1. Против царской власти
Жители древнего Пазарджика, захваченные врасплох великими событиями, происходившими в мире, и целиком поглощенные своими бесконечными делами, так и не заметили, когда на острове пожелтела листва деревьев, не почувствовали, что земля начала остывать и вот уже ударили первые заморозки. Села Паталеница и Дебращица скрылись за темной пеленой осеннего дождя. Под мостом, ведущим на железнодорожную станцию, поднялись мутные воды Марицы. Из родопских ущелий в долину повеяло холодной сыростью. Крестьяне близлежащих сел заторопились в сады и на виноградники, чтобы успеть собрать то, что там еще оставалось.
Наступила мрачная и тревожная осень 1941 года. Над землей полыхало кровавое зарево войны. Рабочие резиновых и текстильных фабрик, ремесленники, подмастерья, учащиеся по вечерам толпились на улицах у репродукторов или же перед кофейней в Вароше, чтобы послушать последние новости. Внимание всех было приковано к Восточному фронту. Линия фронта продолжала непрерывно изменяться, но все же перемещалась дальше и дальше на восток. Гитлеровские полчища опустошали Украину и Белоруссию, разрушали города и села, убивали тысячи людей. За каждый свой шаг по советской земле они расплачивались самыми отборными своими соединениями, но все же шли и шли...
Было хмурое октябрьское утро, низко над городом нависли неподвижные облака. От зеленоватых капелек влаги даже ворсинки на одежде словно бы ощетинились. Вот-вот должен был начаться дождь. По тесным улочкам с рынка расползался запах гнилых фруктов и овощей. С Пловдивского шоссе, со стороны старинной церквушки «Святая Петка» стекались на рынок крестьяне из окольных [8] сел. По булыжной мостовой с грохотом проезжали телеги и брички.
Здание мужской гимназии в Вароше было занято германскими солдатами, и наши уроки проходили в полутемных классах старой одноэтажной начальной школы имени Васила Левского. Прозвучал третий звонок. Преподаватель вошел в класс, заученно улыбнулся нам своей профессиональной улыбкой и занял место на кафедре.
— Сегодня мы продолжим изучение организма человека. Тема урока: «Устройство и функции...»
Кто-то постучал в дверь. Преподаватель нервным движением снял очки и с раздражением посмотрел на вошедшего школьного служителя.
— Господин директор вызывает к себе Семерджиева, — кратко сообщил тот и вышел.
Я не успел даже записать тему нового урока. Заложил страницу карандашом, закрыл тетрадь и вышел в коридор. Рядом со служителем стоял смуглый молодой человек в плаще с засаленным воротником.
Кабинет директора квартальной школы ничем не напоминал кабинета директора мужской гимназии. Здесь не было ни дорогого персидского ковра с длинным ворсом, ни мягких кресел, ни картин в тяжелых позолоченных рамах. Письменный стол и несколько стульев посреди голой классной комнаты — вот и все убранство. Когда я вошел, под ногами у меня громко скрипнули прогнившие половицы.
Директор был не один. Около письменного стола стоял зловещий субъект, очень похожий на того, что повстречался мне в коридоре. Я принял самый смиренный вид и поздоровался.
Темный костюм директора уже кое-где выцвел — это сразу бросилось мне в глаза, несмотря на мое смущение. Но я заметил также, что костюм тщательно отглажен, — видимо, директорша заботилась о том, чтобы ее супруг имел приличный вид.
Директор сел, но избегал встречаться со мной взглядом. Он положил руки на стол, ссутулился, отяжелевшие плечи его опустились.
— Подожди немного, — сказал директор.
Он облизал пересохшие пухлые губы, вытер узкий лоб. Не поворачивая головы, косо посмотрел на незнакомца, [9] стоявшего возле письменного стола. Взгляд того человека пугал своей невысказанностью.
Я повернулся и собирался уже уйти, но чей-то резкий голос остановил меня:
— Здесь подождешь!
Я не сразу понял, что меня арестовали. И хотя, в сущности, уже смутно догадывался об этом, но все же мне хотелось, чтобы все оказалось не так. Голос, пригвоздивший меня к месту, словно опустошил все мое существо. Я не ощущал ничего, кроме сердца, которое, казалось, подступило к горлу и мешало мне дышать... Мы были романтиками. Мечтали о справедливо устроенном и свободном мире. Он нам снился в тесных ученических комнатушках с покосившейся печкой, портретом Ботева{1} на стене да монотонным шарканьем домашних туфель старой хозяйки. А здесь — пустые, словно бы выцветшие глаза неуместного в гимназии агента, присутствие директора, попавшего в неловкое положение и все время ерзавшего на стуле, и еще почему-то самая обычная малярная кисть, прислоненная к стене.
Я остался ждать посреди комнаты, рассматривая через окно опустевший школьный двор.
За дверью скрипнули половицы, кто-то постучал, и в кабинет директора вошел Костадин Гяуров. С ним меня связывало детство, общий воздух нашего ученического жилья и классной комнаты в пазарджикской гимназии, мельчайшие подробности совместной жизни, которые невозможно припомнить, потому что они перестают быть чем-то отдельным, а превращаются в то необъяснимое чувство сообщности, которое трудно выразить словами. Это стало духовной связью, усиливавшейся общей опасностью и риском, связью, которой люди остаются верны всю жизнь, до самой старости.
Костадин встал рядом со мной. Он все еще ни о чем не догадывался, но я уже предчувствовал недоброе, и поэтому мне показалось странным, что его покрытое первым пушком юношеское лицо было, как и раньше, ничем не омрачено и в уголках губ витала улыбка.
Но наши взгляды встретились, и он все понял. Я почувствовал, [10] как он коснулся меня локтем, и это было для меня выразительнее слов.
«Крепись!..»
Вскоре привели еще двоих: ремсиста из Лыджене и нашего соученика из Чепино. Второй агент прикрыл дверь и встал перед нею.
