26. Клянемся!

О присяге говорили давно, и, как все долгожданные события, этот день наступил, исполненный счастливого предчувствия чего-то праздничного.

С утра все скребли безопасными бритвами заросшие щеки перед осколками зеркала, и нам казалось, что мы впервые видим собственные лица — так они светились счастьем и радостью в этот день.

Мы, молодежь, проявляли особенную нетерпеливость — словно, произнеся слова присяги, станем старше на несколько лет.

Переполненные радостью, мы затеяли возню, а Никола Чолаков, отложив в сторону свою широкую бритву, прикрикнул на нас:

— Нет, вы только посмотрите на них! Можно подумать, что они собираются на гулянку, а не на смерть...

14 февраля весь отряд построился перед землянкой. Дед, Георгий Кацаров и Никола Мишев вышли перед строем. Их лица были сосредоточенны, и едва заметная бледность выступила на щеках. Ослепительно сверкал снег. На вороненой стали револьвера, укрепленного на пирамиде из четырех винтовок, вспыхивали лиловые звездочки. [106]

Георгий Кацаров кратко объяснил, что такое присяга, ее значение. Он был очень взволнован и говорил недолго. Затем начал читать текст. Нестройный хор осипших голосов повторял слова клятвы. Казалось, лес зашумел, точно где-то произошел обвал, затем этот шум замер над нашими головами. От произносимых нами слов кружилась голова и захватывало дух:

«Я, народный партизан из боевого отряда имени Антона Иванова, клянусь и обещаю перед лицом своих товарищей и перед лицом болгарского народа, что буду служить народу, бесстрашно и самоотверженно бороться против фашизма — иностранного и болгарского, против его носителей и агентов, вплоть до его полного уничтожения и до того, как от него очистится родная земля! Клянусь и обещаю с неизменной твердостью, соблюдая железную дисциплину, бороться и выполнять программу и решения Отечественного фронта{19}, его органов, преодолевать все трудности и лишения, а когда понадобится, отдать каплю за каплей свою кровь и жизнь за великое дело освобождения!.. Клянусь быть беспощадным к врагам и верным стражем и защитником болгарского народа, его чести, его собственности и славных традиций! Если же я нарушу эту клятву, предам своих товарищей, партизанскую тайну или сдамся врагу, пусть я буду трижды проклят и понесу самое суровое наказание — расстрел из оружия, которое сейчас целую!»

Шеренги пришли в движение. Командир и комиссар прикоснулись губами к револьверу, укрепленному на вершине пирамиды из крест-накрест сложенных винтовок. Вслед за ними то же самое проделали и все остальные. Слово «Клянусь!» раздавалось эхом среди деревьев, словно напоминая, что мы никогда не должны забывать, что каждый из нас является солдатом народа. [107]

После принятия присяги отряду было официально присвоено имя Антона Иванова.

А несколько дней спустя мы узнали, что полиция произвела аресты коммунистов в Пештере и Батаке. Новость принес Димитр Чучулев, которому с большим трудом удалось ускользнуть из рук полиции. После него в отряд прибыли Алексий Ванчев, Петр Пелев и Атанас Кынев. Наше руководство встревожилось. Следовало усилить охрану и наблюдение за шоссе на Доспат.

2 марта пришли три важных документа: директива Центрального Комитета партии, письмо Пловдивского окружного комитета партии и указания из штаба боевых соединений в Пловдиве. В них содержалась оценка нашей деятельности, анализировались недостатки в работе отряда, разъяснялась линия партии и указывались основные задачи партизан.

«...Используйте все возможности, чтобы перераспределить наличные силы партизан на менее многочисленные группы; пусть они базируются в промышленных, железнодорожных центрах и важных сельских районах с целью проведения диверсионной, организационной и политической работы. А те, кто временно остается на базе, пусть усиленно займутся политической подготовкой и военным обучением...»

Отряд разделился на пять боевых подразделений. На следующий день два подразделения, которые должны были действовать восточнее Фердинандовской реки и реки Быча, ушли на север. В середине марта землянку покинули подразделения Илии Чаушева и Георгия Ванчева. Час расставания, о котором было столько разговоров, наступил.

В отряде оставалось совсем мало людей. Стало как-то пусто и одиноко. Мы проводили все подразделения и покинули землянку последними. Нам было тяжелее всех.

27. Чепинская котловина охвачена волнением

Центральный и Чепинский отряды продолжали действовать как боевые единицы под командованием Деда и Георгия Кацарова. В сущности, это было ядро отряда имени Антона Иванова. В конце марта 1943 года группы приступили к проведению первых боевых операций. [108]

Дед, Георгий Чолаков и Серкеджиев отправились в район Паталеницы, чтобы установить связь с Пазарджикским окружным комитетом партии и организовать диверсии на центральной железнодорожной линии София — Пловдив и на узкоколейной линии Пазарджик — Лыджоне. Комиссар повел вторую группу в район Брацигово. Ей предстояло привести в исполнение партизанский приговор предателю из села Козарско и осуществить несколько диверсий на железнодорожной линии Пазарджик — Пловдив.

Третья группа, которой командовали Божан и комиссар Атанас Ненов, отправилась в Лыджене. Нам предстояло пробраться в село и укрыться там до начала действий. Решили пойти к Винчо Горанову.

