6. Богатырская закваска

В эти дни появились новые партизаны: Иван Пандев из Лыджене и чепинцы Миланка Станудина, Елена Бергова, Димитр Сеизов, дед Георгий Мавриков.

До прихода в отряд я не знал Миланку, но уже слышал, что у нее твердый и решительный характер. А раньше, вероятно по наивной самоуверенности, даже мысли не допускал, что подобные черты могут прекрасно сочетаться с качествами, которые и делают женщину женщиной.

У Елены Берговой, как у большинства миниатюрных, хрупких девушек, прежде всего обращали на себя внимание глаза. Большие темные глаза и задорные кудряшки, падавшие на лицо. Никто в отряде не спросил ее, выдержит ли она. И не потому, что она, как и Миланка, была проверена на подпольной работе, а потому, что мы знали: [220] выносливость — это не только проявление физических сил.

Миланка, Елена и Иван Пандев пришли к Манолу в отряд, а дед Георгий Мавриков со своим неразлучным другом Димитром Сеизовым после первых же арестов скрылись в дебрях Легоринеца и оттуда отправились искать нас. Когда вместе с Крумом Гинчевым и Стойо Калпазановым мы вернулись в землянку, то застали их уже там.

Дед Георгий, его жена бабка Пенка и все их пятеро сыновей являлись одними из первых и наиболее самоотверженных помощников партизан.

Бабка Пенка родом из Обидима.

— В доме моего отца одно время скрывался Гоце Делчев{26}, — рассказывала она. — Когда он посылал меня за водой, то все повторял: «Расти, доченька, расти, а когда вырастешь, пусть родятся у тебя одни богатыри...» Однажды Гоце пришел с несколькими четниками{27}. Один из них, взявшись чистить винтовку, нечаянно выстрелил. Турки поняли, что у нас находятся четники, и окружили дом. Завязалась перестрелка. Пулей перебило лапу собаке, и она жалобно заскулила. Бой продолжался час или два. В сотне шагов от нас загорелся сеновал, там раздались винтовочные выстрелы. Турки решили, что их обошли с тыла, и побежали. Тогда Гоце крикнул своим четникам, чтобы они отходили к лесу. Двое или трое из них выскочили во двор и затаились у ограды, чтобы прикрыть отступление со стороны улицы. Гоце через хлев вывел маму и нас, троих детей, и мы поспешили укрыться в горах... После турки схватили моего отца. Его приговорили к смертной казни, но привезли обратно — решили казнить его в селе на страх другим. Связанного, его вывели к плахе. Вокруг толпился народ. Мама привела и нас — меня и братьев. Палач поднял ятаган. Тогда мы бросились в ноги туркам, умоляя о милосердии. Толпа всколыхнулась. Женщины заголосили, поднялся неимоверный шум и суматоха.

Уездный управитель схватился за голову, повернулся к толпе и жестами пытался успокоить ее. А люди еще [221] громче кричали: «Помиловать! Помиловать!» Тогда он отменил казнь. Сел в свой фаэтон и уехал...

О своем муже бабка Пенка говорила с той затаенной гордостью, с которой женщины из народа относятся только к мужественным, непреклонным и сильным мужчинам. И слова при этом подбирала какие-то особенные, необычные.

— С Георгием мы обвенчались в первую мировую. После свадьбы он уехал на фронт. Он и раньше не отличался покорностью, весь род у них был такой: его отца, македонского четника, турки убили где-то в Разложском уезде. Ну а с фронта Георгий вернулся совсем отчаянным — там он с коммунистами подружился. Во время стачки в 1921 году он вынес на площадь красный флаг. Потом в 1923 году вместе с такими же, как он, взялся за оружие. Собирались вроде бы власть захватить, да случилось что-то, вот они и вернулись в село, как говорится, не понюхав пороху. Он очень злился на неудачу. А я себе говорила: «Пусть покипит, авось перекипит...» Да где там! Настало время михайловистов{28}. Они хотели превратить Чепинский край в свою вотчину, но население им не покорилось. Они требовали от Георгия, чтобы он отрекся от коммунистов, подкарауливали его, грозили пристрелить, но он держался стойко... Однажды нагрянула банда михайловистов и увела Георгия в Банско. Эти бандиты хотели прикончить его где-нибудь в Пирине, но товарищи Георгия не оставили его в беде. Поехали в Софию, в Разлоге нашли влиятельных людей, и бандиты не посмели его убить. Только потребовали выкуп — 80 тысяч левов. Мы продали что только можно, помогли друзья Георгия — ну, нам и удалось собрать эти деньги и послать их в Банско. Георгий вернулся через сорок дней. На нем живого места не было после побоев, все тело — сплошная рана. С тех пор он стал еще более непримиримым к властям. И старосты, и полицейские его побаивались — все норовили поймать на чем-нибудь и арестовать. Потому он частенько скрывался в лесу... Сыновья наши, как только подросли, пошли по стопам отца — больше [222] всего их интересовали винтовки, пистолеты, патроны. Яблоко от яблони недалеко падает. Богатырская закваска!..

Бабке Пенке в те годы было под пятьдесят, но никто бы не дал ей этих лет. Молодили ее глаза, которые и сейчас не постарели, а ведь прошло уже много лет...

Динко, их второй сын, попал в тюрьму еще в сорок втором. Он тогда служил в армии в Пазарджнке. Собрал около себя товарищей, и они начали тайно выносить из казармы оружие, патроны, сапоги — что удастся. Из Пазарджика все это добро перебрасывалось в Чепино нам, партизанам.

Однажды Динко, сложив в рюкзак патроны, шинель и пару сапог, отдал вещи одному из товарищей, чтобы тот вынес их из казармы. Но, как назло, в проходной решили проверить, что он несет. Его арестовали, а с ним заодно еще человек двадцать. Динко и еще троих бросили в тюрьму, остальных потом отпустили.

Георгий места себе не находил и все повторял:

— Эх, молодо-зелено! Разве так подобные дела делаются?.. Но ничего — вперед будет умнее...

Третьему их сыну, Ванчо, тогда исполнилось, а может, еще и не было, восемнадцать лет. Он был веселым, жизнерадостным, всегда улыбался, и никто никогда не видел его нахмуренным. Работал он на заготовке смолы на Чадыре. А там собрались все свои ребята.

Когда возвращались однажды к шалашу, Ванчо услышал какой-то шорох в лесу.

— Пойду посмотрю, что там, — сказал он товарищам, — а вы идите.

Он отстал и вдруг в нескольких шагах от себя увидел Кольо Гранчарова и Георгия Дарлокова — небритых, исхудавших. Это произошло дней через десять после того, как мы нарвались на засаду на Картеле. Ванчо обрадованно бросился к ним, но Кольо остановил его:

— Обниматься будем после. Отправляйся-ка в Чепино, скажи отцу, что мы здесь. Если кто-нибудь захочет встретиться с нами, пусть ищет нас около Гешевой кошары.

Ванчо спустился по Крыколицам и вышел к мосту за Филипповской фабрикой. Кольо ничего не сказал ему о том, что произошло на Картеле в Батакских горах, а Ванчо жил в лесу и тем более ничего не мог слышать [223] об этом. Ему и в голову не пришло, что возле моста может быть засада. Когда Ванчо подошел к мосту, его ослепил свет фар.

— Руки вверх! — крикнул кто-то из темноты.

Свет резал глаза, ослеплял. Он поднял руки.

— Куда это ты направился среди ночи?

— В село, — ответил Ванчо. — Повидаться с девушкой. Днем-то нельзя — потеряю заработок. Да и продуктов надо захватить...

Его обыскали и, не найдя оружия, отпустили. Только предупредили, чтобы никому не проговорился о засаде на мосту и чтобы в другой раз не шатался в ночную пору, если жизнь дорога.

Ночью Ванчо, управившись со своими делами, зашел в дом к Кольо Гранчарову, а перед самым рассветом другой дорогой вернулся в горы.

Кольо и Дарлоков встретили его у самой тропинки. Он присел, вытер рукавом пот со лба и рассказал, что один из их товарищей добровольно сдался полиции. Это известие поразило их. Ванчо между тем встал, снял с себя две рубашки, надетые одна на другую, и сказал:

— Это для тебя, дядя Кольо... Тетя Росица послала.

Весной 1943 года, когда Манол Велев, Кольо Гранчаров и еще двое ушли в горы, дед Георгий тоже был где-то в лесу. Бабка Пенка оставалась дома одна с младшими детьми — Наско и Петром.

Однажды ночью, только она легла спать, услышала — кто-то стучит в стену. Подождала немного, и снова донеслось: «тук, тук, тук...» Как будто дятел выстукивает. Залаяли собаки. Женщина вышла на крыльцо, но ничего не увидела. Захлопали двери и в соседних домах.

Спустилась она по ступенькам и пошла вокруг дома. И тут увидела Кольо Гранчарова.

— Что же ты стучишь, а не заходишь прямо в дом? — спросила его. — Все село переполошил своим стуком...

Впустила его во двор и закрыла ворота на запор. Хотела накормить ужином, да тот отказался.

— Нельзя мне здесь оставаться, — сказал Кольо. — Пришел только узнать, какие новости в селе, а то ведь который день брожу по лесу, как бирюк.

— Что у нас может быть нового? — ответила бабка Пенка. — Ангела так избили, что едва жив остался. Арестовали еще людей в Лыджене и Дорково. [224]

Кольо спросил, не давали ли о себе знать Манол и другие, ушедшие в горы, и как ему разыскать их.

Она подняла Наско с постели. Тот быстро натянул штаны и босиком выскочил во двор. Увидев Кольо, бросился к нему и стал обнимать.

— Тебя повсюду разыскивают, — сказал Наско. — Сегодня утром опять приходили к вам. Избили тетю Росицу и бабушку Елену. Бай Манола видел вчера. Ты сейчас уходи в лес и жди меня — я приду.

Кольо попрощался с бабкой Пенкой и исчез в темноте. Наско быстро обулся, позвал соседского парнишку, и они отправились в лес. Ночь была ясная, тихая — ни ветерка, и небо все в звездах...

Разыскав Кольо в лесу, Наско повел его к старой часовенке. Спрятались в кустах и стали ждать. Но в ту ночь Манол Велев не пришел.

Перед самым рассветом Наско еще раз облазил все кругом и вернулся к Кольо Гранчарову.

— Жди на этом месте!.. Завтра бай Манол должен прийти, — сказал он и отправился вместе со своим другом в село. Придя домой, поспал часок-другой, а около восьми часов вывел коня и опять поскакал в горы.

Кольо, уйдя подальше в лес, стал ждать следующей ночи. Когда начало смеркаться, пробрался в развалины часовенки. Незадолго до полуночи наконец-то появился Манол. Забыв о всякой осторожности, Кольо выскочил ему навстречу.

— Какое хорошее дело сделал этот парень! — воскликнул Манол, узнав, что это Наско привел Кольо сюда.

— Тут многие и постарше перепугались, проглотили язык со страху. А он молодец, ловко водит за нос агентов и полицию...

Да, это была ловкая и страшная игра, но что оставалось делать? Вся семья деда Георгия участвовала в ней.

Осенью у бабки Пенки и бабки Маруши Кордевой накопилось довольно много продуктов и одежды для отряда, да некому было их переправить. Дед Георгий отправился куда-то по делам, а село было так плотно блокировано, что никому не хотелось рисковать головой.

Тогда Наско и Стоян Семерджиев решили сами заняться этим делом. Из-за сильного загара Стоян выглядел несколько старше Наско, но они были сверстниками, всегда ходили вместе, вместе работали в лесу и знали [225] там каждую кочку. Ребята ночью погрузили все на коня — и в лес. Мы встретили их у Крачаново, переложили все в рюкзаки и отправили домой. На беду, ночью намело много снегу. Наско и Стоян сообразили, что если они вернутся тем же путем, через лес, то останутся следы и полиция сразу же их схватит. Поэтому они решили из Лепеницы выйти на шоссе: по нему поедут телеги, пойдут люди, погонят скотину, и их следы затеряются.

Они пустили коня вперед, а сами пошли за ним, напряженно прислушиваясь. С одной стороны клокотала река, с другой — шумел лес, по железной дороге грохотали товарные поезда.

Когда миновали сторожку лесника, решили: ну, пронесло!.. Да не тут-то было — сзади раздалось:

— Стой! Руки вверх!

Они так и обмерли. Их окружили несколько крестьян и двое полицейских.

— Вы куда ходили?

— На кошару в Легоринце, — ответили ребята. — Думали переночевать там, нарубить дров и вернуться, но пошел снег. Испугались, что занесет дорогу, и решили возвращаться...

Услышав это, полицейский из Чепино велел пойти проверить по следам, откуда они идут. «Ну, пропали», — подумал Наско. И хотя были они еще детьми, но хорошо знали, что за такие дела не миновать пули.

Начальник указал на двоих из окружавших его людей:

— Вы пойдете со мной!

Один из них отказался: мол, обувь прохудилась и в эту слякоть он шлепает по грязи все равно что босой.

