Великая годовщина
Йозеф ЛАБУДА (родился в 1896 году) — словак, член КПЧ с 1921 года.
По профессии рабочий-печатник. В 1913 году вступил в профсоюз. В 1915 году попал в плен к русским. В 1917 году вступил в Киеве в отряд Красной гвардии. В 1918 году, после оккупации Украины немецкими войсками, вернулся на родину и был послан на итальянский фронт. В 1920 году начал работать в одной из типографий Братиславы. Принимал активное участие в работе профсоюза печатников и в выпуске нелегальных коммунистических газет. В период второй мировой войны участвовал в подпольном движении.
После 1945 года занимал ряд ответственных партийных и общественных постов. В 1958 году был награжден орденом Труда.
В период Февральской буржуазно-демократической революции и Великой Октябрьской социалистической революции 1917 года мы, находившиеся тогда в России военнопленные, не думали, что приобретенный нами в России опыт революционной борьбы явится после нашего возвращения на родину неисчерпаемым источником знаний в борьбе за дело рабочего класса. В те дни мы не думали и о многом другом, особенно о себе, потому что вся наша деятельность была полностью посвящена борьбе русского рабочего класса. Трудящиеся России, с которыми мы жили в самой тесной дружбе, были полны революционного энтузиазма, и он передавался нам.
Теперь, сорок с лишним лет спустя, я с гордостью говорю о своем участии в русской революции. По возвращении [68] на родину, в буржуазную Чехословакию, мы включились в революционную борьбу, применяя на практике опыт, приобретенный в России. Мы внимательно следили за развитием событий в молодой Советской республике, за ее успехами в хозяйственном и культурном строительстве. Это оказывало нам большую помощь в пропаганде коммунистического движения в нашей стране.
Выстрелы в Сараеве послужили поводом к началу первой мировой войны. В то время по указке властей по всей Австро-Венгрии устраивались антирусские и антисербские демонстрации, чтобы вызвать у народа так называемый военный энтузиазм. В Словакии в таких демонстрациях участвовали главным образом студенты — дети буржуа, чиновники и подонки общества. Они били стекла в домах славянофилов и арестовывали их по подозрению в «измене родине». Рабочие и социал-демократические организации были тогда очень слабыми и во время подобных выступлений оставались в стороне.
А то, что произошло у нас в деревне Костиварска, около города Банска-Бистрица, в те времена случалось нередко. По традиции мужчины собрались в корчме, чтобы обсудить такое важное событие, как начало войны. Многие жители деревни работали на фабриках и заводах в городе Банска-Бистрица, и поэтому все разговоры велись вокруг ареста проживавшего в городе славянофила Турза. Очевидцы рассказывали, как громили его квартиру и выбрасывали в окна какие-то бумаги, потом вели его под конвоем и плевали ему в лицо. Все говорили о войне, о том, что русских очень много и что они в любую минуту могут перейти реку Турец и появиться в Банске-Бистрице. И тут староста нашей деревни Юнак заявил:
— Ну, уж если русские действительно перейдут через Турец и займут наше село, то нам следовало бы подготовить триумфальную арку. Приветственную речь я беру на себя.
Не успели сельчане разойтись по домам, как в корчме появились жандармы и арестовали старосту. На другой [69] день народ узнал, что старосту приговорили к трем годам тюремного заключения.
Однако скоро шовинисты и доносчики умерили свой пыл, потому что русские действительно перешли границу и заняли почти всю Закарпатскую Украину, дойдя до реки Тиссы. И когда стали привозить раненых и начали поступать сведения об ужасах войны, об убитых и попавших в плен, то все это отрезвило многих одурманенных военным угаром.
Уже в 1914 году война стала сказываться и в тылу. Росла дороговизна, а заработки оставались по-прежнему низкими. Население снабжалось плохо, и с начала 1915 года вместо продуктов стали продавать разные суррогаты. Все шло на снабжение армии.
