6. Мнимое самоубийство Колунчева

Я уже не помню, кто привел меня в дом Петко Минчева из Пиштигово. В предчувствии новых арестов мы поспешили выбраться из Пазарджика и отправились в путь. Ночь выдалась непроглядная, одна из тех бесконечных ночей, когда дождь льет не переставая, кругом непролазная грязь и вся Фракия кажется сплошной черной бездной.

У самого моста через реку Луда-Яна нас стал нагонять верховой. Копыта глухо ударялись о влажную землю, и казалось, что их специально обмотали тряпками. Мы присели на корточки неподалеку от дороги, и верховой нас не заметил, но лошадь, заржав, шарахнулась в сторону. Наездник выругался и поскакал дальше. Куда он направился? Нас гнали полицейские преследования, а кто гнал его в это мертвое поле?

В село добрались после полуночи. Обойдя стороной одноэтажное здание общины, попали в узкий переулок. И тут на нас с лаем набросились собаки. Им стали вторить собаки и на соседних улицах. Со стороны общины нас окликнул караульный. От его резкого, грубого окрика у меня мурашки побежали по спине.

Мы проскочили через чей-то двор и постучали в ворота, видимо, только недавно побеленного дома. Кто-то показался в окне и, ни о чем нас не спрашивая, поторопился ввести в сени. Зажглась лампа.

— Добро пожаловать! — встретила нас пожилая женщина с живыми глазами.

Она наскоро набросила на себя вытянувшуюся вязаную кофту и теперь застегивала пуговицы. Мы вошли в комнату, и тут я заметил, что у меня все ботинки в грязи, смутился.

— Ничего, ничего! Пусть душа будет чистая, а что на ботинках грязь, так это не страшно...

Хозяином дома оказался Петко Минчев, широкоплечий мужчина с таким же добрым лицом, как у его матери, бабки Марии. Говорил он ровным голосом и слегка нараспев.

Появилась и его жена. На вид ей было не больше тридцати пяти лет. Мелкие темные кудряшки спускались ей на плечи. Она посмотрела на меня своими светлыми [31] глазами и так же приветливо, как и бабка Мария, поздоровалась.

Я к тому времени обошел уже с полдюжины сел, во многих домах меня встречали хорошо, но здесь приняли с какой-то особенной теплотой. А позже я узнал, что очень многие люди, вынужденные скрываться, так же, как и я, находили здесь приют и их встречали подобным образом.

Пока я разувался и приводил себя в порядок, бабка Мария приготовила ужин и пригласила меня к столу.

— Бедная твоя мама! Представляю, как она о тебе тревожится, — вздохнула она. — Жива ли?

— Жива, — ответил я.

Она продолжала расспрашивать, но из соображений конспирации мне приходилось обдумывать каждое слово, чтобы не стало ясно, кто я и откуда. А ей, как и всем тем, кто скрывал нас у себя, нечего было таиться. Через неделю-другую мне придется покинуть их дом, и никто не узнает, куда я отправился. Но они-то не могли исчезнуть, они останутся в этом доме, и их судьба — в моих руках и в руках десятков других людей, нашедших здесь приют.

Я провел несколько дней в доме секретаря партийной организации бай Гурко Карабаджакова и у других пиштиговских коммунистов, но потом снова вернулся к бай Петко Минчеву и оставался там продолжительное время. К дому был пристроен хлев, и это создавало такие удобства в случае необходимости исчезнуть, что я иногда задавал себе вопрос: уж не специально ли предусмотрен этот тайный выход.

В конце февраля 1942 года мне в руки попала пловдивская газета «Борба». Внимание привлекло коротенькое сообщение, словно бы случайно попавшее на последнюю страницу в рубрику «Хроника». Газета извещала, что в камере пловдивского полицейского управления повесился арестованный Алексий Колунчев, против которого были собраны сведения, уличавшие его в причастности к Батакскому партизанскому отряду.

Через несколько дней бай Петко вернулся с новостями, которые заставили нас еще раз заговорить о Колунчеве и Батакском отряде.

Колунчев провел в отряде всего лишь полтора месяца. Осенью 1941 года отряд оставил свой район и направился [32] в пазарджикские села. Партизаны прошли черед Ракитово, Дорково, Ветрен дол, Злокучане, станцию Саранбей и добрались до Карабунара. Проводниками были местные жители — помощники партизан.

Однажды после долгого пути отряд разбил лагерь под Хайдугдской скалой у самого шоссе, ведущего в Беглику. Скала низко нависала над дорогой и была похожа на пасть огромного животного. Товарищи Колунчева разошлись, занявшись своими делами, а его оставили одного.

Вернувшись, партизаны никого не обнаружили в лагере, а нашли только записку. В ней Алексий Колунчев объяснял, что из-за своей покалеченной ноги будет всем только обузой и не сможет идти наравне с другими, поэтому он решил вернуться в родное село и укрыться там. Под полом у себя дома он вырыл убежище, а чтобы не сидеть сложа руки, стал портняжить.

