11. Первый обитатель

База, куда привел нас Никола Божанов — Крум, — была создана по решению районного комитета партии. Выбор места доверили старому бунтарю — деду Петру, прозванному Зябликом. Ему перевалило за шестьдесят, но [49] выглядел он молодо. Его небольшое лицо словно бы терялось среди усов и мохнатых поседевших бровей, из-под которых живо поглядывали два светлых глаза. Дед Петр был небольшого роста, с короткими грубоватыми руками, и даже пальцы рук были у него какие-то коротенькие. Он все успевал и был поистине неутомим, так что порой мы даже чувствовали себя неловко. Дед знал в горах все: каждый родник и каждую тропинку. Самые потаенные места в Родопах давно стали для него землей обетованной. В первую мировую войну, после разгрома при Добро-Поле, Петр организовал своих товарищей, и они бежали из плена. А после войны он стал коммунистом. В 1926 году, после провала чепинского подполья, его арестовали, но в тюрьме из него не смогли вытянуть ни слова.

— Они все заставляли меня писать, а я ни в какую, — рассказывал дед Петр. — Я был неграмотный, да если бы и знал грамоту, все равно ничего бы не написал...

Для базы дед Петр выбрал местность Порт-Артур по другую сторону вершины Малка-Сютка.

— Место что надо, говорю я вам. Здесь ни одна живая душа незаметно не пройдет, отсюда все видно как на ладони. — утверждал старик. — Когда-то я это место для себя облюбовал...

Свое странное наименование эта местность получила после одного побоища между чепинцами и ракитовцами — обе общины оспаривали право владеть ею. Очевидно, драка произошла во время русско-японской войны, потому что с тех пор за ней закрепилось это наименование — Порт-Артур.

Осенью в определенное для базы место привезли несколько мешков муки, картошки, одеяла, посуду и другие вещи. Картошку закопали в землю, а муку и посуду спрятали под грудами веток, оставшихся после рубки леса.

Первым обитателем «места что надо» стал Никода Божанов из Ракитово. Он перешел на нелегальное положение в феврале 1942 года, после ареста Алексия Колунчева из Батака. Когда утром пришла полиция, Никола, к счастью, находился в лесу.

— Где муж? — спросили полицейские его жену.

— Как где? Работает, — ответила тетка Елена. — Человек трудится, а вы покоя ему не даете. [50]

— Больно много ты знаешь, смотри, чтобы не привелось и многое увидеть! — пригрозили ей.

В обед полицейские снова приходили за Божановым. Его жена, еще издали заметив их, поняла, что дело серьезное. Нужно было немедленно что-то предпринять.

Старший сын Божанова учился в шестом классе и как раз вернулся из школы.

— Беги в лес и скажи отцу, что его разыскивает полиция! — сказала ему мать. — Пусть совсем не возвращается домой!

Георгий что есть духу помчался через село. От напряжения у него закололо в левом боку, да так сильно, что слезы из глаз брызнули. Когда потом он взбирался вверх на холм, ему казалось, что сердце вот-вот выскочит из груди. Остановился он на поляне, высоко над селом.

Дорога казалась безлюдной, мертвой. Несколько раз начинал накрапывать дождь, но к вечеру сильно похолодало, и в воздухе кружились только редкие снежинки. Чтобы его не заподозрил кто-нибудь, Гошо взобрался на старую сосну — будто бы для сбора смолы. От холода руки у него посинели, пальцы склеивались от смолы.

Наконец на дороге показался его отец и еще двое крестьян. Увидев сына, он вздрогнул. Нарочно отстал, будто бы поправить обмотки, а сам кивком головы подозвал Гошо.

— Ты зачем сюда пришел? Замерзнешь.

— Тебя разыскивает полиция! — ответил мальчуган, пытаясь скрыть волнение и страх за отца. Да разве его скроешь, если подбородок дрожит как осиновый лист. — Мама сказала, чтобы ты совсем не возвращался домой...

Какие зловещие слова! Потом, когда тетка Елена узнала, что муж убит, она больше всего корила себя за это. Она и теперь все еще казнит себя, за то, что сказала эти тяжелые и холодные, как проклятие, слова. Надо было сказать что-нибудь другое, пожелать, чтобы он вернулся живым и здоровым....

