Бои с контрреволюционерами в Забайкалье
Ян ОРСАГ (родился в 1891 году) — венгр, беспартийный.
В апреле 1915 года попал в плен к русским. В 1918 году в Сибири вступил в Красную Армию. Позднее был взят в плен колчаковцами и освобожден советскими войсками в 1919 году. На родину вернулся в 1921 году. Работал батраком в помещичьих имениях. Принимал участие в забастовках и политических демонстрациях.
После 1945 года работает на предприятии «Ковосмальт» в г. Филаково. Является членом Союза антифашистских борцов.
Конец июля 1914 года. В Австро-Венгрии объявлена всеобщая мобилизация. Сотни тысяч мужчин прощаются со своими плачущими матерями, женами, детьми. Солдат увозят поезда в разных направлениях: на сербский и на русский фронты.
В августе 1914 года я, двадцатитрехлетний рабочий, был мобилизован в армию и попал в 25-й пехотный полк, который стоял в словацком городе Лученец. После непродолжительной военной подготовки меня отправили на фронт в Карпатах.
По национальности я венгр, но родился и вырос среди словаков. Мои товарищи-словаки не скрывали от меня своей ненависти к австро-венгерской монархии и [151] своего нежелания воевать. У меня с ними было молчаливое соглашение — сдаться в плен при первой возможности.
1 апреля 1915 года я попал в плен к русским. Через две недели вместе с другими пленными меня привезли в лагерь Дарница возле Киева, а оттуда через несколько дней отправили в далекую Сибирь, о которой у нас на родине говорили с дрожью в голосе.
Я попал в город Читу в лагерь для военнопленных. Но одновременно я и работал: то на мельнице, то в механических мастерских, то механиком у богатого кулака. Февральская и Великая Октябрьская революции свершались на наших глазах, но мы были лишь свидетелями того, как осуществляли революционный переворот русские рабочие. В сущности обеих революций мы тогда разбирались плохо, и многие из нас поняли все гораздо позднее. Мы, конечно, понимали, что уничтожение царизма, а потом и власти буржуазии — это дело хорошее, и поэтому многие из нас приветствовали приход Советской власти.
В мае 1918 года к нам пришли большевистские агитаторы и стали призывать нас добровольно вступить в ряды Красной Армии. Так я сделался красноармейцем.
Недели три я находился в распоряжении местного командования Красной Армии в Чите, а оттуда вместе с отрядом был послан на китайскую границу против контрреволюционных банд Семенова. Семенов был царским офицером, вербовавшим в царскую армию местное население, в частности монголов. Вербовку солдат он продолжал и после победы Великой Октябрьской социалистической революции, но уже не для царской армии, а для себя. Создав хорошо обученный отряд, он начал открытую борьбу против Советской власти в Забайкалье. Потерпев поражение, он вынужден был вместе со своей бандой укрыться на территории Китая. Когда в апреле 1918 года во Владивостоке высадились японцы, они оказали поддержку Семенову оружием и деньгами. Это позволило ему увеличить свои силы на несколько тысяч человек. Многочисленные и хорошо вооруженные банды Семенова, поддержанные японскими интервентами, вновь начали хозяйничать в южной части Забайкалья. Однако красные войска в течение трех недель ликвидировали этот фронт. Первое время с семеновцами боролись и [152] пленные австро-венгерские офицеры, мстившие Семенову за расстрел военнопленных в лагере в Даурии. Разбив контрреволюционные семеновские банды, мы вернулись в Читу.
Меня часто спрашивали, почему я, военнопленный, бывший солдат австро-венгерской армии, вступил в Красную Армию? Этот вопрос много раз задавали мне жандармы после моего возвращения в Чехословакию, задавали земляки — словаки и венгры, задает его и нынешняя молодежь, которая хочет больше знать о русской революции.
