21. Ночь, проведенная дома

В конце октября вместе с Нено Стояновым я отправился в Чепино. Нужно было встретиться с секретарем районного комитета партии Манолом Велевым. Мы решили зайти к нам домой — я хотел повидаться с мамой и своими близкими. В село спустились примерно в полночь. Под ногами шуршали опавшие с тополей листья. В окнах уже погас свет. Только где-то около сосновой рощи грустила одинокая флейта.

Мы вышли на нашу улицу, и еще издали, через оголенные ветви старой груши, я увидел, что окна в нашем доме освещены. Я невольно вздрогнул. Что случилось, почему наши не спят? Нено Стоянов остановился в тени высокого деревянного забора.

— Давай не пойдем! Кто его знает, почему у вас горит свет...

Нено был, конечно, благоразумный парень, но я его не послушал.

— Ты оставайся здесь, а я пойду. Если все в порядке — подам тебе знак.

Осторожно вошел во двор, уже ясно предчувствуя недоброе. Маму, явно чем-то огорченную, застал на кухне. Лицо у нее побледнело и казалось измученным. При моем появлении она совершенно растерялась, а когда обняла меня за плечи, я почувствовал, как дрожат ее руки.

— Что случилось? — спросил я, сжав ее ладони.

— Славка... твоя сестра... при смерти!..

Славку я не помнил здоровой, да и она сама уже такой себя не помнила. Но дома, не сговариваясь, об этом никогда не упоминали и делали вид, что все в порядке. Эта недосказанность, эти подавленные слезы и молчаливые вздохи наполняли наш дом тягостной тишиной и безнадежностью. Сестра никогда не жаловалась, и только иногда мы догадывались, что она плакала.

Когда в первую мировую войну началась эпидемия оспы, заболела и сестра. Много детей тогда умерло: по пять-шесть раз в день колокол звонил по усопшим. Сестра выздоровела, но еще до того, как поднялась с постели, начала жаловаться на боли в позвоночнике. Врачей не было. Как-то мама укутала ее потеплее и отправилась пешком в Пазарджик. Отец в то время воевал в Македонии против англичан и французов. Вернувшись, он застал [91] сестру в гипсе. Она очень мучилась и часто кричала от боли. Отец не выдержал и, прежде чем вернуться в часть, вызвал врача, чтобы тот снял гипс. Когда мать увидела, что случилось, ей стало плохо. А случилось непоправимое.

Сестра росла, а недуг прижимал ее к земле, постепенно разрушая позвоночник. Я тогда был совсем маленький. Ничего не помню о той поре, кроме мамы — всегда заплаканной, с темным платком на голове, который она повязывала, когда шла за врачом.

Однажды я проснулся среди ночи и увидел, что мама, наклонившись над постелью, разбудила сестру и заставила ее подняться. Через окно проникал яркий лунный свет, заливавший всю комнату. Предметы, потерявшие свои привычные очертания, отбрасывали искривленные тени, а лицо сестры с широко раскрытыми глазами, словно во сне, поплыло перед моим взором.

Мама взяла ее на руки.

Тогда только я заметил, что на печке грелся жестяной бак с водой, а на земляном полу темнела куча сосновых веток и пучки каких-то трав.

Мама открыла дверь, отец вынес бак, прихватив с пола ветки и травы. Мне стало страшно. Страшно от тишины, от лунного света в окне и казавшихся огромными глиняных горшков на полке.

Вскочив с постели, я в одной рубашке побежал за ними.

Они остановились под вербами у реки. Отец опустил в теплую воду травы и ветки, а мать раздевала сестру дрожащими руками. Потом она перекрестилась. Отец поднял бак и начал лить на больную теплую воду. Славка от страха вся дрожала, но молчала.

Я задыхался от сильного волнения, хотелось кричать, плакать, но я удержался, должно быть боясь помешать лечению.

Кинулся к дому, а в ушах все звучал плеск воды, когда отец поливал сестру. Пробежав через весь луг, я остановился и обернулся назад, но мать, отец и Славка словно растворились в ярком лунном свете. Из-за верб на берегу луна казалась рассеченной тенями на две половины...

