16. В новые районы
Солнце медленно склонялось к далеким зубчатым скалам и наконец скрылось за деревьями. Облака над вершиной Сютки окрасились в красный цвет и закрыли почти полнеба. Быстро темнело. Запоздалые птицы пролетали над нами с тревожными криками. Собрался весь отряд. Мы провожали в новый район первую группу. Уходившие стояли с рюкзаками за плечами, то и дело поправляли на себе ремни, патронташи и фляжки.
— До свидания, товарищи! Счастливого пути...
— Меткий партизанский выстрел далеко слышен. Вот и мы хотели бы услышать его, чтобы порадоваться за вас, — с силой тряс руку Любену Гумнерову наш Георгий Чолаков.
Вместе с Гумнеровым уходили Петко Чолев, Никола Згуров — Мустафа, Любен Иовчев и еще один молодой товарищ. Проводником с ними шел Илия Чаушев из Батака. Их ссутулившиеся под тяжестью рюкзаков спины скрылись в наступивших сумерках. Нас покидало всего шестеро, но после их ухода лагерь как будто опустел. Кроме часового, у костра никто не остался...
Через несколько дней отправилась в путь и вторая группа: Георгий Чолаков, Нено Стоянов, Никола Велков, Методий Хаджийский, Данчо Пачев и я. С нами должен был уйти и Костадин Гяуров, но серьезно заболел. Уже дней десять он не мог подняться на ноги, лежал с высокой температурой, бредил, метался на нарах. Мы всеми силами старались помочь ему, но без лекарств многого не сделаешь. Все одеяла и чистое белье были собраны в построенном для него шалаше, ставшем нашим первым лазаретом. Мы круглосуточно дежурили около него, меняли компрессы, укутывали, кормили с ложечки. При [66] каждой встрече связные из Батака приносили для него молоко, сахар, а однажды достали и несколько помидоров.
Когда наша группа стала собираться в дорогу, Кочо уже чувствовал себя значительно лучше. Он хотел идти вместе с нами.
— Вы не должны бросать меня, я совершенно здоров! — убеждал он Георгия Чолакова.
Больному человеку трудно отказать.
— Не торопись, Веселин{13}. Впереди у нас трудная дорога, — мягко уговаривал его Тодор Коларов. — Наша борьба не закончится за две недели. Вот поправишься, наберешься сил и тогда пойдешь.
Кочо никак не мог смириться с мыслью, что он остается, и продолжал настаивать на своем, даже рюкзак собрал. Но поднять его оказалось ему не под силу. Окончательно расстроившись, он опустился на землю и затих.
— Не горюй! Оставим и для тебя несколько фашистов, — попытался ободрить его Георгий Чолаков. — Ну, будь здоров!..
Кочо через силу улыбнулся...
Мы спустились в Стойчево-Полце и зашагали по направлению к Батаку. Ночью перешли через Беглику и, преодолев крутой склон, спустились по Тырновице в лощину, густо заросшую буковыми деревьями. Мы очутились среди непроглядной тьмы, словно угодили в самый ад. Вскоре начал моросить дождь.
Когда рассвело, оказалось, что мы забрались выше Батака. Дождик прекратился, и на широких листьях деревьев подрагивали крупные блестящие капли. В разрывах между облаками проглядывало чистое небо. Под нами пыхтела лесопилка, непонятно почему названная жителями Батака «Орфеем». Наверное, этот мифологический герой ассоциировался в представлении людей с мечтами о свободе и красоте. Село будто прижалось с двух сторон к берегам Старой реки. За деревьями почти не видно было дворов, лишь кое-где виднелись заросшие мхом крыши старых двухэтажных домов, свидетелей кровавых событий Апрельского восстания.
На тропинке, ведущей в село, показался какой-то крестьянин. На плече он держал топор, ступал медленно, [67] тяжело. Георгий Чолаков окликнул его по имени. Тот вздрогнул от неожиданности, но не испугался. Раздвинув ветки молодых деревьев, он пробрался к нам. Одежда на нем была мокрая от дождя.
— Ну как вы там, живы ли? Где Тодор Коларов, Чаушевы?.. — засыпал он вопросами Георгия Чолакова.
— Живы-здоровы, как видишь! — весело ответил командир. — Что нового в селе?
— Нищета да голод, — ответил крестьянин. — Все на свете перепуталось. Может, хоть вы наведете порядок. А полицейские-то боятся вас, честное слово... Третий день только и разговоров, что недалеко от Костадиново убит кто-то из представителей власти...
Примерно в полдень к нам пришла тетка Невена, жена Георгия Чолакова, еще молодая, крепкая женщина. Платок все время соскальзывал с ее головы, и она то и дело торопливым движением поправляла его. Разложив перед нами еду на домотканой скатерти, она подсела к мужу:
— Кабы знать, что вы придете, приготовила бы чего-нибудь, а так... все равно что ничего не принесла.
— А чего особенно готовить-то? — вмешался Нено Стоянов, уплетая пахучие ломти деревенского хлеба с салом и брынзой. — Вон сколько принесла! Детям-то хоть оставила?
— Вы о нас не беспокойтесь. — Тетка Невена деловито поправила на голове платок. — Дети голодными не останутся.
У Чолакова было двое мальчишек: старшему, Спартаку, исполнилось восемь лет, младшему, Румену, — три года.
— Только о тебе и говорят, — начала рассказывать мужу тетка Невена. — Раз на улице дети пристали к Спартаку из-за тебя, а он им говорит: батя убил полицейских, потому что они плохие. Все мечтает тебя увидеть. Ты, говорит, знаешь, где папа, но скрываешь, чтобы я не пошел к нему. Но мы с тетей Станкой сами его найдем...
Станка — это племянница Георгия Чолакова. Ее отец тоже ушел в горы, как Ангел и Илия Чаушевы, Петр Марджев. Дети дружили между собой, защищали друг друга, когда кто-нибудь обижал, — одним словом, объединились, совсем как их отцы. Любопытные и дотошные, они, конечно, догадывались, что матери знают, где их отцы, [68] но ни разу не проболтались, понимая, какая опасность грозит семье.
Однажды кто-то пытался выведать у маленького Спартака, приходит ли отец домой. Мальчик ничего не ответил, а дома сказал матери:
— Я никогда не выдам папу. Ведь они хотят убить его.
Тетка Невена вернулась в село, а немного погодя мы заметили невдалеке от нас пасущихся коров. Присмотревшись, увидели, что на полянке около них играют дети: Спартак, Станка и ее брат Венко. Тетка Невена нарочно послала их сюда, чтобы Георгий мог полюбоваться детьми.
