Мои воспоминания о молодости и России
Юлиус МАТЕЙКА (родился в 1886 году) — словак, член КПЧ с 1921 года.
В 1915 году попал в плен к русским. В 1917–1919 годах служил в интернациональных формированиях Красной гвардии и Красной Армии. В 1919 году вернулся на родину. Активно участвовал в коммунистическом движении в буржуазной Чехословакии. В период второй мировой войны работал в подполье, принимал активное участие в подготовке Словацкого народного восстания. После 1945 года в течение девяти лет был председателем первичной организации КПЧ и секретарем местного Национального комитета.
В настоящее время — пенсионер.
Родился я в 1886 году в деревне Св. Антол в Словакии, недалеко от города Банска-Штявница. Я закончил пять классов приходской школы с трудом, потому что уроки мог посещать только в теплую хорошую погоду. Единственная пара башмаков, на которых было не меньше десятка заплат, не спасала от грязи и холода осенью и зимой, и поэтому большей частью я сидел дома. Мой отец был рабочим, и его заработка не хватало не только на покупку обуви для сына, но и на питание. За двенадцатичасовой рабочий день он получал всего 72 геллера, что примерно равнялось 72 копейкам. Нашим постоянным кушаньем была тминная похлебка. [52]
Так нищенствовало большинство населения. В нынешнее время, при народно-демократическом строе, некоторые молодые люди иногда жалуются, что им не хватает денег. А ведь теперь каждый молодой человек прилично одет, хорошо питается и имеет время для учебы и отдыха. А мы в дни нашей молодости об этом даже не мечтали!
В моей памяти сохранился такой случай. Однажды в наш дом пришел судебный исполнитель и потребовал уплаты трех дукатов штрафа за то, что я не посещаю школу.
— Будь у меня такие деньги, — ответила мать, — я бы давно купила ботинки, и парнишка ходил бы в школу.
Но это не остановило судебного исполнителя. Он опечатал наш сундук, в котором была одежда родителей. Потом этот сундук вместе со всем содержимым продавался с аукциона в присутствии жандармов. Мы же должны были молчать. Таковы были порядки в государстве его императорского и королевского величества.
В четырнадцать лет я уже работал на шахте. В первый год я зарабатывал 20 геллеров в день. И каждый следующий год мне увеличивали дневной заработок на два геллера.
Отец был очень доволен мной, как-никак мой дневной заработок ежегодно возрастал. Однажды отец, обрадованный тем, что я помогаю кормить многочисленную семью, купил мне костюм и ботинки. И я стал настоящим кавалером, владельцем двух смен одежды: одной — для работы, другой — для праздников. Но вскоре от этой непосильной работы я тяжело заболел и вынужден был уйти с шахты.
Я стал учиться столярному ремеслу. Это были тяжелые, горькие годы. Отец должен был одевать и кормить меня, да еще платить десять дукатов за обучение. О каникулах или отпуске я не мог и мечтать. Таких, как я, в рабочих семьях было большинство.
У своего мастера я был не только учеником, но и домашней прислугой. Я нянчил ребенка, бегал в магазин за продуктами.
Такие условия, в которых теперь живет, учится и работает молодежь, нам и не снились. Буржуазия высасывала у нас кровь, забирала наши силы и здоровье. [53]
После трех лет обучения я стал подмастерьем, то есть настоящим рабочим. В эти годы я примкнул к марксистским кружкам. От старых рабочих я узнал о Марксе и Энгельсе и постепенно становился социал-демократом, борцом за права рабочих. Нам — небольшой группе рабочих — удалось основать в городе Банска-Штявница социал-демократическую организацию, в которую входили шесть столяров, восемь обувщиков, шесть каменщиков и три слесаря. Первое мая 1909 года я праздновал уже как социал-демократ. На груди у меня был значок с портретом Карла Маркса, на рукаве — красная повязка. Мы вышли на улицы города, распевая революционные песни и провозглашая: «Да здравствует мировая революция!» Такая демонстрация в те времена считалась смелым выступлением. К тому же нас было всего 23 человека.