И вот теперь туберкулез вспыхнул с новой силой. Моя сестра лежала в соседней комнате на спине, задыхалась, и глаза ее то и дело закатывались... [92]

Я направился к двери, но мама остановила меня. В комнате собралось много женщин, а меня никто не должен был видеть. Стараясь отвлечься, я заговорил о чем-то, а мама, на секунду забыв об одной беде, целиком отдалась другой — тревоге за меня.

Я позвал Нено Стоянова. Тот молча вошел в комнату. Мама приняла его за Кочо, поцеловала, но, заметив его начавшие седеть волосы, смутилась. Нено Стоянов улыбнулся:

— Ничего, мать! Спасибо тебе. Ведь я уже двенадцать лет не видел своих родных. И они, наверное, меня не узнают...

Из раскрытого буфета пахло чубрицей{17}. Мама принялась резать хлеб. Нож с хрустом разрезал подгоревшую корку, так что стол при этом слегка покачивался. Потом она положила перед нами по куску сала и поставила две пестрые чашки с компотом. Мама отошла в сторонку, а мы торопливо ели, даже жилы на шее напряглись, и старались не поворачиваться, чтобы не встретиться с ней взглядом.

Из дома вышли после полуночи. Провожая нас, мама очень переживала — но теперь уже за меня. Мы попрощались, не проронив ни слова, и пошли, прислушиваясь к монотонному звуку своих шагов.

На следующий вечер неподалеку от Филипповской фабрики мы встретились с Манолом Велевым и Тодором Дуковым. Манол передал нам распоряжения окружного комитета партии и сообщил, что его призывают в армию как военнослужащего запаса и он по решению партии пойдет служить. Секретарем районного комитета остается Дуков.

22. Командир

17 февраля 1942 года в селе Кричим произошел провал. Чтобы избежать ареста, секретарь партийной организации Георгий Бубаров и Никола Крушаров вынуждены были покинуть село. Борис Стамболиев попал в полицию, но ему удалось выломать решетку в окне и убежать к своим товарищам-подпольщикам. К кричимцам вскоре присоединились Петр Велев и Атанас Ненов. В апреле из [93] села Стрелча к ним пришел Георгий Ликин — Дед — и стал их командиром, а только что перешедший тогда на нелегальное положение Георгий Кацаров из села Полатово был избран политруком. Потом к ним присоединилось еще несколько коммунистов, но кричимцы остались ядром отряда, который так и сохранил свое название — Кричимский.

Впоследствии, когда Батакский и Кричимский отряды объединились, Деда вновь избрали командиром, а Георгия Кацарова — комиссаром.

Деду было около пятидесяти лет. С 1919 года он участвовал в борьбе Болгарской коммунистической партии. В 1923 году являлся руководителем восстания в родном селе Крыстевич.

После разгрома восстания среди арестованных оказался и Дед. Его отвезли в Голямо-Конаре, а потом, после долгих пыток, почти без признаков жизни бросили туда, где находились мертвые. А он остался жив, снова бежал, его опять схватили, заковали в кандалы и бросили в тюрьму.

В 1925 году он вступил в повстанческий отряд Йордана Кискинова из Лесичево. Полиция расстреляла его младшего брата Илию. Вскоре арестовали и жену, а затем сожгли их дом.

Отец Георгия Ликина вместе с осиротевшими внуками всю ночь простоял возле догоравших обломков — никто не решался приютить их. В ту ночь бабка Мария, мать Георгия, сошла с ума.

Встревоженные земляки на следующее утро узнали еще одну страшную новость: неподалеку от села были убиты товарищи Деда — Тодор Табаков и Добри Кокалов. В одной из перестрелок тяжело ранили и Георгия Ликино. Полиция пошла по его следу. Ценой огромных усилий раненому удалось добраться до села Дюлево и спрятаться в стоге сена. Там его нашли добрые люди, укрыли у себя, а когда рана зажила, переправили через Пловдив и Широка-Лыка к греческой границе. Из Греции Дед уехал в Советский Союз.