Директор откашлялся и без всякой надобности переставил пресс-папье на письменном столе.
— Ученики, вас вызывают в уездное управление полиции. Придется пойти...
Он пожал плечами, словно хотел выразить этим свое сочувствие, и его шея утонула в воротнике темного пиджака.
Один из агентов молча указал нам на дверь.
Школьный коридор, пустынный в этот момент, выглядел таким же мрачным, как и этот осенний день. Шли уроки, все находились в классах, и никто не видел, как нас увели. Мы проходили по давно знакомым улицам, но словно видели их впервые, попадавшиеся навстречу люди казались на одно лицо, и звук собственных шагов доносился до нас как будто откуда-то со стороны.
Нас привели в кабинет Мачо Генова — начальника политической полиции. Он молчаливо и неподвижно сидел на стуле возле окна, внимательно заглянул каждому в глаза и словно бы удивился нашему появлению.
Мы знали, кто такой Мачо Генов. Одно его имя наводило на нас ужас и ассоциировалось с переломленными позвоночниками, вскрытыми венами и бесследным исчезновением людей. Внешняя простодушность этого человека делала его еще более страшным. Он удивлялся нашему присутствию в своем кабинете, даже, казалось, готов был улыбнуться — я до сих пор помню желтоватый оттенок его глаз, движения губ, помню его яркий, съехавший в сторону пестрый галстук.
В горле у нас пересохло, мы пытались проглотить слюну, но это никак не удавалось, и мы все ждали чего-то, сами не зная чего...
За что нас арестовали, никто не имел представления. За несколько дней до этого был арестован Васил Грозданов из двенадцатого класса и его брат, но провала ремсистской{2} организации в гимназии не последовало. [11]
Мачо Генов не торопился. Он знал, что холодность, молчание и неизвестность мучительны для нас и терзают нам души. Мы стояли перед ним, плотно прижавшись друг к другу, старались смотреть по сторонам. Лицо нашего соученика из Чепино как будто посерело, а кадык на его длинной шее выпятился еще больше. Он был сыном богатого торговца, не имел ничего общего с нами, и его арестовали из-за случайного совпадения имен с одним из ремсистов. Это вскоре выяснилось, и его освободили, а на его место доставили ученика Ивана Захова из Лыджене...
Генов вынул из письменного стола какую-то папку, положил ее перед собой и стал перелистывать страницы своими пухлыми пальцами.
— Прежде всего, молодые люди, должен разъяснить, что мы ничего плохого вам не сделаем, — начал он доброжелательно. — Вы молоды, а введенные в заблуждение не виновны...
— А все же в чем наша вина, господин начальник? — спросил Кочо каким-то чужим голосом.
— Не торопитесь, юноша, сначала выслушайте меня. Мне известны все коммунисты в гимназии. И вы тоже коммунисты. Вся ваша организация здесь — в этой папке. Тут вы все у меня...
Генов повернул к нам взятый из папки лист бумаги. На нем мы увидели какие-то квадраты и треугольники.
— Вот это и есть организация так называемого РМС. Вами руководят извне...
Генов замолчал и пристально посмотрел на Кочо, возможно, потому, что из-за своего маленького роста он выглядел самым юным среди нас.
Я невольно потянулся к воротнику суконной ученической куртки. Воротник больно стягивал шею, и я попытался его расстегнуть, но пуговица никак не поддавалась. Я надавил на нее еще раз. Что-то треенуло, и пуговица покатилась к письменному столу. Мачо Генов уставился теперь уже на меня. Я так и замер.
— И себя мучаете, и нам создаете неприятности...
Я ничего не ответил. Но почувствовал, что рука, отстегивавшая пуговицу, стала влажной.
Мачо Генов забарабанил пальцами по стеклу, покрывавшему его дубовый письменный стол, и вернулся к прерванным размышлениям. [12]
— Вы — идеалисты, мните себя героями, а в действительности?.. Одни красивые слова, мыльные пузыри. Неужели вы не понимаете, что вас обманули? Я вас отпущу, тотчас же отпущу, но вы должны помочь себе, да и нам тоже... Нам нужны имена настоящих виновников.
Он даже улыбнулся. Встал из-за стола и несколько раз прошелся перед нами.
Мы, восемнадцатилетние парни, впервые попавшие в полицию, еще не знали ее приемов. Но настолько наивными, чтобы поверить Мачо Генову, мы все же не были.
— Я не знаю ни о какой коммунистической организации, — тяжело дыша, сказал кто-то.
Генов резко повернулся к нам, но тут же овладел собой. Он несколько раз прошелся по комнате, и намазанные мастикой доски все время поскрипывали под ним. Потом подошел к окну и встал, заложив руки за спину. Его крупная фигура заслонила свет, и в комнате сделался полумрак. Наконец он повернулся к нам и посмотрел на Кочо.
— И ты?.. Ты тоже не знаешь об организации?
— Не знаю, — ответил Кочо. — Мы не поддерживаем связей с подобными людьми...
Генов снова принялся увещевать нас, и чем больше говорил, тем больше нарастало его раздражение. Зазвонил телефон.
— Дай им листы бумаги, и пусть начинают писать! — приказал он агенту, остававшемуся с нами.
Тот увел нас в другую комнату, дал бумагу и приказал писать. Мы написали по нескольку строк ничего не значащих показаний. Агент посмотрел их и разорался:
— Ученые стали, сопляки!.. Или вы сознаетесь, или же я заставлю вас забыть собственное имя! Письмо-то ведь у меня...
Агент проболтался, и это помогло нам понять причину нашего ареста...