Я отчетливо помню события того дня. На одной из улиц на колонну напали жандармы, размахивая дубинками. После драки демонстрантов отвели к капитану жандармерии, который посадил всех в кутузку. В седьмом часу вечера нас выпустили. Оказавшись на свободе, все дружно отправились туда, куда не могли проникнуть ни жандармы, ни их прислужники. Я проводил товарищей до заброшенной штольни, которая вела в шахту «Зигмунд». Там при свечах до глубокой ночи мы праздновали Первое мая. По домам расходились радостные, довольные: нам не смогли помешать ни жандармские дубинки, ни тюрьма.
С каждым годом все тяжелее жилось трудящимся: многие предприятия закрывались. В городе Банска-Штявница невозможно было найти работу. Начались долгие скитания по стране. Приехав в Будапешт, я сразу же встал на учет в организацию социал-демократической партии и начал принимать активное участие во всех демонстрациях, забастовках, собраниях. Помню одну из крупнейших забастовок будапештского пролетариата в конце 1909 года. Фабриканты начали снижать заработную плату и потребовали, чтобы рабочие трудились по десяти часов в день. Пролетариат Будапешта ответил на это требование забастовкой. В те дни многие улицы города выглядели так, словно по ним прошел фронт: перевернутые трамваи, вывороченные рельсы, перерезанные провода, груды кирпича и стекла. Капиталисты, испугавшись, пытались удрать из города. Однако рабочие быстро [54] заняли улицы и вылавливали их, как цыплят. Буржуи умоляли нас отпустить их, сулили золотые горы.
Забастовка завершилась победой рабочих. Зарплата, правда, осталась прежней, но нам удалось отстоять восьмичасовой рабочий день на крупных предприятиях. Успех окрылил рабочих.
В 1910 году я принял участие в демонстрации будапештских рабочих, проходившей под лозунгом «За всеобщее, равное и тайное избирательное право». Тогда, в 1910 году, избирательное право предоставлялось только лицам, достигшим двадцатичетырехлетнего возраста и имевшим четырехкомнатную квартиру. Женщины были лишены избирательных прав. Демонстранты подошли к зданию парламента, требуя предоставления избирательных прав всем гражданам, достигшим восемнадцати лет. На них напала конная полиция, вооруженная дубинками. Попало нам здорово. Моя спина буквально почернела от побоев. И хотя полицейские продолжали нас избивать, мы не испугались и кричали: «Да здравствует социал-демократическая партия!» В этой демонстрации участвовало несколько тысяч будапештских рабочих и членов их семей. Жены рабочих и наши социал-демократии проявляли исключительную смелость и мужество. Во время демонстрации они бросали камни в полицейских, которым пришлось порядком поработать, прежде чем им удалось оттеснить демонстрантов с площади.
В 1911 году я снова участвовал в демонстрации будапештских рабочих. В то время хлеб и мука подорожали на пять геллеров за килограмм. Но фабриканты не собирались повышать заработную плату. Руководители социал-демократической партии Австро-Венгрии внесли в парламент резолюцию, в которой выдвигалось требование увеличить заработную плату на пять геллеров за каждый час работы в связи с повышением цен на муку и хлеб. Одновременно в резолюции говорилось, что правительство обязано в семидневный срок сообщить о своем решении руководству социал-демократической партии.
Прошло 14 дней, однако рабочие не получили от господ капиталистов никакого ответа. Только демонстрация рабочих могла заставить правительство и капиталистов пойти на уступки. Колонны демонстрантов направились [55] к дворцу министра продовольствия Андраши. Тысячи рабочих требовали снизить цены на хлеб и муку на пять геллеров за килограмм или повысить заработную плату на пять геллеров за каждый час работы. В демонстрации участвовало много работниц и женщин с детьми. Они вместе с мужчинами забросали дворец камнями. Разбитые стекла со звоном сыпались на тротуар. Сразу же на нас напала полиция. Ей удалось разогнать демонстрантов. Но и полицейским досталось на орехи. Не одна голова была разбита камнем, брошенным меткой рукой рабочего или его жены. Шесть прирезанных полицейских лошадей валялось на улице.
Через неделю после демонстрации правительство удовлетворило требования рабочих. Заработная плата была повышена на пять геллеров за каждый час работы. Эта победа еще больше укрепила уверенность рабочих в том, что капиталисты никогда ни в чем добровольно не уступят. Только суровая борьба и единство рабочего класса являются полной гарантией победы над капиталистами.
