В интернациональном отряде в Сибири
Арнольд ПЕТРАШ (родился в 1887 году) — словак, член КПЧ с 1945 года. В 1914 году попал в плен к русским. В 1917 году вступил в Красную гвардию и в 1918 году — в интернациональный отряд Красной Армии. Позднее попал в плен к белым, был вынужден вступить в 11-й полк чехословацких легионов. Вскоре дезертировал из белочешских войск. После восстановления Советской власти в Сибири снова служил в Красной Армии. В 1922 году вернулся на родину. После 1945 года активно работал в КПЧ, а также в Союзе антифашистских борцов.
В настоящее время — работник страховой организации.
1 августа 1914 года вспыхнула война. В Будапеште, где я тогда жил, началась всеобщая мобилизация. У меня было высшее образование, военную подготовку я прошел еще во время учебы и теперь в чине лейтенанта был зачислен в резерв 10-го стрелкового полка. Нас, словаков, власти Австро-Венгрии в очень редких случаях допускали в кадровые офицеры, но в резерв на случай войны зачисляли. Когда была объявлена всеобщая мобилизация, я, двадцатишестилетний лейтенант, явился в свой 10-й гонведский полк, стоявший в венгерском городе Мишкольце. Через некоторое время полк был переведен в город Шаторальяуйхей, откуда через Медзилаборце в Восточной Словакии и Перемышль [139] двинулся на русский фронт. Офицеры ехали в первом классе, унтер-офицеры — во втором, а солдаты или, как их называли, «пушечное мясо», — в товарных вагонах, на красных стенах которых белели надписи: «40 человек и 6 лошадей». Если добавить оружие и мешки, то легко представить, как выглядели эти 40 человек и шесть лошадей после трехдневного путешествия. Из Перемышля, не дав людям передохнуть, полк направили строем к русской границе. Русские заранее изучили эту местность. У них была довольно хорошая разведка и опытные артиллеристы, но наши офицеры и солдаты больше всего боялись казаков, о которых уже много наслышались.
В Жешуве, в Галиции, мы впервые остановились на отдых. Оттуда по шоссе продолжали двигаться на Люблин через Комаров. По обеим сторонам дороги тянулось огромное болото. Недалеко от Комарова мы впервые встретились с русскими войсками, засевшими в заранее подготовленных окопах, в то время как мы наступали, точно соблюдая все предписания устава — впереди шел командир роты с обнаженной шашкой, за ним — командир взвода, дальше — солдаты.
В первые месяцы войны, когда командование думало только о наступлении, у нас не было никаких окопов. Часто случалось так, что командир роты заставлял свое подразделение стоять по команде «Равняйсь», как на учебном плацу. Все делалось строго по устаревшим уставам. И если во время атаки при команде «Ложись» солдат пробовал сделать небольшой бруствер, сразу же слышался крик офицера или унтер-офицера:
— Ты что, боишься? Зачем прячешься?
Поэтому не удивительно, что австро-венгерские войска до конца 1914 года потеряли убитыми, ранеными и пленными столько же, сколько за все последующие годы войны. За период с 1 августа по 23 сентября 1914 года Австро-Венгрия лишилась почти половины своей кадровой армии. Наш полк за это время пополнялся три раза. Большие потери понес и офицерский состав, так как, действуя строго по уставу, офицеры, выпрямившись во весь рост, вышагивали в тридцати шагах перед подразделением и служили отличной мишенью для русских.
После нескольких атак я был ранен и попал в плен [140] к кубанским казакам, которые в этом бою порубили много наших солдат.
Нельзя сказать, чтобы я горел желанием драться за императора Франца Иосифа.
Я не был революционером, но чувствовал, что Австро-Венгерская империя — это не то, что нужно словацкому народу. Я считал, что война не принесет нам никакой пользы, тем более, что мы, словаки, не испытывали к русскому народу неприязни, хотя русских царей у нас добрым словом не жаловали. Я знал настроение многих наших солдат — сдаться в плен при первой возможности; лично я не страшился плена.
Меня привезли в госпиталь в Самару. После шестинедельного лечения я немного попутешествовал в эшелоне для военнопленных и попал в Омск, где пробыл в лагере для пленных офицеров восемь месяцев. Помню, как генерал-губернатор надавал пощечин всем солдатам караула в лагере военнопленных за то, что один австрийский офицер сделал подкоп и бежал.
Позднее многих военнопленных, в том числе и меня, перевели в лагерь в Усть-Каменогорск.