А история с письмом такова: летом один наш земляк гостил в родном селе наших товарищей по гимназии братьев Гроздановых и подружился с ними. Они часто приглашали его к себе домой. Земляк остался очень доволен и в знак благодарности готов был выполнить любую их просьбу. Поэтому, когда он отправился в Чепинскую котловину, один из братьев вручил ему письмо, адресованное Кочо. В этом письме, в частности, сообщалось [13] о том, на каких волнах ведут передачи радиостанции имени Христо Ботева и «Москва». Мы, разумеется, ничего не знали о нем. По дороге земляка арестовали из-за какого-то велосипеда и при обыске обнаружили у него письмо. Это было единственной уликой против нас, поэтому полиция дождалась осени, когда мы вернемся в город, чтобы докопаться до каких-нибудь более определенных данных и тогда уж арестовать нас.
Примерно к полудню Мачо Генов зашел в комнату, где нас держали взаперти, мельком взглянул на повторно написанные показания и побагровел:
— В камеру! Промерзнете хорошенько, тогда обо всем вспомните!
Сколько народу прошло через камеры пазарджикского уездного управления полиции! Сколько ужасов видели мрачные, исцарапанные надписями стены! Ведь они существовали еще со времен турецкого ига. Здесь томились народные борцы, восставшие против тирании, отсюда выводили на расстрел участников Сентябрьского восстания{3}, в этих стенах умирали после жестоких пыток многие антифашисты.
Полицейский закрыл за нами дверь на ключ, цинично выругался и ушел к воротам уездного управления полиции.
Я начал осматривать камеру. Под ногами зашуршали газеты и какие-то бумаги. Мы собрали их в кучу и уселись.
Вскоре Кочо вызвали на допрос, а нас вывели минут на десять во двор. Шум на базарной площади уже затихал. Оборванная цыганка сидела на булыжной мостовой перед входом в уездное управление и переругивалась с полицейским. Это нас несколько развеселило, и мы даже посмеялись.
В гимназии уже стало известно о нашем аресте, и несколько ремсистов околачивалось около уездного управления. Один из них — сухопарый, смуглый парень из Лыджене — незаметно для полицейских пробрался к ограде и, просунув руку сквозь деревянную решетку, передал нам хлеб и теплые кебапчата{4}. [14]
Всю ночь мы не могли сомкнуть глаз от холода. Пытались согреться, прижимаясь спиной друг к другу. Я расстегнул свою узкую ученическую куртку и накрыл ею лицо, стараясь сохранить тепло собственного дыхания. Крысы и мыши шмыгали по камере и шуршали расстеленными на полу газетами или же грызли дубовый порог под дверью. Наконец начало светать. На черепице дома напротив и на решетке двери сверкали капли растаявшего инея. Электрическая лампочка над входом в караульное помещение еще горела. Кочо, засунув руки в карманы и шмыгая носом, притопывал ногами, остальные хлопали друг друга по спине, чтобы согреться.
За весь день никого не вызывали на допрос. Время проходило в тягостном ожидании. Полицейские то и дело пересекали двор, уходили в город, возвращались и все куда-то торопились. О нас словно забыли. Но вот один из полицейских сказал, что из Лыджене пришел хороший отзыв о нас. Мы сразу приободрились и даже замурлыкали какой-то марш. Мы, все четверо, были музыкантами в ученическом духовом оркестре, и каждый теперь исполнял партию своего инструмента. Эта игра настолько нас увлекла, что мы совсем забыли, где находимся.
Вдруг перед решеткой выросла массивная фигура одного из старших полицейских.
— Ах, сукины сыны! — крикнул он осипшим голосом. — Вам что здесь — ярмарка?! Или хотите, чтобы вас вздули?..
Мы замолчали. Полицейский внимательно осмотрел нас и как бы самому себе сказал:
— И эти против власти! Против царской власти! Мозги-то у вас есть?..
Нас освободили к вечеру следующего дня. Мы наконец вышли из своей сырой и душной камеры. И нам стало легко и радостно. Сжав под мышкой домотканый коврик, который прислал наш хозяин бай{5} Атанас Боргов, я чуть ли не бегом направился к воротам уездного управления. Мои товарищи тоже торопились вырваться на свободу, опасаясь, как бы не произошло ошибки с нашим освобождением.
Над воротами висело огромное знамя со свастикой. [15]
Рядом с ним один из полицейских вешал выцветший национальный флаг. Неподалеку арестанты подметали мощенный булыжником двор, поднимая вокруг себя тучи пыли.
За воротами начинался квартал Мекеме — торговая часть города. В эти часы здесь всегда было оживленно. На тротуарах толпились торговцы и чиновники. Возле кинотеатра «Одеон» старые волокиты с блестевшими от бриллиантина волосами пытались заигрывать с проходившими мимо молодыми женщинами. Стены и витрины были оклеены разноцветными «викториями»{6}, символизирующими победу гитлеровцев. И повсюду знамена, знамена... Болгарский трехцветный флаг терялся среди свастик. Черная эмблема фашизма зловеще выделялась на белом круге.
На следующий день — 3 октября — праздновалось восшествие на престол царя Бориса III.
Мы, освобожденные из-под ареста, были музыкантами. Без нас гимназия не могла участвовать в торжествах. Поэтому-то нас и выпустили.
Иван Захов пятерней взъерошил свои слежавшиеся волосы:
— И праздник его величества иногда помогает революции...
У Житного рынка Кочо и я расстались с остальными и пошли вдоль канала в Бежанский квартал. На булыжной мостовой играли оборванные ребятишки, воробьи копошились в лошадином навозе, а у нас кожа на спине горела от укусов вшей...
2. Провал
Вскоре совсем похолодало, и древний город стал неуютным и мрачным. Остров, оголившийся и одинокий, окутал туман, наплывавший по утрам с рек Марица и Тополница. На рынке собиралось много народу. Крестьяне в овечьих тулупах суетились среди лотков и о чем-то шушукались между собой. Тут же сновали спекулянты и тайные агенты. По мостовой с неимоверным шумом проезжали телеги и фракийские брички. Иногда их заглушали [16] звуки немецких маршей, после чего следовали специальные сообщения главной ставки фюрера. У булочных выстраивались в очередь за хлебом мужчины и женщины с хмурыми лицами. В руках у всех были только что введенные хлебные карточки какого-то лилового цвета.