— Да и я не гожусь на такое дело! Со вчерашнего дня животом маюсь, — вставил второй. — Кабы был здоров — другое дело...

Полицейский разозлился, хотел взять других, но и те стали отказываться:

— Кто его знает, на что напорешься там, наверху...

Так и не пошли.

— Приведите коня! — догадался другой полицейский. — Может, найдем что.

Осмотрели коня, но не нашли ничего подозрительного: седло, веревки и два топора. Никаких сумок, никаких [226] мешков. Ребят отпустили восвояси. Домой они вернулись ни живы ни мертвы.

Дней через десять, однако, в селе стали болтать, что Наско и Стоян Семерджиев ходили к партизанам и за это их арестуют. Откуда взялась эта молва, кто пустил слух, так никто и не узнал, но ребята взяли с собой по котомке и подались на вершину Острец.

Снег там уже был рыхлый. Кое-где появились проталины, так что удавалось скрыть следы. Продукты и сельские новости бабка Пенка передавала им через Петра — хотя и был он самым младшим среди братьев, в семье от него ничего не скрывали.

Когда разговоры в селе утихли и опасность миновала, Наско вернулся. А Стоян решил искать отряд и отправился в путь. На околице села ему повстречался полицейский старшина.

— Ты куда собрался, бездельник? — грубо, стараясь припугнуть парня, спросил он.

Стояп, несший на плече топор и сумку, ответил:

— За дровами!

Старшина прошел мимо, а Стоян успокоился только тогда, когда тот скрылся из виду. Но тут возникла новая тревога — как скрыть следы на снегу?

Он сошел с дороги, добрался до мостика, под которым шумел поток, и пошел дальше по воде. Лед и камни больно царапали его босые ноги, но Стоян терпел.

Так в первые дни февраля к нашему отряду присоединились более двадцати человек. Из-за внезапно выпавшего снега группы Манола Велева и Божана не могли вернуться в землянку. Отряд разделился на три группы.

7. И кусали себе руки, чтобы не стонать...

Крестьяне из Величково были люди суровые и дерзкие. Полиция подозревала, что, хотя они и ездят на базар, возят на поля навоз, пашут и жнут и вроде бы поглощены своими повседневными крестьянскими заботами, у них есть и другая, скрытая жизнь. Полиция пыталась проникнуть в тайну, подступалась со всех сторон, но взаимная солидарность словно оградила величковцев непроницаемой стеной. Возможно, это явилось одной из причин, породивших в них обманчивое чувство, будто власти [227] бессильны. Так продолжалось до тех пор, пока в феврале 1944 года не наступила трагическая развязка.

Все началось в атанасов день, день, когда с незапамятных времен люди празднуют приход весны.

Иван Чалыков, человек добрый, мягкий, но с величковской бунтарской закваской, у которого я скрывался еще весной 1942 года, когда перешел на нелегальное положение, решил отпраздновать именины своей жены Атанасы. Он собрал родственников и друзей, накрыл стол, и в кувшинах забулькало горячащее кровь пазарджикское вино. Люди ели и пили, и глаза у них блестели не столько от вина, сколько от воодушевления: «околевающий конь», как они называли власть, хотя еще и брыкается, но лягнуть их уже не может. Своими заскорузлыми пальцами Иван Чалыков разламывал караваи хлеба, разливал вино, а посуда в шкафу позванивала, словно откликаясь на множество громких голосов.

Поздно ночью во дворе залаяли собаки. Иван встал, в расстегнутой безрукавке, коренастый, с обветренным лицом:

— Поздние гости — тоже желанные гости...

Он пошел открывать, но не успел протянуть руку и сказать: «Добро пожаловать!», как дверь распахнулась, и на пороге появились жандармы.

— За мной пришли, что ли? — еще не вполне осознав, что происходит, спросил он.

Ему не ответили. В горнице повисла тишина.

Ивана вывели на улицу. Гости не смели смотреть друг другу в глаза, а Атанаса прислонилась к двери, закусив руку, чтобы не кричать.

В ту же ночь арестовали и Лазара Праждарова, Гроздана Рошлева, Димитра Найденова и Димитра Чавдарова. Еще недавно они находились в отряде, но осенью 1943 года, поверив объявленной амнистии, сдались. Полиция оставила их на свободе, рассчитывая ввести в заблуждение и других партизан. Но никто не последовал позорному примеру, и «благодетели» решили, что пора прекратить эту игру.

Всех четверых постигла поистине трагическая участь. Презираемые своими, к которым уже не могло быть возврата, унижаемые людьми, от которых они ждали милости, в конце концов все четверо оказались перед лицом неминуемой гибели. [228]

Около полуночи их на грузовике отвезли на берег Тополницы. Возле моста на Пазарджикском шоссе машина остановилась. Вдали сквозь оголенные ветви верб мерцали отсветы огней города, в садах белели пятна не растаявшего еще снега.

Им приказали сойти с грузовика, оставив только Ивана Чалыкова, и погнали связанными друг с другом к дамбе у реки.

Первым по мокрой земле стал взбираться вверх Лазар Праждаров. Человек исполинского роста, он, несмотря на свои пятьдесят лет, все еще сохранял славу первого силача в округе. Арестованные встали на дамбе. За их спиной монотонно шумела река, а над ними нависло холодное беззвездное небо.

В темноте обреченные попытались развязать друг другу руки. Но тут раздалась команда:

— Огонь!..

Один за другим застрочили автоматы. Димитр Чавдаров, молодой мужчина с худым продолговатым лицом, вскрикнул, покачнулся и упал навзничь на дамбу. Упал и Лазар Праждаров, хотя пули его не задели — он только притворился мертвым. Полицейские, пнув его сапогами, кинулись догонять Рошлева и Найденова, скрывшихся в темноте.

Лазар Пражданов приподнялся, прислушиваясь, и, когда все успокоилось, через заросли вербняка пробрался в Величково. Его приютил верный товарищ бай Петко Васев. Через два дня полицейские, случайно обнаружив Лазара, захватили его врасплох, спящим. Лазар вскочил и потянулся за своим пистолетом, но выстрелы полицейских опередили его. Лазар выпрямился, покачнулся, взгляд его потускнел, стал страшным...

Сбежав с дамбы у Тополницы, Гроздан Рошлев укрылся в заброшенном охотничьем шалаше возле Марицы. На следующий день его обнаружили по следам в прибрежной грязи. Гроздан бросился бежать, а преследователи за его спиной смеялись и стреляли, делая вид, что никак не могут в него попасть. Эта дикая потеха была более жестокой, чем само убийство. В конце концов его пристрелили среди заснеженного луга.

Димитру Найденову удалось пробраться в одно из соседних сел и укрыться на сеновале у каких-то своих дальних родственников. Рассказывали потом, что, спрятав [229] его на дне телеги под сеном, те повезли его якобы в более надежное место. Но когда сено над ним разгребли, Димитр понял, что находится во дворе казармы 27-го Чепинского полка.

После расправы на дамбе Ивана Чалыкова увезли в Пазарджик. Его наспех допросили и в ту же ночь, в ночь святого Атанаса, вестника весны, расстреляли на берегу Марицы.

В канун 9 февраля полиция и войска оцепили Величково. На перекрестках дорог, на холме над селом установили пулеметы. Во дворах коммунистов заголосили женщины, заплакали дети. В здание школы затолкали сотню людей. Ускользнуть удалось только Марко Добреву, его сыну Атанасу и молодым ребятам Николе Чипилову и Благо Пенчеву — Баджуну.

После полуночи Марко Добрев с сыном направились через виноградники к селу Бошуля. Пошел колючий снег, ледяной ветер щипал лица. Шли молча, засунув руки в карманы.

— Послушай, Атанас, — сказал бай Марко. — Лучше нам идти порознь. Ты около Тополницы разыщи Ангела Чалыкова, он связной партизанского отряда, а я попытаюсь укрыться в Бошуле. Может, хоть один из нас уцелеет...

Отец и сын расстались, стараясь скрыть тревогу.

На следующий день в дом Марко ворвались жандармы.

— Где твой муж?

— А он дома не засиживается, куда-то по делам ушел, — ответила тетка Гина.

— А сын?.. Тоже ушел по делам?

— Ну да, по делам! Его дело холостяцкое. Разве уследишь за ним?..

— Ничего, все равно мы их схватим. Но и тебе тогда не поздоровится... А теперь забирай своих щенков и убирайся вон! — И жандармы указали на троих детей, ухватившихся за подол матери.

Тетка Гина поняла: сейчас произойдет что-то страшное.

— Куда же мне деваться? — через силу спросила она.

— Пошевеливайся, пошевеливайся!

И женщина, не помня себя от горя, пошла с детьми искать приют у чужих людей. Сильный грохот заставил [230] ее обернуться. Из-под черепицы ее дома пробивались клубы желтого дыма, а когда ветер рассеял их, она увидела зияющую в крыше дыру. В комнатах полыхало пламя — дом взорвали и подожгли.

Отец Марко Добрева, восьмидесятипятилетний дед Ангел, все еще крепкий старик, растолкал солдат и очутился перед жандармами.

— Поджигайте, убивайте!.. Но только помните: завтра сами в этом огне будете гореть!..

В его голосе слышались слезы.

— Что! Что ты сказал? — накинулся на него один из жандармов.

— То и сказал, что скоро с вами расплатятся за все... — ответил старик.

Дед Ангел умер в 1953 году девяноста шести лет от роду. Умер у себя дома, когда внук брил его. Старик сидел на стуле, а руки его дрожали. Внук побрил ему одну щеку и налил деду рюмку сливовой водки. Потом начал намыливать другую щеку, а старик сказал:

— Поторапливайся, Гошо, а то я помираю...

Все в доме подумали, что он шутит, но, пока Гошо возился с мылом, дед притих на стуле, словно заснул.

В местности Кынев кавак было у него поле, на котором рос большой вяз. Когда в 1947 году его сын и Ангел Чалыков начали создавать кооперативное хозяйство, дед Ангел заявил:

— Если срубите вяз, пусть руки у вас отсохнут!

Дерево и до сих пор стоит среди огромного поля. Называют его Ангеловым вязом. Старик говорил, что, с тех пор как он себя помнит, вяз все такой же высокий, с раскидистыми ветвями. Он и не подозревал, что вяз этот станет памятником ему...

В то страшное утро жандармы сожгли одиннадцать домов. Целый день над селом подымались черные клубы дыма. Когда стемнело, во мраке долго еще светились и дымились головни. Никто из жителей не показывался на улицах, даже собачий лай в морозной ночи доносился откуда-то издалека...

У Ангела Чалыкова при его крупном туловище руки и ноги казались несколько коротковатыми. Из-под черных бровей пристально смотрели темные глаза. Тогда ему исполнилось двадцать три года, и о нем шла слава как об отчаянном, дерзком парне, готовом на все. Еще до того [231] как Ангел стал партизаном, он всегда носил при себе оружие, причем так, чтобы оно было заметно под одеждой. Он знал, что его считают отчаянной головой, и это наполняло его ощущением какой-то особенной гордости и поднимало в собственных глазах.

В ту ночь, когда в селе начались аресты, Ангелу удалось собрать несколько человек — Атанаса, сына Марко Добрева, Чипилова, Баджуна — и увести их в заросли у Тополницы. Они провели там двое суток в надежде, что за это время жандармерия и полиция уберутся в город и в Величково станет спокойно. 11 февраля Ангел велел ребятам перебраться в дубовую рощу за селом, где было более безопасно, а сам остался в урочище Бела чешма, чтобы встретиться с нужными людьми из села.

Утром на дороге показалось несколько полицейских. Ангел попытался скрыться в направлении Величковского холма через овраг, заросший ежевикой и колючим кустарником, но впереди заметил другую группу полицейских. Путь для него был отрезан со всех сторон.

Он залег в овраге и ответил огнем на автоматные очереди. Полицейские на склоне оврага рассыпались цепью и начали приближаться короткими перебежками. Ангел выждал и стал стрелять чуть ли не в упор. Те растерялись и побежали назад, но тут за спиной у Ангела послышался крик: «Сдавайся!» Полицейские из второй группы были уже в пятидесяти метрах от него. Ангел снова выстрелил и стал отходить через колючие кустарники, ища выхода из окружения. Он достиг тропинки, вившейся между виноградниками, но овраг вдруг кончился. Скрыться было негде.

И тут он услышал шаги. Труднее всего человек примиряется с мыслью о смерти, но Ангел понял — это конец. Не видя выхода, он вдруг почувствовал себя странно спокойным и, выхватив гранату, выдернул кольцо и прижал гранату к себе.

Дальше все произошло быстро, невероятно быстро — с той быстротой, при которой подробности каждого мгновения запечатлеваются в памяти с предельной ясностью.

На дороге появились совершенно растерянные, запыхавшиеся мужчина и женщина. Спасаясь от выстрелов, они бежали к селу и оказались между Ангелом Чалыковым и полицейскими. Стрельба на мгновение смолкла. В голове Ангела мелькнула мысль о спасении. Он метнул [232] гранату в залегших полицейских и побежал по открытой местности. Звон в ушах, напряженное ожидание выстрелов, затем спасительная заросль за дорогой...