В Усть-Каменогорске я поспорил с одним кадровым австрийским офицером о политике, о бесцельности войны с русскими и о будущем австро-венгерской монархии. Я сказал, что монархия насквозь прогнила и, вероятно, скоро развалится. После этого в глазах пленных австро-венгерских офицеров я стал русофилом и изменником родины. За мои взгляды некоторые меня бойкотировали. Но среди пленных офицеров были и такие, кто соглашался со мной.
Вскоре нас перевели в Семипалатинск.
Произошла Февральская революция. О ней мы узнали не сразу, так как с русским населением нам, пленным офицерам, общаться не разрешали. В нашем лагере февральские события в России привели к тому, что мы разбились на две группы с противоположными политическими взглядами. Кроме того, революция внушила нам надежду, что скоро окончится война и мы поедем домой. После февральских событий нам разрешили частным образом устраиваться на работу и выходить днем из лагеря в город. Я стал искать себе работу и, так как я окончил высшую торговую школу, смог устроиться бухгалтером. [141]
В Октябрьской социалистической революции нам участвовать не пришлось, но мы искренне приветствовали большевистские лозунги о заключении мира, К концу 1917 года агитаторы большевиков установили с нами контакт. В декабре была создана большевистская партийная организация военнопленных при Семипалатинском городском комитете, в котором мы с лейтенантом Ветером, поляком по национальности, стали организаторами иностранных пролетариев — бывших военнопленных. В то время в Семипалатинске и в его окрестностях находилось около 4000 пленных, большинство из которых называли себя венграми, хотя и не все были ими, а говорили так лишь потому, что проживали на территории тогдашней Венгрии. К этому времени военнопленные стали покидать хозяйства в деревнях, где они работали, в надежде в ближайшее время вернуться домой, и количество их в Семипалатинске все увеличивалось.
В конце 1917 года контрреволюционеры начали борьбу против Советской власти. В этот период создание городских партийных организаций еще не было завершено, и партия не имела ни достаточного количества кадровых работников, ни достаточно связанной сети своих организаций. В таких условиях застал нас 1918 год. Революционность трудящихся росла. В начале 1918 года городской комитет партии большевиков обратился к бывшим военнопленным с призывом вступать в ряды Красной Армии. Агитационную работу и учет добровольцев поручили лейтенанту Ветеру и мне. Кампания прошла успешно. Первыми записывались рабочие и ремесленники, которые до войны состояли в профсоюзах или в социал-демократической партии. Из рядов интеллигенции в Красную Армию шли немногие. Записались в Красную Армию и некоторые чехословацкие легионеры, перешедшие на нашу сторону. Большинство вступивших составляли венгры и словаки.
В марте в отряде, куда попал я, насчитывалось около 800 человек. Организовали мы и кавалерийский отряд. Оружие и боеприпасы нам дала городская военная комендатура. Правда, оружия было недостаточно, причем только винтовки и револьверы, а пулеметов всего два или три. Сейчас уже не помню. Но завоевания пролетариата нужно было защищать, а рассчитывать мы могли [142] только на свои силы и вооружение. Перспектив на пополнение не было никаких.
В ближайшем от нас городе Барнауле революционные силы были организованы еще хуже, а реакционных элементов оказалось значительно больше. Вербовка в Красную Армию проходила там на первых порах не очень успешно. В середине мая 1918 года городской Совет поручил нам послать в Барнаул и Новониколаевск (ныне Новосибирск) агиттройку. Меня назначили руководителем тройки. В Барнауле мы связались с местным советским руководством (там был, например, бывший военнопленный словак Энгель) и после инструктажа поехали в Новониколаевск.
На небольшой станции, километрах в трех от станции Новониколаевск, мы неожиданно узнали, что последняя, как и мост через Обь, уже занята чехословацкими легионерами. Наша тройка оказалась в критическом положении. Агитационные материалы мы спрятали в железнодорожном вагоне и решили, что два товарища пойдут в Новониколаевск, а я попробую пробраться в Семипалатинск.
Я шел вдоль путей. У четвертой станции встретил поезд на Новониколаевск, в нем ехали наши во главе с товарищем Ветером. Я примкнул к этой группе.