Божан закрыл лицо руками. Что же теперь делать?.. Присутствие ребенка делало его слабым, и предательская спазма сдавила горло. Он даже не мог позволить себе приласкать мальчика, боясь непрошеных слез.

А сын склонил голову. Он понимал, что происходит с отцом, и не смел встретиться с ним взглядом... [51]

Божан велел ему вернуться домой и принести продуктов и ботинки на толстой подошве.

— Только смотри в оба, чтобы никто не заметил, куда ты пойдешь, слышишь? — приказал он. — Принесешь мне все это на луг у Николчицы!

Вечером тетка Елена приготовила котомку с хлебом и салом, туда же сунула новые шерстяные носки и молча положила котомку у порога. Гошо надел отцовские ботинки прямо поверх своих резиновых тапочек и по глухим и темным улицам добрался до засыпанной снегом нивы. Отец уже ждал его у межи. Надев ботинки и закинув за плечи котомку, Божан обнял сына. Постоял так минуту-другую, а потом, все так же молча, отпустил его...

А ветер все усиливался. С Пашинского хребта доносилось глухое поскрипывание качавшихся на ветру сосен. На небе мерцали редкие звезды — бледные и одинокие, как осенние цветы крокуса. На меже вихрилась поземка, стремительно заметая следы в глубоком снегу.

Несколько дней Божан скрывался у Кольо Гранчарова на Кара-Тепе. В марте районный комитет партии поручил Атанасу Зисову и Ангелу Чопеву построить на Порт-Артуре землянку. Они работали вместе с Божаном семь дней, но почва, оказавшись чересчур влажной, обваливалась. От землянки они отказались и вместо нее сделали шалаш из еловых веток.

Но жить в нем остался только Божан. Сначала он был доволен: места глухие, и нет опасности, что его обнаружат. Но дни шли чередой, и горная глухомань превратилась для него в своеобразную тюрьму. Ведь на десятки километров вокруг — непроходимые леса. Глубокие снега покрыли вершины — повсюду царило безмолвие. «Разучусь разговаривать, — с горькой болью размышлял Божан. — Забыл уже звук собственного голоса...» А тут еще не давали покоя тяжелые думы о жене и детях. Одиночество стало мучительным и страшным. Ему показалось, что он теряет человеческий облик. Серпы подходили к роднику возле шалаша, но, почуяв человека, убегали. А на противоположном склоне, на бывшем пожарище, ночами жутко выли волки.

Тогда-то он и спустился в Кара-Тепе к Кольо Гранчарову. [52]

12. Муки Божана

Божан принял нас с двояким чувством. Радовался, что наконец-то обрел товарищей, но наш возраст разочаровал его. Вот почему он вначале отнесся к нам с некоторым недоверием.

Однако недоверие это вскоре исчезло. А мы чем ближе узнавали его, тем больше любили за доброту, за искреннее желание сделать из нас «лесных людей». Он показывал нам, как обращаться с оружием, которым мы располагали, учил разбирать и собирать винтовки и пистолеты, вести бой. А мы заставляли его читать книги, которые были у нас с собой, и, как могли, старались разъяснять прочитанное. Дни проходили в ожидании — районный комитет партии должен был помочь нам установить связь с Батакским отрядом, находившимся где-то в соседних горах.

Наступила ранняя родопская весна. По утрам нас будили своими песнями глухари. Снег постепенно таял и сохранялся только в самых глухих местах, поляны сделались прямо-таки синими от цветов крокуса. Освободившиеся от ледяного плена ручьи затопили долины и овраги. По пожарищам ветер разносил клочки шерсти разодранных волками серн.

— Нет, вы только подумайте! Лето на носу, а у нас так и нет связи с отрядом. И о чем думают там, внизу? — начал нервничать Божан. — Не могу их понять. В чем дело?..

Божан сердился на Кольо Гранчарова, через которого мы поддерживали связь с районным комитетом партии, и даже на членов самого комитета. Обвинял их в том, что они не думают о нас, нелегальных, как мы сами себя называли, что нарочно откладывают нашу встречу с Батакским отрядом, чтобы самим было куда податься, если кто-нибудь подвергнется преследованиям. Эти настроения утвердились в нем еще до того, как мы с Кочо поселились в Порт-Артуре, и в какой-то степени явились результатом пережитого Божаном в горах гнетущего одиночества. Он предлагал нам покинуть базу и перебраться поближе к его родному селу, чтобы искать связи с батакцами.

