В лесу у Яолопина

Шел 1937 год. Вступив в переговоры с Красной армией Северной Шэньси, реакционная чанкайшистская клика в то же время предприняла карательный поход против Хубэй-Хэнань-Аньхуэйского советского района. Гоминьдановцы уничтожали целые деревни, безжалостно убивали людей, не щадя никого. В сердцах наших бойцов с каждым днем все сильнее разгорался огонь ненависти к врагу. Действуя многочисленными мелкими группами, наши войска повсеместно наносили «кинжальные» удары по самым уязвимым местам противника.

Однажды вечером, это было в конце лета, мы проникли в район Цяньшань — Тайху в провинции Аньхуэй. За ночь, пройдя через вражеские заслоны, проделали путь в семьдесят пять километров. На рассвете мы остановились на привал у подножия горы. От быстрой ходьбы ноги как свинцом налились, многие ослабли от голода. Я нарвал травы, расстелил свое темное байковое одеяло, сунул под голову маузер и тотчас уснул.

Вдруг послышались выстрелы, над головами засвистели пули. Кто-то крикнул:

— Гоминьдановцы!

Я вскочил, схватив маузер, и закричал:

— Прикрывайте командира!

Оглянулся — прямо на нас шли вражеские солдаты в форме мышиного цвета. Гоминьдановцы стреляли на ходу. Я открыл ответный огонь. Повернул голову — командир корпуса и бойцы один за другим уходили от преследования противника. Бросился назад, но пробежал лишь несколько шагов, как вдруг, словно каленым [219] железом, обожгло правую ногу. «Ранен», — тревожно пронеслось в голове.

Смотрю — бойцы скрылись за горой. Рванулся было туда, но оступился и полетел в яму.

Сколько пролежал без сознания — не помню. Очнулся от прикосновения чьей-то руки. Открыл глаза — возле меня стоят несколько бойцов из полка маузеристов, кто-то перевязывает мне рану. Попытался привстать — не смог. С трудом приподнял голову.

Так я остался в лесу у Яолопина.

Яолопин — небольшая горная деревушка, в ней несколько десятков крестьянских домишек. Кругом горы, непроходимые хвойные леса, гигантские тополя. Хотя в окрестностях были разбросаны гоминьдановские заставы, благоприятные природные условия и то сочувствие, которое население проявляло по отношению к Красной армии, позволили нам создать здесь партизанскую базу, превратить этот район в наш партизанский «малый тыл»; в самых глухих местах лежали раненые бойцы. Местное население снабжало Красную армию всем, чем только могло.

Меня поместили в шалаше в горной расщелине южнее деревни. Внутри шалаша — деревянный топчан, на нем — ворох сухих листьев.

Принесли меня в лес, а мне и свет не мил: рана воспалилась, ни рукой, ни ногой шевельнуть не могу. Вокруг причудливые кроны деревьев; от запаха прелых листьев слегка кружится голова. Бойцы ушли, и я остался один в глухой расщелине среди огромных деревьев.

Слышу — кто-то идет. Приподнял голову — глазам не верю. Передо мной стояла высокая круглолицая женщина. В руках у нее кожаная сумка.

— Ну что, парнишка, заждался? — Она положила сумку.

— Куда ранен? — спрашивает.

— В бедро!

Женщина осторожно развязала повязку, нахмурилась. Потом взяла чашку, ласково посмотрела на меня и сказала:

— Сейчас станет легче! — Выдавливая гной, негромко спросила:

— Какой части? [220]

— Связист из двадцать восьмого корпуса, — ответил я.

— Как фамилия?

— Ло.

— Сколько лет?

— Девятнадцать.

По выражению ее лица я понял, что ранение не из легких. Потом она достала ватный тампон, обмакнула его в лекарство и стала промывать рану. Стиснув зубы, я едва сдерживал стон. Женщина мягко спросила:

— Больно?

— Нет, пустяки! — говорю.

Она улыбнулась:

— Ясно! Боец Красной армии никогда не сознается, что ему больно.

Перевязав рану, женщина собрала сумку.

— Сяо Ло, не беспокойся, рана скоро заживет. А я санитарка, зовут меня Линь Чжи-юнь. Теперь я буду ежедневно приносить тебе пищу и менять повязку.

Она наклонилась, чтобы поправить на мне одеяло, и я увидел на ее руках капельки крови.

— Сестрица Линь, у тебя на руке... — начал было я.

Она взглянула на руку и рассмеялась:

— Ерунда! Это колючки.

Подхватив сумку, женщина помахала мне рукой.

— Набирайся сил. Мне нужно идти.

