя Мишо Григорова, вашего командира. А настолько ли близко вы его знаете, чтобы с такой легкостью решать его судьбу? Не обижайся, но мне кажется, что вы его совсем не знаете. А я скажу тебе несколько слов о нем. Он из бедной рабочей семьи и много лет скитался, прежде чем достиг нынешнего своего поста. Ну как тебе это объяснить? — на секунду задумался генерал. — Здесь важна не личность, а подход к делу. Я не хочу покровительствовать никому. В отношении остальных офицеров вы, вероятно, правы. Но дело упирается в другое, сынок.
«Мне ясно, во что оно упирается, — быстро подумал я. — В это самое словечко, которое он произнес только что, поскольку оно, а не что другое, согрело меня. Потому что оно сократило расстояние, разделявшее меня с командующим...»
— Ты опять меня не слушаешь, сынок! — заметил командующий.
— Слушаю вас, господин генерал!
— Мы не можем позволить себе заблуждаться, воображать, что всего добились, и посему рубить сук, на котором сидим. Не можем и не будем. С царскими офицерами нам еще придется поработать. Я очень хорошо понимаю ваши чувства, но сейчас не время руководствоваться одними чувствами. Всякая поспешность может нам обойтись очень дорого. Нужно научиться работать даже и с нашими противниками. А в авиации, к сожалению, их у нас еще очень много. Но представь себе, с ними мы работали в тяжелые годы — в сорок пятом, сорок шестом, сорок седьмом. Мы могли их терпеть, когда они явно занимались саботажем и вели себя вызывающе, а сейчас, выходит, уже не можем? Сейчас, когда они стали более смиренными, когда мы встаем на ноги. Я смею утверждать, что мы пустимся в авантюру, если сейчас позволим себе убрать их из авиации. Сейчас мы больше всего нуждаемся в их знаниях и опыте. Поэтому пусть наши заместители командиров по политической части будут на своем месте и по-настоящему занимаются политической работой.
Убежденность генерала значительно подняла мое настроение. [58]
— Сейчас мы будем опираться прежде всего на наших летчиков, но давайте же признаемся: вас еще недостаточно, чтобы решать все задачи, которые должна выполнять болгарская военная авиация. Поэтому царские офицеры нам еще нужны. С теми из них, у кого совсем черное прошлое, мы расстанемся. Но честных, которые будут нам искренне помогать, нужно приобщать к нашему делу. Я позволю себе, сынок, открыть тебе одну тайну. Вскоре мы объявим большой набор в школы летчиков и будем набирать наших парней, ремсистов. Создадим аэроклубы и будем обучать ребят. Вот видишь, надо подумать и о будущем. Настоящую авиацию нам еще предстоит создать. По-моему, только сейчас и начинается настоящая работа: будем пахать, сеять и ждать богатый урожай. Прежде всего необходимо добиться коренного перелома в методике подготовки летчиков и освоить советскую методику. Она нас и выведет на спасительный берег. Она, и наше терпение, и наши трезвые оценки действительности. Вот и все, сынок. Если ты меня правильно понял, буду рад, что нашел еще одного сторонника моих взглядов, а если уйдешь отсюда с прежними мыслями, буду сожалеть, что у меня одним единомышленником меньше.
Первоначальные опасения, что я покину кабинет командующего растерянным и угнетенным, сменились облегчением. Когда вышел на улицу, у меня появилось такое чувство, как будто я побывал у врача, который с удивительным искусством унял мою боль.
Я пока не пытался детально проанализировать происшедшее, но уже радовался своему новому состоянию или, скорее, своему открытию. Прежде я оценивал этого человека по лучезарным страницам его биографии, а теперь увидел его и с другой стороны. Сначала я испугался, как бы он не оказался бюрократом, ибо это стерло бы сияние, окружающее его образ, но потом я начал понимать, что между лучезарностью и серой повседневностью в жизни генерала крепкая, неразрывная связь. В сущности, я видел человека мыслящего, с широким взглядом на вещи.
