11. Следы запекшейся крови
После тяжелого сражения группы Георгия Чолакова с жандармами в ночь на 21 февраля для Батака наступило страшное время. Встревоженные треском пулеметов и автоматов в верхней части села, а перед рассветом и в Тырновице, крестьяне даже и не помышляли о сне. В ворота стучали агенты и полицейские и уводили с собой мужчин, женщин и детей. Если бы сохранились еще цепи, их заковывали бы в них и, как во времена турецкого ига, пересчитывали по колодкам. К утру здания школы и столярного училища были битком набиты арестованными.
В хмурый февральский день загорелся дом Петра Янева. Огонь с треском пожирал балки, рушились стены, пламя пробивалось сквозь провалившуюся крышу. Деда Еньо, тетку Николину, детей, семью деверя — всех арестовали после отхода партизан. Коров и волов отобрали.
На мостах, возле домов партизан, на дорогах, ведущих в Ракитово и Пештеру, несли охрану усиленные полицейские и воинские посты. По селу сновали жандармские патрули. Откуда-то с Петровской гряды доносился гул моторов грузовиков. К обеду со стороны Тырновицы появился капитан Динев со своей ротой. Один из унтер-офицеров нес отрезанную голову Георгия Чолакова...
Среди арестованных, запертых в здании школы, находилась и жена Георгия — тетка Невена. После полуночи ее привели к подполковнику Яневу. Черный платок, который она не снимала с головы, был опущен почти до самых глаз.
Невена увидела на письменном столе что-то завернутое в желтую бумагу и, догадавшись, что это, едва не потеряла сознание.
Подполковник не спускал с нее глаз.
— Хочешь посмотреть?
— Нет! Нет! — крикнула она.
Если бы она могла, собственными руками разорвала бы себе грудь, чтобы избавиться от мучительной боли.
Ее увели в подвал. Посадили на стул, связали сзади руки. Потом развернули страшный пакет и положили отрезанную голову Георгия ей на колени. [271]
— Теперь радуйся ему! Мы ему еще и закурить дадим... — захохотал жандарм, запихивая сигарету в губы мертвому.
Ее оставили одну. Всю ночь, долгую зимнюю ночь, оставалась она наедине с головой мужа.
Через несколько дней на грузовиках привезли обратно из Брацигово почти всех, кого арестовали до разгрома отряда. Было это в полдень. Над селом сверкало солнце, снег блестел и слепил глаза. Около здания школы собрались люди. Они стояли бледные, молчаливые, кое-кто вытирал слезы.
Грузовики остановились перед самой школой, и арестованные тотчас же все поняли. Каратели капитана Динева вернулись из леса с головой двадцатилетнего партизана из Батака Петра Вранчева. Самодовольный унтер-офицер нес ее, насаженную на шест, и кровь стекала ему под ноги.
Привезенных из Брацигово затолкали туда, где только что находились другие арестованные, — по двадцать человек в каждую комнату. Мужчин отдельно от женщин и детей. И так же, как и в Брацигово, в каждой комнате днем и ночью стоял на посту часовой.
Следующей ночью на допрос вызвали Петра Янева. В коридоре он столкнулся со своей женой. Она обмерла, увидев его, и побледнела как полотно, в оцепенении глядя на него. А он стоял перед нею со связанными руками, веревки впивались ему в грудь, лицо почернело, на месте вырванного уса темнела запекшаяся кровь.
— А-а-а! Да что же они с тобой сделали?! — это не слова, а стон.
— Но, но! Придержи язык! — угрожающе рявкнул сопровождавший ее жандарм.
— Остались бы живыми, тогда все поправится, — сказал Петр, стараясь ободрить жену. — Что с детьми, со стариками?..
Тетка Николина заколебалась.
— Все здесь... И отец, и мать, и дети, и деверь с женой... Арестовали нас в ту же ночь...
— Значит, в доме никого? А кто присмотрит за скотиной?..
Ну как сказать ему, что дома больше нет, что на его месте теперь груда пепла?
«Черный капитан» подошел сзади, прислушиваясь к [272] разговору. Он похлопал нагайкой по голенищу сапога и засмеялся:
— Впервые слышу, чтобы коммунист беспокоился из-за частной собственности...
Кровь бросилась Петру в голову. На скулах выступили желваки. Капитан повернулся к тетке Николине:
— Если кто-нибудь и уцелеет из твоего рода, ему придется начинать с пустого места... Уведите их!
И их увели в разные стороны: его — в комнату для допросов, ее — в подвал.
Наступила ночь. Потом снова рассвет. Чьи-то руки протягивают бабке Петре Джамбазовой отрезанную голову. Лицо наклонившегося над ней человека расплывалось, словно в тумане. Когда пелена рассеялась, она поняла, что перед нею вовсе не кошмарное видение.
— Полюбуйся на своего зятька. Вот он, Атанас Кынев! Правда, он не весь тут, но нам хватит и головы...
Бабка Петра, покачиваясь, стала беззвучно оплакивать того, чья почерневшая голова лежала у нее на коленях. Разве можно назвать людьми тех, кому понадобились головы своих братьев? И найдется ли хоть кто-нибудь, способный простить их и сказать: «Они не ведают, что творят!»
И вдруг она услышала веселую музыку. И откуда только взялась у этих могильщиков свирель? Жандармы, схватившись за руки, отплясывали хоро — хоро в здании болгарской школы, превращенной в ад!
...Трендафил продолжал молчать, хотя и понимал, куда клонится дело. Нет, он не потянет за собой других! Капитан злился на агентов — не могут развязать арестованному язык! Уже все перепробовали, осталось лишь одно. Капитан Динев приказал привести бабку Катерину — мать Дафчо. С болью в сердце вошла она в кабинет. В руках узелок с бельем. Дед Ангел велел ей взять его с собой. «Если случится самое страшное, пусть наденут на него чистую одежду», — рассуждал он про себя, но ей не решился высказать свои мрачные предчувствия.
Дафчо остановился на пороге и попытался улыбнуться. Нет! Это не улыбка, это даже не подобие улыбки, просто от боли у него слегка дрожали уголки губ. Под правым глазом у Дафчо глубокая ссадина. Вокруг раны виднелся почерневший уже синяк. Пиджак висел на нем как на вешалке. Бабка Катерина хотела броситься к сыну, [273] но ноги у нее подкосились, и она осталась стоять на месте с протянутыми к нему руками. Острая боль пронзила ей сердце.
Трендафил подошел к ней, и она повисла на нем, чувствуя, что вот-вот разрыдается и закричит.
— Что же это будет, сынок? — едва шепчет она.
— Не знаю, мама... А о брате не тревожься. Раз его уже перевели в тюрьму, значит, самое страшное миновало.
Капитан сердито кашлянул и отошел к письменному столу. Взял толстую папку и потряс ею:
— Тут о твоем сыне собрано достаточно материала, чтобы повесить его без суда... Ему может помочь только полное признание.
Глаза бабки Катерины наполнились ужасом. Она в растерянности повернулась в Трендафилу и прижалась головой к его плечу.
— Чем плакать многим матерям, лучше пусть плачет одна... — прошептал Трендафил.
Капитан приказал увести его.
Снова вызвали на допрос и Митко Хаджиева. В комнате находились адъютант Янева Нетопырь и еще один агент. Все пьяные. Нетопырь показал Хаджиеву некролог с его именем. Полицейские забавляются. Живой человек читает сообщение о своей смерти!