Когда немцы напали на Советский Союз, Дед вернулся в Болгарию. 31 августа 1941 года подводная лодка с группой эмигрантов, среди которых был и Георгий Ликин, подошла к устью реки Камчия. Сойдя на берег, группа отправилась в Варну. Но явка в городе оказалась известна [94] полиции. Большинство товарищей погибло в столкновениях с врагом. Дед и другие, оставшиеся в живых, ушли в Панагюрские горы. В районе Сливена группа снова была кем-то предана, и ей пришлось схватиться с полицией. В результате завязавшегося боя в живых остались только Дед и еще один товарищ. В конце концов они дошли до Стрелчи и установили связь с тамошними коммунистами. Вместе с двумя подпольщиками Дед провел зиму в землянке поблизости от села, а весной 1942 года его переправили к кричимцам.

У Деда было волевое лицо со следами перенесенной когда-то оспы. Говорил он не очень внятно, и голос его звучал хрипло, но смысл сказанного ясно читался в его выразительных и живых глазах. Он отличался подвижностью, несмотря на свою тяжеловатую коренастую фигуру.

Неряшливости Дед не терпел. Все на нем выглядело ладным и пригнанным, свое оружие он всегда держал в исправности и регулярно смазывал.

На одной из встреч с нашими помощниками из Батака я проговорился, что Батакский отряд уже не одинок. Я, конечно, понял допущенную ошибку, но поправить уже ничего было нельзя.

— Чего ты там наболтал?! — словно из-под земли вырос передо мной Дед. — Какой же ты после этого партизан!

Ни слова больше не говоря, он сел у своего раскрытого рюкзака и в который уже раз начал его укладывать, бормоча что-то себе под нос, как будто меня вовсе и не существовало. А я стоял перед ним вытянувшись и не знал, что делать, и мне даже показалось, что Деду доставляют удовольствие мои мучения. Немного успокоившись, я стал наблюдать за ним. Он вытащил свои нехитрые партизанские пожитки. Чего только в рюкзаке не было — мука, соль, клещи, шило, воск... Помня его обидные, но справедливые слова, я боялся взглянуть на Деда и поэтому старался не отводить глаз от рюкзака. Георгий Чолаков, видевший все это, молчал, а его брат Никола улыбался мне добродушно из-за синеватого дыма вечно торчавшей у него во рту сигареты.

— Ну, будет, довольно с него и этого, — вмешался он. — Мы его отчитывали, теперь ты... Да и наши помощники ведь не слепые же, все равно бы разобрались, что к чему. [95]

— Все равно не к чему болтать лишнее. Это до добра не доведет...

Одежда на мне после ночного дождя все еще не просохла. Почувствовав озноб, я весь съежился и поднял воротник своей ученической шинели. Потом вдруг начал чихать.

— Да ты, парень, простудился! — повернулся ко мне Дед. — Подожди, я дам тебе снадобье. Сразу пройдет...

Он вынул из какого-то мешочка маленький узелок из черной материи, развязал, и на его огромную ладонь выпали два высохших корешка чемерицы. Он настрогал с одного корешка несколько стружек, растер их и высыпал порошок мне на руку.

— А теперь постарайся втянуть это в нос. Сильнее! Еще!..

Я покорно выполнил его приказание. Из глаз потекли слезы. Мое чихание превратилось в болезненные спазмы.

— А теперь простуда наверняка пройдет. Это лекарство я проверил на собственном опыте. Против насморка ничего лучше не бывает. Вот возьми кусочек корешка, пригодится. Но храни его в сухом месте...

Я взял корешок и сунул его в карман. Дед посмотрел на меня с раздражением:

— Конечно, не ты его собирал, тебе не жалко и потерять...

И он стал аккуратно заворачивать второй корешок в кусочек материи.

Для Деда, который долгие годы был вынужден вести кочевую жизнь, отряд стал и семьей, и домом. Он посвятил ему себя с необыкновенной преданностью и верностью. И это, не будь он чересчур суров и порой даже несправедлив, что часто мешало ему в исполнении своих командирских обязанностей, могло бы сделать его по-настоящему уважаемым партизанским руководителем. Он вполне заслуживал добрых чувств, однако мы сильно страдали от его тяжелого, вспыльчивого характера и грубого, иногда граничившего с жестокостью, отношения к некоторым людям.

