1. Рождение нового отряда
Примерно 20 января мы вышли к Глубокому оврагу неподалеку от реки Бистрица. Место возле шоссе в Кара-Тепе оказалось удобным: по шоссе часто проходили рабочие с лесозаготовок и крестьяне из окрестных деревень. Это давало нам возможность поддерживать связь с селами. Даже и после того как выпал снег, мы могли, шагая по руслу горного потока, а потом и по реке, выходить прямо на шоссе, не оставляя следов на снегу. К тому же с шоссе наш овраг не просматривался. Выход из оврага скрывали могучие сосны и скалы, обросшие мхом и лишайником. Мы решили зимовать там. Манол Велев, Стоил Гылыбов, Божана и Георгий Шулевы обходили села, прилагая немалые усилия, чтобы запастись продуктами. В Чепино продукты приносили к Миланке Станудиной и бабушке Марии Кордевой, а в Лыджене — к фотографу Костадину Бояджиеву. В горы все это вывозили на телегах Иван Содев, Димитр Табаков, Костадин и Иван Берговы, Сульо Шиплев и Димитр Сеизов. Эти простые люди шли на большой риск, потому что полиция зорко следила за каждым, кто отправлялся в лес, и обыскивала все до единой телеги. Наши продукты перевозились только ночью, и партизанским возницам приходилось переживать немало тревог и страхов при каждой поездке в лагерь.
Бай Иван Содев, так тот и не пытался скрывать своих страхов — ему все казалось, что он на подозрении у полиции. При этом он постоянно путал слова «подозревает» и «презирает» и всегда утверждал: «Полиция очень меня презирает». Отсюда и пошло его, прозвище — Презренный.
Запасы продуктов постепенно увеличивались, и наш овраг уже казался нам значительно приветливее. Впоследствии мы часто вспоминали о вкуснейших лепешках, [203] которые Вела и Юмерский пекли на раскаленных камнях. Однажды мы даже попытались приготовить тефтели в луковом соусе, и, должно быть, получилось бы замечательное блюдо, но мы готовили рубленое мясо на сосновом пне, и мясо перемешалось со смолой. Но мы, конечно, все равно все съели. А Гулев еще сокрушался по поводу того, что нет лаврового листа, а то бы получилось не хуже, чем в ресторане.
В конце ноября выпал снег. Первый снег! Но мы давно уже забыли, что снег приносит радость. В один из этих дней в лагере вдруг появился пес. Он почуял присутствие людей и с лаем бросился к нам. Вслед за ним со склона спустился какой-то парнишка. Часовой увел его в сторону от лагеря.
Вместе с Дарлоковым я пошел выяснить, что это за человек. Паренек посматривал на нас с испугом и удивлением. Но после первых же слов он понял, что мы не сделаем ему ничего плохого, успокоился, и вместо страха у него появилось любопытство. На вопросы он отвечал весьма охотно, сказал, что он пастух в одной из соседних деревень.
— А где же твои овцы? Что-то не слышно бубенчиков, — спросил я.
— Да они в загонах. А я пришел взглянуть, есть ли вода в овраге. Ведь только здесь она не замерзает, и мы поим тут стадо.
— А ты понял, что мы за люди?
Мальчик смотрел на меня наивными глазами и не спешил с ответом. Должно быть, прикидывал, стоит ли говорить правду.
— Догадываюсь. Вы из тех, за кем охотится полиция... — И он опустил голову.
— А почему она за нами охотится?
Это был, пожалуй, слишком тяжелый для него вопрос.
Поколебавшись, паренек выпалил:
— Так вы же против царя!..
Он продолжал смотреть на нас своими детскими глазами, словно просил, чтобы мы согласились с ним, даже если он ошибся.
Я постарался, насколько мне это удалось, объяснить ему, что мы боремся против зла и не хотим, чтобы народ делился на бедных и богатых, а добиваемся, чтобы все жили хорошо, были сыты и одеты. Парнишка, наверное, [204] не все понял, но был убежден в одном: мы враги властей. Родопчанам многое довелось пережить, и для них все, кого преследуют власти, — это добрые люди.
Дарлоков между тем разговорился:
— Когда мы придем к власти, то дадим вам на равнине лучшую землю. Нечего вам мучиться на этих скалах у черта на куличках. Переселим вас вниз, и вы заживете как люди...
Лицо парнишки помрачнело. В глазах появилась растерянность, мелькнуло даже что-то враждебное.
Мы поняли, что допустили ошибку. Разве можно говорить человеку про его родные места, что они «у черта на куличках!» Да ведь предложить жителю Родоп покинуть свой край и переселиться на равнину — это значит смертельно обидеть его.