Положение в гимназии становилось все более тяжелым и опасным, а нам поставили новые задачи: собирать оружие, создавать боевые группы из учеников, подготовиться к вооруженным операциям. Пришло время перейти от слов к делу. И мы сделали этот шаг, не слишком задумываясь, потому что были молоды и воодушевлены величием своих идей. Мы и предположить не могли, что за эти дела придется расплачиваться жизнью.
Хмурым декабрьским утром мы шли в гимназию. Нас догнал Бырзьо Боянов. Он был небольшого роста, с болезненно бледной кожей лица, которую подчеркивала редкая черная бородка. Бырзьо болел малярией, и, наверно, поэтому его веки все время нервно подергивались, а брови вздрагивали и подымались вверх. Он ходил чуть-чуть сутулясь, делая несоразмерные своему росту огромные шаги, и энергично размахивал руками. Шинели у него не было, и он засунул руки в карманы, крепко сжимая под мышкой тетради и учебники. В этот день ему предстояло провести нелегальное собрание в одной из ремсистских групп в его классе.
После обеда Бырзьо встретился в маленьком сквере с двумя из своих ребят. Один из них — высокого роста, с небольшой птичьей головой и длиннющими, как палки, руками — был Васил Матев.
Они заранее договорились провести собрание на квартире одного из гимназистов из села Калугерово, но Бырзьо переменил свое решение. Счел, что будет более надежным провести собрание у него на квартире.
— Я не согласен! — резко возразил Матев. — Если вы без конца будете менять место, я совсем не пойду.
Второй парень тоже колебался. Бырзьо хотел, чтобы собрание обязательно состоялось, и поэтому уступил. Откуда ему было знать, что всего лишь за час перед этим Матев побывал у начальника тайной полиции Мачо Генова.
— Хорошо! — согласился Бырзьо. — Идите по направлению к городскому саду. Там и подождете меня...
И он отправился к себе домой, не заметив, что какой-то [17] человек в пальто и кепке вышел из казино при читальне «Виделина» и направился следом за ним.
К четырем часам ремсисты собрались на квартире парня из Калугерово. Бырзьо вытащил листовку с протестом против использования болгарских войск в оккупационных целях. Но не успел он прочесть и первой страницы, как распахнулась калитка, и во двор вошли полицейские. Кто-то вскочил со своего места и опрокинул стул.
Листовка оставалась лежать на столе. Матев схватил ее и спрятал в карман.
— Ты что делаешь?!
Бырзьо вырвал у него листовку и засунул ее в трубу потухшей печки. Вытерев о брюки перепачканные сажей руки, он заставил себя совершенно спокойно произнести:
— Мы собрались, чтоб заниматься по физике...
По деревянной лестнице загромыхали сапоги, дверь распахнулась, и в комнату ворвались полицейские.
— Вы что здесь делаете? — спросил один из них. Судя по всему, полицейские выполняли приказ стоявшего позади человека в штатском.
— Готовимся к контрольной, — ответил Бырзьо.
— Посмотрим... — многозначительно проговорил тот, что стоял сзади.
Они перерыли постели, ящики стола, книги, печку. Остался только буфет. Бырзьо уже готов был торжествовать, решив, что все сошло благополучно, но парень из Калугерово, живший в этой квартире, вдруг побледнел. Полицейские открывали дверцы буфета. На одной из полок лежал хлеб. Когда его вынули, то обнаружили под ним старые листовки, написанные красными чернилами. Агент отошел к окну, начал читать и громко рассмеялся:
— Ничего себе контрольная...
Уже темнело. Учеников повели по безлюдной улочке в уездное управление полиции...
Новость об этом аресте быстро распространилась по городу. Среди ремсистов явно чувствовалась растерянность. Прежде всего встал удручающий, мучительный вопрос: почему полиция появилась в квартире именно в то время, когда там шло собрание?
Матева вскоре выпустили. Мы встретились с ним на улице возле офицерского клуба. Обрадовавшись, что видим его на свободе, мы бросились к нему: [18]
— Вас выпустили? Что случилось?..
Лицо его покрылось краской, хотя он держался самоуверенно и всем своим видом старался показать, что нет ничего удивительного в том, что ему удалось вырваться из полиции.
— Одного меня выпустили. Ради отца. Вы же знаете, какие у него связи в городе... — начал объяснять он.
Это показалось нам не очень правдоподобным. В полиции его наверняка хорошо проинструктировали, прежде чем выпустить. Матев почувствовал наше недоверие и торопливо заговорил:
— Через день-два выпустят и остальных. Это я понял из слов начальника, говорившего по телефону.
Больше мы с ним не разговаривали. Какое-то смутное беспокойство затаилось в нашем сознании.
В тот же вечер был арестован Иван Пашов — один из руководителей ремсистской организации в гимназии. Стало ясно, что в наших рядах действует провокатор. Тогда-то мы и вспомнили о Матеве.
Последующие дни мы провели в напряженном ожидании. Угроза ареста нависла над многими из нас. И вечером, возвращаясь домой, и утром, когда шли в гимназию, и просто на улице мы все ждали, что вот сейчас подойдет какой-нибудь человек в светлом плаще, небрежно похлопает по плечу и скажет:
— Шагай впереди меня!