23. Сияние праздника

В эти же дни в отряд прибыло еще двое партизан: Атанас Юмерский и Стоян Димитров. Юмерский был нашим [96] ровесником, и мы с ним сразу подружились. Его тонкое смуглое лицо, нос с горбинкой и особенно усики многих вводили в заблуждение относительно его национальности. В один из редких солнечных дней, дело было уже в ноябре, почти все обитатели лагеря выбрались погреться на солнышке. Нашли место посуше среди нагревшихся за день больших камней. Тут можно было и наговориться вволю. К нам подсел Юмерский.

— Уж не армянин ли ты? — спросил я.

— С чего ты взял? — пожал плечами Атанас.

— Просто похож очень...

Юмерский громко рассмеялся, сверкая своими ослепительно белыми зубами, и так ничего мне и не ответил.

Через несколько дней вышел первый номер нашей стенной газеты. Мы прикрепили ее кнопками к доске объявлений перед землянкой. Все столпились вокруг. Рядом со мной стоял Юмерский. Читая мою заметку, он сказал:

— А вот это писал бай Цветан...

Я удивленно посмотрел на него, но не заметил ни насмешки в глазах, ни иронии в голосе. Когда я решил спросить, почему все-таки он назвал меня бай Цветаном, стоявшие вокруг нас товарищи рассмеялись. А Юмерский, пожав плечами, сказал с самым невинным видом:

— Чего смеетесь? Просто похож очень...

Уже несколько недель я не брился, и мое лицо заросло колючей щетиной. Так Атанас отомстил мне.

До прихода в отряд Юмерский работал в Пловдиве подмастерьем у плотника. В августе или сентябре 1942 года они вместе со Светозаром Поповым начали активные действия в городе. 11 сентября для нужд ремсистской организации изъяли из какой-то конторы пишущую машинку. 18 сентября в центре города организовали нападение на техническое бюро, обеспечив организацию ротатором и еще одной пишущей машинкой; кроме того, им удалось раздобыть велосипед. В тот же вечер было совершено нападение на здание на площади Царя Бориса, где помещались канцелярии фирмы, занимавшейся поставками в Германию. 20 сентября смельчаки подожгли склад той же фирмы за станцией Филиппово.

Эти успехи придали им смелости. Они уже выработали и собственную тактику: подняв в одном конце города шум, тотчас же садились на велосипеды и неслись во весь опор на другой конец города, чтобы выполнить очередное задание. [97] Ребята подумывали и о более крупных делах, но для этого нужно было оружие. Решили достать его из оружейного магазина на улице Царицы Иоаны, рядом с крытым рынком.

27 сентября Атанас Юмерский и Светозар Попов незаметно подкрались к магазину и принялись за работу. Юмерский с помощью отмычки открыл дверь и уже собирался войти в магазин, но в этот момент неожиданно появился полицейский. Он потребовал у них документы и, подойдя к Светозару, начал его обыскивать. Пистолет Светозара лежал в правом кармане брюк-гольф, но, к счастью, полицейский его не обнаружил. Потом он приблизился к Юмерскому, но, когда нащупал у него пистолет системы Драйзера, Атанас выхватил его и приставил к груди полицейского. Тот вскрикнул и побежал. Пистолет дал осечку. Тогда открыл огонь Светозар. Полицейский был ранен, но продолжал бежать. Когда он добежал до противоположной стороны площади, Юмерскому удалось попасть в него. Ребята тут же вскочили на спрятанные поблизости велосипеды и бросились в разные стороны. А к оружейному магазину уже мчалась полиция.

Это была последняя операция Светозара Попова и Атанаса Юмерского. У убитого полицейского нашли документы Светозара. Несколько дней спустя его поймали в окрестностях города и после истязаний в пловдивской инспекции полиции убили. Юмерский мучительно переживал это и был готов жестоко отомстить за смерть друга.

...Первое ремсистское собрание мы созвали вскоре после того, как была построена землянка. Собрались недалеко от нее, среди окутанных сумерками деревьев. Сесть было негде, потому что земля оказалась мокрой и холодной. Простуженный Кочо шмыгал носом, а другие потирали руки, чтобы согреться, и притопывали ногами.