— Ты, оказывается, знал, где партизаны, а послал нас по ложному следу.
Адъютант наотмашь ударил его по лицу. Нетопырь схватил Митко за волосы, и его начали бить буковой дубинкой, потом повалили на пол и связали. К ушам подвели электропровода и пустили ток. Хаджиев застонал и тут же потерял сознание. Из ушей хлынула кровь. Адъютант наклонился над ним и помахал перед его глазами рукой.
— Если подох, отвезем его к Выче и сбросим в ущелье, — сказал Нетопырь.
Но Хаджиев не умер. Его поволокли в лазарет и бросили на цементный пол. Унтер-офицеру — дежурному по лазарету — приказали привести Хаджиева в чувство, чтобы можно было продолжать допрос.
Позже Димитра Хаджиева и Димитра Цурева увезли в Пловдив, а оттуда — в Фердинандово. Жандармерия надеялась через них раскрыть связи отряда с Пловдивом [274] и окрестными селами. В начале апреля их вместе с четырьмя другими коммунистами из Пазарджикского уезда приговорили к расстрелу.
Их вывели из помещения и начали связывать руки. Хаджиев оказался с краю.
— Для тебя веревки не хватило, — услышал он голос ефрейтора, который их связывал.
— Хватило не хватило, все равно конец один, — ответил Хаджиев.
Ефрейтор нашел где-то обрывок веревки и связал руки Хаджиева.
Еще в селе Димитр почувствовал, что веревка ослабла. Смятение, охватившее его в тот момент, когда он услышал свое имя в списке смертников, сразу же исчезло. Появился проблеск надежды, и он ощутил в себе прилив новых сил. Он осторожно вытащил из петли руку, и веревка повисла за спиной.
Они поднимались вверх по каменистой тропинке. В глухой ночи слышалось только поскрипывание сапог жандармов. Справа от тропинки начинался большой овраг.
«Удобное место, но они меня пристрелят, как только я сделаю первые шаги, — убеждал себя Хаджиев. — А если не воспользуешься этой возможностью, разве тебя минует смерть? Ты уже числишься в списках мертвых, Димитр. Не сегодня, так завтра...»
Два солдата, конвоировавшие их, прошли вперед. Хаджиев отскочил в сторону и побежал к оврагу. Вслед за ним, но в другую сторону метнулся и шедший рядом Стоян Манчев.
— Стой! Стой! — кричали сзади.
Раздалось несколько одиночных выстрелов, а затем очередь из автомата. Пробежав метров тридцать, Хаджиев залег и решил переждать. Бесконечно тянутся минуты! Стрельба прекратилась. Он вскочил и снова побежал. Ему вдогонку послали несколько солдат, но беглец уже исчез в кустах.
Хаджиев долго не мог поверить в то, что он действительно свободен. Заря вспыхнула над лесом, лучи солнца осветили вершины Юрукалана, и он словно услышал песню пробуждающейся природы. Перед ним расстилалась в синеватом мареве равнина — вся в блестках, она, казалось, была совсем рядом, доступная, живая... [275]
Он тогда и не подозревал, что много позже, во времена взаимного недоверия и подозрительности, его бегство от смерти станет обвинением против него, что он проклянет час своего спасения.
Хаджиев был арестован, и долгие годы ему пришлось провести в одиночестве, с позорным клеймом предателя. Он тогда поседел, на лице появились первые глубокие морщины.
Сейчас все это в прошлом...
Дом Яневых превратился в груду головешек и пепла. Пришел черед домов Чаушевых, Клинчевых и Пелевых. Наступил март. Уже расстреляли всех схваченных партизан. Сотни батакчан — мужчин, женщин, детей, стариков — высланы из родного края.
17 марта капитан Динев связался по телефону с командиром карательного батальона в Брацигово и доложил об окончании операции в Батаке:
— В список под кодовым названием «Автомат» включено семь человек. Кроме известных руководителей Рабочей партии и РМС я включил в него Димитра Клинчева, тридцати четырех лет, рабочего из лесничества. Он принимал в своем доме Георгия Чолакова, Илию Чаушева и других подпольщиков, регулярно снабжал их продуктами и одеждой. Арестован в прошлом месяце, двадцать второго числа. Включил также Тодора Чаушева, сорока шести лет, рабочего из лесничества, коммуниста. Он давал приют вышеупомянутым, а также и другим подпольщикам, снабжал их продуктами, одеждой и оружием, отдал свою печку для лагеря «Тегеран». Арестован моими разведчиками в прошлом месяце, двадцать второго числа. Вписал и Ивана Зафиркова, тридцати четырех лет. Работал возчиком в хозяйстве «Тырновица». Возил партизанам соль, муку, одежду и прочее. Арестован в прошлом месяце, двадцать пятого числа...
Подполковник задал несколько дополнительных вопросов и приказал, чтобы в операции участвовали только проверенные люди и чтобы капитан лично руководил ее проведением.
В ночь на 18 марта около полуночи арестованные, находившиеся в помещении столярного училища, проснулись от топота сапог по лестнице и в коридорах. Часовой, [276] стоявший на посту в коридоре, громко спросил пароль.
— «Дунай»! — ответил чей-то голос и приказал открыть учительскую, в которой содержалось двадцать семь человек.
В комнату вошел высокий человек с худым смуглым лицом, его свои же прозвали Хищником, а с ним пять-шесть жандармов. Часовой, стоявший на посту, отошел в сторону и испуганно уставился на вошедших.
— Трендафил Балинов, Тоско Ганев, Петр Янев, собирайтесь! — приказал высокий.
Названные по именам поняли, что это конец. Поняли и остальные. Наступила жуткая тишина, нарушаемая только писком мышей под полом.
Петр Янев завязал потуже шарф, Тоско тоже был готов. Всё встали и молча простились. Трендафил протянул свою обглоданную авторучку стоявшему рядом парню:
— Возьми! Человек должен оставить хоть что-нибудь на память о себе...
Осужденных вывели в коридор. Из другой комнаты Хищник вызвал Илию Янева, Чаушева, Димитра Клинчева и Зафиркова. Илия потянулся за полушубком, висевшим на гвозде в углу комнаты. Попытался обуться, но распухшие от побоев ноги никак не влезали в обувь. Кто-то из товарищей протянул ему свои ботинки. Илия даже не посмотрел кто — ему было не до того. Приготовились и остальные.
Среди арестованных находился Димитр, сын Петра Янева. Отцу разрешили проститься с ним.
— Скажи матери и деду, чтобы не убивались. Да постарайтесь с братом дом восстановить. И не разлетайтесь по белу свету, как птенцы из гнезда...
Голос его звучал глухо, но глаза оставались сухими.
Их отвели к школе. Там втолкнули в грузовики и повезли к Циговой лесопилке.
Улицы Батака безлюдны. Перед школой выставлены почерневшие головы убитых партизан. На пепелищах сожженных домов торчали обуглившиеся балки... От семей и целых родов, давших не одно поколение борцов за свободу, теперь остались лишь немощные старики, осиротевшие дети и вдовы в черных платках. Старая река по-прежнему омывала обильно политые кровью берега, теряясь где-то среди зарослей ивняка. Холмы вокруг [277] казались мертвыми. Глубокий снег засыпал следы, оставленные партизанским отрядом во время его последнего похода...