Встал вопрос, как поступить с нашим гостем, как быть? Что-то подсказывало: этот паренек нас не выдаст. Но все же теперь нам не следовало оставаться зимовать в овраге. Оставить его в лагере тоже не выход. Его родственники, а вместе с ними и вся деревня отправятся его искать, и следы приведут их прямо к нам. Если бы не снег, все было бы проще — за одну ночь мы перенесли бы лагерь на другое место, но снег, хотя его выпало не так уж много, не давал нам возможности свободно передвигаться. Да, положение не из легких!
Самым разумным нам показалось отпустить парня, подождать, пока растает снег, и тогда искать новое место для зимовки. А до тех пор не оставалось ничего иного, как положиться на его совесть.
Я сочинил клятву и заставил его поклясться. И, как полагается в таких случаях, он должен был поцеловать пистолет и кинжал.
Последовавшие после ухода парнишки дни прошли в напряженном ожидании. Мы все время были начеку, но нас по-прежнему окружали тишина и спокойствие. Пастушок сдержал свою клятву.
Через несколько дней на солнцепеке показались проталины. Мы выбрали новое место для зимовки — овраг возле Баталашкой реки — и за две ночи переселились туда со всеми своими пожитками.
В начале декабря там впервые собрались все партизаны нового отряда. Нас было пятнадцать человек.
Под ветвями покрытой лишайником старой ели мы [205] провели первое партийное собрание. Манол Велев подробно доложил о работе в селах, о заготовке продуктов. Он говорил приподнятым тоном и то и дело размахивал правой рукой. Нам, окоченевшим от холода, эта приподнятость казалась некстати, но Манол всегда говорил с известной долей пафоса. Однако он не упомянул о связях с окружным комитетом партии в Пазарджике и со штабом Третьей зоны. Просто этих связей не существовало — мы это почувствовали и без слов, потому что у людей какое-то особое чутье на неприятные обстоятельства.
Вела Пеева, Кочо Гяуров и я предложили провести несколько боевых операций до прихода настоящей зимы. Мы хотели напомнить врагу о своем существовании и вдохнуть в людей надежду. Теперь я бы не решился утверждать, что две или три операции могли стать серьезным ударом по властям, но тогда мы были убеждены, что это явится чем-то грандиозным. Манол, однако, предложил подождать с этим, и начался горячий спор.
После партийного собрания было избрано руководство отряда. С этого дня я стал командиром нового партизанского подразделения, а Манол Велев — его комиссаром.
Мне очень хочется верить, что подвиг партизан будет волновать будущие поколения так же, как нас воодушевляли дела старших поколений коммунистов. Эту общность двух поколений борцов мы чувствовали и в холодной долине Баталашкой реки, поэтому и дали нашему отряду имя братьев-коммунистов Крыстининых, расстрелянных в дни Сентябрьского восстания 1923 года.
Через несколько дней мы завершили строительство землянки. Она получилась удобной и даже красивой. Мы строили ее и радовались. Рядом с землянкой оборудовали кухню и большую печь. С пасеки деда Георгия Галина принесли круглую железную печку. Землянка должна была спасти нас от холода, ветров и дождей. Вот почему мы устраивались в ней с такой же радостью, с какой люди переезжают в новый дом.
2. Полиция не может справиться
Поздно вечером 22 декабря мы вместе с Крумом Гинчевым спустились в Лыджене и пробрались в дом Александра Даскалова. Этот тихий и спокойный человек [206] никогда не имел неприятностей с полицией, и поэтому мы через него надеялись договориться с несколькими товарищами о встрече вне села.
Дома застали только его жену.
— А где же бай Сандо? — спросил Крум.
— В карауле, — ответила женщина. — От общины его поставили еще с одним человеком куда-то на пост.
Пока мы перекусили, бай Сандо вернулся.
— Смотри-ка! Откуда же вы взялись, что мы вас не заметили?
Оказывается, они находились в засаде в двадцати метрах от дороги, по которой мы прошли.
— Туда не ходите! Там всегда выставлен пост, — предупредил он.
Сандо рассказал нам, где расставлены посты, кого из местных жителей назначают в наряд и кого следует остерегаться. Большинство из них были безопасны — соглашались на это, только чтобы выполнить наряд, но, конечно, не стали бы стрелять в нас. Как-то, находясь в карауле вместе со своим односельчанином, бай Сандо заговорил с ним о партизанах и спросил, что он будет делать, если увидит кого-нибудь из них. Тот ответил: «Будем сидеть тихо. Ведь они же добрые люди...»
