Я прошел русскую школу
Антон КУГЛЕР (родился в 1896 году) — словак, беспартийный.
В 1916 году попал в плен к русским. В 1917–1921 годах служил в Красной гвардии и Красной Армии. В октябре 1921 года вернулся в Чехословакию. Работал на различных предприятиях страны, при буржуазном строе часто был безработным.
В настоящее время — электромонтер на заводе имени Димитрова в Братиславе. Член Союза антифашистских борцов.
Летом 1915 года императорские власти Австро-Венгрии призвали меня, восемнадцатилетнего парня, в армию и послали вместе с тысячами подобных мне во Владимир-Волынский, где мы в течение восьми дней проходили боевую подготовку. А 17 сентября я уже получил первое боевое крещение в боях на русском фронте.
Мы, молодые парни, не знали, зачем и во имя чего воюем и за что сложим свои головы в бою.
Война уже продолжалась целый год, и к моменту нашего отправления на фронт в народе чувствовалось отрезвление после шовинистического угара первых дней. Многие увидели бессмысленность этой войны. В этих условиях мы поневоле задумывались над своей несчастной судьбой: мы были молоды, вся жизнь была впереди. Многих из нас еще ни разу не целовали девушки, а нас [171] уже гнали на бойню убивать людей и умирать самим, хотя в законе божьем говорилось «не убий». Массовое убийство людей с обеих сторон упорно продолжалось, и неизвестно было, когда это кончится. На фронте, где мы столкнулись с холодом и голодом, нас поразило количество убитых и раненых. Но страшнее всего было то, что никто из нас, простых солдат, не знал, почему, собственно, мы должны страдать и переносить эти безмерные муки.
Единственным выходом из этого невыносимого положения было перебежать на другую сторону, к русским, хотя немецкие офицеры запугивали нас ими, рассказывая о русских всякие небылицы.
Шел 1916 год. Во время крупного наступления русских в Галиции, когда русские войска выбили нас из окопов и здорово всыпали, после чего мы в течение двух месяцев отступали в страшной панике, я договорился с несколькими своими друзьями по взводу при первом же удобном случае сдаться в плен. Нам удалось это сделать в июле 1916 года, когда русские войска прорвали линию обороны австро-венгерской армии между реками Стырь и Стоход. Оказалось, что сдаться в плен было не так уж трудно. Я шел в плен с мыслью, что никогда больше не возьму в руки винтовку, никогда больше не буду никого убивать.
Не могу пожаловаться, что русские с нами плохо обращались. Наоборот, мы получали еду, хлеб и даже махорку. После длительного путешествия мы прибыли в Житомир, откуда нас на поезде отвезли в лагерь для военнопленных в Дарницу под Киевом. Вскоре я побывал и в других лагерях для военнопленных, но лагерь в Дарнице был худшим из всех. Голод, грязь, болезни, вши. В Дарнице мне «посчастливилось» встретиться с чехословацкими легионерами. Все три недели, пока я находился там, эти «герои» и «патриоты» отравляли наше сознание и призывали нас вступить в легионы для борьбы против немцев за русского царя и тем самым выполнить свой «патриотический долг». При этом они обещали нам прямо-таки молочные реки и кисельные берега. Но каждый из нас уже был по горло сыт войной, хотя нашлись и такие, кто клюнул на удочку этих авантюристов. Но я был уверен, что вскоре они пожалеют, что позволили так обмануть себя. Надо сказать, что при тех национальных [172] распрях, которые существовали В Австро-Венгрии, многие из нас, особенно чехи и словаки, считали, что виновником войны являлась Германия, и вся наша ненависть какой-то искусной рукой направлялась против немцев. Но не каждый чех и словак был согласен с тем, что нам следует воевать против немцев.
В связи с вербовкой в легионы мне вспоминается один случай. Как только нас привезли в Дарницу, агитаторы из чехословацких легионов отобрали у нас все наше нехитрое имущество, состоявшее из ремня, бритвы, ножа, часов и других личных вещей. Эти вещи мы хранили как зеницу ока, так как знали, что в случае необходимости сможем обменять их на продукты. Но легионеры избавили нас от этой заботы.
За время пребывания в Дарнице меня преследовала одна мысль: как бы поскорее выбраться из этого ужасного места и поступить на работу, где я лучше мог узнать русский народ. Ведь мне еще ни с одним русским не удалось пока поговорить по душам. И вот мое желание сбылось. При содействии шведского Красного Креста 4000 австро-венгерских военнопленных были посланы в Тульскую губернию на станцию Узловая, где в то время строилась железная дорога Узловая — Венев. Здесь-то я и познакомился с тяжелой жизнью русского рабочего и крестьянина, страдающего под гнетом царизма, а также познал на практике казачью нагайку, о которой раньше только слышал. Русские рабочие (я еще помню их имена: Василий Коновалов и Сергей Виноградов) рассказывали нам о жизни простого русского народа. Это были мои первые настоящие учителя.