Через час Ангел добрался до села Памидово. Полицейские, потеряв его след, вернулись в Величково, хмурые и злые.

После этой перестрелки Ангел уже не мог вернуться к товарищам, оставшимся у Величково, и те остались без всякой связи с отрядом. Тогда они решили разделиться и самостоятельно искать отряд. Атанас Добрев пошел в Виноградец, а Никола Чипилов и Баджун вечером пробрались в Величково. Баджун спрятался на сеновале у сестры. Та поделилась этой новостью с матерью, а мать сообщила обо всем полиции, наивно полагая, что может таким образом спасти сына.

Впоследствии она до конца изведала весь ужас того, что совершила, и никто не мог бы осудить ее более сурово, чем она сама...

Баджуна схватили. Семнадцатилетнего парня подвергли в Пазарджике диким истязаниям, но он твердил одно и то же:

— Ни к каким партизанам я не ходил. В селе начались аресты, и я испугался. Хоть и ничего такого не сделал, но испугался. Пошел к сестре, чтобы дать корму волам, и спрятался на сеновале.

Полиция была вынуждена выпустить его. Баджун вернулся в Величково, но не успел установить связь с партизанами, как в селе снова устроили облаву — и первым арестовали его. Несколько дней Баджуна мучили в здании общины, но он по-прежнему молчал. Тогда его увезли на дамбу — ту самую дамбу, где расстреляли добровольно сдавшихся партизан. В обмен на жизнь ему поставили условие: сказать, где скрывается Ангел Чалыков, кто в селе помогает партизанам и кто из молодежи является членом подпольного комитета РМС.

Баджун, связанный, лежал на мокрой земле, но тут он приподнялся и глухо произнес:

— Где Ангел, не знаю, но если бы и знал, все равно не сказал бы... Каждая семья в селе помогает партизанам, и вся молодежь состоит в РМС...

Его опять избили.

— Рой себе могилу! — И перед ним воткнули в мягкую землю лопату. [233]

— Люди и без могилы разыщут меня и поставят памятник, а вы истлеете, и никто костей ваших не соберет!

Родственники нашли его мертвым под грудой опавших листьев на берегу Тополницы. Одна рука была отрублена, глаза выколоты...

В феврале и марте погибло еще семнадцать коммунистов из Величково. Говорили, что некоторых из них закопали в землю живыми...

Многое из того, что произошло в те дни, я узнал в июне 1944 года, когда партизанские тропы снова свели меня с Ангелом Чалыковым в горах над Ветрен долом. Но всю трагедию Величково я почувствовал после 9 сентября 1944 года, когда на песчаных берегах Марицы и Тополницы выкапывали останки расстрелянных и в красных гробах увозили в родное село, чтобы там похоронить. В Пазарджике заседал народный суд, народ запрудил улицы, но лица величковцев выделялись среди множества других — они застыли от горя и жажды мщения. Там я встретил осиротевших детей Ивана Чалыкова. Они-то и рассказали мне о пережитых ужасах... Многое забылось с тех пор, но их прерывавшиеся, дрожавшие от волнения голоса, в которых, казалось, все еще звучал подавленный стон, забыть не могу...

8. Бой на Еледжике

Кроме нашего отряда в Третьей оперативной зоне действовали отряды имени Кочо Чистеменского — в горах около села Варвара, имени Стефана Караджи — на вершине Еледжик и имени Георгия Бенковского — в Копривштенских горах.

8 января 1944 года отряды имени Кочо Чистеменского и Стефана Караджи провели одну из наиболее дерзких операций в Пазарджикском уезде — нападение на село Виноградец. Кроме партизан в ней приняли активное участие и боевые группы из Величково, Карабунара, Бошуля, Виноградец и еще нескольких сел.

После операции отряды отошли в Родопы и к Средна горе, а товарищи в селах до поры до времени спрятали свое оружие. Партизаны не оставили никаких следов — словно сквозь землю провалились... [234]

Но недели через три отряд имени Кочо Чистеменского снова появился на равнине. Остановив какой-то грузовик, партизаны промчались через села Лозен, Званичево, Братаница, Ляхово и Баткун, побывали почти в самом Пазарджике. В ту же ночь они появились в монастыре Святого Петра над Баткуном. Монахи дали им продуктов, теплые вещи, посуду и проводили подобру-поздорову.

В начале февраля жандармерия обнаружила отряд имени Кочо Чистеменского, и после короткого сражения он перебрался на Еледжик к отряду имени Стефана Караджи...

15 февраля оба отряда покинули тесную землянку под вершиной Еледжик и перешли во временный открытый лагерь. Когда на рассвете партизаны построились, перед тем как отправиться в путь, небо над горами совсем прояснилось. Только мерцало холодное сияние Млечного Пути. Они зябли в своей легкой одежонке, но мысль, что день будет ясный и можно будет хоть немного согреться под лучами скудного зимнего солнца, ободряла их. Но наступивший день, мрачный и холодный, обманул их надежды.

Временный лагерь, который разбили оба отряда, находился в местности Уши. Вокруг было почти голо — низкорослые кусты едва скрывали партизан. Большой лес начинался по другую сторону горного хребта.

Командир зоны Методий Шаторов отправил двух человек в разведку к одной из вершин, откуда хорошо просматривались дороги на Церово, Долно и Горно Варшило. Пробравшись к самому шоссе, партизаны услышали гул автомобилей, но решили, что грузовики направляются в Ихтиман.

В 9.30 они вернулись и доложили Шаторову о результатах разведки. Казалось, все вокруг спокойно, ничто не угрожает партизанам.

Но опасность была совсем близко. К десяти часам войска и полиция окружили землянку, которая давно была оставлена партизанами. Забросав ее ручными гранатами, они продолжали продвигаться по направлению к новому лагерю. Заметив следы, оставленные разведчиками, преследователи разделились на две группы и устремились в обход хребта, за которым находились партизаны.

Методий Шаторов приказал приготовиться к бою. Александр Пипонков вместе со своим отделением должен [235] был спуститься ниже дороги и устроить засаду. Но было уже поздно — войска наступали со всех сторон.

Командир отряда имени Кочо Чистеменского Костадин Старев отдал своей группе приказ отойти к горному хребту, откуда начинался дремучий лес. Однако некоторые боялись двинуться с места и сидели, оцепенев, среди редкого кустарника, другие бросились к оврагу — перед лицом смертельной опасности не каждый находит в себе силы, чтобы противостоять страху. Старев понимал, что только личный пример может заставить людей вернуться назад. Он бросился по склону Бильова холма, увлекая за собой остальных. Когда обернулся, то увидел, что партизаны, пригибаясь к земле, через кустарник бежали за ним. Старев преодолел глубокий овраг и стал взбираться по противоположному склону. Рядом с ним бежал, задыхаясь, комиссар отряда Димитр Караиванов, а дальше Йордан Пачев и еще четыре партизана: горстка смельчаков, обреченных на смерть, у которых в запасе оставалось по двадцать патронов.

У вершины группу Старева встретили пулеметным огнем. Враг успел занять выгодную позицию, а партизаны двигались по вырубке без всякого прикрытия.

— Товарищи, стреляйте! И они смертны! — крикнул Старев.

И партизаны открыли беспорядочный огонь. Их выстрелы терялись в гуле непрерывных пулеметных очередей.

Солдаты на мгновение дрогнули и отошли за вершину. Тогда помощник командира отряда имени Стефана Караджи Никола Чочков вместе с несколькими партизанами попытался закрепиться на вершине и прикрыть движение отрядов, но попал под очень сильный обстрел. Появились первые раненые, а среди них и сам Чочков. Их стоны тонули в оглушительной перестрелке.

— Не бросайте меня живым... Добейте меня... — попросил Атанас, сын бай Марко Добрева, самый молодой партизан в отряде.

Но кто мог исполнить такую просьбу?

В нескольких шагах от него упал с пронзенной грудью старый коммунист Петко Чолев — бай Недельо. Он успел сказать лишь несколько слов:

— Не забудьте моих детей!.. [236]

Опустившись на колено, Костадин Старев кричал охрипшим голосом, пытаясь руководить боем.

— Ложись, Костадин! — с отчаянием выкрикнул Лазар Боснев.

Костадин не шевельнулся. Он был офицером и знал, что в бою личный пример командира решает успех. Его исхудавшее лицо окаменело от напряжения. Никакого страха, никакого смятения не было в этом лице. Может быть, он единственный понимал всю безнадежность положения, и сознание неминуемой гибели наполняло его отчаянной решимостью.

Бой продолжался больше двух часов. Патроны у партизан были на исходе. Их положение становилось все более тяжелым и безнадежным, а вражеский огонь все более точным и смертоносным. Тогда Димитр Караиванов поднялся во весь рост, приложил ладони к губам и, повернувшись к вражеской цепи, крикнул:

— Солдаты! Вы стреляете в своих братьев! Опомнитесь!..

Среди грохота боя его голоса почти не было слышно. Вокруг него свистели пули. Он прижался к земле, набрал воздуха, и его хриплый голос снова раздался над ложбиной:

— Солдаты, поверните винтовки против своих настоящих врагов!..

Сраженные вражескими пулями, упало еще несколько товарищей. Костадин Старев дал приказ отходить. Горстка партизан бросилась вправо от оврага в надежде, что там противник, возможно, окажется слабее. Они преодолели всего десяток метров, и Стареву перебило ноги пулеметной очередью.

— Данчо, браток... Веди их вперед! — повернулся он к Пачеву. — Я сумею застрелиться...

— Коста, осталось совсем немного, а потом мы тебя вынесем.

— Не могу! Только погублю всех вас.

Враг продолжал их обстреливать. Вокруг пахло порохом. Погиб и комиссар Димитр Караиванов. Рядом с Костадином Огаревым упал тяжело раненный Лазар Боснев.

Случайности судьбы порой действительно невероятны.

Лазар и Костадин учились в одном классе пазарджикской гимназии. Однажды на уроке литературы обсуждалась [237] «Эпопея забытых» Вазова{29}. Как это часто бывает, между учениками разгорелся жаркий спор: как должен поступить обреченный на гибель борец за свободу — сдаться или умереть?

Костадин Старев, лучший ученик класса, сказал тогда: «Кто не хочет быть рабом, должен найти в себе силы умереть!» Поднялся и Лазар Боснев: «Борцы за свободу потому и борцы, что умеют отречься от собственной жизни!..»

И вот они оба, лежа друг возле друга под Еледжиком, истекая кровью, своей жизнью доказали, что это были не только слова. Они вели огонь до последней минуты и последние два патрона оставили, чтобы выполнить партизанскую клятву — живыми не сдаваться в руки врага...

Командиру зоны Методию Шаторову и комиссару Стояну Попову с группой товарищей еще в начале боя удалось спуститься в глубокий овраг. Преодолев его, они направились к Бильову холму. Но враг заметил их и обстрелял. Александр Пипонков — Чапай — занял со своим отделением удобную позицию, чтобы прикрыть отход остальных.

Стоян Попов был ранен в правую руку. Переложив пистолет в левую, он продолжал отходить. Потом пуля задела голову, и он упал, потеряв сознание.

Методий Шаторов и молодой парень Стоян Савов поспешили к нему на помощь. Они дотащили его до вершины и перевязали раны. Сам Методий Шаторов тоже был ранен в ногу.

Александр Пипонков остался один. Пули вокруг него то и дело взметали снег и землю.

— Демян! Геро!.. — позвал он своих товарищей.

Вокруг — только грохот. Патроны у него кончились, и он пополз к вершине.

В кустах, упав навзничь, лежал Благо Георгиев. Его глаза были неподвижно устремлены в серое небо. Узнав Пипонкова, он из последних сил прошептал:

— Дай мне пистолет... застрелиться...

— У меня его нет.

— Возьми мои патроны и иди наверх... Торопись... [238]

Погиб и комиссар отряда имени Стефана Караджи — Любен Шкодров. А в двух-трех шагах выше умирал брат Чапая — Иван Пипонков. У него на шее зияла рана, а простреленный живот был залит кровью.

— Воды, воды... — стонал Иван.

— Эх, Иван, Иван, не так я хотел встретиться с тобой!

Старший брат поцеловал умирающего. Начал строчить вражеский пулемет. Александр залег и стал отстреливаться, воспользовавшись патронами бай Благо.

К вечеру облака спустились совсем низко, и сразу же стемнело. Пошел снег, словно потрясенное небо спешило уничтожить следы кровавой трагедии — под Еледжиком навсегда остались лежать двадцать два партизана.

После боя в большом лесу собрались Методий Шаторов, Стоян Попов, Стоян Савов и еще несколько партизан. По кровавым следам их нашли Александр Пипонков и Данчо Пачев. Бледный, измученный Пипонков едва передвигал ноги. Они перевязали раны и направились к землянке, но враг снова настиг их. Никола Чочков, тяжело раненный, остался прикрывать отход своих товарищей...