На следующий день возле санатория в Лыджене состоялась наша встреча с Мильо Михайловым. Он весь сиял. 21 декабря группа партизан совершила нападение на железнодорожную станцию Цепина, а в следующую ночь — на железнодорожную станцию Дренов дол. Тогда же Божан и Юмерский расстреляли предателя из села Ракитово.
Мильо, как, впрочем, и все в округе, был убежден, что нападение на железнодорожные станции Цепина и Дренов дол — дело наших рук. Крум Гинчев и я просили его рассказать обо всем более подробно, но он ответил:
— Хватит морочить мне голову! Зачем я буду вам рассказывать, если вы сами были там? Пассажиры поезда вас узнали...
— Если и в самом деле мы были там, зачем бы стали расспрашивать?
Мильо был очень разочарован тем, что операции на железнодорожных станциях — не наша работа. Он умолк и опустился на землю. И только после того как мы собрались уходить, он наконец рассказал нам то, что слышал. [207]
...21 декабря вечером двое партизан ворвались в аппаратную железнодорожной станции Цепина, вынудив начальника станции выполнять все их приказы.
Вскоре подошел поезд из Пазарджика. Еще до того как он остановился, в вагоны вскочило несколько партизан. Пока ехавшие в поезде полицейские и офицеры пришли в себя, партизаны их обезоружили. Потом всех пассажиров собрали в зале ожидания. Партизаны пустили под откос паровоз и в нескольких местах разрушили железнодорожное полотно. Операцией руководил молодой мужчина, вооруженный автоматом. Пассажиры слышали, что партизаны, обращаясь к нему, называли его «товарищ командир». Все делалось организованно, быстро.
Перед собравшимися в зале ожидания выступил русоволосый человек в зеленой спортивной куртке. Партизаны называли его «товарищ комиссар». Когда с железнодорожной станции Долене запросили по телефону, почему поезд задерживается, он приказал начальнику ответить, что у паровоза отказали тормоза.
Мы догадались, что «комиссар» — это Атанас Ненов. Значит, операцию проводили партизаны из отряда имени Антона Иванова.
Все партизаны были одеты в солдатскую форму. На фуражках вместо кокарды со львами пламенели звезды. Пассажиров удивила их дисциплинированность. У арестованных полицейских и офицеров партизаны отобрали два автомата и несколько пистолетов...
Нападение на станцию Дренов дол было совершено на следующий вечер. Со станции Костандово шел поезд. Партизаны приказали путевому обходчику остановить его с помощью красного фонаря. Локомотив запыхтел, с лязгом столкнулись буфера. В составе было только два пассажирских вагона, остальные оказались загружены лесоматериалами. Партизаны собрали всех пассажиров, среди которых было человек тридцать солдат, в будке путевого обходчика, а эшелон с лесоматериалами взорвали.
В те дни до нас дошли вести о еще одной операции партизан из отряда имени Антона Иванова. Петр Велев вместе с тремя товарищами сумел отплатить одному подлому убийце из села Козарско. Это был старый долг — с негодяем следовало разделаться другим партизанам, но те отсиживались со смазанными винтовками на вершине Малого Валчана. Позже они позабудут об этом, станут [208] объяснять, что и как было, и судить тех, кто погиб ради того, чтобы заплатить этот долг.
Петр и его товарищи несколько дней поджидали убийцу за селом, но тот давно не показывался ни в поле, ни в лесу. Тогда они укрылись в доме одного из своих помощников и послали людей выяснить, куда ходит этот человек и чем занимается.
На следующий день его удалось выследить — он отправился в кофейню. За столиками сидело человек пятьдесят. Одни пили кофе с сахарином, другие — сливовую водку. Возле двери играли в карты. Убийца наблюдал за жульническими операциями картежников и посмеивался.
Партизаны подошли к кофейне. Один из них остался на улице для охраны, а Петр и двое других ворвались внутрь. Жельо Димитров — коренастый усатый партизан, хорошо знавший село и его обитателей, — похлопал убийцу по плечу, чтобы его увидел Петр, а потом крикнул:
— Всем оставаться на местах, лечь на пол!
Убийца почувствовал у затылка холодную сталь пистолета и побелел. Его глаза округлились от ужаса.
— Пожалейте, у меня дети...
По спине Петра поползли мурашки, он расстегнул воротник рубашки и крикнул, словно пытаясь перекричать какой-то голос в самом себе:
— С каких это пор ты научился говорить это слово — «жалость»? Вспомнил о своих детях, а о чужих ты подумал?..