Поезд состоял из трех вагонов. Перед паровозом шла платформа, нагруженная мешками с песком, между которыми был установлен пулемет. В нашем отряде насчитывалось около 100 человек, вооруженных винтовками и ручными гранатами. Мы осторожно продвинулись до очередной железнодорожной станции и оттуда по телеграфу стали, вызывать Новониколаевск. Он молчал. Вернулась наша разведка и сообщила, что со станции Бердское к Новониколаевску идет эшелон противника. Наш отряд подошел к станции Бердское, где жители, вернувшиеся из Новониколаевска, рассказали, что туда прибыл еще один поезд с чехословацкими легионерами. Товарищ Ветер собрал совет. На совете решили, что отряд недостаточно силен, чтобы вступить в бой со значительно превосходящими силами противника, вооруженными орудиями и станковыми пулеметами, и поэтому нужно просить подкреплений. Так как с Барнаулом связь была нарушена, Ветер приказал мне направиться на паровозе в Барнаул и попросить подкрепления. Я добрался до [143] Барнаула, но там городской Совет не мог удовлетворить нашу просьбу. Он располагал только небольшим количеством людей для охраны порядка в городе. Тогда я по телеграфу связался с военным командованием Бийска и Семипалатинска. Из Семипалатинска нам обещали прислать подкрепление в 250 человек.
Я вернулся в свой отряд и обо всем доложил командиру Ветеру. На следующий день против нас выступили два батальона чехословацких легионеров. Ребята держались геройски, но легионеров было намного больше, и после упорного боя наш отряд потерял почти три четверти своего состава. Раненых, бывших военнопленных, легионеры взяли в плен. Об этих товарищах мы ничего не смогли узнать даже после освобождения города. Вероятно, легионеры расстреляли их как «изменников родины». Остальные бойцы нашего отряда из бывших пленных укрылись в ближайшем густом лесу и, как мы позднее узнали, добрались до лагеря военнопленных в Новониколаевске, где, скрыв случившееся, нашли защиту.
Мне же на товарном поезде удалось пробраться в Семипалатинск.
Еще будучи в лагере, я познакомился с одной русской девушкой, и в 1918 году накануне боев мы поженились. В это время моя жена как раз находилась в Семипалатинске у своего отца — рабочего. Приехав в Семипалатинск, который был еще в руках Красной Армии, я остановился у родителей своей жены.
Между тем бывшие белые офицеры и другие контрреволюционные элементы развернули среди населения широкую пропаганду, призывая к восстанию против Советской власти. Им удалось обмануть многих военнопленных чехов, которые стали легионерами, и с помощью старых русских офицеров и казаков под руководством бывшего военного начальника Семипалатинска Балкашина осуществить в городе переворот.
Наши силы, ослабленные потерей отряда под Новониколаевском и тем, что многие пленные под нажимом офицеров вышли из Красной Армии и вступили в ряды легионеров, были небоеспособны. Мы были не в силах удержать Семипалатинск и решили на поезде отступить в Бийск через Барнаул.
Построившись, отряд, в который я был зачислен, двинулся по направлению к железнодорожной станции. [144]
На пути между станцией и городом на нас вдруг со всех сторон напали белоказаки и легионеры. Начался ожесточенный бой.
Русские дрались против русских, то есть пролетарии и беднейшее крестьянство — против помещиков и буржуазии. На стороне первых в бой пошли чехи и словаки-красноармейцы, на стороне контрреволюции — тоже чехи и словаки, легионеры. Таков закон революции, закон гражданской войны. Национальная принадлежность перестает играть роль, когда класс встал против класса. Я все это понимал, но мне было обидно, что на стороне контрреволюции, на стороне буржуазии и помещиков дрались чехи и словаки — пролетарии.
Обе стороны несли потери убитыми и ранеными. Многие, в том числе и я, попали в плен. Меня и товарища Ветера, как организаторов борьбы против «законной власти», посадили в тюрьму. Арестовали также и многих жителей ближайших городов и деревень.
Первые недели мы сидели в одиночках. Ходить целые дни по камере длиной в два с половиной метра и шириной в два метра, не иметь возможности перекинуться ни с кем хотя бы словечком, смотреть через окно под потолком, какая погода на воле, — все это вызывало подавленное состояние и душевную боль. Мучила и неизвестность: что будет дальше.
Почти каждую ночь в тюрьму приходили русские офицеры и устраивали нам допросы. Однажды, кажется 10 июня 1918 года, мой командир и друг Ветер после очередного допроса не вернулся в камеру. На другой день мы узнали, что белоказаки замучили его. Так погиб этот человек, настоящий коммунист.
После трехмесячного заключения нас передали командованию чехословацких легионов. Я хорошо запомнил этот день. Это было 1 сентября 1918 года. По просьбе моей жены мне разрешили навестить ее дома. В тот же день меня отвезли в Новониколаевск и передали в распоряжение 11-го полка чехословацких легионов.
