41. Наш «интендант»

После разбора операции наше внимание привлекло село Борино. Стало известно, что в большой сыроварне около села подготовлено к отправке в Германию 4 тысячи кругов сыра, много брынзы и масла.

В леса над селом мы добрались только на третий день к вечеру. Перед нами открылась небольшая долина, окруженная горами. Старые дома с окнами на юг лепились к осыпающемуся обрыву крутой вершины — бедняки хорошо знают цену солнцу. Во многих окнах не было стекол, и это придавало селу мрачный и печальный вид.

К востоку от села начинались поля. Разбросанные по склонам гор, они напоминали заплаты на износившейся одежде. Во всей долине росла только хилая рожь да картошка. На лугах паслись стада.

Большинство из нас впервые попало в эти места, и мы испытывали такое чувство, что словно бы очутились в другом мире — далеком и таинственном. Глубокая скалистая [166] пропасть под Тешелем, освещенная кроваво-красными лучами заката, казалась еще более страшной, а горные вершины перед селом Триград напоминали полузабытые предания о неприступных когда-то родопских крепостях.

Сыроварня находилась поблизости от села. Проникнув туда, мы были просто поражены. Никто из нас не видел такого огромного количества сыра, брынзы и масла. Сыровары оказались совершенно пьяными, даже острый запах сыра не мог перебить исходившего от них спиртного перегара. На их лицах было написано полное блаженство. Они даже не сразу поняли, что происходит.

Мы начали набивать сырами свои рюкзаки, укладывали туда по три круга, а то и по четыре. Некоторые, уж и не знаю как, умудрились запихать по семь кругов. Всю посуду, которая оказалась при нас — кружки, коробки, котелки, — наполнили маслом. Кое-кто ухитрился уложить масло в полотняные мешочки. Мы всегда носили при себе мешочки разного размера: для хлеба, для соли... Только эти пришлось бы нести в руках.

Петр Марджев, наш «интендант», всегда был недоволен: если бы он мог, нагрузил бы нас, как вьючных лошадей.

— Возьмите эту марлю для процеживания молока. В нее можно завязать кучу вещей! — давал он свои интендантские наставления.

— Да ты с ума сошел! Разве в марле можно нести масло? — посмеялся над ним Никола Чолаков.

— Ну, сейчас вы сытые, поэтому не можете. Вот когда проголодаетесь, тогда посмотрим, можно или нельзя!

Марля висела на потемневшей от времени балке. Марджев поглядел-поглядел, потом сложил ее пополам, чтобы она стала более плотной, и стал накладывать в нее масло.

И все же то, что мы взяли и могли унести с собой, составляло лишь ничтожную часть огромного количества сыра и масла, которое находилось на складах сыроварни. Крестьяне, которых мы здесь застали, и те, кто пришел позже, унесли и припрятали в лесу этого добра сколько смогли.

— Будьте живы и здоровы! Как хорошо, что вы пришли, — благословляли они нас. — Все молоко у нас отбирали, а мы даже забыли вкус сыра и масла. [167]

— Берите, берите! — поощряла их Вела.

Они смотрели на нее, качали головой и удивлялись:

— Женщина, а туда же — заодно с мужиками!..

Кочо Гяуров и еще несколько партизан выносили круги сыра и сбрасывали их по крутому склону в пропасть — утром жители могли бы подобрать их и спрятать, и полиции не удалось бы обнаружить у них ни грамма из спрятанных продуктов.

К 11 часам отряд покинул сыроварню и исчез в темноте ночи. Только Георгий Кацаров и Петр Марджев остались, чтобы ее поджечь. Нам пришлось взбираться по очень крутому склону. Протоптанная козами тропинка уводила нас все выше и выше.

И вдруг долины и скалы позади нас осветились и словно бы пришли в движение. Тысячи кругов сыра и бочки с маслом, вся сыроварня горела ярким пламенем, а от растапливавшегося жира пожар разгорался еще сильнее.

Все глядели назад. Мы выполнили свой долг, но пламя уничтожало блага, созданные руками людей, и это вызывало в нас противоречивые чувства.

Кто-то философствовал:

— Конечно, жаль, но почему жаль? Потому что мы не могли унести всю сыроварню. Вот тогда немцам достался бы только пепел...

В обед отряд вышел к шоссе. Теплое августовское солнце порядком припекало. Масло, которое мы несли в марлевых мешочках, начало таять и просачиваться через материю. Рюкзаки покрылись масляными пятнами — сыр в них размяк. Вокруг нас носились тучи мух. Они облепили рюкзаки, одежду, не щадили и наши запотевшие лица.

Вскоре мы сделали большой привал на вытянувшемся лентой лугу. Трава была мягкая, манила к себе, обещая хороший отдых.

Не прилегли только Петр Марджев и Никола Чолаков. И все из-за масла. Оно продолжало таять, просачиваясь через мешочки. Поэтому они отобрали их у нас и решили масло перетопить.

Костер быстро разгорелся. Наш «интендант» уложил вокруг огня камни, а на них поставил котел, взятый в качестве трофея на сыроварне.

— Да в нем можно целого теленка варить! — приговаривал Марджев. — Нам как раз котла не хватало. [168]

— Слов нет — хорош котел, но как мы его понесем? — засомневался Никола Чолаков.