Инстинкт подсказывал предателю, что этот человек, проведший свою молодость в тюрьмах, человек, которого расстреливали и пытались отравить, но так и не убили, может быть, способен его простить. Он протянул руки к Петру и снова стал просить о прощении. Тогда кто-то из крестьян не выдержал:
— Что вы на него смотрите? Такие, как он, не нужны даже собственным детям.
Загремели выстрелы. Лампа погасла. Тело убийцы сползло на пол.
Партизаны разбросали листовки. Петр остановился в дверях, и крестьяне услышали его глухой голос:
— На два года мы опоздали, но теперь рассчитались сполна...
Через несколько дней против Петра Велева возбудили [209] новое дело. Разбирательство длилось целый месяц, и четвертый смертный приговор ему вынесли незадолго до разгрома отряда имени Антона Иванова...
По Чепинскому краю ходили легенды о партизанах. Подробности передавались из уст в уста, из одного села в другое. И больше всего рассказывали об операциях у железнодорожных станций Цепина и Дренов дол. По этому поводу начальник пештерского уездного управления полиции докладывал в Министерство внутренних дел следующее:
«11 декабря, примерно в 22 часа, железнодорожная станция Брацигово подверглась нападению группы подпольщиков, состоявшей из 40 человек...
21 декабря в 18.30 группа подпольщиков в количестве примерно 50 человек напала на железнодорожный состав у станции Цепина, при этом было убито двое полицейских из окружного управления. Паровоз они спустили под откос, как раз на изгибе дороги, в километре от станции, и он рухнул прямо на шоссе.
22 декабря в 23.00 у будки путевого обходчика на станции Дренов дол группа подпольщиков, примерно 20 человек, остановила товарный состав, следовавший из Лыджене в Пазарджик. После того как подожгли вагоны, нагруженные лесоматериалами, они пустили состав вниз по наклону. В километре от будки путевого обходчика, где рельсы оказались разобраны, состав перевернулся.
Большая часть подпольщиков была одета в солдатскую форму, а другие — в форму лесников или гражданскую одежду.
22 декабря в 19.00 четыре подпольщика в селе Козарско убили выстрелами из пистолета полицейского... заявив при этом, что отомстили ему за убийство их товарища.
22 декабря в 20.00 в селе Ракитово четыре подпольщика ворвались в дом Маева и расстреляли его, потому что за месяц до этого тот сообщил о подпольщиках, которых заметил неподалеку от села Ракитово.
В результате этих операций у населения появились опасные настроения, очевидно, потому, что люди убедились: власти не могут справиться с партизанами...»
Перед Новым годом в Лыджене разместили постоянный гарнизон из специального карательного батальона для борьбы с партизанами. Из Пловдива и Пештеры прибыла [210] большая группа агентов и полицейских. К тому же враг очень рассчитывал на нашего самого опасного противника — зиму.
3. В землянке
31 декабря повалил снег, и мы перебрались в землянку. Снег запорошил наши редкие следы между побелевшими деревьями.
С наступлением нового года пришли новые надежды. Красная Армия продолжала успешно наступать к западу от Днепра. 31 декабря по радио сообщили об освобождении Житомира. Радостно и светло стало в нашей землянке. Она наполнилась звуками бодрой музыки, которую передавала радиостанция Москвы.
Ужин был праздничным — каждый получил по куску медовых сот.
Манол Велев уселся со своим куском посреди землянки и откровенно наслаждался. На ноже Божана сверкали янтарные капли.
— Дома мы никогда не оставались без меда, — рассказывал он, сияя от удовольствия.
Пасека Георгия Галина, родного дяди Манола, славилась среди чепинцев. Он умел ухаживать за своими пчелами и собирал прекрасный мед.
Партизаны посматривали на Манола и улыбались, но Манол, увлеченный едой, этого не замечал.
— Хороший мед, но все-таки не такой, как наш! Наверное, пчелы не были присмотрены как следует.
— Как это «не присмотрены»? — лукаво спросила Вела.
— Когда за пчелами хорошо ухаживают, мед сверкает, как золото, — пояснил Манол. — Эх, знали бы вы, какой у нас мед!..
Все рассмеялись. Я ничего не понимал, так же как и Манол. Оказалось, что мед, которым мы угощались, был извлечен из ульев деда Георгия Галина. Выходило, что Манол критиковал собственный мед.
