36. Крепче железа — коммунист
В начале июня двое студентов, один из которых был родом из села Величково Пазарджикского уезда, с большими чемоданами в руках ждали трамвая на остановке в Софии. Не успели они сесть в трамвай, как двое одетых в штатское полицейских остановили их.
— Что у вас в чемоданах? Откройте! — приказал один из них.
Оба чемодана оказались до отказа набиты бумагой и восковками, закупленными студентами для подпольного «Информационного бюллетеня» Пазарджикского окружного комитета партии. Сыщики повели студентов в полицейский участок.
Три дня спустя войска и полиция блокировали Пазарджик и Величково. Агенты и взвод полиции окружили дом Динко Баненкина и ворвались во двор. Разбуженный поднятым шумом, Динко схватил пистолет, подбежал к окнам, но понял, что все попытки скрыться бессмысленны. Динко не мог даже оказать сопротивление — дом стали бы обстреливать или забросали ручными гранатами, а в нем находились его дети.
Динко связали и вывели на улицу. Несмотря на полночный час, все соседи поднялись и с тревогой посматривали на двор Баненкина. Любы, жены Динко, в этот момент дома не было: она ушла к своим родным в Черногорово, чтобы помочь в полевых работах. Дети стояли на пороге и жались друг к дружке. Где-то скрипели сапоги, кто-то кашлял, кто-то шептался. В полуночной темноте дома и деревья казались выше. Послышался чей-то режущий слух голос:
— Ручки связаны... и ни гугу...
— Тетя Стоилка, позаботься о детях! — крикнул Динко соседке. — Когда вернется жена, скажи ей, что меня забрали в полицию. Пусть принесет поесть...
— У тебя еще хватает совести разговаривать! Людям больше делать нечего, как возиться с твоим змеиным отродьем!.. — Послышался глухой удар, а потом вздох, вернее, сдавленный стон; казалось, он так и повис над черными крышами.
В течение нескольких ночей арестовали сто тридцать пять человек, а может, и больше. Среди арестованных оказались члены окружного и городского комитетов партии, [146] РМС и жители нескольких других сел. Динко Баненкина и большую часть арестованных увезли в Пловдив в полицейские застенки, откуда нет возврата. Начались очные ставки, допросы, пытки...
Данные, которыми располагала полиция и которые ей удалось вырвать у арестованных, свидетельствовали о том, что главной фигурой является Динко Баненкин, руководитель боевых операций в округе. В полицейских документах не нашлось бы и страницы, где бы не упоминалось о нем.
«...К концу февраля 1943 года Георгий Перустийский, секретарь Карабунарского районного комитета партии, после провала перешедший на нелегальное положение, отвел одного парня в Пазарджик и познакомил там с Динко Баненкиным, — говорилось в одном из документов. — Баненкин поручил парню поддерживать связь с находившимися на нелегальном положении Николой Бечевым из Карабунара и Любеком Йовчевым — секретарем Саратовского районного комитета партии.
5 марта Бечев послал в Пазарджик человека передать Баненкину, что им нужно встретиться в урочище Стражда, между Бошулей и Пазарджиком.
К 20 марта Баненкин провел совещание с Бечевым, Перустийским и еще одним товарищем по партии, а через несколько дней и с Любеном Йовчевым...
В начале апреля Бечев послал к Баненкину человека, чтобы сообщить о том, что в села Варвара и Семчиново прибыла полицейская часть и что она действует весьма активно, а потому перебрасывать людей по этому каналу стало очень трудно.
Баненкин передал через курьера, что просит о встрече с руководителями Сараньовского и Карабунарского районных комитетов партии Любеном Йовчевым и Перустийским, чтобы обсудить вопрос о переброске людей.
Примерно 20 апреля Баненкин снова встречался с Бечевым, и они обсуждали вопросы, связанные с боевой работой...»
В других полицейских материалах говорилось об участии Баненкина в работе подпольных окружных конференций, в доставке оружия, организации боевых групп и убийстве Мачо Генова.
Полицейским ищейкам не удалось раскрыть связи Баненкина с воинскими частями, где он создал подпольную организацию, членами которой являлись многие офицеры, [147] а также его связи с другими районами округа. Но и того, что они узнали, оказалось достаточно, чтобы привести полицейское начальство в изумление. Кто мог допустить, что трактирщик с Софийской улицы окажется таким опасным и таким опытным конспиратором!
Его подвергли пыткам, которые по жестокости превосходили все, что может себе представить нормальный человек. Но никаких новых сведений, кроме самых общих показаний, полученных еще в Пазарджике, полиции вырвать у него не удалось. На протоколе допроса появилась резолюция высшего полицейского начальника: «Ерунда! Нам нужен состав окружного комитета партии, данные о деятельности каждого члена этого комитета и, в частности, о том, чем специально занимался Баненкин; сведения об убийстве Генова и саботаже на фабрике!»
В последний раз его повели на допрос в ночь на 13 июня. Через четыре часа его принесли в камеру завернутым в одеяло и бросили на пол. Это было чудовищное зрелище: голова словно вдавлена в грудь, череп проломлен, язык вывалился, изо рта текла кровь. И на этот раз Динко ничего не сказал. Впоследствии кто-то из полицейских начальников написал на его старых показаниях: «Да человек ли это или железо?»
В полдень в Пазарджике кто-то постучал в ворота дома Динко и, не дожидаясь ответа, вошел во двор. Люба взглянула в приоткрытую дверь и увидела пожилого полицейского с худым небритым лицом, в нескладно сидевшей форменной одежде.