— А мы его спрячем. И если придется задержаться где-нибудь подольше, он нам и пригодится.

Чтобы перетопить столько масла, оказалось, необходимо еще и умение. Размякшая желтая масса осела и за несколько минут превратилась в мутную пенистую жидкость. Неопытные помощники Марджева и Николы Чолакова решили, что топленое масло уже готово.

— Молоды вы еще, вот и не понимаете ничего в этом деле! — поучал их Петр. — Мы сами изжаримся у костра, прежде чем масло будет готово.

Марджев и Никола Чолаков оказались стойкими и не отходили от костра. Кипящее масло постепенно становилось прозрачным, на дне котла осели мелкие крошки творога, жидкость перестала булькать и потемнела. Только тогда они вылили все в большие бидоны, взятые с сыроварни, и принялись наполнять котел новой порцией масла.

42. Две схватки

Наши надежды на то, что в этом месте мы задержимся еще дня два-три, рухнули. Со стороны лугов прогремели выстрелы. Все вскочили и схватились за оружие. С разных сторон среди деревьев замелькали каски и синие фуражки. Как выяснилось впоследствии, жандармы еще издали обнаружили наш лагерь и, используя лес как прикрытие, попытались окружить нас незаметно. Хорошо, что часовой вовремя их приметил. Он открыл огонь, и мы тотчас же взялись за винтовки.

Команды Деда и Георгия Чолакова быстро привели нас в чувство. Им приходилось кричать во весь голос, потому что из-за сильной перестрелки мы едва понимали их приказы, скорее, догадывались об их смысле. Противник, видно, не ожидал серьезного сопротивления, и стрельба с его стороны становилась все реже и неувереннее.

— Пулеметчики — на правый фланг! Второй взвод — на левый фланг! — выкрикивал Георгий Чолаков.

У нас не было никаких пулеметов, но хотя эта хитрость весьма банальна и к ней уже не раз прибегали, она как будто подействовала. Чолаков почти надрывался от [169] крика и вошел в такой азарт, что даже мы подумали: а может быть, у нас действительно есть пулеметы? Полицейские начали отступать. Мы бросились было их преследовать, но Дед приказал остановиться и занять высотку за лагерем. Наверное, опасался, что противник может получить подкрепление и тогда мы окажемся в западне.

На высотке мы приготовились к отражению новых атак, но в тот день враг больше не пытался наступать на нас. Примерно через полчаса после того, как мы заняли высотку, боевому ядру нашей молодежной группы было приказано спуститься в лагерь и выяснить, куда делась полиция.

Развернувшись цепочкой, мы стали спускаться по склону. Здесь был очень редкий лес, и, скрываясь за стволами сосен, мы двигались очень осторожно.

— Уж слишком дрожат они за свою жизнь! — тихо проговорил комиссар Лев Желязков. — Так они никогда не подойдут к лагерю.

Комиссар сам пошел вместе с нами. Его слова заставили меня обернуться, и я с удивлением заметил, что и теперь, в этой обстановке, его лицо сохранило то же выражение мягкой доброты, которая делала его столь обаятельным. И только живые, умные глаза, несмотря на очки в массивной оправе, выдавали его беспокойство.

В поспешно покинутом лагере мы увидели забытые нами бидоны с топленым маслом. В котле над полупогасшим костром продолжало кипеть масло. Кое-где валялись брошенные круги сыра, одеяла и другое имущество.

Подобрав брошенные вещи, мы осторожно осмотрелись. На противоположной стороне поляны полиция снова пришла в движение. Послышались команды, защелкали затворы винтовок. Среди редких деревьев опять замелькали люди в синей форме. Возможно, они нас заметили, но почему-то не решились вторично атаковать.

Следующей ночью мы проделали тяжелый переход и к рассвету вышли на скалистую вершину в местности Белия кантон. Устроили привал — не было никаких сил двигаться дальше.

Где-то внизу проходило шоссе Доспат — Батак. По шоссе вереницей следовали грузовики с жандармами. Мы залегли среди скал и с нетерпением ждали наступления темноты. День стоял душный, и все изнывали от мучительной жажды. Вот уже два дня мы питались одним [170] только сыром и теперь не сводили лихорадочно блестевших глаз с протекавшей под склоном речки.

Даже и в этой обстановке Вела находила в себе силы шутить. Она вспоминала наполовину выдуманные самой эпизоды из операции на сыроварне. Посмотрев на нас, Вела осталась довольна — ей удалось поднять общее настроение. Она заставила всех разговориться, и со всех сторон посыпались партизанские шутки, возможно, не совсем удачные и не всегда уместные, но такие дорогие уже по одному своему стремлению приободрить товарища!

После полудня на заброшенной дороге, спускавшейся к шоссе, замелькали вооруженные люди. Где-то у самой вершины залаяла собака и хрустнула сломанная ветка. Совсем рядом послышался приглушенный разговор. Из леса показались жандармы и полицейские.

Георгий Чолаков пригнулся за камнями. Его брат Никола встал за широким стволом дерева с двустволкой в руках. Вела и Гера залегли рядом. Вела, чуть приподнявшись над рюкзаком, искала глазами полицейских. Кто-то крикнул ей, чтобы не высовывалась, но она не прислушалась. Еще дальше заняли позиции Георгий Серкеджиев, Владиков и Кочо Гяуров.

