Моя служба в Красной Армии
Мартин МАРЕК (родился в 1896 году) — чех, член КПЧ с 1947 года.
В 1916 году попал в плен к русским. В 1918 году вступил в Красную Армию. Позднее попал в плен к белогвардейцам, и после нескольких месяцев тюремного заключения был выпущен и вернулся в Чехословакию.
В настоящее время — истопник здания Словацкой академии наук. Член Союза антифашистских борцов с 1949 года.
Я работал помощником пекаря в Словакии, и когда мне исполнилось 19 лет, меня 15 апреля 1915 года мобилизовали в австро-венгерскую армию и направили в город Брно в 17-й егерский батальон. После трехмесячной подготовки нас повезли на русский фронт, где наш батальон занял позиции около крепости Дубно. В первом же бою в августе 1915 года я был ранен в ногу и отправлен в Вену, в госпиталь. Когда я кое-как поправился, меня откомандировали в Брно, откуда через месяц я попал в эшелон, отправлявшийся на фронт. В эшелоне ехали солдаты, которые уже бывали в боях, по два — три раза были ранены и поэтому держались смелее, чем те, кто впервые отправлялся на передовые позиции. Они распевали в вагонах революционные песни, [191] открыто высказывались против войны. Солдаты явно не горели желанием воевать. Я подумал тогда, что эта война окончится для Австро-Венгрии крахом. На фронте нас кормили очень плохо. Неделями нам выдавали лишь граммов по сто сухой колбасы и немного кипятку, в котором мы варили эту колбасу. Эта вода заменяла нам суп.
Пришел июнь 1916 года, и нас перебросили на другой участок фронта. От офицеров мы узнали, что вскоре пойдем в наступление. Но как раз в это время русские прорвали наш фронт, и вместо предполагавшегося наступления мы начали отступать. Как только начала бить наша артиллерия, ее тотчас же «утихомирили» несколькими выстрелами с русской стороны. Впереди нас были большие болота. Однажды утром мы увидели, что русские, сделав настил из досок, переправляются через болото и приближаются к нашим позициям. Русская артиллерия открыла огонь. Среди наших солдат было много убитых и раненых. К полудню с левого фланга на нас обрушились русские. Сопротивляться было бессмысленно, и поэтому мы бросили оружие и сдались в плен.
Вскоре мы прибыли в Житомир. Солдаты-немцы проследовали дальше на восток, а солдаты славянских национальностей остались в Житомире. Мы должны были получить работу на Украине. Человек двадцать из нас послали на Каровинецкий сахарный завод. Там я оставался до зимы 1916 года, а потом, по окончании сезона сахароварения, меня и еще двоих пленных отправили в лагерь в Дарнице под Киевом. Оттуда нас сразу же переправили в Мариуполь, где пленные работали в порту на разгрузке угля. Я был слишком слаб для такой работы, и поэтому казаки много раз били меня нагайкой. Окончательно выбившись из сил, я пошел к врачу, и он освободил меня от этого непосильного труда.
С группой пленных, освобожденных от тяжелых работ, я попал в Павлоград, где нас местные кулаки разобрали как рабочий скот. Я «удостоился чести» служить у одного из них. Кроме меня, у этого кулака работал один пленный румын. Работать этот кулак заставлял нас много, а еды давал мало. С пленным румыном у меня были дружеские отношения. Ведь несчастье [192] сближает людей. Он жил у этого кулака уже целый год и имел при себе ключи от склада, так как хозяин ему доверял. Это давало румыну возможность пользоваться иногда некоторыми благами жизни. Он решил не оставлять в беде и меня. Однажды вечером он спросил, не голоден ли я. Этот вопрос был лишним — голодный я был всегда. Тогда он позвал меня в погреб и дал мне большой кусок солонины.