Рассказывали, что все случилось из-за его детей. Он послал их в лавку купить пуговиц и ниток, а те, когда их спросили, признались, что покупают их для отца. На следующий день полиция схватила Колунчева. Его подвергли жестоким избиениям: били в грудь, по ступням, по изувеченной ноге. Мучили несколько дней, и он не выдержал. Так стали известны имена многих помощников партизан. Полицейская машина заработала на полный ход. Зацепившись за нить, ведущую через Ракитово и станцию Сараньово, не составляло большого труда добраться и до Карабунара, где скрывался отряд.

Полиция опубликовала сообщение о самоубийстве Алексия Колунчева с определенной целью — это должно было успокоить тех, кому угрожал арест, и тогда их можно было бы схватить в собственном доме.

Рано утром 27 февраля полиция арестовала Алексия Климентова из Батака, Ангела Марина и Ангела Казакина из Ракитово. Их жестоко избили и увезли в Пловдив. Торопились, чтобы не упустить следующих.

5 марта арестовали Косту Илиева со станции Саранбей. Когда его втолкнули в полицейскую машину, он в глубине ее увидел лежавшего на полу Владо Георгиева из Злокучане. Лицо его стало неузнаваемым, голова в крови...

Владо был по-юношески впечатлительным, от любого пустяка приходил в волнение, и тогда его покрытые первым [33] пушком щеки заливал яркий румянец. Резкие, порывистые движения делали его угловатым и неловким. Владо был студентом, но по заданию своей организации ему часто приходилось бывать в селе. Осенью 1941 года он встретился с Батакским отрядом около Злокучане и проводил партизан почти до Карабунара. Полиция дозналась об этом. Его схватили, избили до полусмерти, но Владо молчал.

Однажды ночью ему завязали глаза и вывели из камеры. По свежему ветерку, пахнувшему в лицо, он понял, что они выходят на улицу. Почувствовал запах бензина — какая-то машина работала на малых оборотах. По булыжнику гулко раздавался топот подкованных сапог. Его схватили под руки и втолкнули в машину. По спертому воздуху Владо догадался, что в ней находится много людей. Потом с шумом включили скорость, грузовик дернулся пару раз и тронулся. Владо был уверен, что его везут на расстрел, и мысленно уже прощался с жизнью.

Примерно через час они остановились на околице какого-то села. Полицейские выволокли Владо и сняли с глаз повязку. Кругом — тихая ночь, усыпанное звездами небо и запах влажной земли. Все это было до боли знакомым и явственно напоминало о другой, ушедшей куда-то далеко-далеко жизни. Но вдруг грубый окрик заставил его вздрогнуть:

— Хватит пялить глаза! А ну топай!..

И Владо пошел. Неоштукатуренные дома, окруженные кирпичными оградами дворы. Село показалось ему чем-то знакомым, но он никак не мог вспомнить, где находится. В его сознании все перепуталось, и мысли терялись в хаосе какой-то нереальности.

Владо старался идти медленно, чтобы выиграть время, но услышал за спиной:

— Шагай, шагай! Ты сам для себя выбрал этот путь...

Улица пошла под уклон. Впереди темнел овраг, вырисовывались неясные очертания старых верб. И неожиданно все встало на свои места — и дома, и дворы, и деревья. Владо понял, что находится в Карабунаре, недалеко от дома Кольо Бечева, и почувствовал, что на лбу проступил холодный пот. «Так вот оно что! — пронеслось у него в голове. — Ведь Батакский отряд принял от меня [34] Кольо». Его остановили. Перед ним стояли полицейский офицер и человек в штатском.

— Вы знакомы с Кольо Бечевым? — спросил штатский.

— Знакомы, конечно, ведь мы двоюродные братья.

«Нельзя допустить, чтобы его схватили, — мучительно думал Владо. — Что же делать?..»

Агент снял с него наручники, подтолкнул в плечо:

— Ну, профессор, пошли.

Офицер отдал какие-то распоряжения полицейским. Владо заметил, что двое спрятались около моста, часть скрылась в тени верб. Остальные стали окружать дом Бечева.

Владо поставили перед дверью, и один из агентов крикнул:

— Кольо! Выйди на минутку!..

Бечев, как будто только этого и ждал, показался в дверях нижнего этажа. Владо так и замер. Следовало что-то предпринять, иначе...

— А где же Кольо? Разве его нет дома? — с расстановкой произнес Владо и выразительно посмотрел на Бечева. Кольо остановился, сделал шаг к воротам, но, заметив, что Владо не один, быстро вернулся в дом.

— А этот кто? — тихо спросил агент.

— Дальний родственник, он приезжает к ним иногда.

— Профессор, смотри, ведь ты у нас в руках!

Владо не ответил.