Мое дело расследовал военный суд легионов в Новониколаевске. Председателем суда, как я хорошо помню, был Майер. Были заслушаны некоторые свидетели, офицеры из Семипалатинска, которые знали меня и с которыми я жил несколько лет в лагерях. Они хорошо обо [145] мне отзывались. Суд поставил меня перед выбором: смерть или служба в легионах. Не могу сказать, чтобы я боялся смерти, но я любил жизнь, людей, любил свою жену, которая ждала ребенка. Как быть, как поступить? В том, что я, иностранец, оказался на стороне Советской власти и вступил в партию большевиков (об этом суд не знал), я не раскаивался. Я был уверен в своей правоте. Но я презирал ложь. И все же на суде, когда в моей голове пролетел рой мыслей, я решил скрыть правду и дал согласие на службу в легионах. Так я стал рядовым 11-го полка чехословацких легионов.
Числа 12 сентября наш полк отбыл на фронт. В Самаре мы выгрузились и нас разместили по вагонам. Начальство мне не доверяло. Меня и еще одного солдата, служившего раньше в Красной Армии, поместили в вагоне охраны. Через несколько дней мы оба бежали. Так как я был в легионерской форме, то без труда смог сесть в поезд, идущий на восток через Челябинск, Омск и Новониколаевск. Это был как раз тот поезд, в котором из Казани везли золотой запас России, украденный у русского трудового народа. На одной станции, где-то на Урале, меня арестовал легионерский патруль. Меня продержали два дня, а потом под конвоем одного легионера отправили в Омск. Мои документы находились у легионера. По дороге мы так подружились с моим конвоиром, что в Омске распрощались, предварительно договорившись, что я сам явлюсь в комендатуру легиона. Я был очень доволен, что все так кончилось. Переночевав одну ночь в какой-то казарме, я сел на товарный поезд и добрался до Новониколаевска. На станции в Новониколаевске мои документы проверил патруль контрреволюционного отряда Анненкова. Так как у меня не было необходимых документов (они остались у легионера в Омске), был дан приказ отвезти меня в комендатуру легионеров, которая находилась на станции. Ко мне приставили солдата, вооруженного револьвером, гранатой и винтовкой. Он не знал, где находится комендатура, и отошел, чтобы спросить, а меня оставил у вагона. Я понимал, что другой такой возможности бежать не представится. Я знал, что если меня схватят, то расстреляют, а если передадут легионерам, меня ждет та же участь. Я спустился вниз по пятиметровой насыпи и прошел метров пятьдесят до мостика через [146] речку Каменку. Мост был для прохода закрыт, но, на мое счастье, часовой спал. Я перескочил через шлагбаум, побежал в ближайший лес и, убедившись, что за мной не гонятся, сел отдохнуть.
Пересаживаясь с одного товарного поезда на другой, я все же добрался до Семипалатинска. Часов в пять утра я был дома. Радости жены не было предела, она и тесть считали меня погибшим.
Вскоре выяснилось, что оставаться дома мне нельзя. Через два дня меня на лошадях подвезли до первой станции от Семипалатинска, откуда я благополучно добрался поездом до Барнаула и остановился там у знакомого пономаря.
Потребкооперативу при лесозаводе Малореченский Кордон, находившемуся километрах в 40 от Барнаула, требовался счетовод. Меня приняли на эту работу. Там я проработал почти год, до окончания сплава заготовленного леса, то есть примерно до октября 1919 года, когда контору перевели в село Рассказиха. Ко мне приехала жена. Лесозаготовительная база находилась в тайге на небольшой речке, впадающей в Обь. Малореченский Кордон был небольшим поселком, домов из десяти. Жители его, лесорубы и возчики, работали на лесозаводе. В весенние месяцы река выступала из берегов и заливала всю округу.
В то время здесь собирались люди, дезертировавшие из белогвардейских армий Колчака. Из них и из жителей ближайших деревень сформировался красный партизанский отряд. Я вступил в этот отряд, а в кооперативе по-прежнему числился счетоводом. Наш отряд пока не мог вступать в крупные бои, но довольно часто нападал на мелкие группы колчаковцев в больших селах. Мы реквизировали у богачей продукты, а взамен выдавали им квитанции. Жители, бедняки из деревень Рассказиха, Бобровка и других, помогали нам и всегда своевременно предупреждали об опасности. Работники лесозавода во главе с директором Шубиным тоже поддерживали нас. В отряде было около 200 человек. После одного налета на деревню Бобровку, километрах в пятнадцати от Барнаула, колчаковцы послали против нас кавалерийский отряд примерно из 300 человек. Рано утром отряд появился в Рассказихе, выгнал из домов жителей, подозреваемых в помощи партизанам, запер [147] их в амбаре и поджег деревню. Сгорели почти все дома, а также многие амбары и хозяйственные постройки. Белогвардейцы никому не разрешали тушить пожар. Они заняли все выходы из деревни и стреляли в каждого, кто пробовал из нее уйти. Некоторые женщины с детьми, в том числе и моя жена с трехмесячной дочкой, все-таки попытались бежать. Им вслед раздались выстрелы. Когда они на перегруженной лодке переправлялись через речку, моя дочка упала в воду, но ее удалось спасти. Мы, партизаны, были информированы о нападении белых и ожидали их на лесозаводе. Противник не осмелился напасть на нас в Малореченском Кордоне, находившемся в густом лесу. Тогда мы решили напасть на врага сами.