Винчо принадлежала фабрика упаковочных материалов, но он стал коммунистом и не скрывал своих убеждений, потому что знал силу денег и продажность представителей власти. К рабочим относился дружески. А свое положение хозяина использовал для борьбы против власть имущих, против тех, кто являлся опорой государственного порядка. А те в свою очередь считали его выдумщиком, заявляя, что это смешно, если какой-нибудь столяр поверит вдруг в свою исключительность и начнет видеть во сне социальную революцию...

А бай Винчо еще и подшучивал над собой.

— Что же это получается? — говорил он своим рабочим. — Хозяин учит вас классовой борьбе и сам с вами заодно. Выходит, что удар-то в пустое пространство.

— Скажете тоже!.. — смеялись рабочие. — Когда дойдет до дела, найдется, куда нанести удар...

Винчо Горанову исполнилось тогда сорок лет. Выглядел он солидно, всегда был тщательно выбрит, костюм безукоризненно сидел на нем. В то время он исполнял обязанности секретаря Лыдженской партийной организации и пользовался большим уважением у товарищей.

Мы пересекли поле и пошли по Каменскому шоссе. Мутные воды Старой реки с шумом разбивались о деревянные опоры Калычевского моста. С горановской фабрики ветер доносил запах сероводорода. Мы осмотрелись вокруг и вошли во двор.

Винчо вышел в накинутом поверх сорочки пальто и радостно пожал нам руки.

— А мы ждем вас, ждем!.. Всех поднял на ноги, как в [109] то время... — напомнил он Божану и Ненову о двадцать третьем годе.

Винчо пригласил нас в дом, снял с плеч пальто — из-за пояса у него торчала рукоятка пистолета. Был он оживленным, разговорчивым, и это настроение не покидало его весь вечер.

Слова Винчо подтвердились. Села действительно были охвачены волнением, мы почувствовали это при первых же встречах. На фабрике братьев Кынчевых, у деда Георгия Галина, в мастерской братьев Вецовых, в фотоателье Костадина Бояджиева — повсюду проводились нелегальные собрания.

Партийные и ремсистские организации собирали оружие, одежду и продукты, создавали боевые группы. Многие товарищи настаивали на том, чтобы их отправили в партизанский отряд.

Молодежь из Каменицы была наиболее активна. Она объединилась в несколько ячеек и издавала свою рукописную подпольную газету «Просветитель». Ее выпуском руководила Вела Пеева. Помню, в отряд пришло несколько номеров этой газеты, и партизаны, исхудалые и изнуренные, с воспаленными глазами, склонились над ними. К обычному любопытству примешивалось и нечто другое: эта газета связывала нас с тем миром, в котором мы оставили теплые комнаты и одеяла, уют чистых занавесей на окнах и бульканье кипящей фасоли на плите. Мы уже порядком позабыли об этих вещах, они казались нам чем-то совершенно нереальным, и «Просветитель» Велы Пеевой, как мы рассчитывали, должен был пробудить в нас приятные воспоминания.

Но нет. Эта газета оказалась далеко не столь невинной, как ее название. На первой странице сияло неукротимое солнце и из его лучей вырывались гордые слова:

Вела слушала все передачи радиостанции имени Христо Ботева, добросовестно записывала информацию и со свойственным ей темпераментом сообщала обо всем читателям газеты. Четкими печатными буквами она передавала самые важные сообщения газеты «Работническо дело». Эта [110] газета издавалась тогда небольшим форматом, печаталась на тонкой бумаге микроскопическими буквами, совсем как имена святых в календаре, даже еще мельче. Вела написала статью о гибели на советско-германском фронте болгарки партизанки Лили Карастояновой. Из томика стихов Смирненского{20}, с которым она никогда не расставалась, Вела переписывала волнующие стихи, чтобы их могли прочесть и мы — партизанская группа, затерявшаяся в бесконечных лесах Лонгурли.

Нам рассказывали, что молодежь Чепинской котловины с нетерпением ждала выхода каждого следующего номера газеты. Незаметно эта газета стала необходима и нам, партизанам.

А когда через какое-то время все заговорили о разгроме немцев под Сталинградом и по радио стали передавать траурные марши, Вела обратилась к читателям газеты с полными драматизма словами: «Товарищи, друзья, великое рождается в борьбе за свободу!»

После Лыджене мы перешли в Чепино, в дом Петра Акева. Петр был по профессии фотографом, жил тихо и неприметно. Его считали кротким человеком, и никто, конечно, не предполагал, что через фотоателье Петра поддерживается связь районного комитета партии с окружным комитетом и Софией.

27 марта к нам пришел Ангел Чопев, до колен перепачканный грязью, к спине прицепились какие-то веточки. Сняв полушубок, он потер руки и весело поздоровался с нами.

— Ну, все готово! — сообщил он. — Пошли.

Атанас Ненов накинул на себя пастушью бурку и спрятал под ней карабин. Божан захватил пистолет. Ангел повел их в сад Карагьозовых, где уже собралась чепинская боевая группа, которая должна была принимать присягу.

Земля была еще очень сырая. Ветер доносил из садов запах прелых листьев. С шумом несла свои воды Бистрица.

Товарищи вернулись после принятия присяги поздно — за полночь. Вместе с ними в комнату ворвалась волна холодного сырого воздуха. [111]

На следующий вечер под Юруковыми скалами принимали присягу и члены лыдженской боевой группы.

Последние дни марта мы вместе с Костей Пырчевым, молодым, но опытным партизаном из Цалапицы, скрывались у Иванки Родиной. Дом ее выходил прямо на дорогу между Лыджене и Каменицей. В обед мимо нас шумной ватагой проходили гимназисты. Я смотрел на них, и собственные ученические годы казались мне такими далекими, словно и не были.