А Кольо Бечев между тем, перебравшись в сарай позади дома, ускользнул через сад и исчез в темноте...

7. Сложный вопрос

В начале марта пришло сообщение от Васила Василева (Цикаты), чтобы я немедленно явился к нему по важному делу.

Стало уже теплее, и в полдень старики в Черногорово грелись на солнышке, сидя перед своими воротами. Возле них возились ребятишки.

У Цикаты я застал Кочо Гяурова. Мы не виделись уже почти два месяца. Он осунулся, похудел, но старался держаться бодро. Нам столько хотелось рассказать друг другу, я даже начал расспрашивать Кочо, но Циката прервал меня: [35]

— У вас еще хватит времени наговориться. Принято решение о вашем переходе на легальное положение и возвращении в город. Отсюда отправитесь в Пиштигово, а там вас разыщет человек из Пазарджика. Он и устроит встречу с нужными людьми в городе.

— Что?... — спросил я в недоумении.

— Я передаю вам то, что приказано! — повторил Циката.

Это сообщение никак не укладывалось у нас в голове. Кочо подался вперед, лицо его сделалось злым. Я знал, что он вот-вот сорвется.

— Чье это распоряжение? — резко спросил Кочо.

— Это решение окружного комитета РМС. Провал оказался частичным, на процессе никто не упоминал ваших имен, и товарищи считают, что вам надо легализироваться, — спокойно ответил Циката.

Сложный вопрос!.. Это был слишком серьезный шаг, последствия которого трудно предугадать. Что ни говори, а трехмесячные скитания кое-чему научили нас и, по крайней мере, освободили от идеализированных представлений о многих вещах. В данном случае мы были убеждены в том, что на процессе нас не тронули из вполне определенных соображений. Не забыли мы и истории с нашим соучеником Йорданом Пачевым. Тот ушел одновременно с нами, однако дней через десять ему приказали вернуться в город, и Йордану удалось избежать ареста только благодаря нерасторопности полиции.

Чем дальше мы обсуждали создавшееся положение, тем яснее становилась абсурдность переданного нам решения.

Ночью перебрались в Пиштигово. Взяли продукты у бай Анчо и отправились в их сад за селом. Устроились в том же сарае, где Еньо прятал зерно, из-за которого произошла тогда вся эта история.

Вблизи проходило Пазарджикское шоссе, а через сады жители протоптали дорожку, ведущую в село. Следующий день оказался базарным, по шоссе с грохотом проезжали телеги, поскрипывали запряженные волами арбы. До нас доносились оживленные разговоры.

Уже к вечеру пиштиговцы начали возвращаться из города. В одиночку, по двое или группами они проходили по дорожке возле сарая. Сквозь щели мало что удавалось разглядеть, но по звуку шагов и разговорам нетрудно [36] было определить, молод человек или стар, выпил или трезвый, доволен собой или сердит. Тепло солнечного дня все еще разливалось вокруг, а мы, как кроты, сидели в полумраке сарая, со страхом прислушиваясь ко всему происходящему и с нарастающим беспокойством ожидая наступления темноты.

Уже смеркалось, когда с шоссе донесся неясный шум. Заржала лошадь, и на мокрой дорожке послышались шаги каких-то людей. Они приближались к сараю. Мы замерли.

— Мы здесь как в западне, — тихо прошептал Кочо и умолк.

Совсем близко послышались веселые голоса.

— Ничего опасного, — сказал я на ухо Кочо. — Эти тоже возвращаются с рынка и пройдут мимо.

Я не отрывал глаз от щели: кто-то перепрыгнул через канаву, полную воды, другой пролез между голыми ветвями фруктовых деревьев и очутился прямо перед нашей дверью.

— Это сарай Анчо! — воскликнул он. — Здесь Еньо прятал зерно. Может, поглядим, что там теперь?

Я отпрянул от щели, а говоривший стал давить на дощатую дверь руками.

— Заперто на ключ, но если поднажать, можно открыть, — прокряхтел он.

Мы затаили дыхание. Дверь действительно закрыта на ключ, но она не выдержит, если на нее нажать сильнее. Возможно, крестьяне и не сделали бы нам ничего дурного, но среди них мог оказаться недобрый человек, и для бай Анчо это кончилось бы большими неприятностями.

Изо всех сил мы упирались в дверь, готовые защищать ее от натиска извне. За дверью еще какое-то время слышалось тяжелое дыхание, потом этот человек припал к одной из щелей, пытаясь рассмотреть, что же там внутри. Но в сарае было темно, свет едва-едва проникал между досками, растворяясь в густом сумраке.

— Да ладно, оставь, ничего там нет, — вмешался другой крестьянин.

Они заспорили, все время упоминая Еньо, — должно быть, у них были с ним какие-то свои счеты. [37]

— Вот сломаю дверь — и пусть он ее чинит! — рассердился тот, кто пытался открыть сарай.

