Красноармейская фуражка

Шел второй год моей службы в армии. В это время началась антияпонская война. Согласно стратегическому плану предполагалось обороной провинции Шэньси сковать силы противника. Выполняя эту задачу, наша 358-я бригада 120-й дивизии отбивала яростные атаки врага на Тайюань.

В одну из темных октябрьских ночей мы подошли к деревне Вэй — важному пункту снабжения японских войск, наступавших на Синькоу. Впервые участвуя в бою, я очень волновался и не знал, что следует делать. Со мной был командир отделения Ху Дун-шэн. Он приказал мне все время следовать за ним, не отставая ни на шаг. Отделенный был опытным воином, участвовавшим в Великом походе, и пользовался большим уважением среди бойцов.

Та-та-та — застучал на перекрестке вражеский пулемет. Пули со свистом пролетали мимо нас. При вспышках выстрелов мы увидели прямо перед собой угол дома. Ху Дун-шэн толкнул меня за угол, а сам, немного высунувшись из-за угла, прижался к стене. В это мгновение снова застрочил вражеский пулемет. Несколько пуль задели рукава его одежды и вырвали клочья ваты.

Мы стали ждать, пока вражеский пулеметчик не израсходует патроны. Наконец на рассвете пулемет замолчал. Командир повернулся ко мне:

— Приготовься к атаке!

Не успел я ответить, как он, пригибаясь к земле, бросился вперед. На бегу командир отделения крикнул: «Гранаты!» — и вслед за этим раздалось два взрыва. Сквозь дым разрывов мы кинулись к пулеметчику. Командир схватил пулемет и стал вырывать его у раненого [245] японца. Он дважды яростно пнул пулеметчика ногой, тот вскрикнул, упал и больше уже не шевелился. Но как раз в этот миг вражеская пуля сразила командира. На мгновение я остолбенел, затем ринулся к командиру отделения. Поднял его, прижал к себе, не зная, что делать дальше. А он медленно приподнял голову и сказал:

— Ничего страшного, Ван... не бойся...

Лицо командира озарила улыбка; собрав последние силы, он вытащил старую красноармейскую фуражку, которую давно хранил у себя, и сунул мне в руку. Видно было, что он хочет что-то сказать и не может. Но мне и так было понятно, что он хотел сказать...

Наш командир Ху Дун-шэн часто рассказывал мне историю этой фуражки, историю о том, как он, шестнадцатилетний паренек, во время Великого похода вступил в армию. Ху Дун-шэн повязывал голову полотенцем и все время завидовал старым бойцам, носившим фуражки. И сама фуражка, и красная пятиконечная звездочка — все казалось ему очень красивым. Но главное, ему не давала покоя мысль, что, вступив в армию, он обязательно должен иметь фуражку. Как можно считаться настоящим красноармейцем, если у тебя нет фуражки? Поэтому в походе он все время приставал к политруку с просьбой о фуражке. Политрук был пожилой болезненный человек, очень отзывчивый. К молодым бойцам он относился, как к детям. Каждый раз, когда Ху Дун-шэн, встретив его, начинал просить фуражку, политрук, смеясь, обещал ему, но так все и не выдавал. Да и откуда в то время было взяться фуражке, когда кусок простой материи трудно было достать!

День за днем тянулся поход. Кончилось продовольствие, истощились силы, но люди все шли и шли. Однажды перед очередным подъемом на высокую заснеженную гору Ху Дун-шэн почувствовал, что совершенно выбился из сил. Два дня у него не было во рту ни крошки, от голода перед глазами плыли огненные круги. Обувь истрепалась, и ступни ног страшно распухли.

Впереди возвышалась гора, ее вершины не было видно, она терялась где-то в облаках, а он, Ху Дун-шэн, уже не мог сделать ни одного шага. Опустившись на снег, он только тяжело дышал, вновь подняться у него [246] уже не было сил. «Конец», — мелькнула в голове мысль, и, помимо воли, на глазах его выступили слезы.

В тот момент мимо проходил политрук. Казалось, что за эти несколько дней он постарел еще больше. На осунувшемся, побледневшем лице выпирали скулы и отросла длинная щетина; на ходу он тяжело дышал, и было видно, что ему с его слабым здоровьем еще труднее все это выдержать. И все же он никогда не жаловался на усталость и всегда сохранял присутствие духа.