Как только разразилась мировая война, меня с первым же эшелоном отправили на фронт. Под Люблином мы получили от русских хорошую трепку. Наш обоз не успевал вывозить раненых. Позже на Восточном фронте мне пришлось пережить не один такой бой. 16 сентября 1915 года я попал в плен. Под конвоем казаков нас доставили в лагерь для военнопленных в Дарницу, под Киевом. Никогда в жизни не забуду ужасных условий, в которых находились там пленные: голод, холод, болезни и грязь.
Единственное спасение мы видели в поезде, который ежедневно увозил пленных из лагеря на работы во внутренние губернии России. Однажды, когда вновь прибыл этот поезд, чтобы наполнить свои вагоны живым грузом, я, с трудом собрав последние силы, добрался до одной из теплушек. Меня охватила нестерпимая жажда жизни. В давке какой-то казак больно ударил меня нагайкой. Но я сразу даже не заметил этого, настолько я радовался тому, что проник в вагон.
Этот эшелон следовал в Сибирь. Русские солдаты не проявляли к нам враждебности. Нередко они старались помочь нам. [56]
В декабре 1915 года мы прибыли в Оренбург. Лагерь для военнопленных находился на окраине города на большом пустыре, обнесенном забором. До войны здесь устраивались ярмарки, на которых татарские баи торговали различными товарами и даже женщинами. Каждому татарину его магометанская религия разрешала иметь до семи жен. На ярмарке богатый бай мог купить приглянувшуюся ему женщину и пополнить свой гарем.
Но и здесь, в Оренбурге, в глуши гигантской русской империи, власти относились к нам также бесчеловечно, как и в Дарнице. Нам часто приходила в голову поговорка: «Хрен редьки не слаще».
В царской России, в каком бы лагере мы ни находились, военнопленные вместе со всем русским народом всегда чувствовали казацкую нагайку. Ежедневно из нашего лагеря вывозили по нескольку трупов. Люди не выдерживали голода, жестоких морозов и различных болезней. Так по воле кучки мерзавцев, посылавших на бойни мировой войны миллионы бедняков, из жизни безвременно уходили молодые, еще недавно здоровые люди.
Но все же, несмотря на тяжелые условия, моя любовь к жизни не остывала. Единственный путь к спасению я видел в полевых работах в деревне. Поэтому каждое утро я по нескольку часов выстаивал у входа в лагерь, надеясь, что какой-нибудь казак или крестьянин возьмет меня в батраки. Мне повезло. Однажды один богатый крестьянин из деревни Ивановки предложил мне работу. Я с радостью согласился. Меня вызвали в канцелярию к начальнику лагеря — мой будущий хозяин уже успел попросить отпустить меня для работы в его хозяйстве. Начальник лагеря равнодушно согласился, заметив при этом, что все равно каждое утро из лагеря приходится вывозить замерзших «австрияков». Крестьянин радовался, что ему удалось заполучить дешевого работника. Моя же радость была безгранична. Наконец я покидал этот проклятый лагерь. На санях мы отправились в Ивановку, находившуюся в 82 верстах от Оренбурга.
На пути в лагерь крестьянин помечал дорогу, чтобы не заблудиться на обратном пути. Но начался сильный буран, и его пометки занесло снегом. В такую метель нетрудно было заблудиться. После долгих блужданий мы выехали к постоялому двору в балке, занесенной снегом. [57]
Корчма была полна татар, они распивали горячий чай. Мы тоже согрелись чаем и закусили. Хозяин постоялого двора указал нам правильный путь. Мы снова сели в сани и отправились в Ивановку. Добрались до нее лишь в полночь. От страшного холода я посинел, хотя хозяин, опасаясь, как бы я окончательно не замерз, завернул меня в свой овчинный тулуп. Хозяйка быстро вскипятила крепкого вишневого чая. Я сразу же выпил несколько чашек. Крестьянин угостил меня самогоном, советуя хорошенько пропотеть, чтобы не простудиться. На другой день, проспав до обеда, я проснулся совершенно здоровым. Я понимал теперь, почему хозяин так безбожно напоил меня не только чаем, но и самогоном. После обеда я осмотрел его обширное хозяйство. У него было четыре лошади, четыре верблюда, десять коров, десяток телок, двадцать пять овец, две козы и пять свиней. И за всей этой скотиной теперь должен был ухаживать я. Работы было по горло. И хотя мне платили всего два рубля в месяц, я был очень доволен: по крайней мере живым выбрался из лагеря, где я бы умер голодной смертью. А тут мне жилось довольно сытно, хотя время было военное.