В этом же хуторе в частной лавочке работала одна молоденькая продавщица. Я, видимо, ей понравился, и она стала заботиться о том, чтобы я не голодал. Но главное — она научила меня читать и писать по-русски. Зная хорошо словацкий язык, я научился русскому очень быстро. Я запомнил фамилию этой русской девушки — Шепельская.
У кулака мы жили, как на необитаемом острове: ничего не знали о том, что происходит в России. Мы ничего не слышали о Февральской революции и не знали, что свершилась Великая Октябрьская революция. Мы по-прежнему работали как каторжные. Кулак только и знал, что давал нам каждый день задания по работе и, конечно, не объяснял нам политической обстановки в стране. Как мы ненавидели его! И вот однажды — это было уже в конце 1917 года — на шапках русских солдат, которые заехали в наш глухой хутор, я увидел красные ленты. Когда я одного из них спросил, что это означает, он сказал, что они — красногвардейцы. Он рассказал, что произошла революция, генералов и офицеров прогнали и все теперь равны. Я решил пойти в город. Но кулак запретил мне уходить. Тогда я сказал ему, что все равно не буду у него работать и уйду в Екатериноелав. Он очень удивился и сказал, что на моем месте так не поступил бы ни один русский батрак. Но я собрал свои вещи и отправился на станцию. В Екатеринославе я увидел, что некоторые пленные свободно ходят по городу. Один встретившийся мне чех посоветовал пойти в сербский комитет, где я могу получить удостоверение на право свободного хождения по городу. В комитете меня встретили очень любезно и сразу же выдали удостоверение личности. Несколько пленных чехов пригласили меня пойти в гости к одному чешскому учителю, постоянно жившему в России. Учитель подробно рассказал нам о том, что произошло в России, [193] и посоветовал не возвращаться теперь на родину, говоря, что нас опять пошлют воевать на итальянский фронт. Некоторое время мы ночевали в бараке какого-то завода. Днем мы ходили по городу и наблюдали, что там происходит. Вскоре я нашел временную работу.
Через станцию все время проходили воинские эшелоны и бронепоезда. Однажды я услышал, что в одном эшелоне говорят по-чешски. Это были красноармейцы, которые отступали от Киева перед превосходящими силами немецких войск. Я познакомился с красноармейцем Йозефом, а тот познакомил меня с другим чехом, добровольно вступившим в ряды Красной Армии. Они посоветовали и мне последовать их примеру. Так и я оказался красноармейцем. Это было в марте 1918 года. Сначала я состоял бойцом в охране штаба одной части, командиром которой был товарищ Егоров. Недель через шесть меня послали с одним командиром на фронт. Рано утром командир, шофер и я поехали на легковой автомашине к фронту в сторону города Николаева. Вскоре мы услышали стрельбу. Недалеко от одной железнодорожной станции командир вышел из машины и приказал нам ждать, а сам отправился на станцию. Долго прождав командира и не дождавшись его, я сам отправился на станцию. Местные бандиты перерезали телефонные и телеграфные провода. На станции началась страшная паника. В суматохе я не нашел командира и потерял шофера и поэтому сел на первый попавшийся поезд и поехал по направлению к Ростову. На одной из станций я сошел с поезда. На этой станции находился штаб части, которой командовал Литвинов. Когда я стал расспрашивать, где штаб Егорова, мне сказали, что он отошел в другом направлении. В штабе Литвинова тоже были чехи и словаки. Они уговорили меня остаться с ними.
Через некоторое время мы отошли к Ростову. На вокзале в Ростове мы простояли несколько дней.