Один за другим мобилизовывались в армию все новые и новые возрасты. К апрелю 1915 года подошла очередь двадцати-, девятнадцати — и восемнадцатилетних; к 15 июля они все были мобилизованы и отправлены на шестинедельную подготовку, после чего им предстоял фронт. Среди них оказался и я.
Жизнь в казармах была не сладкой. От солдат, побывавших на фронте, новички узнавали о всех «прелестях» солдатской жизни: о голоде, вшах, «самострелах», о судьбе раненых и убитых, о бесконечных маршах, болезнях, обреченности, усталости и о счастье тех, кто попадали в плен. В Венгрии, однако, судьба русских военнопленных была незавидной. Они страдали от голода и болезней. Мы видели лагерь для военнопленных около города Эстергом. Ежедневно от тифа и дизентерии там умирали сотни людей. А когда пленные пытались протестовать, их тут же расстреливали из пулеметов.
С каждым днем в казарме все чаще заходили разговоры о том, что нас ждет впереди. Начальник казармы, он же и инструктор, заверял, что война окончится раньше, чем нас пошлют в бой. За окончание войны молились матери, сестры и родственники каждого солдата, но в скорый конец ее мало кто верил. Антивоенная пропаганда велась очень слабо; выступления одиночек успеха не имели, их арестовывали и посылали на фронт.
Прошло шесть недель, и нас тоже отправили на фронт. Ехали мы через Дебрецен, Ужгород, Львов и наконец [70] достигли города Броды на русской границе. Следы войны были видны повсюду, начиная от Мукачева. Выжженные села и станционные постройки. Усеянные свежими могилами поля и луга. Разбитые телеги и колеса, скелеты лошадей, клочки мундиров и окопы. Все это дорисовывало печальную картину боев. Наша уверенность, что скоро наступит мир, постепенно пропадала. Теперь мы верили своему однополчанину цыгану Йоже Дидиме, который, заполняя обязательную для всех солдат анкету, написал: «Война идет потому, что людей слишком много, и пан император их уже не может воспитать. Поэтому он посылает их на поля сражений, чтобы они там перестреляли друг друга и могли умереть геройской смертью».
Броды — уездный городишко. Железнодорожная станция, как и другие станции в Галиции, была сожжена. От нее остались лишь почерневшие стены. Так же выглядел и весь город. Вокруг станции стояло много повозок, на которых на фронт доставляли продовольствие. Жители города жили в ужасных условиях. Оборванные, грязные, они ютились в жалких, прилепившихся к обгоревшим стенам хибарках. Они остались здесь, чтобы осенью на своих крошечных участках собрать хоть немного картофеля.
В Бродах сообщили, что до места предстоит пройти еще шесть километров. После короткого отдыха мы снова надели ранцы и отправились в путь по холмистой, покрытой лесом местности. В Подкаменку пришли к полуночи. Ужина нам не приготовили, и мы легли спать голодными. Утром нас повели дальше — в селение Новый Алексин, находившееся в прифронтовой полосе. Там нас встретил ксендз. Желающие могли исповедоваться, и все мы получили наставление геройски сражаться, не верить местным жителям и не связываться с русскими женщинами. Затем ксендз каждому солдату вручил листок с подобными же поучениями. В окопы нас отвели еще до рассвета; по дороге нескольких солдат успели зацепить шальные пули.
Окопами служили обычные канавы, наполненные водой и грязью. Желтая глина прилипала к обуви и одежде. По совету опытных солдат мы выкопали у себя сбоку небольшие углубления для ранцев. [71]
Вскоре и мы научились нести службу, прятаться от пуль и снарядов, доставать картофель и репу. Старые солдаты говорили, что наш участок — один из лучших, потому что он несколько раз переходил из рук в руки и поэтому был сравнительно хорошо оборудован. К свисту пуль мы скоро привыкли, а вот к разрывам шрапнельных гранат привыкнуть не могли.