Отступающие повернули к Ветренским горам. Намело сугробы снега. Изнуренные, сломленные трагической гибелью отряда, партизаны едва передвигались. На рассвете они добрались до старого шоссе Ихтиман — Ветрен. Стоян Попов не мог больше идти. Поблизости оказалась заброшенная будка путевого обходчика. Он попросил, чтобы его оставили там.

— У меня есть силы постоять за себя, а если не смогу, живым им не сдамся, — сказал он Методию Шаторову.

Товарищи оставили ему оружие и немного воды во фляжке. Весь день бай Стоян провел один. Вода во фляжке замерзла. Тело совсем окоченело, раны нестерпимо болели.

Вечером в будку вернулись Александр Пипонков и Йордан Илчев.

— Бай Стоян, жив ли ты?.. — спросил Пипонков.

Комиссар пришел в себя.

— Жив я, жив, товарищи... — едва слышно откликнулся он. [239]

Партизаны ждали их в лесу за будкой. Комиссару перевязали раны, напоили горячим чаем.

— Еще понравишься, Стоян... — ободрил его Методий Шаторов. — Мы тебя не бросим, на руках понесем.

Несколько дней — шаг за шагом — люди карабкались по среднегорским кручам и наконец добрались до пустынного Голашского хребта. Поднялась страшная метель. Партизаны, прижавшись друг к другу спиной, ждали, когда она стихнет. Но после первой снежной волны последовала вторая, третья — еще более сильные и яростные. Вьюга пронизывала насквозь, не давала людям перевести дыхание.

Сгибаясь чуть не до земли, напрягая последние силы, они снова двинулись в путь. Парами по очереди несли раненого комиссара. Иногда кто-нибудь, измученный снежной бурей и вконец истощенный, терял следы товарищей и проваливался в глубокие сугробы. Завывание ветра заглушало голос отставшего. Заметив отсутствие товарища, они возвращались его искать. Чтобы снова не потерять друг друга, они старались держаться за руки и продвигались вперед, как ослепленные Самуиловы воины{30}. Вел их Александр Пипонков — сильный, крупный, он словно вышел на единоборство со стихией.

Вьюга не прекращалась всю ночь. Люди потеряли представление о том, когда они двинулись в путь и где находятся. Вокруг все заволокло свинцово-серой мглой, и им казалось, что они плывут в ней. Потом наступило самое страшное. Холод сковал людей, они становились совсем беспомощными. Последние силы и воля к борьбе покинули их. У многих начала кружиться голова. Над теми, кто упал в снег, нависла угроза смерти... И вдруг среди завывания ветра кто-то запел. Немощный голос боролся с бурей. Песню подхватили остальные. Окоченевшие тела пришли в движение, и поредевшая группа партизан, словно обретя новые силы, продолжала путь к Меча дупка, над Сестримо. [240]

9. Из батака поступают тревожные вести

Была поднята на ноги вся полиция области. 2-я Фракийская дивизия сосредоточивалась в Родопах. В Брацигово расквартировали карательный отряд подполковника Янева. Комендантом Батака назначили капитана Динева, вскоре прозванного «черным капитаном». Всякий террор рождает своего «черного капитана»...

25 января во двор брациговской школы, где размещался штаб карательного отряда, вошел мужчина лет сорока, высокий, слегка сутулый, с узким лицом и резко выделявшимся на шее кадыком. Часовой, стоявший перед зданием штаба, потребовал у него документы.

— Георгий Стоилов из Батака. Торгую лесоматериалами, — представился он. — Хотел бы поговорить лично с господином подполковником.

Прежде чем войти к Яневу, Стоилов поправил галстук и снял шапку.

— Кто вы? Что вам угодно? — с явным раздражением спросил Янев.

Для него все жители Батака были олицетворением непокорности и антигосударственной деятельности. На смуглом лице торговца проступили коричневые пятна.

— Я пришел, чтобы сообщить кое-что о партизанах. Настоящий коммерсант должен помогать армии...

Янев прищурил зеленоватые глаза, наклонил вперед голову, его круглое мясистое лицо покрылось испариной.

— Прошу! Садитесь...

Стоилов сел, положил шапку на колени и заговорил полушепотом:

— Политикой я никогда не интересовался. Занимался только своей торговлей... Но в прошлом году в ноябре меня пригласил к себе бухгалтер молочной кооперации Тоско Ганев. Сказал, что партизаны требуют с меня сто тысяч левов. Показал и какую-то бумагу. И мне не оставалось ничего другого, как отсчитать деньги. Через несколько дней я отправился в Пештеру. В кондитерской Нако встретился с Ганевым и отдал ему пятьдесят тысяч левов.

Стоилов не сводил глаз с Янева, а тот глядел куда-то в сторону и крутил свою авторучку. Стоилов почувствовал, что за этой наигранной небрежностью тот пытается скрыть свою заинтересованность. [241]

— Думал сообщить еще тогда, — продолжал он, — но побоялся. У наших властей в Батаке, да и в Пештере, не хватает сил бороться с партизанами. Сообщаю об этом сейчас, потому что вижу в лице армии истинную власть...

Янев ухмыльнулся, одобрительно кивнул головой и развалился на стуле.

— Тоско Ганев... Значит, так зовут того, из кооперации?

— Да, да, именно так, — поспешно ответил Стоилов.

Янев записал что-то в блокнот, лежавший перед ним.

— Вы настоящий патриот, господин Стоилов. Вы понимаете, что это в ваших интересах...

Торговец вздохнул с облегчением: в голосе подполковника не осталось и следа прежней враждебности.

— Вы вернетесь в село, — услышал он дальше, — и будете наблюдать за Тоско Ганевым. Как только заметите что-нибудь, тотчас же сообщите мне...

Через несколько дней жандармы арестовали в Батаке всех людей, умевших водить машины, и увезли в Брацигово. Накануне в пловдивских селах произошел провал, и полиция дозналась, что продукты, собранные для отряда в Пловдивском уезде, перевозили в горы жители Батака. Вскоре освободили всех, за исключением Василя Пелева, против которого нашлись неопровержимые улики в том, что он действительно помогал партизанам.

Полицейские ищейки бросились по обнаруженному следу. 2 февраля в Батаке арестовали одного из самых активных связных отряда Димитра Хаджиева. В Брацигово немедленно приступили к его допросу.

— Сообщали ли вы Василу Пелеву, чтобы он поехал в Исперихово за продуктами для партизан? — спросил подполковник Янев.

В своей военной форме он выглядел еще более крупным, а его хриплый голос казался зловещим.

— Не сообщал, — ответил Хаджиев.

— А если мы докажем это? — медленно, подчеркивая каждое слово, проговорил подполковник.

За дверью в соседней комнате пытали другого арестованного — его стоны гулко отдавались в мозгу Хаджиева и леденили кровь.

Янев погладил подбородок ладонью и косо взглянул на арестованного: [242]

— Даю тебе срок до вечера, постарайся к этому времени вспомнить, где укрываются подпольщики...

Хаджиев знал, где находится отряд. Но он решил притвориться наивным и трусливым. Да, действительно, летом он встречался два-три раза с партизанами, но все это произошло вопреки его воле. Они подкарауливали его возле дороги и насильно заставляли кое-что делать для них: достать соли, купить сигарет... Из боязни не смел им отказать, ведь он же лесник — его обязанность ходить по лесу...

После трех дней пыток Хаджиев снова предстал перед Яневым.

— Ну, теперь скажешь?

— Если бы знал, сразу бы сказал, — ответил Хаджиев. — Своя шкура дороже...

— Если они где-то возле Батака и заходят в село, сможешь об этом узнать?

— Смогу, — подтвердил Хаджиев, и в его голове промелькнула мысль о спасении. — Только вы должны меня отпустить, чтобы я вернулся в Батак...

— Хорошо. Я тебя отпущу. Но за неделю-две нити должны быть в моих руках. В противном случае... повиснешь на веревке...

Хаджиев вернулся в Батак и передал Тоско Ганеву, что отряду угрожает опасность. Ему ответили, что меры уже приняты и партизаны покинули старый лагерь.

Одновременно с Хаджиевым был арестован и Алексий Климентов. Считая его опасным врагом, агенты хотели любой ценой заставить его заговорить. От жестоких побоев тело Климентова превратилось в кровавое месиво. Истязатели не оставили ни одного ногтя на пальцах, выламывали ему кость за костью, словно пропускали между мельничными жерновами. Он не промолвил ни слова. 8 февраля Климентова вместе с несколькими помощниками партизан из Козарско вывели из камеры и расстреляли на берегу Друмы. Трупы бросили в снег на растерзание волкам и лисицам...

Но все это было только начало. Подполковник Янев вскоре получил от торговца Стоилова долгожданное сообщение: «Связь с подпольщиками осуществляется через Тоско Ганева. Из него вы наверняка сможете вытянуть все, что вас интересует».

Так свершилось гнусное предательство... [243]

Мрачное зимнее небо нависло над Батаком. На улицах редко показывались запоздалые прохожие. И не потому, что в Батаке не стало людей, — напротив, всех, даже кто работал в лесу, согнали в село. Но с тех пор как появился капитан Динев, ни один человек не имел права выйти в поле. Скотина дохла с голоду, потому что жители Батака с незапамятных времен привыкли держать сено возле покинутых лесопилен в горах или в кошарах на голых холмах. По ночам в лесах над Петровской грядой выли волки. Охрипших от лая собак невозможно было удержать на привязи. По утрам озабоченные хозяева появлялись на улице посмотреть, нет ли поблизости волчьих следов, но натыкались на следы жандармских постов и засад. Жители Батака, любившие веселье и красное вино, в эти страшные зимние вечера редко появлялись в кофейнях и трактирах. И даже днем предпочитали оставаться дома.

Капитан Динев в одиночестве наслаждался сковавшим весь Батак страхом. Это усиливало в нем ложное чувство, будто он стал хозяином этих непокорных горцев. Динев разместил свой штаб в здании батакской гимназии, находившемся на самом берегу Старой реки.

12 февраля его агенты схватили Тоско Ганева и Петру Джамбазову, а вместе с ними еще нескольких коммунистов и помощников партизан. 16 февраля из Пештеры пришел приказ произвести дополнительные аресты.

Как-то вечером в дверь кабинета постучали.

— Господин капитан, здешний один пришел... Просит впустить, — доложил вестовой. — Говорит, по важному делу.

В комнату вошел черноглазый парень. Офицер вздрогнул и невольно отдернул руку от письменного стола. Посетитель расстегнул пальто и достал какую-то бумагу.

— Несколько дней назад я получил документ на право заниматься ремеслом. Открываю портняжную мастерскую...

— Это лучше, чем участвовать в коммунистических заговорах. Ремесленнику нечего делать среди этих разбойников, — перебил его капитан.

Молодой батакчанин отвел глаза от капитана. Его ладони, сжимавшие кепку, стали влажными.

— Мой брат в тюрьме, господин капитан, но никакой он не разбойник... А что касается меня... сами убедились, [244] что я подобными делами не занимаюсь. Потому и велели меня выпустить...

Капитан встал. На нем была светло-зеленая форма, сшитая у хорошего мастера. В ней этот страшный человек выглядел элегантным, даже красивым.

— Я тебя выпустил, но, кажется, напрасно. Батак еще узнает меня...

Другой бы побледнел, испугался, а этот парень смотрел на офицера так, словно тот не сказал ничего особенного. Только слегка сжатые губы выдавали его напряженность. «Открытое лицо, одет со вкусом, бросается в глаза врожденная интеллигентность, — мысленно обобщал свои впечатления капитан. — Мои люди правы: он наверняка в руководстве молодежного подполья...»

— Но зачем все-таки ты пришел ко мне?

— У меня ни материала, ни приклада, — оживился парень. — Решил съездить в Пловдив. Прошу выдать пропуск...

— Хорошо! Ты его получишь, — прервал капитан и приказал вестовому подготовить пропуск на имя Трендафила Ангелова Балинова из Батака.

Из окна своего кабинета капитан увидел, как Балинов остановился во дворе, поднял воротник пальто и не спеша прошел мимо часового у ворот.

Балинов заглянул в сапожную мастерскую рядом со старой церковью и задержался там минут десять. Оттуда он вышел вместе с Илией Яневым. Они почти ровесники, но Балинов выше ростом, и у него более тонкие черты лица. Их давно связывала крепкая дружба и участие в подпольной работе. Люди привыкли видеть их вместе, и то, что они встретились у сапожника, никого не удивило. Не была эта встреча неожиданностью и для агентов капитана Динева, следовавших по пятам, поскольку они многое знали о каждом. Капитана интересовало теперь только одно: что еще замышляли, что обсуждали его жертвы, не предполагавшие, что дни их уже сочтены?

А они говорили о партизанском знамени, любовно расшитом дочерьми старого помощника партизан деда Ванчева и их подругами. (Это знамя так и не попало в отряд — его сожгли. Но после 9 сентября было вышито новое, его поместили в музее.)