А тот стоял в дубовых зарослях, просовывая голову между ветками, и следил за детской игрой. Дети боролись на траве, бегали друг за дружкой между деревьями и кричали во весь голос, — наверное, играли в гайдуков и турок или в партизан и полицейских. Георгий Чолаков долго еще наблюдал за ними...
На третью ночь после того, как мы вышли в поход, наша группа миновала самые глухие места по ту сторону вершины святого Константина. Мы шли быстро, потому что дорога была неблизкая, а уже перевалило за полночь. Нено Стоянов, шедший передо мной, запел песню испанской молодежи, родившуюся в годы гражданской войны. Ее тут же подхватил Методий Хаджийский — с песней легче идти!
После полуночи командир устроил привал. Все тут же свалились на землю. Нено Стоянов растянулся на траве, подложив себе под голову рюкзак, и сразу же задремал.
Мы находились на вершине Гарвановой гряды. Пазарджикская долина распростерлась внизу, как темная бездна, и лишь на ее дне кое-где светились мерцающими точками окна засыпавших сел. С другой стороны от нас была Чепинская котловина — такая же черная и глухая. Огоньки в Лыджене и Каменице, в Ракитово и Дорково мигали, как звезды в ночи. Словно какая-то волшебная сила разостлала ночное небо внизу, на земле, под нами.
Начало светать, кругом разлились мутные утренние сумерки. Мы вскинули на спину рюкзаки и, еще полусонные, снова отправились в путь. [69]
Высоко над селом Ветрен дол есть место, которое крестьяне прозвали «Ветер». Сильные ветры, непрестанно завывавшие в ущелье вдоль реки, обломали верхушки старых буковых деревьев. К югу от этого места крутой склон, поросший густым кустарником, и только кое-где торчат голые скалы. Под одной из них и находился лагерь «Леска» — конечный пункт нашего похода.
Нас встретили Илия Чаушев и Никола Згуров. Остальные из первой группы ушли в горы около села Варвара. На следующий вечер туда же отправились Згуров, Хаджийский и Данчо Пачев. Мы пожелали друг другу скорой встречи, уверенные, что расстаемся ненадолго.
Откуда нам было знать, что и Хаджийский, и Данчо, и Петко Чолев погибнут и партизанские дороги уже никогда не сведут нас вместе.
17. Круг замыкается
Все группы из Батакского отряда заняли свои места, и в первые дни августа мы пошли на встречу с Лазаром Босневым и Димитром Халачевым из Паталеницы. Они должны были прийти на Ярешкие поляны около старой заброшенной башни. Наш путь лежал через горный хребет.
Ночь выдалась темная и тихая. На старых трухлявых пнях вдоль тропинок светились зеленоватым фосфорическим светом гнилушки. Из темных оврагов доносились крики сов, напоминавшие плач испуганного ребенка. В легенде рассказывается, что однажды пастушок-сирота отправился с младшим братиком пасти стадо. Увлекшись игрой, ребенок заблудился в лесу. Пастушок бросил стадо и кинулся его искать, но нигде не мог найти. Его горе было столь велико, что пастушок превратился в ночную птицу, и теперь она ночами напролет все зовет пропавшего братика.
От этих криков как-то грустно и тоскливо становилось на душе. Никола Велков, бывший секретарь ремсистов в Батаке, остановился. Худой, костлявый, в темноте он выглядел до странности высоким. Глаза его были полны печали.
— И птицы плачут, и люди... — глухо проговорил он.
Я понимал его. Случилось так, что ему пришлось бежать, [70] оставив в селе невесту. Иногда он вдруг заводил разговор о своей предстоящей свадьбе и рассказывал о ней с простодушной радостью, но потом, словно испугавшись собственных слов, неожиданно умолкал. Совсем так же, как сейчас.
— У тебя хоть есть невеста, — сказал я.
— Есть... Горе одно есть!.. — ответил он, резким движением закинув назад свои прямые волосы.
Мы вышли на Ярешкие поляны и в небольшой пади перед собой увидели компанию молодых людей. Слышался женский смех, веселые голоса, песни. Перед башней, где нам предстояло ждать паталенцев, горел большой костер.
— Живут же люди!.. — вздохнул Велков, и голос его вдруг дрогнул.
— Уж не холодно ли тебе? — насмешливо спросил Нено Стоянов. — А то возьми мой свитер...
— Какой свитер! У меня и так все горит, — не сразу понял Велков. Потом рассмеялся. Рассмеялись и мы.
Решили обогнуть поляну и встретить паталенцев, чтобы они не нарвались на незнакомую компанию. Только мы устроились недалеко от дороги, как со стороны оврага послышался приглушенный разговор. В темноте мы рассмотрели три силуэта и, услышав условленную песенку, вышли из-за деревьев. С Лазаром Босневым были еще двое парней из Паталеницы. Они несли большущие рюкзаки, отчего в темноте казались горбатыми. Сзади по дорожке семенил тяжело нагруженный ослик.
— Стой, — поднял руку Георгий Чолаков. — Около башни есть люди.
— Молодежь, что ли? — спросил Лазар. — Эти не опасны. Мы специально организовали поход, чтобы наше появление здесь не вызвало подозрений. Послали их вместе с Митко Халачевым еще днем, а сами отправились, когда стемнело.
Лазар Боснев работал в потребкооперации в Паталенице и являлся секретарем районного комитета партии. Он почти каждую неделю приходил на встречи с нами вместе с Митко Халачевым и Спасом Босневым.
Пока мы перекладывали груз в свои рюкзаки, Лазар рассказывал нам о расстреле Антона Иванова, Вапцарова... Его голос звучал глухо, часто прерывался. Лазар останавливался на мгновение, потом продолжал снова. [71]
— Перед самой смертью они запели нашу песню... Эх!.. Такие люди погибли! — закончил он.
А один из паталенских парней, привязывая пустую корзину к седлу ослика, добавил:
— Они льют нашу кровь, но и мы в долгу не останемся. Кровь за кровь!
Услышав это, Нено Стоянов, участвовавший в гражданской войне в Испании и многое повидавший, сказал:
— Круг замыкается. И в Испании так начиналось...
На обратном пути мы снова прошли около старой башни. Отблески угасающего костра отражались на ее замшелых камнях. Один из углов башни рухнул, и казалось, что там кто-то притаился.