Второй рассмеялся:

— Брось ты это дело! Вон уже стемнело совсем. Я пошел...

Наконец-то прошел этот день. Мы вышли из сарая, чтобы поразмяться и подышать свежим воздухом. Мрак окутал голые ветви старых яблонь. Пришел Еньо.

— Почему ты один? — встретили мы его. — А где товарищ из города?

— Ждали его, ждали, а он так и не появился.

Мы все же решили отправиться в город. К полуночи добрались до пригородных домов. Еньо пошел в город один, а мы сошли с дороги и улеглись в колючих кустах. Хлеба уже выросли на целую пядь. На фоне ясного неба мерцало электрическое сияние города. Где-то в стороне тяжело пыхтел паровоз.

Примерно через час Еньо вернулся с секретарем окружного комитета РМС. Тот подтвердил: принято решение, чтобы мы легализировались.

— Да мы тотчас же угодим в полицию! — возразил нахмурившийся Кочо. — И о чем только думают в комитете?

Однако вскоре выяснилось, что Иван Тотляков, Атанас Кадийский и большинство членов комитета придерживались мнения, что решение о легализации было принято неправильно, и согласились с нашим отказом выполнить его. Наступала весна, и самое трудное оставалось позади.

Мы мечтали попасть в Батакский отряд. О нем ходили легенды. Партизаны в них выглядели героями, все были вооружены автоматами, пулеметами, увешаны гранатами. На нас это производило особое впечатление, поскольку, кроме старенького пистолета, у нас ничего не было.

Однако из-за провала, вызванного Колунчевым, связь с Батакским отрядом никак не удавалось восстановить, а перебираться из одного пазарджикского села в другое становилось все более опасным и рискованным. Поэтому-то мы и выразили желание перебраться в Чепинскую котловину. Секретарь окружного комитета РМС уехал за решением в Лыджене, а мы остались дожидаться результатов на квартире Ивана Тотлякова. [38]

8. Величковцы

В марте на ивах, росших вдоль реки и заводей, появились пушистые желтые сережки. Почки на фруктовых деревьях стали набухать, на персиковых деревьях кое-где уже появились цветы. На непросохшие еще пастбища крестьяне выгоняли истощенную скотину. Люди вышли в поле.

Пока мы ждали сообщения о переброске в Чепинскую котловину, я попал в Величково, затерявшееся среди виноградников. Величковцы были люди вольные, своенравные и гордые, и фашисты, получив однажды серьезный отпор, больше не решались соваться к ним. В селе работала сильная партийная организация, и почти в каждом доме, в каждой семье были коммунисты или сочувствующие. Многие знали, что в селе скрываются подпольщики, но никто никогда не говорил об этом.

Я сделал вид, что нанялся батраком к Ивану Чолакову. Бай Иван был зажиточным крестьянином и слыл хорошим хозяином. Его жена, тетка Атанаса, и его дети догадывались, кто я, и относились ко мне с трогательной заботой. Я не прятался от людей. Вместе с ними ходил в поле, на виноградники и в луга.

Однажды бай Ивану понадобилось уехать в город. Мне пришлось самому запрячь коней, погрузить в телегу плуг, и вместе с одним крестьянином мы поехали на болотистый луг на другом берегу Тополницы, чтобы распахать его под рисовое поле. Крестьянин принялся расчищать и углублять оросительные канавы, а мне ничего не оставалось, как начать пахать. Но как пахать, если никогда не держал в руках плуга? Наша семья не имела земли.

Однако я старался не подавать вида и делать все как можно более уверенно. Кое-как запряг лошадей и повел их на самую высокую часть луга — хотелось начать оттуда, чтобы крестьянин не заметил моего неумения.

Первая борозда получилась неровной — плуг заносило то в одну, то в другую сторону. Лошади, наверное, почуяли новичка, фыркали и тянули в разные стороны. Я весь обливался потом, но мне с трудом удавалось управлять ими. Я все посматривал на редкий кустарник, где крестьянин копал землю.

Следующие борозды получились более прямыми. Плуг легко переворачивал толстые слои чернозема, и влажная [39] земля поблескивала на весеннем солнце. Лошади успокоились, — наверное, были приучены идти по борозде, и, после того, как пролегли первые темные ленты борозд, мне уже не представляло труда управлять ими.

Примерно в полдень я распряг лошадей и пустил пастись, а сам сел с крестьянином перекусить. Тот начал спрашивать, откуда я родом и кто такой. Я что-то отвечал ему, чтобы только удовлетворить его любопытство, и тогда он заговорил о политике.

— Большая война идет, парень, большая... Сколько народу, сколько людей гибнет!

— Это правда, — осторожно согласился я.

— Правда-то оно правда...

По-видимому, он в какой-то степени тоже опасался меня, но все же решил продолжить начатый разговор.

— Ну, у Деда Ивана{10} огромная земля. До сих пор никому не удалось взять верх над ним, так что кто его знает, чем все кончится.

