21. Последние дни Стойо
Когда схваченного Стойо провели через Лыджене, всех, с кем его связывала подпольная работа, охватил невольный страх. В арестантском помещении карательного батальона находились десятки коммунистов. Если бы Стойо не выдержал, для них это было бы равнозначно смерти.
Стойо отвезли в штаб карательного батальона. Туда же прибыли полицейские агенты.
— Мы свою работу закончили, теперь ваш черед, — сказал жандармский офицер. — Вела Пеева сбежала; но если как следует поработать с этим молокососом и вырвать у него сведения о том, где находится отряд, мы их всех ликвидируем.
— Не беспокойтесь! — Один из агентов склонился над Стойо, проверил, крепко ли тот связан. Их взгляды встретились.
Стойо едва исполнилось двадцать лет. Это был сильный, [313] здоровый парень — ему бы жить да жить. Следователь ухватился именно за это.
— Послушай, парень! Расскажи все, что знаешь, и мы тебя отпустим. Где остальные?
— Не знаю...
Стойо попытался подняться. Когда стоишь во весь рост, чувствуешь себя увереннее. Но ему едва удалось удержаться на ногах.
— Как это не знаешь?.. Ведь ты же партизан!
— Еще нет... Я только собирался уйти в отряд, но меня схватили до того, как я к ним добрался.
Агент подал знак жандармскому поручику. Стойо свалили на пол и начали бить, но он повторял одно и то же: его схватили раньше, чем он добрался до партизан.
За первым допросом последовал второй, третий... Стойо потерял им счет. После каждого допроса его приносили в камеру полуживым.
Арестованные с замиранием сердца недали, выдержит ли он, сумеет ли сохранить тайну и тем самым спасти многих. Стойо догадывался об этом и, как только к нему возвращались силы, пытался петь. Это были не песни, скорее, стон, в котором изливал он всю свою муку и боль. И все-таки это убеждало товарищей в том, что он выдержит до конца, не подведет.
Однажды ночью Стойо втолкнули в грузовик и повезли к Юндоле. Доехав до Глубокого оврага, остановились. Его высадили из грузовика и повели. Перед ним шло с десяток жандармов и полицейских, а за ним — майор Иванов, двое агентов и еще несколько человек. Стойо шел между ними по скользкой от дождей тропинке и печально поглядывал на слишком редкий лес...
Мрачный рассвет застал их на краю Глубокого оврага, где тропинка поднимается вверх по склону и ведет к лугам над Абланицей. Кто-то увидел на дне оврага тушу волка, подвешенную к старому кизиловому дереву. Шкура была содрана, мясо посинело, а сухожилия стали белыми и напоминали веревки. Майор приказал остановиться.
— Должно быть, поймали в капкан — не вижу следов от пуль... — сказал один из агентов, осмотрев тушу. — Берегли шкуру.
Майор вынул пачку сигарет, закурил и, выпуская дым кольцами, проговорил: [314]
— Чего же вы ждете? Начинайте...
Стойо стащили в овраг и привязали к стволу того же дерева.
— Не так! Поверните его лицом к волку! — крикнул им сверху майор.
Его повернули лицом к мертвому зверю.
— В последний раз спрашиваю: будешь говорить? Или хочешь, чтобы и тебя подвесили вниз головой и с живого содрали шкуру?..
Стойо поднял голову, посмотрел на майора, и тот увидел в его глазах недоумение и еще что-то такое, отчего ему стало не по себе.
— Где отряд?.. Куда вы собирались идти отсюда?
— Никуда. Нас было двое: я и Вела...
Унтер-офицер срезал несколько кизиловых веток и начал хлестать связанного партизана. Тот пытался увернуться, но ударялся о ствол кизила, к которому его привязали. После каждого удара с веток осыпались набухшие, готовые вот-вот распуститься почки.
Стойо долго еще мучили. Зверски избив напоследок, жандармы выстроились против него на тропинке и изготовились к стрельбе. На смуглом лице юноши проступили белые пятна. Исчезли последние искорки жизни, до этого теплившиеся в его глазах. Плечи его опустились, и весь он от этого стал казаться каким-то неестественно маленьким. Приказ майора стрелять донесся до него словно откуда-то издалека...