Мы располагали преимуществом, которое нам давали высота и прикрывавшие нас камни. Но это преимущество мало что значило, если принять во внимание то, что враг имел численное превосходство, был отлично вооружен и в своем тылу располагал шоссейной дорогой и транспортными средствами. У нас же и патронов оставалось до смешного мало, а предстояло продержаться до вечера.

Полиция не торопилась переходить в атаку. Сначала раздался пронзительный полицейский свисток. Потом справа и слева между деревьями замелькали фигуры. Жандармы явно пытались окружить нас со всех сторон. Предстоял неравный бой.

Как мы узнали впоследствии, против партизан были брошены полиция, жандармерия и войска из Пештеры, Девина, Лыджене и Пловдива. В Родопы прибыл лично министр внутренних дел Габровский.

Никола Чолаков опустился на колено, отложил в сторону свою двустволку и стал не спеша закуривать. Чудной человек! Тут начинается бой, а он!.. [171]

Георгий Чолаков пристально следил за каждым шагом полицейских. Обдумав что-то, приказал:

— Займите мое место! И никуда отсюда не уходите! — Потом стал отползать назад.

Бой начался очередями из пулеметов и автоматов. Пули свистели буквально рядом с нами. Цепь атакующих стала взбираться по склону горы.

Никола Чолаков тщательно прицелился, выстрелил из своей двустволки, снова ее зарядил и снова прицелился. Все это он проделал, не выпуская изо рта дымящейся сигареты.

Стоил Гылыбов стрелял из старой турецкой винтовки. После выстрела он никак не мог оттянуть затвор.

— А ты попробуй ногой! Ногой!.. — поучал его Никола.

Жандармы сначала передвигались перебежками, а потом залегли и поползли по-пластунски. Когда они приблизились к нам метров на пятьдесят, с их стороны послышались крики:

— Сдавайтесь!..

Кто-то бросил в них нашу единственную ручную гранату. Среди наступающих, наверно, оказались раненые, потому что они растерялись и остановились.

После первой атаки полицейские, собрав свои силы, снова ринулись в наступление. Один из полицейских, наверное начальник, громко кричал:

— Правый фланг, вперед! Еще вперед!..

А свисток заливался все также пронзительно и неистово. Один взвод попытался обойти нас с севера. Наступающие находились совсем рядом с нами, я даже мог рассмотреть их потные небритые лица. Впереди шел жандармский офицер в расстегнутом кителе. Он командовал цепью и вел ее прямо на нас.

Никола Чолаков прицелился в него и выстрелил. Офицер застонал, покачнулся и упал.

Бой продолжался и с другой стороны высоты. Когда стрельба немного стихла, до нас донесся шум мотора. На шоссе появился грузовик с новым подкреплением. Его кузов быстро опустел, и нас начали обстреливать из пулемета.

Георгий Чолаков, спустившись под прикрытием кустов почти к самому шоссе и обнаружив, что жандармов нет, настаивал на отходе. Дед согласился с ним. [172]

Под свист пуль мы перебежали через шоссе, скользя на мокрых камнях, вброд перешли реку и стали взбираться по крутизне на противоположный берег. Здесь и настигла пуля самого молодого партизана — Ивана Неделчева Драганова, или, как мы его прозвали, Тошко. Он выронил из рук пистолет и беззвучно сполз по склону. Пуля попала ему в голову. Другой боец был ранен и захлебывался кровью. Забыв о себе, Вела перевязала ему рану, а потом попыталась тащить его на спине вверх по склону. Мы были так поражены героизмом и стойкостью девушки, что в первый момент никто даже не догадался прийти ей на помощь. Когда же наконец партизаны взяли его на руки, Вела пошла рядом и продолжала что-то ласково говорить ему и улыбаться, а он смотрел на нее глазами, полными благодарности. Оглушенные стрельбой, мы не разбирали слов Велы — они тонули в гуле, который стоял у нас в ушах...

43. Партизаны из разлога

В лесу невозможно было ничего разглядеть и на расстоянии двух шагов. Ночь была темная и душная. У вершины Беслет жалобно стонали совы...

Вместе с Божаном и еще двумя партизанами мы присели у корней ели, решив дожидаться появления Манола Велева и Кольо Гранчарова. От наших помощников в селе Сарница нам стало известно, что в этот вечер у них назначена здесь встреча.

Послышался звук шагов. С крутой тропинки время от времени скатывались вниз мелкие камни. Среди деревьев показались люди. Я три раза постучал камнем о камень.

— Кто здесь? — спросил Манол.

— Цветан, — назвал я свою партизанскую кличку и встал.

Манол и Кольо не ждали встречи с нами, и наше появление в этой местности явилось для них полной неожиданностью. Я назвал остальных партизан и только после этого решил подойти.

Группа Манола разбила лагерь в глухой пади под Беслетом. Там мы застали Георгия Дарлокова и Крума Гинчева. Дарлоков перенес тяжелую болезнь, и лицо его стало совершенно желтым и неузнаваемым. [173]

Весь день протел в разговорах. С тех пор как мы нарвались на засаду в Картеле и Манол со своими товарищами исчез в горах, миновало более двух месяцев. За это время произошло много событий.