Опекуном Ивана Пашова и Методия Хаджийского, двух ребят из села Лесичево, являлся Динко Баненкин. Тогда я не мог бы одним словом охарактеризовать человека с таким, как у него, даром привлекать людей. Теперь я знаю — он был обаятельным человеком. Преследуемый нищетой, он покинул Лесичево лет десять тому назад и работал в Пазарджике трактирщиком. Его небольшой трактир напротив городского сада служил нам чем-то вроде партийного клуба. Там собирались учащиеся и рабочие не только для того, чтобы поесть в долг или «на коммунистических началах» — то есть бесплатно, но также чтобы узнать новости, незаметно получить свежий номер газеты «Работническо дело»{7} или же посылку и письмо из дому. Баненкин объединял вокруг себя [19] лесичевскую молодежь, а нас, ремсистов из Чепино, спаяли с ними общие идеи, романтика опасных дел, так что более «благоразумные» люди и их и нас называли сорвиголовами. И еще нас с ними объединяли уважение и любовь к Динко.
Через два-три дня после ареста наших товарищей Динко в качестве опекуна Ивана Пашова отправился к директору гимназии и потребовал объяснений по поводу его ареста.
— Почему вы допускаете, чтобы полиция забирала ваших лучших учеников? В чем обвиняют Ивана?
— Полиция передо мной не отчитывается. Вероятно, есть какие-то причины, — солгал директор. — Его уже собирались освободить, но дело неожиданно осложнилось. Хаджийский, соученик и сосед Ивана по квартире, перестал посещать занятия и скрылся. А это кое-что да значит...
Методий Хаджийский — секретарь ремсистской организации в средних школах города — перестал приходить на занятия еще до ареста Ивана и где-то скрывался. Но в тот день по указанию Динко Баненкина он временно появился у себя на квартире.
— Неправда! — возразил бай Динко. — Методий у себя дома и готовит уроки. А не приходил в школу, потому что болел.
На этом разговор закончился. Едва Баненкин вышел, директор поднял телефонную трубку:
— Дайте мне побыстрее уездное управление полиции! Алло, алло... Это начальник тайной полиции?.. Господин Генов, Хаджийский у себя на квартире. Поторопитесь!
Динко принял меры, чтобы раскрыть предательство директора, и вовремя предупредил Методия об опасности. Едва успев выскочить из дому, Хаджийский столкнулся с полицейскими, которые должны были арестовать его.
— Тебя как зовут, парень? — спросил Методия один из них.
— Иван Пепечков.
— А не знаешь ли, где живет Методий Хаджийский из Лесичево?
— Хаджийский? Да вон там...
Методий показал на неоштукатуренный одноэтажный дом, в котором жил. Полицейские направились туда, а он поспешил скрыться, свернув в первый же переулок. [20]
Новость о том, что Хаджийский вынужден скрываться, в тот же вечер распространилась среди учеников, и он сразу стал для нас героем. Около квартир, где жили учащиеся, начали рыскать агенты и полицейские. Зашевелились легионеры{8}, но нас это уже не смущало. Динко вернул нам веру в себя и смелость.
На следующий вечер на квартиру, где я жил вместе с Кочо Гяуровым, пришел Любен Димчев. После ареста Пашова и ухода из города Хаджийского на него легла вся ответственность за руководство ремсистской организацией в средних школах города. Он явился без шапки, в расстегнутой шинели, весь перепачканный и раскрасневшийся от быстрой ходьбы. Димчев сообщил нам приказ «сверху» последовать примеру Методия и, явно огорченный тем, что ему пока предстояло оставаться в городе, молча распрощался с нами. Его шаги затихли в темноте, и в нашей каморке все словно замерло. Кочо, не промолвив ни слова, принялся собирать все необходимое. Молчал и я — в такие минуты совсем не до разговоров.
3. Бай Анчо
Мы покинули Пазарджик в один из воскресных дней и попали на свадьбу в Черногорово. Нам, конечно, было не до веселья, но дело в том, что дружкой на этой свадьбе был Васил Василев, по прозвищу Циката, руководитель местных коммунистов. Мы договорились, что он будет ждать нас перед зданием потребкооперации, но там его не оказалось. Сильный ветер бросал в лицо хлопья мокрого снега. Площадь была безлюдна. Кому хочется в такую погоду вылезать на улицу?
Мы пытались укрыться от ветра у каменной ограды школьного двора. Ждали долго, пока не закоченели от холода. Тогда наш проводник — молодой рабочий из Пиштигово — привел нас прямо в дом к Цикате. Там пировали молодожены и их гости.
— Таков обычай! Что поделаешь? После свадьбы дружку провожают домой и там продолжают угощаться, — сказал Циката, — поэтому-то я и опоздал... [21]
Ночью, когда Черногорово угомонилось, пришла Петкана Сиракова — всегда веселая и энергичная девушка — и повела меня через холм в свое село — Овчеполцы. Мы шли в темноте, места были пустынные, но она шагала, даже не осматриваясь и не прислушиваясь. Ей тоже еще не было и двадцати лет, и я недоумевал, откуда у нее эта решительность и уверенность.
Кочо остался у Цикаты. Через два-три дня он перебрался в Пиштигово к бай Анчо Тунчеву, чей дом давно стал убежищем для тех, кто вынужден был скрываться от преследования властей. Кроме работы в поле Тунчев занимался портняжничеством. Ремесло это он выбрал, наверное, из-за своего недуга — он заметно прихрамывал на одну ногу. Бай Анчо неплохо шил плащи и штаны, и к нему приходили с заказами не только пиштиговцы, но и жители соседних сел.
Бай Анчо жил вместе со своим братом Еньо, который был значительно моложе его и находился под его полным влиянием. Но если старший брат отличался сдержанностью и разумностью, то Еньо имел беспокойный неуравновешенный характер, и это часто становилось причиной всяких неприятностей, а когда Кочо скрывался у них, едва не повлекло за собой настоящей беды.