— В опасный капкан загнали нас, Дафчо! — сказал [245] Илия. — И блокада, и снег, и волки... Постарайся ускользнуть с этим пропуском.

Балинов грустно усмехнулся:

— Боюсь, что и пропуск не поможет. Они играют со мной, как кошка с мышкой. Разве ты не видишь, что за нами идут по пятам...

Зашли к Милашу — кондитеру — выпить по кружке бузы и молча расстались...

Приближался полицейский час. Вот-вот должна была наступить ночь — одна из тех ночей, которые заставляли батакчан поверить в воскресение из мертвых Барутанлии{31}. Из здания гимназии в разных направлениях расходились жандармские и полицейские патрули...

На дороге, ведущей от фабрики, послышался скрип телеги. Впереди нее шагал дед Еньо, а с обеих сторон — его сыновья Петр и Димитр и внук Митко. Они ездили на лесопильню за обрезками досок. Зима стояла холодная, и дров требовалось много, а в лес никого не пускали.

Возле дома на них набросилось человек десять полицейских. Двое схватили за руки Петра. Другие нацелили свои винтовки на деда Еньо и Димитра.

Дед Еньо никак не мог понять, что происходит. Потом пришел в себя и, подняв кулаки, кинулся на полицейских. Забыл, что он уже старик. Его ударили прикладом по спине, и он, пошатнувшись, упал на колени. Голова его опустилась на грудь, плечи задрожали. Только руки все еще сжимались в кулаки от злости, что ничем не может помочь сыну.

— Постойте! — крикнул он полицейским. — За что вы его схватили?..

— Молчи, старик!.. Разве сам не знаешь, какого душегуба произвел на свет? — ответил старшина.

— Это он-то душегуб?!

— Брось, батя... — вмешался Петр. — Я коммунист и коммунистом умру... Ни слова им из меня не вытянуть.

Он велел сыну заботиться о дедушке Еньо и еще просил передать матери: «Чему быть, того не миновать!»

Ни полицейские, ни мальчик не поняли тогда смысла этих слов. Только потом выяснилось, что имел в виду [246] Петр: в доме хранились продукты для партизан, которые должны были прийти за ними.

Таков был Петр Янев. Даже перед лицом смертельной опасности он думал о товарищах. Он обладал острым крестьянским умом и рано начал понимать многие истины. Взгляды его как коммуниста сформировались еще в окопах первой мировой войны. С той поры и началась его непримиримая борьба со старостами, полицейскими и другими представителями власти. Они пытались его сломить, а он становился от этого только тверже. Петр стал одним из наиболее уважаемых людей в Батаке. В 1921–1923 годах его избирали в совет общины представителем от коммунистов. В 1928 году вместе с Ангелом Чаушевым, Николой Чолаковым и другими коммунистами он организовал в селе ячейку Болгарской рабочей партии, а позже стал секретарем партийной организации в Батаке.

Я его запомнил с тех пор, когда он несколько раз приходил на встречу с партизанами в 1943 году: большой, сильный, лицо с резко выступающими скулами и опущенными книзу усами; решительный, твердый характер. Обычно он ходил с непокрытой головой, в расстегнутой на груди рубашке и всегда с каким-нибудь лесным цветком в петлице...

А вскоре после ареста Петра Янева машина с карателями, обогнув старинную церковь — свидетельницу страшной резни в Батаке, остановилась перед домом Балиновых. Жандармы, выскочив из кузова, оцепили соседние дворы. Агенты «черного капитана» принялись колотить в дубовые ворота дома Балиновых. Залаяли собаки. В комнате наверху заплакал ребенок. Зажглась лампа. Послышались чьи-то шаги, и кто-то выглянул с балкона.

— Открывайте! Полиция! — крикнул Гыделев.

Жандармы ворвались во двор. Гыделев так толкнул деда Ангела Балинова, что старик отлетел к старой яблоне. Рядом с ним встал полицейский с примкнутым к винтовке штыком. Несколько жандармов бросились по лестнице на второй этаж, другие начали обыск в амбарах и хлеву. Наверху, на чердаке, схватились Трендафил и один из полицейских. Оба с шумом покатились по полу. В доме раздавались женский плач и крики детей... Дед Ангел сбросил накинутый на плечи полушубок и кинулся [247] было к лестнице, но жандарм схватил его. Старик обернулся и увидел, что к его груди приставлен штык.

В воротах показался капитан в белом кожухе и фуражке. Небрежно осмотрел двор, амбар и остановился перед дедом Ангелом.

— Ну и мороз! В такую ночь человеку бы дома сидеть, спать в теплой постели, а мы мерзнем по чужим дворам... А что поделаешь? Служба...

Деду Ангелу хорошо известна эта служба. Всюду, где появляются жандармы, льются слезы и кровь. Ему хотелось закричать, чтобы слышало все село, но он лишь стиснул зубы.

По лестнице волокли связанного Дафчо — с непокрытой головой, в белой рубашке и резиновых царвулях на босу ногу. Его мать, бабка Катерина, растолкав жандармов, набросила сыну на плечи пальто. Из дома вышли его сестра, жена старшего брата, ребятишки. Братьев не было дома: двоих забрали в армию, а третьего упрятали в тюрьму.

Дед Ангел притянул к себе сына и молча обнял его обеими руками. Дафчо почувствовал, что старик держится изо всех сил, чтобы не выдать своей слабости, хочет сказать ему что-то, но не может. Он хорошо знал своего отца, помнил, как тот говорил: жизнь и так тяжела — войны, несправедливость, нищета и голод, и у каждого свое горе; если не можешь человеку помочь, то по крайней мере не заставляй его страдать еще больше.

Трендафила повели к воротам.

— Возвращайся, Дафчо! — крикнул племянник.

Ребенку исполнилось пять. Через несколько лет, став старше, он поймет, что оттуда, куда увели его дядю, возврата нет.

Трендафил обернулся и грустно улыбнулся:

— Уведите детей... Это зрелище не для них.

Дед Ангел остался стоять на том месте, где из его объятий вырвали сына. Стоял не шелохнувшись, словно врос в землю, в эту черную батакскую землю. На этой земле он в молодости поставил красивый двухэтажный дом с широкими карнизами, большими, светлыми комнатами и просторным балконом. Он построил его фасадом на юг; чтобы с балкона были видны горы Семерален и Карлык. Для балок и досок подбирал стройные ели и смолистые сосны в Суоджаке и Дженевре — он знал толк [248] в дереве. Теперь этот дом стал пустым и мрачным — в нем не осталось его сыновей!..

Но не только его дом постигло несчастье. В ту глухую ночь жандармы увели Илию Янева, Димитра Цурева и еще многих других. Снова был арестован и Димитр Хаджиев. Их втолкнули в грузовик и повезли в Брацигово — в штаб карательного отряда.

Еще до рассвета грузовик с арестованными остановился во дворе брациговской гимназии. Скрипнули железные крюки — шофер открыл задний борт грузовика и, отойдя в сторону, закурил.

— Слезайте! По одному!..

Голос офицера, отдавшего приказ, был сонным и злым (в эти часы хорошо бы поспать). Не характер самой службы, а то, что она создает множество неудобств, — вот что удручало его.

Арестованные нерешительно топтались у борта грузовика, с тревогой осматривая незнакомое место. Брезентовый верх машины хлопал на ветру. Деревья во дворе тонули в сумерках зимнего рассвета. Перед входом в массивное здание вышагивал часовой. Никто не решался первым спрыгнуть на землю.

— Вам что, хлеб-соль подать? — крикнул Нетопырь.

Нетопырь — это один из агентов, прославившийся своей жестокостью. Полушубок на нем засалился и блестел. Нос приплюснут. Глаза — как у хищной птицы. Поэтому его и прозвали Нетопырем.

— Нам некуда торопиться, — ответил за всех Петр Янев.

Сначала увели Митко Хаджиева и заперли в комнате на первом этаже. Остальных Нетопырь повел по цементной лестнице наверх. Они прошли мимо нескольких дверей и остановились перед комнатой с окнами во двор. В ней уже четыре дня держали взаперти Тоско Ганева и бабку Петру Джамбазову.

Новых арестантов втолкнули внутрь, приказав лечь на голые доски, не двигаться и не разговаривать между собой. У двери в комнате остался унтер-офицер. Он стоял молча и не спускал глаз с арестованных. Через какое-то время снял с плеча винтовку, примкнул штык и снова взял «на плечо». И ни слова! Слышалось только, как он сопит да вытирает рукавом нос. [249]

Мучительной была эта встреча Тоско Ганева, бабки Петры и арестованных в ту ночь. Мигающая под потолком лампа бросала на всех тусклый свет. И тяжелое, леденящее кровь молчание, более страшное, чем все пережитое Тоско и бабкой Петрой в этом аду. К ним прикованы взгляды вновь прибывших. Как глухонемые, они без слов спрашивали друг друга: «Кто не выдержал? Кто виноват в том, что мы попали сюда?..»

У бабки Петры начался сильный приступ кашля. Она приподнялась, вздохнула всей грудью и, осмотревшись кругом, осторожно, чтобы не услышал унтер-офицер, прошептала:

— Тоско!..

Тоско лежал у самого окна. Он не слышал бабку Петру, потому что она произнесла его имя лишь едва заметным движением посиневших губ. Но он почувствовал убийственную тяжесть тишины, в которой его товарищи задавали друг другу один и тот же безмолвный вопрос и сами же себе отвечали, бросая взгляд на него. В их глазах он читал суровое осуждение.

Тоско встал, прислонился спиной к стене и сжал ладонями голову. Он стоял, замерев, пока его не растолкали. Когда же он опустил руки, его лицо было совсем серым и старым. Голубые глаза Тоско будто утонули в черных кругах.

Наступало утро — утро, которое не несло узникам никаких надежд. К самому окну протянулись голые, покрытые ледяной коркой ветви старого вяза.

Все отдал бы Тоско, лишь бы вернуть доверие к себе товарищей. Сейчас это не сделало бы его счастливым, но могло спасти от убийственного одиночества среди своих... Если бы он сам и его товарищи знали о предательстве торговца Стоилова!

Долгое время после 9 сентября предатель использовал расписку, согласно которой он дал партизанам пятьдесят тысяч левов, как доказательство своего участия в вооруженной борьбе. Но смертельный страх не оставлял его. Этот страх привел его в Пловдив, где он надеялся как-то затеряться и успокоить больную совесть. Но и там он не нашел покоя от мучивших его кошмаров. И раскрытое только в 1961 году преступление столкнуло оставшихся в живых с человеком, чья моральная и физическая деградация сделала возмездие бессмысленным. Такие люди, [250] подобно Выльо — предателю Бенковского{32}, умирают часто ненаказанными, но презираемыми потомками.

Тоско взял на себя большую ответственность, став секретарем подпольной партийной организации в Батаке в тот период, когда человеческая жизнь стоила не больше, чем бутылка сливовой водки на угощение убийцам. Много сил отдавал он самоотверженной и крайне опасной работе. И никто из его товарищей, сваливших на него в брациговской школе невыносимую тяжесть вины за провал, не знал, что его самого предали и что полиция, прежде чем его арестовать, узнала многое о его связях.

Я спрашиваю себя теперь: а если бы знали тогда все это, так же бы строго осудили его? Этот вопрос я недавно задал бабке Петре Джамбазовой и еще нескольким товарищам, вместе с Тоско пережившим те кровавые ночи, но дождавшимся счастливого дня 9 сентября. Мы долго разговаривали и горячо спорили, и в конце концов я понял, что даже сейчас они не могут и не хотят его оправдать. Их упреки казались мне несправедливыми, но я промолчал. Нельзя забывать, что дело, которому посвятил себя Тоско и его товарищи, подчинялось суровым законам конспирации. А Тоско действительно нарушил эти законы. Я понимал это, и все-таки, когда я задумаюсь над его судьбой, мысль о его участи обжигает меня острой болью.

В тот день, когда начали допрашивать Тоско, в Брацигово приехала его жена вместе со своими родителями. Она умоляла мужа признаться во всем, наивно веря, что это спасет его — отца ее будущего ребенка. Десять лет спустя она вторично вышла замуж. Я слышал, что она отдала дочь, родившуюся после смерти Тоско, на воспитание чужим людям.

А недавно произошла моя встреча с девушкой, только что окончившей университет. Это была дочь Тоско. Я заговорил об ее отце, и это сильно взволновало ее. Не зная отца, она помнила о нем, гордилась им и ждала от других уважения к его памяти. Я понял это восторженное преклонение дочери, заполнявшее пустоту, созданную другими людьми... [251]

Бабку Петру ввели в комнату для допросов и предложили ей стул. Приблизившись к ней, Нетопырь поправил завернувшийся край ее передника и как можно мягче спросил:

— Неужто ты не поняла, где находишься? До каких пор ты будешь раздумывать? Если скажешь, где партизаны, получишь столько денег, сколько сможешь унести в своем переднике. А если не скажешь — заработаешь пулю в лоб.

Бабка Петра повернула к нему голову, опустила руки на колени:

— Кабы знала — сказала бы! Но только ничего я не знаю...