Вечером у нас состоялась встреча с боевыми группами молодежи из Каменицы и Лыджене. Мильо Михайлов и Илия Малев собрали молодежь из Каменицы в сосновом бору на горе. Заметив нас, ребята вскочили с мест и засыпали вопросами. Мы оказались в крайне затруднительном положении: они были полны романтических представлений о партизанской борьбе, им хотелось получить подтверждение этому, а нам приходилось или отмалчиваться, или говорить неправду. Тяжело лишать человека иллюзий!

Вела, единственная девушка в группе из Каменицы, интуитивно поняла это. Мы обменялись с ней понимающими взглядами. Она сняла очки и без всякой надобности стала протирать стекла — похоже было, что она хочет что-то сказать и никак не найдет нужных слов.

Обратившись к Георгию Шулеву, она наконец сказала:

— Время романтических декламаций прошло. Наш долг слишком суров, и его надо выполнять, а не любоваться им.

Воцарилась неловкая тишина. Ребята из Каменицы примолкли. Им предстояло принимать присягу и, может быть, поэтому хотелось какой-то патетики. Но вот Вела напомнила всем, что сейчас не время для красивых фраз.

Помню Велу еще маленькой. Ее старшая сестра вышла замуж за нашего соседа Александра Малинова, и Вела часто приходила к ней в гости. Появлялась она всегда с младшей сестрой Герой — обе чистенькие, подтянутые, держались всегда за руки. Взор невольно задерживался на их белых накрахмаленных воротничках. Они, наверное, чувствовали на себе наши взгляды, старались не смотреть по сторонам и побыстрее проскользнуть в ворота. Мы так привыкли видеть обеих сестер вместе, что, встречая их порознь, не сразу могли угадать, кто из них Вела, а кто Гера. [112]

Со временем мы все-таки научились их различать. Вела была стройнее и выше Геры и носила очки. У нее выработалась привычка все время поправлять светлую оправу очков, и, возможно из-за близорукости, она слегка наклоняла голову вперед. Несмотря на ее чрезмерную стеснительность, в ней улавливалось нечто такое, что заставляло нас относиться к ней с уважением.

Когда мы уже учились в Пазарджике, как-то осенним октябрьским днем решили поехать в Лыджене. Мы собрались перед зданием вокзала в Пазарджике, веселые, шумные, неугомонные. От холодного воздуха лицо Велы разрумянилось. У меня не хватило денег на билет, и я собирал взаймы у своих одноклассников. У Велы не попросил — ведь я же мужчина! Она догадалась, подошла ко мне и дернула за рукав:

— Это еще что за новости?.. На, возьми деньги!

В ответ я пробормотал что-то невнятное и почувствовал в ладони холодную монету.

Мы ехали в одном вагоне. Вела возбужденно о чем-то рассказывала. Я не запомнил слов, в моей памяти сохранились лишь интонации — голос звучал необыкновенно мелодично, ровно и повышался только тогда, когда она хотела особенно подчеркнуть что-нибудь. Я читал тогда захваченную в дорогу брошюру Марко Марчевского о проблемах любви и брака, однако, все время прислушиваясь к голосу Велы, совершенно не мог уловить смысл прочитанного.

Вела подошла ко мне, взглянула на обложку — на ней были изображены мужчина и радостно улыбающаяся женщина с развевающимися от порывистого ветра волосами. Она посмотрела на меня смеющимися глазами:

— Семью можно заводить, когда все в жизни определилось, а нам предстоит борьба... Не так ли?

Это «не так ли?» в устах Велы прозвучало так мягко и ласково — она вообще умела располагать к себе людей, — что я готов был согласиться с чем угодно.

Позже Вела уехала учиться в Софию, и до нас доходили слухи об ее участии в студенческом движении. В одной из схваток с полицией она прикрыла собой товарища, которого уже хотели схватить, угодила под ноги лошади и только чудом осталась жива. В другой раз по время студенческой демонстрации она несла красный флаг и не опускала его до тех пор, пока у нее над головой не [113] засвистели пули. Тогда, быстро сложив флаг, она спрятала его под пальто и скрылась через узкие проходные дворы. Мы слушали эти рассказы, и вся наша деятельность начинала казаться нам крайне незначительной.

А в тот вечер Вела принимала присягу. Она стояла подтянутая, с гладко зачесанными волосами, слегка подавшись вперед, — совсем такая, какой я помнил ее с детства.

Коста Пырчев вынул свой пистолет, взял большой кинжал и скрестил их. Я нажал кнопку электрического фонарика, и на металле заиграли синеватые отблески света, а темный зрачок дула устрашающе уставился на нас.

Я перенес луч света на лист бумаги с текстом присяги. У меня пересохло в горле, и я с большим усилием произнес первые слова. В наступившей тишине ребята шепотом повторили:

— Клянусь!..

А нам с этой таинственной ночи казалось, что мы не шепотом, а громко, на весь мир, заявляем о себе.

Вела наклонилась и поцеловала холодноватую сталь пистолета. Это было для всех как отречение от жизни, как выбор судьбы, которой они отныне, с этой ночи, посвящали себя...

Когда мы спускались по склону, Вела, видимо пытаясь скрыть волнение, пошутила по какому-то поводу, но шутка не получилась. Тогда девушка подошла ко мне, и я почувствовал ее легкое прикосновение — это был прощальный знак, ведь мы расставались, и кто знает, что станет с каждым из нас.