Секретарем избрали Кирилла Томова, а членами комитета Кочо Гяурова и Георгия Серкеджиева (Пашку).

Хотя Кирилл Томов был новичком в отряде, он незаметно для нас самих стал необходим всей молодежи. Он был строен, высок, а его тонкая, чувствительная натура как бы отражалась в его чистом лице. Мысли его отличались ясностью и логикой, он их никогда не навязывал и тем не менее приковывал к ним наше внимание.

Георгий Серкеджиев являлся его полной противоположностью. Все в нем было массивным — и фигура, и [98] голова, неподвижно сидевшая на широких плечах. Он обладал недюжинной силой, и если, бывало, похлопает кого-нибудь по плечу или просто пожмет руку, человек уже стонал от боли и просил пощады. О Серкеджиеве ходила слава как о смелом и отважном бойце.

Собрание решило к 25-й годовщине Великой Октябрьской революции подготовить литературную программу и выпустить стенгазету. Даже название для нее придумали — «Искра». В редколлегию вошли Георгий Йовков из Пловдива, Кирилл Томов, Кочо Гяуров и Евгений Команов из Голямо-Конаре.

Накануне праздника мы привели в порядок землянку, расставили все по местам, а стены и потолок оклеили белой бумагой. Сразу стало как-то уютно и светло. На горящих печках весело булькали котелки. Пожилой партизан из Кричима Георгий Бубаров латал свое видавшее виды пальто и рассказывал что-то о детях. Ангел Чаушев, насвистывая, подправлял свои черные усы. Никола Чолаков брился редко, лицо его вечно зарастало полуседой щетиной, но в тот день он расположился около студеного родника и правил бритву на туго натянутом ремне.

Вечером Кочо который, так же как и в Батакском отряде, отвечал за радио, настроил радиоприемник и стал ловить Москву. Вымытые и побрившиеся, партизаны чинно сидели на нарах или приспособленных вместо стульев пнях.

Вскоре все уже слушали трансляцию торжественного заседания из Москвы. Шум огромного зала доносился к нам, как из другого мира. Он до краев заполнил нашу полутемную землянку, затерявшуюся, словно песчинка, среди необъятных гор...

Я часто задумываюсь: что нам, болгарским партизанам, удалось бы сделать в те годы, как бы мы вынесли все, что привелось пережить, если бы не существовало такой страны — Советского Союза? Борьба Красной Армии была и нашей борьбой, каждая ее победа — нашей победой, ее праздник — нашим праздником...

На следующий день, быстро покончив с завтраком, весь отряд собрался в землянке. Под низким потолком неслись звуки «Интернационала». Пели мы нестройно, но с воодушевлением и нескрываемым волнением.

Слова «Интернационала» вливали в нас новые силы для дальнейшей борьбы. [99]

После гимна мы минутой молчания почтили память павших. Потом Атанас Ненов рассказал нам о Великом Октябре. В душе каждого из нас звучал решительный призыв.

24. Партизанская казарма

Жизнь в отряде протекала совсем как в казарме. Вставали рано, всегда в один и тот же час, обязательно делали утреннюю зарядку. После завтрака до обеда проводились занятия: мы изучали оружие, занимались строевой и огневой подготовкой. Учебным плацем для нас была поляна перед землянкой, которую мы предварительно разровняли и периодически очищали от снега. А когда места на ней не хватало, превращали в учебный плац и соседние поляны.

Командиры часто поднимали нас по тревоге, причем именно тогда, когда мы меньше всего этого ожидали.

Стояла непроглядная ночь. Все, кроме дневальных, спали. Слабый свет керосиновой лампы едва мерцал в маленьких, почти засыпанных снегом окошках.

И вдруг:

— Подъем! Тревога!..

Каждый знал свое место, свою задачу. Одевались в два-три счета. Труднее приходилось с царвулями{18}, ведь ботинок почти ни у кого не было. Одной рукой хватали оружие, другой — рюкзак... Казалось, даже застоявшийся воздух землянки приходил в движение от нашей спешки.