Недавно я побывал в Батаке. Встретились мы с бай Димитром Яневым, бабкой Петрой Джамбазовой, Димитром Хаджиевым и еще с десятком человек и в который раз повели разговор о прошлом. А разве можно обойти молчанием прошлое, когда здесь все напоминало о нем? И каменная церквушка — этот трагический пантеон, оставшийся после двух трагедий в Батаке, и траурный креп, который вот уже четверть века свисает над деревянными воротами многих домов, и неизменные черные косынки на головах женщин. Трагические события оставили у батакчан горькие воспоминания...
Бай Димитр Янев, словно прислушиваясь к самому себе и совершенно забыв о моем присутствии, рассказал тогда:
— Ребят уже расстреляли, а моя жена и мать Дафчо, еще ничего не зная, собрали узелки и отправились в столярное училище, чтобы отнести им поесть. Их вернули домой, так и не приняв передачу. К полудню по селу разнесся слух, что наших убили... Пришли ко мне старики — Ангел Балинов и Ангел Зафирков. Мы уговорились пойти похоронить убитых... Отправились еще до рассвета, чтобы нас не заметили люди капитана. Поднялись на Петрову гряду и остановились, чтобы осмотреться вокруг. Я сказал деду Ангелу: «Может, их увезли в Брацигово? Ты бы вернулся, а то тебе не под силу...» Ему уже тогда было за семьдесят. Он две войны прошел. В Балканскую от холеры чуть не помер, а в первую мировую его несколько раз ранило. Но старик он был крепкий. В дороге все старался не отставать от нас и порядком устал. Когда я сказал ему, чтобы он вернулся, он не сразу ответил, помолчал, погладил усы, расстегнул полушубок и только тогда ответил: «Сейчас не время жалеть друг друга, Димитр. Наши сыновья погибают... Такая мука мне душу сдавила, не знаю, как выдержу...»
Рассвело. С болота поднимался туман. Вековые ели на Семералене скрипели под порывами ветра, словно стонали. С перевала мы спустились к болоту. Пошли по глубокой колее, оставленной грузовиком... Перед Циговой лесопилкой колея свернула налево. В лесу в сотне метров от шоссе, колеса грузовика, очевидно, забуксовали и оставили [278] глубокие следы; от этого места, заполненного водой, колея поворачивала обратно. Мы увидели, что снег вокруг утоптан и ветер перекатывает пустую коробку из-под сигарет. Рядом поблескивали стреляные гильзы... До сих пор не могу забыть эти проклятые гильзы. Дед Ангел покачнулся, будто земля у него под ногами заходила, и ухватился за плечо Зафиркова. Поднял я одну гильзу, повертел в руках и не заметил, как по лицу покатились слезы. «Страшное совершилось... — сказал дед Зафирков. — Они где-то здесь...» По следам на снегу мы пошли через лес к оврагу. Следы были от сапог и резиновых царвулей, а среди них и кровавые следы босых ног. В ложбине наткнулись на резиновый царвуль с оторванным ремешком. Вместо стельки в нем была окровавленная газета. Так мы дошли до поваленной бурей ели. Снег вокруг нее был утоптан и в пятнах крови...
Бай Димитр замолчал, перевел дух. И мы молчали, не решаясь взглянуть друг другу в глаза. Как будто виноваты в том, что остались в живых. А он, схватившись за угол стола, продолжал:
— Мы разошлись между деревьями в разные стороны. Не сделали и десяти шагов, как Ангел Зафирков наткнулся на кепку сына. Потом стали попадаться клочья одежды, обувь и другие вещи. Сыновей своих нашли внизу, на дне оврага. Иван Зафирков лежал на спине в белой рубашке, с босыми израненными ногами. На пне, чуть дальше Ивана, — Петр Янев. Неподалеку от него с вытянутой рукой и откинутой головой — Тоско Ганев. Рядом лежал ничком Тодор Чаушев. А чуть дальше рядышком Димитр Клинчев и Трендафил Балинов, а выше, уже на склоне, наш Илия... Я ли покачнулся, деревья ли закачались — не знаю, только почувствовал, что вот-вот упаду. А на кого теперь опереться, кто подставит плечо? У всех, как у меня, удар пришелся в самое сердце... Кое-как собрались мы с силами, собрали мертвых, покрыли их ветками и поплелись обратно. Около перевала повстречался нам старик из Ракитово с внуком. Он сошел с дорожки, чтобы уступить нам путь, а внук не пожелал залезать в снег. «Не видишь разве, что у людей горе?.. Почему дорогу не уступил?» — набросился старик на парнишку.
Расстрелянных похоронили позже. К тому времени снег на открытых полянах уже сошел, но земля еще не оттаяла. Полиция разрешила забрать трупы из оврага, но [279] не позволила перенести их на сельское кладбище. Зарыли их в разных местах. Не догадались земляки похоронить их вместе, как держались они вместе при жизни и в смерти...
12. Необычный поединок
В самом начале марта Георгий Мавриков, Кочо Гяуров и Димитр Сеизов пошли искать группу Манола Велева, которая из-за снежных заносов не смогла вернуться в землянку, а Крум Гинчев и я направились по дороге к Дренову долу. Там, на пасеке у железнодорожной станции, жил наш помощник Спас Дечев. Чуть дальше, рядом с Бакарджийским ханом, стоял дом путевого обходчика Димитра Благоева из села Варвара, тоже помогавшего нам. С их помощью мы надеялись установить связь с партизанами Асена Бонева из села Варвара.
Переходить через мост в селе Корова было опасно — мы могли нарваться на засаду. Поэтому решили перейти вброд Старую реку где-нибудь под Каменицей. Гинчев хорошо знал реку и уверял, что можно найти мелкое место.
Когда вышли в луга, растерялись от неожиданности — вся излучина реки была залита водой, а ведь оттуда до русла реки еще сотня метров. Мы разделись, связали одежду в узлы и, ступая по снегу, вошли в воду.
Чем дальше мы продвигались по залитому лугу, тем глубже и холоднее становилась вода. Под ногами уже чувствовалось каменистое дно. Река бурлила, унося глыбы льда и снега. Я выше Крума Гинчева и поэтому пошел впереди. Вода доходила мне до груди и с силой тянула вниз по течению. Я оглянулся — Гинчева нигде не было видно.
Тело окоченело, ноги теряли опору; еще одно мгновение — и река поглотила бы меня. Я вернулся назад.
Когда вылез на берег, Гинчев так обрадовался, словно я воскрес из мертвых. Из-за своего роста он еще вначале провалился по самую шею и вернулся назад. Он кричал мне, чтобы и я возвращался, но шум реки заглушал его голос. Потом он потерял меня из виду и подумал, что меня унесло течением...
Мы отказались от мысли перейти реку вброд. Несмотря на то что понимали, как это рискованно, пошли к мосту у села Корова. [280]
Остановились у голых верб возле шоссе, прислушались. Поколебавшись минуту-другую, я пошел через длинный мост. Гинчев остался сзади, чтобы в случае необходимости прикрыть меня огнем. В кофейне напротив мечети мигал в окнах огонек. Казалось, кто-то подстерегает меня за оградой. Ноги, словно чужие, тянули назад, по спине забегали мурашки, но я все же заставил себя ускорить шаг. Наконец добрался до противоположного берега — вокруг тихо и никаких признаков опасности. Немного погодя ко мне присоединился и Крум. На рассвете мы постучались в барак бай Спаса, и он открыл нам двери, держа в руке зажженную свечу.