В дни, проведенные нашей партизанской группой в Чепинской котловине, в работе партийных ячеек чувствовалось явное оживление. Связные районного комитета партии непрестанно сновали из села в село. Винчо Горанов и Ангел Чопев по нескольку дней не появлялись у себя дома. Мы проводили встречи, собрания, формировали новые боевые группы. Эта активизация нашей деятельности не оставалась тайной и для полиции. Именно в эти дни лыдженский полицейский начальник написал в своем рапорте в уездное управление полиции в Пештере, что «левые элементы» становятся все более дерзкими, замечается большое оживление в их деятельности. Рапорт заканчивался тревожным выводом: Чепинская котловина охвачена волнением. [114]

28. Отряд приступает к действиям

По инициативе Атанаса Ненова и Божана районный комитет принял решение уничтожить Паланковскую фабрику в Лыджепе. Фабрика изготовляла сборные бараки и ящики для патронов, предназначенные германской армии. Операцию назначили на воскресенье 4 апреля, когда фабрика не работала.

Божан и комиссар уже несколько дней находились в Ракитово, а я с остальными партизанами — в Чепино. В субботу вечером Винчо прислал нам бутылки с бензином и канистру керосина.

Воскресный день выдался мрачный, унылый.

Как будто назло погоде Ангел Чопев заявился к вечеру веселый и разговорчивый. Он ненавидел чепинских богатеев — на их лесопилках прошла его молодость.

Когда стемнело, мы вышли из дома Петра Акева и прямо через поле направились в местность Ленища. Заморосил мелкий дождь. Глинистая земля превратилась в сплошное месиво, к обуви то и дело прилипали комья грязи...

Около Кынчевской фабрики нас ждали Божан, Атанас Ненов и один парень из Ракитово. Илия Малев, Георгий Шулев и Борис Голомехов тоже собирались принять участие в операции.

Ненов еще раз обсудил с Винчо и Чопевым детали и после этого сказал им:

— Ну, теперь вы можете уходить. Чересчур много людей собралось — без вас обойдемся!

Винчо вышел на шоссе, вытащил откуда-то свой велосипед и поехал в Лыджене. Но Чопева это не устраивало — он хотел лично участвовать в поджоге и, перекладывая пистолет из одной руки в другую, не торопился уходить.

Мы направились к Паланковской фабрике. Пересекли шоссе, миновали железнодорожную станцию и вышли к Старой реке. Не разуваясь, перешли ее вброд и очутились у самой фабрики, с восточной ее стороны. Перед нами тянулся высокий дощатый забор, за которым виднелись светлые фабричные помещения. Кругом было тихо, даже собака сторожа не залаяла.

— Наверное, сдохла! — прошептал Илия Малев. — Момчилу Кодьову сегодня велели ее отравить. [115]

Божан считал, что для начала нужно найти и связать сторожа, а уже после этого поджигать фабрику.

— Некогда теперь его искать. Входите! Если он появится, тогда и схватим, — распорядился бай Атанас Ненов.

Через забор перелезли сначала Георгий Шулев и я, а затем и все остальные. Охранять нас остались Илия Малев и парень из Ракитово. Мы вошли в просторное помещение, облили пол в нескольких местах бензином и керосином. Начали поджигать. К несчастью, спички попались плохие, а возможно, они отсырели от дождя. Наконец на одной из спичек показался язычок пламени. Мы бросили ее в облитые бензином стружки, и те сразу же вспыхнули. Огонь быстро распространялся и уже охватил лежавшие в углу деревянные рейки. Сторож все еще не появлялся.

— Готово! Уходите!.. — приказал Божан и потер руки с таким видом, как будто он ни сном ни духом ни о чем не ведал.

Мы снова перелезли через деревянный забор. Борис Голомехов, Илия Малев и Георгий Шулев по Калычову мосту пошли в Каменицу, а мы, партизаны, — в Бачовицу. За нашей спиной занимался пожар. Над фабрикой поднималось легкое зарево, все время разраставшееся. Мы торжествовали. Раскисшие мокрые поля уже не казались нам труднопроходимыми. Но наша радость длилась недолго. Зарево вскоре стало бледнеть, а немного погодя и вовсе угасло — пожар был потушен. Мы стояли около Благовской башни и печально смотрели на фабрику. В лицо хлестал дождь вперемешку с мокрым снегом. Стало совсем темно. И только около освещенной электрическими фонарями фабрики были видны люди. Они суетились вокруг здания, продолжая гасить пожар.

В лагерь мы вернулись утром 6 апреля. После нашей неудачи мы приуныли. Вернулась и группа Деда. Не появлялся только Георгий Кацаров.

Группа Деда успешно справилась с порученными ей акциями саботажа. 1 апреля они заминировали центральную железнодорожную линию на подходах к Пазарджику и взорвали ее, когда проходил товарный эшелон. 8 апреля им удалось прервать железнодорожное сообщение между Чепино и Пазарджиком и пустить под откос паровоз возле станции Елидере. [116]

14 апреля вернулась наконец и группа Кацарова. Ее действия не были успешными, и свою боевую задачу она не выполнила.

Дед и Кацаров принесли в отряд новые инструкции.

«...Апрель должен стать месяцем решительных боевых действий, — приказывал Пловдивский окружной комитет партии. — Быстро заканчивайте подготовительные работы и приступайте к проведению операций. Согласовывайте действия отдельных отрядов. Не давайте врагу возможность концентрировать свои силы против одного отряда и только на его территории. Разобщайте и ослабляйте силы противника. Нельзя допускать, чтобы враг расправлялся с нами поодиночке...»