После ужина началась художественная часть. Каждый имел возможность проявить себя. По радио передавали хоро{25}. Божан и Стефан Добрев вскочили взялись за [211] руки. За ними последовали остальные и, наклоняя головы из-за низкого потолка землянки, пустились в пляс. Божан толкнул дверь ногой и вывел хоровод за порог. Наши лица обдало холодным ветром. Падал снег. В светлом прямоугольнике открытой двери, как бабочки, кружились снежинки.
За несколько минут до одиннадцати часов Кочо Гяуров снова поймал радиостанцию Москвы. В землянке наступила тишина — только в радиоприемнике что-то потрескивало из-за помех. Наконец мы услышали Красную площадь и бой Кремлевских курантов. Их размеренный звон звучал особенно величественно. Михаил Иванович Калинин начал свое новогоднее приветствие.
Пройдет еще много лет, на смену нам придут новые поколения. Смогут ли они понять наше волнение в тот миг? Смогут ли тронуть их сердца тот восторг и восхищение, с которыми мы слушали бой Кремлевских курантов и речь товарища Калинина?..
Новый, 1944 год, решающий год, наступил!
За два-три дня лес занесло сыпучим снегом — стоило сделать шаг, как на том месте, где ты стоял, оставался не след, а серебристая воронка. Стояли ясные зимние дни. Когда солнце переваливало за Старо Чехльово и касалось своими лучами голого склона Биндера, нельзя было смотреть — снег слепил глаза. Поляны вокруг землянки украсились замысловатыми узорами следов белок и зайцев.
Каждый день в отряде имени братьев Крыстиных начинался с физической подготовки. Мы соорудили турник и параллельные брусья. После завтрака, в течение часа или двух, проводились военные занятия с необученными партизанами. Потом коллективно изучали отдельные главы из сокращенного издания «Капитала». Послеобеденное время каждый мог использовать по своему усмотрению. Большинство партизан посвящали эти часы чтению — в землянке имелось достаточно книг. Вечера проходили в разговорах, а иногда мы пели песни.
В конце января снег затвердел, потеряв свой синевато-серебристый оттенок. На склонах Биндера блестела словно остекленевшая ледяная корка. Ели и сосны освободились от снега и распрямили свои поникшие к земле ветви. Напротив нас, на солнечной стороне вершины Чадыр, появились проталины. [212]
Малоподвижный образ жизни уже начинал тяготить — нас тянуло в села. Двадцатидневное пребывание в землянке без связи с внешним миром показалось нам вечностью. Что происходит внизу? Что с нашими близкими?..
30 января в полдень часовой доложил, что со стороны оврага слышны чьи-то крики. Мы вскочили и побежали к тому месту, куда показывал часовой. Издалека, из оврага, доносился едва уловимый крик:
— Мундьо-о! Где же ты, Мундьо?!
Димитр Малчев из Чепино был единственным человеком, знавшим, где находится землянка. Прежде чем «замуроваться» в землянке, мы с ним договорились: если случится что-нибудь, он придет нас предупредить. Слова: «Мундьо, где же ты?» — служили нам паролем. Приход Малчева в эту пору не предвещал ничего хорошего. Так оно и вышло.
Димитр добрался к нам весь запыхавшийся, тревожно смотрел на нас и не знал, с чего начать.
После сильного снегопада в начале января карательный батальон и полиция блокировали все села. Населению было запрещено выходить в поле и лес без специального на то разрешения. Полиция арестовала Васила Крыстина, Димитра Галилеева, Делчо Ганчева и еще десяток лиц, заподозренных в коммунистической деятельности. В Разложском уезде также произошел большой провал, который распространился на Скребатно, а после и на Чепинскую котловину, Аресты продолжались.
В эти дни Димитр Малчев находился в Ковачевице и ни о чем не догадывался. Миланка Станудина пошла к его жене.
— Что хочешь делай, — заявила она ей, — поступай как знаешь, но чтобы завтра утром Митко был здесь!
Вызвать его могли только по служебному телефону через областную лесную инспекцию в Лыджене. Жена Димитра сделала вид, что больна, а ее сестра позвонила по телефону, чтобы он немедленно вернулся. Митко понял, зачем его вызывают, и отправился в Чепино. На следующий день он уже был у нас.
Утром 31 января мы тронулись в путь. Нас собралось семеро — остальных партизан, и среди них трех женщин, мы оставили в землянке. В оврагах и ложбинах еще сохранился снег, и мы прицепили на ноги что-то вроде самодельных лыж. Последний волочил за собой несколько [213] еловых веток. Под Биндером мы разделились: Божан, Георгий Шулев и Стефан Добрев отправились к Ракитово, Манол и Дарлоков — к Чепино, а я и Крум Гинчев — к Лыджене.