На следующий день снова повалил мокрый снег. Мы залегли в кустарнике над железнодорожной линией и с нетерпением ждали наступления вечера, когда снова можно будет вернуться к бай Спасу. Но когда стемнело, он привел к нам Божана и Георгия Шулева — грязных, осунувшихся. Сразу чувствовалось, что им пришлось пережить что-то страшное...
...В тот же день, 31 января, когда Божан, Шулев и Стефан Добрев покинули землянку в Баталаче, они добрались до Ракитовских гор.
Переночевали возле Бежаницы и на рассвете пробрались в сосновый лес над Ракитово. В течение дня им встретилось несколько крестьян, и с их помощью Божан и Стефан установили связь с селом.
Они обратились за помощью к членам партийной организации, связались с Дорково, послали людей даже в Батак. Помощники партизан несколько раз вывозили из села продукты, и трое партизан прятали их среди скал вершины Гарван.
В феврале в связи с временным ослаблением блокады жандармерия стала выпускать крестьян в лес — кого за дровами, кого за строительным камнем и лесоматериалами. Партизаны все чаще встречались со своими помощниками. Сначала крестьяне придерживались правил конспирации, но дела шли успешно, и незаметно для себя они потеряли всякую бдительность. Некоторые помощники партизан, отправляясь на встречу, проходили мимо лагеря жандармов в Хремчице.
В первые дни марта «черный капитан» позвонил из Батака по телефону и приказал командиру расположенной в Ракитово роты карателей немедленно арестовать [281] помощника партизан Илию Гагова. Тот имел связь с батакчанами, и полиция дозналась об этом при провале в Батаке. Капитан передал, что немедленно посылает за арестованным машину с охраной.
Вскоре из Лыджене прибыл агент Тошо Пенкин, один из самых подлых убийц, известный всему Чепинскому краю. Следом за ним прибыла и машина из Батака. Очень скоро Пенкину удалось составить список заподозренных ракитовцев. В тот же вечер в селе были произведены многочисленные аресты. В полицию попали почти все связные и помощники партизан. Арестованных увезли в Лыджене, где их подвергли жестоким истязаниям. Агентам нужно было знать, где находится Божан и где землянка партизан.
Божан, Стефан и Шулев ничего не знали о провале. На 4 марта они договорились о встрече с тремя товарищами из Бежаницы. Однако те не пришли. В последующие дни они ждали прихода других связных. Надеялись, что, если даже и произошел провал, все же кто-нибудь остался на свободе и сможет их предупредить. Но на условленные встречи никто не являлся. Это серьезно встревожило партизан.
7 марта Божан, Стефан и Шулев на всякий случай решили перейти в другое место. Ночью пекли хлеб, собирались в дорогу, намереваясь на следующий день покинуть это место. Но уже было поздно.
Божан проснулся на рассвете. Шулев и Стефан Добрев еще спали. Божан выбрался через узкий вход наружу, и его обостренный слух сразу же уловил какой-то подозрительный шум. Когда глаза привыкли к свету занимающегося дня, он увидел, что со всех сторон к ним ползут солдаты.
— Вставайте! Мы окружены! — крикнул Божан оставшимся в землянке, а сам пополз по склону. Открыл огонь — свое партизанское оружие мы узнавали по звукам выстрелов. Карабин Божана был в полной исправности и отличался резким и четким звуком.
Георгий Шулев вскочил, отдернул мешковину над входом в землянку и посмотрел вниз по склону. В тридцати метрах от землянки унтер-офицер устанавливал станковый пулемет. Лес содрогнулся от грохота пулеметных и автоматных очередей. [282]
От землянки к оврагу партизаны вырыли ров для отхода в случае необходимости. Шулев спрыгнул в ров, и это его спасло.
Вслед за ним показался и Стефан Добрев, но он почему-то бросился бежать в другую сторону. Там его встретили огнем жандармы. Шулев видел, как Стефан будто споткнулся, упал ничком и скатился по склону к самому пулемету. На него набросилось несколько человек. Один из них ударил его прикладом в лицо и вырвал из рук винтовку.
В это время в нескольких метрах от Божана, уже выбравшегося из оврага, появился офицер в новенькой шинели, перетянутой ремнем с блестящей пряжкой. Он мгновенно поднял винтовку, прицелился, и Божан услышал, как щелкнул курок. Выстрела не последовало. Густо смазанное оружие, бывает, дает осечку.
Выстрелил и Божан, но промахнулся. Божан видел, как офицер перезарядил винтовку, и ее черное дуло снова уставилось на Божана. Но и вторичного выстрела не последовало.
Необычный поединок длился какие-то мгновения, а показался вечностью. Вторым выстрелом Божан свалил офицера, схватил его винтовку и бросился бежать.
По его следам в снегу к этому месту выбрался и Шулев. Он увидел лежавшего навзничь офицера и вытащил у него из-за пояса гранату, офицер смотрел на него безжизненным, остановившимся взглядом.
Шулев стал подниматься вверх, надеясь перебраться через хребет, но заледеневший снег мешал ему идти. Завязки царвулей разорвались, они соскользнули с его ног, но он продолжал взбираться по снежному склону. Однако сообразив, что на хребте его легко могут пристрелить, Шулев вернулся обратно, стараясь ступать по своим же следам. Потом пошел по руслу протекавшей поблизости речки. Острые камни ранили его ноги, но он не чувствовал этого.
Внизу возле реки его ждал Божан. Шулев услышал произнесенный им пароль, а при виде самого Божана у него отлегло от сердца.
— Видать, и на сей раз выкарабкались! — едва переведя дыхание, произнес он.
Божан спросил:
— Ты видел офицера? Я прихватил его карабин... [283]
— А я забрал у него ручную гранату, — сообщил Шулев и показал свой трофей.
На противоположной стороне небольшого хребта появились пулеметчики, они заметили партизан. Божан выстрелил, и один пулеметчик свалился на землю.
Они бросились бежать по течению реки, взобрались по склону и направились прямо к селу. Солдаты продолжали преследовать их.
— Вон тот ранен... Мы его схватим живым... — донеслось до партизан.
А ведь никто из них не был ранен. Кровавые следы оставляли израненные ноги Георгия Шулева. Чтобы оторваться от преследователей, партизаны прибегли к хитрости. Сломав в некоторых местах ветки, они укрепили их таким образом, чтобы создавалось впечатление, словно за ними притаились люди. Жандармы добрались до первой ложной засады и залегли.
Около Ракитово Божан и Шулев ступили наконец на черную землю. Это позволило им скрыть свои следы, и они отправились к местности Дренов дол, где мы и встретились.
13. Отряд покидает свой «дом»
Весть о поимке Стефана Добрева заставила нас встревожиться. В тот же день пленного связали и отвезли в Ракитово. Мы знали, что его ждет. Агенты способны разрезать человека на кусочки, лишь бы заставить его говорить. Жизнь каждого из нас оказалась в опасности. Следовало как можно скорее вывести отряд из землянок.
Я оставил Божана и Шулева искать связь с группой партизан, действовавших в районе села Варвара, а сам вместе с Крумом Гинчевым еще до наступления темноты отправился в лагерь. К нашему счастью, под вечер снова пошел мокрый мартовский снег, и наших следов не было видно.