Вскоре произошла Февральская революция, и русские рабочие позвали всех нас, пленных, вместе с ними отпраздновать свержение ненавистного царского режима. Наши лица светились радостью. Революция победила! То, что мы, пленные, могли вместе с русскими рабочими участвовать в демонстрациях и свободно петь революционные песни, произвело на нас большое впечатление. Торжественно звучала песня «Смело, товарищи, в ногу!» — одна из самых любимых моих песен, которую я теперь пою на русском языке. Мне всегда казалось, что на русском языке она звучит гораздо лучше. [173]
После демонстрации я не вернулся на прежнее место работы, а первым же поездом вместе с несколькими пленными отправился в Москву. Но, к сожалению, до Москвы нам добраться не удалось. Нас арестовала милиция буржуазного Временного правительства как военнопленных, бывших служащих австро-венгерской армии, так как при власти Временного правительства пленным не разрешалось свободно передвигаться по территории России. Мне пришлось отсидеть три недели в заключении. По отбытии наказания меня отправили в Пензу, в лагерь для военнопленных, а из Пензы через 14 дней — в один из лагерей в Самарской губернии, где нас, нарушивших «порядки», считали штрафниками. В этом лагере я пробыл недолго. Меня вместе с большой группой пленных передали в распоряжение лесного управления в Вятке (ныне Киров). Из Вятки нас перевели в город Котельнич Вятской губернии, а из Котельнича перегнали пешком в вятские леса на заготовки. Ближайшая деревня находилась верстах в 15–18 от нашего лагеря. Никто из нас не предполагал, что такое глухое место может существовать даже в России с ее огромной территорией. В этом лагере мы сразу почувствовали, что буржуазное Временное правительство Керенского относится к нам, пленным, не лучше, чем царские власти.
Рано утром нас поднимали на работу, и мы целый день валили лес на сорокаградусном морозе, получая за это лишь миску нищенской похлебки и кусок черного хлеба. Пленные были разделены на группы по три чело века. Каждая группа должна была за день напилить сажень дров. Это был каторжный труд. Когда мы возвращались вечером в лагерь, некоторые из нас были настолько измучены, что, не дождавшись ужина, валились как подкошенные на голые доски, не прикрытые даже соломой. Когда какой-нибудь пленный осмеливался высказать свое недовольство, он получал возможность познакомиться с казачьей нагайкой. Мы были полностью отрезаны от всего мира и не имели никакой информации. Руководство лесного управления не разрешало русским лесорубам работать вместе с нами. Поэтому нам было некому рассказать о своем положении, не с кем посоветоваться. Мы были предоставлены самим себе. Бежать же из лагеря было невозможно, да [174] и некуда. Кругом стояли дремучие леса, расстилались болота, вокруг лагеря не только по ночам, но и среди бела дня бродили стаи голодных волков.
Но однажды ночью, когда мы были уже на грани отчаяния, мне с моим товарищем Чернаем, тоже словаком, удалось бежать из лагеря. После нескольких часов утомительной ходьбы по бездорожью мы добрели на рассвете до ближайшей деревушки, дремавшей в глухих вятских лесах. Стыдно, но мы стали просить подаяние. В этой деревушке жили бедные лесорубы. Они очень приветливо приняли нас. Мы рассказали им все: как жестоко с нами, пленными, обращаются в лагере, что за наш изнурительный труд мы не получаем ни копейки, что за каждую мелочь нас так бьют, будто мы не люди. Русские лесорубы пообещали нам передать наши жалобы в лесное управление в Вятке. Они нас хорошо накормили, наложили нам в сумки хлеба, капусты, картофеля и даже дали табаку. И это сделали для нас лесорубы, бедняки, сами живущие в нищих избенках! Тогда мы еще больше поняли прекрасную душу простого русского человека, готового поделиться последним куском хлеба с несчастными «австрийскими» пленными, как они нас называли.
Мы вернулись обратно в лагерь и рассказали своим товарищам, где мы побывали во время ночной прогулки. Все слушали нас с большим интересом. Но были среди нас и фомы-неверующие, которые сомневались в том, что бедные лесорубы могут нам чем-либо помочь.