Руководство отряда собиралось перебросить нас в наши родные горы. Из Лыджене и Каменицы поступали сведения о том, что небольшая группа Манола обеспечена всем необходимым. Но когда мы встретились, выяснилось, что у них нет никаких запасов. Поэтому мы решили вернуться как можно скорее — отряд ждал нас на вершине Малка-Сютка. Но наше отправление несколько задержалось из-за того, что Манолу предстояло встретиться около Елешницы с командиром партизанского отряда из Разлога Крумом Радоновым.

Решили пойти на эту встречу вместе. Мы спустились по Каракаю, вспугнув стадо кабанов, и остановились в мелколесье в Матандере. Где-то поблизости от этого места находился родник. Дарлоков утверждал, что нигде во всей Болгарии нет более студеной воды, чем в этом роднике.

Вдали на горной равнине зеленели тучные луга. У подножия гор среди полей стоял небольшой дом — здесь жил один из помощников партизан Разложского отряда.

Крум Радонов пришел к нам среди бела дня, сразу же, как только ему передали, что партизаны из отряда имени Антона Иванова явились на встречу. Манол знал его еще до войны, но я видел впервые. У него было молодое загорелое лицо с острым подбородком. Из-под густых бровей испытующе смотрели голубые глаза. Одет он был в бриджи из домотканого сукна и подпоясан сверху ремнем, на котором висели патронташ, ручная граната и наган. Я заметил, что он прихрамывал на правую ногу и при ходьбе опирался на винтовку.

Радонов покинул свой отряд более двух месяцев назад. В конце мая он вместе с партизанами Илией Попангеловым и Благо Джугдановым отправился в Неврокоп.

25 мая ночью они зашли в село Кремен. На улицах им не встретилась ни одна живая душа. Но они знали, что в этих краях рыщет полиция. Своей полиции в Разлоге уже не хватало, и туда прислали подкрепление из других районов. [174]

Партизаны попытались установить связь со своими помощниками, но это им не удалось. Они ушли из села и, поднявшись по склону, расположились в буковом лесу. Днем они наткнулись на пастуха, который был знаком с Благо. Послали его в село, и тот охотно согласился выполнить их просьбу.

На следующий вечер, после того как Благо снова встретился с пастухом, они втроем пробрались в его хижину. Она находилась как раз над тропинкой, ведущей в Обидим. Крум и Благо вошли в хижину, а Илия остался на посту.

Пастух радушно встретил партизан, зарезал козленка и принес его в дом, чтобы содрать шкуру. Вскоре в очаге запылал огонь. Крум снял ремень с патронташем и гранатой, затем пиджак и собрался было помочь разделать козленка. Потянулся к кувшину с водой, но увидел, что тот пуст.

— Схожу за водой, — проговорил пастух и стал зажигать фонарь. — Около родника скользко, боюсь, как бы в темноте не оступиться.

Он вышел, а вскоре раздались выстрелы. Преданные пастухом, партизаны оказались в западне. Свет фонаря был сигналом для обстрела хижины. Шестьдесят два полицейских заранее заняли позиции перед хижиной.

Первый залп полицейские выпустили в стоявшего на посту Илию, а после стали обстреливать дверь хижины.

Благо быстро погасил огонь и сказал только:

— Погибли!..

— Бросай в них гранаты — и бежим! — приказал Крум, хватаясь за ремень.

Толчком ноги он открыл дверь и метнул гранату в полицейских. На какое-то мгновение автоматы перестали строчить. Никогда человек не принимает решения так молниеносно, как в тот момент, когда ему угрожает смертельная опасность. «Попадет в меня осколок гранаты или нет — еще неизвестно, но от пуль нам уж точно не спастись», — подумал Крум и выскочил из хижины. И тут пуля пронзила ему правую ногу. Он упал в нескольких шагах от хижины и стал стрелять по направлению вспышек автоматов. Один из полицейских застонал и прекратил стрельбу. Крум перекувырнулся несколько раз, скатился по склону и снова открыл огонь. [175]

В него начали бросать ручные гранаты. Он отполз за кучу земли и початков кукурузы и, чтобы уйти от обстрела, откатился в сторону. Именно в тот момент его ранило вторично.

Стрельба прекратилась. Крум тоже замер, чтобы не выдать себя. И вдруг заметил, что один из полицейских поднялся во весь рост с винтовкой в руках. Очевидно, он был убежден, что Крума уже разнесло на куски, и хотел отрезать ему голову, чтобы присвоить себе награду. Крум выстрелил. Полицейский повалился на бок.

Проложив себе путь гранатой, из хижины выскочил и Благо. Полицейские открыли по нему ураганный огонь.