Мы не соглашались, старались убедить его, что должны руководствоваться указаниями комитета партии. [53]

Однажды наш разговор принял очень резкий характер.

— Нет, вы только подумайте!.. Они ведь специально тянут, — стоял Божан на своем. — Если вы не хотите идти со мной, я пойду один!

— Не имеешь права... да если каждый начнет поступать так, что же получится? — резко возразил я. — Партия вправе призвать тебя к ответственности.

Божан разозлился:

— Уж не вы ли меня учить будете? Этого еще не хватало!.. Молоды еще, оттого и храбритесь. А я оставил дом, жену, детей, не то что вы — одни тетрадки!

Я понял, что мне не следовало говорить о партийной ответственности, но слова уже были сказаны, и обратно их не возьмешь. Все почувствовали себя неловко.

В сущности, желание Божана отправиться в Ракитово объяснялось его стремлением как можно скорее связаться с Батакским отрядом. Он никак не мог примириться с тем, что дни шли, а установить связь все не удавалось. Он был убежден, что в Ракитово мы за несколько дней разузнаем, кто помогает Батакскому отряду, и через них установим связь. Наша оторванность от всех, бессмысленное, как ему казалось, ожидание угнетали Божана. Он злился, что мы не соглашаемся с ним и этим только удерживаем его. И, пожалуй, он был прав. Если бы мы тогда послушались его, то установили связь с батакчанами еще в конце апреля или в мае. Но нам с Кочо еще недоставало его самостоятельности и инициативы.

На следующую встречу в Кара-Тепе я пошел один. О Батакском отряде мы опять не получили столь долгожданных известий.

— Что же передать Божану? — спросил я Кольо Гранчарова. — Он предупредил, что если и на сей раз вы не договоритесь о встрече с батакчанами, он сам начнет искать связи с ними.

— Он не должен этого делать. Вам нужно удержать его, — передал мне приказ комитета Гранчаров.

Я вернулся после полуночи, ощущая в себе какую-то смутную тревогу.

Первый вопрос касался связи с батакчанами.

— Все еще не удалось установить, — сообщил я коротко. — Обещали к следующей явке устроить это.

Божан так и подскочил. Он даже в лице изменился. [54]

— Нет, вы только подумайте! Я же говорил, что мы напрасно ждем! Эх, черт побери, ну чего мы ждем, чего?

Божан теперь сердился не столько на тех, кто, как нам казалось, не торопится связать нас с батакчанами, сколько на Кочо и меня, удерживавших его в Порт-Артуре. У нас уже не оставалось доводов, способных его удержать.

— Не хотелось вот так с вами расставаться, но больше я ждать не стану, — объявил он. — Если хотите, вместе пойдем, а нет — пойду без вас.

Когда мы ложились спать, Божан все ворчал себе под нос:

— Я здесь мучаюсь из-за них, а они только палки в колеса ставят!..

На следующее утро мы проснулись позже обычного. Поискали Божана, но его и след простыл...

13. Долгожданная встреча

Наконец-то связь с Батакским отрядом была установлена, и мы отправились к условленному месту. Нас вел секретарь районного комитета партии Манол Велев, молодой мужчина со светлыми кудрявыми волосами и озорными глазами. Его круглое лицо озаряла улыбка. Хотя, скорее, это была не улыбка, а радость, отражавшаяся на его лице.

К 8 часам мы вышли на большую лесную поляну, как будто перепаханную дикими кабанами. На краю поляны одиноко стояло полуразрушенное каменное строение. Оно сохранилось еще с времен Балканской войны, когда в этих местах проходила болгаро-турецкая граница и здесь была турецкая погранзастава.

Манол вытащил губную гармошку и заиграл «Елено моме». Невдалеке пронеслась вспугнутая серна. Манол перестал играть, и кругом снова воцарилась мертвая тишина. На наш условный сигнал никто не отозвался.