4. Как мы жили, где спали
В селах Чепинской Котловины все еще сохранялась блокада. С наступлением темноты улицы замирали — полицейский час начинался сразу же после сумерек. И только окна лыдженской гимназии, где был расквартирован отряд жандармов, светились всю ночь. В классах, когда-то оглашавшихся гомоном детских голосов, теперь громыхали подкованные сапоги. Подвалы были забиты арестованными. Люди старались обходить гимназию стороной, а если все же случалось проходить поблизости, торопились как можно скорее миновать это место, чтобы не слышать криков тех, кто подвергался пыткам.
Мы вышли на дорогу к Каменице. Все замерзло — холод словно бы потоками стекал с остекленевшего неба. Снег скрипел под ногами. Не успели сделать и сотни шагов, как услышали чей-то разговор. На дороге показались нагруженные вязанками дров ослы, а за ними — двое мужчин. Оба были из Каменицы. Я вышел навстречу без оружия.
Вслед за мной из кустов вышел Крум Гинчев. Односельчане его узнали.
Мы пошли вместе, разговорились. Подковы осликов выстукивали дробь по твердому насту...
— Ох батюшки! Как же вы живете на таком морозе, а? Ведь даже камень от него трескается, — искренне изумился один из них.
— Лес большой, оврагов много... — неопределенно ответил Крум Гинчев.
— А где же вы ночуете?
Они не могли себе представить, что в такой холод можно жить под открытым небом.
Действительно, как мы жили, где спали и когда спали — об этом трудно было сказать что-нибудь определенное...
Возле Каменицы и Лыджене мы оставались несколько дней. После полуночи уходили в овраг позади Шоповой [214] поляны. С тропы дровосеков, которая вела к Острецу, мы сворачивали в сторону и шли по ручью, потом спускались к оврагу и снова — по другому ручью — в следующий овраг. Вода скрывала наши следы. Под огромной елью мы разжигали костер, но даже он не мог нас обогреть. Сворачивались клубочком вокруг углей и мерзли. Наши носы опухли от постоянного насморка, болели уши.
Согревались только тогда, когда трогались в путь, особенно когда карабкались на холмы. Но тогда тело наливалось свинцом и нас начинало клонить ко сну. Мы останавливались возле какого-нибудь куста, ногой стряхивали с ветвей снег и в изнеможении опускались на них. Я поднимал воротник ученической шинели, пытался закрыть отворотами лицо и дышал так, чтобы подольше сохранить тепло. После пятнадцатиминутного сна наши тела остывали, мороз начинал сковывать руки и ноги, и мы поднимались, чтобы продолжать свой путь. Как только согревались, снова останавливались, чтобы вздремнуть. Так нам удавалось украсть у холода несколько минут сна.
Несмотря на аресты и овладевший жителями сел страх, наши помощники продолжали делать свое опасное дело. Были и такие, кто струсил, заколебался, но их оказалось ничтожное меньшинство. На их место пришли новые, взявшиеся за дело с нетерпеливостью новопосвященных, с воодушевлением, свойственным людям, еще не успевшим обжечься. Они ходили по селам, пытаясь выяснить намерения полиции, укрывали тех, кому угрожал арест, помогали им связаться с партизанами. Собирали для нас оружие, деньги, продукты, даже распространяли листовки и сообщения о победах Красной Армии.
Через несколько дней мороз вдруг ослабел, подул теплый ветер, а однажды вечером окрестности осветились синими вспышками молний. По Чепинской котловине прокатились оглушительные раскаты грома. Необычайными и величественными показались нам эти молнии в феврале. Природа словно преобразилась. Мы не могли припомнить, чтобы в это время случались такие грозы.
По нашей одежде барабанили крупные капли дождя, но это нас не смущало. После холодов дождь показался теплым, освежающим.
Посещение села оказалось бесполезным. Товарищ, которого мы думали включить в отряд, откладывал свой [215] уход в горы, уверял нас, что ему ничто не угрожает, жаловался на здоровье. Он даже упрекнул меня в том, что я зашел к нему в дом, тогда как полиция каждую ночь выставляет секретные посты.
Я ушел из села. Вместе с Крумом Гинчевым мы отправились обратно к Мачешским скалам. Из-за облаков выглянул огромный диск луны. Снова стало холодно. Моя шинель затвердела, и при ходьбе полы ее издавали странный звук.
Одна из скал нависла над землей, образовав нечто вроде норы. Решив, что более сухого места все равно не найти, мы остановились под ней, постелили на землю овечьи шкуры и, промокшие до нитки, улеглись спать.