Во время таких обстрелов одни солдаты начинали ругаться и проклинать все на свете, другие в страхе жались к стенам окопа, третьи читали молитвы или судорожно перебирали четки. И так ежедневно.
Освобождение от этой кошмарной жизни пришло 21 октября 1915 года. Русские неожиданно прорвались к нам в тыл и, захватив штабы, атаковали наши окопы. Офицеры растерялись, только один ефрейтор открыл стрельбу. Но мы тотчас разоружили его. Русские войска с трех сторон окружили окопы, и мы, «солдаты Франца Еськи», как они называли нас, стали сдаваться в плен. В русском плену уже были тысячи наших солдат. Прямо за своими окопами русские раздавали нам хлеб. На следующий день утром нас построили в колонны по тысяче человек и направили в лагерь в Дарнице, около Киева. В день мы проходили по 40–50 километров. В дороге обычно ночевали на токах, зарывшись в солому, а иногда у крестьян. Каждый вечер нас кормили супом, кашей и мясом, кроме того, выдавали паек, который состоял из трех — пяти кусков сахару, куска хлеба и чая. Паек выдавался сразу на десять человек, поэтому такой «десяток» всегда держался вместе.
Когда мы проходили по деревне, женщины и дети совали нам в руки куски хлеба, поили молоком. А если нас распределяли по домам, то, как правило, нас ожидал крестьянский ужин: вареный картофель, молоко и свежий хлеб.
После ужина обычно завязывалась беседа о войне. Люди спрашивали, как у нас смотрят на войну, почему ей конца не видно, скоро ли наступит мир и как относятся к русским военнопленным у нас дома. У многих сыновья и мужья были на фронте, и некоторые уже знали, что их кормильцы не вернутся.
Когда мы проходили по деревням, к нам нередко пристраивались торговцы хлебом, желающие продать свой товар. Обычно они плелись в хвосте колонны. Конные казаки, [72] сопровождающие пленных, делали вид, будто не замечают торгаша.
Недалеко от Киева, на левом берегу могучего Днепра, среди чудесных вековых сосен раскинулось село Дарница. В ноябре 1915 года здесь на огороженном высоким забором участке строился лагерь. Сюда со всех участков фронта доставляли пленных, которых затем переправляли в глубь России или распределяли на работу на Украине.
Когда мы добрались до лагеря, уже наступили холода и почти каждый день выпадал снег. Пленные, измученные и слабые, спали прямо на земле у костров. Каждое утро находили десятки умерших. Пищу выдавали круглые сутки, но получить ее было невозможно. Кухню буквально штурмовали, и далеко не всем удавалось пробиться к котлу.
Из лагеря в глубь России обычно отправляли немцев и венгров, словаков же в большинстве случаев оставляли для работы на Украине. Через некоторое время дошла очередь и до нас. Поездом нас отправили в город Казатин. Там мы работали на армейских складах. Жилье и питание были сносными. Но нас страшно мучили вши, от которых буквально не было спасения. Вскоре, через пять месяцев, я заболел и снова попал в лагерь в Дарнице, где недавно выстроили больницу. После четырехнедельного лечения меня выписали и сказали, что мне, наборщику-словаку, можно будет устроиться в одну из киевских типографий.
В бараке, куда меня поместили, я познакомился с двумя наборщиками — Павлом Кубишем из города Мартин и Ладиславом Шрайером из города Млада-Болеслав. Шрайер работал на кухне и вечером приносил нам кое-какую еду в дополнение к пайку. К тому времени положение в Дарнице улучшилось, потому что количество пленных резко сократилось.
В начале марта 1916 года нас выпустили из лагеря, и мы могли определиться на работу, как обычные граждане. Вскоре мы начали работать в типографии Вацлава Швиговского. Там уже работал военнопленный Войда. Здесь же работали отец и сын Копецкие — постоянно проживающие в России чехи, русский Алферов, переплетчик-словак Сикора, один поляк и другие. Нас определили в типографию, где печаталась газета «Чехослован» [73] и вскоре стали печататься «Словенске гласы», «Ческословенски вояк», а также румынская, польская и сербская газеты для пленных.