Еще за полночь мы добрались до реки Мытница. У излучины позади местности Благова-тепе река вышла из берегов, но мы знали, что там проложен настил, и считали, что по нему сможем перейти на другой берег. Однако от настила не осталось и следа — над водой торчали [284] только столбы, на которых он крепился. Снова пришлось раздеться и залезать в холодную воду. Хорошо еще, что течение в Мытнице оказалось значительно более спокойным.
Стали взбираться на Брезето. На старый снег быстро намело новые сугробы, и идти становилось все труднее. Мы едва волочили ноги. Уже истекли сутки после того, как поймали Стефана Добрева. А что, если он проговорился?
Нам очень хотелось верить в его твердость, но инстинкт самосохранения редко прислушивается к голосу разума. Мы хорошо знали, что сейчас делают с арестованным Стефаном.
На рассвете перешли реку Лепеница и направились к паровым лугам. За несколько дней до этого Дарлоков сообщил, что Манол Велев и новые партизаны из Чепино находятся где-то над этими лугами. Хотелось перед уходом в Баталач проверить, вывели ли они людей из землянки.
Буковый лес весь побелел от мокрого снега и был наполнен каким-то серо-белым светом. Испытывая страх перед неизвестностью, мы спустились в Баталач. Переждали, пока стемнеет, и двинулись к землянке.
— Вроде бы все спокойно! — прошептал я Гинчеву.
Он кивнул головой:
— И мне так кажется...
Мы приблизились. Почуяли запах дыма. Из трубы над землянкой вырывались искры.
Я переступил через порог, и от пережитого напряжения ноги у меня подкосились. В землянке находились наши товарищи! Они ничего не знали о поимке Стефана Добрева и обрадовались нашему неожиданному появлению. Вела вскочила и бросилась снимать с нас рюкзаки.
— Нет! Мы не будем раздеваться, а вы собирайтесь, да побыстрее! Полиция может нагрянуть в любой момент.
— Что случилось?! — спросили нас хором.
— Стефана взяли...
В землянке повисло тягостное молчание.
Мы перекусили на скорую руку и начали собирать вещи. Продукты почти кончились. Возле землянки в яме остался только картофель. Было еще немного меду. Хотелось забрать все вещи, даже радиоприемник. Вела, Гера [285] и Надя нагрузились книгами. Вела не хотела оставлять ни одной книги из партизанской библиотеки — готова была одна унести ее всю. Ведь она собирала ее с таким трудом!
На следующий день в землянку приходили Кочо Гяуров, Иван Пандев и Стоян Семерджиев, чтобы вывести партизан, которым угрожала опасность. Но в землянке уже никого не было...
Еще до полуночи мы отправились к хребту Старо-Чехльово. Чем выше мы поднимались, тем глубже становился снег и тем труднее был наш путь. Особенно тяжело приходилось девушкам — они едва преодолевали снежные завалы.
С хребта спустились на юго-запад по темным, глухим оврагам. В некоторых местах мы проваливались в снег по грудь. Цепочка оставляла за собой глубокую стежку. До Старо-Чехльово мы еще пытались ее как-то маскировать, потом перестали. Хотелось во что бы то ни стало еще ночью попасть на шоссе Чепино — Селище или добраться до реки Бистрица, чтобы скрыть свои следы.
Когда ночной мрак стал заметно бледнеть и сменился мутным рассветом, мы вышли на шоссе, потом свернули направо. Остановились на дневку между скалами, над шоссе. Здесь полиция вряд ли стала бы нас искать.
За весь день мы съели по одной ложечке меда и по кусочку заплесневелого хлеба. А ветер, какой был ветер! И волки выли, и небо было серым, сумрачным. Так мы дождались темноты.
А теперь куда?..
В течение следующей ночи мы перебрались к Грынчерице и там провели два дня. После этого взобрались по скалистому склону над Сухой излучиной. Днем снег растаял, и мы ступили наконец на черную землю.
Настала ночь — ясная, прозрачная, звездная и очень холодная. Мы разделили между собой остатки меда и с веселыми шутками, подтрунивая друг над другом (откуда только брались силы!), улеглись спать прямо на скалистых камнях. Постелили на всех одно одеяло, несколько овечьих шкур и прижались спинами друг к другу, чтобы хоть немного согреться. Сверху укрылись другим одеялом. Десять человек под одним одеялом — его, проклятого, разумеется, не хватало на всех. Стоило мне потянуть край к себе, как Юмерский с другой стороны оставался [286] открытым и начинал тянуть одеяло к себе — тогда я оставался открытым. А все-таки с одеялом совсем другое дело!..
В полночь из-за вершины Студине показалась луна. Словно снежный шар откололся от скал и надвигался на нас ледяной массой.
Следующей ночью мы отправились к местности Дылго-Бырдо. Проходить по шоссе возле фабрики было бы рискованно, поэтому мы двинулись по крутому склону под Граглево. В падях и оврагах еще лежал глубокий снег. Мы едва тащились. Труднее всех приходилось Наде. Вместе с Юмерским мы подхватили ее под руки, и она продолжала идти, с трудом переставляя ноги.
На Главеевом мосту нас встретил Димитр Сеизов и незадолго до рассвета привел в Дылго-Бырдо, в хижину знакомого пастуха. Там сварили кашу и впервые за много дней наелись досыта. Уже совсем рассвело. Внизу, на шоссе, с шумом проезжали военные грузовики. Мы все время были начеку. Лагерь группы Манола находился примерно в километре по ту сторону оврага. Но в овраге сохранился глубокий снег. При переходе через него неизбежно остались бы следы. Что же нам делать?
Выход был найден совершенно неожиданно.
Около нас появился пастух из Чепино — его хижина находилась поблизости. Дело в том, что дней десять назад Тошо Пенкин собрал всех пастухов и строго предупредил: «Если не выдадите партизан, всех до единого, заставлю пригнать стада в равнину — пусть скотина подохнет с голоду. Вы знаете, где партизаны! Даю вам срок до 15 марта».
Срок этот миновал, но никто из пастухов не явился в полицию. Тошо Пенкин привел в исполнение свою угрозу, приказав пригнать все стада в село.
Пастух, попавшийся нам навстречу, сообщил, что военные блокируют все вокруг, а он пришел, чтобы увести стадо. Мы сразу же отправились в путь, а пастух погнал овец к местности Дылго-Бырдо, чтобы они затоптали наши следы.
14. На Марта биваке
На Марта биваке под вершиной Чадыра впервые после 30 января собрался почти весь отряд — человек двадцать [287] партизан. Отсутствовали только Божан и Георгий Шулев, оставшийся в районе станции Дренов дол.
Наш лагерь располагался на крутом склоне среди снегов. На небольшой утрамбованной площадке, на которой с вечера до рассвета горел большой костер, мы построили три навеса. Утром огонь гасили, и все начинали мерзнуть. Мы толпились вокруг костра, ворошили остывающие угли, чтобы хоть как-то урвать еще немного тепла.
Мы остались почти без продуктов. Связи с селами оказались прерваны. Полиция рассчитывала, что благодаря выпавшему снегу сможет обнаружить нас по оставленным следам. Питание стало для нас самой тяжелой проблемой.