Тогда мы прошли немного дальше в лес и разложили костер, чтобы обсохнуть. Манол нарезал кусочками розовое сало, какое умеют делать только в Чепино, нанизал их на прут и стал поворачивать над углями, как шашлык. Капли жира стекали прямо на угли. Они шипели, а мы глотали слюнки. [55]

Увлекшись, мы и не заметили, как к нам подошли люди из Батакского отряда. Из-за деревьев вышел крупный мужчина, одетый в костюм из грубого домотканого сукна. В руке он сжимал карабин. За ним показались остальные, и среди них мы увидели Николу Божанова.

Мы сразу повскакивали. Это же они — бойцы из Батакского отряда! От их вида как будто исходили сила и спокойствие.

— Здравствуйте, товарищи! Хорошее сало... Мы по запаху обнаружили вас, — весело заговорил первый из них и протянул нам руку.

— Садитесь, садитесь, угощайтесь! — пригласил Манол батакчан.

Один из партизан — небольшого роста, с сединой в волосах — посмотрел на него, едва сдерживая смех:

— Да разве хватит нам вашего сала? Для нас это все равно что один козленок на сто волков. А вот нет ли у вас закурить?..

Все рассмеялись, поднялся шум.

— Ш-ш-ш! Тише вы! Вот она, дорога, рядом... — прервал оживленные разговоры самый пожилой из батакчан.

Как только я увидел Георгия Чолакова, сам не знаю почему, но сразу же решил, что именно он является командиром. Это был крупный человек с хорошим, добрым лицом. Он приказал нам уйти дальше в глубь леса.

Мы как завороженные рассматривали батакских партизан, и наши взгляды невольно задерживались на оружии. В селах распространялась молва, что они вооружены только автоматами. Людям так хотелось, чтобы их защитники были сильными и непобедимыми!.. Батакчане же держали в руках обыкновенные карабины и винтовки, а на поясах висели парабеллумы, наганы и различные пистолеты старых образцов.

В обед, договорившись с Георгием Чолаковым о следующей встрече, Манол Велев попрощался и отправился в Кара-Тепе. Погода стояла солнечная, теплая. Партизаны отыскали подходящее место и улеглись вздремнуть прямо на траву, подложив под голову свои вещевые мешки.

Но нам с Кочо не спалось, — наверное, от волнения. Божан уселся возле нас и принялся чистить карабин.

— Почему ты ушел, не оказав нам ничего? — упрекнул его Кочо. [56]

— Нет, вы только подумайте! Говорил же я вам, что нечего дожидаться, а вы не хотели идти со мной, только задерживали.

Он рассказал, что из Порт-Артура спустился прямо в Ракитово, наладил связь с селом, и на следующий же день в Батак ушли посланные им люди. Они выяснили, где находится отряд, и Божан отправился к ним в лагерь.

Но он не забыл и про нас и вместе с тремя партизанами был в Порт-Артуре, но нас там уже не нашел.

В лагерь отряда мы отправились ночью. Шли напрямик через поляны, вытянувшись цепочкой друг за другом. Ночь выдалась светлая. За погранзаставой вздымались голые склоны Гюмюшчала, а у подножия виднелись следы былого пожарища в Юртово. Обугленные мертвые стволы зловеще чернели в ночи, и их словно бы наталкивавшиеся друг на друга тени вселяли в душу смятение. Партизаны постарше рассказывали, что эти леса подожгла турецкая армия во время Балканской войны, когда отступала на Гюмюрджину и Ксанти. Пожары охватили огромные пространства и полыхали несколько недель. Горы стонали, кругом с треском рассыпались искры, по небу плыли облака дыма и сажи. Ветер заносил их в Чепинскую котловину, к Батаку, а иногда даже и к Пазарджику.

Комиссар отряда Любен Гумнеров — Нешо — запел советскую партизанскую песню:

Все дружно подхватили песню, хотя многие и не знали слов. Мы не могли не петь, нас воодушевляли даже предстоящие трудности.

В нашей колонне шагало не больше десяти человек. У нас еще не было ни отрядов, ни дивизий, но никто не сомневался, что наступит такое время, когда и мы начнем «громить атаманов» и освобождать города и села. [57]

В партизанский лагерь пришли на рассвете. В небольшой пади около Сисузкой реки нас окликнул часовой. На поляне горел костер, а над огнем на нескольких камнях стоял закрытый крышкой котел. До нас донесся запах вареной фасоли.