— Это дом Димитра Георгиева? — спросил он.
— Это дом Димитра Стоянова Баненкина, — поправила его Люба. — Баненкина...
— Это не имеет значения, — сказал полицейский и отвел взгляд в сторону. — Если человека прикончили, то как его звали — Стояновым или Георгиевым — все равно... Смерть, бабонька, она для всех...
Люба попыталась сказать что-то, но не смогла. Ей казалось, будто на нее навалилось что-то тяжелое и вот-вот раздавит.
Полицейский повернулся, чтобы уйти, и она словно издалека услышала его голос:
— Поезжай в Пловдив, забери его...
Одолжив у соседей денег, Люба уехала в Пловдив. Только она одна знает, каких трудов ей стоило добраться [148] до места. Из областного управления полиции ее отослали на Пловдивские холмы искать там старое желтое здание — морг. У входа в это здание она застала пожилого человека в грязном белом переднике. Старик вытер руки о передник, как бы раздумывая, что ей ответить. Наконец его ввалившийся рот задвигался:
— Да, есть тут один Баненкин... Муж твой, что ли?.. Привезли позавчера. Велели привести в божеский вид, чтобы незаметно было... А разве можно скрыть такое?.. Вчера я сказал хозяину, чтобы подыскал себе другого человека для подобной работы...
Старик повел Любу за собой, кивком указал на открытый гроб и отошел в сторону. В гробу лежал Динко Баненкин. Люба покачнулась... Когда пришла в себя от потрясения, то заметила, что крепко держится за край гроба. Протянула было руку к голове мертвого, но рука повисла в воздухе, словно ее парализовало: это был вроде и Динко, и вроде не он...
Годы спустя, уже после победы, я зашел к Любе, чтобы узнать, что случилось с Динко, как все произошло. Очень тяжело было говорить об этом, но время, прошедшее с тех пор, все же сделало возможным наш разговор.
О том, что пережила тогда в промерзшем подвале морга, Люба сказала:
— Я перестала видеть и слышать... В какой-то мрак погрузилась, и в этом мраке вдруг замигал огонек, который все увеличивался и приближался ко мне. И когда он оказался совсем близко, я увидела Динко. Не мертвого, а таким, каким помнила с тех пор, когда он был молод и служил солдатом в царской гвардии...
Последние слова Любы напомнили мне один рассказ о Динко, услышанный от его односельчанина и друга.
...1929 год. Дворы в селе Лесичево благоухали, утопая в белой акации и сирени. Заколосившаяся в поле рожь от порывов теплого ветерка гнулась до земли — так серебристые волны на озере наплывают одна на другую. Из густой зелени тутовых деревьев доносились детские голоса. К вечеру на дороге из Калугерово показался молодой мужчина, одетый довольно странно для этих мест. На голове у него — меховая шапка с длинным пером, ярко-красная куртка, расшитая белыми галунами, казалось, вот-вот лопнет на широченной груди и в плечах. Сапоги поскрипывают, шпоры позвякивают, позвякивает и сабля [149] в сереоряных ножнах, пристегнутая к широкому ремню. Дети толпой обступили его, а он идет среди них, сильный и жизнерадостный.
Таков был Динко Баненкин, солдат гвардии его величества. А через четырнадцать лет этого самого Динко, обезобразив до неузнаваемости во имя и по воле его величества, положили в наспех сколоченный гроб...
В те июньские дни 1943 года мы ничего не знали о тяжелом провале. Командование отряда продолжало ждать около Паталеницы встречи с секретарем окружного комитета партии Любеном Гумнеровым и Динко Баненкиным.
Шли дни, а из города никто не приходил. Не переставая лил дождь, и все промокли до нитки. Это только усиливало в нас чувство досады на виновников нашего бесполезного ожидания.
Однажды вечером пришли два товарища из Паталеницы. Поставили перед нами корзину с черешней и несколькими буханками хлеба и сообщили Деду и Георгию Чолакову, что встреча не состоится. Они рассказали о провале, и наш небольшой партизанский лагерь словно замер. Лев Желязков снял очки и долго-долго протирал стекла. Всем было тяжело. Нас не покидало чувство вины за несправедливые упреки в адрес товарищей, не явившихся на встречу.
Больше нам нечего было делать около Паталеницы. Мы расстались с нашими помощниками из села, и Георгий Чолаков повел нас в горы около Батака...
У гроба Динко Баненкина в Пазарджике собрались немногие — одни из его товарищей скрывались в горах, другие находились в тюрьмах и концентрационных лагерях. Дети Динко поверили взрослым, что их отец только уснул, но недоумевали, почему все плачут. Его трехлетняя дочка, только недавно оправившаяся после тяжелой болезни, ощупывала гроб и непрестанно бормотала:
— Папа Динко... Папа Динко...
Когда сняли крышку гроба, она в испуге отскочила назад и закричала:
— Это не папа Динко!..
Я не присутствовал на похоронах Динко и обо всем этом узнал после 9 сентября 1944 года, но мне все кажется, будто и я находился там. И в ушах звучит детский крик, вобравший в себя ужас того страшного времени, [150] когда полицейская блокада как обручем стягивала города, когда зловещие выстрелы разрывали темноту ночи и деревенские собаки тревожно выли вслед уводимым полицией хозяевам. Слезы лились во многих домах. А дети, которые были еще слишком малы, чтобы понять смысл трагических событий, продолжали звать своих отцов...