— Так оно и будет... — поддержал я. — И зачем только понадобилась Гитлеру эта война? А?

То ли он все-таки почувствовал, что я не сторонник властей, или у него лопнуло терпение, но мой собеседник пошел напрямик.

— Ты, парень, как погляжу, ничего не понимаешь в политике. Они, фашисты-то, словно клопы. Пьют кровь и никак не насытятся. Хотят, чтобы весь мир принадлежал им, да не бывать этому. Какую взбучку задал им Дед Иван зимой! Ты слышал?.. А раз не доводилось, то послушай. Политика, конечно, дело сложное, но и в ней надо уметь разбираться...

Меня разбирал смех, но я старался ничем не выдать себя. Его наивность забавляла меня, к тому же чувство безопасности, испытываемое среди этих людей, напомнило мне обстановку ученических лет, наши детские игры и забавы. Я до того увлекся этим, что в тот самый момент, когда крестьянин стал уверять меня, что нашей буржуазии когда-нибудь придется за все расплачиваться, спросил наивно:

— У тебя есть острый нож? В это время у нас в селе делают дудки из вербы. [40]

Крестьянин недоуменно посмотрел на меня и проворчал:

— Ну и ну! Люди за нож берутся, чтобы на врага идти, а ему лишь бы дудки делать.

— Мне бы самому поесть да волов накормить, — как можно беспечнее сказал я. — А мир переделывать — не моя забота...

— Эх, парень, парень! — покачал головой крестьянин. — Что же это будет, если бедняки станут думать только о том, как бы набить себе живот? Хозяева ведь ни перед чем не остановятся ради собственных интересов.

— Именно так, — сказал я неопределенно, а что «именно так» не понял ни крестьянин, ни я сам, потому что вдруг поверил, что я и в самом деле батрак, который ничего не хочет знать, кроме волов да рисового поля.

Вечером члены существовавшей в селе организации РМС, студенты и ученики, вернувшиеся домой на пасхальные каникулы, проводили собрание в виноградниках за селом. Мы уже заканчивали, когда со стороны села донеслось несколько выстрелов. Что бы это могло быть?

Мы вскочили и бросились вниз по крутому склону. Собаки в селе остервенело лаяли, просто захлебывались.

— Стой! Кто там?! — приковал нас к месту чей-то властный голос.

— Да свои мы! Чего шумишь? — вышел вперед студент Иван Чавдаров.

Из темноты показались полицейский и двое сельских сторожей, в руках у них были винтовки. Иван Чавдаров дружески заговорил с ними, но те только подозрительно косились на нас.

— Куда это вы ходили?

— Куда можно ходить весенней порой? Гуляли с девушками...

— А баранинки вам, случаем, не пришлось отведать?

— Когда человек занят любовью, ему не до еды. Так ведь, дед? — Иван шутливо похлопал полевого сторожа по плечу.

Такой ответ понравился этим полуночникам. Они захихикали, а один из них, смеясь, сказал:

— Эти гуляли, обнявшись с девушками, а мы... ха-ха-ха... с винтовками... [41]

А причина начавшейся стрельбы оказалась весьма любопытной. На следующий день была пасха, и каждая семья пекла хлеб в собственной печи, которую строили во дворе. В этих же печах жарили и пасхальных ягнят. Хозяева ставили их в печь с вечера, чтобы они пеклись на слабом огне в течение всей ночи.

Но в селе существовала одна старая «традиция». Украсть чужого ягненка как раз тогда, когда он испекся, считалось особым удальством. Подобные происшествия случались каждый год — не обошлось без них и в ту ночь. Как нам объяснили ночные сторожа, это и явилось причиной перестрелки. Злоумышленники умудрились стянуть ягненка у самого старосты.

9. Родной край

Наконец пришло сообщение, что мне следует отправиться в Чепинскую котловину. Мы с Кочо собрали вещички и еще в обед пошли в Лыджене. Путь преодолели, даже не заметив усталости: ведь мы шли в свой родной край.

К вечеру подошли к селу Ветрен дол. Нам предстояло установить связь с одним из местных товарищей и на следующее утро отправиться дальше.

Из Еледерского ущелья повеяло холодом. Солнце садилось за острые вершины Милевой скалы, и его заходящие лучи осветили вершины над Паталеницей и Ветрен долом. Тени от Милевой скалы упали на Варварскую гряду гор, и те показались нам недоступными и неприветливыми.

По дороге в село двигались телеги — люди возвращались с работы.

Связной должен был ждать нас у шоссе почти при въезде в село. Сказали, что он будет держать в руках букетик цветов и насвистывать песню «Пошла Лалка на виноградник». Мы дошли почти до самого села, но нужный человек нам так и не встретился.

— Может быть, он ждет нас в селе? Пойдем дальше, — предложил Кочо.

Мы всматривались в каждого молодого парня, но нашего связного среди них не было.