Однажды, приблизительно через месяц после нашего похода к лесорубам, нам приказали вычистить и убрать бараки, выдали одежду и велели всем побриться. Нас стали довольно сносно кормить три раза в день. Обсуждая это между собой, мы решили, что русские лесорубы сдержали свое обещание. Прошло несколько дней. Как-то утром, когда мы собирались идти на работу, к нам подошел начальник лагеря и спокойно, даже вежливо сказал: «Ребята, сегодня работать не будем. Приедет комиссия из Вятки». Тут мы окончательно убедились в том, что лесорубы сдержали слово. А когда приехала комиссия, мы удивились, что она состояла не из каких-то там чиновников, а большей частью из рабочих. Члены комиссии рассказали нам о событиях в России и во всем мире; мы узнали, что в России произошла пролетарская [175] революция и что власть перешла в руки рабочих и крестьян. Комиссия обещала наладить жизнь у нас в лагере по-новому и предложила избрать свой комитет. Собственно, нам предоставили полную свободу. Нас прилично одели, выдали зарплату, а через несколько дней весь лагерь распустили. Мы получили те же права, что и все свободные граждане России.
Особенно трогательно было слышать, как члены комиссии называли нас гордым словом «товарищ». До этого для тех, на кого мы гнули спины, мы были только «австрияками».
Когда лагерь распустили, мы уехали в город Котельнич. Там мы разошлись: одни остались в Котельниче, другие уехали в Вятку и Яранск. Я с группой в 60 человек уехал в городок Уржум. Там каждый из нас нашел работу: кто у крестьян, кто на кожевенном заводе. Я стал работать слесарем на городской бойне. Через некоторое время мы все немного поправились, ведь из лагеря мы вышли, как говорится, кожа да кости.
В мае 1918 года к нам, бывшим военнопленным, приехал из Котельнича один рабочий-чех, член интернациональной организации военнопленных, вместе с русским товарищем. Они пробыли у нас примерно неделю. Во время своего пребывания у нас эти товарищи рассказывали об успехах социалистической революции, о том, какая жизнь открывается перед десятками миллионов простых людей России. Мы слушали их внимательно, раскрыв рты, потому что все это было близко нам, хотя и казалось чем-то удивительно новым. Многие из нас до войны ничего или почти ничего не слышали о социализме. Разумеется, нам очень нравилось, что русские рабочие взяли власть в свои руки, заводы, шахты и т. п. отбирают у буржуев и передают рабочим, а землю — крестьянам. Все это мы могли только приветствовать, так как видели, что в России хозяином становится простой народ. Многие из нас говорили, что нечто подобное неплохо было бы сделать и у себя на родине в Австро-Венгрии (Чехословакии как государства тогда еще не было).
Но контрреволюция не дремала. На Советскую Россию со всех сторон обрушились интервенты и белогвардейцы. [176]
Русские рабочие и крестьяне создавали отряды Красной гвардии, чтобы защитить свои завоевания.
Мы, бывшие пленные, хорошо помнили лесорубов из вятских лесов, которые пришли к нам на помощь как раз в тот момент, когда мы погибали от голода, холода и различных болезней. Мы решили, что теперь должны помочь русским рабочим. Наш лозунг был: «Рука об руку — в труде, рука об руку — в бою». Мы создали отряд Красной гвардии, командиром которого стал мой самый верный и преданный друг, венгерский товарищ Йожеф Фекете. Наш отряд с первых же дней организации участвовал в подавлении контрреволюционных мятежей. В июне 1918 года товарищ Фекете стал организатором и командиром Вятского интернационального отряда. Его заместителем был словацкий товарищ Ковач, а политическим комиссаром — румын, товарищ Димитреску, который позднее был зверски убит белогвардейцами на Украине.
Вскоре я, красноармеец Вятского интернационального отряда, получил первое настоящее боевое крещение.
Это было в начале июля 1918 года, когда нам дали приказ подавить контрреволюционный мятеж, вспыхнувший в городе Мамадыше Вятской губернии, где белогвардейцы перебили всех работников местного Совета и многих рабочих.
