Фельдшер 1-й интернациональной бригады
Франтишек ХОВАНЕЦ (родился в 1892 году) — чех, беспартийный.
В 1916 году попал в русский плен. В 1917–1921 годах был фельдшером в Красной гвардии и в Красной Армии. В Чехословакию возвратился в 1922 году. Работал на различных предприятиях, часто был безработным.
В настоящее время — пенсионер, член Союза антифашистских борцов.
В 1907 году, после окончания трехгодичной городской школы, я, пятнадцатилетний паренек, гонимый желанием увидеть мир, без ведома родителей уехал из Братиславы в Германию, в Гамбург. Там я предложил свои услуги в торговом порту и был принят матросом на парусник, на котором совершил путешествие до Сент-Томаса{7} и обратно. После возвращения в Гамбург меня перевели на пассажирское судно «Корковеда»; на нем я ходил в восемнадцатимесячное плавание вокруг света. Жажда познания мира, жизни народов других [183] стран заставляла меня безропотно переносить подзатыльники, а порой и издевательства начальства. Но постепенно я начал понимать, что жить — это значит уметь постоять за себя и за своих друзей.
Вернувшись из плавания в Гамбург уже «старым морским волком», я получил двухмесячный отпуск и решил провести его у своих родителей в Братиславе. Но дома я попал в довольно комичное положение. Мои родители меня не узнали и не хотели верить, что я их сын, так как получили известие, будто я погиб в результате несчастного случая на море. Только после того как я выдержал экзамен, который они устроили мне, родители признали меня. Радость встречи длилась не более недели: примерно через две недели я вернулся обратно в Гамбург, где провел остаток отпуска. Родители требовали от меня покончить с морской «бесшабашной» жизнью, но я с ними, вероятно по молодости лет, не согласился. Когда мой отпуск закончился и я снова должен был вернуться на судно, в Гамбурге вспыхнула большая забастовка моряков торгового флота и портовых рабочих. Это было в 1910 году. Забастовка длилась целый месяц. После ее окончания меня приняли на судно «Капитан Аргона». На этом судне я служил до 1912 года, а затем после увольнения поступил на работу в морскую больницу, где окончил школу фельдшеров. Правда, в школу фельдшеров я попал не потому, что очень хотел стать медицинским работником. Нет, в школу я пошел потому, что передо мной стоял выбор: или пойти учиться и работать санитаром, или же быть безработным. Следует заметить, что к этому времени тысячи моряков торгового флота ходили без работы.
Домой, в Братиславу, я возвращаться не хотел, не желая выслушивать упреки родителей и насмешки родственников. В конце 1913 года меня вызвали на военно-призывную комиссию в австро-венгерское консульство в Гамбурге, но из-за болезни сердца я был освобожден от военной службы. Я стал работать фельдшером то в порту, то на судах. Все же в 1915 году, уже во время войны, меня вызвали в Австро-Венгрию, где в чешском городе Оломоуц я встал под знамена его императорского и королевского величества Франца Иосифа. Хотя у меня было больное сердце, меня заставили воевать во славу монархии и отправили на русский фронт. [184]
Во время больших боев в Карпатах, в районе Черновиц, я был в августе 1916 года ранен и взят в плен, против которого я возражений не имел, тем более что я уже привык скитаться по чужбине. Я попал в лазарет в Киеве, и после излечения меня послали в распределительный лагерь для военнопленных в Дарнице под Киевом. До меня через этот лагерь уже прошли сотни тысяч таких, как я. Там я, как и все остальные пленные, пережил немало тяжелых минут. Все, что у меня было, я променял на хлеб и другую еду. В этом лагере со мной произошел случай, который я никогда не забуду. Теперь, когда я рассказываю кому-либо о нем, все смеются, но тогда мне было не до смеха.