Молодежь расположилась на ночлег около тлеющего костра. Все уже спали, и только в отдалении еще слышался чей-то шепот.
Лазар, Митко и двое их товарищей расстались с нами. Они бесшумно пробрались к костру и устроились между спящими.
18. «Послы»
Большая скала, нависшая над нашим лагерем, от солнца буквально раскалялась, а ночью, когда остывала, покрывалась росой. Под ней зияла черная глухая пропасть, а дальше начиналась Чепинская котловина. Днем она скрывалась в мареве, а ночью светилась тревожными огоньками далеких сел.
5 августа Георгий Чолаков и Илия Чаушев, вернувшись со встречи с товарищами из Батака, привели с собой Кочо Гяурова и еще двоих партизан.
Один из них — Георгий Кацаров — тут же заговорил с нами, точно мы с ним давно знакомы. Он принадлежал к тому типу людей, которые после первого же знакомства заводят друзей. Другого звали Петр Велев. Они пришли из Кричимского отряда с предложением объединить наши силы, и поэтому мы в шутку прозвали их послами. Георгий Чолаков не мог решить этот вопрос сам, и им пришлось остаться у нас, пока мы не свяжемся с Пазарджикским окружным комитетом партии или не вернется Любен Гумнеров.
Петру Велеву было не больше тридцати лет. У него смуглое лицо, вьющиеся, с проседью, волосы. Он очень [72] любил шахматы и, как только выдавалось свободное время, сразу же садился за игру.
Как-то мы отправились с ним выкупаться к роднику. Давно не было, дождя, и воды в роднике сильно поубавилось. Мы углубили его дно, огородили камнями и дерном и решили подождать, чтобы набралось побольше воды. Она прибывала медленно. И пока мы ждали, я с грустью смотрел на расстилавшуюся перед нами Чепинскую котловину. Петр догадался, что я из этих мест, и спросил:
— У тебя есть мать?
— Есть. А у тебя?
Он не ответил. Я подумал, что он, должно быть, не доверяет мне, и рассердился.
— Сам не отвечаешь, а других спрашиваешь!
Петр рассмеялся, потом неожиданно умолк и сказал серьезно:
— Не знаю, что тебе ответить... И есть, и нет.
Я вопросительно посмотрел на него.
— Не удивляйся. В жизни и такое случается...
Незаметно завязался разговор, и Петр поведал мне нелегкую историю своей жизни. При воспоминании об этом у меня и теперь становится тяжело на душе.
...Отец Петра, бай Анастас, имел пару волов и небольшой надел земли. Работал от зари до зари, но едва мог прокормить своих детей. Петр был самым старшим и, как только подрос, стал ходить с отцом на работу.
Его мать умерла, когда он был еще маленьким. Дом остался без хозяйки, и некому было присмотреть за детьми. Отец привел в дом вторую жену. Для мальчика началась тяжелая, безрадостная жизнь. Дни напролет, падая с ног от усталости, он работал в поле, а вечером устраивался спать в хлеву или же уходил к тетке. Иногда, убежав в лес, он подолгу бродил по лесным тропинкам и разговаривал со своей матерью, выплакивая ей накопившееся в душе горе. Тогда-то и появилась в его глазах грусть, которая уже никогда не исчезала.
Хотя он считался способным учеником, отец забрал его из школы, потому что не было денег платить за обучение, и отправил учиться портняжному ремеслу: сначала в Пештеру, потом — в Кырджали, а уже оттуда в Софию. Петр учился ремеслу, но очень скоро начал понимать, что с помощью иглы и ножниц мир не переделать, и встал на путь революционной борьбы... [73]
Мартовским вечером тридцать третьего года 9-й пехотный полк в Пловдиве был выстроен для вечерней поверки. На левом фланге — нестроевая рота, в которой собрали неблагонадежных. И среди них — Петр Велев.
— Начать поверку! — скомандовал дежурный офицер.
В наброшенной на плечи накидке защитного цвета он вышагивал под оголенными ветвями старых каштанов, вглядываясь в строй солдат.
Солдатские голоса разрывали тишину.
Поверка закончилась, и роты направились к казармам с облупившейся желтой штукатуркой. Перед входом в них строй распался. Один из солдат, темноглазый, смуглый, с вьющимися волосами, пользуясь темнотой, ловко перелез через высокую кирпичную ограду. А там его уже ждал молодой человек в черном пальто с поднятым воротником.
— Ты задержался! Я боялся, что тебе не удастся ускользнуть, — сказал он и повел солдата во двор заброшенного дома.
— Пришлось дождаться конца вечерней поверки... Товарищи дали согласие?..
Тот не ответил, еще раз выглянул из-за забора и осмотрел улицу.
— Сейчас как раз подходящий момент... — заговорил торопливо солдат. — Новобранцы должны знать, что и в казарме есть коммунисты...
— Они согласны, — ответил парень. — Все здесь, в этом пакете...
Солдат взял пакет, сунул его под куртку и, не замеченный часовыми, пробрался обратно в казарму...
Солдаты укладывались спать. Свет был погашен, горела только одна лампочка у входа. Под ней сонно тер глаза дневальный.
Темноглазый солдат делал вид, что спит, но на самом деле не спал, не мог заснуть, потому что спрятал под своей постелью пакет, а в нем красный флаг и нелегальные листовки. Разве тут уснешь!
Перевалило за полночь, уже и дневальные сменились, а солдат все не находил подходящего момента, чтобы незаметно ускользнуть. Кровь стучала в висках от волнения, на лбу выступил холодный пот, губы пересохли. [74]
Наконец дневальный присел на свою койку, облокотился на спинку и закрыл глаза. Солдат осторожно поднялся, набросил куртку и вышел во двор...
Через полчаса трубач сыграл утреннюю зарю. Зажегся свет, усатые фельдфебели и унтер-офицеры подгоняли солдат. Самые проворные из них уже бежали в умывальные.
— Листовки! — крикнул кто-то. — Смотрите, листовки!..
Длинный как жердь ефрейтор взял одну и прочел: «Привет Красной Армии! Да здравствует БКП и БКМС{14}. Последуем примеру русских братьев!..»
В дверях умывальной появился высокий солдат со шрамом на подбородке и прошептал:
— Красный флаг! Перед штабом... На проводах висит...
Все бросились к штабу. Там уже собрались солдаты из других рот. Шум, толкотня. Те, что посмелее, хвалили того, кто вывесил флаг, другие молчали, а третьи предпочли вернуться обратно в свои роты, решив, что в таком деле лучше держаться подальше.