И вот самые проворные, выскочив из землянки, уже заняли свои места на «плацу». Что нас ждет? Зарядили ружья. Каждый понимал, что станет с отрядом, если его обнаружат в таком снегу... Дед отдавал команды «мягким голосом», то есть шепотом. Надо было уходить. Шли по глубокому снегу. Никто не решался задавать вопросы. Как удалось обнаружить отряд? Удастся ли нам уйти от преследования? Цепочкой, друг за другом, мы пробирались между деревьями словно тени.

Но вот мимо пробежали связные. Передали приказ: «Уничтожить врага, укрепившегося на высотке». Значит, тревога учебная! Какой может быть враг в такую ночь, [100] да еще на этой вершине! У нас отлегло от сердца, даже голова закружилась от радости. И мы рвались на приступ, чувствуя необыкновенную силу и легкость. Казалось, могли бы преодолеть и еще одну вершину — ведь впереди нас ждала теплая землянка, свежеиспеченный хлеб и ставший таким привычным запах керосиновой лампы...

Послеобеденные часы — от 2 до 4 — мы объявили «мертвым часом». Придумали его бывшие политзаключенные Атанас Ненов, Петр Велев и Асен Минчев. Во время этого «мертвого часа» каждый занимался чем хотел, но обязательно должен был соблюдать тишину.

По вечерам мы слушали передачи радиостанции имени Христо Ботева. Георгий Йовков, умевший неплохо рисовать и красиво писать, аккуратно переписывал печатными буквами сводки Совинформбюро. Ему вменили это в обязанность, работа ему нравилась, и он делал все с большим старанием.

Среди нас нашлись добровольные повара, сапожники, портные, никогда в жизни не бравшиеся за шило или поварешку, но охотно взявшиеся за изучение и этого ремесла. Некоторые преуспели в этом до такой степени, что к весне уже вполне могли сдавать экзамены на мастера.

По инициативе молодежи мы организовали курсы марксистско-ленинской подготовки. Лекторами стали Тодор Коларов, Георгий Кацаров, Нено Стоянов и Атанас Ненов, который был руководителем курсов. Ненов закончил факультет журналистики в Москве и уже благодаря одному этому считался самым подкованным товарищем. Мы даже испытывали известный страх перед ним. На занятиях он подолгу беседовал с нами, объясняя самые разные вопросы.

Запомнились и наши вечерние прогулки. Каждый торопился выбраться из землянки и выйти на воздух. Группами по два-три человека мы собирались на поляне — заходить за тропинку, опоясывавшую кольцом наш лагерь, не разрешалось. На ней не должно было оставаться следов, это было нечто вроде контрольно-следовой пограничной полосы. Если бы случайный человек попал сюда, ему пришлось бы перейти через эту тропинку-полосу, и тогда охрана сразу обнаружила бы следы незваного гостя.

В эти вечерние часы горы замирали, теряя свои очертания, и, может быть, поэтому мы острее чувствовали нашу [101] близость друг к другу. Каждый испытывал необходимость выговориться, и мы беседовали о самых разных вещах. Все становились мечтателями, и нас не покидало обманчивое чувство, что в горах мы пробудем всего лишь месяц-другой. Так не хотелось задумываться о том, что нас ждет впереди! Наш поэт Евгений Команов во время прогулок мечтал о будущем — фантастическом, как сказка. Борис Стамболиев слушал его разинув рот и, возможно, завидовал, что не может сам так рассказывать. Увлекшись, Евгений то и дело взмахивал головой, и его гладкие волосы выбивались из-под старенькой кепки... А Георгий Йовков предпочитал одиночество. Накинув на плечи полушубок, он удалялся от нас своей медлительной походкой, никак не соответствовавшей его неспокойному нраву. Атанас Ненов, ходивший в деревенских штанах и поношенной куртке на молнии, наоборот, стремился быть среди людей, и в вечерние часы его можно было видеть и с пожилыми, и с молодыми.

Снег поскрипывал под ногами, а вокруг — мрак и тишина. Только белки время от времени перепрыгивали с ветки на ветку или под тяжестью снега с треском обламывался какой-нибудь сучок...