Прозвучали два-три выстрела. От нервного напряжения голова Стойо свесилась, и он сполз на землю. Потом почувствовал, что его волокут вверх по склону, и раскрыл глаза. Совсем близко он увидел множество сапог, и это сразу вернуло его к действительности. С ним разыграли мнимый расстрел — агенты утверждали, что в большинстве случаев это дает нужный результат.
Когда погибла Вела Пеева, жандармы принесли Стойо ее отрезанную голову.
— Если тебе это нравится, мы и тебя можем таким же образом укоротить.
Стойо отшатнулся, нечем стало дышать.
— Кто пошел на смерть, тот ее не боится! Кончайте скорее!
Примерно через неделю около полуночи застучали сапоги по лестницам и в комнатах школы, где находились [315] заключенные. Послышался шум заводимых моторов. Арестованные напряженно прислушивались: или кого-то повезут на расстрел, или же обнаружили отряд.
В камере сверкнул луч карманного фонарика.
— Собирайся-ка! Пойдешь... на допрос...
Стойо узнал голос агента.
Все поняли, что на сей раз это конец. Понял это и Стойо. Воцарилась гробовая тишина, она казалась невыносимой. В коридоре кто-то нервно кашлянул.
Грузовики с жандармами проехали через Каменицу и свернули в горы. На улицах не было ни души, только кое-где светились окна.
Взошло солнце. Красив рассвет на вершине Елина!
Жандармы уселись на траву отдохнуть. Фельдфебель с опухшим лицом раздавал им сухой паек. Только Стойо продолжал стоять, и вид этих рассевшихся на лужайке людей вызывал в нем презрение и безразличие к тому, что его ждет. Он посмотрел на Каменицу и пошел к ближайшим лугам, так и не успев понять — по собственной воле, или ему приказали туда идти.
Над горными долинами разнеслось эхо выстрелов, и один из жандармов вернулся с луга, неся в руках ботинки Стойо...
Из всей семьи Стойо в живых осталась только мать — бабка Ката. Через несколько месяцев после того, как погиб Стойо, второй ее сын отправился на фронт и не вернулся. Лет десять назад похоронила она мужа — бай Илию — и теперь в одиночестве доживает свои дни.
На ее доме мраморная мемориальная доска. Но от этого матери не легче и не теплее. И разве есть такой камень, который может согреть?
Когда я навещаю ее, она обнимает меня дрожащими руками и говорит щемящие душу слова:
— Сердце мое переполнено мукой, и в глазах черно... Больно, сынок, сердце разрывается. Зачем мне эта жизнь, если нет Стойо?..
Как утешить ее? Я не нахожу слов, да и нет таких слов. И я переношусь в прошлое. Вспоминаю бутылку рома и так не вяжущийся с ней рассказ Стойо о трагической гибели комиссара Кацарова, вспоминаю картофельную шелуху, вырытую из-под снега в нашем временном лагере на Марта биваке, и салфетки, которые Стойо так и не вернул своей матери... [316]
22. Аппетит приходит во время еды
Стояла мягкая теплая ночь. Редкие березы на склоне шумели листвой. Из сумрака горных хребтов Каркария выплыла луна, осветив своим серебристым светом заколосившуюся рожь.
Кочо Гяуров, с которым мы провели два с половиной партизанских года, покидал нас. Мы говорили мало. На обоих нахлынули воспоминания, и нам не нужны были слова.
Я мысленно возвращался к зимним вечерам, которые мы коротали в землянке отряда имени Антона Иванова. Я знал Кочо Гяурова давно, но тогда мне показалось, что я заново открываю его для себя. Кочо вел себя сдержанно, был рассудительным, и это заставляло даже пожилых партизан относиться к нему как к равному. К тому же он очень повзрослел за последнее время, все, что он говорил, отличалось ясностью и внутренней убежденностью, и я даже немного завидовал ему в этом. Присутствие друга наполняло каждого из нас уверенностью.
Но Кочо уходил, уходил в Брациговские горы вместе с нашей партизанкой Надей.
— Еще увидимся! — проговорил я с напускной веселостью.
— Конечно увидимся, — ответил Кочо.
И они ушли. На следующий день вслед за ними отправился и Атанас Юмерский — он хотел перейти в один из отрядов, действовавших в его родных местах.