В Красную Армию я, как уже упоминал, вступил в мае 1918 года. Помню, тогда городской военный комиссар обратился к нам, пленным, от имени Советской власти с призывом оказать помощь в борьбе против контрреволюционных банд, организованных разными атаманами и бывшими царскими офицерами. Насколько я помню, комиссар этот — бывший рабочий, сам прослужил всю войну рядовым солдатом. Он умел с нами разговаривать. Мы, несколько человек, сразу поняли, в чем дело. Посоветовавшись между собой, мы обсудили этот вопрос с другими военнопленными — теперь, собственно, уже не пленными, а свободными гражданами — и решили, что необходимо, чтобы как можно больше пленных вступило в Красную Армию и тем самым помогло русским рабочим и забайкальским крестьянам-беднякам в их борьбе против буржуазии. В течение одного дня более 200 словаков, венгров, чехов, немцев под руководством товарища Ланого, также бывшего пленного-словака, замечательного человека, смелого, стойкого коммуниста, вступило в Красную Армию.
Тогда в Чите еще не было организованных полков, а только самостоятельные группы, или, как их тогда называли, отряды, которыми руководил городской военный комиссар.
Наш отряд рос с каждым днем, пополняясь все новыми и новыми добровольцами. Забыв о старых грехах, национальных распрях и о том, кто на каком языке говорит, мы стали так близки друг другу, что готовы были друг за друга пойти в огонь и в воду.
Нельзя сказать, что у нас, бывших пленных, было полное единогласие относительно вступления в ряды Красной Армии. Нашему решению предшествовала [153] острая борьба. Сколько собраний, дискуссий и отчаянных споров было у нас! Рьяными противниками вступления в Красную Армию было большинство наших офицеров, которые в это время уже свободно общались с солдатами. Да и из рядовых многие не хотели присоединиться к нам (особенно сынки богатых крестьян). Нас, сторонников вступления в Красную Армию, называли они «изменниками родины». Но нас это не страшило.
После того как мы разбили семеновцев и отдохнули несколько дней в Чите, нас послали на Амур. В нашу задачу входило организовывать в каждом городе и селе Советы и укреплять их власть, стараться побольше включить в них крестьян-бедняков. В дальнейшем эти Советы руководили работой и всей общественной жизнью города и села. Одновременно мы разоружали белогвардейцев и передавали их в распоряжение местных Советов. Обычно Советы работали хорошо там, где была крепкая большевистская партийная организация.
Когда мы были в Благовещенске, на русско-китайской границе, мы получили приказ немедленно вернуться в Читу, так как в районе Иркутска появились белые. До Читы мы с большим трудом добирались шесть дней. Отдохнув один день в Чите, мы двинулись к Иркутску. Путь до Иркутска был тоже довольно долгим и занял почти пять дней. Пока мы добрались, там уже вспыхнуло восстание. Прямо со станции мы начали боевые действия против контрреволюционеров. Это были хорошо вооруженные и обученные отряды, в которых рядовыми солдатами служило много кадровых офицеров царской армии. Все же через несколько дней нам удалось разбить и эти белогвардейские банды. В этих боях наш отряд понес большие потери. Среди павших был и командир отряда, наш хороший товарищ и друг — Иозеф Ланый. После этого наш отряд продолжал наступление в направлении на Красноярск. Позднее, поскольку силы контрреволюции значительно превышали наши, мы вынуждены были отступить назад в Забайкалье. На побережье озера Байкал мы несколько месяцев держались против превосходящих сил чехословацких легионов, а потом и против белых войск адмирала Колчака. Но нам не удалось удержать своих позиций. Со стороны Владивостока наступали войска американских и японских интервентов, а также банды генерала Хорвата, атамана Калмыкова [154] и др. Мы вынуждены были отступить к монгольской границе и в одном неравном бою попали в плен к колчаковцам.
В это время уже было известно об образовании нового государства — Чехословацкой республики — и нас, военнопленных чехов и словаков, колчаковцы не расстреляли, а русских они расстреляли всех. Эти всевавшие бок о бок с нами красноармейцы были прекрасными людьми, и память о них, положивших свои жизни за дело революции, будет жить в веках.
В начале 1919 года колчаковцы отправили нас в качестве военнопленных на Урал на реку Чусовую, где мы несколько месяцев находились на принудительных работах в рудниках. Невозможно описать, что нам пришлось пережить. Единственное, что вселяло в нас надежду, это успехи Красной Армии, когда после первых неудач она встала на ноги и начала гнать многотысячные армии Колчака за Урал и дальше в Сибирь, где полностью разгромила их.