25. Истинный путь

До нас дошли слухи об объявленном гитлеровским командованием трауре и даже подробности: на углах софийских улиц раздавали вареное жито за упокой душ павших под Сталинградом немецких солдат.

Мы ликовали, но недолго, потому что ясно вдруг осознали, что где-то идут кровопролитные сражения, а мы бездействуем. Да, мы занимались боевой подготовкой, марксистской учебой, регулярно собирались у карты, на которой Кочо Гяуров передвигал на запад красные флажки, с радостью встречали последние новости о победах Красной Армии, но... бездействовали.

Уже стократно мы обошли территорию лагеря, знали каждый камень на противоположном склоне горы, каждое дерево. А зима все продолжалась. Поверх старого снега ложился новый и все валил и валил...

При формировании к нам влились небольшие отряды. Пришли новые партизаны со своими взглядами на ведение партизанской борьбы, с нерешенными вопросами и спорами. [102] Пока мы готовились к зиме, все это отошло на задний план — просто некогда было. Но когда отряд как следует обосновался и глубокий снег отрезал нас от внешнего мира, споры вспыхнули с новой силой. Чем больше времени проводили мы в вынужденном бездействии, тем более напряженными и непримиримыми становились они. После ужина группы задерживались на поляне значительно дольше, чем раньше. К прежним разногласиям добавилось и недовольство резкой манерой обращения с нами Деда, а иногда и Георгия Кацарова. Кое-кто требовал сменить командование отряда.

Вот так мы дошли до того тягостного собрания 11 февраля, которое затянулось на три дня.

Пловдивский окружной комитет партии прислал на это собрание своего представителя Николу Мишева — Камарада — из Брацигово. Своим внешним видом, манерой двигаться, говорить, смеяться он как бы олицетворял совсем другую жизнь. Ведь он работал, открыто ходил по улицам, ночевал в собственном доме. И вдруг он очутился среди сорока вооруженных мужчин, в обстановке затаенных, но острых разногласий. Прибыл он с большими полномочиями, но как раз это-то в известной мере и отдаляло его от нас. Брацигово — это одно, а зимняя глухомань Батакских гор — совсем другое. Мишев интуитивно понял, что резкое вмешательство с его стороны может только разжечь конфликт и тогда не избежать беды...

В полутемной землянке стало душно, напряженная тишина не предвещала ничего хорошего.

Пререкания начались с самого начала — с выборов председателя и обсуждения вопроса о том, присутствовать ли на собрании комсомольцам. Когда с этим наконец покончили, Георгий Кацаров сделал доклад. Говорил долго и непоследовательно, — видимо, плохо подготовился. Одну и ту же мысль повторял по нескольку раз и вел какую-то неясную политику. Он адресовал свои упреки «некоторым». «Кое-кто думает... кое-кто считает...» Комиссар явно старался щадить отдельных людей. Но таким образом дела не исправишь.

Наконец дошли до самого важного: до выборов руководства партийной организации. Те, кто считал, что партийное руководство должно быть отделено и не должно зависеть от военного, стали прерывать комиссара. Дед вспылил: [103]

— Это вам не партийная ячейка политзаключенных, а боевое воинское подразделение!..

Дед твердо держался следующей точки зрения: полное объединение боевой и партийной деятельности может быть осуществлено лишь тогда, когда комиссар будет и секретарем партийной организации. В сущности, этот вопрос мы давно решили, избрав секретарем партийной организации комиссара Георгия Кацарова. Но сейчас этот вопрос снова поставили Нено Стоянов и другие коммунисты.

О задачах, которые предстоит решать отряду, разногласий не было. Командование поддерживало линию комитета партии на расширение партизанского движения и уже провело подготовку к первым операциям.

Но самое главное — Деду и Кацарову были предъявлены резкие, но справедливые обвинения в том, что летом и осенью 1942 года Кричимский отряд бездействовал.

На следующий день слово попросил Нено Стоянов. Он волновался, его лицо заливал яркий румянец, но в глазах чувствовалась решимость. Он потребовал сменить Деда — потребовал прямо, без всяких предисловий и оговорок.