— Я надеялся, что Благо проскочит неподалеку от меня и тогда я окликну его, — продолжал свой рассказ Радонов. — Я был совершенно беспомощным. Но он так и не появился поблизости. Погиб, решил я. Бой около хижины внезапно прекратился. Никто уже не стрелял. Догадался, что полицейские, боясь в темноте перестрелять друг друга, решили прекратить огонь и окружить меня, чтобы схватить живым. Скорее с этого места! Я снова откатился в сторону и очутился как раз там, где оставил на посту Илию. Услышал какой-то шум, но никак не мог понять, откуда он исходит, — в ушах звенело. Подумал, что Илия, должно быть, еще жив и истекает кровью где-то рядом. Окликнул его, но напоролся на какого-то полицейского. Увидев меня, тот от неожиданности испугался и пустился бежать...

Крум воспользовался бегством полицейского и скатился по склону к речке. Отполз на противоположный берег и укрылся под ореховым деревом. Оттуда хорошо просматривалась тропинка, ведущая в Обидим. Разорвав рубашку, перевязал правую ногу и, опираясь на винтовку, поплелся по тропинке. Падал, вставал и снова шел. Рана не так уж сильно болела, но держаться на ногах не хватало сил. Так он добрался до перевала и стал по скалам спускаться к Ретижу. Вот и мост через речку. Нарвал листьев бука, промыл их в воде, наложил на рану и снова перевязал ногу.

Теперь ему пришлось подниматься вверх к Обидиму. Этот подъем был для него поистине дорогой на Голгофу. Пришлось ползти на левом боку. Когда он добрался до ровного места перед обидимскими полями, уже начало светать. [176]

Вдруг Крум услышал странный звук, похожий на какое-то сопение. Спрятавшись во ржи, осмотрелся и, укрываясь за межой, стал отползать в сторону высотки Святая Неделя. Спасительная и утопающая в зелени, она высилась перед ним и словно манила к себе.

Уже совсем рассвело, и Крум увидел засаду, на которую чудом не нарвался. Однако полицейские тоже его заметили и начали преследовать. До леса оставалось еще метров двести. Вдруг совсем рядом из какого-то овражка выскочили двое полицейских. Он открыл огонь, и они скрылись.

А теперь куда? Он вытер кровь, протер резиновую обувь, положил в нее сухой папоротник. Полицейские начали окружать высотку. Тогда Крум решил пойти в Обидимский скит. Там жил старик-отшельник. Это был интересный человек. Когда-то, очень давно, он учился в Женеве, но стал служителем бога и теперь проповедовал какой-то свой христианский коммунизм. Крум знал, что старик его не выдаст.

Отшельник спрятал Крума вблизи от скита. Принес ему чистую рубашку, тесло и веревку. Потом перевязал раненую ногу, наложил на рану мох и папоротник, сверху прижал их корой от сосны и стянул веревкой. Так смелее можно было наступать на ногу и она меньше болела.

Истощенный потерей крови, напряжением и бессонными ночами, Крум уже не держался на ногах.

— Я лягу. Через два часа разбуди меня! — попросил он. — А ты сделай мне пока костыль.

Но прошло немного времени, и отшельник растолкал его.

— Вставай быстрее! Верю в свое предчувствие, — заговорил он испуганно. — Можешь смеяться надо мной, но предчувствую, что скоро сюда нагрянут полицейские.

Крум встал, взял недоконченный костыль и, опираясь на него и на винтовку, выбрался из леса. Только он залез в рожь на противоположном склоне горы, как полицейские ворвались в скит. Крум догадался, что отшельник заметил их издали, но, чтобы не испугать его, придумал свои предчувствия.

Крум спустился к шоссе в Неврокоп. «Спрячусь в какой-нибудь телеге и так доеду до Банско», — надеялся он. Но вместо телег на шоссе показались автобус с полицейскими [177] и два грузовика с солдатами. Они торопились перерезать путь в Добриниште.

В мае река Места становится полноводной и ее нельзя перейти вброд. А идти через мост было рискованно. Но что же оставалось делать, если он не имел другого выхода! Вечером доковылял до реки, осмотрелся и пошел по мосту.

Пять жандармов, оставленных в засаде около моста, днем прятались в усадьбе местного богатея, а в темноте осторожно, чтобы их не заметили крестьяне, выходили к мосту. Но в тот вечер они так и не пришли туда. Сын хозяина, у которого жандармы проводили день, знал Крума и старался помочь ему чем мог. Когда он узнал о бое у села Кремен и о ранении Крума, то решил припугнуть жандармов, чтобы они не устраивали засаду у моста. Он завел разговор об Иване Козарове, одном из первых партизан в Разложском уезде.

— А ты знаком с ним? — заинтересовались жандармы.

— Не знаком, но слышал о нем, — ответил Никола. — В позапрошлом году он убил трех медведей и одного поймал, поэтому его прозвали Медвежатником. Второго такого стрелка, как он, и не сыскать. Со ста метров попадет в яблоко...

— А Радонова ты знаешь?

— Знаю, — кивнул Никола. — Он же был учителем в нашем селе. Добрый человек, но если обидишь его, лучше беги от него подальше. У него бельгийское ружье. Вот это ружье! Волов бы отдал, если бы он согласился продать его. Если серна мчится, то стоит ему только выстрелить из своего ружья — и мы смело выходим из засады.

Покончив с ужином, жандармы, вместо того чтобы пойти к мосту, отправились на сеновал. Зарылись в сено и там провели всю ночь. Путь для Крума через Месту был свободен.