Артиллерия противника обстреливала забитые составами пути. Наконец наш поезд тронулся и пошел по направлению к Батайску. Там нам удалось подбить немецкий самолет. У него, вероятно, были лишь небольшие повреждения. Когда самолет сел, пилот быстро что-то исправил в моторе и хотел снова подняться, но к нему подбежали наши бойцы и не дали ему удрать. Самолет [194] остался в наших руках. Ночью наш поезд опять двинулся в путь и шел до станции Кущевка. Здесь мы остановились надолго. Связисты провели в штабной вагон телефонные и телеграфные провода. Однажды работники штаба задержали шпиона, работавшего на телеграфе. После короткого допроса его расстреляли. Вскоре мы двинулись по направлению к Екатеринодару (ныне Краснодар), где пробыли недолго. Под нажимом врага мы стали отходить к Кавказу. Белоказаки захватили одну станцию и перерезали нам путь. Начальник штаба выслал вперед бронепоезд, чтобы очистить дорогу. Когда бронепоезд, в котором был и я, медленно подошел к участку пути, захваченному казаками, мы увидели паровоз и два вагона, сброшенные с насыпи. Нас встретили артиллерийским огнем. Мы сошли с поезда и окружили станцию. Казаки отстреливались из пулемета, пытаясь вырваться из кольца. Мы были беспощадны. Кто попадался к нам с оружием, того немедленно расстреливали. К середине дня мы разбили казаков и на бронепоезде вернулись обратно. Затем мы двинулись через Минеральные Воды на Пятигорск. Там командиром советских частей был Сорокин — бывший казачий офицер. По его приказу мы оставили эшелоны и действовали в пешем строю. В частях Сорокина командиры избирались на общих собраниях красноармейцев. К моему удивлению, я был избран начальником снабжения штаба, получив большинство голосов русских красноармейцев, сербов, чехов и словаков.
Конечно, такая система избрания и смещения начальников ослабляла силы Красной Армии, и поэтому от нее позднее отказались. Большевистская партия и Советское правительство приложили много усилий, чтобы преодолеть партизанщину в армии и построить сильную, дисциплинированную Рабоче-Крестьянскую Красную Армию — вооруженные силы победоносной пролетарской революции. В Пятигорске мы пробыли две недели. Там мы получили от командования новые приказы и директивы. И я получил директиву о снабжении штаба. Ничего не разрешалось брать у населения насильно, за все нужно было платить. Уличенных в мародерстве расстреливали. Когда мы на длительный срок останавливались в городах или на станциях, я передавал местному Совету сведения о наличном составе штаба, и в соответствии [195] с этим мы получали определенное количество продуктов или делали закупки.
Мы стояли две недели на станции, недалеко от Армавира, когда неожиданно пришел приказ — быстро подготовиться к маршу. У меня было очень много хлопот: забрать продовольствие и отправить повозки. Противник сбрасывал на нас с самолета бомбы. Когда все необходимое было собрано и все повозки подготовлены, нам потребовалось перейти через неширокую, но быструю речку, через которую был только один деревянный мост. Мост был широкий, но большое количество повозок и людей он выдержать не мог. Я переправился вброд выше моста. Части белогвардейской армии Деникина были уже совсем близко. Свистели пули, испуганные лошади не слушались ездовых. На правой стороне моста сломались перила, и одна повозка упала в воду. Остальные повозки успешно перебрались через мост. Добравшись до берега, я увидел, что наши уже организовали оборону и подготовили контратаку. Наш штаб расположился в ближайшей станице. Но на следующий день мы вернулись через мост обратно — наши части контратакой отогнали деникинцев. Мы застали страшную картину. Повсюду валялись трупы.
Через три недели мы погрузились в вагоны и вернулись по железной дороге в Пятигорск. Я, как и раньше, остановился в доме семьи Поповых.