— Эй, бунтари, вставайте! — крикнул Гумнеров. — Встречайте новых товарищей...

Кусты вокруг зашевелились, и партизаны обступили нас со всех сторон — так, что мы не сразу заметили наших товарищей по гимназии Данчо Пачева и Методия Хаджийского.

— А меня ты что же — не узнаешь? — подошел ко мне какой-то партизан и сбросил с плеч домотканное одеяло. Это был Любен Йовчев из Сараньово.

Мы с Кочо испытывали слишком большую радость, и, должно быть, от этого лагерь вдруг поразил нас своей обыденностью — ведь мы ждали чего-то необыкновенного. Я пытался убедить себя, что это вовсе меня не огорчает, но как раз то обстоятельство, что мне приходилось убеждать себя, и свидетельствовало о разочаровании.

14. Батакский отряд

Первыми партизанами в Пазарджикском крае стали члены Сараньовского уездного комитета партии Луко Навущанов из села Поибрене, Любен Йовчев из Сараньово и Никола Згуров из Арды Смолянского уезда. Они перешли на нелегальное положение в августе 1941 года. Батакский отряд был создан немного позже — 2 сентября, когда в Батаке прозвучали первые партизанские выстрелы — первые выстрелы в Родопах.

В этот день из уездного управления полиции в Пештере пришел приказ о немедленном аресте вернувшегося в 1937 году из Советского Союза жителя Батака Тодора Коларова.

— Пошлите за ним не менее трех человек! — распорядился по телефону полицейский начальник из Пештеры. — Кроме пистолетов пусть захватят с собой винтовки. Действуйте осторожно!

Тодор Коларов работал на кооперативной фабрике «Орфей», находившейся невдалеке от села. Полицейские разыскали его на фабричном дворе и приказали следовать за ними. [58]

— Никуда не пойду! — твердо сказал Коларов. — Я не преступник, и вы не имеете права меня арестовывать.

Вокруг начали собираться рабочие и возчики. Старший из полицейских вытащил пистолет.

— Лучше иди по-хорошему! — попытался он припугнуть Коларова. — Не играй с огнем!

— Да, вы мастера проливать чужую кровь, но меня вам не запугать, — ответил Коларов.

Во дворе собиралось все больше рабочих. Ленточная пила и лесопильная рама смолкли — из опустевшей фабрики доносилось только тяжелое пыхтение машины.

Тодор Коларов старался выиграть время, чтобы весть о его аресте дошла до села и товарищи успели прийти к нему на помощь.

— Не могу я так оставить фабрику, — доказывал он старшему полицейскому. — Надо привести в порядок бумаги, дать распоряжения людям...

Только через час под конвоем трех полицейских Коларов отправился в село. На дорожную пыль упали редкие капли дождя. Около лесопилки скрипели телеги, нагруженные лесоматериалами.

Над Батаком, среди раскидистых ветвей невысоких деревьев, стоял скромный памятник. Время уже успело оставить свои следы на твердом камне. Здесь похоронены жители Батака, погибшие от рук турецких башибузуков после подавления Апрельского восстания 1876 года. Когда полицейские дошли до сквера, разбитого вокруг памятника, из-за старого сеновала показались коммунисты Ангел Чаушев и Георгий Чолаков.

— Стойте!.. Отпустите арестованного! — крикнул Ангел Чаушев.

Охрана от неожиданности растерялась, и тут прогремело несколько выстрелов. Чаушев свалил одного охранника, а Георгий Чолаков набросился на старшего полицейского, пытавшегося вытащить из кобуры свой пистолет. Третий полицейский сбежал. Георгий схватил руку старшего и вывернул ее за спину, началась борьба. Полицейский упорно сопротивлялся. Перезарядив свой пистолет, Ангел Чаушев бросился на помощь.

А к месту схватки уже спешили с оружием в руках Никола Чолаков, брат Георгия, Илия Чаушев, брат Ангела, и Петр Марджев. Позже все они вместе с Тодором [59] Коларовым и его спасителями ушли в горы. Там их ждали еще два человека из Батака.