Через некоторое время до нас дошли неясные слухи о том, что Юмерский был в Пловдиве, вел перестрелку, потом переправился через реку Марица на лодке и примкнул к среднегорским партизанам. Кочо и Надя остались в районе Брацигово, увели в горы несколько новых партизан, участвовали в бою на околице какого-то села.
6 июня вечером мы с Ваней Пандевым пошли на встречу с Делчо Ганчевым. Тот появился только к одиннадцати часам. Я уже считал, что встреча не состоится, и начал тревожиться, но он пришел радостный и взволнованный.
— Радиостанция из Лондона передавала очень важные новости, — торопливо объяснял Делчо. — Я задержался, чтобы их послушать... Открыт второй фронт.
Мы вскочили. Ваня Пандев засыпал его вопросами. [317]
Делчо рассказал нам все, что ему удалось услышать, но мы продолжали расспрашивать.
В те дни возле Лыджене мы виделись и с бабушкой Вани — Парашкевой Алексовой. Ее маленькое, все в морщинах лицо потемнело от солнца. Ей было за шестьдесят, но, несмотря на это, она оставалась жилистой, крепкой женщиной и никому не уступала в полевых работах. Она не верила в бога и судила о смысле жизни на основании собственного опыта.
Когда Ваня ушел в отряд, начальник полиции Стойчев нагрянул к ним в дом, учинил обыск. Ничего не обнаружив, полицейский подозвал к себе старую женщину и сказал ей:
— Вот видишь? Это автомат... Его пули ждут и тебя, и твоих детей, и твоего внука.
Бабка Парашкева посмотрела на него, и в ее глазах мелькнула улыбка:
— Хорошо, хорошо. Но только ведь и у моего внука есть кое-что похожее... Так что кто кого опередит...
Бабка Парашкева стала нашей неутомимой помощницей. Это она принесла нам в узле радиоприемник и батарейки к нему, а однажды, обмотав вокруг себя кожу для обуви, доставила ее нам через кольцо блокады. В другой раз принесла в узле гранату и патроны, замаскировав их фасолью. Солдаты ее остановили:
— Ты куда это идешь, бабка? Что у тебя в узле?..
— Фасоль. Вот собралась сажать, — ответила женщина.
Один из солдат хотел было проверить, но она сама начала развязывать узел:
— Смотрите, черные дьяволы, только поторапливайтесь, некогда мне тут с вами!
Солдат отказался от своего намерения и отпустил ее.
А сейчас она снова пришла из Чепино, чтобы повидать нас. Сняла с плеч узел и начала доставать из него принесенные продукты. Мне она протянула едва надрезанную колбасу «старец».
— Хранила ее для вас, — сказала она Ване. — Хотела еще в марте вам послать, да она еще не высохла...
«Старец» был тяжелым, как камень. С надрезанного конца виднелось затвердевшее сухое мясо и приправы. В нашем краю в «старец» кладут самое лучшее мясо. Люди хранят его месяцами и угощают им только в особых [318] случаях. Кроме «стареца» бабка выложила нам слоеный пирог с брынзой, жареную картошку и заставила нас поесть.
К вечеру, незадолго до наступления темноты, мы отправились через лес в Беловские горы. Нам предстояла встреча с отрядом Александра Пипонкова — Чапая. Едва мы поднялись к Нейовой скале, Ваня предложил перекусить. Ему, так же как и мне, не давал покоя «старец», но все же я возразил:
— Еще рано. Мы же недавно ели...
— Неужели ты не голоден? — удивился Ваня.
Упрямец шел следом за мной по крутому склону и все меня обрабатывал:
— Ты еще не проголодался, а я хочу есть...
Мы присели возле холодного ручья, отрезали по большому куску «стареца» и принялись за еду. Незаметно исчез один кусок, за ним второй — одной трети как не бывало.
— Ты же не хотел есть, а съел больше меня, — смеялся Ваня.
В полночь взобрались на Арапчал. Между деревьями виднелось черное летнее небо. Время от времени дул прохладный ветер и шелестел молодой листвой. Я снял рюкзак и подложил его под голову вместо подушки, но не успел лечь, как почуял запах «стареца».
— Все-таки хорошая штука этот «старец»... — завел я разговор, а Ваня словно только этого и ждал:
— Давай отрежем еще по кусочку...