При наступлении на этот город на нашем левом фланге действовал татарский красноармейский отряд, а в центре и на правом фланге — мы, интернационалисты, вместе с русскими рабочими. В тот момент, когда мы уже заняли полгорода и намеревались окружить и ликвидировать мятежников, часть сил, действовавших на нашем левом фланге, сдалась противнику. Прежде чем мы успели заметить измену, мы превратились из окружающих в окруженных. Командир Фекете дал приказ: биться до последнего. Разгорелся жестокий штыковой бой. Мы были в невыгодном положении, потому что противник имел численный перевес и был вооружен не только винтовками и гранатами, но и пулеметами «максим». После ожесточенной схватки нам удалось прорвать окружение. Противник понес значительные потери, но и многие наши товарищи остались лежать на поле боя. Вырвавшись из окружения, мы и думать не могли [177] о возобновлении атак: у противника все еще было значительное превосходство в силах. Но все же мы гордились тем, что наш сравнительно небольшой и плохо вооруженный красноармейский отряд решился напасть на сильного, до зубов вооруженного противника — часть, состоявшую в основном из офицеров и юнкеров. Нам удалось взять в плен четырех татар, насильно мобилизованных белыми, и двух офицеров, которых мы сразу же отвели в штаб. Пленных татар по их просьбе мы приняли в свой отряд. Когда позднее, уже после многих боев, их спрашивали, почему они стали такими хорошими бойцами, они отвечали: «Вы нам дали новую жизнь. Когда белые бандиты вербовали нас, они пугали нас большевиками, которые якобы без разбора убивают всех татар и других пленных. Теперь мы видим, что белые обманывали нас. Они сами делают то, что говорили о большевиках. Большевик — это то же самое, что честный человек». Жаль, что двое из них погибли на Украине в бою под Фастовом, где они сражались как настоящие герои.
Вскоре наш интернациональный отряд был откомандирован в Москву в распоряжение Австро-Венгерского совета, находившегося на Воронцовом поле, 13. Нас разместили в одном из больших особняков на Тверской улице. За короткий промежуток времени отряд разросся до 300 человек, среди которых были румыны, китайцы, австрийцы, венгры, чехи и словаки. Нас хорошо вооружили и передали в распоряжение командования 44-й дивизии. Вскоре пришло время расставания с Москвой. На Курском вокзале для нас был подготовлен поезд. Под звуки духового оркестра мы вошли в вагоны, и поезд тронулся в направлении на Орел. Это было в середине октября 1919 года. Под Воронежем шли бои с белоказачьими бандами генералов Мамонтова и Шкуро. Но нам не пришлось принять участие в этих боях — части Красной Армии так всыпали противнику, что он бежал не останавливаясь.
После поражения белоказаков под Воронежем мы получили приказ продвигаться к Курску. В нашу задачу входило очистить район от различных контрреволюционных банд, которые терроризировали население городов и деревень Курской губернии. Очистив окрестности Курска от остатков банд, мы дали возможность укрепить местные Советы и вместе с этим обеспечили безопасность [178] населения. После этого нас послали в Полтаву с той же задачей. Во время боев в Курской и в Полтавской губерниях к нам присоединилось много добровольцев — отряд значительно вырос и стал настоящим интернациональным полком. Когда мы стояли в Полтаве, у нас в отряде была создана партийная организация РКП (б), секретарем которой был избран Штефан Сабо.
Из Полтавы нас направили в Харьков.
Наш интернациональный полк в целом или побатальонно и даже поротно, кроме участия в обычных боях, использовался для борьбы с мятежами, наведения порядка после их подавления, для внутренней охраны в городах, где было неспокойно.
Из Харькова нас послали в Киев уже как хорошо обученный и хорошо вооруженный, испытанный в боях полк. У нас был уже даже свой полковой оркестр.
В Киеве я познакомился с одним фельдшером, также словаком, Франтишеком Хованцем, который до сих пор остается моим хорошим другом. Этому человеку, как и другим красноармейцам, я благодарен за то, что он спас мне жизнь, когда мое состояние казалось уже безнадежным. Это произошло во время боев с бандами Петлюры на участке Жмеринка — Проскуров — Винница. Однажды под натиском многочисленных и хорошо вооруженных петлюровцев нам пришлось отступить. Отходить было очень тяжело, хотя против превосходящих сил противника ничего нельзя было сделать. И вот во время этого отступления я заболел тифом, но, как я говорил уже выше, благодаря Хованцу и другим товарищам остался жив.
Когда я выздоровел, меня направили в штаб интернациональной бригады и после освобождения Житомира назначили заместителем коменданта этого города. Работа была очень напряженной и ответственной. У нас в тылу осталось много небольших контрреволюционных банд, и нужно было во что бы то ни стало ликвидировать эти группки бандитов, которых поддерживало местное кулачество. И здесь так же, как и на фронте, нам постоянно угрожала опасность: бандиты часто стреляли в нас из-за угла.