37. «Живыми не сдадимся!..»
Шоссе из Батака в Пештеру извивается вдоль глубокого оврага, по которому с шумом несет свои воды Старая река. Около дороги, в 5–6 километрах от села, стоит маленький белый памятник. Он стоит посреди зеленой поляны, на нем крест. Издали даже кажется, что это птица села на камень. Поблизости, со стороны вершины Илиджик, — темный овраг. Скалы в нем заросли лесной геранью, мхом и ржаво-зеленым папоротником.
В этом овраге отряд и разбил свой лагерь. Ветви высоких буковых деревьев скрывали нас от посторонних взглядов.
Летняя ночь наступила как-то совсем незаметно. Из ущелья повеяло холодом. В овраге среди скал заполыхали языки пламени партизанских костров. Дежурные укрепили над огнем покрывшийся сажей котел, намереваясь варить кукурузную кашу. Около огня собрались почти все обитатели лагеря. Беседовать значительно приятнее, когда потрескивает горящий хворост, когда булькает в котле закипевшая вода и вокруг разносится дразнящий аромат.
У костра нас и застали Георгий Кацаров, Димитр Чучулев и Петр Марджев. Они вернулись с потемневшими лицами, истощенные, оборванные.
Все разговоры сразу же прекратились. Мы почувствовали, что стряслась какая-то беда.
...После операции в Кьошке группа партизан из Цалапицкого уезда спустилась с гор, намереваясь провести еще одну операцию и забрать с собой группу новых партизан. Георгий Чолаков долго не решался отпустить эту группу, но партизаны из Цалапицы упорно настаивали, и он уступил, послав с ними Кацарова...
Группа покинула лагерь вечером 30 мая. Партизаны прошли недалеко от Брацигово и спустились в Кричимскую [151] долину. Для начала установили связь с коммунистами из села Говедаре.
— Что вы собираетесь делать в Цалапице? — спросили те, когда узнали, куда партизаны держат путь. — Там тяжело!
— Почему тяжело?
— Полная блокада села. Из Цалапицы выслали пятнадцать человек. Жандармы хватают коммунистов прямо на улицах.
За несколько дней перед этим, в воскресенье вечером, Стойо Пивишки, Тодор Узунов и Петр Панчев — партизаны из Кричимского отряда — проникли в село Костиево и расстреляли предателя народа головореза Запряна Клявкова. Полиция вымещала на населении свою злобу.
Георгий Кацаров решил разделить свою группу на две части и отправить их в разных направлениях: если нагрянет беда, часть группы сумеет выполнить задание. Кацаров с пятью партизанами отправился в Полатово, а Спас Ерев, Запрян Дачев, Рангел и Тодор Брымбаровы — в Оризаре.
Рассвет застал их в местности Орешак. Хлеба уже доставали им до пояса. Легкий ветерок шелестел в листьях одинокого вяза. Небо на востоке начало розоветь. Тодор Брымбаров пошел в село выяснить обстановку, а остальные укрылись в поле.
А днем из села Кадиево сообщили по телефону в Пловдив, что в Орешаке скрываются партизаны. Не прошло и получаса, как там затарахтели машины моторизованной полиции. Партизаны поняли, что их предали, но было уже поздно — их окружили со всех сторон.
— Сдавайтесь! Сопротивление бесполезно! — крикнул один из полицейских офицеров.
У Спаса Ерева было широкое скуластое лицо и косая сажень в плечах, как это бывает у человека, недавно оторвавшегося от плуга и земли. Люди, подобные ему, сильны духом и предпочитают лучше умереть, чем попасть в руки врагу.
Услышав крик офицера, Спас Ерев и Рангел Брымбаров переглянулись: «Живыми не сдадимся!» Когда они обернулись к Запряну Дачеву, тот поспешил отвести свой взгляд. Он был бледен и сердит.
Ерев и Брымбаров обдумывали, как лучше организовать оборону, и вдруг Запрян Дачев вскочил и побежал [152] в сторону наступающей цепи полицейских. Раздалось несколько выстрелов, и Запрян, видимо раненный, упал как раз посередине между своими и врагами.
Над полем установилась жуткая тишина. С деревьев взлетели и заметались вспугнутые птицы.
— Сдавайтесь! Слышите?.. — крикнули им снова.
Ответа не последовало. Завязался бой. Огненный обруч сжимался все теснее, а вокруг ровное поле — ни леса, ни овражка.
Вдруг Рангел Брымбаров, вскрикнув, упал на землю и затих. Ерев накрыл его лицо шапкой и укрылся за старым вязом, единственным деревом, росшим среди поля. По нему стреляли из винтовок и автоматов, а у него был только пистолет.
Полицейским удалось подползти близко к вязу. Они выстрелили Ереву в спину. Его тело, медленно оседая, упало на землю.
И снова над полем легла тишина. Ветер лениво колыхал колосья, даже птицы улетели куда-то...
Георгий Кацаров вернулся в отряд только с четырьмя партизанами.
38. В одиночку тяжело
В середине июня командование послало Божана, Тодора Дукова и меня в Чепинскую котловину искать Манола Велева и еще троих наших товарищей, которые после засады в Картеле оказались отрезаны от отряда. Мы прошли совсем рядом с Ракитово, дали знать о себе тамошним нашим помощникам и направились прямо в Лыджене.