По дороге мы останавливались еще в двух местах, и на следующий день от «стареца» ничего не осталось. Ваня задумался над пустым рюкзаком и, поскольку человек в любом случае находит для себя утешение, заявил:
— Аппетит приходит во время еды!..
23. Встреча с чапаевцами
В первые дни июня окружной комитет партии через Любена Йовчева прислал нам директиву ЦК партии, в которой указывались задачи партизан. Вместе с директивой нам передали и приказ штаба зоны: большей части отряда спуститься с гор на Леска бивак, а в Чепинской котловине оставить небольшую группу для поддержания связей с селами и проведения мобилизации. [319]
Через несколько дней в Бачовице, это примерно в часе ходьбы от Лыджене, собрался весь отряд, и мы провели общее собрание в связи с директивой ЦК и письмом окружного комитета партии. Это было самое оживленное, самое активное собрание. Установление связей с окружным комитетом партии и штабом зоны партизаны встретили с большой радостью. Мы начали собираться в путь на Леска бивак, где находился отряд Александра Пипонкова — Чапая.
На рассвете начали взбираться на Голец по заросшему лесом склону. Старая лесная тропа совсем заросла. На высоких травах, что встречались на редких лесных полянах, блестела роса. Воздух был напоен ароматом цветущих лип. Со стороны Дорковской сыроварни доносился собачий лай и крики пастухов.
Примерно к девяти часам мы прибыли в лагерь Чапая. Я хорошо помнил скалы, под которыми два года назад нашел пристанище Батакский отряд, и вывел нашу группу прямо к ним, так что часовые отряда Чапая нас даже не заметили.
В лагере, хотя ночь давно уже миновала, горели костры — на огне жарилось мясо. Двое или трое парней возились вокруг воловьей шкуры, пытаясь натянуть ее на колышки, чтобы потом сшить царвули. Над лесом стелился легкий дымок, видный издалека. Там мы застали Любена Гумнерова и секретаря окружной ремсистской организации Владо Танова. Партизаны собрались вокруг нас. Значительную часть отряда составляли юноши и девушки 16–20 лет. В лагерь мы вошли бодрые, подтянутые, и это произвело на них впечатление. Они обрадовались нашему приходу.
Командир отряда Александр Пипонков — Чапай — был статным, красивым, его широкоскулое лицо украшали длинные усы и бакенбарды — настоящий Панайот Хитов{38}. Комиссаром отряда являлся Атанас Танов, член окружного комитета партии. Он был очень подвижным и никак не мог усидеть на одном месте.
Мой доклад Любену Гумнерову и Владо Танову был краток. Я знал, что все обстоятельства, связанные с формированием отряда, известны окружному комитету партии. Поэтому мы больше говорили о личном составе отряда, [320] его вооружении, связях с населением и предстоящих задачах.
Приход нашего отряда в район Пазарджика был вызван рядом соображений. Окружной комитет партии считал, что силы партизанских подразделений нашей зоны необходимо сосредоточить против объектов, расположенных вдоль основной железнодорожной и шоссейной магистрали Пловдив — София. Предполагалось, что здесь партизанские налеты дадут значительно более ощутимые результаты, чем наши разрозненные действия в отдаленных горных районах, и, кроме того, это будет способствовать расширению партизанского движения.
Но окружной комитет партии имел в виду и другое. Отряд Чапая был создан лишь полтора-два месяца назад. За исключением его командира и еще двух-трех партизан, остальные были необстрелянными бойцами. Отряд не имел опыта, был слабо вооружен, контакты с населением поддерживались только через старых партизан, а их оказалось всего несколько человек.
Помимо этого, в связи с большими потерями в бою под вершиной Еледжик кое-кто стал возражать против проведения боевых операций.
— Нужно укрепить отряд. Ваш приход поможет этому... — сказал Любен Гумнеров. — Проведем несколько совместных операций.
Созвали совещание для обсуждения положения дел в отряде Чапая и предстоящих задач. Некоторые предъявили Чапаю упрек в том, что он недостаточно строг и взыскателен к партизанам. Чапай, человек с добрым сердцем, к своим товарищам относился по-дружески, готов был отдать все ради них. Партизаны знали о его мужестве и храбрости, верили ему, любили его. Чапай не мог забыть о гибели в бою под Еледжиком многих своих товарищей, тяжело переживал смерть брата. Возможно, это сказывалось в его отношениях с молодыми партизанами.
