Мы дрались за Ташкент
Штефан ГАН (родился в 1895 году) — словак, член КПЧ с 1921 года.
В 1915 году попал в плен к к русским. В 1918 году добровольно вступил в Красную Армию и служил в ней до возвращения в Чехословакию в 1921 году. Во время второй мировой войны участвовал в движении Сопротивления. В 1942 году был арестован гестапо и пробыл три года в концлагере Маутхаузен.
В настоящее время — лоцман Чехословацкого Дунайского пароходства, член Союза антифашистских борцов.
В 1914 году, когда началась первая мировая война и была объявлена всеобщая мобилизация, мне, словацкому речнику, плававшему матросом на Дунае, было 19 лет. 1 августа 1914 года после призыва в австро-венгерскую армию, проводившегося в спешке, нас послали в крепость Перемышль в Польше, где мы прошли кое-какую военную подготовку. Там мы строили мосты и рыли окопы. Около Перемышля было построено 15 больших укреплений. В октябре 1914 года русские войска начали большое наступление, прорвались к Карпатам, окружили нас и осаждали крепость Перемышль около шести месяцев. В крепости мы голодали; вместо «харчей» получали деньги, но покупать на них было нечего. Ни за какие деньги нельзя было купить куска [202] хлеба, население само голодало. Лошадей мы кормили соломой с крыш. Мы предприняли несколько вылазок из крепости, многие из нас погибли, но все было напрасно. 19 марта 1915 года неудачно окончилась последняя вылазка. У нас были сотни убитых и раненых. Когда мы спрашивали офицеров, что делать с ранеными, они отвечали: «Делайте, что хотите». Боевой дух войск падал, и 22 марта 1915 года комендант крепости генерал Кузманек капитулировал. Перед капитуляцией пришел приказ уничтожить все, в том числе и оружие. Винтовки мы бросали в реку Сан. Их было столько, что они торчали из воды. Уничтожались орудия и укрепления. Мы постреляли всех лошадей. Они были страшно худы — одна кожа да кости. Когда об этом узнали солдаты, целые тысячи их, голодных, бросились на лошадей и стали обрезать с них красноватое мясо, которое тут же варили без соли. В плен тогда попало свыше 120 тысяч солдат и офицеров. На следующий день после капитуляции в крепость пришли русские войска. Немедленно был отдан приказ закопать лошадей. Стали закапывать лошадей, но наши солдаты вытаскивали их. Когда русские солдаты увидели, что мы так изголодались, что даже деремся за лошадей, они дали нам немного хлеба и сухарей.
Через несколько дней пришел приказ русского командования сосредоточить колонны военнопленных на главной дороге. Нас повели походным порядком на Львов. Перед этим каждый солдат получил сухари и солонину. Ослабленный долгой голодовкой желудок не мог переваривать солонину, и многих мучали боли в желудке. Было еще холодно, и земля была мокрая от тающего снега. Мы пришли во Львов почти все босыми и с разбитыми ногами. Из Львова нас повезли поездом через Киев в Москву. В каждом товарном вагоне было набито по 60–70 человек. Я помню, что в Москве мы стояли целый день. Много жителей города приходило на станцию посмотреть на нас. Они дарили нам, что могли, надеясь, что скоро будет конец войне, раз было такое огромное количество пленных. Но тут появились казаки, выгнали всех с вокзала, а нас загнали в вагоны. Так мы познакомились с казаками, о которых раньше только слышали. В ту же ночь нас повезли дальше — в Среднюю Азию. Через две недели мы прибыли в Ташкент. [203]
Я попал в Троицкий лагерь, где было около 20 тысяч пленных разных национальностей — словаков, чехов, немцев, венгров, поляков, русинов и других. Мы не были приспособлены к жизни в таком жарком климате, и поэтому среди нас стали распространяться различные болезни — малярия, тиф и другие. Из лагеря мы ходили строить дороги и оросительные каналы. Позднее я и несколько других пленных попали на работу в крепость, расположенную в центре Ташкента. Я был рад этому, так как там условия жизни были лучше. Из русских в крепости жили только царские офицеры и юнкера.
Там меня застала Февральская буржуазная революция, но каких-либо изменений в жизнь военнопленных она не принесла. Находясь в крепости и работая по ее укреплению, мы, пленные, почти не были связаны с жителями города.