Остановились в овраге, что за скалами «Дед да баба». Ночью заморосил дождь. Вот уж ни к чему! Где от него укрыться? Я свернулся клубком под ученической шинелью и постарался не думать о дожде. А он выстукивал дробь по домотканому сукну, как по натянутой коже барабана. Подо мной натекли уже лужицы воды, а сырая одежда прилипла к телу.
— Давайте зайдем в село и остановимся у верных людей, — предложил Божан.
— Не у кого, — ответил я, не задумываясь.
— Нет, вы только подумайте! Если бы речь шла о [153] Ракитово, там нашлось бы кому нас приютить. А здесь все стали больно важными...
Рассвело, но дождь не переставал. Я вылез из-под шинели, которая стала тяжелой от влаги и прилипшей к ней грязи, чтобы поразмять окоченевшие ноги. Божан снова начал ворчать, бормоча что-то нелестное по адресу наших лыдженских помощников: сидят себе, значит, в теплых домах, живут в свое удовольствие и преспокойненько ждут прихода Красной Армии. Его жесткие волосы прилипли к влажному лбу, в густых бровях застряли песчинки. Заросшее, помятое лицо выглядело таким же темным, как земля.
На следующую ночь мы пробрались в пустовавший дом Мильовых. Расположились в крохотной комнатушке под террасой. Отец Мильо, бай Никола, слыл чудаком. И действительно, в его доме мы не обнаружили ничего, кроме чучел животных и птиц.
В комнатушке было единственное окошко, выходившее, как и фасад дома, на южную сторону. Двор был чистый, ухоженный, с кустами роз и клумбами цветов. Часть двора хозяева превратили в огород. На грядках торчали стрелки молодого чеснока и лука.
В обед около дома весело играли детишки. Я осторожно приподнял край занавески и увидел, что в огороде работает женщина из Слободы беженцев.
— Мама, я хочу посмотреть на чучельных животных! — крикнул кто-то из ребятишек. — Открой мне, мам!
— Некогда мне, — ответила женщина. — Вот-вот снова пойдет дождь. Мне надо торопиться...
Она распрямила спину, посмотрела на вершину Арапчал и снова склонилась над грядкой. Но любопытство уже не давало детям покоя. Они ведь знали, сколько интересных вещей есть в доме деда Николы: чучела зайцев, белок, дятлов, орлов и даже медвежонка, у которого совсем всамделишные глаза.
Дети приникли к стеклянной двери, пытаясь рассмотреть что-нибудь в маленькую щель между занавесками. Глаза их горели от желания открыть «тайны деда Николы». И вдруг чья-то ручонка просунулась внутрь через отломанный уголок стекла и отдернула занавеску. Я вскочил и прижал занавеску к раме окна. Испугавшись, что в комнате кто-то есть, дети с криком разбежались. [154]
Женщина, очевидно, догадалась, в чем дело, поэтому, повозившись немного около дома, увела малышей к себе, в Слободу беженцев.
Дом Мильовых мы покинули через несколько дней в сумерках. Пролезли под колючей проволокой ограды и вышли прямо на межу поля, которое было все в лужах из-за непрекращавшихся несколько дней дождей.
Не прошли мы и двухсот метров, как нарвались на засаду. В нас стреляли из сосновой рощи. Я залег прямо в поле, а Божан и Дуков сумели укрыться за межой.
После первых же выстрелов в Лыджене сразу поднялся шум. Начали стрелять и в других местах. Со стороны моста через речку Луковица донесся пронзительный свисток полицейского. Божаи отошел к сосенкам возле дома Мильовых, а Дуков побежал через сады в направлении Слободы беженцев. Пока мне удалось проползти через межу, они уже скрылись в темноте. Я остался один.
Решил пойти к скалам «Дед да баба», потом спустился вдоль Луковицы и зарослей ивняка к болотистым лугам возле Горановской слободы. К рассвету вышел к нивам по ту сторону Старой реки и спрятался в высоких хлебах. Оттуда хорошо был виден дом Мильовых. Но я беспокоился, что полиция нападет на наши следы и тогда нетрудно будет догадаться, где мы прячемся.
Утром человек тридцать полицейских, миновав дом Мильовых, подошли к месту засады, развернулись цепочкой и начали прочесывать местность по направлению к Гергеванче и скалам «Дед да баба». К обеду они снова вернулись к Слободе беженцев, но опять не наведались в дом бай Николы. Опасность вроде бы миновала, а меня не покидала тревога за Мильо.
Мне хотелось спать, от усталости глаза сами собой слипались, но я старался отогнать сон. В поле было безлюдно, но тишина казалась обманчивой, и я не позволял себе расслабиться.
К вечеру снова отправился в село. Вечерний воздух был наполнен запахами мокрого сена и свежесрубленной древесины. Около железнодорожной станции раздавались громкие голоса, — наверное, рабочие грузили вагоны. Слышался лязг и пыхтение маневрового паровоза.
Я зашел во двор тетки Крысти Пандевой и постучал в окошко. Мне открыл Ваня. Мы росли с ним вместе. А позже наши детские воспоминания слились с пережитыми [155] вместе опасностями, и это еще больше сблизило нас.
Ваня Пандев был очень крупный и сильный для своих лет. Шрам на щеке, оставшийся у него после ожога, придавал ему немного суровый и грубоватый вид. Резкость движений выдавала резкость его характера. Был он несколько заносчив, и в нем угадывалось ироническое отношение к более слабым. Но, несмотря на все это, Ваня был честным и преданным другом.