Окружной комитет партии сообщал, что Георгий Ликин — Дед — введен в состав областного штаба боевых подразделений. Ему поручалось координировать деятельность отдельных отрядов, вместе с их военными и политическими руководителями разрабатывать оперативные планы и обеспечивать их исполнение. Георгий Кацаров был утвержден политическим руководителем всех партизанских подразделений на юге (югом тогда называли районы, расположенные южнее Пловдива и Пазарджика).

29. Дело приняло слишком серьезный оборот

В апреле в Чепинской котловине начались аресты. Полиции удалось раскрыть и арестовать большинство членов подпольного районного комитета партии и почти всю лыдженскую боевую группу. Манол Велев, только что вернувшийся из армии и снова взявший на себя руководство комитетом, Тодор Дуков, Никола Кранчаров, Крыстьо Пеев и Георгий Дарлоков вынуждены были перейти на нелегальное положение.

Дуков и Крыстьо Пеев явились прямо к нам в лагерь и сообщили об арестах. О Маноле Велеве и остальных товарищах они ничего не знали.

Мы снова отправились в Чепинскую котловину. Следовало во что бы то ни стало вывести тех, кому грозил провал.

Временный лагерь разбили около пещеры, что возле Лепеницы. В первый же вечер пошли искать связь. Дуков [117] и Кочо Гяуров направились в Лыджене, а я спустился в Чепино, чтобы разыскать Любена Илинова, нашего школьного товарища.

Любен жил на околице села, рядом с новой школой. Я подождал, пока стемнело, и пробрался к его дому. Во дворе залаяла собака. Успокоив ее, я позвал Любена. Никто не отозвался. Дом оказался пуст.

Тогда и я решил отправиться в Лыджене, а чтобы сократить путь, не стал обходить Чепино по каменным карьерам, а пошел через верхнюю часть села. Я рассчитывал на свой безобидный ученический вид. Но пистолет все же приготовил.

Было уже поздно, лишь кое-где еще светились окна. Я ускорил шаг, но не прошел и сотни метров, как нарвался на сторожевой пост.

— Стой! Стой!.. — раздались голоса.

Я замер и почувствовал, как бешено колотится сердце — вот-вот выскочит из груди. Слева от меня тянулся деревянный забор. Часовые спрятались в его тени, и поэтому я их не заметил.

— Подождите вы! Да свой я!.. — инстинктивно крикнул я и пошел на звук голосов.

Войдя в тень забора, увидел перед собой двух молодых парней. В руках они сжимали винтовки. Мой ответ ввел их в заблуждение, и на какое-то мгновение они заколебались. Я пришел в себя и, сделав еще несколько шагов, направил на них пистолет. От неожиданности они чуть не уронили винтовки на землю и тут же отдали их мне.

Поговорив с ними, я понял, что они в общем-то неплохие парни, а на пост их поставили, не спросив, желают они того или нет. Один из них работал на Ушевской фабрике вместе с Ангелом Чопевым. Они предупредили меня, что введен полицейский час и во многих местах выставлены засады и секреты. Под конец они стали упрашивать меня вернуть им оружие.

— А то нас отдадут под суд! Со свету нас сживет полицейский начальник! С живых кожу сдерет!

— А откуда я знаю, что вы не будете стрелять мне в спину?

— Не будем! Ведь мы же знаем вас... Знаем Ангела Чопева, Манола...

Я вытащил затворы винтовок, положил их в карман, а винтовки вернул. [118]

— Через час поищите их вон там, наверху, — сказал я и стал взбираться по холму. Положив затворы на видном месте, я пошел в Лыджене.

На следующий день после поджога Паланковской фабрики рабочие всех фабрик в Лыджене и Чепино объявили забастовку, требуя увеличения хлебных пайков. Винчо Горанов и его рабочие тоже присоединились к бастующим. Полиция арестовала двадцать человек. В тот же день после тщательного осмотра на месте пожара нашли одну из канистр. Вместо пробки горлышко было заткнуто куском смятой газеты «Зорница». А в селе газету «Зорница» получал только отец Горанова — дед Стойо. Выяснив, что канистра взята с фабрики Винчо, полиция тотчас же арестовала Бориса Голомехова и еще одного товарища, работавшего там же. Винчо вовремя успел уехать в Софию.

Через несколько дней, избив до полусмерти, арестованных выпустили, но только затем, чтобы ввести в заблуждение Винчо Горанова. Тот поддался на эту уловку, вернулся из Софии и уже на Лыдженском вокзале был арестован. Борис и его товарищ находились под постоянным наблюдением. После ареста Винчо их снова забрали. Всю свою злобу полиция обрушила на Винчо, его истязали несколько дней подряд.

К тому времени из Пештеры вызвали дополнительно полицейский взвод, а из Пловдива — специальных агентов. И все-таки Винчо удалось бежать. Но руки у него были связаны, и полицейские очень скоро настигли его.

15 апреля начальник полиции вместе с двумя полицейскими прибыл на фабрику Цвятко Ушева. Их интересовал Ангел Чопев. Ни минуты не колеблясь, Ушев показал им, где его можно найти. С пистолетами в руках они ворвались на второй этаж. Ангел работал в одной рубашке. Его пиджак висел в сторонке, а в нем, во внутреннем кармане, был спрятан пистолет. Он сделал вид, что хочет одеться, выхватил его, но выстрелить не успел — полицейские набросились на Чопева и обезоружили.