В конце 1918 года мы получили приказ отойти в Георгиевск, где для нашего штаба уже подготовили помещение. Через месяц финансовые средства истощились. В Георгиевске не было ни одного финансового учреждения, которое могло бы нам выдать деньги. Тогда я вместе с двумя вооруженными красноармейцами отправился в Пятигорск за деньгами. В финотделе я, как обычно, передал все счета и документы и получил необходимую сумму. Потом мы зашли к Поповым. Внезапно я почувствовал себя плохо. Хозяйка посмотрела на меня и дала термометр. У меня было 39°. Вызвали врача, и он определил, что у меня сыпной тиф. Я передал все деньги своим красноармейцам и приказал им немедленно отправляться в Георгиевск, а сам был вынужден лечь в постель. Между тем наши части отошли: Пятигорск заняли деникинцы. Однажды, когда я лежал в горячке, к нам пришли шесть белогвардейцев. Они сказали хозяйке, [196] чтобы я после выздоровления тотчас же явился в гостиницу «Бристоль», и ушли. Оружие и некоторые документы, которые могли бы мне повредить, если бы они их нашли, Попова надежно спрятала.
Примерно через месяц тифозная горячка спала, но я был настолько слаб, что должен был снова учиться ходить, держась за стену. Когда я немного оправился, то пошел в гостиницу «Бристоль». По дороге я встретился с одним русским, служившим со мной в Красной Армии. Он тоже заболел тифом и остался в Пятигорске. Помню, его звали Прохором, а я называл его Прошей. Мы договорились вместе пойти на станцию Кушевка, где, по его словам, были наши части. Мы прошли пешком почти 120 километров, но своей части не нашли. В Кущевке мы навестили семью Рожновых, с которыми познакомились, когда там стоял наш штаб. Вскоре я снова заболел, на этот раз возвратным тифом. Три недели я был без сознания. За время моей болезни произошли большие изменения. Белые вновь захватили этот район. Проша ушел искать свою часть. Оправившись после болезни, я тоже стал разыскивать свою часть. Но никто не мог мне сказать, где она находится. Да я и боялся особенно расспрашивать, чтобы не выдать себя. Я переходил с места на место и наконец решил отправиться в Екатеринодар. Там я явился к чешскому поручику Новаку. Он послал меня в Новороссийск, где был сборный пункт бывших пленных, отъезжающих на родину. Но там меня арестовали белые. В новороссийской тюрьме я познакомился с так называемыми «зелеными». Многие из них боролись в тылу как партизаны против белых, но другие были просто дезертирами. В тюрьме имелись одиночные камеры. Кто попадал туда, того через два — три дня расстреливали. Чего только я не насмотрелся в этой тюрьме! Я был очень удивлен, когда узнал, что один начальник «зеленых» руководил своими отрядами даже из тюрьмы. Заключенным разрешалось принимать передачи, и почти ежедневно командир «зеленых» получал пачку папирос, а в них все сведения о передвижении отрядов. А каким способом он передавал свои приказы, я не знаю. И многие другие «зеленые» получали продукты и в них разные сведения. У меня же не было никого, кто бы мне мог что-нибудь принести. Уже третий месяц я сидел в тюрьме и не знал, что со мной будет. [197]
Тогда я решил написать письмо чешскому комитету Красного Креста, и через некоторое время меня забрал из тюрьмы чешский капитан Вальхарж, руководивший сборным пунктом в Новороссийске. Так закончилось мое пребывание в новороссийской тюрьме, в которой я находился четыре месяца.
В Новороссийске я некоторое время жил в школе, где возвращающиеся в Чехословакию бывшие пленные ждали парохода на Константинополь. Из Константинополя по железной дороге через Софию, Белград и Вену мы попали в Чехословакию, в карантинный лагерь, где нас несколько недель проверяла полиция.
В 1921 году меня снова призвали в армию и послали в Брно, в 3-й пограничный батальон.
В Чехословацкой республике мы разочаровались. Это была не та республика, о которой говорили нам чехословацкие офицеры в России, уговаривавшие нас ехать на родину. У власти в этой республике стояли предатели дела рабочего класса.
Хотя через четыре десятка лет и трудновато вспомнить все события, которые нам пришлось пережить в плену и в годы гражданской войны в России, трудно вспомнить фамилии всех командиров, в подчинении которых я служил в Красной Армии, но то, чему мы научились тогда у наших русских братьев-рабочих, осталось на всю жизнь. [198]