Из штаба выскочил дежурный офицер, посмотрел вверх и побледнел — на проводах развевался красный флаг, а на нем серп и молот. Солдатская масса гудела.
— Чего рты разинули, скоты! Марш в помещение!.. — заорал офицер.
Солдаты разошлись, и казарма притихла в предчувствии чего-то недоброго.
Солнце уже осветило пловдивские холмы. Фабричные трубы в квартале Мараша выпускали в небо бесконечные шлейфы дыма. Над старым городом завыли фабричные гудки...
Пролетка командира полка раньше обычного протарахтела по булыжнику главной аллеи и остановилась перед штабом. Туда же поспешили и офицеры. Через широкие ворота, держа руки в карманах, вошли двое в штатском.
Прежде всего вызвали начальника караула и стоявших на посту, но никто ничего не видел. Арестовали всех [75] заподозренных, в том числе и солдата с грустными темными глазами. Начались допросы, побои. Полицейские ищейки пытались обнаружить опасного подпольщика, но безрезультатно.
Несколько позже трубач сыграл сбор, и полк выстроился на плацу для санитарного осмотра. Арестованных построили отдельно. Офицеры и агенты тщательно осматривали у всех руки. Темноглазый солдат все понял и украдкой посмотрел на свои руки: вокруг ногтей блестел серебристый порошок. Но было уже поздно.
Агент поволок его к командиру полка. Офицер нестроевой роты доложил, что это рядовой Петр Велев из Пештеры.
— Значит, это ты вывесил флаг! — подошел к нему командир полка, пристально вглядываясь в его лицо.
— Никак нет, господин...
Начальник разведки полка эфесом сабли приподнял его руку:
— Посмотри на свои ногти!
Всю ночь Петра истязали, добиваясь признания, но он все отрицал. На рассвете в бессознательном состоянии парня отправили в больницу. Там его привели в чувство — и снова на допрос. И так три месяца. А он продолжал все отрицать...
За флаг и листовки Петру Велеву вынесли приговор — расстрел перед строем части с конфискацией всего имущества.
В первые ночи пребывания в тюрьме Петр почти не смыкал глаз: все ждал, что за ним придут и поведут на расстрел. И поэтому вскакивал каждый раз, заслышав шаги караульных. Так прошло несколько дней, а потом и недель. К концу первого месяца он настолько измучился, что уже предпочитал смерть этому бесконечному ожиданию. Но палачи не спешили — по настоянию полиции они решили выждать. Полицейские утверждали, что Велев не мог действовать в полку один, и надеялись, что удастся раскрыть всю организацию. Вот тогда-то он им и понадобился бы.
А Петр постепенно перестал бояться ночных шагов в коридорах. Не то чтобы привык — к этому привыкнуть невозможно, — но притерпелся.
На следующий год в пловдивских казармах произошел большой провал. Арестовали более 170 человек. [76]
Офицеры и полицейские, проводившие следствие, превратили казармы в ад. Арестованных жестоко истязали. Не вынеся мучений, некоторые пытались наложить на себя руки. Один из арестованных нанес себе несколько ножевых ран, другой пытался разбить голову. Были попытки перерезать себе вены или выброситься из окна камеры.
Утром 19 июля 1934 года перед зданием тюрьмы собралось множество народу — рабочие и крестьяне, мужчины и женщины, старые и молодые. В толпе сновали полицейские и шпики. Вокруг казармы 9-го пехотного полка выставили усиленные наряды солдат с примкнутыми к винтовкам штыками. Они получили приказ не пускать никого к казармам — там должен был заседать суд, которому предстояло рассмотреть дело о крупном заговоре среди солдат.
Арестованных ввели в зал. Последним под усиленной охраной вошел Петр Велев. К его ноге была прикована тяжелая цепь. Конец ее он держал в руках, чтобы можно было двигаться. Переставляя ноги, он бряцал цепью и пытался улыбнуться. При виде его у многих на глазах навернулись слезы.
Вошли прокурор и судьи — высокомерные, надменные чиновники в офицерской форме. Прочтя обвинительный акт, председательствующий обратился к подсудимым:
— Признаете ли вы себя виновными?
— Нет!.. — крикнул тогда Петр Велев.
Дело слушалось полтора месяца. На заключительном заседании прокурор произнес длинную обвинительную речь. Была выслушана и защита. Затем председательствующий предоставил подсудимым последнее слово. Сделав несколько шагов к судейскому столу, Петр произнес:
— Я знаю, что вы меня убьете. Хочу, чтобы при моей казни присутствовал весь полк. Пусть солдаты видят, как буржуазия поступает с верными сынами народа...
Так Петру вынесли второй смертный приговор. Вместе с ним к смертной казни приговорили еще шестерых человек. Они были повешены, а Петр остался в живых. Его спасло одно обстоятельство. Незадолго до этого под натиском общественного мнения вышел царский указ об амнистии, и первый смертный приговор Петру заменили пожизненным заключением. Второй смертный приговор [77] ему вынесли за ту же самую деятельность, поэтому привести его в исполнение не могли, не нарушив указа об амнистии. Пока улаживали этот вопрос, в стране вновь поднялась мощная волна протеста против террора. Народ требовал отмены смертной казни, и власти вынуждены были уступить.
Петр провел в тюрьме восемь лет. Его выпустили в марте 1941 года и сразу же отправили в казарму, чтобы он дослужил положенный срок. Там его и застала весть о нападении гитлеровцев на Советский Союз. В начале августа, воспользовавшись предоставленным ему отпуском, он ушел в горы...
Через несколько дней после того, как Петр Велев пришел к нам, вместе с ним и Илией Чаушевым я отправился для встречи с нашим связным в курортное местечко Святой Константин. День выдался жаркий, душный, к вечеру небо потемнело и облака опустились совсем низко. Наступила черная, тревожная ночь. Над вершинами за Ватаком засверкали молнии. Глухие раскаты грома пронеслись над дальними лесами...
Едва мы миновали Ечеменище, как разыгралась гроза. Деревья гнулись под порывами ветра, высокий папоротник на полянах полег. Молнии время от времени прорезали черное небо. Первые крупные капли упали на лицо, спину, плечи. И вот хлынул дождь. Где же укрыться?..
После полуночи, промокнув до нитки, добрались до Святого Константина. Пересекли шоссе и притаились в глубоком овраге. Петр Велев оставил нас и отправился искать человека, с которым нам предстояло встретиться.