— Знаешь, бабка, знаешь... И ты нам все скажешь...

В семье бабки Петры не нашлось бы человека, который не был причастен к опасной деятельности батакских коммунистов. Ее зять, Атанас Кынев, ушел к партизанам еще в начале 1943 года. Около их дома на окраине села постоянно устраивались засады, поэтому Атанасу и другим партизанам приходилось останавливаться в доме ее брата — Георгия Ванчева. Там она и встречалась с ними, передавая им то, что приготовила для отряда.

В последний раз партизаны приходили за несколько дней до ее ареста. Вместе с Георгием Чолаковым в село пришли Атанас Кынев и Илия Чаушев. Глубокий снег и блокада изолировали отряд, партизаны голодали, и этим троим предстояло организовать доставку продуктов.

Ночами они обходили дома в селе, собирали продукты, одежду и оружие. На третью ночь едва вернулись к Ванчеву в дом, как невдалеке на улице остановились грузовики. Послышались военные команды. Георгий Чолаков и его товарищи схватились за винтовки. Злата, жена Георгия Ванчева, посмотрела в окно и ахнула: улица была полна жандармов. Что делать?

Полицейские были заняты перетаскиванием каких-то вещей в здание школы, а дом Ванчева находился рядом с мостом через Старую реку — всего в десяти метрах от школьного двора. Их разделяла только улица.

— Единственное спасение на сеновале, — сказал Георгий Чолаков. — Он под самым носом у часового. Там нас никто не станет искать...

Бай Георгий Ванчев, хозяин дома, вышел на улицу посмотреть, что происходит. Над Карлыком небо начало [252] бледнеть, но Батак все еще тонул в ночном мраке. Жандармы ушли в здание школы. На улице остались только посты: один перед входом в школу, другой — на мосту, напротив дома Ванчева. Бай Георгий вернулся нахмуренный:

— Шагу ступить нельзя. Постовые сразу же заметят... Надо придумать что-нибудь.

— А ну-ка доставайте женскую одежду! — хлопнул себя по лбу Георгий Чолаков.

Злата вытащила из сундука все, что нашла там, но этого не хватило на всех.

— Снимай с себя! — улыбнулся Чолаков. — Иногда, Злата, и сукман{33} может спасти жизнь...

Они переоделись в женское платье, надели фартуки, повязали головы платками. Один взял ведро, другой — котелок, третий — лохань. Ванчев вышел на улицу, издали кивнул часовому и вошел в хлев.

— Злата! Злата!.. Дай-ка мне котелок! — крикнул он оттуда.

Атанас Кынев спрятал карабин под сукман, положил пистолет в котелок и пошел. Минут через десять туда перебрался Илия Чаушев, а после него и Георгий Чолаков. В хлеву они снова переоделись, оттуда перебрались на сеновал и зарылись глубоко в сено. Сукманы забрала бабка Петра. Женщины раза два-три ходили в хлев и возвращались обратно. Часовые, стоявшие на посту, не обращали внимания на их суетню.

Часов в девять-десять утра несколько жандармов направились к сеновалу, распахнули дверь и стали сбрасывать вниз сено — оно им понадобилось для тюфяков. Бабка Мария, мать Златы, вышла на улицу и закричала:

— Да что же это вы! Все сено, что ли, заберете? Хватит с вас, у нас скотина сдохнет с голоду!

Из здания школы вышел капитан. Старуха обратилась к нему:

— Скажите им, господин офицер, чтобы не брали больше. Нам самим не хватит. Пусть возьмут у соседей...

Полицейские спустились с сеновала и направились в соседние дворы. Злата закрыла двери в хлев, а бабка Мария повесила на них замок. [253]

После обеда они отнесли в хлев еду. Отнесли ее в котелке, прикрыв сверху картошкой и отрубями для коровы. На вилах котелок передали на сеновал Георгию Чолакову.

Когда бабку Петру арестовали, партизаны все еще скрывались на сеновале. Риск, конечно, был очень велик, но никак не удавалось выбраться оттуда. Покинули они свое убежище только на третий день, в сумерках. Злата сварила ведро картошки, высыпала на большое блюдо. Ее муж, бай Георгий Ванчев, пытаясь отвлечь полицейских, пошел угостить незваных «соседей». Жандармы, находившиеся в здании гимназии, не стали отказываться от еды, однако часовые не покинули своих постов. Несмотря на опасность, ждать больше было нельзя. Снова переодевшись в сукманы Златы, партизаны выбрались с сеновала, и брат Георгия Ванчева отвел их в более безопасное место...

Бабка Петра не знала, что партизаны уже покинули дом Ванчева, но если бы и знала, все равно молчала бы.

Ее били чем попало: палками, резиновыми шлангами, шомполами. Она, как ребенок, поднимала руки, пытаясь прикрыть голову. В конце концов у нее перед глазами поплыли кровавые круги, и она без чувств свалилась на пол.

Ее облили водой, кое-как усадили на стул. Нетопырь поднял с полу свалившуюся косынку, обмотал вокруг ее шеи и начал стягивать. Изо рта хлынула кровь...

Ей дали прийти в себя. Потом снова те же вопросы: где партизаны, через кого они поддерживают связь, кто снабжает их продуктами? Обещали, никто не узнает о том, что она скажет...

Наступила полночь. Бабка Петра уже едва дышала. В лице — ни кровинки, голова как в тумане. Нетопырь вынул пистолет:

— Если и теперь не скажешь — тебе крышка!

В ответ ни слова. Раздался выстрел... Но Нетопырь умышленно промахнулся. Бабка Петра была нужна ему живая. Ее поволокли в камеру к другим арестованным и бросили на пол.

Ввели Трендафила, и агент пошел доложить командиру карательного батальона подполковнику Яневу, что они готовы начать допрос. Подполковник явился вместе со [254] своим адъютантом, молодым подпоручиком со светлыми усиками. Он уселся за стол, и адъютант набросил ему на плечи шинель.

— Вы изобличены в том, что являетесь руководителем подпольной молодежной организации в Батаке. От вас нам нужны только имена...

Трендафил поднял голову, посмотрел на подполковника. Перед ним сидел человек с большим круглым лбом, коротким мясистым носом и пустыми глазами. Он и сам не понял, почему задержал взгляд на этих глазах. Подполковник терял терпение.

— Вас привели сюда, чтобы вы говорили... Не принуждайте нас прибегать к другим средствам...

— Я готов говорить, господин подполковник... но мне нечего сказать! — ответил Трендафил.

Нетопырь встал рядом с ним, готовый в любой момент избить арестованного. Трендафил инстинктивно сжался. Но подполковник сделал Нетопырю знак: «Нет». И агент сунул руки в карманы.

— Позовите Гыделева! — приказал подполковник.

Вошел тот рослый мужчина, который накануне весь день следовал за Трендафилом по пятам. Подполковник предпочел удалиться. Трендафила связали, просунули ему под согнутые колени шест и, подвесив таким образом, начали сечь резиновыми шлангами по ступням ног. Каждый удар острой болью отдавался в сердце Трендафила. Его били до тех пор, пока не выступила кровь, — им были нужны имена членов РМС.

Трендафил молчал. Ему надо было во что бы то ни стало молчать, а его мучителям — во что бы то ни стало развязать ему язык. На нем уже не было живого места, а они все били и били.

Все в кровоподтеках и ссадинах, тело Трендафила стало тяжелым и бесчувственным. Люди и предметы потеряли свою реальность, ему казалось, что он погружается в какую-то глубокую бездну. Только вопросы агентов возвращали его к действительности.

...Все началось в один из майских дней 1934 года. Дафчо пошел с приятелем прогуляться к Нещеровой водяной мельнице. Возле мельницы на камне сидел Георгий Чолаков, в руках у него была газета. Немного погодя, словно сговорившись, пришли еще ребята. Парни устроили веселую возню около глубокой запруды. Размеренный [255] стук мельничных колес и шум реки словно дразнили их своей монотонностью.

Георгий Чолаков свернул газету и направился к ним.

— Это вы на пасху подрались с кулацким сынком? — спросил он у двоих из ребят.

Парни смутились, но признались, что именно они затеяли эту драку.

— А за что вы его били?

Оказалось, что драка началась из-за какого-то пустяка.

— Значит, я ошибся! А то ведь подумал, что вы решили его вздуть, потому что он сын богача... — Чолаков усмехнулся. — Я считаю, если уж драться, надо по крайней мере знать, за что дерешься...

Ребята смутно догадывались, что в словах Чолакова скрывается какой-то намек, но они еще как следует не задумывались над такими вещами. Чолаков был старше их лет на десять. Он жил вместе с одним из своих братьев. Они не были бедняками, но по селу шла упорная молва, что оба коммунисты. И именно это заставило ребят почувствовать что-то необычное в этой встрече. Чолаков осмотрелся вокруг и продолжал:

— Почему вы даже не пытаетесь разобраться в жизни? Живете каждый сам по себе. Хорошие ребята, а деретесь из-за пустяков... В Советском Союзе, например, молодежь совсем другая.

Юные батакчане почувствовали: сейчас должно произойти что-то важное, и это наполняло их каким-то тревожным ожиданием.

— И у нас есть такая молодежь. Создана даже своя боевая организация. Называется Рабочий молодежный союз. Этот союз проводит работу во многих городах и селах... Почему бы нам и в Батаке не создать организацию РМС?..

Ребята переглянулись: в самом деле — почему?

Со встречи у Нещеровой мельницы Трендафил вернулся твердым сторонником создания организации РМС в Батаке. Он тогда долго стоял у глубокой запруды, всматриваясь в воду. Ветер доносил запах весенних полевых цветов и влажного мха. На камнях порога вода пенилась, во все стороны разлетались жемчужные брызги, сверкавшие, словно искры. Глядя на эти переливающиеся всеми цветами радуги брызги, Дафчо понял, что так же, [256] как оживает капля в лучах солнца, так и человек становится человеком только тогда, когда в его душе зажжется огонь...

Не прошло и недели после рождения престолонаследника князя Симеона Тырновского, как в Батак прибыл областной начальник, чтобы выступить с торжественной речью перед населением. Староста и другие представители местной власти встретили его на околице, прошли с ним по главной улице, чтобы люди видели, как они запросто беседуют с таким важным человеком. Потом они зашли в здание общины. Приезжий намеревался говорить о долгожданном событии в жизни царствующего дома — рождении наследника престола, а коммунисты в Батаке готовили демонстрацию протеста против дороговизны и ограничения политических свобод. Каждому коммунисту и ремсисту поручили обойти по нескольку домов села. Люди выходили из домов, магазинов, трактиров. Улицы сразу же загудели. Около столярных мастерских уже сформировался головной отряд демонстрации. Кто-то вынес заранее приготовленные плакаты, и школьники понесли их вперед.

Перед гостиницей «Болгария» полицейские преградили им путь. Они держали наготове оружие. Но народ не отступал. Тогда полицейские начали стрелять поверх голов, разгоняя демонстрантов нагайками. Поднялась паника. И в этот момент Трендафил вырвался вперед, свалил на землю первого попавшегося полицейского и поднял один из брошенных плакатов, на котором алыми буквами было написано: «Раньше мы умирали в борьбе за свободу, а теперь в борьбе за кусок хлеба!»

Вокруг Трендафила собрались товарищи, они оттеснили полицейских и двинулись вперед.

Никогда еще на улицах Батака не собиралось столько народу. Шум Старой реки не мог перекрыть гула голосов. Староста с балкона общинного управления призывал к порядку и спокойствию, предупреждал, что каждый, кто пойдет за коммунистами, будет жестоко наказан. Но никто не слушал его угроз. Областной начальник, прибывший поздравить батакчан с рождением престолонаследника, стоял рядом со старостой бледный и растерянный. Он попытался произнести несколько слов, но из толпы послышалось:

— Не надо нам речей! Требуем хлеба!.. [257]

— Долой бесправие!..

Оратор поспешил скрыться в здании общины, и больше его в селе не видели.

...Началась война. В болгарском издании «Сигнала» публиковались фотоснимки — колонны пленных красноармейцев. С киноэкранов неслись оглушительные звуки гитлеровских маршей. Кое-кто нацепил на отвороты своих пиджаков значки «Виктория» — символ гитлеровской победы. Над Батаком прогремели первые выстрелы. Братья Чолаковы и Чаушевы расправились с несколькими полицейскими и освободили арестованного Тодора Коларова. После этого многие батакчане ушли в горы. В село понаехали полицейские. Начались аресты. Ребята немного оробели: а вдруг арестованные не выдержат?..

Трендафил Балинов, зная, что сомнение в стойкости товарищей действует как яд, собрал ремсистов.

— Они выдержат, — сказал он об арестованных. — Это крепкие люди! Если меня схватят, и я буду молчать. Если с вами такое случится, на все вопросы один ответ: «Не знаю», «Не видел». Только так подобает вести себя мужчинам! Того, кто проговорится, ждет смерть. Но его предательство означает смерть и для других...