Но не только отшельник из Обидимского скита и парень из Елешницы помогли раненому партизану. Правда, полиция нашла одного предателя, но тех, кто готов был его укрывать, оказалось гораздо больше.

У самого села Елешница Крум нарвался на секретный пост из местных жителей. Они притворились, что не заметили его, и пропустили в село. В доме деда Николы Пройова Крума приняли как сына, промыли ему [178] раны и перевязали чистыми бинтами. Измученный до предела, Крум весь день был как в бреду, то забываясь тревожным сном, то снова приходя в себя. Вечером его посадили на коня, и Богатин, сын деда Николы, отвез его в Матандере к своему брату Михалко...

А что стало с товарищами Крума? Илия был тяжело ранен в живот еще при первом залпе полицейских. Ему с огромным трудом удалось спуститься в падь к горному потоку. Благо выбрался из хижины после Крума и тоже направился к пади. Он отделался легким ранением. В роще наткнулся на раненого Илию и понес его на себе. Илия так и умер у него на руках... Благо отправился разыскивать отряд.

У партизан из Разлога существовало правило не оставлять безнаказанным ни одно предательство. После боя у села Кремен группа партизан отправилась на розыски Крума. Вскоре им удалось поймать предателя-пастуха и расстрелять его...

В Матандере мы оставались несколько дней и договорились о постоянных связях с партизанами из Разлога. Манол пошел вместе с Крумом Радоновым в свое родное село Скребатно, а я и Дарлоков направились в Беслет.

В назначенный день Манол не вернулся. Нам сообщили, что он уехал в Неврокоп, и мы отправились в район Чепино и Лыджене искать связей с отрядом.

44. «Престолонаследники»

29 августа в Аландере мы зашли к рабочим лесхоза. Уже опустился вечер. Рабочий день закончился, и люди, окружив приемщика материалов, вели оживленный разговор.

— Царь умер! — поторопился обрадовать нас один рабочий из Чепино.

— Вчера умер, в Чамкория. Каких-то два-три дня — и готово! — дополнил приемщик.

В нашем присутствии рабочие почувствовали себя увереннее и откровенно стали высказываться против царской династии. Нам интересно было поговорить с ними, но время не ждало, мы распрощались с рабочими и продолжили свой путь. По дороге оживленно обсуждали только что услышанную новость. [179]

— Интересно, кто станет управлять государством? — раздумывал вслух Крум Гинчев. — Симеон еще молокосос...

— Назначат регентов. Как когда-то царевичу в Сербии, — вмешался Кольо Гранчаров.

— А возможно, и принца Кирилла сделают царем, — предположил Георгий Шулев.

Молчаливый Божан шел впереди меня и, казалось, думал о чем-то своем. Вдруг он остановился и обернулся:

— Нет, вы только подумайте! Как будто вам самим не терпится на царский престол — столько разговоров! Не тужите, престолонаследники! Найдется кого посадить нам на шею...

Дорога вывела нас к незнакомому каменистому хребту, возможно, к Тырли. В безлунной ночи перед нами едва вырисовывались силуэты горных вершин. У подножия мерцало множество огоньков. Все невольно остановились в недоумении — огоньки то гасли, то вспыхивали снова.

— Похоже, что это войска, — предположил Кольо Гранчаров. — Должно быть, их вывезли в лагеря...

— Нет! Это по поводу смерти царя, — вмешался другой. — Наверно, какое-нибудь траурное шествие.

Я выслал вперед двух разведчиков, и мы осторожно пошли следом. Вышли к деревушке, приютившейся в небольшом овраге. В деревеньке было шумно. В домах мигали огоньки. Лаяли собаки. С дальней околицы доносился пронзительный звук волынки.

— Да праздник же! Байрам{23}... — обрадовался Дарлоков. — Как же это нам раньше в голову не пришло?..

Жители Родоп в дни этого праздника вечерами выходят в поле с зажженными факелами — не то изгоняют злых духов, не то молят о хорошем урожае, уже и не помню теперь. Нам стало смешно, что все так встревожились из-за этих странных огоньков.

Добравшись до Лигоринеца, что неподалеку от Чепино, мы разыскали зимний загон для скота, принадлежавший Димитру Сеизову, и забрались в него.

— Димитр пошел в село, — встретила нас его мать. — Завтра утром вернется. [180]

— Что нового у вас в селе? О чем говорят люди? — спросил ее Кольо Гранчаров.

Да какие новости могут знать пожилые люди? Кто умер, кто женился, у кого родился ребенок. И вот, пересиливая себя и запинаясь, она сообщила Кольо, что именно в этот день умерла его жена. Кольо словно поразило громом. Он безмолвно смотрел на женщину, и мы чувствовали, каких усилий стоит ему подавить готовый вырваться из груди стон. Кольо пытался что-то сказать, но голос дрожал. Он умолк...

Жена Кольо была сестрой Ангела Чопева, которого полиция расстреляла весной. Несколько лет назад они с Кольо сыграли свадьбу, и вскоре после этого она заболела костным туберкулезом. С тех пор ей становилось все хуже, и Кольо очень тревожился за нее... Когда ее хоронили, Кольо вместе с Дарлоковым пробрался на чепинское кладбище, чтобы хоть издали проститься с женой.