Буря кончилась так же внезапно, как и началась. Ветер разогнал облака. То тут то там замерцали звезды. Мы с Илией Чаушевым нашли место поровнее и, мокрые и продрогшие, прилегли отдохнуть.
Петр вернулся на рассвете. Принес немного хлеба, повидла и старую шерстяную фуфайку.
— Сними мокрую рубашку и надень вот это, — протянул он мне фуфайку.
— А почему я? И на тебе сухой нитки нет, и Илия весь мокрый! — возразил я, хотя мне очень хотелось согреться.
Долгие годы, проведенные в тюрьме в ожидании смертной [78] казни, сделали Петра раздражительным. Резким движением руки он сунул фуфайку мне в руки:
— На Илие сукно, я в бурке, а ты отправился в дорогу, как жених!..
В июле немцы начали крупное наступление на Восточном фронте. Это вызвало у многих чувство растерянности, неуверенности в своих силах. Но мы, занятые опасной борьбой, старались не поддаваться. Мы горячо верили в силу и несокрушимость Красной Армии, искренне надеялись на скорую победу и освобождение.
Командир, Георгий Кацаров и я как-то спустились в село Ветрен дол. Из села к нам вышли Борис Златанов, Иван Узунов и молодой парень Димитр Пашев. Они принесли мешок муки и другие продукты и даже передали нам турецкую винтовку и один пистолет. Мы встречались с ними не в первый раз и почувствовали, что в тот вечер их явно что-то угнетало. Обрадовавшись оружию, Георгий Кацаров крепко пожал руку Ивану Узунову. Тот разволновался, лицо его оживилось, но ненадолго — он снова стал молчаливым, задумчивым...
— Выстоит ли Красная Армия? Положение тяжелое... — Он не договорил, только вздохнул.
Георгий Кацаров обнял его за плечи:
— Немцы и в прошлом году тоже наступали, а что получилось под Москвой? Ты ведь знаешь?
— Знаю... — ответил наш товарищ. — Здорово тогда им всыпали.
— Волк, когда забредет далеко в поле, редко возвращается живым, — продолжил Кацаров. — Здесь наделает бед, там овцу задерет и все дальше прет, пока ему уже и податься некуда. Тут-то и нападут на его след и спустят с него шкуру. То же самое произойдет и с Гитлером.
Парень улыбнулся:
— Ну что ж, раз в вас столько уверенности, уже легче. С того дня, как я услышал по радио, что происходит, меня порядком стал одолевать страх. А однажды кто-то из односельчан крикнул мне вслед: «Что же ваши коммунисты? Дела-то у них совсем плохи!..»
Георгий Кацаров наклонился к нему:
— Да что они знают о Советском Союзе!..
Ветрендолцы ушли, их силуэты еще раз мелькнули среди полусгнивших пней и исчезли. Георгий Кацаров вскинул свой рюкзак и посмотрел им вслед: дома у них [79] жены и дети, с нетерпением ждущие их возвращения, а между тем на каждом шагу их подстерегает опасность. Им нелегко, их можно понять.
Кадаров и Петр Велев ушли из нашего лагеря. Вопрос об объединении Батакского и Кричимского отрядов остался нерешенным. Наши попытки установить связь с окружным комитетом партии в Пазарджике также ни к чему не привели. Связник вернулся из города и рассказал, что комитет занят решением организационных вопросов и часть его членов не согласна с курсом вооруженной борьбы...
19. Красная скрипка
Мы разбили лагерь в нескольких километрах южнее Батака в местности Добра-Планина. Кругом — осенний лес. Среди покрывшихся красными листьями буков кое-где высились одинокие ели, по очертаниям напоминавшие готические постройки. Воздух, остывая, становился прозрачным и как бы предвещал приближение зимы. Из оврага и от Старой реки вечерами веяло сыростью и холодом. В те короткие часы, когда солнечные лучи проникали в лесную чащу, находившийся неподалеку муравейник оживал. Муравьи то и дело выползали из муравейника и сразу же исчезали в грудах высохших еловых иголок, устилавших землю, с удивительным упорством перетаскивая семена, высохшие ягоды брусники. Глядя на них, один из партизан уже готов был произнести нечто о великом смысле жизни, но в этот момент Никола Велков хлопнул его по плечу:
— Пришел тот час, когда муравьям, пожалуй, можно и позавидовать!
Партизан улыбнулся, хотя и не уловил смысла его слов, и нехотя встал, отряхивая с ладоней прилипшие иголки.
Здесь находился наш лагерь: два покрывшихся сажей камня посреди остывших уже углей костра, пустой медный котелок да разбросанные то тут то там вещевые мешки. Но мы упорно употребляли слово «лагерь», потому что в нем еще сохранялся остаток наших представлений о том, что лагерь — это замаскированные землянки, с запасами продуктов, с радиостанцией, и что партизаны — это [80] люди, экипированные по всем правилам и вооруженные автоматическим оружием.
Как-то из Батака пришли навестить своих мужей несколько женщин. Это были жены Георгия Чолакова и братьев Чаушевых. Они сделали вид, что идут на поле Чолакова копать картошку, и незаметно пробрались к нам. Появление новых людей скрашивало наше одиночество и вызывало в лагере радостное оживление. Партизаны окружили женщин на поляне, и оттуда доносился оживленный разговор, время от времени прерываемый дружным хохотом.
Когда на поляне появился пятилетний сын Ангела Чаушева, его не сразу заметили, а он смотрел на партизан, не мигая, вытаращив глаза.
— Виктор, да кто же тебя привел?! — воскликнул изумленный отец и даже за голову схватился.
Виктор молчал, а мать испуганно смотрела то на мужа, то на сына. Она сама никак не могла понять, как ребенок очутился в партизанском лагере.
— Кто тебя привел? — строго повторил свой вопрос Ангел Чаушев.
Виктор прижался к отцу. На глазах у него появились слезы. Его дядя Илия поднял мальчугана на руки. Чувствовалось, что и он вот-вот заплачет... Позже, когда все немного успокоились, мальчик сам все рассказал.
Дома Виктор заметил, что мать тайком готовит продукты и собирается куда-то вместе с тетей Недялкой. «Как много продуктов... Должно быть, для отца», — догадался он.
— Я и пошел за вами, когда понял, что вы сюда идете, — торопливо объяснял он. — В лесу я вас потерял, но услышал голоса и вот отыскал...