После перевязки я почувствовал себя лучше. Сухие листья казались мягче пуха. Перед глазами стояли причудливые громады деревьев и исколотые колючками руки санитарки... Незаметно я уснул. Спал так крепко, словно отсыпался за все три года партизанской войны, словно стряхивал с себя многолетнюю усталость.

Но как ни сладок и безмятежен был мой сон, когда я проснулся, ноющая рана и могильная тишина леса вновь пробудили во мне беспокойство. Открыл глаза — кругом непроглядная тьма. Тишину ночи нарушало только журчание горного ручья да нестройный хор цикад. Что-то хрустнуло. Раздался плач совы. Издалека донесся волчий вой. Ветер глухо шумел листвой. Мне чудилось, что тысячи гадюк копошатся под топчаном. Скорее бы рассвет! Заворочался, пытаясь сесть, но резкая боль в ноге заставила меня снова лечь.

Что может быть тяжелее, чем находиться вдали от [221] товарищей, не участвовать в общей борьбе! В такой глуши и ночью покоя нет, а днем? Нагрянет враг — а у меня никакого оружия, да и от раны совсем обессилел. Не то что с врагом — со змеей не справлюсь! Погибнуть напрасно? В памяти невольно всплыли образы двух боевых товарищей.

Сюй Вэнь-ю, почти одних лет со мной, широкоскулый крепыш, любитель позубоскалить. Рассказывали, что он был тяжело ранен и лежал в этом районе в таком же шалаше. Гоминьдановцы нашли его и живьем закопали в землю. Но жизнь Сюй Вэнь-ю прошла не напрасно: много вражеских солдат полегло от его руки в бою у Лотяня.

Комиссар Фан Юн-лэй. Его звучный голос мы слышали повсюду. Маузер комиссара творил чудеса: каждая пуля находила врага. Он обещал научить меня искусству меткой стрельбы, но не успел. Комиссар пал смертью храбрых в бою, прикрывая отход дивизии! Они — Сюй Вэнь-ю и Фан Юн-лэй — погибли, но их смерть дорого обошлась врагу. А я? На моем счету еще нет ни одного гоминьдановского солдата! Повернулся на бок — снова заныла рана. Неужели я не вернусь в строй? Комиссар Фан говорил: «Социализм — это огромный цветущий сад, в котором жизнь будет радостной и счастливой.» Неужели я больше не смогу участвовать в борьбе за социализм?

От досады на глаза навернулись слезы. Я впал в беспамятство.

...Кто-то прикоснулся к моему лицу. В темноте я разглядел санитарку Линь. Она стояла у моего изголовья.

— Сестрица Линь... — судорожно схватил я ее за руку. С моих губ едва не сорвалась горькая жалоба. Слезы, которые я уже не мог сдержать, хлынули из моих глаз. Линь ласково сжала мне руку:

— Что, голубчик, рана разболелась? Я принесла тебе добрые вести. Поешь сначала — потом расскажу.

Она налила мне полную чашку заварушки из кукурузной муки. Я поднес чашку ко рту, но задумался и спросил:

— Сестрица Линь, серьезная у меня рана? Долго проваляюсь?

— Ничего страшного, — отвечала она, разворачивая сверток с медикаментами. [222]

Рассветало. Санитарка достала белый бумажный пакетик, лицо ее светилось улыбкой.

— Я принесла тебе борную кислоту, — с довольным видом пояснила она. — От нее раны быстро заживают. Прежде мы и мечтать не могли о таком лекарстве. Промывали раны солью. Сегодня готовлю раствор для промывания, приходит командир партизанского отряда и передает мне это лекарство. Говорит, подпольщики купили с рук во вражеском опорном пункте Баоцзяохэ. Везет тебе, парень. На тебе первом испробую!

— Сестрица Линь, — осторожно заговорил я, — ты знала Сюй Вэнь-ю?.. Он со мной в одном отделении служил. Потом он здесь находился... каким образом...

Улыбка сбежала с ее лица.

— Сюй Вэнь-ю был настоящим человеком, — сурово проговорила она. — Мы виноваты перед ним... Но ты не забивай себе голову тягостными воспоминаниями. Здесь с тобой ничего не случится!

Санитарка перекинула через плечо сумку и, сказав: «Ну, поправляйся», — вышла из шалаша.

Однажды после завтрака я услышал чей-то громкий голос:

— Товарищ Ло! Как дела?

Повернулся на голос и увидел высокого крепкого человека. На голове у него была красноармейская фуражка, одет в черную военную форму, хоть и заплатанную, но хорошо подогнанную. Вид представительный. Наверняка командир партизанского отряда товарищ И. Шагнул ко мне, протянул свою большущую руку.