Выход из трудного положения нашли старые комиты{35} Димитр Сеизов и Георгий Мавриков. В нашем краю очень мало обрабатываемой земли, и поэтому люди вынуждены использовать даже поляны в лесу. Но пшеница и фасоль там не растут, зато хороший урожай дает картофель. И когда осенью крестьяне убирают картошку, они оставляют один-два мешка для посадки на следующий год и зарывают их в землю. Сеизов и Мавриков предложили пойти на поле одного чепинца и забрать оставленную для посадки картошку.
— Весной Стоил будет, конечно, ругаться, но и голодать больше нет сил, — заявил Димитр.
Вечером Сеизов повел несколько человек к Исалиевецу. Добрались до поля Стоила, а оно все в снегу. Где может быть зарыта эта картошка? Затесали колы и начали тыкать ими в снег и землю. Тыкали, тыкали и наконец наткнулись на ямы.
Вернулись с полными рюкзаками и тотчас же сварили в жестяном бидоне картошку.
В тот же день Манол Велев и Миланка Станудина пошли к Главееву мосту, чтобы связаться с Делчо Ганчевым, которого выпустили из-под ареста. Он снова работал на фабрике у Сухой излучины. На заре по шоссе промчалось десять грузовиков с солдатами и штабная легковая машина.
Днем они узнали от грашевских крестьян, что каратели отправились искать партизан к Баталачу и что они везли с собой пойманного ими Стефана Добрева. [288]
Подбираясь к землянке, жандармы окружили засадами и постами всю долину реки Баталач. На каждой высотке, у выходов из оврагов, возле мостов установили пулеметы. Землянку обстреляли и забросали гранатами.
Стефан Добрев, очевидно, выдержал все муки — в течение восьми дней полиция не могла добиться от него сведений о том, где находится землянка. Этого времени оказалось достаточно, чтобы спасти отряд.
Но какая судьба ждала нашего товарища?.. Взбешенные каратели, увидев, что землянка пуста, набросились на Стефана и принялись его избивать. Дни его были сочтены...
Блокада продолжалась. Жандармерия и полиция непрестанно рыскали в горах, выискивая в снегу следы партизан. Мы старались не думать о нашем тяжелом положении. Даже пытались проводить что-то вроде политических занятий.
Однажды Гера не выдержала — иногда женщины бывают поразительно непосредственны:
— Помнишь, Вела, как в позапрошлом году мы были в местности Белая вода? Столько жареного и слоеных пирогов с брынзой принесли! Это было на пасху или на Первое мая?..
— Нашла когда вспоминать об этом! — пожурила ее Вела.
Гера надулась, вынула свои патроны, молча стала перетирать их и складывать в мешочек.
Голод не давал возможности забыться... Надя приподнялась, разворошила палкой золу и, ни на кого не глядя, заговорила:
— Не помню, чтобы когда-нибудь так хотелось есть... Однажды с отцом мы съели целую миску патоки. Ему даже стало плохо.
— Ох, попалась бы нам эта патока! — вмешался Горостанов.
Стойо Калпазанов поднялся и отошел куда-то. Вскоре он вернулся с консервной банкой, служившей ему кружкой. Руки у него посинели, из банки выплескивалась вода. Стойо разгреб золу и поставил банку на тлеющие угли. Потом присел рядом с нами и приготовился слушать, но продолжать теоретические рассуждения стало уже невозможно. Мы знали, что нет никаких продуктов, но, [289] несмотря на это, консервная банка приковывала наше внимание.
А Стойо не торопился объяснять, зачем он поставил банку на огонь. Наше недоумение было скромной наградой за его хлопоты.
— Послушай, что ты делаешь? — не выдержал кто-то.
Стойо сдвинул кепку на затылок и весело оглядел всех.
— А ты знаешь, зачем у картошки кожура? — спросил он.
Перебивая друг друга, мы начали придумывать ответы на вопрос Стойо. Некоторые были даже остроумными, но Стойо все время отрицательно качал головой. Вокруг костра стало весело, и на какое-то мгновение мы даже забыли о своем безнадежном положении.
Стойо торжествовал. Он вытянул голову из воротника своей ученической шинели, потрескавшиеся губы зашевелились:
— У картошки есть кожура... чтобы в случае чего и бедняк мог позволить себе с кого-нибудь содрать шкуру...
Мы смотрели, разинув рты, потом покатились со смеху.
Стойо вырыл из-под снега картофельную кожуру, выброшенную за несколько дней до этого, когда мы еще располагали кое-какими продуктами, и высыпал ее в кипевшую в консервной банке воду — должен был получиться «картофельный» суп...
С пасеки нашего помощника Кордева мы решили извлечь несколько рамок меда. Пасека находилась возле железнодорожного полотна, в двух километрах от Чепино. Оставив охрану, подошли к ульям.
— Мы достанем соты, а ты будешь стряхивать с них пчел, — сказал я Стояну Семерджиеву. — Но не вздумай отведать меда — пчелы могут ужалить.
Открыли два-три улья и достали оттуда соты. Их оставили, чтобы подкормить пчел зимой. Есть ли в них мед, мы определяли по весу: легкие соты — пустые, а тяжелые — полные меда.
Стоян брал соты и очищал их от полуживых пчел.
Когда мы уже отошли довольно далеко, Стоян начал жаловаться, что ему плохо.
— Что с тобой? Уж не ел ли ты мед?..
— Нет! [290]
— Так что же тогда с тобой?
— Кисло во рту, тошнит и голова болит.
Бедный Стоян! Единственный раз выпал случай поесть меда сколько душе угодно, и вот надо же такому случиться — в темноте он не сумел отличить соты с медом от сот с пчелиным расплодом.
Через час вместе со Стояном мы зашли в дом его дяди. Тот уже спал, и мы подняли его с постели. Он сначала испугался — не заметил ли нас кто-нибудь, но потом успокоился.
— У меня есть мамалыга. Хотите? — спросил он.
— А нет ли у тебя капустного рассола? — поинтересовался Стоян. — Ничего другого не хочу.
Дядя принес глубокую глиняную миску с квашеной капустой и рассолом. Стоян выпил рассол и принялся за капусту. Его желудок горел огнем.
В последние дни марта мы снова собрались раздобыть меда, стали готовиться к вылазке, в том числе и Стоян Семерджиев. Мы считали, что после перенесенного отравления он не станет лакомиться, пока мы на пасеке.
Радость Стояна по поводу того, что он снова пойдет за медом, омрачалась одним обстоятельством: за несколько дней до этого, грея у костра ноги, он сжег свои царвули — на подошвах зияли большие дырки. Поэтому ему пришлось ходить почти босиком. Покрасневшие от холода, похожие по цвету на морковку, ступни ног бросались в глаза при каждом его шаге.
Ночью мы забрались на пасеку. Вытащили десяток сотовых рамок, расставили их возле ульев и зашли в барак. Манол договорился с бабкой Марушей, чтобы нам оставили готовые соты с медом. Но в темноте ничего не было видно. Пришлось зажечь сосновую лучину. А барак находился чуть ли не напротив сторожки лесника, и по железнодорожной линии двигались патрули. Чтобы нас не выдал свет, я снял свою шинель и передал ее Стояну Семерджиеву, чтобы тот со двора завесил окошко. Стоян вышел, и мы услышали, как он снаружи царапает по шершавым доскам. Немного погодя донесся его голос:
— Гасите лучину! Я не могу больше держать.