Рождество 1915 года было моим первым рождеством в России. Этот праздник я провел вдали от близких, в занесенной снегами деревушке Ивановке Оренбургской губернии.
Однажды в деревню приехали три венгра. Они рассказали, что, имея специальность, можно хорошо устроиться в городе. Они говорили, что в Оренбурге нуждаются в мастеровых и что там хорошо платят. Поразмыслив над этим, я решил идти в город. Ночью 15 апреля 1916 года я незаметно покинул дом моего хозяина и вместе с приятелем Штефаном Яношем отправился в Оренбург. Мы избегали дорог и шли бескрайними полями. Вокруг расстилалась огромная, гладкая, как стол, равнина. Над головой мириадами звезд сверкало ночное небо.
К обеду мы добрались до небольшой казачьей станицы. Здесь с нами произошла неприятная история. Утолив жажду в ручье, мы решили немного вздремнуть после долгого и утомительного пути и направились к стоявшей неподалеку копне сена. Лишь только мы сделали [58] несколько шагов, нас сразу же окликнули. Сначала мы не поняли, в чем дело. Однако вскоре все стало ясно. Казацкий урядник признал в нас «австрияков» и отвел в свою канцелярию. Там он приказал нам раздеться догола. Как только мы предстали перед господином урядником в костюме Адама, он начал стегать нас кнутом. При этом он страшно сквернословил.
Правда, и мы не молчали. Чертовски больно, когда стегают кнутом. Пытаясь оправдаться, мы сказали, что хозяин нас отпустил, так как не мог обеспечить работой. Урядник не поверил этому, и действительно, трудно было поверить, чтобы весной зажиточный крестьянин не мог найти применение для такой дешевой рабочей силы, как военнопленные. Что и говорить, всыпал нам урядник крепко. После этой церемонии грозный начальник вызвал кучера и приказал отвезти нас в соседнее село, чтобы выяснить, не бежали ли мы оттуда. Мы, конечно, скрыли название деревни, в которой работали.
В село кучер привез нас к вечеру. Староста, видно добрый человек, оставил нас на ночлег, предложив наутро отвезти в соседнюю деревню. Кучер, видя, что беглецов никто не опознал, попросил постелить для нас в конюшне соломы. Мы обнаружили, что конюшня не заперта, и от волнения не смогли сомкнуть глаз, хотя спать нам очень хотелось, особенно после полученного в тот день «массажа». Но разве можно уснуть, когда есть возможность бежать! Затаив дыхание, боясь нарушить тишину хоть одним словом, мы пролежали до полуночи. А потом смело вышли из конюшни. Темная ночь укрыла нас. К утру мы добрались до какой-то татарской деревушки. Здесь нам уже не грозила опасность. Местные жители оказались очень добрыми людьми. Мы купили печеной конины, кумыса и пошли в ближайший лесок. Там закусили и решили отдохнуть. Нас разбудил скрип проезжавшей по дороге телеги. В вознице я узнал своего хозяина. Нам пришлось терпеливо ждать, пока он не проехал по направлению к Ивановке. Потом мы вышли из лесу и к вечеру добрались до Оренбурга.
В городе мы сразу же явились в контору по делам военнопленных, находившихся на территории Оренбургской губернии, и попросили предоставить нам какую-нибудь работу. На вопрос, где мы работали до этого и откуда прибыли, мы ответили, что пришли из Ивановки. [59]
При слове «Ивановка» у чиновника от радости загорелись глаза:
— Ага, так вашу мать, так это вы, птенчики, удрали из Ивановки? А вас здесь только что искали.