А комиссара отряда упрекали за его резкий характер. Он уважал Чапая. Со своей стороны Чапай отвечал ему тем же. Но наряду с этим в их отношениях чувствовалось затаенное недовольство друг другом.
Жизнь, однако, внесла свои поправки. Через несколько недаль отряд начал активные боевые действия, о нем заговорили, и в огне боев мужали характеры людей, они становились духовно зрелыми и сильными. [321]
24. Обманутые надежды
В начале мая наш партизанский помощник Коста Йовчев получил сообщение, что его призывают на переподготовку во 2-й батальон связи. Он спрашивал у нас совета, как ему поступить.
— Сейчас в отряд тебе не имеет смысла идти, — решили мы. — Ведь ты же придешь с голыми руками, оружия у тебя нет. А в казарме — другое дело. Сколотишь вокруг себя по меньшей мере десяток парней, соберете оружие — вот это будет большое дело.
Коста отправился в батальон. В конце мая их перевели в село Раделово Пазарджикского уезда. Прежде чем уйти на Леска бивак, мы послали к нему человека узнать, что ему удалось сделать. Через два дня Коста сам появился в Лыджене и рассказал, что в батальоне он встретил много знакомых, с которыми раньше проходил обязательную военную службу, среди них были и коммунисты. Они уже начали готовиться к уходу в горы, ждали только нашего появления возле Раделово. Вести были обнадеживающими, и казалось, все идет хорошо.
Через несколько дней после того, как мы объединились с отрядом Чапая на Леска биваке, я вместе с Атанасом Тановым отправился в Раделово, чтобы встретиться с Костой. К Пештере добрались на рассвете и пошли параллельно шоссе на Раделово в поисках мостика, возле которого была назначена встреча. Целый час кружили возле шоссе, но никакого мостика так и не обнаружили. Мне не доводилось бывать здесь, а Танов не помнил, есть ли на шоссе мостик. Пештера находилась в одном-двух километрах от нас. На таком же расстоянии, между холмами, было расположено и Раделово. С шоссе доносился скрип телег, запряженных волами. В Раделово слышались звуки солдатского горна.
— Не могли найти другого места, кроме этого проклятого мостика! — злился Атанас Танов.
Для того чтобы все-таки его найти, нужно было выйти на шоссе. Другого выхода мы не видели. Танов оставил мне рюкзак и винтовку, заткнул пистолет за пояс под пиджаком и пошел по шоссе. Его вид не вызывал у встречавшихся ему крестьян никаких подозрений.
Вдруг за холмом зарокотал мотор. Пока Танов осмотрелся и сообразил, что ему делать, навстречу выскочил [322] мотоцикл с коляской. В ней сидели двое полицейских. Атанас Танов отпрянул к обочине шоссе, и мотоцикл промчался мимо к Раделово.
Наконец он отыскал мостик. Возле него, в ложбинке, пасли только что пригнанный скот. Неподалеку от дороги виднелся одинокий цыганский шатер. Один из цыган заметил Атанаса и стал к нему присматриваться.
— Не забредала ли сюда лошадь, а? — спросил его Атанас Танов. — Два дня назад пропала моя кобыла. Нигде не можем ее найти.
— Ничего не знаю, хозяин. Ничего не видел, — затараторил цыган.
— Мне сказали, что вчера ее видели здесь, возле какого-то моста. Может, здесь есть другой мост?
Цыган, продолжая называть его «хозяином», ответил, что другого моста нет. Танов вернулся на шоссе и за первым же поворотом свернул в кусты. Когда через полчаса мы добрались к мостику, от цыганского шатра уже и следа не осталось. Только рассохшиеся колеса старой брички еще скрипели на дороге. Цыган сбежал, чтобы его не обвинили в конокрадстве.
Коста Йовчев появился только к вечеру, нахмуренный, сердитый. Мы поняли, что солдаты не придут. Пока мы находились далеко, они щедро раздавали обещания, а теперь, когда два отряда появились в Паталенских горах, забыли о них. «В казарме мы нужнее», — заявили они Косте.
С Костой пришел только один солдат — Крум Гергинчев из Пазарджикского уезда. Нам ничего другого не оставалось, как взять их с собой.