У многих партизан из Батака в селе остались семьи, дети, поэтому появление Виктора всех взволновало. Каждый старался обнять и приласкать его, как если бы это был его собственный ребенок.
— Нет, вы только посмотрите на него! — прищелкнул языком Илия Чаушев, и строгие черты его небритого лица смягчились. — Да какие же мы партизаны, если нас даже дети находят!..
Виктор поначалу старался держаться как взрослый, но не смог преодолеть детского любопытства и стал приставать [81] ко всем с расспросами. Тогда мать взяла его за руку, и вместе с Ангелом Чаушевым они пошли к роднику.
В тот же вечер из Чепинской котловины вернулись Кочо Гяуров и Божан. Кочо подсел ко мне под обросшую мхом ель и начал рассказывать. Голос его сливался с монотонным шуршанием леса.
— Божан остался в Дорково, а я один пошел в Лыджене. Речка Мытница с шумом несла свои воды, и я все время шел вдоль ее берега, потому что так чувствовал себя менее одиноким. Поднялся ветер, и опавшие листья шелестели под ногами. Я спотыкался о корни срезанных стеблей кукурузы, но все равно смотрел только вперед — туда, где расстилалась передо мной темная даль равнины. Все торопился скорее попасть в Лыджене. Ты ведь знаешь, что уже несколько месяцев я не имел вестей ни о близких, ни о друзьях. Решил: повидаюсь с родными, а там будь что будет. Решить-то я решил, но вдруг вспомнил, что мы живем в одном доме с лыдженским полицейским Георгием Божковым (Джога), и стал сам себя уговаривать:
«Да какой он полицейский, этот Джога? Община держит его так, для видимости». — «Какой бы ни был, а все же полицейский. Вот и пистолет у него есть, и фуражка». — «Да ведь каждый знает, что он из левых земледельцев{15}». — «Левый ли, правый ли, а держат же его на службе». — «И среди плохих людей встречаются добрые, а среди добрых — плохие». — «Да, но сейчас все так перепуталось. Доверчивость может, наверное, помочь, но может и погубить. Дом-то ведь рядом с церковью: всего три шага, и хоть отпевай...» — «Не может быть, чтобы в его душе не осталось ничего святого». — «Теперь люди поступают не так, как подсказывает сердце, а так, как велит разум...»
Размышляя таким образом, я незаметно дошел до Лыджене. Осматриваюсь вокруг — на улицах ни души. Оказалось, что в селе была полицейская блокада. Одним словом, угодил прямо в западню! Но об этом мне стало известно позже. Подняв воротник ученической шинели в сжимая в руках холодную сталь пистолета, я наконец добрался до нашего жилья. Кругом тихо. Только слышно, [82] как капает вода из колонки возле дома Шулевых. Я уже открыл рот, чтобы окликнуть своих, но вдруг побоялся услышать звук собственного голоса. Наконец, преодолев страх, все же позвал:
«Бай Георгий!..»
И сразу же вспомнил, что Джогу зовут так же, как и отца, — Георгием. Окна нижнего этажа, где жил Джога, были освещены. Послышался шум. Я замер, почувствовав слабость в ногах, и уже думал, что увижу в дверях бай Георгия в бриджах с завязками на щиколотках и тапочках.
«Кто ты? Кого-нибудь ищешь?» — услышал я женский голос.
Я узнал маму. Она открыла окно и высунулась наружу.
«Мне нужен бай Георгий», — ответил я не своим голосом.
«Зачем это тебе понадобился бай Георгий в такое время? Сейчас ведь кругом блокада...»
Она меня не узнала. Я подошел под самое окошко и прошептал: «Мама, неужели ты меня не узнала?»
От неожиданности мать так и застыла на месте, совсем растерялась... Я вошел в дом, и она тихонько прикрыла за мной дверь.
«В доме есть кто-нибудь чужой?» — спросил я шепотом.
«Мы одни», — ответила мама и легонько подтолкнула меня вперед.
Когда я вошел, Николай, мой брат, приподнялся с постели и уставился на меня во все глаза.
«Брат!..»
«Ш-ш-ш!» — приложил я палец к губам и тут вспомнил о конфетах, которыми нас с Божаном угостили в Дорково. Я высыпал конфеты в ладони Николая. А он смотрел и глазам своим не верил.
«Там вас конфетами кормят, да?»
Николай сел рядом со мной и стал ощупывать мой пистолет.
«Мама! Да их целых два!..» — крикнул он.
Я вытащил один пистолет и положил на стол. Его металл отливал синим блеском. Николай смотрел на него как завороженный, а мама, закусив губы, отошла в сторонку. [83]
Мы поужинали, а потом легли с Николаем рядышком, как когда-то в детстве.
«Можно я до них дотронусь?» — спросил он, и я тут же почувствовал, что Николай просунул руку под подушку, где я положил оружие.
В комнате было темно, но я заметил, что мама стоит в углу. Она стояла совсем тихо и прислушивалась к нашему шепоту. Мама...
Николай все расспрашивал меня, а мне до смерти хотелось спать. Я отвечал одним-двумя словами, и вот уже мне показалось, что его голос доносится откуда-то издалека, и я заснул.
На следующий день еще до рассвета мама вошла в комнату очень встревоженная, хотела что-то сказать, по, видимо, не знала, с чего начать.
«Что случилось?» — приподнялся я с постели.
«Джога все знает... «Честные люди не приходят в дом среди ночи», — заявил он. Я его спросила: кого это он имеет в виду? «Твоего сына, — говорит. — Я на службе нахожусь, а вы хотите подвести меня под монастырь». «Да тебе показалось, Георгий». «Нет, — говорит, — не показалось. Тут из-за вас, того и гляди, работу потеряешь. Пусть, — говорит, — Костадин зайдет ко мне...»
Я оделся, спрятал под пиджаком оружие и спустился к Джоге. Застал его сидящим на диване и точно в таком виде, как представлял себе вчера: в нижней сорочке, бриджах и тапочках. Прикрыв дверь, я поздоровался. Он вздрогнул и повернул свою остриженную голову. От него пахло ракией. Я подумал: «Хлебнул уже с утра...»
«Вы меня звали, бай Георгий?» Я старался выглядеть спокойным и даже улыбнулся.
Он не ответил, не двинулся с места. Мы пристально рассматривали друг друга. Джога наконец не выдержал и сказал: «Добрый день, Кочо... Ну что же, садись!»
Я подошел к нему совсем близко: «Не бойтесь, бай Георгий. Никто не узнает, что я приходил!»