— Ну, здорово болит?

— Рана — пустяки, душа болит, — заговорил я, — дали бы мне оружие — и в строй, я бы сразу поправился.

Он сел рядом со мной на топчан и отечески посмотрел на меня. Потом тихо спросил:

— Ты знал Сюй Вэнь-ю? Он из твоего отделения связи?

— Знал. Его раненого схватили гоминьдановцы и заживо закопали.

— Да! — тяжело вздохнул командир. — Его выдал предатель. Мы виноваты. Весь отряд ушел на работу, охрану не оставили. Знаешь ли ты, какой это был человек?! [223]

И, не дожидаясь ответа, совсем другим тоном продолжал:

— Рана у него была очень тяжелая, но он не унывал. Однажды он сказал мне, что насчитал по голосам тридцать четыре вида птиц в том лесу, где лежал. Он даже проимитировал мне все птичьи голоса. Он очень хотел по возвращении в часть обучить всех бойцов подражать птичьим голосам. Я спрашивал его, не страшно ли ему одному в лесу. «А разве можно бояться, когда все время думаешь о победе, о будущем!» — ответил он.

Я внимательно слушал рассказ командира отряда.

— Пи-пи, — пропищала пичуга на крыше шалаша.

Командир И тут же очень похоже повторил. В ответ раздалось разноголосое щебетание птиц. Я тоже непроизвольно попытался просвистеть.

— Здорово! — обрадовался командир И.

Командир партизанского отряда рассказал мне об обстановке в нашем районе и на прощание сказал:

— Думай о победе, думай о будущем, и тогда страха как не бывало. Точно! А гранаты здесь ни к чему. В случае чего мне пара пустяков перетащить тебя в другое место! Скоро приду проведать тебя. Узнаю, каким птицам ты научился подражать!

С тех пор командир партизанского отряда часто навещал меня. И я уже не чувствовал себя одиноким.

Раны постепенно затягивались, на восьмое утро я встал и дважды проковылял по шалашу. Я даже выглянул из шалаша: склон горы крутой, по такому склону трудно подниматься. Рядом стеной стояли деревья. Ползучие растения переплелись с колючим кустарником. И как только товарищи умудрились поднять меня сюда! Вдруг я увидел командира партизанского отряда товарища И и санитарку Линь. Держась руками за стволы деревьев, они поднимались вверх по крутому склону. Как только они приблизились к шалашу, я нетерпеливо спросил:

— Есть ли что-нибудь новое?

Командир улыбнулся:

— Вести очень хорошие. Командование частей Красной армии, находящихся в Северной Шэньси, достигло соглашения с гоминьданом о совместной борьбе против японцев. Особый отдел прислал к нам курьера с пакетом; сообщают, что Вэй Ли-хуан выслал своего штабного [224] офицера Лю Ган-фу для переговоров с нашим представителем Хэ Яо-баном. Для ведения совместной борьбы против японцев мы добиваемся превращения района Цилипин в старом советском районе в место сосредоточения войск. Революция стремительно развивается!

Известие об успешно проведенных переговорах, ощущение скорого выздоровления и уверенность в быстром возвращении в часть наполнили мое сердце чувством огромной радости. Невольно я затянул партизанскую песню.

Вдруг внизу, у подножия горы, загремели винтовочные выстрелы. Командир И приказал нам замаскироваться, а сам пошел вниз выяснить обстановку.

Вернулся он перед заходом солнца. Рассказал, что гоминьдановцы подожгли все деревни в окрестностях Яолопина. Они сожгли также несколько покинутых шалашей в ущелье, где когда-то лежал раненый Сюй Вэнь-ю. Обстреляли наугад горы и ушли. Я рассвирепел:

— Сволочи! Какие тут к черту переговоры! Разве можно им верить!..

Когда мои раны почти зажили, командир И принес мне радостное известие. Он сказал:

— Наши части опять здесь. Начальство о тебе справлялось. Прислали за тобой людей!

Санитарка Линь, собирая мои вещи, наказывала:

— В пути будь осторожен, не разбереди рану. — Я смотрел на ставшие родными мне лица командира партизанского отряда И и санитарки Линь. В этот долгожданный день возвращения в часть меня вдруг охватило чувство щемящей грусти: я так привязался к ним. Взволнованный, я крепко пожал им руки, не в силах удержать слезы. Прерывающимся голосом сказал:

— Товарищ И, сестрица Линь, я никогда вас не забуду!

Санитарка Линь смахнула набежавшую слезу. Командир И протянул мне руку:

— Мы непременно еще встретимся, Сяо Ло. [225]