Навстречу шел полицейский. Едва ли мы могли вызвать у него какие-нибудь подозрения, но, невольно связав [42] его появление с провалом явки, предположили самое плохое. У страха глаза велики, и нам мерещилась опасность даже там, где ее не было.

Мне показалось, что полицейский еще издали уставился на нас и, приближаясь, замедлил шаги. А он равнодушно оглядел нас и прошел мимо, даже не обернувшись. Вскоре он скрылся в одной из сельских улиц.

Мы облегченно вздохнули. Потом уже, когда мы стали постарше и поопытнее, пережитые в Ветрен доле страхи вызывали у нас только улыбку...

Итак, связи с Ветрен долом не было, и мы через железнодорожную станцию отправились в село Варвара, приютившееся у подножия крутой горы. Но и там не встретили парня с букетиком цветов. Вечерело, и дома и все вокруг уже теряли свои очертания...

Куда же теперь? Перед нами вздымалась горная круча, казавшаяся непреодолимой. Лес стоял неприветливый и холодный. У нас не было еды, нечем было укрыться от холода, да и дороги мы не знали. Решили подождать у околицы, — может быть, появится наш парень. И он действительно появился, почти бегом прибежав со станции. Он, оказывается, был в городе, опоздал на нужный поезд и отправился в село Варвара, чтобы перехватить нас по дороге. Все это он рассказывал, едва переводя дыхание, но мы слушали его с каким-то недоверием. Нам казалось сомнительным, чтобы в подобной ситуации можно было опаздывать на поезд. Однако мы не стали ему ничего говорить.

Переночевали у бай Асена Бонева в селе Варвара, а на следующий день еще на зорьке отправились в путь. Бай Спас, брат Асена Бонева, проводил нас до местности, прозванной «Фенер», показал нам, куда идти дальше, и сказал:

— Ну, ребята, будьте осторожны, потому что всюду, где вы прошли, вы заронили искры большого пожара.

Мы снисходительно улыбнулись и ответили что-то в том роде, что это земля горит под ногами у властей. А бай Спас серьезно сказал: если не удержать огня в очаге, он может добраться и до крыши...

Дорога оказалась очень трудной: то глубокие овраги, то крутые холмы. Шли весь день, но только к вечеру, падая от усталости, очутились у села Корова. Перед нами расстилалась знакомая Чепинская котловина. Над [43] долиной стлался легкий туман, струясь голубоватым дымком, а за сосновой рощей краснели черепичные крыши Лыджене. Под Бабиным холмом раскинулся наш квартал. Никогда еще он не казался мне таким близким и в то же время таким далеким. Дальше тянулась сероватая полоска шоссе и Чепинская котловина с ее минеральными источниками и речушками. Даже почудилось, что с реки доносятся глухие удары вальков...

С того дня, как мы начали скрываться, наши семьи ничего не знали о нас, и предстоящая встреча сильно нас волновала. В селах распространялись самые противоречивые слухи, причем один страшнее другого.

К полуночи мы добрались до нашего дома. Улица была безлюдной. Я приоткрыл ворота и переступил через порог. На веревке под старой грушей сушились дорожки, которыми мать застилала пол. Прислушавшись, мы с Кочо поднялись по пологим ступенькам лестницы.

Только я вошел в коридор, как передо мной появилась мама. Даже темнота не могла скрыть ее волнения. Она порывисто схватила меня за руки, прижала к себе, и я почувствовал прикосновение ее мокрого от слез лица.

— Так и знала, что это ты! Как только скрипнули ворота, сказала себе: это Атанас...

В сущности, она ждала меня каждую ночь, и, когда бы я ни пришел, мама поверила бы, что это сбылись ее предчувствия. Она говорила еще что-то, радостная и растерянная, потом отвела нас в комнату и стала хлопотать об ужине. Несмотря на сильную усталость и голод, от которого кружилась голова, я с деланным безразличием произнес:

— Не надо беспокоиться, мы не голодны...

Мама сделала вид, что не услышала моих слов. Вышла во двор, спустилась в погреб и вскоре вернулась оттуда с двумя полными мисками. Потом нарезала хлеб, села в сторонке и, пока мы ели, глаз не сводила с нас. Губы ее вздрагивали от волнения. Я заметил, что волосы у мамы уже начали седеть, а на лице появились глубокие морщины... Мы легли спать, а ей все не хотелось уходить от нас. Потом во дворе осторожно скрипнули ворота — в ту ночь мама не один раз выходила на улицу, чтобы посмотреть, все ли спокойно и не грозит ли нам какая-нибудь опасность. [44]

На следующий день, установив связь с районным комитетом партии, мы ушли из дома. Мама едва сдерживала слезы, но все же нашла в себе силы сказать:

— Раз уж вы пошли по этому пути, то идите до конца. Только смотрите не попадитесь властям, они убьют вас...