На следующий день мы уже были у Рассказихи часов в пять утра, когда противник еще спал. Наши разведчики, высланные вперед, выяснили положение. На основе их данных мы окружили село и атаковали белых. Застигнутые врасплох, они не смогли оказать нам сопротивления. Почти ни одному белогвардейцу не удалось спастись. Это было в сентябре 1919 года.
После изгнания белых жители вернулись в деревню и принялись за работу. Они строили новые дома, выкапывали спрятанное имущество. В одном месте вещи были зарыты в погребе на глубине примерно двух метров. Выкопанный сундук был так горяч, что его надо было поливать водой. Почти все стеклянные предметы полопались, а белье от жара разлезлось.
Больше противник не отваживался заглядывать в этот глухой район тайги. Только иногда патрули проплывали на лодках по Оби и с дальней дистанции стреляли по крестьянам или домашним животным, появлявшимся на берегу. В этих боях чехословацкие легионеры не участвовали, но в Барнауле их части стояли. Колчаковцы и отряды разных атаманов реквизировали у крестьян в Сибири все, что попадало под руку. Когда солдаты, мобилизованные в колчаковскую армию, узнали о победах Красной Армии и о том, как белоказаки и карательные отряды обращались с их родственниками, началось массовое дезертирство из армии Колчака. С полным вооружением они уходили в леса, пополняли партизанские отряды, и партизанское движение стало шириться по [148] всей Сибири. Военные и гражданские белогвардейские органы были не в силах бороться с ним.
Тюрьмы были переполнены, военные суды жестоки, мучения узников невыносимы. Ненависть жителей к колчаковцам росла изо дня в день: к партизанам стала примыкать и интеллигенция.
Регулярная Красная Армия уже перешла Урал. В ноябре 1919 года она заняла Омск, хотя колчаковское командование распространяло слухи, что Омск все еще в руках белых. Жители городов и деревень Сибири нетерпеливо ожидали прихода Красной Армии. Буржуазия дрожала от страха. После взятия Омска войска Красной Армии продолжали наступление вдоль Сибирской магистрали на Новониколаевск. Полки легионеров вынуждены были оставить Барнаул и Семипалатинск и эвакуировать свои гарнизоны, размещенные на Алтае. Они отступали через Новониколаевск в направлении на Иркутск.
Наши партизанские отряды перешли в наступление, и мы почти без боев вышли на берег Оби. После непродолжительного боя части противника отступили, и несколько наших отрядов заняло Барнаул. Насильно мобилизованные солдаты Колчака из местных жителей присоединялись к нам с оружием в руках. Вместе с ними мы преследовали отступающего противника и гнали его на восток вдоль Сибирской железной дороги. Войдя в Барнаул, мы сразу же освободили из тюрем политических заключенных. Когда передовые части Красной Армии приближались к нашим местам, они вступали в уже освобожденные партизанами города и села. Наши отряды, действуя в тылу противника, оказывали красноармейцам большую помощь.
После освобождения Алтая я вступил в Красную Армию и служил в ней до конца 1920 года.
В Чехословакию я переехал в 1922 году. Как словак и уроженец города Борски-Свети-Юр я со своей семьей поселился в городе Малацки, у своей тетки. В качестве репатрианта (из Венгрии) я получил гражданство Чехословацкой республики. Я вырос, учился и все время жил в Будапеште. Поселившись в Чехословакии, должен был вначале проявлять осторожность. Продолжительное время я был под надзором чехословацкой жандармерии, но, несмотря на это, я никогда не боялся говорить [149] о смелости русского народа, о его решительности и революционности, о грандиозном прогрессе Советского Союза, о том, что советский народ — друг и брат чехословацкого народа.
Таковы мои впечатления о первой мировой войне, о русской революции и гражданской войне. Я боролся за свободу народов, за социализм, за благо трудящихся Советской России и, следовательно, трудящихся всего мира. Я воевал в такое время, когда брат стоял против брата, чех — против чеха, словак — против словака. Но иначе и не могло быть, так как в гражданской войне только один выбор: если ты не с нами, то ты против нас. [150]