Одним из редакторов газеты «Чехослован» был будущий автор знаменитого «Бравого солдата Швейка» Ярослав Гашек.
После того как мы осмотрели типографию и узнали, где разместимся, нас послали, вернее отвели, к госпоже Лысой. Там мы должны были пообедать и помыться; нам обещали дать чистое белье и гражданскую одежду.
Госпожа Лысая была чешкой. Она содержала нечто вроде пансиона, где питались офицеры из «Союза чехословацких общин»{3}. И хотя там нас хорошо накормили и после обеда мы сидели в мягких удобных креслах, мы предпочли бы обедать в лагере. Каждый разглядывал нас, а одеты мы были в лохмотья. Положение не из приятных!
После обеда нас замучили вопросами, на которые в основном отвечал Грайер. Я молчал. А когда меня спросили, почему я такой задумчивый и о чем думают словаки, я ответил:
— Словаки? Они молятся, чтобы поскорее наступил мир!
Почти каждый день в типографию прибывали новые рабочие — словаки и чехи. Мы уже могли набирать тексты не только на чешском и словацком языках, но и на русском, украинском и польском. Это дало нам возможность изучить эти языки, особенно русский. Обучались мы и словацкому правописанию, потому что на родине на словацком языке мы могли говорить только дома, обучение в школах велось на венгерском языке.
Платили нам хорошо. Мы получали 35–50 рублей в месяц, снимали частные квартиры и там же питались. Нам жилось лучше, чем русским рабочим. Объясняется это тем, что прислужники царя пытались задобрить часть пленных чехов и словаков и привлечь их на свою сторону.
Однако политическое воспитание мы получили не от «Союза чехословацких общин», а от русских рабочих наборщиков Ботко, Коваленко и от других товарищей, принимавших активное участие в рабочем движении. Они [74] охотно рассказывали нам о своей работе и особенно о задачах пролетариата в военное время. Они хорошо разбирались в международном рабочем движении, осуждали предательство лидеров социал-демократии, интересовались положением в Австро-Венгрии. А среди военнопленных лучшим оратором и нашим учителем был Клапка, который еще раньше изучал марксизм. Он всецело одобрял взгляды русских товарищей, считавших, что в период войны рабочий класс воюющих государств должен бороться против капиталистов, должен повернуть оружие против «своих» буржуазных и монархических правительств. Почему и ради кого рабочий человек, не имеющий никакой частной собственности, должен воевать? Рабочему классу незачем поддерживать продажных лидеров австро-венгерской социал-демократии, призывающих народ проливать кровь за Франца Иосифа.
Далеко не каждый пленный имел представление о политических задачах рабочего класса. Некоторые заботились только о себе и сторонились расширяющейся борьбы русских рабочих.
Трудящиеся царской России настойчиво требовали прекращения войны. Они выступали против самодержавия, помещиков и капиталистов. С каждым днем на улицах все громче говорили о напрасных жертвах — о сотнях тысяч погибших, говорили о том, что все тяготы войны ложатся только на плечи трудящихся. Многим было ясно, что царское правительство ведет русский народ к гибели. К началу 1917 года революционное движение в России стало все больше и больше разрастаться.
В среде чехословацких пленных и в «Союзе чехословацких общин» много говорили о новой жизни, которая наступит после освобождения Чехословакии. Но находились такие, особенно из числа офицеров, которые «из благодарности к царю» предлагали создать в Чехии и Словакии монархию и пригласить на трон одного из русских князей; другие выступали за избрание королем какого-нибудь чешского богача. Но всех преследовала одна мысль — поскорее покончить с войной.
Революция ударила по Российской империи словно гром. Повсюду свергалась царская власть. Народ долго ждал этого момента. Мы видели, как на улицах люди обнимались и целовались от радости, поздравляя друг друга. [75]
Вместе с ними радовались и мы, «подданные» Франца Иосифа.