Ветхая ограда жалобно поскрипывала от порывов ветра. Над вершинами Арапчал и Острец тревожно мерцали яркие звезды...

10. Наконец-то в горы!

Перед самым Чепино, пробираясь между деревьями, мы проникли в сад Ищева. Там нам назначили встречу с членом районного комитета партии Ангелом Чопевым. И вот в темноте резко прозвучал звонок велосипеда. Мы отозвались заранее условленным паролем, после чего Ангел появился в саду. В темноте сада мне не удалось рассмотреть лица Чопева, и оно представлялось мне таким, каким запомнилось лет семь назад, когда нам впервые довелось встретиться.

Тогда я еще учился в начальной школе. По дороге в школу мы проходили мимо старого здания общины, выкрашенного в какой-то странный лимонно-желтый цвет. Однажды ранним утром наше внимание привлекла суматоха около общины. Мы тут же забыли о школе и не услышали даже школьного звонка. В толпе сновали полицейские из Лыджене и Чепино. Они о чем-то громко говорили, до нас доносились ругательства. Запыхавшийся староста то и дело мелькал в дверях. Внимание всех было приковано к одному из окошек подвального помещения. Оно было открыто настежь. Железную решетку из него кто-то выломал. К полудни по селу разнеслась молва, что из подвала сбежал арестованный Ангел Чопев, печатавший фальшивые деньги.

Через несколько дней беглеца схватили в горах у Чепино и со связанными руками провели через Лыджене. Мне запомнилось его обветренное лицо. Он шел слегка согнувшись — связанные спереди руки заставляли его сутулиться. Люди толкали друг друга, чтобы взглянуть на него, а он будто не замечал их, шел спокойно, даже чуть-чуть вызывающе. Это выглядело довольно странно. [45]

Странно потому, что никто не знал, что Ангел Чопев печатал деньги не для личных целей, а для дела, которому посвятил свою жизнь...

Естественность и простота этого человека, уверенность, с которой он говорил, — все это заставило нас почувствовать к нему расположение и симпатию.

— Завтра вечером вы отправляетесь в Кара-Тепе. Там Кольо Гранчаров. Он поможет вам связаться с Божаном — подпольщиком из Ракитово, — кратко сообщил Чопев. Говорил он на звучном диалекте жителей Банского уезда.

На следующий вечер, прежде чем отправиться в Кара-Тепе, снова встретились с Ангелом. Мы уже чувствовали себя старыми товарищами, и он крепко пожал нам руки.

В Кара-Тепе пришли за час или два до рассвета. Поляну скрывала непроглядная тьма. Димитр Малчев из Чепино, которому поручили связать нас с Гранчаровым, повел нас между штабелями дров на южную часть поляны. Там, в небольшой пади, находились строения чепинской кооперации «Рабочий».

Малчев осторожно постучал в дверь. Отозвался сам Гранчаров. Этот говорил как-то протяжно, нараспев.

— Кольо, открой! Это я — Митко Малчев.

Щелкнул замок, Кольо высунул наружу заспанное лицо. Поняв, кто мы такие, быстро втащил нас в темную комнатушку. Окна закрывали на ночь деревянными ставнями, и в помещении стоял тяжелый запах сушившейся обуви.

— Я еще только подумал: и кому это я мог понадобиться в такое неподходящее время, а Божан уже схватился за ружье, — рассказывал Кольо.

Он уже совсем проснулся, но голос звучал все еще сонно, и говорил он как-то в нос. Когда Кольо упомянул о Божане, мы присмотрелись и при свете зажженной Гранчаровым спички увидели в углу комнаты еще одного человека. Это и был Божан.

— Нет, вы только подумайте! Так недолго и перестрелять друг друга! — послышался его голос из темноты.

Кольо зажег керосиновую лампу и подкрутил фитиль. Никола Божанов, человек лет 37–38, поднялся с деревянной кровати и весело поздоровался с нами. Его [46] широкоскулое лицо почернело от ветра и солнца, из-под мохнатых бровей смотрели смеющиеся глаза, на лоб падали черные как смоль пряди волос. Грубые, потрескавшиеся руки говорили о тяжелом труде этого человека. Он быстро натянул на себя грубошерстный костюм, надвинул на глаза старую кепку и обратился к Гранчарову:

— Даже если заставлять станешь, в твоем бараке больше не останусь! Теперь у меня уже есть целый отряд, и мы уйдем на базу.

Божан изрек эти слова как-то подчеркнуто резко. В них прозвучала обида. Кольо не ответил ему, только недовольно сжал губы. Он наклонился над печкой и подбросил в нее дров. Двигался он так же медленно, как и говорил, и в полумраке комнатушки выглядел еще более смуглым и неуклюжим. Настоящий медведь!

Божан спустился с базы за несколько дней до этого и теперь торопился вернуться в горы. После трудной дороги и бессонных ночей глаза у меня слипались, не хотелось трогаться с места. Но оставаться всем в бараке на Кара-Тепе было бы неразумно.