— Держи, тебе говорят!
— Не могу...
Мы погасили лучину и вышли. Стоян лежал перед дверью. [291]
— Ну что опять случилось?
— Пчела укусила мне язык. Стоило только открыть рот, как...
— Ты ел мед, не очистив соты от пчел! — разозлился я, и в то же мгновение мне стало смешно, потому что я сказал это так, словно и мысли не допускал, что он мог есть мед.
Мы ушли с пасеки, укрылись между молодыми соснами и начали очищать соты от пчел. Дарлоков склонился над лежавшим на снегу Стояном и покачал головой:
— Умрет, конечно, умрет... И дядя мой от этого умер...
— Ничего ему не будет, — вмешался Горостанов. — Человек мучается, а ты смеешься.
Стоян лежал и время от времени глухо стонал, правда, стон скорее напоминал мычание. Пчелы ужалили ему язык и гортань, и поэтому он испытывал удушье, не мог даже говорить. Кто-то положил ему в рот снег, и он стал жадно его сосать. После этого уже сам начал есть снег.
Пора было возвращаться.
— Ты можешь идти, Стоян? — спросил я.
Он попытался ответить, но не смог, только кивнул головой. Однако по его жестам мы поняли, что он хочет переждать где-нибудь в зарослях можжевельника, а когда все пройдет, сам вернется в отряд. Это было исключено. Не на шутку разозлившись, мы подхватили его под руки и пошли. В дороге Стоян немного пришел в себя. В течение трех дней он не мог глотать. Другие ели мед, а Стоян не мог даже на него смотреть.
15. Стойо схвачен
Иван Пандев, Стойо Калпазанов и я собирали свои рюкзаки. Нам предстояло отправиться на встречу с Божаном и Крумом Гинчевым. Те находились над Каменицей, а им пора было возвращаться в лагерь.
Вела хотела идти с нами. Когда получила отказ, ее лицо вспыхнуло от негодования.
— Я тоже хочу что-нибудь делать! — резко и решительно сказала она.
Начались объяснения, почему мы не посылаем партизанок в села, о тяжелой зиме, выносливости мужчин... Но чем убедительнее становились наши доводы, тем больше возрастало раздражение Велы. В конце концов я согласился, [292] и она начала собираться в дорогу. Взяла у сеетры рюкзак и шинель, потом сняла царвули и начала плотно обматывать ноги какими-то лоскутами.
Над Лыджене завыла сирена поста противовоздушной обороны. Объявили тревогу. В селе погасили все огни. Загудели грузовики — карательный отряд спешил покинуть село. А мы стояли в кустах над Шанцей. Как раз удобный момент, чтобы пробраться в село. Вела предложила зайти к ее сестре, которая после замужества жила в Лыджене.
— Это рискованно, — возразил я. — Ее деверь — плохой человек.
Через сестру Вела хотела установить связь с Каменицей — в отряде ждали, что мы достанем продукты. Но дом, в который нам предстояло войти, вызвал у меня опасения.
— Сестра живет отдельно, на втором этаже. Мы поднимемся прямо к ней, — настаивала Вела.
Стойо Калпазанов и Иван Пандев остались на окраине села, а я и Вела спустились к затемненным домам. Возле сеновала нам повстречался дед Павел, свекор Велиной сестры. Он узнал Велу и загородил нам путь:
— Вы куда идете?
— Тихо, не поднимай шума! — предупредил я.
Дед стал озираться кругом — нет ли в соседних дворах людей. Из открытых ворот хлева на нас пахнуло спертым воздухом. Вела подошла к старику:
— Хочу повидать сестру.
— Нельзя! Нельзя! — возразил он. — Не позволю впутывать ее в эти дела...
— Ты не можешь меня остановить, — резко перебила его Вела. — Делай свое дело и не мешай нам.
— Лучше поднимись к ней, — сказал я заупрямившемуся старику, — и скажи, чтобы она вышла.
— Не могу! Она больна... У нее сейчас врач...
Подошел и деверь Велиной сестры, Илчо. И он уперся, как и его отец. Так и не позволили Веле повидать сестру.
Мы вернулись назад и через соседние дворы, где разлаялись собаки, отправились к дому Косты Йовчевл. Я бросил в окошко горсть земли. Выглянула его жена и позвала нас в дом. Косты не оказалось, уехал работать на станцию Белово. Рассказывая о новостях в селе, женщина [293] поджарила нам несколько яиц и положила на стол сухари, чтобы мы подкрепились. Маленькая Фанче вертелась возле нас, смотрела на меня и никак не могла понять, что мы за люди.
— Дядя, ты поп? — спросила девочка тоненьким голоском.
— Да, милая, я поп.
С тех пор для маленькой Фанче я так и остался «дядя поп».
Прошло почти полчаса, и с улицы послышался мужской голос:
— Замаскируйте получше окна! Через щели просвечивает.
Елпис, так звали жену Косты, вздрогнула. Патруль проверял затемнение домов. Она быстро поправила домотканое одеяло, которым занавешивали окна, а Вела спросила:
— Если войдут полицейские, что ты будешь делать?
— Открою окно, и вы убежите. А там будь что будет.
После полуночи к часовому, стоявшему на посту перед полицейским управлением, торопливо подошел мужчина. Часовой схватился за оружие. Мужчина остановился под уличным фонарем, и полицейский его узнал.
— Этой ночью к нам в дом приходили партизаны, — прошептал мужчина. — Просили хлеба.
Его отвели к старшине. Мужчина так торопился, что едва переводил дух. Он почтительно снял шапку и присел на предложенный ему стул.
— Кто? Сколько человек? — расспрашивал старшина. — А потом куда пошли?..
— Да всего двое. Дочь бай Пейо и Семерджиев... Но это не все — другие остались на окраине села.
— Просили хлеба, говоришь?.. Значит, у них нет продуктов. Некуда им деваться, — сказал полицейский и поднял трубку.
Карательный батальон, поднятый по тревоге, ворвался на улицы верхней слободы...
Ночь выдалась темная. Покинув дом Косты Йовчева, мы часа, в два ночи — снова через двор Малинова, потому что не подозревали о предательстве Илчо, — выбрались из села, чудом разминувшись с карателями.
Следующий день, 26 марта, был ясный, солнечный — первый погожий весенний день. В кустах появилось множество [294] птах. Начали лопаться набухшие почки деревьев, лес наполнился веселым гомоном. Белые облака плыли в небесной синеве и исчезали где-то на севере, за вершиной Алабак. По берегам Луковицы на вербах показались светло-зеленые листочки.
На закате Вела и Стойо Калпазанов расстались с нами и отправились к санаторию, где их должны были ждать Божан, Крум Гинчев и еще двое партизан. Иван Пандев и я пошли по дороге к Лыджене. Солнце зашло за Острец. Похолодало. Мы ускорили шаг и, когда совсем стемнело, спустились к Шенце. Возможно, весенний вечер, а может быть, близость родных мест заставили нас застыть зачарованными перед селом. Какая-то удивительная, ласковая теплота и светлая печаль охватили душу. Мне даже показалось неправдоподобным, что когда-то, давным-давно, я ходил по этим улицам, ничего не боясь.
— В школе горит свет... Все окна освещены, — прошептал мне на ухо Ваня.
— Наверное, моют классы.
— Закончилась наша учеба... — вздохнул Ваня.
Я ничего ему не ответил.