Утром я, как обычно, встал в строй и вместе с остальными пленными, постоянно голодными, ожидал раздачи еды. Нас построили в четыре шеренги. За ограду к кухне нас пускали по 40 человек. Перед входом на кухню всегда стоял солдат-монгол, который не умел считать до сорока. Он считал на пальцах. Пропустив четыре человека, он загибал один палец и, когда наконец загибал десятый, кричал: «Сорок!» Этот сороковой всегда получал от монгола хорошую затрещину по уху — пусть знает, что он и есть тот самый сороковой. Голодные пленные, чтобы не остаться совсем без еды, сносили это. На мое счастье или несчастье, я в то утро тоже оказался этим сороковым. Увидев, что монгол со всей силой ринулся на меня и замахнулся, я отскочил в сторону, а монгол упал и зарылся носом в песок. Все стоявшие в очереди пленные, конечно, рассмеялись. Это еще более разозлило солдата, и мне ничего другого не оставалось, как покинуть свое место и убежать, не получив скудной порции еды.
Вскоре с группой пленных я уехал из Дарницы и попал в новый лагерь для военнопленных на окраине Орла. Дня через три после моего прибытия в лагерь пришла русская женщина-врач. Она попросила администрацию лагеря подыскать ей фельдшера из военнопленных. Я немедленно заявил о себе, думая, что мне пригодятся полученные в Гамбурге знания. Тут же на месте она устроила мне экзамен. Дала мне листок бумаги и карандаш, чтобы я написал по-латыни рецепт под ее диктовку. Экзамен я выдержал успешно. Женщина-врач была очень рада, что у меня большой практический опыт фельдшерской [185] работы. Потом она попросила меня выбрать для ее больницы двух санитаров и одного сторожа. Я легко нашел их среди пленных, и мы, простившись со знакомыми и всем лагерем, в тот же день выехали поездом в город Елец. Больница была расположена в деревне километрах в сорока от Ельца. Больничный персонал состоял из знакомой уже нам женщины-врача, старого фельдшера и акушерки. Мы дополнили его.
Со старым фельдшером Иваном Васильевичем, который пил как лошадь, у меня иногда были неприятности из-за его пьянства. Однажды я подготовил камфарный спирт, то есть насыпал камфару в пятилитровую бутыль и долил спиртом, который уже отравили сулемой, чтобы его нельзя было пить. Бутыль я поставил в аптеке на окно. Однако утром, когда я пришел в аптеку, спирта уже не было, и в бутыли осталась только камфара. Видно было, что спирт выцежен. Врач сразу поняла, чья это работа. Она послала меня за Иваном Васильевичем, который действительно выпил отравленный спирт из бутыли и в жалком виде валялся на полу. Мы промыли ему желудок, и он вынужден был три дня пролежать. И вы думаете, этот горький опыт помог бедняге исправиться? Ничуть не бывало. Едва выздоровев, милейший Иван Васильевич снова пил все, что ему попадало под руку. Вскоре старого фельдшера перевели в другую больницу, а к нам прислали на практику из елецкой фельдшерской школы троих учеников, которых поручили моему надзору и руководству. Таким образом я стал самым старшим в больнице после врача и нередко замещал его.