Утром нас разбудил собачий лай. Открыв глаза, мы так и обмерли — дубовая роща и земля покрылись выпавшим за ночь снегом. Над скалой кто-то разговаривал. Собака рыскала где-то поблизости и приближалась к нам.
— Эй, Кольо! Посмотри, что там в норе, черт побери! — крикнул один из охотников.
— Да если там и был кто-нибудь, то давно сбежал, — ответил ему другой.
Собака подошла к самой норе, тявкнула пару раз.
— Пес перестал лаять... Должно быть, почуял что-то, — снова крикнули наверху. — Пойди посмотри!
Мы приготовились встретить охотников. Но собака, повертевшись около нас, снова пустилась по какому-то следу. Сразу же прекратился и разговор на скале над нами. Охотники скрылись, и мы вздохнули с облегчением.
5. Мороз и ищейки по пятам
Стойо Калпазанов из Каменицы был одним из самых активных помощников партизан. Во время учебы в пазарджикской гимназии благодаря участию в подпольной работе Стойо приобрел связи с молодежью города и близлежащих сел. Когда в 1943 году открылась гимназия в Лыджене, он вернулся домой, но не порвал этих связей. Его друзья собирали оружие, одежду и продукты для партизан, а он переправлял их нам.
И делал он все это просто, ничего не требуя взамен. Принося тяжелые мешки с продуктами, сбрасывал их с [216] плеч, а потом не знал, куда девать руки, не привыкшие оставаться без дела. Он так бескорыстно отдавал себя людям, что нам порой становилось неловко. Однако ошибались те, кто предполагал, что этот молодой человек в потертой ученической шинели и выцветшей суконной фуражке делает все с наивной легкостью, до конца не отдавая себе отчета в том, чем рискует.
С ним приходил и Костадин Йовчев из Лыджене — тоже полный энтузиазма и гордости от сознания, что может хоть чем-нибудь нам помочь.
Истекала неделя с тех пор, как мы покинули землянку и обосновались возле Лыджене и Каменицы. Лес был безжизненным: снег, ветер и ни души кругом. Только вой голодных волков нарушал эту мертвую тишину.
Морозный февральский день казался бесконечным. Вместе с Крумом Гинчевым мы, съежившись, устроились под елью и ждали наступления темноты, чтобы отправиться на очередную встречу со Стойо и Костой.
Стемнело, и мы отправились в путь. Стойо и Коста уже ждали нас на тропинке у самой опушки леса. Земля промерзла, дул пронизывающий ветер, и, чтобы не окоченеть, они подпрыгивали на одном месте.
— Наконец-то! Полчаса мерзнем! — сказал, подходя к нам, Коста.
Он поздоровался и подал мне что-то тяжелое.
— Ручная граната! — обрадовался было я. В то время иметь гранату кое-что да значило!
— Какая там граната... — проворчал Коста. — Ром! Выпейте, а то небось в сосульки превратились.
Я пробормотал что-то и небрежно махнул рукой.
— Ах да, ты ведь у нас трезвенник... А ну давай ее сюда!
Я протянул ему бутылку, и он принялся пить прямо из горлышка. Потом вытер губы ладонью и даже крякнул от удовольствия. Приложился, однако, и я. Крепкий напиток обжег мне горло, и я почувствовал приятную теплоту. Мне стало весело и легко.
— Видишь, мы все-таки знали, что принести, — сказал Коста, и его мясистые губы растянулись в улыбке.
Веселое настроение никогда не покидало его. Он рос в большой нужде и утверждал, что бедным, поскольку у них нет денег и они не дрожат над ними, жить легче. Он все умел и чем только не занимался: ремонтировал радиоприемники, [217] мастерил кадки, участвовал в самодеятельности, на вечеринках играл на аккордеоне и, кроме всего прочего, являлся штатным киномехаником.
Мы быстро покончили с делами — ведь виделись почти каждый вечер. Стойо все постукивал нога об ногу, дышал себе в ладони и молчал.
— Ты что нос повесил? — шутливо спросил Крум Гинчев.
— Повесишь, Крум! Мороз кусается, и ищейки, идущие по пятам, тоже кусаются... — сказал Стойо. — В селах Жребичко и Козарско на днях носили по улицам голову убитого партизана. Сам видел: русые волосы, крупные черты лица... Говорят, что он был в одежде защитного цвета. Убили его под Кричимом...
Мы стояли потрясенные, догадавшись, что это, должно быть, Георгий Кацаров — первый комиссар отряда имени Антона Иванова.