Джога только поморщился: «Тебе легко говорить!»
Так, слово за слово, мы проговорили с ним целый час. Он рассказал, что по собственной воле покинул Беломорие, где служил полицейским. А когда уезжал, люди плакали, так им стало жаль его. Хотя, скорее, они оплакивали себя — мало ли кого могли прислать на его место. [84]
«Как был я всю жизнь земледельцем, — говорит, — так и остался им. И вот нанялся я в батраки к властям, потому что крестьянским трудом и идеями сыт не будешь».
На прощание я предупредил его: «Бай Георгий, смотрите не наделайте глупостей. Вы меня не видели и не слышали».
Он посмотрел на меня и только усмехнулся: «Ну, положим, это я должен тебе сказать. Имей в виду, Костадин, бай Георгий еще никогда подлецом не был...»
На этом мы и расстались.
А наверху все это время меня ждали и места не находили от волнения мои близкие.
«Все в порядке!» — крикнул я, едва переступив порог.
Мне позарез нужны были деньги, но где их взять? Нужно было купить кое-что, а в доме — ни гроша. Николай вскочил и снял с буфета деревянную копилку. «Вот тебе деньги!» И протянул ее мне.
Николай копил их на скрипку. Он увлекался музыкой, пел и играл в ученическом оркестре, хотя в ту пору и не считал это серьезным занятием.
«А как же скрипка?» — спрашиваю.
«Сейчас есть дела поважнее...»
На глазах у меня навернулись слезы, дыхание перехватило, и я с благодарностью обнял брата: «Придет день, и я куплю тебе красную скрипку...»
Почему красную — и сам не знаю, но именно так я выразился.
Вечером встретился с несколькими товарищами. Они снабдили меня всем необходимым, и я стал собираться в дорогу. Уже перед самым уходом Николай остановил меня в дверях: «Кочо, а что это за красная скрипка?»
«Настоящая, самая лучшая!..»
Я ушел, оставив брата ожидать свою красную скрипку...
Занятые разговором, мы с Кочо не заметили, как небо очистилось от туч и стало высоким-высоким, и казалось, что звезды переместились на север.
Тогда, в Батакских горах, ни Кочо, ни я не могли предполагать, что Николай Гяуров станет известным всему миру певцом и в самые счастливые дни будет вспоминать о красной скрипке, которая неизменно виделась ему в детских снах. [85]
20. А кругом только мы да волки
Никола Чолаков и Петр Марджев должны были выбрать место для Батакского и Кричимского отрядов, которые решили объединиться и зимовать вместе. С ними отправился и я.
Лонгурли — одно из самых глухих мест в Батакских горах. Кругом сосновый лес, на небольших полянах трава по колено. Покой гор нарушает только пение птиц. Ветер доносит запахи смолы, гнилушек, мяты и дикой герани. Около родников и прозрачных ручьев проносятся серны, а в самой глухомани можно наткнуться и на берлогу медведя. Человек, выросший на равнине или в городе, чувствует себя беспомощным и потерянным перед спокойным величием этих мест...
Никола Чолаков и Петр Марджев знали каждый овраг и каждую поляну в этих горах. Изгибы каждой тропинки они помнили так же, как межи на полях родного села. Даже ночная темень не была для них помехой. Мы остановились в получасе ходьбы от небольшого поселка на лонгурлийских полянах. Там, в деревянных бараках, обитали жители Батака, занимавшиеся лесозаготовкой.
Петр Марджев внимательно осмотрел место над оврагом, точно собирался строить там дом.
— Оно защищено от ветра, и здесь будет тепло, — пояснил он. — Тут мы и будем зимовать.
— Давайте-ка присядем, а то у меня что-то в глазах зарябило. — Никола Чолаков устало прислонился к стволу ели.
Крепкий и закаленный человек, с детства привыкший к тяжелому крестьянскому труду, он ступал по земле уверенно и твердо. Он никогда не жаловался на усталость и, когда ему вдруг становилось плохо, только отшучивался: «Что-то у меня зайчики начинают прыгать в глазах». Несловоохотливый по натуре, он даже этим внушал к себе уважение.
И хотя Петр Марджев был старше, но побаивался его. Петр отличался покладистым характером, общительностью. Был самостоятелен, свои обязанности выполнял без лишнего шума, с извечной крестьянской неторопливостью. И однако в его руках спорилось любое дело. Мы догадывались, что он очень скучает по детям, но старается не показывать этого. Говорить о них он решался только с [86] теми из партизан, которые, по его мнению, могли его понять. И разговор этот всегда заканчивал одним и тем же:
— Кое-кто меня упрекает за это... Но если я отдал всю свою любовь и все, что мне дорого, нашему делу, разве должен я при этом разлюбить своих детей?..
На следующий день на заре я отправился с бай Петром устанавливать связь с людьми из лесного поселка. Пока шли лесом, уже рассвело, и мы притаились на опушке у поляны. Роса еще не сошла. Между бараками слышался звон колокольчиков волов и коров. Какой-то черноглазый парень, примерно моего возраста, вывел двух волов и стал их запрягать.
Бай Петр стал свистеть, подражая какой-то лесной птице. Парень вздрогнул, прислушался и осторожно осмотрелся. Потом погнал волов к лесу. Петр Вранчев — так звали парня — был предупрежден, что мы придем в Лонгурли, и ждал нас.
— Кругом все тихо, и весь лес в вашем распоряжении, — ответил он на наши вопросы.
— Кто сейчас живет в бараках? Нет ли среди них наших врагов?
— Да все надежные люди...
Вранчев начал их перечислять, а Петр Марджев внимательно слушал.
— Ну, смотри в оба, — сказал он. — Если появится кто-нибудь из жандармов, сразу же предупреди нас.
Через несколько дней стали прибывать и остальные партизаны, а вместе с ними и первые группы из Кричимского отряда. Георгию Чолакову, да и другим тоже понравилось выбранное нами место. Лагерь ожил. Наши связные Петр Вранчев и Димитр Чучулев привезли из села первые телеги с продуктами. Очень часто нам доставляли продукты из Батака и из лесничеств в Широкой Поляне, Беглике и Дженевре, где работали наши люди. Через Чепинский районный комитет партии, связь с которым была восстановлена, удалось организовать покупку бай Петру (Зяблику) лошади и телеги, и тот постоянно привозил из Чепино муку, фасоль, мясо. Зяблик ночевал у Кольо Гранчарова на Кара-Тепе. Постелью ему служил огромный сундук, стоявший у двери.