Но все же получилось что-то странное. Я хорошо знал свой непреклонный, неуступчивый характер. Никому до сих пор еще не удавалось так легко разубедить меня в том, во что я верил непоколебимо, и не только [59] разубедить, но и сделать меня своим горячим сторонником. Еще более странным выглядело мое поведение после того, как я вернулся на аэродром в Т. В известном смысле мне следовало стать защитником офицеров и, может быть, из-за этого поссориться со своими товарищами, если они меня не поймут.
Прежде всего я намеревался поговорить с Валентином, на которого возлагал самые большие надежды. В поступках Валентина всегда сочеталась вспыльчивость, чувствительность и неспокойная, пытливая мысль. Стефан — это уже несколько иной характер: необузданные эмоции, сильный огонь, пылающий в печи. А Илия Тотев способен устроить скандал, особенно и не задумываясь. Он запросто мог обвинить даже и наших генералов в соглашательстве с царскими офицерами.
Вернувшись на следующий день, я вызвал Валентина и передал ему список, при этом зорко следя за тем, как он на все отреагирует. Он сразу же изменился в лице:
— Обругал тебя?
— Какое обругал, брат! Он был сама любезность и, следует признать, сделал из меня своего сторонника.
— Не сомневаюсь, раз он поставил себе целью обработать тебя. Никто не испытал столько на своей шкуре, сколько мы. На чужом горбу всегда кажется, что и сто розг мало. Очевидно, и при социализме эта народная мудрость не утратила своего значения.
— Вот от тебя я меньше всего ждал подобных заключений! Садись, и я тебе расскажу все, вот тогда и делай свои выводы. — И я постарался не упустить мельчайших подробностей вчерашнего разговора. Теперь уже все пережитое и увиденное преломлялось через мой собственный взгляд на вещи. Мысли Валентина — этот бурный поток, который следовало заставить течь по новому руслу, — я опровергал неуклюже, но с энтузиазмом. А он, сначала с недоверием наблюдавший за моими усилиями, потом и сам начал верить в справедливость моих доводов...
Валентин слушал внимательно и с все большим любопытством. Он обладал талантом проникновенно слушать людей и быстро схватывал то, что другим с трудом удавалось усваивать. Когда я закончил свой рассказ, Валентин многозначительно сказал: [60]
— Я понял, какая грандиозная программа стоит перед нашей авиацией. Во имя этого придется пойти и на этот компромисс. Ведь потом мы станем настоящими хозяевами!
— Я знал, что ты меня поймешь. Значит, отныне нам придется учиться гибкости.
С того дня почти незаметно, неощутимо повеял совсем другой ветер, создавший более спокойную обстановку. Неприязнь, проявляемая людьми со вспыльчивым характером, начала уступать место терпимости. Создалась деловая и творческая атмосфера, и возникло благородное стремление перенять все у более знающих и опытных летчиков. Одна за другой начали прибывать советские машины, и споры о качестве советских самолетов постепенно теряли свой смысл и затихали. Самолеты имели отличные тактические и технические данные. Полные энтузиазма молодые офицеры-пилоты быстро осваивали новые советские «яки».
Занятия оказались трудными, связанными с огромными перегрузками. Из самолета мы часто выходили, едва держась на ногах от напряжения и усталости. На летных комбинезонах проступали белые пятна соли и пота...
Во время «воздушного боя» самолет Валентина на небольшой высоте неожиданно свалился в штопор. Машина прикоснулась к земле словно для того, чтобы поцеловать ее и слиться с ней навсегда. Остался только светлый образ Валентина да маргаритки и пионы, что растут на его могиле, обращенные к небу.
9
Молодые о Валентине не знали ничего, кроме того, что в рассказах «стариков» для них звучало как легенда. Вот и пришло время называть нас первенцами (первый выпуск офицеров болгарских народных ВВС), чтобы таким образом отличать от нового набора в двух аэроклубах — Горнооряховском и Пловдивском. Новички часто слышали от нас о Валентине, но он оставался для них только именем, звездой, упавшей с небосвода и сгоревшей в пространстве. Из рассказов следовало, что в смерти летчиков есть нечто красивое и она не так страшна, как смерть на земле. Молодые не пережили [61] ничего — они были еще детьми в те времена, когда партизаны совершали свои подвиги, потом гимназистами, когда курсанты в Казанлыке вели жестокую схватку за свое место в родном небе. В этой схватке сгорел и Валентин. Молодые как будто пришли на все готовое. Перед ними распахнулось уже завоеванное небо. Но они пришли в аэроклубы со своей романтикой влюбленных в жизнь гимназистов, с чувством досады на то, что поздно родились и не имели возможности принять участие в революции, с желанием полетами в необъятном голубом небе наверстать упущенное. Правда, и внизу, на земле, их сверстники находили, где претворить в жизнь свои мечты. Они становились бригадирами, студентами. Земных профессий тысячи, а небесная только одна — полеты, но в этой профессии собраны, как в фокусе, смелость, мужество, риск, романтика, красота и любовь самых сильных.