Так я жил в лагере для военнопленных до октября 1917 года, когда произошла пролетарская революция. В первые дни революции в городе шли большие бои. Весь Ташкент окружили красногвардейцы — железнодорожники и рабочие фабрик и заводов. Их поддерживали перешедшие на их сторону солдаты с артиллерией. Они непрерывно атаковали город, и кольцо со дня на день сужалось. Но офицеры и юнкера заперлись в крепости и не хотели сдаваться. На четвертый день красногвардейцы послали в крепость парламентера для переговоров. Красные предлагали сдать крепость в течение двух часов. Несколько офицеров кинулись на парламентера с шашками и хотели его убить. Но он спокойно заявил, что, если через два часа он не вернется, вооруженные рабочие и солдаты разобьют огнем тяжелых орудий всю крепость. После этого его выпустили из крепости, но сдаться отказались. Через два часа красногвардейцы начали обстреливать крепость. Обстрел длился часа два. Нас, пленных, белые офицеры принуждали помогать им, но мы стремились укрыться в казармах и заняли нейтральную позицию. Было много убитых и раненых. Сторонники буржуазного правительства Керенского не смогли удержать крепость. Ночью некоторые офицеры и воевавшие на их стороне гимназисты бежали. Крепость пала, и красногвардейцы взяли в плен сотни офицеров, юнкеров и гимназистов. [204]
Вскоре к нам, пленным, пришел один из командиров Красной гвардии и, обратившись с приветствием, объявил, что мы больше не военнопленные, а свободные иностранные граждане и что мы можем свободно искать любую работу или вступить в Красную гвардию. Юнкера и офицеры, когда им требовалось к кому-либо из нас обратиться, обычно говорили: «Эй ты, австрияк». Так как мы не были австрийцами и сами ненавидели Австрию с ее монархией, то нам было обидно от русского человека — пусть даже и офицера — слышать такое обращение. Надо сказать, что большинство из нас, солдат австро-венгерской армии — чехов и словаков, — стремилось к добровольной сдаче в русский плен, так как, несмотря на антирусскую официальную пропаганду, все мы были славянофилами, а следовательно, и русофилами в том смысле, как это понималось в те времена. Особенно это относилось к нам — солдатам, происходившим из рабочих и бедных крестьянских семей. Вообще мы, пленные чехи и словаки, много имели оснований обижаться не только на наших, но и на русских офицеров. А этот человек со строгим, но открытым лицом рабочего, в простой кожанке, опоясанной ремнем, начал свое обращение к нам словами: «Дорогие товарищи». После этого в течение одного дня большинство из нас вступило в Красную гвардию. Мы получили военную форму и остались служить и работать в крепости. В мае 1918 года мы прошли военную подготовку в той же крепости и были зачислены в Красную Армию. Мы быстро подружились с красноармейцами — ведь и они, и мы происходили из рабочих или бедных крестьянских семей.
В начале января 1918 года все офицеры, юнкера и остальные сторонники Керенского были выпущены на свободу под честное слово — не выступать против Советской власти. Примерно год в Ташкенте было спокойно. Но предатели начали нелегально организовываться и подготовлять контрреволюционное выступление. Некоторые из них даже пробрались на руководящие посты, объявляя себя сторонниками Советской власти. Их главарь Осипов стал даже военным комиссаром Туркестанской республики.
18 января 1919 года ночью вспыхнул контрреволюционный мятеж. Рабочие одной из фабрик заметили сосредоточение белых и забили тревогу. Многие из нас, [205] красноармейцев, были женаты, и те, кто был свободен от службы, были дома со своими семьями. Я был женат на русской девушке — дочери рабочего, и у нас уже был сын. Когда мы по тревоге выбежали на улицу, то сначала не могли понять, что происходит и в чьих руках город. На улицах кто-то тащил пушки, бегали люди в штатском и офицеры в форме с белыми повязками. Мы, красноармейцы, хотели незаметно и как можно быстрее попасть в крепость. Но белые останавливали и проверяли всех прохожих. Однако мне все-таки удалось пробраться в крепость. Там каждый уже был на своем месте. Я получил приказ занять место на правом фланге.