Мы сделали вид, будто ничего не поняли. Однако даже покорное выражение наших давно не бритых физиономий не могло предотвратить ожидавшей нас беды. Повторилась старая песня: нагайка и каталажка. Но там мы долго не просидели. Через полчаса стали кричать, что нам нужно выйти по большой нужде. Ничего не помогало. Но мы были настойчивы и все громче повторяли нашу просьбу. Часовой, видимо, осознал важность и определенную справедливость нашей просьбы. Он сжалился и выпустил нас. Да, выпустил, старый добряк, и больше уже не видел. Мы убежали. И когда ворота остались позади, мы послали ко всем чертям часовых и полицейских.
В поисках работы мы отправились в центр города. Я быстро нашел работу в небольшой столярной мастерской, где изготавливались рамки всех размеров и оттенков для икон святых и мучеников:
Столярное дело я знал, и русские мастера говорили, что мой рубанок находится в хороших руках. Я был счастлив, что нашел работу и что мной довольны. В мастерской меня кормили и платили пять рублей в неделю. Спал я на верстаке.
В конце февраля 1917 года в России произошла буржуазно-демократическая революция. Русский народ сбросил с трона царя Николая, к власти пришла буржуазия. «Хрен редьки не слаще», — думал я. До тех пор пока у власти стоят богачи, бедноте лучше не будет. Крестьяне и рабочие не получили от буржуев ни свободы, ни хлеба, ни земли. Эти господа умели очень красиво говорить, особенно о войне. Русский солдат, дескать, должен сознавать величие эпохи и воевать до последней капли крови, до окончательной победы. Они проповедовали то же самое, что и царь, только более красивыми словами. В армии нам тоже все время внушали, что мы должны воевать во славу его императорского величества Франца Иосифа. Но для каждого из нас жизнь была дороже Франца Иосифа. И вот к такой же войне «до последнего вздоха» призывала сейчас русская буржуазия. [60]
7 ноября 1917 года русские рабочие и крестьяне, возглавляемые большевиками и Лениным, покончили со всеми, кто долгие годы эксплуатировал народ.
Как только свершилась социалистическая революция, пленным предоставили полную свободу и с ними стали обращаться как со свободными гражданами. Работали мы теперь по восьми часов в день и получали столько же, сколько и русские рабочие. Постепенно у нас открывались глаза на коренные изменения, происходившие в России после социалистической революции.
Теперь мне хочется рассказать о вооруженном восстании в Оренбурге.
Оренбург — большой город. В то время в нем было много красивых православных церквей, магометанских мечетей и даже католических костелов. Город был полон такой нечисти, как кадеты, юнкера и богатые казаки. Все они были против большевиков и Советской власти. Поэтому условия для вооруженного восстания пролетариата в Оренбурге были тяжелыми. Первые попытки рабочих совершить переворот окончились неудачей. Завязались тяжелые уличные бои между белогвардейцами и рабочими отрядами, организованными в Красную гвардию. Результаты этих боев особенно были заметны на одной из центральных улиц, где на залитой кровью мостовой лежали изрубленные казачьими шашками рабочие. Отряд Красной гвардии под напором превосходящих сил контрреволюции был вынужден отступить из Оренбурга на Самару. Во время этих боев мы, пленные, не смели выйти из дому. Как только кто-нибудь из нас появлялся на улице, казаки и белогвардейцы немедленно открывали стрельбу. Контрреволюционеры не доверяли нам, и не без оснований. Они расстреляли сто пятьдесят наших пленных — печатников, изъявивших желание возобновить работу в типографии.
В конце 1917 года жизнь в городе стала невыносимой. Казацкая нагайка свирепствовала повсюду.
Однажды казаки пришли в мастерскую и заставили мастера Симонова и меня изготовить мебель для какой-то их канцелярии. Нас предупредили, что если мы не выполним заказ в срок, то они до смерти забьют нас нагайками. Хочешь не хочешь, пришлось работать. Симонов, убежденный большевик, постоянно подбадривал меня. [61]
Он говорил, что нужно как-нибудь продержаться, что от Самары уже идут части Красной гвардии и скоро они будут в Оренбурге. Я часто ходил на нелегальные собрания большевиков, которым сочувствовал. Там я видел большую карту России — на ней флажками отмечалось движение Красной гвардии. Так нас информировали о положении на фронте. 18 декабря 1917 года я был принят в члены партии большевиков. Я многим обязан моему мастеру Симонову, который открыл мне глаза на происходившие в то время события и помог мне найти верный путь в жизни.