На многих предприятиях России организовывались рабочие дружины; крестьяне начали делить помещичью землю, скот и сельскохозяйственные орудия.
На улицах то и дело устраивались митинги.
Улицы были полны народа, люди, собираясь группами, спорили без конца. Хотя у нас было много работы, мы присоединялись к таким группам, чтобы послушать эти горячие споры. Тут же, на улице, чаще всего на Крещатике, проводились митинги. Обычно такие митинги устраивались по вечерам, и народ ходил с одного митинга на другой, сравнивая различные оценки политической обстановки. Говорили о Временном правительстве, о Керенском и его призыве «вести борьбу до победного конца», о позиции большевиков, о Советах, о борьбе за мир и за землю, о национализации промышленности, о противоречиях между меньшевиками, об эсерах и т. д. Инициатива на митингах всегда принадлежала большевикам. Они умело разоблачали изменническую политику Временного правительства, доказывали, что Керенский не лучше царя, так же обманывает и дурачит народ. Меньшевиков, поддерживающих правительство Керенского, большевики называли предателями революции. Рабочие в большинстве своем шли за большевиками. Статьи из большевистских газет часто читались вслух. Присутствовавшие с интересом слушали и никогда не забывали спросить, кем написана статья. Часто на митингах зачитывали статьи Ленина, и к ленинским словам прислушивались с особым вниманием.
Возвращаясь ночью с митингов, мы продолжали обсуждать спорные вопросы. Факты свидетельствовали о том, что революция разрасталась. Обещаниям Керенского народ перестал верить. Керенскому не помогло даже наступление на фронте.
Тем временем около Киева появились снятые с фронта чехословацкие части. Это был так называемый батальон смерти. Его солдаты носили на фуражках эмблему — череп и кости. Мы отпечатали в типографии листовки на чешском языке, в которых призывали солдат батальона смерти бросать оружие и не поддерживать выступление Корнилова, которое вызовет лишь напрасное кровопролитие. Агитировать солдат нам помогали не [76] только бывшие пленные чехи и словаки, но и наши прогрессивные соотечественники, постоянно жившие в России.
Постепенно нам удалось убедить чехословацких солдат в бессмысленности поддержки корниловского мятежа. А когда корниловское наступление под Петроградом закончилось полным провалом, весь чехословацкий батальон объявил о своем нежелании воевать против революционной России.
После разгрома корниловщины к большевикам примкнуло большинство полковых солдатских комитетов. Они направили в Советы своих представителей — большевиков.
Обещаниям правительства Керенского народ уже не верил. Ложь была слишком явной. Всем было хорошо известно, что Временное правительство делает все в угоду Антанте. Керенский пытался убедить народ продолжать войну, он говорил, что, как только русские войска прекратят войну, немцы займут всю Россию. Он старался скрыть предложение большевиков о немедленном обращении ко всем воюющим державам с призывом заключить мир. Большевистская печать сообщала о том, что Керенский ведет себя, как преемник царя. Между прочим, трудящиеся обычно с иронией смотрели на портреты Керенского, по приказу Временного правительства вывешенные всюду, даже в пивных. Народ смеялся над тем, как он в погоне за популярностью организовывал женские батальоны, которые хотел послать на фронт. Выпущенные правительством Керенского деньги никто не хотел брать, так как они быстро обесценивались. Большевики рассказывали народу правду о продажности Временного правительства, о лживости Керенского, который хотел одного — задушить нарастающую пролетарскую революцию и закрепить власть за буржуазией.
Свою типографию, где работало около двухсот человек, Вацлав Швиговский продал украинскому Государственному банку. В типографии был создан отряд Красной гвардии, командиром которого стал наборщик Ботко. Здесь же, в типографии, хранилось оружие наших красногвардейцев. В любой момент мы были готовы к действиям. Несмотря на то что типография принадлежала Государственному банку, подвластному украинским националистам, они в создавшейся обстановке не могли с нами [77] сладить и вынуждены были делать хорошую мину при плохой игре.