За несколько дней до рождества Кочо отправился в Пазарджик, чтобы встретиться с товарищами из окружного комитета РМС. Обратно в Пиштигово он собрался в ночь на сочельник. В кромешной темноте невозможно было ничего разглядеть. Кочо сбился с пути и зашагал прямо через поля. Ноги его увязали в мокром грунте, и он едва-едва передвигался. Проплутав по полям, выбрался наконец на твердую землю. Пробираясь между какими-то камнями, он поскользнулся и больно ударился о какой-то предмет. Кочо зажег карманный фонарик и увидел, что вокруг торчат кресты и памятники. Он поспешил выбраться с кладбища и очутился на незнакомой дороге. Перед самым рассветом Кочо повстречал крестьянина.
— Это дорога в Пиштигово? — спросил он.
— Ты все перепутал, земляк, — ответил незнакомец. — Это дорога в Кралимарково. И до Пиштигово сможешь добраться, но придется переходить вброд реку Луда-Яна...
В Пиштигово Кочо вернулся в первый день рождества часов в 9 утра. Весь заляпанный грязью, голодный, он [22] зашел во двор бай Анчо. Собака бросилась на него, но, узнав, заскулила, завиляла хвостом. Из дома вышла тетка Севда, жена бай Анчо. Увидев Кочо, она испуганно запричитала:
— Ох, да что же мы теперь будем делать! Будь проклят этот сумасшедший Еньо! Ведь сейчас нагрянет полиция...
Кочо вошел в дом и застал бай Анчо с большими портняжными ножницами в руках.
— Что случилось? Что натворил Еньо?
— И не говори! Совсем ума у него нет... Сам накликал на нас беду.
За день до этого Еньо отправился в их сад, который находился за селом. Там в старом сарае они прятали от реквизиционной комиссии зерно. Еньо хотел отвезти его на мельницу, но, открыв сарай, обнаружил, что там пусто, от мешков с зерном не осталось и следа. На недавно выпавшем снегу перед сараем отчетливо виднелись чьи-то следы. Еньо был вне себя от негодования и решил как следует проучить вора.
Следы, оставленные на узенькой тропинке между рисовыми полями, привели Еньо к дому одного из пиштиговских богатеев. Не долго думая, он постучал в ворота и, как только хозяин показался на террасе, выстрелил в него из пистолета. Он промахнулся и только поднял шум. Еньо ничего не оставалось, как поскорее скрыться, и он поспешил в город.
Оставаться в доме бай Анчо становилось для Кочо опасным — полиция могла нагрянуть в любой момент, но искать другую квартиру было уже поздно.
Бай Анчо засунул за пояс пистолет и объявил:
— Если ты не трус, тебе нечего бояться. Будет туго — постреляем, потом придется уходить, — решил он. — Ляг отдохни, может, они и не придут.
Кочо только успел задремать около печки, как бай Анчо его растолкал:
— Идут!.. Скажем, что ты из Черногорово.
Вошло несколько полицейских, и в комнате сразу же почувствовался запах сапог. У дверей встал один из сельских сторожей.
— Где Еньо?
— Не знаю, — ответвил бай Анчо. — Он еще не приходил домой. [23]
— Палить надумал, а?.. Пристрелим его, так и знай! — пригрозил один из полицейских.
Начался обыск. Перерыли все в доме и добрались до сундука тетки Севды. А в нем хранилась нелегальная литература и вещи Кочо. Тетка Севда оттолкнула полицейских, вскинула руки над сундуком и закричала:
— Не позволю! Да здесь только женские вещи, чума на ваши головы!
Между тем один из полицейских уже давно присматривался к Кочо, и бай Анчо решил вмешаться:
— Ух, ну и противный же парень! Давай ему шубу, и все тут! Дошью ее сегодня. Хватит надоедать!
— Да ты мне зубы заговариваешь уже целый месяц. Без нее не уйду, так и знай... — в тон ему начал Кочо.
— Ну хорошо! Получишь. Хватит из меня душу тянуть.
— Эй, Анчо, откуда этот парень? — резко спросил полицейский.
— Да из Черногорово. Надоел с этой шубой. С утра притащился и покоя мне не дает.
Наконец полицейские ушли под лай потревоженных собак. Быстро собрав свои вещи, Кочо простился с бай Анчо, незаметно выбрался из села и зашагал в Черногорово.
4. Мертвый холод равнины
Середину января мы с Кочо провели в Пазарджике в доме сапожника Атанаса Кадийского, а затем на квартире у Ивана Тотлякова, который, как и бай Анчо, был портным. Оба они являлись членами окружного комитета РМС.
16 января утром возле квартиры Тотлякова появилась полиция. Несколько человек в синей форме мелькнули под окнами и направились дальше, к рынку. Иван быстро оделся и вышел посмотреть, что происходит.
Окно комнатушки затянуло льдом. Несмотря на тепло от печки, морозные узоры на стекле не успевали таять. Было еще очень рано, и мы вместе с Кочо и братом Ивана лежали на деревянной кровати, укрытые рваным домотканым одеялом.
Вскоре Тотляков вернулся с плохими новостями. Неподалеку от него жил Луко Луков, член окружного комитета [24] партии. Вот уже несколько месяцев он вынужден был скрываться и только под Новый год тайно вернулся к себе домой в Пазарджик. И вот теперь, окружив его дом, полиция схватила Луко. В тот же день мы покинули город. Кочо отправился в село Величково, а я в село Сбор.
У одного из окрестных сел я увидел, что мне навстречу во весь опор несутся сани. Гнедые кони быстро приближались, и я уже смог рассмотреть находившихся в санях людей. Стоя во весь рост и поддерживая друг друга, в них ехало несколько легионеров из Пазарджика и два агента. Я оцепенел. Следовало любой ценой, пока они не заметили меня, избежать встречи с ними. А кругом — голое, открытое поле. Если пуститься наутек, далеко не убежишь. Что же делать?.. Я перепрыгнул через придорожную канавку, сделал еще несколько шагов и ничком упал в припорошенную снегом траву. Сани пронеслись мимо. Из них доносились пьяные голоса — компания возвращалась с какой-то гулянки. Веселый звон колокольчиков затих где-то возле города.