В один из январских дней 1918 года мастер принес радостное известие: Красная гвардия находится всего лишь в нескольких километрах от Оренбурга. Скоро, может быть через день-два, она будет здесь. И действительно, уже на другой день красная артиллерия начала обстреливать город. Казаки и белогвардейцы не хотели сдавать Оренбург без боя. Отступая, они уничтожали все, что попадалось под руку. Белогвардейцы старались разрушить Оренбург. 18 января 1918 года отряды Красной гвардии заняли город. В этом им помогли и рабочие Оренбурга.
Сколько было радости! Жители с революционными песнями вышли на улицы города. Вместе с народом, с простыми людьми радовались победе и мы, военнопленные. За несколько дней Красная гвардия навела порядок, и жизнь в Оренбурге вошла в нормальную колею.
На третий день после освобождения Оренбурга городской Совет обратился к населению с призывом добровольно вступать в ряды Красной гвардии. У Советской власти было еще много врагов, с которыми следовало покончить, чтобы наладить мирную жизнь граждан. Обращение городского Совета встретило поддержку. За несколько дней в ряды Красной гвардии вступило около девяти тысяч добровольцев. Симонов и я записались в первый же день. В ряды Красной гвардии вступили многие бывшие солдаты австро-венгерской армии. За первые два — три дня в Красную гвардию было принято более 1000 человек — около 300 венгров, столько же словаков, почти 200 немцев, около 150 румын и столько же хорватов, словенов и сербов. Это был настоящий интернациональный полк, его командиром был почтовый работник товарищ Кобзов. Меня определили в 3-й взвод [62] 2-й роты. Командовал взводом мой мастер Симонов. Вскоре после формирования полк получил приказ занять одну из крупных казачьих станиц, из которой казаки совершали по ночам бандитские налеты на Оренбург.
Находясь в рядах Красной гвардии, мы одновременно работали и учились. Помимо службы в дежурном отряде, я в числе других товарищей продолжал работать в столярной мастерской. Нас предупредили, что при звуках сирены, означавших тревогу, мы должны немедленно явиться в свою часть.
При Советской власти нам, бывшим пленным, работалось и жилось намного лучше. Особенно нас радовало то, что к нам относились, как к равноправным гражданам. Нас называли товарищами. А ведь при царизме и при Керенском, в период хозяйничанья, в Оренбурге белогвардейцев с нами обращались хуже, чем со скотиной. Если хозяин не хотел, чтобы у него подыхала лошадь или верблюд, — он их кормил. А я хорошо помню, как, бывало, из лагеря военнопленных ежедневно вывозили трупы. Господа капиталисты радовались, что многие из нас умирают. А Советская власть сделала нас настоящими людьми. Партия большевиков спасла тысячи и тысячи пленных, которые неминуемо погибли бы в лагерях от голода, холода и болезней.
Богатые казаки, торговцы и чиновники не хотели смириться с тем, что они уже больше не хозяева города. Мне запомнился случай, который произошел в то время в Оренбурге.
Однажды скрывавшиеся в окрестностях города контрреволюционеры зверски убили одного нашего артиллериста. Мы все пошли проводить его в последний путь. На кладбище над гробом убитого товарища командир полка Кобзов произнес краткую речь. В этот момент из города послышалась сильная стрельба. Мы бросились туда. Оказалось, что белогвардейцы, надеясь использовать наш уход из города, пытались устроить там контрреволюционный переворот. Они решили показать клыки, которые давно следовало выбить. У каждого белогвардейца на рукаве была белая повязка. Озверев, они носились по городу и стреляли в кого попало. Несколько человек — жертвы этих бандитов — лежали в крови. Но разгул [63] контрреволюции продолжался недолго. Красная гвардия быстро навела порядок. В течение дня красногвардейцы осмотрели каждый дом и реквизировали много оружия и боеприпасов. Было задержано несколько десятков белогвардейцев, многие из них имели при себе пистолеты и гранаты. Суд над бандитами был коротким и справедливым, судил сам народ.
Такие происшествия случались в Оренбурге и позже, но отряды Красной гвардии всегда успевали подавлять восстания белогвардейцев в самом начале. Бандиты, видя, что каждое их выступление встречает все более решительный отпор, притихли, поджали, как говорится, хвосты.