В уезде работало много пленных, и мы с санитарами стремились помочь им, чем могли. Чаще всего мы держали их в помещении для выздоравливающих или подолгу оставляли в больнице. За эту помощь пленным и слишком якобы большое внимание к пациентам из бедняков я скоро поплатился. Это произошло уже в 1917 году, после свержения царского режима, чему мы, как и все военнопленные и местные крестьяне, очень радовались. Наша акушерка рассказала местным военным властям, что мы лишаем помещиков дешевой рабочей силы именно тогда, когда на полях много работы. За мной немедленно явились казаки, увезли меня и посадили в камеру в одном большом селе. В камере мне жилось неплохо. Днем я спал, а вечером кто-нибудь из [186] местных жителей — меня там уже все знали — тайком приносил мне еду. Вечером же я ходил на прогулку. Когда военные власти поняли, что это заключение было для меня настоящим отдыхом, они перевели меня в тюрьму в Ельце. Но и там я пробыл недолго. Через две недели меня выпустили из-за недостатка улик, а главное, из-за отсутствия мест в тюрьме, которая была переполнена людьми, не желавшими служить Временному правительству. Из тюрьмы я снова попал в лагерь для военнопленных, откуда меня освободила знакомая женщина-врач. Она узнала о моей судьбе и нашла мне место в уездной аптеке, где я стал работать фармацевтом. Врач хотела меня снова взять к себе в больницу, но не получила разрешения местных властей. Недель через шесть аптеку из-за недостатка лекарств закрыли и всех служащих уволили. Но в это время в уезде вспыхнула эпидемия тифа, и мое фельдшерское ремесло опять пригодилось. Меня мобилизовали на борьбу с эпидемией. Но, к сожалению, я сам вскоре заболел, и меня отвезли в елецкую больницу. Там мне пришлось пережить много тяжелых минут. Каждый день рядом со мной умирали люди, и я со страхом ожидал, что вот-вот придет и моя очередь. Жена моего товарища по елецкой тюрьме, с которым мы там близко подружились, приносила мне ежедневно чего-нибудь поесть, потому что в больнице очень плохо кормили. Как раз тогда, когда в моей болезни наступил кризис, на работу в больницу поступил один из моих бывших учеников-фельдшеров. Он узнал меня и отдал распоряжение, чтобы меня перевели в отделение, где лечился больничный персонал. После того как кризис был преодолен, мой друг по тюрьме отвел меня к себе на квартиру, где я пролежал еще несколько дней.
Пока я болел тифом и валялся на топчане в больнице, ожидая смерти, произошла Октябрьская социалистическая революция. Что такое социалистическая революция, прямо надо сказать, я тогда не понимал, но я радовался, когда узнал, что власть взяли в свои руки рабочие и бедные крестьяне. В революции активное участие принимал и мой сосед по тюрьме, и мне стало ясно, почему он так много и подробно расспрашивал меня о настроениях среди военнопленных, среди немецких и австро-венгерских рабочих и крестьян. Это был очень [187] умный человек. После революции я узнал, что он большевик. О себе он в тюрьме говорил очень мало, сказал лишь, что он из рабочих и не знает, за что его посадили.
Когда я совсем поправился, мой друг посоветовал мне вступить в Ельце в милицию. Он сказал, что я нужен и как фельдшер, и как бывший солдат, знающий военное дело. Я сразу же согласился и явился в назначенное место, потому что верил этому человеку. В милицию я был принят на должность фельдшера — в них был большой недостаток. Но мне приходилось не только лечить работников милиции и освидетельствовать арестованных, часто симулировавших болезнь, но и принимать участие в арестах врагов революции.
Через некоторое время я был послан в Орел, где мне поручили транспорт бывших пленных в количестве примерно 250 человек. С этим транспортом пленных разных национальностей я успешно, но не без трудностей, добрался поздно ночью до Киева. Там нас уже ожидал небольшой отряд красноармейцев, тоже составленный из представителей разных национальностей. Я сам передал командиру отряда список прибывших со мной людей и получил от него указание расположиться в большом зале какого-то дворца, где мы хорошо поели и выспались. На следующий день каждый должен был пройти медицинский осмотр. Больные немедленно посылались на лечение, перед здоровыми стоял выбор — либо ехать домой, либо вступить в Красную Армию. В Красную Армию вступило более 100 добровольцев — словаков, венгров, чехов, немцев и других.
Мы начали здесь формировать интернациональный полк. Этот полк скоро влили в состав 1-й интернациональной бригады, которая летом и осенью 1919 года вместе с другими красноармейскими частями боролась с белогвардейскими бандами Деникина и Петлюры. Здесь, на Украине, мы принимали участие во многих кровавых боях против сильного противника, хорошо оснащенного военной техникой, обеспеченного боеприпасами, одеждой и обувью на деньги англо-французских и американских капиталистов. Кроме того, белых поддерживали многочисленные кулацкие банды, которые нападали на нас с тыла. Красноармеец, попадавший в руки к этим бандитам, умирал страшной смертью и в таких невыносимых [188] муках, какие могли выдумать только эти гнусные изверги.