Этот разговор помог молодежи вновь обрести уверенность. Один из парней, работая на почте, регулярно сообщал о разговорах старосты с Пештерой и Пловдивом. Другие следили за передвижением полицейских. Третьи распространяли слух, что подпольщикам удалось перейти границу — теперь ищи ветра в поле.

Но это уже не могло удовлетворить ребят — им хотелось взяться за более ответственные дела.

— Не торопитесь! Надо действовать разумно! Все должно быть продумано! — сдерживал их Трендафил.

Однажды парень, работавший на почте, сообщил, что его начальник приобрел пистолет системы «Вальтер» с двумя коробками патронов к нему. Начальник почты сам хвастался своей покупкой. Трендафил рассмеялся, запустил пятерню в волосы:

— Ну, этот пистолет будет наш! Твоему начальнику не удастся сделать ни одного выстрела...

Вечером двое ремсистов подкараулили начальника почты. О чем они с ним разговаривали — неизвестно, но только тот сильно перепугался и отдал пистолет вместе с патронами. [258]

В Батаке организовались первые боевые группы. Из партизанского отряда приходили Георгий Чолаков, комиссар Георгий Кацаров и еще двое или трое партизан. Собирались ночами в лесу. На лесной поляне при лунном свете слышались тихие слова присяги. Ребята давали клятву и целовали оружие, холодно поблескивавшее в ночи. Все это напоминало времена гайдуков и заставляло Трендафила и его товарищей испытывать какой-то необыкновенный подъем.

Дафчо понимал необходимость того, что он делает, и все-таки просился, чтобы его взяли в отряд. В последний раз он настаивал на этом на встрече с партизанами в Совате. Из их села кроме него были Тоско Ганев и Димитр Хаджиев. Командир отряда Дед и Тоско поддержали просьбу Дафчо, но Георгий Чолаков и остальные возражали. Отряду необходимо было иметь в селе таких людей, как Дафчо: он поддерживал связь с Пештерой, Дорково, Брацигово и другими населенными пунктами. Вот почему было особенно важно, чтобы Дафчо оставался на месте.

— Он уже достаточно взрослый мужчина, сам понимает, что здесь он нужнее, — подытожил разговор Георгий Чолаков. — Потерпит еще несколько месяцев. Партизанская жизнь от него не уйдет...

Трендафил любил называть своих товарищей мужчинами и всегда требовал, чтобы они поступали как мужчины. Поэтому Георгий Чолаков не обращался к нему, как к другим, по имени, а использовал именно это слово — «мужчина».

...Все это в прошлом. Сейчас Дафчо в руках полиции, которая требовала от него совсем немного: всего-навсего назвать имена членов организации.

В ушах стоял несмолкающий шум реки, и этот гул снова и снова возвращал его к глубокой запруде у Нещеровой мельницы... Из всех слов в его сознании сохранилось только два: «Не знаю».

Дафчо втащили в камеру к другим арестованным, а он все продолжал шептать?

— Не знаю... Не знаю...

Нетопырь вошел к арестованным, встал под лампой и начал шарить глазами по комнате. Арестованные, прикинувшись спящими, внимательно следили за каждым его движением. Нетопырь увел с собой друга Трендафила — [259] Илию Янева. У него допытывались, где знамя, которое вышили дочери Тодора Банчева и их подруги.

— Если даже оно у тебя в животе упрятано, все равно найдем! — вертел головой Нетопырь. — Кишки выпущу, но найду!..

Илия понимал: не в знамени дело, а в людях, поддерживавших связь с отрядом. Если он признается насчет знамени, из него вытянут и остальное. Поэтому Илия отрицал все. Адъютант, замахнувшись, изо всех сил ударил его кулаком в лицо. Илия пошатнулся и упал. Нос у него был разбит, глаза заплыли, налились кровью.

Илия поднялся, прислонился к стене.

— Кому ты его передал? Спрятал куда-нибудь? Куда?

— Если бы оно было у меня, вы бы его нашли... Ведь вы же искали его повсюду!..

Его ударили рукояткой пистолета по голове, и он снова упал на пол. Сознание не скоро вернулось к нему...

Допросы продолжались и в следующие дни. Арестованных допрашивали то поодиночке, то вместе по нескольку человек и потом устраивали им очные ставки. Из признаний, вырванных у арестованных, агенты скрупулезно, слово за словом, собирали сведения и в конце концов установили, что отряд находится где-то возле истоков Белой реки. Истерзанных, окровавленных, их оставили в покое только тогда, когда партизаны сами явились в Батак. Признания арестованных уже не имели никакого значения — добыча сама шла в руки подполковника Янева и капитана Динева.

10. Вечная память

Из-за блокады и глубокого снега отряд имени Антона Иванова оказался в полной изоляции. Запасы продуктов кончились еще 25 января, и наступил голод — двадцать пять дней по одной-две ложки жидкой мучной похлебки в день. Лица у людей пожелтели, осунулись, под ввалившимися глазами появились темные круги.

Помощники партизан не могли вывезти собранные в Батаке продукты. Жандармерия держала село в полной блокаде. Все дороги охранялись. Противник ждал, когда под угрозой голодной смерти партизаны вынуждены будут спуститься в село. [260]

В безвыходном положении иногда принимаются самые абсурдные решения. Командование отряда имени Антона Иванова отобрало тридцать семь самых выносливых партизан во главе с Георгием Чолаковым, с тем чтобы послать в Батак за приготовленными для партизан продуктами.

Утром 21 февраля лагерь на вершине Калыч-Борун ожил еще до рассвета — отряд провожал группу Чолакова. Посланные спустились по снежному склону друг за другом на самодельных, наспех сделанных лыжах.

Батак встретил партизан зловещей тишиной. Только кое-где мерцал в окошках свет. Село выглядело опустевшим, и это вызвало у партизан растерянность, но никто не обмолвился об этом ни словом.

Кто-то успел сообщить капитану Диневу, что в селе вот-вот появятся партизаны и в каких домах для них припрятаны продукты. Вечером он вывел из здания школы жандармов, и возле указанных домов были устроены засады. Партизаны явились примерно в полночь и сразу же направились к одному из сеновалов около Старой реки. На сеновале было тепло, и падавшие от усталости люди решили немного вздремнуть.

Георгий Чолаков и еще несколько партизан отправились в дом Петра Янева. Постучали в окошко. Отозвалась его жена, тетка Николина. Она начала что-то говорить им, но пока они поняли, в чем дело, в селе раздалась стрельба. Полицейские и жандармы, спрятавшиеся во дворах, открыли огонь по сеновалу, в котором находились партизаны. Выбраться оттуда было невозможно. Георгий Чолаков бросился им на помощь. На сеновале услышали очереди его автомата, а потом и его голос:

— Выходите!.. Бегите к ограде и держите школу под обстрелом!

Кругом свистели пули, но партизанам удалось покинуть сеновал, и они открыли огонь в направлении школы. Оттуда доносились команды, треск автоматов, пулеметные очереди. Над селом повисли осветительные ракеты, и в их мертвящем зеленоватом свете казалось, что дома еще больше вжались в землю.

— Не прекращайте огня! А мы все-таки попытаемся пробраться в село! — приказал Георгий Чолаков.

Но прежде чем они достигли ближайшего дома, каратели начали их окружать. Пришлось отступать. [261]

Встревоженные, подавленные своей неудачей, партизаны направились вверх по течению Старой реки. Погруженный в темноту и оцепеневший от ужаса Батак остался позади.

В урочище Тырновица партизаны остановились и разожгли костры, чтобы высушить одежду и обогреться, не подозревая, что жандармы преследуют их по пятам. Некоторые легли у огня, снег под ними слежался, и они очутились словно в ямах. Над этими ямами, черневшими вокруг разожженных костров, внезапно засвистели пулеметные очереди. Партизаны прижались к заснеженной земле, кое-кто в испуге пустился бежать.

— Спокойно, товарищи!.. — раздался заглушаемый стрельбой голос Георгия Чолакова, который партизаны могли бы отличить среди сотни других голосов.

Партизаны ответили на огонь. Георгий Чолаков и Георгий Ванчев подняли их в атаку. Жандармы отступили вниз по склону. Партизаны бросились вдогонку, но вдруг Атанас Кынев схватился обеими руками за живот и упал ничком. Рядом с ним со стоном свалился и Илия Чаушев — пуля разорвала вену на шее, и из раны хлынула кровь. Кольо Гранчаров остановился помочь Илие, но почувствовал, что его сапог наполнился кровью: его самого ранило в ногу. А Георгий Чолаков, без шапки, в расстегнутом кожухе, промчался мимо них с криком:

— Давайте вперед!.. Бейте их!..

Чолаков пытался выйти в тыл жандармам. Он по-медвежьи крушил молодой сосняк, ломая на ходу ветки. За ним вился снежный вихрь. И вдруг ноги у него подкосились, и он рухнул навзничь.

— Убили! Гады! — простонал он. — Найден!..{34} Найдьо!.. Кто-нибудь, подойдите ко мне!..

Несколько партизан, среди них и Георгий Ванчев, услышав крик, подбежали к нему.

— Это ты, Найдьо? — слабеющим голосом прошептал Георгий Чолаков и увидел окруживших его партизан. — У меня здесь деньги... Возьмите их... Возьмите и автомат... Уходите!

Покинутые партизанские костры постепенно угасали. Только один из них все еще горел — языки пламени освещали отяжелевшие от снега ветви деревьев. [262]

В сумерках зимней ночи мелькали силуэты пробегавших партизан. А Георгий Чолаков лежал неподвижно. Лица умирающих как бы уменьшаются. И лицо Чолакова опало, только глаза стали еще больше. Он лежал в расстегнутом кожухе, со слипшейся прядью волос на лбу.

— Давай мы тебя понесем... — нерешительно проговорил Георгий Ванчев.

— Со мной все кончено, Найдьо... Уходите!

Чолакову оставили заряженную винтовку. Георгий Ванчев нахлобучил кепку на самый лоб, чтобы умирающий не видел его глаз. Оставалось самое трудное: встать, повернуться и уйти. Он попытался что-то сказать, но спазмы сдавили горло. Он резко повернулся и пошел. В эту ночь в снегах Батакских гор началась трагедия, потрясшая всю Болгарию.

Удалявшиеся партизаны услышали одинокий выстрел, потом эхо автоматной очереди. Никто не обмолвился ни словом. Они знали, что Георгий Чолаков уже мертв и что одинокий выстрел — это его последний выстрел в темные очертания приближающегося жандарма. Тот бесшумно упал на снег, а где-то в стороне от него вспыхнули зловещие огоньки. Но Георгий ничего уже не слышал. Огоньки разгорелись в ослепительное пламя, а затем вдруг наступила непроглядная тьма, в которую Георгий Чолаков погружался все глубже и глубже...

В лагере под Калыч-Боруном услышали стрельбу, услышали ее и со стороны Батака, и со стороны Тырновицы. Партизаны, охваченные тяжелым предчувствием, приуныли.

Когда Георгий Ванчев, раненые Илия Чаушев и Атанас Кынев, а также остальные партизаны добрались до лагеря, они застали весь отряд в тревожном ожидании. В лихорадочно блестевших от бессонной ночи глазах они улавливали немой вопрос: «Где же продукты?»

Дед подошел к вернувшимся.

— Где Чолаков? — остановился он перед Георгием Ванчевым.

Губы Ванчева задвигались, он пытался сказать что-то, но не смог произнести ни звука.

Бай Кальо, брат Георгия Чолакова, застыл как вкопанный. Он был суровым, крепким человеком, но тут не выдержал, плечи у него стали заметно вздрагивать, а пальцы, сжимавшие кепку, побелели. [263]

Оставленный партизанами след был едва заметен в снежной белизне. Но кое-где темнели кровавые пятна — кровь Атанаса Кынева и Илии Чаушева.

Отряд собрался в путь. Вперед вышел Дед, сгорбившийся, суровый, а рядом с ним комиссар отряда Димитр Петров — Марин. Марин обратился к партизанам:

— Товарищи! Может быть, пришло время умирать... Запомните одно: настоящий коммунист остается коммунистом и перед лицом смерти!

Партизаны молчали. Несколько человек подняли кулаки: «Смерть фашизму!»

Тронулись в путь. В колонне кроме Георгия Чолакова отсутствовал и раненый Атанас Кынев. Он сам настоял на том, чтобы его оставили. Закутанный в шубу, Атанас остался лежать в одной из покинутых землянок. Рядом с ним поставили флягу с водой, кружку с несколькими ложками меда и заряженный пистолет. Он закрыл веки, чтобы ничего не видеть, и старался сдержать рыдания. Из-за проникавшего через рану воздуха дышал тяжело, со свистом. Нос у него заострился, лицо побелело.

Отряд вступил в Родопский лабиринт в надежде, что удастся скрыть свои следы или же добраться до освободившейся от снежного покрова черной земли. От этого зависело его спасение. Началась тяжелая борьба с глубокими сугробами.

Огромных усилий стоило метр за метром прокладывать в глубоком снегу тропинку. Шедшие впереди менялись через каждые сто шагов.