В селе Сбор в доме Петра Дулчева мне не пришлось долго оставаться. Однажды в праздничный день его жена отправилась в гости к каким-то своим родственникам. Петр не ждал ее скорого возвращения. Но жена тут же вернулась, встревоженная и перепуганная. Еще в дверях она начала быстро и несвязно что-то объяснять, и я скорее догадался, чем понял, о чем она говорит. В селе узнали, что в их доме кто-то скрывается. Родственники предупредили ее, что староста послал своего человека в Пазарджик сообщить об этом в уездное управление полиции. Мне не оставалось ничего иного, как тотчас же покинуть село.
Смеркалось. Долина реки Луда-Яна была окутана туманом. У мельницы я перешел вброд реку и, промокнув до нитки, стал взбираться по занесенному снегом противоположному берегу. Я напрягал все силы, но продвигаться удавалось с трудом. Только собачий лай со стороны сел Овчеполцы и Царь Асен напоминал о том, что вокруг есть жизнь. Наконец, совершенно окоченев, я добрался до Овчеполцев и разыскал дом бай Тодора.
Однажды я уже прятался у него — это было в декабре 1941 года. Тогда бай Тодор встретил меня приветливо, отнесся как к сыну, и ничем не показал, что я ему в тягость. [25] Но это длилось недолго. Через несколько дней его жена начала хмуриться и ворчать, а отец, приходивший почти каждый день и засиживавшийся у них, не стеснялся в моем присутствии укорять бай Тодора за то, что тот укрывает у себя в доме опасных людей. Мне стало ясно: главой в этой семье являлась жена. Бай Тодору выпала незавидная доля — жить в доме тестя.
Теперь мне предстояло снова искать приюта в том же доме. Я не мог рассчитывать на теплую встречу, но иного выхода не было. В этом же селе можно было пойти к родителям Петканы Сираковой, да ее муж Любен перешел на нелегальное положение и их дом находился под наблюдением. Вот почему я снова постучал в ворота бай Тодора.
Хозяин встретил меня холодно и, как мне показалось, даже с нарочитым испугом, но мне ничего другого не оставалось, и хотел бай Тодор того или нет, но ему пришлось, осмотрев двор и успокоив собак, пригласить меня в дом. В селе уже повсюду погасли огни.
— Бай Тодор, извини, что я снова причиняю тебе беспокойство, — заговорил я шепотом, — но у меня не было другого выхода.
Бай Тодор молчал. Не зажигая света, он порылся в одном из сундуков и протянул мне домотканое одеяло и подушку.
— Ложись, а завтра посмотрим.
Рано утром он пошел в село, — видимо, хотел поговорить с кем-нибудь из своих товарищей. В доме осталась только его жена, все время косо поглядывавшая на меня. Уходя, бай Тодор сказал, что скоро вернется, но появился только к вечеру, причем недовольный и хмурый.
— Бай Тодор, я останусь у вас всего на несколько дней, — попытался я успокоить скорее его жену, чем его самого, — пока не установим связь с Пазарджиком или Черногорово.
— Оно-то так, — неопределенно ответил он, — но если каждый дом в нашем селе приютит тебя хотя бы на день, то, глядишь, и зима пройдет.
Бай Тодор, наверное, повторял слова жены, потому что она все время кивала головой, стараясь придать им большую весомость.
Как это часто бывает в январе, следующая ночь выдалась морозной. Примерно в полночь бай Тодор разбудил [26] меня и предложил, пока темно, перебраться в Черногорово.
— Сейчас как раз самое подходящее время — на дорогах ни души.
Куда теперь идти? Связи с Черногорово нам не удалось установить...
Мое молчание бай Тодор воспринял как согласие. Это придало ему решимости, и он продолжал:
— Пойдешь к Атанасу Тотеву. Его дом у самой дороги, сразу же за нашим селом, второй справа. Будь осторожен и смотри не попади к соседям — они плохие люди...
— Это все хорошо, бай Тодор, но я даже дорогу не найду. Ты посмотри — все замело кругом, — нерешительно возразил я.
— Дорогу уже утоптали. Вчера возили кукурузу со станции Блатница. Не заблудишься...
Я торопливо оделся и вышел во двор. Над овчеполцскими холмами не унималась вьюга. Не слышно было даже привычного собачьего лая. Я, наверное, очень жалко выглядел в своей легкой одежонке, потому что бай Тодор, вышедший закрыть за мной ворота, заглянул в хлев, снял с гвоздя свой пастушеский плащ и протянул мне.
— Ты не смотри, что здесь так метет, — попытался он приободрить меня. — На околице всегда дует сильнее...
Сделав крюк вокруг села, я с большим трудом выбрался на дорогу в Черногорово. Она, конечно, была занесена снегом. Полотно дороги удавалось обнаружить только по сугробам, которые намело по обочинам.
В Черногорово я пришел еще затемно. Село как-то вдруг возникло передо мной из снежной пелены. Кое-где в узких окнах домов мигали огоньки керосиновых ламп. В одном из дворов протяжно и жалобно выла собака. Я постучался в дом Атанаса Тотева, старого коммуниста, участника Сентябрьского восстания. До этой минуты, измученный и усталый, я, кажется, даже не отдавал себе отчета, что произошло, когда бай Тодор выпроводил меня из своего дома. И только когда очутился перед этими воротами, чувство бесприютности и одиночества, которое я пытался в себе подавить, снова охватило меня. Где-то в глубине души затаилась горькая обида, но у меня уже [27] не было сил даже для гнева. Мертвый холод равнины словно растворился во тьме этого предутреннего часа, и я испугался, почувствовав в себе самом пустоту окружавшего меня мрака.