— Возвращайтесь обратно в казарму и прихватите хотя бы личное оружие. Вечером будем ждать вас у околицы села...
— А что делать с остальными? — спросил Коста.
— Предложите им еще раз уйти в горы. Сколько придет — столько и ладно!
Вечером мы спустились к селу и расположились неподалеку от верхней слободы, у самой межи. Здание школы под нами одиноко возвышалось над остальными домишками. С дальней околицы доносилась протяжная девичья песня. На улицах еще слышался гомон, но и он постепенно затихал, рассеивался, и над селом опускался душный мрак. [323]
Но вот до нас донеслись громкие звуки солдатского горна. Началась вечерняя поверка.
Коста и Гергинчев вынырнули из темноты. Мы узнали их по рюкзакам и винтовкам. Пошли им навстречу, но сзади нас, за ближайшим забором, поднялся шум, кто-то выстрелил. На окраине села притаилась засада. Она пропустила Косту и Гергинчева, потому что приняла их за солдатский секретный пост. Но когда мы направились к ним, находившиеся в засаде поняли, кого пропустили. Они открыли стрельбу, но уже было поздно.
Коста и Гергинчев пришли с двумя винтовками и двумя пистолетами. Пистолеты Коста отобрал у одного офицера. Это, конечно, было неплохо, но по сравнению с тем, на что мы рассчитывали, показалось нам ничтожным. В лагерь мы возвращались поникшие и недовольные.
25. Жизнь, рожденная в огне
Среди партизан Чапая был один парень, старше нас лет на пять, очень непосредственный, но совсем не навязчивый и производивший приятное впечатление. Слегка сдвинутая на затылок кепка открывала высокий лоб, полные губы были чуть сжаты в молчаливом спокойствии. Да, он не прилагал никаких усилий, чтобы его заметили, и именно это выделяло его. Вечерами он присаживался к партизанскому костру, пел вместе со всеми и заводил разговоры. Мне запомнились его спокойные, задумчивые глаза, сосредоточенность. Мы звали его Калином, но его настоящее имя было Гроздан Стоилов.
Несколько позже Любен Йовчев, часто бывавший в селах, привел новую группу молодежи из Беловского района. Среди них был черный, как цыган, Тодор Паничаров, Иван Стойнов и другие. С ними прибыл и «старый» партизан Иван Илков — девятнадцатилетний юноша с кудрявыми волосами и светлыми лучистыми глазами. Зимой он принимал участие в бою на Еледжике, отступал вместе с группой Методия Шаторова, а потом скрывался в своем родном селе Белово. Увидев Гроздана, Илков бросился его обнимать.
Наш лагерь находился на склоне, с которого просматривалась вся равнина. В утренние часы июльского дня равнина утопала в легком мареве, а дым от паровозов [324] шлейфом тянулся над станцией Сараньово. В воздухе звенели какие-то далекие звуки, напоминавшие грустную песню жнецов.
А где-то под таким же июльским маревом чернели головни костра, на котором живьем сожгли Данчо Пачева, а среди синитьовских полей находилась могила Ивана Стоилова, и ее овевали, как пламя костра, порывы раскаленного ветра!
Со дня гибели Данчо и Ивана прошло довольно много времени. Стремительное наступление Красной Армии наполнило нас волнующим предчувствием близкой победы. Потому-то и потрясения зимних дней уже стали забываться. Всеми своими помыслами, чувствами мы были устремлены вперед. Будущее представлялось нам неясным и вместе с тем властно манило, как манят и влекут далекие, едва различимые горизонты.
И вдруг встреча Илкова и Гроздана — брата Ивана Стоилова — вернула нас в прошлое, к последним дням пережитой зимы.
Илков знал многое, знал и трагические обстоятельства смерти Данчо и Ивана. Я прислушивался к его немного хрипловатому голосу и живо переживал все, — возможно, потому, что был очень молод, или потому, что присутствие Гроздана делало рассказ еще более ярким. Рассказ этот звучит во мне, как будто я слышал его вчера.