Через несколько дней камеры для арестантов оказались забиты до отказа. В руки извергов попали наиболее активные из коммунистов.

— Так что же это получается! Вместо того чтобы сжечь фабрику Паланкова, мы сжигаем землю у себя под [119] ногами! — эти горькие слова мы услышали от товарищей, пришедших для встречи с партизанами.

Тяжело, когда тебе в лицо бросают такое обвинение, а ты ничего не можешь ответить! Дело приняло слишком серьезный оборот, и любые объяснения были бы неуместны.

Арестованных подвергали жестоким пыткам, били по ногам резиновыми дубинками и палками, выворачивали и ломали руки и ноги. Больше всех мучили Винчо Горанова, Ангела Чопева и Владо Кацарова. В один из дней Кацарову нанесли полторы тысячи ударов.

Кацаров участвовал во Владайских событиях{21} и Сентябрьском восстании. После забастовки железнодорожников полиция выслала его в Кырджалийский уезд, а в 1922 году за захват оружейного склада в Брацигово он был брошен в тюрьму. После Сентябрьского восстания находился в заточении на острове Святой Анастасии, но ему удалось бежать. В течение нескольких лет бай Владо жил нелегально в Куле и Софии, а потом в Пловдиве. Окружной комитет партии поручил ему организовать канал для переброски перешедших на нелегальное положение товарищей через Свиленград в Турцию и Грецию. В связи с этим бай Владо приходилось часто менять место работы. В полиции пронюхали, чем он на самом деле занимается, и взяли его под наблюдение. Впоследствии его сослали в Батак. В 1930 году он устроился на работу в Лыджене и стал организатором местной партийной ячейки.

В Лыджене бай Владо жил рядом с нами. В глубине того же двора среди деревьев стоял небольшой особняк. В нем поселился начальник полицейского участка Антонов. Об Антонове поговаривали, что по его вине погибло много людей в Кюстендилском и Пиринском уездах. Одни утверждали, что в Лыджене его перевели в награду за его «заслуги», а другие — чтобы не очень мозолил глаза людям, которые его знают. [120]

Ежедневно наш квартал становился свидетелем забавного церемониала. Отправляясь на работу, Антонов выходил на улицу в расстегнутом кителе, ремень, на котором висела кобура с пистолетом, нес в руках. Его жена, маленькая женщина, всегда в одном и том же коричневом халате, полы которого путались у нее в ногах, семенила за ним, прижимая к груди фуражку своего супруга.

Но вот Антонов останавливался посреди улицы, жена подавала ему фуражку и помогала застегнуть ремень. Это всегда делалось нарочито медленно, на глазах у всех, чтобы люди поняли, какое нелегкое это дело — выполнять свой долг перед государством.

Антонов стоял еще несколько минут, поправляя фуражку на голове, а жена держала его за руку и преданно смотрела ему в глаза. Люди должны были видеть и другое: семейная благодать нисходит только на дома представителей власти и сильных мира сего.

Мы, мальчишки, боялись Антонова и, еще издали заметив его, убегали.

Однажды мы играли на улице. В этот час Антонов как раз выходил в своем расстегнутом кителе и с ремнем в руке. Я только что изо всех сил ударил по мячу и, подняв глаза, чтобы проследить за его полетом, с ужасом увидел участкового начальника. Тот в это время поправлял фуражку, а жена его глупо улыбалась.

Мяч, ударившись об ограду, отскочил... и попал пряло в голову Антонова.

Тот схватился за фуражку и повернулся ко мне с перекосившимся от злобы лицом. Я оцепенел. Замерли и остальные ребята.

Антонов молча застегнул китель, взял у жены ремень с пистолетом и направился ко мне. Мне хотелось убежать, но я не мог оторвать ног от земли.

— Постойте, господин старший... Подождите! — На крыльце своего дома стоял Владо Кацаров.

Полицейский остановился, повернулся к нему, покачнулся несколько раз взад-вперед и процедил сквозь зубы:

— Вы занимайтесь своими делами!..

Потом поманил меня указательным пальцем:

— Иди сюда, оборванец!..

Я не двинулся с места. Тогда Кацаров сбежал с лестницы и встал рядом с Антоновым. Он дышал тяжело, но старался выглядеть спокойным. Мне показалось невероятным, [121] что он одного роста с полицейским начальником, такой же крупный и у него такие же большие и сильные руки. Я бросился бежать и уже из-за угла увидел, что Владо Кацаров снова поднимается по лестнице.

Для прикрытия своей нелегальной деятельности Владо Кацаров занялся торговлей лесоматериалами. Контора обеспечивала ему надежное алиби, и конспиративные связи хозяина было трудно отличить от деловых встреч.

Однажды на станции Лыджене с поезда сошла группа рабочих из Разложского уезда. Они были голодны, без денег, к тому же на улице было холодно и не переставая лил дождь.

Рабочие не знали, куда им податься. Станция опустела, и на перроне уже никого не осталось.

Один из извозчиков, оставшийся без пассажиров, заметив их растерянность и догадавшись, в каком положении они оказались, предложил им:

— Пошли за мной. Знаю, кто вам поможет.

И отвел их в контору Владо Кацарова. Там для них нашлась и работа, и крыша над головой. Известно, что добрые люди везде есть.

Когда Кацарова арестовали в апреле 1943 года, полиция решила любой ценой сломить его волю.

После пыток ему устроили очную ставку, чтобы другие подтвердили, что он находился в местности Ленища, когда боевая группа принимала присягу.