За день до контрреволюционного мятежа начальник команды новобранцев Красной Армии был дежурным по крепости. Как позднее было установлено, он сговорился с контрреволюционерами о сдаче им крепости. Ночью была подожжена заранее подготовленная солома у старых ворот крепости. Ворота зажгли, чтобы контрреволюционеры могли свободно ворваться в крепость. Те из красноармейцев, которые в этот момент не спали, подняли тревогу и погасили пожар, но ворота все же сгорели. Тогда на месте ворот мы устроили баррикаду. Начальник команды новобранцев был взят на подозрение, и с него не спускали глаз. Среди нашего командования было трое таких предателей из числа царских офицеров. Уже в начале боя мы заметили, что эти офицеры отдают вредные приказы, поэтому они были отстранены от командования и арестованы. Красноармейцы сами избрали своих командиров.
Этот кровавый бой длился три дня и три ночи. Контрреволюционеры овладели всем городом, кроме крепости и железнодорожной станции, которую прочно удерживали железнодорожники вместе с рабочими. На третий день подошли подкрепления красноармейцев из других гарнизонов.
Недалеко от крепости находилась бывшая резиденция губернатора, так называемый «Белый дом». Там было несколько рабочих, которые держали под своим контролем всю Соборную улицу. Они попросили у нас подкрепления. Командир, который позднее был разоблачен как предатель, послал туда только пятнадцать человек. Среди них был и я. Мы пробрались через [206] арык, который проходил под стеной парка «Белого дома». В здании было несколько рабочих и их жен, подносивших патроны. Больше всего нас беспокоил пулемет, установленный контрреволюционерами в мечети. У нас была телефонная связь с крепостью, и мы попросили подавить этот пулемет. Вскоре по нему дали несколько артиллерийских выстрелов, и он затих. Белогвардейцы начали атаку со стороны парка. Целый день без перерыва мы защищали «Белый дом». Понеся большие потери, мы вынуждены были отступить в крепость тем же путем — через арык. Наш командир товарищ Дубовой обнял всех нас и поблагодарил за то, что мы не подвели. Обороняя «Белый дом», нам удалось точно установить пункты, в которых сосредоточились контрреволюционные силы. Больше всего их было в казармах 1-го и 2-го полков. По этим объектам и начался артиллерийский обстрел из крепости. Дубовой сам корректировал артиллерийский огонь. На третий день белогвардейцы вынуждены были отойти. Железнодорожники и рабочие, удерживавшие железнодорожную станцию и окружающие кварталы, получили подкрепление из красноармейцев, и мы совместными усилиями выбили из города всю осиповскую банду. Когда взятых в плен контрреволюционеров привели в крепость, то под штатскими пиджаками у многих из них обнаружили белогвардейскую форму с нашитыми погонами и знаками различия.
В первую же ночь мятежа контрреволюционеры убили на квартирах и в учреждениях многих партийных работников и среди них — 13 комиссаров, а также тех, кто симпатизировал Советской власти. Они расстреляли даже ездовых — бывших пленных, венгров и немцев, — только за то, что они возили комиссаров.
После разгрома контрреволюции всех погибших похоронили в большой братской могиле в Александровском парке. Вместе с ними похоронили и прах одиннадцати товарищей, замученных и убитых в 1905 году. В 1920 году и в других районах Туркестана произошли такие же, хотя и меньшие по размерам, мятежи, организованные отдельными контрреволюционными элементами, узбекскими и таджикскими баями и т. п. Но они в короткий срок были подавлены. Я участвовал в их подавлении. [207]
В Красной Армии я прослужил до 15 июня 1921 года. Затем я с женой и сыном решил уехать на родину. Прощаясь, мой командир говорил мне, что дома мы увидим красивые витрины магазинов, но будем голодать. Это предсказание скоро сбылось. По приезде домой в буржуазную Чехословацкую республику я более года не мог найти себе какой-нибудь работы, и мы с женой и сыном голодали.
Но воспитанный на революционных традициях русского рабочего класса и пролетарской революции и закаленный в огне гражданской войны в Советской республике, я не боялся трудностей. На родине я сразу же вступил в члены Коммунистической партии Чехословакии и с тех пор гордо несу ее знамя. В годы оккупации Чехословакии немецко-фашистскими войсками я проводил нелегальную партийную работу, был арестован гестапо и три года находился в концлагере в Маутхаузене. Но это не сломило меня, потому что стойкости я научился у русских большевиков.
В заключение я хочу сказать еще одно: в русский плен я попал верующим католиком, а оттуда, как и многие мои товарищи, вернулся убежденным атеистом. [208]