Илков тер небритый подбородок — ему было трудно начать, но он все-таки заговорил:
— После боя на Еледжике Методий Шаторов послал Данчо в Виноградец. Нужно было доставить в отряд продукты. Однажды ночью мы отправились к роднику на Церовском шоссе, чтобы встретить его. Данчо появился с двумя рюкзаками. Два рюкзака, да еще и сумки в руках! Мы передали ему приказ Шаторова вернуться в горы, а он только покачал головой: нет! Данчо никогда не бросал начатого дела на полпути. Он решил вернуться и принести из села еще продуктов...
Иван Илков был на год моложе нас, одноклассников Данчо. По гимназии он знал его мало, но, став партизанами, они почти не разлучались. Поэтому его рассказ раскрывал перед нами нового Данчо Пачева — опытного партизана, много пережившего и потому рано возмужавшего. Иван Илков рассказывал, а перед моими глазами стоял Данчо: небольшого роста, с круглым умным лицом, [325] в фуражке с большим четырехугольным гербом Пазарджикской мужской гимназии.
— Удержать его было невозможно, — продолжал Илков. — Не прошел он и двухсот метров, как на шоссе началась стрельба. Мы видели, как в темноте вспыхивали огоньки выстрелов. Кто-то вроде бы крикнул, а может быть, нам показалось. Мы бросились искать засаду на шоссе, но никого не обнаружили. Потом уже узнали, что Данчо удалось прорваться...
После перестрелки Данчо связался с укрывшимися в селах партизанами, в том числе с Иваном Стойловым и его братом Грозданом — нашим Калином. Даечо вывел их в лес. В течение нескольких дней они бродили по Еледжику в поисках группы Методия Шаторова. Но они ходили днем, а Шаторов посылал за ними людей в покинутые уже лагеря и на явки ночью. В конце концов они снова вернулись в село. Данчо и Иван Стоилов остались в Виноградеце. Для большей безопасности они укрылись в заброшенной пекарне в центре села.
28 марта вечером двое агентов зашли во двор двоюродного брата Данчо — Ангела Ладжова, который выдавал себя за помощника партизан. Мокрые ветви деревьев свешивались к освещенным окнам соседнего дома. Мрак был пронизан сыростью. Ладжов встретил агентов на крыльце и подал знак следовать за ним. Они остановились у обвалившегося каменного забора позади дома.
— Они в пекарне... рядом с общинным управлением, — зашептал Ладжов, все время оглядываясь на улицу, как бы кто не заметил их. — Я забрал у них пистолет. Сказал Данчо, что мне нужно для важного дела...
— Эй! Да ты молодец! Заткнул нас за пояс, — произнес один из пришедших. — Здорово ты их провел!..
В его словах сквозила радость по поводу неожиданно выпавшего им легкого успеха.
Агенты перешли через мост над плотиной, постояли перед трактиром рядом с пекарней, осмотрели домишко деда Крыстьо и вошли в здание общинного управления.
— Тогда и я скрывался в Виноградеце, вместе с Петром Чобалиговым, — глухо вставил Гроздан. — Ночью Данчо нас предупредил, что в селе появились агенты и что надо быть осторожными. Нас-то он предупредил, а о себе и Иване не думал — решил, что они находятся в безопасном месте... [326]
К двум часам ночи из Пазарджика прибыло несколько грузовиков. Перед селом они погасили фары и остановились. Солдаты и полицейские направились к центру села. Одна группа бесшумно обошла общинное управление и блокировала дом Данчо. Пятнадцать человек перешли через мостик и притаились за старыми вербами у реки. Остальные пробрались через узкую улочку между трактиром и домиком деда Крыстьо и вышли с тыла к старой пекарне, примыкающей к трактиру.
Начинало светать. Небо на востоке посветлело. Закопошились куры во дворе деда Крыстьо. Бабушка Ката пошла взглянуть на скотину. Открыла было дверь, но тут на нее прикрикнули: «Назад, бабка!» — и она так и замерла на пороге.
Бабушка Ката поняла: полиция! Во дворе раздались выстрелы, кто-то застонал. Старушка выглянула в окно и увидела Данчо Пачева, распростертого у разрушенной каменной ограды их двора. Она приоткрыла дверь и хотела пройти к нему, но полицейские не пустили ее. Они притаились за углом и за заборами, держа оружие наготове.
— Воды... — простонал Данчо.
Он лежал, опустив голову на руки. На его одежде алели пятна крови. Полицейские видели, что у него нет оружия, и хотели взять его живым, но не решались выйти из своего укрытия, опасаясь, что в пекарне прячутся другие партизаны.