Когда мы увидели, что, отступая, белые поспешно уничтожают заводы, фабрики, рудники и оборудование, то поняли, что и нас они так не оставят. Мы скрывались где кто мог, чтобы колчаковцы не забрали нас с собой.
Как только отряды Красной Армии заняли Чусовскую, мы сразу же заявили, что мы — взятые в плен колчаковцами красноармейцы. Командование Красной Армии в ответ на нашу просьбу принять нас в свои части ответило, что сейчас в Красной Армии достаточно людей, так как в ходе наступления многие присоединяются к ней, и рекомендовало нам ехать на Украину, где сражались интернациональные полки, состоявшие из бывших пленных венгров, словаков, чехов, немцев, сербов, которые пробивались в Венгрию, где к тому времени была провозглашена Советская республика. Нас на поезде переправили из Чусовской в Пермь. Там нас зарегистрировали как освобожденных из плена красноармейцев и сразу же отправили в Москву, а из Москвы в Киев, где мы были включены в 3-й полк 1-й интернациональной бригады.
На Украине мы сражались против деникинских и петлюровских контрреволюционных войск. На фронте между Гомелем и Черниговом я стал чувствовать сильную боль в глазах и был направлен в Москву на лечение. Мне [155] угрожала опасность стать слепым. Поскольку мое здоровье не улучшалось, я получил отпуск. Во время этого отпуска я хотел вернуться в Сибирь, но по дороге серьезно заболел, и меня положили в больницу в Екатеринбурге (теперь Свердловск). После выздоровления я работал санитаром в военном госпитале. Здесь, в Екатеринбурге, я был принят в члены Российской Коммунистической партии (большевиков) и прикреплен к партийной организации 8-го стрелкового полка, составлявшего гарнизон города.
Когда в апреле 1920 года войска панской Польши вторглись на советскую территорию, я снова вступил в ряды Красной Армии и был включен в состав полка, который формировался в Перми. С этим полком я отправился на Западный фронт. Но, прибыв на фронт, я вскоре опять заболел, на этот раз брюшным тифом, и меня послали в ярославский госпиталь, где я пролежал 40 дней. Оттуда осенью 1920 года я вернулся в Екатеринбург и работал там до мая 1921 года.
В это время было объявлено, что бывшие военнопленные — выходцы из Чехословакии — могут свободно возвращаться домой. Я полюбил русский народ, свыкся с жизнью в Советском Союзе и долго не мог решиться на поездку. Но мои товарищи все-таки советовали мне поехать, они были уверены, что там я смогу принести большую пользу своему народу.
Домой я поехал через Москву, где сдал все свои документы. Из Москвы я выехал в Ригу, оттуда — в Штеттин и через Берлин в Чехословакию.
В Чехословакии в городе Пардубице нас продержали в лагере шестнадцать дней. Наши господа из буржуазной республики хотели, чтобы мы забыли о большевизме и проводили в отношении нас так называемую «санитарную обработку», в течение шестнадцати дней расспрашивая о нашем отношении к «власти большевиков». Меня предупредили, что если я не буду вести себя «лояльно» по отношению к буржуазному режиму, то меня, как венгра по национальности, могут выслать из Чехословакии. Но они не испугали меня этим. Я заявил им и никогда не боялся повторить, что приветствую Россию, где власть принадлежит рабочим и крестьянам, и что русский народ — это замечательный народ. [156]
В городе Банска-Бистрица я получил военный билет и оттуда добрался в родную деревню Годеёов в Словакии, где сразу же вступил в организацию Коммунистической партии.
Используя собственный опыт, приобретенный в Стране Советов, основываясь на указаниях и учении товарища Ленина, я всегда боролся в рядах Компартии Чехословакии за то, чего добились трудящиеся Советского Союза. Я столько раз смотрел смерти в глаза во время гражданской войны в молодой Советской республике, что не боялся ни германского фашизма, ни словацкого фашистского режима и боролся за правду. После освобождения Словакии Советской Армией я, несмотря на преклонный возраст, помогал и сейчас помогаю строить в своей стране социализм.
Никакой университет не мог бы мне дать столько знаний, сколько я почерпнул в Советской России, учась у самой жизни. [157]