Быстро пройдя через маленький коридор, я вошел в комнату и сразу принялся расспрашивать Ваню о положении в селе.
— Мильо сидел как на иголках, — сообщил он взволнованно. — Но все обошлось... Ну а вы как?.. Никто не ранен?
Ваня отослал младшего брата в другую комнату и постелил мне рядом с собой. Свежевыстиранное постельное белье пахло мылом.
У тетки Крысти я оставался несколько дней, чтобы дождаться встречи с группой Манола Велева. От Божана и Дукова так и не было никаких вестей.
Однажды Ваня вернулся с работы встревоженный и еще в дверях начал рассказывать о каком-то бое между полицией и партизанами возле Батакского болота. Выглядел он очень взволнованным, даже говорил несвязно.
— Убили Крыстьо Пеева из Дорково. Есть и раненые... Партизаны отступили!..
— А много было наших? Что говорят об отряде? — спросил я, но этого он не знал.
Наш лагерь находился недалеко от Батакского болота. Поэтому новости, принесенные Ваней, встревожили меня. Похоже, что бой шел в лагере или где-то поблизости. И в том и в другом случае я не мог уже рассчитывать найти своих на старом месте. А где же и как я буду их искать?
Вечером, после того как пришел последний поезд из Пазарджика и улицы опустели, я покинул дом тетки Крысти и направился в сторону Илиджика. Понимал, что отряд едва ли находится там, но где еще его искать — не имел представления. Надеялся в старом лагере обнаружить какие-нибудь следы.
Вышел на проселочную дорогу, ведущую в Ракитово. Слева темнели заросли вдоль реки Мытница. Напоенные [156] влагой ветви отяжелели и склонились к земле. Над Каркарией то и дело вспыхивали молнии, и доносились глухие раскаты далекого грома.
Тягостные мысли не давали мне покоя. У тетки Крысти я нашел приют и тепло и поэтому еще острее чувствовал сейчас свое одиночество.
На следующую ночь я добрался до вершины Илиджик, у подножия которой оставил отряд. Принимая все меры предосторожности, крадучись спустился к лагерю. В буковом лесу царила непроглядная тьма. Я остановился у огнища, где мы обычно готовили нехитрую партизанскую еду. Всюду мертвая тишина. Никаких признаков жизни... И вдруг... чьи-то шаги. Кто-то промелькнул по ту сторону скалы. Я замер. Кто бы это мог быть?... Если свой, он бы назвал пароль...
Шаги удалялись и скоро совсем замерли.
Утром, осмотрев лагерь издалека, я снова спустился к нему. Судя по всему, лагерь покидали в большой спешке. Между кустами я обнаружил забытую одежду и другие предметы. Следы никто даже и не пытался замаскировать. На одной из скал торчала сломанная увядшая ветка. Под скалой я нашел зарытую в земле записку от Деда. Он сообщал, что поблизости велась перестрелка и убит Крыстьо Пеев — Соловей, что полиция и жандармерия тщательно прочесывают эти места. Он предупреждал также, что 26 июня, в среду, пришлет товарищей, которые отведут нас в новый лагерь.
Пока я читал записку, за моей спиной появился Божан. Он оброс бородой, глаза ввалились. От радости, что мы снова вместе, я готов был его расцеловать.
— Нет, вы только подумайте! Как же это получилось, а? — быстро заговорил он. — Как хорошо, что мы встретились! Одному тяжело... И страшно...
Только теперь я понял, что ночью слышал его шаги.
Скитаясь около Ракитово, он тоже пережил гнетущее чувство одиночества. Я спросил, куда он делся после того, как мы нарвались на засаду.
— Отошел к сосняку, — ответил он. — Думал открыть огонь, чтобы дать тебе возможность отступить, но потерял, тебя из виду... К тому же стало совсем темно.
Он улыбнулся, сделав такой жест рукой, который, как мне показалось, означал: «Пока мы живы, мы пройдем через любые горы, но разыщем друг друга...» [157]
39. Брат против брата
Жители Пештеры уже давно перестали гордиться своим земляком-царедворцем. Этого человека, несколько лет перед этим занимавшего пост премьер-министра Болгарии, просто забыли. Город жил легендами о Петре Велеве. Преследуемый в течение двух лет целой армией агентов, полицейских и солдат, не раз попадавший в окружение и перестрелки, он оставался неуловимым и невредимым. Простые люди верили, что его пуля не берет. Но полиция этому не верила.
— Знаем мы эти басни, — говорил уездный начальник полиции Гылыбов. — Я так с ним расправлюсь, что те, кто лишнее болтает, языки прикусят...
Через несколько дней Гылыбов вызвал из Пловдива «специалиста» по борьбе с подпольщиками и провел с ним целый день. Никого больше не вызывал, никуда не выходил, даже обед им в кабинет принесли. Только раз один из служащих вошел и оставил на столе десятка два досье. Пловдивчанин уехал только к вечеру.
На следующий день Гылыбов вызвал своих помощников и приказал им взять под усиленное наблюдение младшего брата Петра Велева — Бориса...
— Меня интересует не только то, встречается ли он с партизанами, но и его характер, его слабости... И не тяните с этим делом.
Агенты приступили к работе. Один из людей Гылыбова втерся в доверие к Борису, даже стал его приятелем. Прошло какое-то время, и Гылыбов приказал арестовать Бориса.