Парни из нового набора, так и не догнавшие только что ушедшее прошлое, теперь сгорали от неутолимой жажды как можно скорее подняться в небо. Дорога, которая в самом скором времени должна будет увести их ввысь, была расчищена! Перед ними возникала лишь одна опасность: смогут ли они выдержать напряженную программу обучения? Каждый час, каждая секунда их времени оказались до отказа заполненными трудом и учебой. Многим из них за всю жизнь не приводилось прикоснуться даже к обыкновенной машине, а теперь нужно было научиться управлять самой сложной — самолетом.
Запомните, грядущие поколения: тогда в домах, из которых пришли эти ребята, еще не видели даже электрического утюга.
На аэродроме в Г., куда попал только я из нашей четверки, обучалось несколько сот новобранцев. Мне было и радостно, и приятно находиться среди этой пестрой стаи соколов, которая с первых же дней зажила своей особой жизнью. Они носились по плацу, подчиняясь приказам своих командиров, входили в учебные помещения строем, восхищались всем. С Девятого сентября уже прошло несколько лет, и этим молодым людям оказалось свойственно чувство дисциплины и долга. Они едва ли смогли бы теперь понять, почему Илия Тотев не подчинялся приказу командиров спать в пижаме [62] и есть ложкой. Ореолом святости окружали эти ребята образы старших товарищей. Уже с первого дня, когда они надели военную форму, а начальник аэроклуба полковник Дончо Димитров прошел вдоль их строя, они почувствовали почтение и уважение к его званию. Позже они узнали все о своем командире, даже и о том, что он из царских офицеров, но он стоял перед ними, как могучий дуб, незыблемый и неуязвимый. Возможно, именно поэтому он выстоял во время всех бурь: ведь он стремился только к небу, оставаясь в стороне от земной суеты. Проходили недели, месяцы, и в командире все ярче проявлялись прекрасные черты характера: честность, преданность и любовь к службе.
Поистине странным человеком оказался наш командир! Пожив рядом с ним, молодые незаметно для себя начали в своих разговорах называть его ласковым именем бай{4} Дончо. Они чувствовали, что подобное обращение недопустимо, но не знали, как выделить его из всех остальных. За его внешней суровостью и строгостью скрывались добродушие и любовь к людям. Даже когда он начинал тебя распекать, то вскоре переходил на заботливый отеческий тон. А какой энергией обладал этот человек! Люди, работавшие с ним, всегда видели его в движении, да еще в каком движении! Жил бай Дончо на аэродроме и, по сути дела, почти не отдыхал. Был он требователен и не считался с личным временем подчиненных. Сначала многие сердились на него, но этот упрямец сумел заставить людей примириться с ним.
Начальник школы обладал бесценной способностью сближаться с людьми, не панибратствуя. Когда он принял советскую методику, некоторые сначала подумали, что он делает это по долгу службы, но потом убедились, что она вошла в его плоть и кровь. Со свойственной ему неистощимой энергией он взялся за снабжение школы самыми разными учебными пособиями. Но его личным изобретением явилась «воздушная железная дорога», как в шутку ее прозвали и курсанты и офицеры. С железнодорожной станции в Горна Оряховице бай Дончо с большими трудностями сумел доставить забракованные железные рельсы и, к удивлению всех, объявил, что начинается строительство «воздушной железной дороги». [63]
Разумеется, по ней будут двигаться не поезда, а самолеты. Именно здесь, на земле, он хотел научить курсантов приземлять самолеты. Разве кто-нибудь может выступить против командира, когда тот убежден, что действует ради общего блага? Мы не понимали, зачем это делается. Воздушная дорога, которой предстояло зрительно очертить линию для приземления самолета, поднималась над землей всего на десять метров.