Украинские националисты печатали в нашей типографии свою газету «Народная воля». Однако наборщики не набирали очередной номер до тех пор, пока он не был утвержден командиром отряда Красной гвардии Ботко. А если попадалась антибольшевистская статья, ее тут же выбрасывали в корзину. Такова была революционная цензура рабочих.
Иногда директор банка и директор типографии, опасаясь за свою шкуру, обращались к командиру Красной гвардии с просьбой выделить людей, которые проводили бы их домой. Споры между большевиками и украинскими националистами были весьма острыми и решительными.
Положение Временного правительства становилось безнадежным. Предприятия работали с перебоями, солдаты бежали с фронта. Народ требовал прекращения войны. Все больше и больше солдат, крестьян и передовой интеллигенции примыкало к большевикам. И вот свершилась Великая Октябрьская революция.
В Киеве несколько дней велись уличные бои между красногвардейцами и украинскими националистами. Контрреволюционные полки состояли в основном из сынков богачей. 10–13 ноября 1917 года на стороне контрреволюции выступил 2-й полк чехословацких легионов, однако в результате протеста чешских и словацких социал-демократов он был выведен из города.
После победы Великой Октябрьской социалистической революции власть на Украине осталась в руках буржуазных националистов — Украинской Центральной рады. Рада поддерживала контрреволюционные выступления царских генералов и готовила военный поход против большевиков. Однако ей не удалось задушить революционное движение украинского пролетариата и сельской бедноты. 24 декабря 1917 года в Харькове на 1-м Всеукраинском съезде Советов была провозглашена Украинская Советская республика. 5 января 1918 года войска Советской Украины начали общее наступление на Киев. 8 февраля 1918 года отряды Красной гвардии и революционных войск при поддержке балтийских моряков освободили Киев. Украинская рада бежала под охрану немецких оккупационных войск. [78]
После освобождения Киева многие из нас вступили в чехословацкие отряды Красной гвардии. Формирование этих отрядов было поручено киевскому центральному комитету Чехословацкой социал-демократической рабочей партии. Десятки словаков и чехов вступали в формировавшиеся в Киеве интернациональные отряды Красной гвардии. В эти же отряды вступали венгры, немцы, поляки, хорваты, словенцы и военнопленные других национальностей.
В конце февраля 1918 года, когда началось наступление немецких и австро-венгерских войск на Советскую Украину, все эти отряды двинулись на фронт. Немецкие войска вместе с украинскими полками, созданными буржуазно-националистической радой, быстро продвигались к Киеву. Сравнительно слабые отряды Красной гвардии под напором во много раз превосходящих сил противника отступили от Житомира, поэтому мы дальше предместья Киева идти не могли. Красная Армия в это время только создавалась.
При отступлении из Киева мы встретили на станции основную группу наших товарищей. Они направлялись в чехословацкую армию в Борисполь. Так как наш отряд Красной гвардии распался и нам угрожала расправа со стороны контрреволюции, мы с группой словаков решили вступить в чехословацкую часть. В Борисполе мы стояли недолго, потому что немцы первое время маршем продвигались вперед, не встречая почти никакого сопротивления. Уже на третий день мы сели в эшелон. Эшелон, как говорили, шел в Сибирь. Оттуда нас намеревались направить во Францию. Дорогой мы рассуждали о том, зачем нам ехать во Францию таким окольным путем, когда враг находится здесь и мы не хотим от него бежать. Но командование легионов подчинялось приказам французов и решительно выступало против социалистической революции.