Увидев Ху Дун-шэна, политрук остановился и спросил:

— Это ты? Что с тобой?!

— Политрук, я от голода обессилел и не могу идти.

Политрук сел рядом, помог ему растереть ноги, а потом, достав последний кусок вареной воловьей шкуры, протянул его Ху Дун-шэну. Вначале Ху Дун-шэн наотрез отказался; он знал, что политрук и сам два дня ничего не ел. Но тот настаивал, и Ху Дун-шэн с навернувшимися на глаза слезами взял.

С трудом пережевывая кусок шкуры, Ху Дун-шэн слушал политрука. Тот говорил ему, что нельзя здесь сидеть, что остаться здесь — значит погибнуть. Он говорил еще, что пусть революция трудна, но она — счастье для многих людей и что революции нужно отдавать все силы. И от слов политрука Ху Дун-шэну вдруг стало теплее, вновь вернулись силы. Политрук помог Ху Дун-шэну встать, и, поддерживая его, шаг за шагом двигался вперед.

На следующий день к вечеру началась метель. Снег валил крупными хлопьями, и Ху Дун-шэн брел с огромным усилием, увязая по пояс в глубоких сугробах. Ему было очень трудно дышать, хотелось лечь и немного отдохнуть. Но он помнил слова политрука и не решался этого сделать. Внезапно недалеко впереди себя он увидел лежащего на снегу человека. Подойдя ближе, он взглянул на него и вскрикнул: это был политрук. Ху Дун-шэн испуганно бросился к нему. Очевидно, политрук только что упал. Лицо его было страшно бледно, и он уже еле-еле дышал. Увидев Ху Дун-шэна, он с трудом проговорил:

— Не обращай на меня внимания... иди... не отставай от отряда... [247]

Ху Дун-шэн молча склонился над ним. Политрук снял свою фуражку и тихо сказал:

— Дун-шэн... красноармейская фуражка... тебе... — Затем, увидев истрепанную обувь Ху Дун-шэна, он показал на свои почти новые матерчатые туфли и, задыхаясь, добавил: — Туфли... мои... надевай и иди... мне... конец...

Последние слова политрука словно ножом резанули по сердцу Ху Дун-шэна, и он только усилием воли заставил себя удержаться от слез. Он не мог взять фуражку и тем более туфли. Как мог он снять туфли с боевого друга и командира, хотя они и были очень нужны ему?! Видя, что Ху Дун-шэн не решается, политрук все повторял:

— Иди... иди... иди...

Сейчас он мог выговорить только одно это слово. Но голос его словно успокаивал, подбадривал и в то же время приказывал. Но чем дальше, тем слабее становился его голос, и наконец он умолк совсем.

Сильный ветер, бешено воя, крутил снежные хлопья. Прошло много времени, прежде чем Ху Дун-шэн пришел в себя. Политрук был мертв. И, кажется, только сейчас Ху Дун-шэн понял, что произошло. Он быстро вскочил, собрал ветки и прикрыл ими политрука. Затем надел его фуражку, осторожно снял с ног политрука матерчатые туфли, обулся и зашагал вперед, навстречу метели. Долго сдерживаемые слезы покатились по его щекам...

Тогда Ху Дун-шэн впервые надел красноармейскую фуражку, а сейчас передал ее мне и тихо умер.

И, хотя он ничего не сказал, я хорошо понял то, что он хотел сказать, так как я не раз уже видел эту фуражку и не раз слышал от командира ее историю.

Когда в интересах сплочения антияпонских сил Красная армия была преобразована в 8-ю армию, командный состав сменил красноармейские фуражки на фуражки с эмблемой гоминьдана: синее небо, белое солнце. И в это время Ху Дун-шэн не расставался с красноармейской фуражкой — он завернул ее в промасленную бумагу и всегда носил с собой. Он часто доставал эту фуражку и неоднократно напоминал нам слова, сказанные политруком во время Великого похода. [248]

Я знаю, Ху Дун-шэн хотел сказать: «Всегда идите вместе с революцией, не отставайте от отряда! Нужно жить и умереть так, как тот политрук; как он, быть преданным революции, своему народу. Жизнь до последнего вздоха отдать делу революции».

И наш командир отделения был именно таким человеком! [249]