— Арестовать, но чтобы этого никто не видел и не слышал! Головой отвечаете, — уточнил он приказ.
Бориса ввели в кабинет. Гылыбов поднялся с места, заложил руки за спину, потянулся и дал знак арестованному сесть. Встал перед ним, похрустывая суставами пальцев — привычка, сохранившаяся с тех пор, когда он сам истязал свои жертвы. Арестованный побледнел, глаза его наполнились ужасом, он даже зажмурился...
— Сколько раз ты встречался с братом?
Арестованный молчал. У него дрожали руки, и он стиснул их между коленями. Гылыбов начал выгибать пальцы левой руки, прислушиваясь, как хрустят суставы. Он делал вид, что забыл о существовании арестованного, [158] на самом же деле выжидал момента, когда страх еще сильнее овладеет этим слабохарактерным человеком.
— Тебе дорога жизнь? — спросил Гылыбов.
Арестованный кивнул.
— Дорога... но когда ты пошел по стопам своего брата, то об этом не подумал... — сказал Гылыбов и повернулся к своим подручным: — Выжмите из него все, что сможете, а ночью его зароют среди камней на Малиновом холме!
— Нет! Пощадите! — вскочил арестованный. — Я все скажу...
— Словами жизнь не выкупишь. Мы и так все знаем. Уведите его!
Арестованный вскинул руки и закричал:
— Подождите! Умоляю!... Чего вы от меня хотите?..
От него потребовали убить брата — ни больше, ни меньше. И Борис согласился этой чудовищной ценой оплатить свою жалкую жизнь...
Он должен был застрелить брата из пистолета при первой же встрече. Но предателю этот план не понравился. Его брат смелый, очень ловкий и легко сможет его обезоружить. К тому же это будет слишком явным убийством.
Гылыбов пристально посмотрел на арестованного, хотел что-то сказать, но повернулся и сел за письменный стол. Потом взял сигарету, чиркнул спичкой, но она догорела у него в руках, а он так и не прикурил.
— И я не люблю грубой работы, — согласился он. — Пожалуй, яд в таких случаях — более подходящее средство...
В последние дни июня Петр вместе с несколькими партизанами побывал около Пештеры. Ночью возле старой электростанции они встретились со связными Гавраилом Йордановым и Николой Галановым. Закончив дела, пештерцы собрались возвращаться, но Петр их задержал. Расспросил об отце, о брате Борисе.
— Отцу твоему нездоровится. Ослабел он, исхудал... С трудом выходит на работу, — ответил Галанов и замолчал.
Петр снова спросил о брате. Галанов, прикрыв рот кепкой, глухо закашлялся. Где-то крикнула сойка. Гавраил повернулся к товарищу, сверкнув в темноте глазами: [159]
— Скажи ему! Зачем молчать?..
Галанов перестал кашлять и нахлобучил кепку на голову.
— Что-то не нравится мне Борис. Завел дружбу с секретарем уездного управления полиции. Сдается мне, совесть у него нечиста.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что он стал провокатором? — прервал его Петр.
Галанов не ответил. Над ними кружила летучая мышь. Гавраил отвернулся, и из-под его ноги покатился в реку камень.
— Ваши подозрения страшны... — проговорил Петр. — Не верю, чтобы мой брат связался с теми, кто хотел отправить меня на виселицу. Родная кровь...
Петр не послушался товарищей и в ту же ночь дал брату знать о себе, а тот — сразу же в полицию. Сообщил, о чем говорил с Петром.
— Ты предложил ему снова встретиться? — нетерпеливо спросил Гылыбов.
Борис закрыл ладонями лицо и хотел сесть, но полицейский схватил его за руки.
— Договорился ты с ним о новой встрече или нет? Если ты провалишь дело, сам господь тебе не поможет!
— Договорился... — чуть слышно ответил Борис и прикусил губу.
— Где?
— На винограднике за казармой...
Гылыбов радостно потер руки. Приказал отвести Бориса отдохнуть, а затем заняться его подготовкой к встрече с братом. Оставшись один, позвонил в Пловдив.
— Этот тип попался на нашу удочку, — доложил Гылыбов какому-то начальнику. — Да! Сегодня ночью! Дело верное! Хлебцы мне нужны к обеду... Вышлите с мотоциклистом...
С утра Петр и Георгий Шулев, широкоплечий парень из Каменицы, оставив других партизан в лесу, отправились на виноградник. Как и было условлено, после обеда к ним явился Борис. Он принес повидла и четыре небольших хлебца.
Петр и Георгий сразу же нарезали один из них — уж очень проголодались. Предложили и Борису ломтик, но тот сказал, что торопится: должен идти в кино с писарем полицейского управления. [160]
— Я специально все так устроил, чтобы полиция меня не заподозрила. Если опоздаю, начнут во мне сомневаться.
Борис обещал прийти на следующий день, быстро попрощался и спустился в город.
Не прошло и четверти часа после его ухода, как Петр и Георгий почувствовали озноб. Свело пальцы рук и ног. В глазах помутилось. Спазмы постепенно охватили все тело. Сковало челюсти.
Георгий выпил воды, и у него сразу же началась рвота. Ему стало совсем плохо, он упал. Петр чувствовал себя лучше и пошел к лесу, где их ждали остальные. Расстояние небольшое, а он добирался несколько часов. Когда добрел до партизан, миновала полночь. А предстояло еще вернуться, чтобы вынести Георгия.