В тот вечер, под старой сливой за школой, мы встретились с Крыстьо Халачевым. От него узнали, что вокруг все блокировано.
Мы давно договорились об одной встрече в верхней слободе, но никто не пришел. Я довольно долго ждал, но напрасно. Дом Ленче Поповой, в котором жил и Коста Йовчев, хорошо был виден с того места, где я стоял. В окнах горел свет, а на балконе мелькали чьи-то фигуры. Раньше, когда товарищи не являлись на встречу, я сам заходил в село, но сейчас решил не рисковать и перебрался через Бабин холм к зданию школы, где Ваня ждал Крыстьо Халачева.
— Что, никто не пришел? — спросил я Ваню еще издали.
— Нет! А к тебе?
— Никто...
Вдруг из темноты раздался голоса:
— Эй, это вы, что ли?
Это был Крыстьо. Он притаился среди груды камней, но не окликал Ваню.
— Почему ты раньше не отзывался? — рассердился на него Ваня. [295]
Крыстьо было лет девятнадцать. Был он невысокого роста, коренастый, и от этого казался неуклюжим. Говорил протяжно, нараспев, как говорят жители Банского уезда. Крыстьо рассказал нам о своих треволнениях, которые все еще не давали ему покоя.
О встрече с нами его предупредили поздно — уже вечером. Он вернулся домой, приготовил для нас хлеб, повидло и еще кое-что, а к девяти часам вышел на улицу. Мимо здания школы пробрался ползком, потому что там, оказывается, уже несколько дней стояли каратели.
Крыстьо направился к старой сливе за школой, спрятался под скалой и начал наблюдать за ложбиной, откуда ожидал нашего появления, и за постом карательного батальона перед входом в здание школы.
Прошло, должно быть, полчаса, и Ваня показался в ложбине. Но он пришел один, а Крыстьо ждал двоих. «Здесь что-то не так», — подумал Крыстьо.
Ваня покрутился возле сливы и, никого не обнаружив, отправился к школе. Мы же не знали, что в ней расквартированы каратели. Во дворе школы тоже росла старая слива, и Ваня подумал, что, может, встреча состоится там. Крыстьо опешил: если это свой, его сразу же схватят. Совершенно очевидно, что это чужой, раз так уверенно направился к школе.
Увидев у школы часового, вернулся назад. Солдат, наверное, не заметил его. Когда Ваня стал взбираться наверх, появился и я. А Крыстьо притаился в полной уверенности, что мы начнем стрелять друг в друга. Только услышав наш разговор, он узнал нас и отозвался.
— Черт возьми! — прервал Крыстьо свой сбивчивый рассказ. — Бегите отсюда, а то вас перестреляют. Все вокруг блокировано. Ночью Малинов выдал полиции, что вы приходили к ним. Страшное дело! Вас ведь могли схватить...
— Тоже мне, страшное дело! Это тебе так кажется, потому что ты перепугался, — пробормотал Ваня Пандев.
— Я не за себя боюсь, а за вас...
На рассвете, когда мы с Ваней Пандевым возвращались через Дылго-Бырдо, ветер донес до нас звуки винтовочных и автоматных выстрелов, взрывы ручных гранат. Шел бой, но где?
Едва дождавшись наступления темноты, мы спустились к лесопильной фабрике у Сухой реки. Поздно вечером [296] связались с Делчо Ганчевым. Поручили ему немедленно отправиться в Лыджене и выяснить, что за перестрелка велась там среди бела дня.
2 апреля мы встретились с Делчо у скал за фабрикой. Еще издали почувствовали, что тот пришел с плохими вестями.
— Плохо дело! — выпалил Делчо. — Около санатория схватили Стойо Калпазанова.
— А что с Велой?
— Она спаслась. Ей удалось добраться до Вербицы и спрятаться в груде сухого валежника. Крестьянин из деревни Света Петка заметил ее, но не выдал...
Через несколько дней из разрозненных рассказов мы узнали, что случилось с Велой.
21 марта на рассвете Вела и Стойо вышли к лесу виол о санатория. По шоссе со скрипом проезжали телеги из села Света Петка.
Примерно в шесть часов к Хасковским колониям прибыли грузовики карательного батальона. Жандармы соскочили с машин и, предводительствуемые офицерами, двинулись вдоль хребта. Еще рота заходила со стороны Каменицы.
Вела и Стойо, на подозревая об опасности, шли к Медвежьим скалам. Они имели при себе только по пистолету. Жандармы их заметили. Над головами засвистели пули.
— Никита{36}, ко мне! — крикнула Вела.
Они кинулись в овраг. По ним начали строчить из пулемета. Вела свернула влево и стала отстреливаться. Стойо был рядом.
Каратели забросали овраг гранатами. Стойо поднялся и побежал по склону, но как раз в этот момент рядом с ним разорвалась граната. Его оглушило взрывом, и он, потеряв сознание, упал. Осколками Стойо ранило в руку. Его схватили еще до того, как он пришел в себя. Вела, проскользнув между кустами, сумела оторваться от преследователей. Они бросились было за ней, но им удалось, найти только окровавленные лоскуты рубашки. В селах ходило много разговоров о храбрости девушки, часто фантастических: в дни рабства и борьбы люди живут легендами, которые сами творят.
Связанного Стойо провели через все село. Жители [297] высыпали на улицы, чтобы хоть взглянуть на него. Он уже сумел оправиться от контузии и ступал твердо. Лицо слегка побледнело, на лоб свешивалась окровавленная прядь волос. Люди едва сдерживали слезы...
За годы войны нам пришлось многое пережить, немало бед выпало на нашу долю, и казалось, что уже ничто не может заставить нас плакать. Но так только казалось, и, когда Делчо Ганчев сообщил, что схвачен Стойо и ранена Вела, мы не могли сдержать слез. Миланка наклонилась ко мне, прижавшись мокрым от слез лицом к моему рюкзаку. Манол молчал, молчал и я — так нам было легче совладать с горем.
Потрясенные вестью о судьбе Стойо, мы не сразу вспомнили о самих себе. Но со дня поимки Стойо прошла целая неделя, а отряд продолжал оставаться на Марта биваке. Выдержал ли Стойо испытания, выпавшие на его долю за эти долгие семь дней? Успеет ли отряд покинуть Марта бивак и скрыть свои следы где-нибудь около Абланицы? Что с Велой, где она? Эти вопросы мучили нас, и некому было на них ответить...
Мы простились с Делчо Ганчевым и сразу же отправились в лагерь отряда. Ребята в лагере сияли — по радио только что передали сообщение об успехах Красной Армии на Украине. Когда же мы рассказали о том, что Стойо схвачен, оживления как не бывало. Мы быстро свернули лагерь и нагрузили на себя скудные свои пожитки.
Можно было отойти через Главеев мост к Легоринецу, но на шоссе зарокотали моторы грузовиков, битком набитых жандармами. Я подумал, что Стойо не вынес пыток и именно в эту ночь карательный батальон решил окружить наш лагерь. Видимо, об этом же думали и другие, но никто не высказал своего предположения вслух. Вместо Главеева моста мы направились к вершине Чадыр. Чем выше поднимались, тем глубже становился снежный покров, а двигаться — все труднее и утомительнее. Через каждые двадцать метров мы сменяли идущего впереди. В ожидании самого страшного цепочка двигалась в полном молчании.