Следователь из Пловдива, предвкушая удовольствие от того, что Кацарова все равно выдадут и тогда ему несдобровать, обратился к своим коллегам, словно Владо и не было здесь:

— Воображает, что он герой, а он просто смешон! Сейчас они быстро все вспомнят.

Окровавленные, измученные арестованные подтвердили все.

— Ну, а теперь что скажешь? — смерил его презрительным взглядом один из агентов, сидевший за письменным столом.

— Во всем этом нет и слова правды...

Тогда привели его жену. Было уже далеко за полночь.

— Заставь его заговорить! Он не нам — себе самому должен помочь, — вкрадчиво произнес следователь.

Все лицо бай Владо было в кровоподтеках, глаза совсем ввалились, из груди вырывались страшные хрипы. [122]

Кацарову охватил ужас, но муж смотрел на нее совершенно спокойно.

— Я ничего не могу ему сказать, — ответила она. — Чем он занимался — это его дело...

Полицейский начальник ткнул в лицо бай Владо часы и сказал с жестокой медлительностью:

— Посмотри на стрелки! Если через десять минут не заговоришь, расстреляем... На глазах у жены.

— Лучше переведите стрелки вперед, чтобы все скорее кончилось, — ответил он.

Полиции пришлось его освободить. В протоколе записано: «На заданные вопросы о том, кто пригласил его пойти на встречу с подпольщиками, чтобы принять присягу и стать членом боевой группы, Владимир Кацаров отказался дать объяснения, не желал говорить и отрицал, что присутствовал на этой встрече...»

Когда Кацаров выходил из полицейского управления, один из агентов, истязавших его, засмеялся ему вслед:

— Все равно больше года не проживешь.

Владо Кацаров умер вскоре после 9 сентября 1944 года. Его последний путь до кладбища был таким же скромным и незаметным, как скромно и незаметно умел он жить и делать свое дело.

30. Красный призыв

Первый день пасхи выдался ясный, солнечный. Над Калычовым мостом поднималась легкая дымка, а над Арапчалом небо было такое голубое... так бы и смотрел, не отрываясь!

Этот день Кочо Гяуров, Дуков и я провели в горах над Шоновой поляной. В лесу уже стало тепло, и молодая листва покрыла кустарники. Фруктовые сады в Ленище утопали в бело-розовом цветении.

С самого утра из Каменицы доносились визгливые звуки зурны и глухая дробь барабанов. Это провожали новобранцев. Родившиеся в 1923 году уходили в армию. Мы не могли присутствовать на этих проводах, но нам рассказывали о них столь живописно, что и поныне они сохранились в моей памяти, как будто я сам был их участником.

За музыкантами шел Стоил Гылыбов, парень с худым [123] обветренным лицом, на отвороте его пиджака был приколот букетик цветов. Мы учились вместе с ним в гимназии и хорошо знали его. За ним шагало человек пятьдесят молодых ребят — кто в ученической форме, а кто в полугородской одежде. Жители Каменицы толпились на улицах, чтобы посмотреть на них.

Раньше новобранцы напивались еще с утра и начинали буянить, а на сей раз все выглядело совсем по-другому. Они шли бодро и пели песни Ботева. И музыканты играли совсем не грустно, как обычно на проводах, а подстраивались к тому, что пела молодежь. Барабан кто-то выкрасил в красный цвет. Барабанщик, парень, видно, веселый, заметив изумленные взгляды земляков, выпятил грудь колесом, заговорщицки подмигнул молодым ребятам и еще сильнее ударил по натянутой коже барабана.

В селе мало кто знал, что происходит. А дело было в том, что ремсисты из Каменицы провожали в числе новобранцев и первых партизан из своего села. Вместо того чтобы идти в армию, несколько человек решили вступить в партизанский отряд имени Антона Иванова...

В обед к нам пришли наши товарищи и верные помощники Мильо Михайлов и Ваня Пандев. Они принесли с собой большой мешок с куличами и крашеными пасхальными яйцами.

Немного погодя около нас появилась охотничья собака, а следом за ней из кустов вышел Делчо Ганчев с двустволкой на плече. Он долгие годы работал кочегаром и машинистом на лесопилке, и нам казалось, что потому-то у него и стало все таким черным — и волосы, и глаза, и даже кожа. Делчо оделся как заправский охотник: брюки-бриджи, обмотки на ногах, перепоясан патронташем. Он тоже принялся развязывать мешок. Мы рассмеялись, а Делчо удивленно посмотрел на нас:

— Чего смеетесь-то?

— Уж не сговорились ли вы угощать нас только куличами да пасхальными яйцами? — спросил Дуков.

— Вот-вот! Уж вина-то вам наверняка никто не принес!

Делчо, как все охотники, любил порядок. По его мнению, праздник без вина — все равно что не праздник, будь он даже церковным.

В полночь к нам пришла моя мама. Она неожиданно появилась из темноты, встревоженная и молчаливая. Мама [124] тяжело дышала, руки у нее дрожали от усталости. Я бросился помочь ей. При виде меня лицо ее просияло.

— Зачем же ты пошла, раз это опасно? — спросил я. — Делчо сказал, что около нашего дома постоянно рыщут полицейские ищейки.

— Ничего, сынок, ничего! Я переждала. Они обошли все дворы, покрутились и исчезли. Больше всего я боялась, чтобы они не пошли за мной следом и я не привела бы их к вам. Но за мной никто не шел...