В обратный путь с Петром пошел Тодор Узунов — Никита. Они спешили, но пришли на виноградник только на рассвете. О возвращении в лес не могло быть и речи, и, несмотря на очевидную опасность, они решили переждать день в винограднике.
Накануне Тодор ничего не ел. Он попросил Петра дать ему немного хлеба, и тот дал — ему все еще казалось, что они отравились черешней, которую ели перед тем, как принялись за хлеб. Виноградник принадлежал его отцу, и он решил, что полиция опрыскала черешню отравой. Тодор отрезал четвертушку хлебца, а остальное оставил товарищам.
Вскоре и Тодор ощутил озноб и боль в желудке. Он побледнел, потом посинел. Принесли воды, но это не помогло. И тут они заметили проходивший возле виноградника военный патруль. Чтобы до патруля не донеслись стоны Тодора, ему прикрыли рот кепкой. Он корчился и стонал, а потом затих. К утру он был мертв.
Петр и Георгий начали ножами рыть могилу, но тут заметили, что на винограднике появился один из сыщиков — Козаров. Следом за ним шли несколько полицейских. Они шли уверенно — яд надежное средство! Петр выстрелил, свалил Козарова. Полицейские тут же открыли огонь. Отстреливаясь, партизаны отступили в лес...
Они вернулись в отряд пожелтевшие, опухшие, с кругами под глазами, едва передвигая ноги. Петр опустился на землю и прошептал:
— Нас отравили... Тодор... [161]
Больше он ничего не смог объяснить, но мы поняли, какая участь постигла Тодора.
— Брат брата травит!.. — дрогнувшим голосом проговорил Петр.
Командир отряда Дед взял из руки Петра хлебец и спросил:
— Хлеб отравлен?
— Да...
— Отправим через надежных людей в Пловдив на исследование.
Петр едва прошептал посиневшими губами:
— Надо отправить.
Через несколько дней пришло подтверждение: «В хлебе обнаружен стрихнин».
Лагерь отряда в глубоком овраге над Пештерой мы назвали Никитиным биваком в память о Никите — Тодоре Узунове, простом рабочем из Каменицы.
Мы приговорили предателя к смерти, но тот исчез из Пештеры. После 9 сентября его арестовали и судили, но в народный суд явились близкие Бориса и умоляли пощадить его. Суд проявил снисхождение. Борис провел в тюрьме несколько лет и сейчас живет в соседнем с Пештерой селе — жалкий и презираемый людьми.
40. Нападение на Светлоструйское лесничество
В конце июля отряд готовился к нападению на Светлоструйское лесничество. Однажды вечером мы спустились к реке Голяма и, перейдя ее вброд, пошли через лес. Места здесь были холмистые, мы задыхались от бесконечных подъемов и поэтому часто устраивали привалы. К полночи нам едва удалось преодолеть половину пути до лесничества. Стало совсем темно. По листьям деревьев забарабанили крупные капли дождя. Ах, этот дождь!.. Решили устроить большой привал.
Весь следующий день отряд провел недалеко от лесничества. Нужно было соблюдать тишину, поэтому мы избегали лишних движений. К пяти часам Дед подобрал команду из нескольких человек и приказал нам взять у товарищей ножи и солдатские котелки. Георгий Чолаков повел нас лесом. Мы преодолели небольшой подъем с редкими сосновыми посадками, и перед нами раскинулись [162] тучные луга. Вскоре мы заметили среди них несколько словно бы прилепившихся друг к другу зданий — в них и размещалось лесничество. Вокруг работали люди.
Мы стояли на краю крутого склона, откуда начинался размытый дождями овраг. Георгий Чолаков решил выкопать там склад для продуктов. Мы принялись за работу.
Солдатскими ножами аккуратно срезали дерн и осторожно укладывали его на пальто Кочо Гяурова — нельзя было оставлять никаких следов, свидетельствующих о наличии склада. После этого мы сгребли землю котелками и высыпали ее на другие пальто, потом отнесли в овраг.
А в это время на наш дозор наткнулся молодой парень, работавший в лесничестве. Часовой задержал его, отвел в сторону и только после этого подал нам сигнал. Мы направились к нему. Парень узнал Георгия Чолакова и разволновался.
— В лавке лесничества есть хлеб и брынза. Я сейчас вам принесу! — тотчас же предложил он.
— Да у нас все есть. Мы не голодны, — ответил Чолаков.
— Дядя Георгий, мне хочется вам помочь... Мигом сбегаю.
И парень исчез среди деревьев. То, что его отпустили, противоречило всем правилам конспирации, но Чолаков оставался спокоен.
— Пусть поможет, раз ему так этого хочется. Ведь дело не в ломте хлеба и брынзы, а в сознании человека. Этот хлеб навсегда свяжет его с нами...
Через полчаса парень принес хлеб, брынзу и сахар. Должно быть, это были продукты, которые полагались ему как рабочему лесничества. Чолаков предложил ему деньги, но тот только оттолкнул его руку.
— Возьмите меня с собой, дядя Георгий! Не пожалеете...
— Сейчас мы не можем тебя взять, — отказал ему Чолаков. — Но если понадобишься, мы дадим тебе знать...
Остальная часть отряда присоединилась к нам после наступления сумерек. Солнце скрылось за ощетинившимися скалами Сютки. На поляны, на которых белели помещения лесничества, из глубоких оврагов наползал легкий туман, а затем и они утонули во мраке. Лучи угасавшего дня освещали только высокие вершины.