Много лет спустя после гибели Георгия Кацарова я виделся с его детьми — двумя дочерями и сыном. Старшая из них, Фаня, рассказала о последней встрече с отцом:
«С ним пришли еще два партизана и настаивали на том, чтобы скорее уходить, но он не торопился. Мы вышли в коридор, и отец заговорил со мной:
— Времена настали суровые... Все может случиться. Поэтому я хочу, чтобы ты была твердой и мужественной. Несчастье может произойти и с дедом, и с матерью. На тебя лягут заботы о Динко и Бойке. Они совсем еще дети...
Я попыталась что-то сказать, но он перебил меня:
— Мне очень жаль, что ты не сможешь поехать учиться в город. Но это беда поправимая. Победа уже недалеко...
Отец говорил медленно, обдумывая каждое слово. В его голосе я никогда еще не чувствовала столько тревоги. Он очень переменился, даже внешне. В волосах появились серебристые пряди, лицо избороздили глубокие морщины.
В середине января через железнодорожную станцию Кричим проехали грузовики с войсками и жандармерией. В Козарско и других селах начались аресты. В конце января стали поговаривать, что отец убит. Люди рассказывали об этом, а у нас сердце обливалось кровью... [218]
Осенью, когда отряд ушел в горы над Батаком, отец остался руководить боевыми группами в районах Пловдива и Кричима. После Нового года он встретился с командующим Третьей оперативной зоной Методием Шаторовым и секретарем окружного комитета партии Любеном Гумнеровым. После этого сразу вернулся в кричимскую партизанскую группу. В конце января полиция произвела массовые аресты в селе Жребичко. Вечером в землянку к партизанам пробрался Борис Стамболиев и сообщил об арестах. Утром партизаны покинули лагерь. Последний в цепочке тащил за собой ветки терновника, заметая следы на снегу. Когда они поднялись на вершину Волчан, то увидели, что вся гора внизу почернела от мундиров полицейских и жандармов. Те открыли огонь из пулеметов. Кругом все было покрыто глубоким снегом, и лишь на самом хребте чернела земля. Партизаны повернули туда. Но преследователи их опередили и встретили на вершине огнем из пулеметов. Некоторым удалось перебраться через хребет, но отец шел последним. У самой вершины он упал, сраженный пулей, и простонал:
— Ну, со мной кончено...
— Что с тобой? Тебя ранило? — кинулся к нему Борис Стамболиев.
— Уходи! Мне уже нельзя помочь... — проговорил отец, и голова его безжизненно упала на снег.
Через два дня те, кому удалось спастись, вернулись на это место, чтобы похоронить его. Нашли его...»
Когда Фаня рассказывала мне о гибели своего отца на вершине Волчан, она уже была замужем, имела детей. Со времени трагического события прошло много лет, но она, все еще боясь страшного смысла слов, так и не решилась рассказать мне о том, в каком состоянии товарищи нашли ее отца: он лежал обезглавленный, босой, с растерзанной зверьем грудью.
Я сделал вид, что ничего не заметил, но то, о чем мы оба не решались говорить, заставило нас переглянуться, и глаза выдали нас. Для нее Георгий Кацаров был отцом, для меня — товарищем и наставником, с которым мне довелось провести в отряде имени Антона Иванова полтора года. Да, это было время сильных, в чьих жилах текла горячая кровь, обагрившая камни горных вершин Болгарии...
В ту ночь, когда мы узнали о гибели Кацарова, Стойо [219] остался ночевать вместе с нами в лесу — так было безопаснее, потому что полиция уже напала на его след.
На другой день к полудню Стойо пробрался в Каменицу и, никем не замеченный, проскользнул к себе домой. Увидев его, мать перепугалась:
— Ах, Стойо, сынок! Зачем ты пришел? Утром здесь были полицейские и жандармы, окружили дом, перерыли все...
Стойо взял из буфета хлеб и попросил мать завернуть во что-нибудь.
— Ой, сынок, салфетки не осталось в доме, — торопливо заговорила женщина. — Куда ты их все унес?
Стойо знал, что за этими словами мать пытается скрыть свою боль: ведь она не могла ни задержать его, ни помочь ему.
— Ничего, мама! Подумаешь, большое дело!
— Да, конечно, тебе все ничего, а в доме не во что даже кусок хлеба завернуть...
— Хорошо же, хорошо! Вот сделаем революцию, тогда все салфетки тебе вернем и выдадим расписку по всей форме! — пошутил он.
Забросив в угол ученическую фуражку, Стойо нахлобучил старую кепку с согнутым козырьком и, обогнув хлев, направился по дороге в лес.