Ночью я спустился с Шоповой поляны в сады между Лыджене и Чепино. Ветви фруктовых деревьев отяжелели от плодов. По оросительным канавкам журчала вода, и на меня пахнуло влажной землей. Ветерок наполнял темноту мягким шелестом высохших листьев фасоли.

Я очистил початок молочной кукурузы и с удовольствием принялся грызть ее сладкие зерна. Съел и несколько яблок, но никак не мог утолить голод.

В доме тетки Крысты никого не оказалось. Я нажал на ручку двери, и она открылась. Забрался на чердак. Тетка Крыста вернулась, когда уже рассвело.

— Ты почему не запираешь дверь на ключ? Когда-нибудь вас ограбят, — сказал я, шагнув ей навстречу.

— Скажешь тоже — ограбят! Да разве здесь есть что грабить? — усмехнулась она. — Ты голоден?

Несмотря на то что я съел столько фруктов и кукурузы, чувство голода не проходило.

— Да ведь и угостить-то тебя нечем! — заохала она. — С вечера пошла в огород, дожидалась, когда отведут воду ко мне, чтобы полить грядки. Да пока дойдет очередь...

Она принесла мне ломоть хлеба и миску мытеницы{24}.

Ваня работал в ночную смену на Паланковской фабрике. Он вернулся с работы часов в 8 утра. Я увидел его через небольшое окошко на чердаке. Одетый в белые [181] брюки, без пиджака, в каких-то полотняных сандалиях, он показался мне чуть ли не элегантным. Про себя даже позавидовал ему, но, когда он поднялся ко мне на чердак, съязвил:

— Ты такой белый и чистый!.. Как тебе удается не запачкаться на фабрике?

Ваня рассмеялся:

— Эти брюки из самой дешевой материи, а сандалии на деревянной подошве. Ты, видно, совсем одичал, если моя одежда кажется тебе красивой...

Еще раньше я поручил Ване попытаться установить связь с отрядом через Ракитово, Дорково или Батак, но оттуда не было никаких вестей! Как впоследствии выяснилось, отряд ушел в Брациговский район.

Отец Вани, бай Кольо Пандев, работал в Кара-Тепе и только изредка наведывался домой. Он не знал, что у них в доме бывают партизаны. Ваня и тетка Крыста скрывали от него это, потому что он выпивал.

Однажды в субботу — он в этот день был дома — ему вдруг пришло в голову отнести свои царвули на чердак. Но дверь оказалась заперта.

— Крыста! Крыста же! Почему закрыта дверь? — крикнул он раздраженно.

Тетка Крыста увела его куда-то, а я в это время быстро шмыгнул в погреб.

Но на следующий день бай Кольо пришла в голову мысль наведаться в погреб. Он спустился вниз по каменной лестнице и нажал на ручку. Поняв, что дверь заперта на ключ, начал чертыхаться. Вышел во двор, но, покрутившись вокруг дома, снова спустился в погреб. Я понял, что лучше открыть дверь и поговорить с ним.

— Ты кто такой? Что здесь делаешь? — накинулся на меня бай Кольо.

В темноте он меня не узнал.

— Тише, бай Кольо! Тише...

Догадавшись, кто перед ним, он вздрогнул от неожиданности.

— А, это ты!.. Понимаешь, какое дело... одна из наших кур несет здесь яйца, вот я и решил взглянуть... — смущенно заговорил он. — А в селе у нас есть один сумасшедший парень... Так вот однажды он забрался в погреб и перевернул все вверх дном. [182]

— А где вы работаете теперь, как себя чувствуете?.. — заторопился я вступить в разговор.

Буркнув мне в ответ несколько фраз, он вышел. Ни слова не сказав тетке Крысте и Ване, он отправился в трактир. Наверное, обиделся, что жена и сын что-то скрывают от него. А на следующий день снова уехал в Кара-Тепе.

45. Указания, вызвавшие сомнения

В начале сентября 1943 года Дед, Георгий Чолаков, Лев Желязков и Георгий Кацаров отправились на Лещенскую поляну, что над селом Фердинандово, где им предстояло встретиться с руководством штаба зоны. С ними в качестве связных и охраны ушли Вела Пеева, Георгий Серкеджиев, Владиков и другие партизаны. Ядро отряда послужило основой для формирования подразделения имени Стефана Божкова во главе с командиром Георгием Ванчевым и комиссаром Николой Мишевым — Камарадом. Восточнее реки Выча действовало еще три наших подразделения, которым присвоили имена Петра Ченгелова, Георгия Жечева и Костадина Чистеменского.

По указанию партии в сентябре была объявлена мобилизация коммунистов и ремсистов в селах и городах. Численность отряда стала быстро расти. Больше всего новых партизан влилось в отряд из Пловдива, Брацигово, Брестовицы.

Мы прибыли в подразделение имени Стефана Божкова в середине сентября. В последний день, когда мы покидали Чепинскую котловину, из Неврокона вернулся в Манол Велев, и таким образом все партизаны из нашего края собрались вместе.