«Как только гитлеровцы напали на Советский Союз, мы заткнули за пояс парабеллумы и решили, что живыми не сдадимся, — вспоминали они впоследствии. — Или они нас, или мы их. Договорились, что если полиция попытается арестовать кого-нибудь из нас, мы все вместе придем ему на помощь...»

Именно так и произошло, когда полицейские арестовали Тодора Коларова.

Через несколько часов в село прибыл моторизованный взвод пловдивской полицейской роты. Их машины под вой сирен остановились перед зданием общины. Улицы сразу же опустели, крестьяне поспешили укрыться в своих домах, и только время от времени кто-нибудь выглядывал на улицу посмотреть, что там делается.

Командир взвода разыскал старосту. Тот был ни жив ни мертв от страха и все повторял:

— До тех пор пока вы всех их не поймаете, мне не будет покоя...

— Да что могут сделать пять-шесть человек против целого взвода! Не будьте смешным с вашими страхами, — успокоил его офицер. — Каждый полицейский вооружен автоматом.

— Вы их не знаете! В селе много коммунистов, но эти!.. Они меня выжили из читальни, из банка, из потребкооперации... Страшные люди.

— Ну уж и страшные! — презрительно скривил губы полицейский. — Сами же пускали из них кровь...

— Да, но боюсь, теперь они из меня всю кровь выпустят. У них много оружия...

— Да будет вам! — усомнился офицер.

— Есть, есть, — повторял староста. — Братья Чолаковы и Чаушевы часто наведывались в чолаковский сеновал. Вот меня и берет сомнение: уж не прячут ли они там оружие? Сегодня, после схватки с полицейскими, опять их там видели...

В тот же день по следам смельчаков отправился отряд карателей. В селе был введен полицейский час. По безлюдным улицам то и дело шныряли патрули. У сеновала братьев Чолаковых полицейский взвод организовал засаду. [60]

Примерно в два часа ночи спрятавшиеся около сеновала полицейские услышали шаги. Потом в темноте рассмотрели какого-то человека, спускавшегося по тропинке из леса в село. Рядом с ним семенил ослик.

— Стой! Стой!.. — крикнул один из полицейских.

Путник остановился, поднял голову и огляделся кругом. Потом, пробурчав что-то себе под нос, пошел дальше.

В темноте ночи застрочили автоматы. Человек в ужасе заметался под зловещими вспышками, вырывавшимися из черных стволов. У него упала с головы шапка. Он побежал к оврагу, но не успел сделать и нескольких шагов, как упал навзничь. Полицейские осторожно, держа наготове автоматы, подошли к умирающему и обнаружили восьмидесятилетнего глухого старика Ивана Куршумева. Один из немногих оставшихся в живых свидетелей Апрельского восстания дед Иван пал от полицейской пули.

Днем полицейские перевернули весь сеновал братьев Чолаковых и нашли там ящик с патронами, пулемет системы «Збройовка», диск к легкому пулемету, две гранаты, несколько мешочков с патронами для маузера.

Полтора месяца батакчане провели в горах, поддерживая связь с Батаком, Ракитово, Дорково. В начале ноября по указанию Пазарджикского окружного комитета партии они покинули Родопы и перешли в Карабунарский район. Здесь к ним присоединились Луко Навущанов, Любен Йовчев и Никола Згуров, а после провала в пазарджикской гимназии в отряд вступили и наши соученики Методий Хаджийский и Данчо Пачев. Все они, за редким исключением, всю зиму скрывались в селах. Братья же Чаушевы и Згуров в ноябре ушли в Батакские горы и обосновались в землянке на вершине Малка-Сютка.

В связи с провалом, происшедшим по вине Колунчева, в конце февраля 1942 года на нелегальное положение перешли Любен Гумнеров — член Пазарджикского окружного комитета партии, Георгий Ванчев из Батака и Никола Бечев — секретарь Карабунарского районного комитета партии.

5 марта 1942 года, как только растаял снег, подпольщики ушли из сел и разбили лагерь в окрестностях Варвары. На первом общем собрании отряда они избрали своим командиром Георгия Чолакова, а комиссаром — [61] Любена Гумнерова. Впоследствии лагерь был перенесен к Сисуэкой реке, где мы с Кочо присоединились к отряду.