Помню, в боях за Житомир наша артиллерия вывела из строя вражеский бронепоезд польского производства. Этот бронепоезд рабочие из луганского депо отремонтировали [179] за 48 часов. Они сменили всю переднюю ось с колесами. После ремонта этот бронепоезд, мы его назвали «Ураган», начал свой боевой путь на этом участке фронта.
В начале 1920 года несколько интернациональных частей Красной Армии перевели с Украины в Казань, где создавались сильные резервы. Вскоре нас включили в 1-й интернациональный полк 5-й армии, которая до этого сражалась на Восточном фронте против Колчака. Командиром нашего интернационального полка еще в Казани был назначен товарищ Варга.
Мне, человеку, давно находившемуся вдали от своих близких, очень повезло, когда я в Казани встретился со своим бывшим однокашником Юраем Кастиглионом из словацкого городка Глоговец. Он был в нашем полку командиром взвода. Мы провели с ним в Казани много хороших часов, вспоминая нашу школьную жизнь.
В середине 1920 года нас перевели на не менее важный фронт — фронт труда. Нужно было восстанавливать народное хозяйство, разрушенное войной. Меня вместе с несколькими иностранными товарищами послали в Харьков, где я до мая 1921 года работал на одном из заводов. Как в боях с врагами, так и в мирном труде мы шли рука об руку с русскими рабочими. На заводе у нас сложился хороший трудовой коллектив, о котором я вспоминаю с любовью. В Харькове, как и в других местах России, мы встретились с чистосердечием и искренностью простых русских людей, русских товарищей, которые оказывали нам всяческое внимание, отчего всегда теплело на сердце.
В мае 1921 года пришло время нашего отъезда в Чехословацкую республику. С болью в сердце прощались мы с Советской страной. Ведь здесь мы закалились как сталь в огне боев и труда, здесь мы на практике прошли великую школу революции.
Русские товарищи благодарили нас за помощь, которую мы оказали им в тяжелые дни. Мне на всю жизнь запомнились их слова: «Дорогие товарищи, друзья! Большое спасибо вам за все то, что вы сделали на благо русского пролетариата, во имя строительства социализма в нашей свободной стране. И у себя на родине, в своих городах и селах, сейте среди народа семена большевистской [180] правды. Еще раз сердечное спасибо вам, товарищи! Мы никогда не забудем вас и вашу помощь!»
Не у одного из нас навертывались слезы на глаза от этого трогательного прощания. Наш эшелон шел через Москву в Ригу и оттуда в Штеттин. Должен сказать, что немцы неплохо приняли нас и накормили. Хуже встретила нас родина. На границе в Хебе нас порядком пощипали жандармы. Они отобрали у нас документы, дорогие нам фотографии, которые подарили русские товарищи, разные памятные вещи и т. п. Из Хеба нас перевезли в город Пардубице, где продержали 15 дней в карантинном лагере. Наши господа всячески старались выбить из нас «большевистский дух». И прежде чем нас отпустить из этого политического «карантина», они взяли «на память» отпечатки наших ладоней, так как отпечатков пальцев им, видно, было недостаточно.
Из карантинного лагеря я приехал в Братиславу и сразу же стал искать работу. Не знаю, сколько писем посылал я разным фирмам, учреждениям и частным предпринимателям. К каждому заявлению нужно было приложить биографию, в которой нельзя было не указать, что я был в Советской России. Поэтому не удивительно, что мои заявления о предоставлении работы возвращались с резолюцией: «Просьбу удовлетворить не можем». Более двух лет я постоянно голодал, работая от случая к случаю.
Но никакие несчастья и трудности, с которыми я встретился в «демократической» республике, не сломили моей любви к русскому народу, не подорвали моей верности идеям бессмертного Ленина, преданности делу пролетариата. Я считал, что на основе принципов III Интернационала рабочий человек, трудившийся и сражавшийся вместе с русскими рабочими, всегда и при всех обстоятельствах должен провозглашать: «Долой капитализм! Долой войну! Да здравствует мир!»
Так я делал и делаю это сейчас, ибо я прошел, как мы, старые красноармейцы, с гордостью говорим, русскую школу.
В славных боях за Киев и Харьков, Жмеринку и Екатеринослав, Одессу и Севастополь, Мариуполь, Таганрог и Новочеркасск, в бесчисленных битвах на других фронтах гражданской войны победил русский рабочий класс [181] в союзе с трудовым крестьянством. И именно русский пролетариат доказал миру, что он умеет бороться за свободу и социализм. Именно русский трудовой народ, которого не сломил тяжкий гнет царского самодержавия, не сломили ни казачья нагайка, ни тюрьмы и ссылки в Сибирь, выдержал и победил в великих и грозных боях. [182]