— Иди спать сюда — кровать же широкая! — убеждал его Кольо, но дед твердил свое:
— Ты, Кольо, ничего не понимаешь! Я буду спать [87] здесь, потому что в любую минуту могут нагрянуть жандармы. Тогда я спрячусь за дверью и, если они только вздумают подойти к тебе, нападу на них сзади и помогу тебе вырваться. Ты только глянь, какой у меня топор!..
На месте, где мы собирались разбить лагерь, все с энтузиазмом принялись за работу, пустынно здесь становилось только тогда, когда осенний день угасал и на леса спускалась ночная тьма. Там оставались только охрана и кашевары. Продукты мы хранили в глухом месте, в 30 минутах ходьбы от лагеря, где собирались построить землянку, после того как выпадет снег. Мешки с мукой спрятали между ветвями елей, а картошку зарыли в землю. Около этих «складов» мы свалили несколько громадных деревьев, будто сломленных бурей, чтобы никто не мог ничего заметить.
С приближением зимы замолкли птицы, лес стал совсем безлюдным — не слышались уже ни удары топора, ни взвизгивания пилы. В округе появились голодные волки.
Первым мы приметили крупного матерого волка. Каждый вечер, едва солнце скрывалось за Суоджаком, он появлялся в пади под нами и начинал протяжно и жутко выть. Через несколько дней их там собралась целая стая. Вечером волки подходили совсем близко, но нападать на людей, видимо, не решались и через какое-то время исчезали.
— В лесу остались только мы да волки. Мы теперь что-то вроде лакомой добычи для стаи, — уверял бывалый охотник Ангел Чаушев.
Как-то Георгий Чолаков поручил мне и Тодору Коларову за ночь испечь хлеб для отряда. Мы прихватили с собой полмешка муки, жбан с водой, небольшое сито и отправились искать подходящее для этой работы место.
Стараясь отойти подальше от места будущей землянки, чтобы не выдать ее расположение, мы отшагали несколько километров. Пересекли овраг с ручьем и направились в глухую падь. Продвигались с большим трудом. Коларов был грузным и неповоротливым, к тому же страдал острым ревматизмом и из-за этого быстро уставал.
— Ой, так долго я не могу идти. Слушай, давай отдохнем немного, — предложил он.
Коларов любил молодежь и охотно беседовал с нами, хотя и несколько наставническим тоном. Ему многое пришлось [88] пережить, он участвовал в Сентябрьском восстании, много лет жил в СССР как политэмигрант. Так что жизнь его была полна всяких событий и бесчисленных встреч. Очевидно, он был очень впечатлительным человеком, потому что помнил многое, иногда даже самые мельчайшие подробности. Когда он рассказывал, возвращаясь в прожитые годы, мы невольно погружались в мир его воспоминаний.
Только мы присели, как до нас донесся одинокий вой старого матерого волка. Вой то стихал, то вновь усиливался — протяжный, мрачный и зловещий. Стая начала собираться. Мне стало не по себе. И даже лес вроде бы насторожился.
Я взял часть груза у Коларова, и мы снова двинулись в путь. Шли осторожно, прислушиваясь после каждого шага. Стая шла за нами следом. Казалось, что волки вот-вот набросятся на нас — сначала они держались на внушительном расстоянии, потом стали смелее.
Остановившись около какого-то ручья, мы поспешили разжечь костер — ведь зверье боится огня. Языки пламени охватили хворост, и темнота сразу же отступила за деревья. В тридцати шагах от нас сверкали глаза хищников. Они кружили вокруг, но не решались напасть. Я схватил горящую головешку и бросил ее в волков. Оскалив зубы, они чуть отошли назад, но не разбежались.
— Давай займемся делом. Они почувствуют, что мы партизаны, и не тронут нас. И Хаджи Димитра убили люди, а волки только облизывали его раны{16}, — попытался шутить Тодор Коларов.
Мы нашли несколько больших плоских камней и соорудили из них печь. Потом постелили брезент в предварительно выкопанную небольшую яму и замесили тесто. Когда первые лепешки подрумянились и запахло подгоревшим тестом, Коларов, с трудом наклонившись, начал их переворачивать.
Через несколько часов мы испекли уже сотню лепешек. Бай Тодор устал все время наклоняться и присел. Уже не вставая, он орудовал возле печи, готовые лепешки [89] укладывал в мешок, чтобы они дольше сохранялись свежими.
— Их, конечно, не хватит, чтобы накормить всех досыта, но пусть хоть они будут свежие, как пышки, — бормотал он себе под нос. — Пусть едят на здоровье...
Вдруг он вспомнил о волках, всмотрелся в темноту и воскликнул:
— Хм! Уже и след простыл, посмотри! Я же говорил: они поняли, что мы партизаны...
На рассвете, усталые и продрогшие, мы вернулись в лагерь. Коларов отправился искать овечий тулуп, чтобы отогреть поясницу и ноги. Ревматизм никак не давал ему покоя.
В конце октября прибыли и последние партизаны из Кричимского отряда. Среди них оказалась и единственная женщина Макри Апрахемова — Катя.
Мы начали строить землянку. Работали ночью при свете костров. Если бы случайный путник заглянул в это глухое место и увидел наши мелькающие в отблесках огня фигуры, то, наверное, решил бы, что попал в самое пекло к чертям. Одни копали яму для землянки на 36 человек, другие распиливали срубленные сосны, третьи переносили их к месту строительства. В тишину осенней ночи врывались резкое визжание пил, удары топоров и возбужденные разговоры занятых делом мужчин.
Наша партизанская «казарма» получилась просторной и очень массивной. Для стен мы использовали стволы сосен, перекрыв их сверху балками, а щели забили мхом и сухой травой, чтобы не проникал холод. Стены снаружи утеплили дерном, а крышу — несколькими слоями соломы и земли. Внутри соорудили два ряда нар, а отяжелевшую от земли крышу подперли столбами. На одной из этих подпор Петр Марджев прибил подставку для двух наших радиоприемников, а посередине землянки мы поставили две невысокие печки на ножках.
На нарах каждому было выделено место. Георгий Чолаков, его брат Никола, Кочо Гяуров и я — все мы провели столько времени вместе, что и в землянке решили устроиться рядом. Никола Чолаков — хороший хозяин — любил порядок и нас приучал поддерживать его. Он сделал несколько полок, прибил их над нарами и, довольный собой, объявил:
— Ну, теперь забирайтесь и раскладывайте свои вещи! [90]