Тогда в отряде насчитывалось 19 человек.

15. Указания ЦК

Через несколько дней после нашего прибытия в отряде состоялось собрание. Мы уселись на поляне под огромными елями, и Любен Гумнеров объявил повестку дня. Предстояло обсудить тревожившие нас настроения некоторых партизан, что пришли из долины. Они были недовольны тем, что им пришлось перебраться в Батакские горы, и хотели вернуться в родные края.

Обстановка накалилась уже с самого начала собрания. Высказались Гумнеров, Георгий Чолаков. Взяли слово и другие. Они считали, что подобные настроения только ослабляют отряд, и осудили их.

Те же, кого критиковали, молчали. Нелегко признавать собственные ошибки перед товарищами, да к тому же когда среди них есть и такие, как мы, безбородые юнцы. Труднее всего пришлось пожилому партизану с широким скуластым лицом, участнику Сентябрьского восстания. Он сидел на краю поляны, покусывая травинку, и неприязненно посматривал на нас — молодых.

Встал Методий Хаджийский — побледневший, но уверенный в себе. Он с жаром набросился на «местнические» настроения. Тогда мы легко произносили подобные речи, нам казалось, что мы уже взрослые и это дает нам право судить и осуждать. Методий говорил столь искренне и горячо, что слова только усиливали его собственную убежденность.

Взял слово и Данчо Пачев. Да, молодые порой бывают слишком решительны! Встав в позу завзятого оратора, Данчо обратился к пожилому партизану, упрекая его в том, что именно он больше всех говорил о возвращении в родные края. «Он обязан высказаться, мы ждем от него объяснения!» — увлеченно ораторствовал Данчо. Был он маленького роста, с мелкими, но очень выразительными чертами лица, а в своей ученической куртке и синих брюках-гольф казался еще меньше. Данчо говорил, а пожилой партизан все больше хмурился. Под конец он не [62] выдержал, встал с места и, махнув рукой, ушел с поляны.

Собрание закончилось поздно. Однако, осудив «местничество», мы так и не уяснили задач отряда, который делал свои первые шаги. А ведь именно эти вопросы предстояло решать.

С собрания я шел с двояким чувством: я был согласен с критикой, с высказываниями товарищей, но в то же самое время испытывал чувство обиды за тех, кто подвергся столь резкому осуждению. Особенно переживал за пожилого товарища...

После собрания, когда все немного успокоились, мы занялись организацией кружка марксистского просвещения.

Первую беседу — о первобытном строе — поручили провести Тодору Коларову (бай Горан). Он долгое время жил в Советском Союзе как политэмигрант, и это давало нам основание считать его самым просвещенным среди нас. Усевшись на крутом склоне прямо на траве, все слушали его с большим вниманием. Крупный, широкоплечий, он говорил каким-то тихим и мягким голосом, столь не вязавшимся с его фигурой. Глаза смотрели на нас добродушно и даже, как мне казалось, ласково. Некоторые вопросы его настолько увлекали, что он останавливался на мельчайших подробностях, а другие просто упускал. Конечно, не все из того, что он имел возможность изучать в Советском Союзе, сохранилось в его памяти, но беседу Коларов провел с большим старанием.

Со следующей беседой выступил Любен Йовчев, познакомивший нас с рабовладельческим обществом. После этого Методий Хаджийский рассказал о феодальном строе. Мы проявляли к этим занятиям большой интерес. Задавалось много вопросов, и возникали оживленные обсуждения. А в свободное время каждый торопился взяться за книгу.

И только Никола Чолаков и Божан считали, что их время миновало и не стоит забивать себе голову столь сложными вещами.

— Нет, друзья, эти занятия не по мне, — отшучивался Божан. — Вы молоды, вот и учитесь...

— И в рабоче-крестьянской республике кому-нибудь надо будет землю копать. Не всем же учеными быть... — вторил ему бай Никола. [63]

Но и они ходили на беседы, внимательно слушали и вместе со всеми старались вникнуть в смысл того, о чем говорилось.