Наша 1-я интернациональная бригада, состоящая из словаков, венгров, немцев, чехов, румын, китайцев, хотя и не была очень многочисленной, все же приняла активное участие в боях на Украине против белых банд. Она вписала не одну славную страницу в историю гражданской войны на Украине, особенно во второй половине 1919 года.
Роты в нашем полку формировались по национальному признаку — в каждой роте были бойцы одной национальности. У нас была и китайская рота, едва ли не лучшая в нашем полку. Китайские товарищи были очень хорошими бойцами, спокойными, смелыми и отважными в бою. Они всегда точно, до последней детали, выполняли приказы. Но у них был один недостаток — они курили опиум, за который готовы были отдать все, что имели. В остальном же это были, как я уже сказал, очень хорошие и дисциплинированные воины. Я обычно выполнял обязанности фельдшера, но нередко, когда на наш походный госпиталь нападали белые банды, мне приходилось отбивать врага с винтовкой в руках.
В конце августа 1919 года наша 1-я интернациональная бригада получила приказ оставить Киев и отойти на линию Чернигов — Гомель. На этом участке были очень сильные бои с войсками Деникина, которые захватили железнодорожную линию, пустив по ней бронепоезд. После этих боев, в которых мы понесли большие потери убитыми и ранеными, мы отошли к Гомелю.
В конце 1919 года мы получили из Москвы приказ, в соответствии с которым наша 1-я интернациональная бригада, изрядно поредевшая в жестоких боях, была переброшена в Казань, где вошла в состав запасной армии республики. Там мы немного отдохнули. Меня определили на постой в одну татарскую семью. Работы у меня было очень много, так как больных, особенно тифом, было огромное количество. Здесь, в Казани, формировались новые красноармейские части.
В Казани я познакомился с одной очень хорошей русской девушкой. Она работала на пороховом заводе. Через некоторое время она согласилась стать моей женой, и в 1920 году мы поженились. С тех пор мы с ней [189] неразлучны и, находясь в Словакии почти 40 лет, часто вспоминаем годы гражданской войны в России.
В конце 1920 года я был переведен в медицинское управление в Казани, а моя жена перешла с завода в штаб запасной армии республики, где стала работать телефонисткой. В Казани мы служили до мая 1921 года, когда после победы Советской власти над всеми врагами революции началась демобилизация красноармейцев. Были демобилизованы и мы, бывшие военнопленные, служившие в Красной Армии.
В мае 1921 года мы приехали в Москву. Там мы жили на фабрике Зингера и ждали составления транспорта, чтобы уехать на родину в Чехословакию. В свободное время мы осматривали Москву. После того как транспорт был составлен, нас отвезли в Ригу. Еще до отъезда мы должны были сдать все документы: удостоверения личности и справки, — чтобы не иметь с собой документов о службе в Красной Армии. Тот, кто хотел сохранить себе что-нибудь на память, напрасно рисковал. Эти вещи все равно отобрали в Германии или Чехословакии, и из-за них были большие неприятности. Из Риги мы на пароходе добрались до Штеттина. В пути у меня заболела жена, и в Штеттине ее пришлось положить в больницу, где она пробыла два месяца. Затем через Берлин мы попали на чехословацкую границу, где был устроен тщательный осмотр, так как всех нас считали большевиками, а большевиков господа очень боялись. После осмотра нас послали в карантинный лагерь в городе Пардубице, где две недели нас «дезинфицировали» от большевизма.
Эта политическая «санобработка», которой подвергли нас чехословацкие жандармы, еще больше приблизила меня к идеям Ленина, и вскоре по приезде на родину я вступил в ряды Коммунистической партии Чехословакии. Правда, я из-за этого более двух лет не мог найти в буржуазной Чехословакии хоть какой-нибудь работы, но я знал, по какому пути должны пойти трудящиеся моей страны.
Я прошел сквозь все эти и многие другие испытания и дожил до счастливой жизни. И поэтому я никогда больше не хотел бы еще раз пережить войну и не хотел бы, чтобы нынешнее поколение было ввергнуто в пучину новой войны. [190]