Большинство партизан в лагере подразделения имени Стефана Божкова мы видели впервые. Часть старых партизан ушла с Дедом, другая с Николой Чолаковым в лесах над Батаком заготовляла продукты на зиму. Оставшиеся же совсем затерялись среди новичков. В подразделении насчитывалось человек 60–70. В этих партизанах замечалось уже нечто новое, какой-то особый энтузиазм, подтянутость и дисциплинированность. Те, что оставались в лагере, регулярно проводили военные занятия. Один из новых партизан — Славчо Дишлянов — обучал своих товарищей военному мастерству. [183]

Название лагеря — «Известковый бивак», где мы обосновались, было связано с протекавшим поблизости горным потоком, который из-за наличия извести отличался жесткой водой.

Когда мы находились в этом лагере, туда прибыл уполномоченный Второй военно-оперативной зоны Райчо Кирков. У него было легкое, тренированное тело, и это бросалось в глаза, несмотря на грубую партизанскую одежду. Говорил он мягко и, подавляя смех, то и дело улыбался. Его карие глаза никогда не задерживались подолгу на одном предмете — ему немного было нужно, чтобы все заметить и все понять. Кроме этой врожденной наблюдательности, у Киркова не было особых примет или привычек, которые могли бы дополнить его портрет, но ему было свойственно нечто притягательное, что сразу выделяло его среди других и благодаря чему он с легкостью подчинял себе людей.

На следующий день отряд был построен и представлен Киркову. Сразу же после этого началось партийное собрание, в повестку которого был включен и такой пункт: «Прием в члены партии». Партизаны-коммунисты расположились на небольшой поляне по другую сторону горного потока.

— Красная Армия уже ведет бои под Киевом, — начал Райчо Кирков. — Немцы терпят поражение за поражением. Есть надежда, что англичане и американцы откроют второй фронт. Международная обстановка благоприятствует нашей борьбе, у нас нет оснований считать, что и приближающуюся зиму мы проведем в горах... Нет, нам не придется снова зимовать в горах!

Подул ветер, и над нами закружились пожелтевшие листья. Партизаны напряженно слушали. Кирков говорил о важных вещах, непосредственно касавшихся каждого из нас. Но если все-таки придется зимовать?.. А мы уже чувствовали приближение зимы. Горы опустели, и странная тишина повисла между склонами.

Кирков продолжал:

— Но если даже нам и придется зимовать, то эту зиму мы проведем в активных действиях!.. Будем вести борьбу за территорию — незачем отвлекать силы на заготовку продуктов. Главным образом их надо бросить на подготовку и проведение операций. Надо действовать! [184] И мы будем сражаться! Ну а продукты — продукты добудем в боях...

Много лет прошло с тех пор, но я хорошо помню каждое слово Киркова, даже выражение его лица. Кирков говорил убежденно, но в то же время казалось, что он одновременно старается убедить и самого себя. Эта оптимистическая оценка обстановки, уверенность, что нам не придется зимовать в горах, и связанные с нею выводы — незачем отвлекать свое внимание на заготовку продуктов — сыграли роковую роль в трагической судьбе отряда.

Он говорил медленно, подчеркивая каждое свое слово. Это только подтверждало тот факт, что он понимает и нашу тревогу в связи с приближающейся зимой, и наше молчаливое несогласие с его словами. Он явно хотел убедить нас в своей правоте.

В отряде были старые, опытные партизаны, хорошо понимавшие, как трудно подготовить отряд к зимовке. Они помнили народную мудрость и рассуждали так: готовься к зиме, а если наступит лето, тем лучше. Не одобряли они и массовой мобилизации. Приход в отряд десятков новых, плохо вооруженных партизан, причем накануне зимы, значительно усложнял положение отряда...

Все же собрание решило продолжать мобилизацию новых партизан, активизировать боевые действия отряда, но одновременно с этим группе Николы Чолакова предлагалось продолжать заготовку продуктов в горах около Батака.

Перешли к следующему вопросу повестки дня. Я очень волновался: меня и еще нескольких ремсистов должны были принимать в партию.

Председатель собрания, товарищ Мишев, назвал наши имена.

— Предлагаю обсудить каждую кандидатуру в отдельности! — сказал кто-то.

Я не видел, кто это предложил, и его слова донеслись до меня словно издалека.

— Как и полагается — в отдельности!.. — поддержал его Атанас Ненов.

Взгляды всех собравшихся были прикованы к нам. Одни смотрели на нас с ободряющей улыбкой, другие — серьезно, даже строго. Словно хотели спросить: «Ребята, [185] а знаете ли вы, какую большую ответственность берете на себя?»

Я опустил голову и почувствовал, как кровь стучит в висках. Сухие листья в моей руке незаметно стерлись в порошок.

Мишев сообщил, что рекомендацию в партию нам дает партийное бюро и командование отряда.

— Вы все их знаете и можете высказаться, — закончил он.

Обо мне говорили Георгий Чолаков, Тодор Коларов и другие. Я слушал, и мне казалось, что, кроме их голосов, кроме их слов, вокруг меня ничего не существует: ни леса, ни шумного горного потока, ни ветра.

Нас приняли в партию. Люди расшумелись. Ко мне потянулось множество рук. Я ловил их, пожимал каждую и улыбался, безуспешно пытаясь скрыть свое смущение и выражение гордости, которое, как мне казалось, появилось в моих глазах.