В Полтаве наш эшелон стоял очень долго, и мы могли побродить по станции. Здесь мы встретили старого знакомого — Вацлава Ганку, наборщика, который сообщил, что эшелон красногвардейцев — чехов и словаков из Киева — находится неподалеку и что скоро они пойдут в бой против немцев. Мы не раздумывая вернулись за своими вещевыми мешками и винтовками и распрощались с солдатами чехословацких легионов, которые, [79] опасаясь, что их догонят немцы, нетерпеливо ожидали отхода эшелона.
Вместе с красногвардейцами чехословацкого отряда мы отправились поездом в Гребенку. Там в лесу заняли позиции около дороги и успешно вели бои с немецкими оккупантами до тех пор, пока под Бахмачом командование легионов, выполняя условия перемирия с немцами, не отвело с фронта чехословацкие полки. Этим командование чехословацких легионов фактически открыло немецким оккупационным войскам дорогу в глубь Украины, содействовало ликвидации украинского фронта и тем Самым ликвидации на определенное время Советской власти на Украине.
Под натиском пехоты, авиации и артиллерии противника наш отряд, насчитывающий около двухсот человек и имеющий только винтовки, гранаты и несколько пулеметов, вынужден был отступить.
Однажды вместе с двумя венграми и тремя русскими я пошел в разведку. Надо было узнать, где находятся немцы. Когда мы вернулись с задания, нашего эшелона не оказалось. Пошли в Полтаву и по дороге узнали, что город занят немцами. Оставалось одно — достать гражданскую одежду и укрыться в безопасном месте. Вскоре трем русским товарищам удалось найти себе одежду, а нам они посоветовали пробираться на Славянск и укрыться там у монахов Святой Горы.
И вот мы в монастыре. Мы помогали монахам по хозяйству, пилили дрова. Говорили, что немцы разыскивают пленных, особенно тех, которые сотрудничали с большевиками. И действительно, вскоре в монастырь явился немецкий патруль и под конвоем доставил нас в лагерь в Екатеринославе. Нас выдал какой-то монах.
Охрану лагеря несли молодые солдаты-венгры. От них мы узнали, что в нашем лагере, где в основном были сербы, чехи и словаки, отбирали и через некоторое время расстреливали пленных, добровольно помогавших Советской власти. На наше счастье, все мы говорили по-венгерски, и нас приняли за венгров. Это нас спасло.
Через некоторое время нас перевели в другой специальный лагерь, находившийся в Хрубешуве. Здесь каждый пленный подвергался тщательному допросу, составлялись протоколы о том, кто и как попал в плен, что там делал, где был, у кого работал, не служил ли у большевиков, [80] не был ли в чехословацких легионах и других войсках, не известны ли ему лица, служившие в этих войсках.
Вскоре после такой проверки нас отправили на родину. Мы попали домой в начале августа 1918 года. Нам дали двухнедельный отпуск, а затем направили на итальянский фронт. Но здесь мы скорее были агитаторами против войны, нежели солдатами.
Война для меня закончилась в 1920 году. За время службы я часто рассказывал солдатам о боях в период русской революции, о борьбе рабочего класса России против царизма и капитализма, за рабоче-крестьянскую власть. Поэтому в мае 1920 года меня охотно отпустили из армии. Я поступил на работу в одну из типографий Братиславы. Эта типография уже во времена буржуазной республики стала основным центром коммунистического движения среди печатников Словакии.
В период фашистского господства и народного бесправия из этой типографии вышло много антифашистов и подпольщиков, боровшихся против немецкого и словацкого фашизма.
Опыт, приобретенный мною в России, служил мне всю жизнь, воспитал во мне непреклонную волю, помогал организовывать рабочих на борьбу за победу дела социализма.
Отныне весь наш народ ежегодно празднует годовщину Великой Октябрьской социалистической революции, первой в мире социалистической революции, завершившейся победой трудящихся. Революция победила на одной шестой земного шара. Таков был итог долгих лет героической, самоотверженной борьбы пролетариата России. Эта победа принесла свободу и нашим народам — чехам и словакам. Великая Октябрьская социалистическая революция — одна из самых славных страниц в истории человечества. [81]