А потом бай Дончо наслаждался сотворенным им чудом. На рельсы поставили самолет, оттащили его с помощью канатов до места старта, и пилоту предоставилась возможность посадить машину. В сущности, эта забава напоминала ледяную горку, по которой катятся на санях. Курсанты подшучивали над этой горкой, совсем забыв, сколько пота пролили, пока соорудили ее.
Эта большая горка для самолета стала первым тренажером для молодых кадров отечественных ВВС. Шутки шутками, но командир-энтузиаст, неутомимо изобретавший что-то новое, увлекал за собой всех. В простом слове «соревнование», которое, вероятно, больше подходило бы для фабрик, мы словно обрели секрет будущих успехов курсантов. Соревновались инструкторы, инженеры, заместители командиров. И позор, какой позор ждал тех, кто плелся в хвосте! Они уже не могли спокойно спать, сознательно и упорно трудились, чтобы догнать передовиков, и именно поэтому никто не знал, кто завтра окажется впереди. Как раз поэтому все справедливо оценивали и усилия бай Дончо и от всей души сочувствовали ему, когда он потерпел неудачу.
Однажды ночью поднялась страшная буря. Ветер и дождь хлестали по окнам. Казалось, что вот-вот сорвет черепичные крыши; из водосточных труб извергались мутные потоки, а небо содрогалось от раскатов грома, освещенное вспышками молний. В спальном помещении все только что улеглись, но заснуть еще никто не успел, когда неожиданно дверь распахнулась и курсанты увидели начальника в совершенно необычном виде: босого, с засученными штанинами и в расстегнутой куртке.
— Золотые мои! — обратился он к курсантам. — Вставайте! Вставайте! Буря в любой момент может перевернуть самолет на тренажере!
Его слова прозвучали скорее как мольба, вырвавшаяся из израненного сердца, а не как приказ. А ведь вначале [64] никто не хотел поверить тому, что ветер может сорвать самолет.
— Золотые мои, скорее! Не одевайтесь! Нет времени!
И все выскакивали наружу в таком же виде, как и бай Дончо: кто босой, кто успев натянуть брюки, кто в куртке. А во дворе истинный ад! Сильные струи дождя, подгоняемые бешеными порывами ветра, хлестали по земле, по стенам, по лицам офицеров и курсантов. Люди в этом вихре передвигались с трудом, ощупью, не видя друг друга. Только когда молния вспыхивала поблизости, они могли различить лица своих товарищей. Все обступили самолет на тренажере, который скрипел и дрожал, готовый в любой момент рухнуть на землю. Нужно было обвязать канатами крылья и хвост самолета и постепенно спустить его на землю. Но буря усилилась, и канаты уже не могли помочь. Порыв ветра подхватил самолет, и он с грохотом упал на землю. Примолкшие и унылые, курсанты стояли возле разбитой машины, испытывая чувство непоправимой вины. Когда вспышка молнии прорезала небо, все увидели, что командир плачет. Плачет, не стыдясь своих слез. После самолета наступил черед и воздушной железной дороги. Буря сокрушила крепкие опоры.
А через неделю-другую случилось еще одно происшествие: нам пришлось судить товарищеским судом инструктора Калудова. Он разбил самолет в каком-то овраге и теперь должен был расплачиваться за это. Судили его в назидание всем остальным. Это был темпераментный и опытный пилот. Кто из летчиков не знает, что небольшие высоты наиболее коварны? Во время полета недопустимы никакие вольности, хотя у летчиков часто возникает желание блеснуть перед товарищами. Но таким ли должен быть летчик? Должен ли он становиться рабом своих чувств? Ведь это может привести к гибели!
Судьей выступил бай Дончо, и каким судьей! Больше всего на подсудимого подействовали выступления товарищей. Он искренне раскаялся в содеянном, дал зарок никогда больше не помышлять о фокусах в небе.
Этот судебный процесс стал хорошим уроком для бывшего партизана и смелого человека Калудова, который в дальнейшем овладел вершинами своей профессии и посвятил себя ей целиком. [65]