Я снова постучал своими одеревеневшими пальцами, и мгновения показались мне мучительно долгими.
В окне зажегся свет, скрипнула дверь, и кто-то прошел по двору.
Это оказался бай Атанас. Он шагнул в сторону, уступая мне дорогу, и я услышал:
— Ну давай входи!
В комнатушке пахло подгоревшим кукурузным хлебом. Методий, сын бай Атанаса, стоял у старенького, захватанного руками буфета и ждал, что скажет отец.
— Нечего на меня глаза пялить, лучше подумай, чем накормить человека!
Голос у старика звучал хрипло. Он снял у дверей свои разношенные ботинки и сел на незастеленную жесткую постель.
— Ну? — взглянул на меня бай Атанас и, увидев, что я продолжаю стоять, сказал: — Садись!
Держался он просто и уверенно, сразу видно — человек у себя дома.
Я сел, Методий поставил на стол хлеб и холодную вареную фасоль. Пока ел, чувствовал, что отец и сын не сводят с меня глаз, но сам почему-то не решался взглянуть на них.
Потом бай Атанас вышел задать корму овцам, а Методий постелил мне.
Наконец-то я мог спокойно заснуть.
5. Суд
Судебное заседание по делу Ивана Пашова, Бырзьо Боянова и их товарищей было назначено на 10 февраля. Оно проводилось пловдивской коллегией военно-полевого суда. В качестве свидетелей вызвали и многих учителей. Самые тяжелые обвинения были выдвинуты против находившегося на нелегальном положении Методия Хаджийского и Бырзьо.
Когда слушали свидетелей, прокурор, располневший подполковник в очках, обратился к преподавателю естествознания: [28]
— Что вы можете сказать о подсудимых? Чем они интересовались, имели ли влияние в классе?
— Да, господин прокурор. Оба очень способные ученики с разносторонними интересами, пользовались авторитетом и влиянием среди учеников, — ответил учитель.
Прокурор остался доволен. Повернувшись к судьям, он подчеркнуто сказал:
— Неужели не ясно, господа судьи, что их так называемые внеучебные интересы на деле не что иное, как участие в марксистском движении? К тому же они пользовались влиянием в классе, вели агитацию среди учеников и старались привлечь их на свою сторону, а уже одно это является противозаконным.
Однако классная наставница Бырзьо, хотя и не разделявшая убеждений своего ученика, высказалась о нем весьма похвально. Председатель суда прервал ее:
— Все это, уважаемая барышня, отнюдь не свидетельствует о том, что он не коммунист. Месяц назад мы уже проводили подобный процесс над учащимися. И на нем выяснилось, что один из любимцев учителей являлся организатором коммунистической группы...
Матев явился в суд как свидетель обвинения. Его сопровождал один из агентов политической полиции. Провокатор прятал свою птичью голову в поднятый воротник ученической шинели и ни разу не посмел взглянуть на подсудимых. Поскольку против Ивана Пашова не удалось собрать серьезных улик, Матев в своих показаниях старался оклеветать главным образом его. Пашов не выдержал и, возмущенный, крикнул:
— Это ложь! Я не знаю тебя. Кто научил тебя всем этим выдумкам?
Матев от неожиданности запнулся, растерялся и уже не вымолвил больше ни одного слова. Председатель суда махнул рукой, и провокатор поспешил скрыться среди публики.
После трехдневного слушания дела суд вынес приговор — Методия Хаджийского и Бырзьо Боянова приговорили к 15 годам строгого тюремного заключения; по отношению к Ивану Пашову и остальным ребятам суд ограничился строгим предупреждением.
Председатель суда после зачтения приговора, обращаясь к оправданным, не мог удержаться от очередного нравоучения: [29]
— Кто в молодости не стремился к преобразованиям, не увлекался идеями коммунизма — у того нет сердца; но тот, кто после тридцати лет жизни продолжает быть коммунистом, — у того нет разума...
На площади перед судебной палатой тускло светило февральское солнце. Вдоль тротуаров текли мутные потоки — таял снег. На улицу вышли все вместе, но одних выпустили на свободу, а Бырзьо вернули в следственную камеру старой пловдивской тюрьмы забрать свои пожитки. Подсудимые с нетерпением ждали его, чтобы узнать, чем кончился суд. К Бырзьо подошел закованный в цепи, приговоренный к смертной казни Пантелей Пачов:
— Не отчаивайся, парень! На будущий год братушки{9} будут поить коней в Дунае. — И он обнял Бырзьо за плечи.
Собрав вещи, Боянов попрощался с Пачовым и остальными товарищами, и его повели к вокзалу.
В арестантском вагоне оказалось тепло. Бырзьо разморило, и он заснул. Ожидание беды порой мучительнее, чем сама беда. Теперь все уже позади: и прокурор с его обвинительной речью, и сам приговор...
Бырзьо проснулся уже на станции Пазарджик. Значит, ему придется отбывать свой срок в пазарджикской тюрьме. На него надели наручники, и он с каким-то равнодушием посмотрел на матовый блеск их острых зубцов, потом на полицейских, по лицу его скользнула усмешка.
Весть о том, что произошло, дошла и до нас. Рассказывали об этом иногда с многочисленными подробностями, как о чем-то необычном, или же просто приводили как факт. Ведь каждый из нас жил под угрозой, каждому приходилось сталкиваться с опасностями и лишениями. Но будет несправедливо, если я скажу, что мы всей душой не болели за своих товарищей. Тюрьма представлялась нам чем-то страшным и непреодолимым, и, когда становилось известно, что кто-то убит или осужден, мы забывали о собственных тревогах и с простодушием молодости думали о том, что к нам судьба все же оказалась более милостивой...
Предстояло пережить тяжелую зиму — нас ждала неизвестность, растворявшаяся где-то в глубине нашего сознания, так же как и дали снежных равнин... [30]