Дед и Георгий Чолаков отдали последние распоряжения, [163] и обе наши группы отправились на задание: предстояло прервать связь лесничества с селами и другими лесничествами, перекрыть дороги. Остальная же часть отряда, укрывшись в чаще, осталась ждать условленного часа для нанесения основного удара.
На востоке, куда ушла одна из наших групп, завязалась перестрелка. Мы переглянулись. До самого последнего момента в лесничестве не было полиции, а войска, охранявшие его, месяц тому назад были выведены. Сопротивление могли оказать только работники лесничества.
Чолаков приказал идти вперед, и отряд двинулся на поляны.
Из здания лесничества кто-то выстрелил в нас. Рассредоточившись, мы продолжали двигаться цепочкой. Наши выстрелы по лесничеству эхом разнеслись по всему лесу.
Ворвавшись через ворота, мы захватили здание и задержали всех находившихся там людей, но найти того, кто стрелял, так и не смогли.
Пока наша группа занималась этим, остальная часть отряда окружила другие здания и собрала всех людей в одном из помещений.
Обрадовавшись тому, что им уже ничего не угрожает, люди быстро пришли в себя и делали вид, что с большим вниманием слушают речь Атанаса Ненова. А может быть, и действительно слушали. Он говорил дерзкие, удивительные слова, одновременно зачаровывавшие слушателей и смущавшие их, слова, возвышавшие человека. Это был призыв к чистым сердцам и в то же время обвинение против равнодушных. Своим немного хриплым голосом, отчего слова его, казалось, звучали еще более выразительно, Ненов говорил о том, почему мы отказались от родного очага, от спокойствия отцовского дома и пошли проливать кровь, скрываясь в никому неизвестных оврагах и безлюдных лесах.
Завхоз лесничества открыл нам склад, где чего только не было — и продукты, и резиновые царвули, и взрывчатые вещества, и одежда. Мы начали набивать этим добром свои рюкзаки. В подобных случаях никто не жалел собственной спины, стремясь унести как можно больше. Да и как можно оставить такое богатство!
Вскоре пришли и те партизаны, что действовали к востоку от лесничества. Они были чем-то смущены и недовольны друг другом. [164]
— Почему устроили пальбу? — сурово спросил Дед.
— Дело в том... Вышли мы на дорогу, а нам навстречу трое неизвестных. «Стой!» — крикнули мы, а они сразу же открыли огонь и исчезли в темноте. Так и не удалось их поймать.
Штаб, предусматривая эту операцию, преследовал снабженческие цели. Но результаты ее имели и политическое значение. В селах чувствовалось небывалое воодушевление. В течение многих месяцев полиция утверждала, что наш отряд разгромлен и что, если через неделю или две оставшиеся в живых партизаны не сдадутся, они будут уничтожены. Убийство командира Второй оперативной зоны Георгия Жечева, разгром одного из отрядов недалеко от Фердинандово, ликвидация отряда Нено Стоянова, действовавшего за рекой Выча, а также и другие наши неудачи весной 1943 года отрицательно подействовали на часть населения. И вот благодаря проведенным операциям наш отряд доказал, что он существует и действует.
«...После вывода солдат, которые охраняли государственные лесничества, подпольщики получили возможность нападать на них, — писал в своем докладе Министерству внутренних дел начальник уездного управления полиции в Пештере. — По этому поводу и дважды докладывал в областное управление полиции и в предыдущем своем докладе подробно аргументировал необходимость охранять эти лесничества. Но меры не были приняты, и мы дождались того, что произошло.
26 июля в 21 час нападению подверглась лесопилка Новомахленской лесообрабатывающей кооперации в местности Дупка. В нападении участвовало человек десять партизан, в том числе несколько известных нам жителей Батака.
29 июля примерно в 21 час группа в составе 50–60 человек, среди которых были и три женщины, с различных сторон напали на Светлоструйское государственное лесничество... и забрали все запасы продуктов... 30 килограммов взрывчатки, 2400 штук капсюлей, примерно 700 метров бикфордова шнура.
После этого они собрали всех рабочих в одном из помещений, и там их руководитель выступил перед ними. Он говорил с едва заметным русским акцентом о причинах, заставивших их покинуть свои дома и уйти в горы. [165]
Они будто бы первые солдаты Отечественного фронта. Он говорил и о событиях в Италии, о свержении дуче и о том, что в настоящий момент Советская Армия наступает в направлении Орла».
Запомнилось и одно небольшое происшествие, которое теперь вызывает только снисходительную улыбку. Уже не помню, как стало известно, что один из партизан унес из пустого помещения лесничества часы. Часы, правда, были нам очень нужны, но понятия партизанской морали были слишком сильны в нас, наша совесть взбунтовалась, и мы чуть не переборщили в этом своем возмущении. Срочно собрали отряд. Сколько речей мы произнесли о недопустимости посягательства на личную собственность населения! А тот, «мародер», готовый провалиться сквозь землю, весь красный от смущения, только вздыхал и не смел даже поднять глаз. И вот, когда очередной оратор утверждал, что отряд не может мириться с подобными поступками, бай Никола Чолаков рассмеялся:
— В этом мире все так перепуталось, иногда пропадают человеческие головы и никто не может найти, так что же говорить о часах?..
Партизаны уловили его иронию, и, поскольку операция прошла успешно, вскоре все забыли о невинной краже.