В начале июля в отряде заговорили о предстоящей встрече с представителем Пазарджикского окружного комитета партии или даже Центрального Комитета партии. Законы конспирации не позволяли нам проявлять излишнее любопытство, но тем не менее мы все же пытались кое-что разузнать. Удалось выяснить только одно: товарищ, которого ждали, останется в отряде на несколько дней.

— Такой человек, — утверждал Никола Чолаков, — не придет к нам только затем, чтобы воды напиться. Может, он нас пропесочит, а может быть, на свадьбу пригласит.

Под «свадьбой» бай Никола подразумевал начало активной боевой деятельности.

Но тут в разговор вмешался Тодор Коларов:

— Да ты посмотри, сколько нас — двадцать человек. Партия не может оставить нас вот так, без руководства.

В число партизан, выделенных для этой встречи, попал и я. Мы отправились в путь, когда уже начало темнеть. Горный ветерок затих, но еловый лес никак не мог успокоиться. Когда совсем стемнело, лесные шумы замерли. Луна еще не взошла, но верхушки деревьев уже посеребрились от ее сияния. По безлюдным полянам лениво несла свои воды река.

В нашей колонне то и дело слышался шепот — ночная прохлада придавала нам бодрости.

На условленное место встречи мы прибыли на рассвете. Георгий Чолаков обошел всю поляну около полуразрушенного здания бывшей погранзаставы и послал трех человек в боевое охранение. Я и Божан остались у дороги на Кара-Тепе.

Сначала мы бодрствовали: полагая, что ответственные товарищи, которых мы ждем, придут рано, ни я, ни Божан не хотели упустить их появления. Но прошел час, второй, третий. На дороге никто не показывался. Мы находились на самом солнцепеке и тщетно старались найти тень под редкими соснами. Воздух, накалившись, как печь, дрожал. Мухи роями вились вокруг нас и кусались так, будто мы смазаны медом. Нас стало клонить ко сну, [64] но никто так и не появлялся. Кругом мертво. Ни лесорубов, ни возчиков, ни скотины.

— А! Да ведь нынче-то петров день, все спустились с гор в села! — догадался Божан.

Лишь после обеда Георгий Чолаков подал нам сигнал оставить свой пост. Я растолкал Божана, который, раскинув руки, спал на траве, и мы направились к заставе. Там мы застали Манола Велева и еще одного, незнакомого человека. Они пришли не из Кара-Тепе, откуда мы их ждали, а с вершины Малка-Сютка. Представителя Софии не было, но Манол передал нам указания Центрального Комитета.

Согласно этим указаниям отряд предстояло разделить на четыре группы. Первая группа должна перейти в западную часть Среднегорья, вторая — в горы около села Варвара, а третья — в горы над селами Паталеннца и Ветрен-Дол. В новых районах эти группы должны были развернуть политическую работу среди населения и стать ядром для создания новых отрядов. Часть отряда оставалась в Батакских горах. Ей поручалось подготовить площадки для заброски оружия по воздуху и составить топографическую карту местности. Группе предстояло организовать прием оружия и переправку его во вновь создаваемые партизанские подразделения.

Новый товарищ, Нено Стоянов, прибывший вместе с Манолом, был среднего роста, коренастый. На лице его выделялись острый, резко очерченный подбородок да аккуратно подстриженные усы. Одет он был в светлый спортивный костюм, ярким пятном выделявшийся на фоне нашей помятой и изношенной одежды. И даже рюкзак, который он снял со спины, был совсем новенький. Партизаны с любопытством рассматривали его, а Георгий Чолаков, улыбнувшись, сказал:

— Здорово ты разоделся! Знал, куда шел!.. Эх, если бы удалось покрасить нашу одежду или поменять, а то больно уж она пестрая, в глаза бросается.

Вечером, еще до того, как взошла луна, вся наша группа отправилась обратно в лагерь. Лес стоял темный, глухой. Около старых лесопилок над Стойчевым Полце светились огоньки. Шли молча, и наши искривленные тени безмолвно следовали за нами по камням и придорожному кустарнику...

Нено Стоянов и Манол упомянули имя Антона [65] Иванова{12}. На недавно закончившемся процессе над членами ЦК шестерых подсудимых приговорили к смертной казни. В их числе был и Антон Иванов. В эту ночь и родилась идея — когда наш отряд станет грозой для врага, назвать его именем Антона Иванова.