Мать, кроткая и набожная женщина, опасавшаяся всего на свете, вынуждена была прибегать к уловкам, чтобы перехитрить полицию. Она тоже принесла нам поесть, а чтобы не вызвать подозрений, уложила еду в ведро, а сверху насыпала картошки.

В овраге под нами росла старая осина. Ветер доносил до нас шелест ее вечно трепещущих листьев. Над Каркарией поднимался яркий серп луны. Мама успокоилась и, видимо желая передать это спокойствие и мне, стала рассказывать о моих детских годах, которые я едва помнил.

— О-о-ох, сынок! — вздохнула она. — Все на хорошее надеялись, да так и не дождались. Еще во времена турецкого ига твоему деду пришлось бежать из Якоруды, потому что он примкнул к повстанцам. Его же отца казнили, а твоя бабушка выдала себя за румынку и с двумя детьми бежала через границу. Шести лет я осталась сиротой — помню, все сидела на лестнице и плакала. Потом басурманы подожгли Белицу, пришли и к нам. До сих пор не понимаю, как нам удалось тогда спастись! Да и здесь я горя натерпелась. Дом строили, считай, из ничего, к тому же больной ребенок на руках... Поэтому-то я и не боюсь за свою жизнь. Лишь бы вам удалось пожить...

На следующий вечер мы ждали молодежь из Каменицы — тех, кто решил вступить в отряд. Договорились, что встретим их у Гергеванче. Пришли туда в сумерки.

С темных улиц и дворов села доносился шум голосов и мычание скотины. Луна еще не взошла. В селе кое-где светились окна, отчего казалось еще темнее.

Мне помнится, что партизанские задания, которые мы выполняли, зачастую казались нам однообразными, обыденными, но в этот раз мы испытывали чувство какой-то особой приподнятости. Обычно очень сдержанный, Кочо не мог скрыть своего волнения по поводу того, что именно нам предстоит вывести в горы первую группу новых [125] партизан. Помимо всего прочего, это же были те ребята, с которыми мы вместе учились и мечтали о будущем. Притаившись, мы стояли среди молодых сосенок, прислушивались и с нетерпением ждали, и это еще больше усиливало наше волнение. Чувство близкой опасности, никогда не покидавшее нас, в ту ночь совершенно исчезло, и наши сердца переполняла радость в ожидании предстоящей встречи.

Совсем рядом зашуршали раздвигаемые кем-то ветки и послышались осторожные шаги. Среди молодых сосен мы увидели новых партизан: Велу, ее сестру Геру, Крума Гинчева, Георгия Шулева и еще двоих парней. Немного погодя появился и запыхавшийся Стоил Гылыбов. Пожимая друг другу руки, мы перешептывались.

Это произошло на второй день пасхи, и новые партизаны принесли с собой много еды: огромные белые караваи, мясо, слоеные пироги. Партизану легче сохранить спокойствие в бою, чем при виде такого изобилия. Все это «интендантское продовольствие» оказалось запихано в узлы, сумки и большие бумажные пакеты.

— Послушайте, да как же мы потащим в горы весь этот груз? — удивился Кочо.

Крум Гинчев рассмеялся:

— Ну, если тебе тяжело, мы можем отнести обратно!

Мы глотали слюнки, но из гордости не притрагивались к еде. Вела догадалась и подошла ко мне с развернутым пакетом в руках:

— Возьми! Христос воскрес...

Та же давно знакомая мягкость в голосе, та же шутливая интонация.

— Воистину воскрес... — И я взял кусок слоеного пирога.

Вела рассмеялась:

— В самом деле!.. Кроме хлеба, нет другой истины, во имя его мы и ведем борьбу.

Георгий Шулев шутливо пробасил:

— Съедим же тело Христово, и будет порядок!..

Вытянувшись цепочкой, мы отправились в лагерь у Лепеницы. Рассвет застал нас уже в горах. Огромный красный диск солнца показался над зазубренными скалами Градище.

Вела шла впереди. Ремни тяжелого рюкзака впивались ей в плечи. Шагала она с трудом, но я чувствовал, [126] что она твердо решила идти впереди. И не только сейчас — всегда, несмотря на опасности, повсюду, куда бы ни привел ее долг.

В лагере нас ждали Атанас Ненов и еще несколько партизан. Они дружески встретили нас и старались ободрить уставших ребят. Но мы буквально валились с ног и тут же легли спать.

Вечером Атанас Ненов собрал нас для беседы.

— Так как коммунистическое движение началось с теории, — сказал он шутливо, — то первый день для новых партизан тоже начнется с кое-каких наставлений.

Я наблюдал за Велой. Она была серьезна — словно не хотела принимать никаких шуток. Атанас Ненов продолжал:

— Если кто-нибудь верит выдумкам о романтике партизанской жизни, пусть возвращается, пока еще есть время. Вам же, девушки, будет вдвойне трудно. Так что...

Вела слушала его внимательно и старалась быть спокойной, но то, что она все время поправляла очки, выдавало ее волнение. Сделав резкое движение головой, она заговорила:

— Вы предупредили нас об опасностях и о том, что можно вернуться... А теперь скажите, что нам предстоит делать!

Вела посмотрела прямо в глаза Атанасу Ненову, и это, кажется, его смутило.

— Да ты никак обиделась?.. — спросил он.

— Да! Мы пришли сюда не для того, чтобы возвращаться!

Такой Велу я не знал. Голос ее звучал столь решительно, что все почувствовали себя неловко.

— Ну хорошо... — улыбнулся Ненов. — Раз вы так решили, добро пожаловать!

Так Вела и ее друзья стали партизанами.