— Сколько еще человек в пекарне? — крикнул кто-то издали.
— А вы пойдите да посмотрите! — ответил Данчо.
Ему пригрозили:
— Или ты нам ответишь, или мы тебя прикончим!
К домику деда Крыстьо подъехала машина командира 27-го Чепинского полка. Он приказал деду Крыстьо выяснить, сколько еще партизан осталось в пекарне.
— Не ходи туда, дедушка Крыстьо... Не слушай этих палачей, — подал голос Данчо.
Старик замер на полпути, по его щекам текли слезы.
— Эх! Дети о нашей чести помнят, а я... — сказал он словно бы самому себе и вернулся.
Полицейские снова стали допытываться:
— Если хочешь жить, отвечай! Сколько человек прячется в пекарне? Кто вам помогает? [327]
— Там их много... А больше ничего не скажу.
Привели его отца — бай Томе.
— Ты знаешь этого человека? — спросил один из полицейских.
Отец, замирая от ужаса, молчал.
— Батя, это же я! Неужели не узнал?
Данчо попросил отца принести ему напиться, но старику не разрешили этого сделать.
— Иди к нам, мы тебя напоим!.. — кричали полицейские.
Часов в восемь утра они бросили несколько гранат в комнаты над пекарней, где скрывался Иван Стоилов. От взрыва дверь слетела с петель, а окна вместе с рамами вылетели наружу. Когда дым рассеялся, в дверях показался Иван... Рассказывают, что накануне вечером предатель Ладжов незаметно вытащил затвор из его винтовки.
Полицейские набросились на Ивана, связали ему руки, потом занялись Данчо. Его волокли по земле, били и все задавали один и тот же вопрос:
— Кто вас кормил?
— Народ! — отвечал Данчо.
— Народ!.. — смеялись они ему в лицо. — И автоматы, из которых мы в тебя стреляли, куплены за счет народа... А откуда у тебя эти новые ботинки, кто тебе их дал?
— Что — понравились? — В голосе Данчо слышалась явная издевка.
От этих слов следивший за допросом полковник Еленков пришел в ярость.
— Принести соломы и поджечь пекарню! — приказал он. — Соберите все село! Мы его изжарим, но перед этим пусть он сам увидит, шевельнет ли этот самый «народ» хоть пальцем ради его спасения.
Данчо через силу улыбнулся:
— Во всем есть свой порядок, господин полковник. Сегодня — меня, завтра — вас...
Пекарня запылала. Жандармы выталкивали крестьян из домов и сгоняли на площадь. На берегу речушки, на улицах и на площади собрались сотни людей, безмолвных и настороженных. Полицейские поволокли через двор раненого Данчо, его голова бессильно свесилась.
В толпе крестьян пронесся ропот. Кто-то вскрикнул. [328]
Женщины отвернулись, чтобы не видеть, как Данчо бросят в огонь...
После того как Данчо сожгли, Ивана Стоилова отвезли в Пазарджик и там истязали целые сутки. 30 марта вечером его расстреляли вместе с другими коммунистами в полях между Синитьово и Марицей...
Иван Илков замолк. Молчали и мы.
Недавно в Виноградеце и Огняново, родных местах Данчо Пачева и Ивана Стоилова, чтили память погибших партизан. Мы пошли поклониться месту гибели Ивана. Там сейчас лежат могильные плиты, а на них бронзовой краской написаны имена. Плиты обнесены железной оградой. Низко свесили над ними свои ветви плакучие ивы с молодыми, только что распустившимися листочками.
У могил выступил один из товарищей Ивана и Данчо. Он говорил об их жизни, хотел выразить свои чувства, но это ему не удавалось. Слова его почему-то не доходили до сердца.
На шоссе показались автобусы, и из них с шумом высыпали юноши и девушки. Они гуляли поблизости и со свойственным молодости легкомыслием ничего не замечали вокруг. Нам стало неловко. Неужели так много времени прошло с тех пор? Красивые слова выступавшего, пожалуй, слишком красивые, доносились как будто издалека. Мы слушали и рассеянно смотрели сквозь поникшие ветви ив на маленький памятник. Какая-то женщина, стоя у низкой железной ограды, вертела в руках увядший стебелек мяты...