Во время одного из привалов кто-то крикнул:

— За нами идет человек!..

Все вскочили, обернувшись назад. Какой-то сгорбленный человек, помогая себе палкой, приближался к ним по тропинке. Покачиваясь, чуть не падая, он шаг за шагом продвигался вперед.

Его узнали — Атанас Кынев!

Несколько партизан бросились навстречу и принесли его на руках.

— Хочу умереть среди вас... среди вас...

Он облизал потрескавшиеся губы и попытался улыбнуться.

Отряд остановился на ночевку у Карлыкской реки. Изнемогавшие от усталости и голода партизаны улеглись [264] вокруг костров. Попытались уснуть, но тела коченели от холода. Жена Георгия Ванчева и еще несколько партизанок всю ночь дежурили возле раненого Атанаса Кынева.

В последующие дни отряд продолжал свой поход на юг. Приходилось преодолевать овраги, вершины и горные потоки. Люди были вконец измотаны, истощены, но в их душах теплилась надежда на спасение, и она заставляла их идти вперед.

24 февраля партизаны предприняли попытку запутать свои следы. Человек десять пошли по Карлыкскому шоссе, чтобы протоптать ложную тропинку до дорожек, проложенных местными жителями. Вскоре отряд перешел по горбатому мосту через Дамлы-дере и направился к Катранджи-дере. Тодор Коларов и еще несколько партизан остались дожидаться людей, прокладывавших ложные следы. Они попытались ветками замести следы колонны.

25 февраля отряд остался на дневку в Медвежьем овраге. Прошло несколько часов, и надежда на то, что врагу не удалось обнаружить подлинные их следы, окрепла. Ощущение обреченности начало исчезать, люди заметно оживились. Впервые отряд получил целый день отдыха.

После полудня пришел Петр Марджев и сообщил, что полиция идет по их следам и уже приближается. В связи с продолжительной блокадой в горах не было никаких других следов, кроме оставленных партизанами. Отряд снова двинулся на юг. Когда последняя группа покинула лагерь, лес огласили звуки выстрелов: группа прикрытия вступила в бой.

В этом бою погиб Атанас Кынев.

Ночью партизаны подошли к лесничеству Белмекен в надежде разыскать несколько мешков муки, спрятанных там во время одной из осенних операций. Но так ничего и не нашли. Выпавший снег настолько изменил все вокруг, что даже местные жители из Батака не смогли узнать деревья, среди которых были спрятаны спасительные мешки.

В ту же ночь колонна наткнулась на сильную засаду и изменила направление своего движения вместо того чтобы двигаться на юг, она повернула на северо-восток в надежде добраться до оттаявшей земли около реки Выча. [265]

26 февраля отряд занял позицию около моста Кемера с намерением дать решительный бой жандармерии, во преследователи не вступили в бой. Они шли за партизанами по пятам и ждали, когда голод и холод сделают свое дело.

Серьезный бой завязался во второй половине дня на вершине Еклен. Укрывшись за могучими стволами елей, по грудь проваливаясь в глубокие сугробы, партизаны из отряда имени Антона Иванова поджидали врага. Дед приказал беречь патроны, противника подпускать совсем близко и только тогда стрелять в упор. Жандармы приближались осторожно — они и на сей раз хотели отделаться стрельбой с дальней дистанции, но прицельный огонь партизан принудил их пуститься в паническое бегство. На снегу остались трупы нескольких жандармов. Этот успех вернул партизанам веру в благополучный исход отчаянного похода.

27 февраля в отряде была проведена поверка. Недоставало семи партизан. Среди них Николы Гранчарова и Димитра Узунова. Все считали их погибшими. А Гранчаров еще возле Тырновицы был ранен, лишился сил и отстал. Когда колонна ушла вперед, возле него остался Узунов. Напрягая последние силы, они отползли на сотню метров в сторону от дороги и спрятались. Жандармы прошли мимо них. Так они спаслись и отправились по дороге в родное село Димитра Узунова — Сатовчу...

27 вечером и 28 февраля отряд снова вел бой против двух сильных засад, организованных жандармами по пути его следования. Намерение партизан 28 февраля спуститься в село Фотен, запастись продуктами и отдохнуть оказалось неосуществимым, так как в селе и его окрестностях расположился отряд жандармов. Оставалась единственная возможность спастись: с боями пробить себе путь к освободившимся от снега просторам по ту сторону Фотенской реки, затем перебраться на восток от разбушевавшейся Вычи и вступить в горные отроги северо-западнее Персенка.

В течение всего дня 29 февраля в скалистом ущелье Фотенской реки шел ожесточенный бой. Несмотря на отчаянное сопротивление, партизанская колонна оказалась разорванной на две части. Со стороны хребта непрестанно подходили войска и полиция. Отовсюду доносились пулеметные очереди, но окруженные партизаны [266] продолжали сражаться. Многие из них погибли в этом бою.

Штаб отряда с пятьюдесятью партизанами сумел вырваться из вражеского окружения. Прорвался и Петр Велев с маленькой Зелмой Декало. Но они не пошли вместе со своими товарищами, а остались позади группы. Утром они дождались приближения многочисленного противника и первыми открыли огонь. Некоторые из оставшихся в живых считают это безумством. Но воистину это «безумство храбрых»!

Штаб отряда и следовавшие за ним партизаны добрались до глухого темного оврага и остановились отдохнуть. Ночью по приказу Деда Атанас Ненов, а вместе с ним семнадцать партизан и партизанок отделились от основной группы и направились в Брациговские горы, надеясь там найти спасение. С ними договорились о нескольких встречах в районе Кричима в марте и апреле. Но останется ли кто-нибудь в живых, чтобы явиться на эти встречи?! Прощание было тягостным. Восемнадцать силуэтов растворилось в сгущавшемся мраке... Остальные партизаны спустились по оврагу к Выче.

Во время одного из переходов где-то между скалами человек десять отстали от ядра отряда. За ними послали Георгия Серкеджиева, но поиски не дали результатов. Ночь стояла непроглядная, а близость шоссе требовала соблюдения полной тишины. После полуночи отставшие от отряда спустились к Выче и, держась друг за друга, вступили в ее ледяные воды. Течением их сбивало с ног и уносило вниз. На противоположный берег выбрались только пятеро. Двоих унесло течением, а остальных на рассвете обнаружили на берегу полицейские, и после неравного боя они были убиты.

Штаб отряда и следовавшие за ним тридцать партизан попытались перейти через Вычу по мосту, но нарвались на сильные засады. Не ответив на огонь, партизаны в темноте свернули к берегу реки, надеясь перейти ее вброд. Но водная стихия разбушевалась: бурные паводковые воды с силой бились о скалы, волочили деревья, камни и пни. Ночь прошла в напрасных поисках брода. Перед рассветом партизанам пришлось снова карабкаться вверх по скалам над рекой.

1 марта утром по Девинскому шоссе загрохотали десятки военных грузовиков. Они подвозили все новые и [267] новые подкрепления. На всех тропинках и хребтах появились полицейские и жандармы, а в небе кружили самолеты. Группу штаба отряда окружили в Сухом овраге. Затрещали автоматы, засверкали молнии минометов, раздались взрывы гранат.

— Экономьте патроны! — крикнул Дед. — Каждый патрон теперь дороже золота!..

Место оказалось открытое: редкие оголенные кусты да кое-где можжевельник. Партизаны укрылись среди камней и в ложбинках. Командир отряда, взобравшись на одну из скал, в бинокль рассматривал жандармские цепи, ища выход из окружения. Рядом с ним разорвалась мина. Он отполз вправо и снова, несмотря на пулеметный и минометный огонь, выпрямился во весь рост. Но напрасно искал он возможность вывести из окружения и спасти остатки отряда...

В Сухом овраге погибли командир отряда Георгий Ликин — Дед, комиссар Димитр Петров, начальник штаба Иван Филев и еще двадцать пять партизан и партизанок. Остались в живых только трое: Георгий Серкеджиев, Нанка Крыстева и Лазар Бойков.

Через несколько дней около Брацигово в тяжелом бою погибли оба брата Чаушевы, а неподалеку, в полуразвалившемся черепичном заводе, попали в окружение Атанас Ненов, Лев Желязков и Паница Семерджиев. Первым погиб Лев Желязков, а Атанаса Ненова тяжело ранило. С помощью Паницы ему удалось выбраться из развалин черепичного завода, и они оба укрылись среди скал в урочище Балювица. Но жандармы и там их обнаружили. Погиб и Атанас Ненов. Паница остался один и продолжал вести бой, пока у него не кончились патроны. Тогда среди выстрелов раздалась мелодия «Интернационала»: встав во весь рост на скале, держа в руке губную гармошку, с которой он никогда не расставался, Паница встретил смерть.

Погибло и большинство партизан из группы Атанаса Ненова. Нескольких из них поймали и подвергли жесточайшим пыткам. Им показывали отрезанные головы их убитых товарищей, чтобы сломить их дух. Однажды ночью их вывели из Батака и расстреляли. Петр Марджев и его сын стояли рядом под дулами винтовок и упали друг возле друга. [268]

Возле Равна-гора жандармы схватили Сийку Крыстеву, работницу табачной фабрики из Пловдива, ставшую партизанкой. Я до сих пор не могу ее забыть — маленькую, светлоглазую, с чистой девичьей красотой. Палачи начали с того, что выкололи ей глаза... У меня нет сил ни рассказать об этом, ни написать... Потом ее расстреляли у старой сосны.

Трагически погиб и Тодор Коларов. После сражений у Фотенской реки и под Брацигово ему удалось добраться до Батака и незамеченным проникнуть в дом своей сестры. Та его спрятала в хлеву под кормушкой. Истощенный, замерзший, он уже не мог держаться на ногах, но сказал:

— Как только приду в себя, обязательно разыщу своих товарищей.

Через месяц он почувствовал себя лучше и пошел разыскивать отряд. 4 апреля Тодор забрел в какой-то сеновал возле Батакского болота, зарылся в сено и уснул. Он так и не почувствовал, когда появились предатели, а вслед за ними и жандармы.

Его посадили на телегу, запряженную волами, и повезли через Батак. Вдоль улиц столпились люди с побледневшими лицами. Коларов собрал все свои силы и поднял голову:

— Красная Армия приближается! Предатели и те, кто сейчас нас расстреливает, скоро окажутся на моем месте.

Какой-то поручик в авиационной форме приблизился к Коларову.

— Это и есть самый страшный повстанец? — громко спросил он. — Да ведь это же продавец семечек!..

Коларов посмотрел на него и ответил:

— Целая рота мясников против одного продавца семечек... А может, нам, поручик, встретиться с тобой, когда я буду с развязанными руками, и тогда поговорить с глазу на глаз?..

Поручик предпочел промолчать.

В штабе жандармерии Тодор Коларов заявил подполковнику Яневу:

— Я готов к самой мучительной смерти. От меня вам ничего не удастся узнать. [269]

В тот же день его увезли в Пештеру... 9 апреля 1944 года труп Тодора Коларова с переломанными руками и ногами был обнаружен возле Бачковского монастыря — его бросили среди скал.

Я не участвовал в этих событиях, но слухи о них доходили до нашего отряда, также попадавшего в засады в Чепинских горах. Мы тоже вели бои с врагом и оставляли на своем пути могилы убитых товарищей. До нас доходили иногда противоречивые вести, но по многим признакам мы понимали, что это не ложь. Тогда мы забывали о своих трудностях. Наше общее с отрядом имени Антона Иванова прошлое наполняло нас острой болью невозвратимых утрат...

Меня, наверное, обвинят в преувеличении, если я скажу, что отряд имени Антона Иванова тогда являлся, может быть, самым крупным и самым сильным из партизанских отрядов. Он был сравнительно хорошо вооружен: кроме винтовок и пистолетов располагал двумя пулеметами и автоматом. Отряд имел и боевой опыт. Разгром его стал трагедией для партизанского движения, для всего народа. Причины этой трагедии теперь нередко ищут только в слабостях командования отряда, в потере связи с населением и плохой разведке. Да! Эти причины существовали. Но справедливость требует обратить внимание и на условия, в которых оказался отряд отнюдь не по вине своего руководства. Совесть обязывает меня заявить о необходимости объективной и непредвзятой оценки деятельности командования отряда, нельзя во всем винить его. Мы обязаны с признательностью и почтением относиться к памяти погибших, к подвигу этого отряда, а вместе с этим и к тем людям, которые вели его в последний бой.

Такова трагическая хроника разгрома. Сто тридцать три человека было убито. Окоченевшие трупы в глубоких снегах Батакских гор, обагренные кровью горные потоки... Притихшие села, полицейские засады на дорогах. И волчий вой, замирающий в ночи. И неистовый ветер, дующий со снежных хребтов.

А Батак будет ждать своих земляков — их было двадцать два. Жены будут ждать своих мужей, дети — отцов, но не дождутся: они отправились в далекий и страшный путь, откуда нет возврата, но который приводит к бессмертию в памяти народа. [270]