И мы начали подъем по крутому склону слева от Балыкского оврага. То и дело скользили, скатывались вниз, хватались за корни или ветки и снова продолжали карабкаться вверх.

Когда поднялись на хребет, горный ветер уже рассеял ночной мрак. Над вершиной Малка-Сютка небо посветлело и вскоре запламенело от ярких лучей зари. Мрак в низинах сменился молочно-белым туманом — он расстилался далеко вокруг, и леса исчезли в его серебристом сиянии. Перед нами раскинулись безмолвные лесные поляны. На солнцепеке снег растаял, и синие крокусы уже выпустили свои невзрачные бутоны.

Никола Божанов расстелил на земле тулуп, который нес, перекинув через руку, и присел отдохнуть. Обессиленные усталостью, мы свалились прямо на влажную землю.

— Нет, вы только подумайте! Разве можно ложиться на мокрую землю! — поучал он нас. — Землю справедливо называют нашей матерью, но надо знать, как относиться к ней.

Он отодвинулся на самый край тулупа, и мы уселись рядом с ним. [47]

— Если нечего постелить, то надо наломать веток, и они послужат вместо подстилки. И не зовите меня по имени, а Крумом, — закончил он свое очередное поучение.

— А много еще осталось идти? — спросил я. Мне казалось, что я не найду сил даже подняться с земли. В ботинках было полно воды, и ноги совсем окоченели.

— Немного, но вы едва тащитесь, — с упреком ответил Божан. — А нам надо идти как можно быстрее — в этих местах бродят охотники и могут заметить нас.

Мы вскинули на плечи рюкзаки и пошли дальше. Двигались не через поляны, а вдоль опушек. Подражая Божану, мы ступали только на оттаявшую землю или на поваленные бурей деревья — туда, где уже не было снега. Но чем выше поднимались к вершине, тем меньше оставалось черной земли. Я едва переставлял ноги.

— Твое «немного», оказывается, понятие весьма растяжимое, — обратился Кочо к Божану.

— Нет, вы только подумайте! Мы уже совсем близко. Посмотри, вот место, где я спрятал радиоприемник!..

Около голой пади росло несколько елей. Их ветви сплелись между собой. Когда Божан несколько дней назад покидал базу, он спрятал здесь радиоприемник и батарейки к нему. Несмотря на старание что-нибудь разглядеть, я так ничего и не обнаружил — Никола мастерски все замаскировал.

Мы преодолели высокий перевал и наконец прибыли на базу. Под ветвями громадных елей увидели шалаш из еловых веток. Такие шалаши в летнее время делают для себя рабочие на лесозаготовках. Божан сбоку притиснул ветки тяжелыми кольями и набросал сверху земли. Внутри мы увидели нары, а посередине — железную печку на ножках.

Очень хотелось скорее растянуться на нарах, но Божан и тут не оставил нас в покое. Нужно было позаботиться о том, чтобы, как говорится, мягко спалось и сладким был хлеб. Кочо отправился за дровами.

— Вот шалаш нагреется — и ляжем спать, — объявил Никола. — А то от холода превратимся в сосульки.

Он вытащил откуда-то топор и начал что-то мастерить. Топор в его руках выглядел совсем легким, как будто это и не топор, а тесло. Кочо принес вязанку дров и уселся на корточки перед печкой, чтобы ее разжечь. Но, к нашему удивлению, в печке были дрова, оставалось [48] только зажечь спичку! Как заботливый хозяин, Божан, перед тем как спуститься в Кара-Тепе, положил в печку сухие дрова и щепки, — одним словом, подготовил все к своему возвращению.

— Нет, вы только подумайте! Разве человек может знать, когда он вернется и как вернется? — поучал он нас. — Ведь это же наш дом! Сейчас поставим варить фасоль...

Вскоре в шалаше запахло жареным мясом — Божан обжарил на углях кусок пастармы{11}, совсем как для гостей. Крышка на закипевшей кастрюле начала дробно постукивать. Стало тепло и хорошо. И хотя у нас совсем слипались глаза, на голодный желудок все же не хотелось засыпать. Да и нет ничего вкуснее чепинской пастармы с фасолью!

Пока варилась фасоль, Кочо занялся радиоприемником. Крутил что-то, настраивал, но у него ничего не получалось. Тогда мы решили согреть батарейки над печкой, и радио заработало.

Сначала тихо, потом все сильнее до нас, затерянных в родопской глухомани, донеслись звуки могучей песни:

— Подожди! Это же Москва!.. — вскочил я. — Смотри не потеряй!

— Да тихо ты, тихо! — прервал меня Кочо.

Передача шла не из Москвы, а из Тбилиси. Мы прослушали на русском языке сводку Совинформбюро о ходе боевых действий. Правда, не все поняли, но это не могло омрачить нашей радости.

Наконец-то мы были в горах!