— Считаю, что одни и те же люди в отряде не могут составлять и военное и партийное руководство. Подчиняюсь установленному порядку, но снимаю с себя ответственность за последствия. Командир не обладает способностью сплачивать людей. И комиссар в своем докладе не указал, в чем же суть создавшегося положения... Существующие разногласия необходимо преодолеть, чтобы отряд мог выполнить свой долг. Наша группа достаточно боеспособна, но теперешнее руководство надо сменить, отряд должны возглавить другие люди... Надо написать в ЦК, чтобы нам прислали нового командира и комиссара.

После него встал Георгий Чолаков, а за ним — Атанас Ненов.

— На одном из предыдущих собраний я говорил о том, что руководство не способно ликвидировать возникшие недоразумения, — начал Ненов. — Основной недостаток комиссара состоит в том, что он не умеет найти подход к людям. Из всех обвинений в адрес Деда самое верное одно: отсутствие такта, а это нетерпимо для руководителя. Он ни с кем не советуется, не знает, где надо приказать, а где попросить. Командир не должен терять свой авторитет, потому что у руководителя есть не только права — обязанностей у него еще больше!.. [104]

Ненова слушали внимательно. Слышалось только, как трещат поленья в печи.

— Если говорить только о том, что упущено много времени для активных действий, из-за этого престиж руководства не пострадает, но пользы никакой не будет, — продолжал Атанас Ненов. — Но если мы хотим, чтобы руководство осознало свои ошибки, то должны самокритично отнестись и к себе самим. Готовность действовать — вопрос не только организации, но и психологической подготовки. Ее нужно воспитывать и при первой же возможности перейти к действиям. Вот наша линия!..

Атанас Ненов сказал хорошо, умно. Но его слова не успокоили людей.

С резкими обвинениями против Деда выступила и Макри Апрахемова. Обстановка вновь накалилась.

— Эта песенка нам знакома еще по Кричимскому отряду, — заявила Макри. — Мы стремились к действию, но у руководства были, видите ли, свои соображения. Недооценивалась и партийная работа. Почему комиссар не создал партийную ячейку? Да и здесь комиссар запустил партийную работу, собрания проводятся редко, потому что он боится, как бы мы не заговорили о его недостатках...

Наступило тягостное молчание. Где-то шушукались, а возбужденный голос Макри все еще звучал у нас в ушах.

Тогда встал Дед — бледный, с окаменевшим лицом. Глаза его холодно смотрели на нас. К обвинениям он отнесся пренебрежительно, сказав, что не впервой в него бросают камни, но если и он вздумает в кого-нибудь бросить камень, тому не поздоровится. В его словах звучала и горечь, и угроза.

Кацаров и Георгий Чолаков во многих вопросах были не согласны с Дедом. Не согласились они и с его последними словами. Когда Кацаров взял слово, он нашел в себе силы для самокритики и признал свои ошибки. До сих пор помню его взволнованный голос, когда он говорил о Кричимском отряде:

— Руководство прилагало много усилий, чтобы собрать оружие. Оно нам понадобилось не для того, чтобы устроить склад, а для борьбы. Тяжело слышать, как нас обвиняют в том, что мы были против активных действий. Упрекайте нас в медлительности, во всем в чем хотите, но не в этом. Нам предстоит борьба, и тогда станет ясно, кто чего стоит... [105]

Собрание закончилось, так и не разрешив до конца спорных вопросов. Представитель Пловдивского окружного комитета партии Никола Мишев, оказавшись в затруднительном положении, ограничился тем, что призвал нас к единству, к умению ставить интересы борьбы выше своих собственных интересов, но он и сам сознавал, что это всего лишь добрые пожелания.

Нам оставалось ждать решения окружного комитета партии.

После собрания наступило неожиданное облегчение. Как будто споры ушли в безвозвратное прошлое, как будто все мы освободились от угнетавших нас разногласий. В самом деле, сколь ни невероятным это кажется, но нам стало легко, даже радостно. После мучительных взаимных упреков мы вдруг почувствовали, как прекрасна человеческая потребность поговорить друг с другом откровенно, глядя прямо в глаза.