В мастерской я работал через день. Ночью меня вместе с несколькими товарищами посылали патрулировать. Каждое утро я должен был докладывать городскому комиссару Красной гвардии о том, как прошла ночь в нашем районе. Я старался выполнять задание со всей добросовестностью.
Летом 1918 года на помощь белой армии пришли чехословацкие легионы. Осенью 1918 года казаки, юнкера и прочая нечисть, в большом количестве собравшиеся в Оренбурге, осуществили в городе контрреволюционный переворот. В то время там находился лишь небольшой отряд Красной гвардии. Хотя красногвардейцев было намного меньше, чем белых, они дрались героически. Бои были очень упорными. Все же ночью под давлением превосходящих сил противника нам пришлось оставить город. Наш интернациональный полк отступал к Актюбинску и далее на юго-восток. Некоторые отряды Красной гвардии отступили из Оренбурга в направлении Орска. Под Актюбинском мы сражались с чехословацкими легионерами и белоказаками. Помню, однажды мы подпустили противника очень близко и потом открыли сильный огонь из винтовок, пулеметов и имевшихся у нас небольших орудий. Белоказаки сразу отступили, но легионеры начали отстреливаться. Перестрелка продолжалась до ночи. Среди легионеров было много убитых и раненых, попало и белоказакам. С нашей же стороны потерь не было, так как перед боем мы хорошо укрепились. Наш полк не спал всю ночь, опасаясь нового нападения белоказаков. Но утром мы не увидели ни одного [64] белогвардейца. Враг отступил. Мы спокойно вздохнули и на радостях закурили. К нам подошел командир полка товарищ Кобзов. Он призывал нас держаться стойко и говорил, что недалек тот день, когда все враги Советской власти будут уничтожены. В это время наш полк вошел в состав Красной Армии.
Зимовали мы южнее Актюбинска. Зима 1918/1919 года была очень суровой. С помощью местного населения мы продержались здесь весь период холодов и отразили все вылазки противника.
22 января 1919 года Оренбург снова был освобожден Красной Армией.
Наш полк вступил в город в конце февраля. Жители встречали нас, как старых знакомых. После тяжелых боев и лютых морозов все нуждались в отдыхе. Нам дали двухнедельный отпуск. Я остался в Оренбурге и по-прежнему работал в столярной мастерской.
Немного позднее, в мае 1919 года, бойцам интернационального полка сообщили, что, кто хочет, может ехать домой. Желающих вернуться на родину в Красной Армии набралось около 500 человек.
Через три недели нам предоставили поезд, в котором мы добрались до Жмеринки на Украине. Дальше шли пешком: рельсы были сняты. Однажды в пути нам встретился русский человек в гражданской одежде и поинтересовался, куда мы идем. Мы сказали, что одни направляются в Чехословакию, другие — в Венгрию или Австрию. Тогда он предупредил нас, что кругом рыскают банды Петлюры и Деникина и если у нас есть какие-либо советские документы, то лучше их уничтожить, так как если бандиты найдут их, то нас тотчас же расстреляют. Он рассказал, что недавно они расстреляли шестерых венгров, у которых были обнаружены такие документы. Нам очень хотелось вернуться домой, и, посовещавшись, мы решили уничтожить документы, хотя очень дорожили ими. После этого мы привязали на палки белые платки, чтобы в нас не стреляли, и пошли дальше. Вскоре нас задержали дозоры белых и доставили в штаб, где мы подверглись тщательному обыску. Нас спросили, откуда мы идем. Мы ответили, что из Оренбурга, и стали рассказывать им «последние городские новости», что в городе, дескать, сейчас хозяин атаман Дутов. Нам поверили. [65] Больше того, белые сказали, что скоро из Тарнополя будет поезд, который пойдет в Ужгород, и отпустили нас. Мы сели на поезд и через некоторое время были в Ужгороде. Я подумал, что наступил конец моим переживаниям, но в Ужгороде жандармы снова посадили меня на четыре дня в кутузку, обвинив в приверженности к большевизму. Я говорил, что я не убийца, не вор и меня не за что арестовывать. Я словак, воевавший пять лет за свою родину и теперь возвращающийся домой в Банску-Штявницу.
— В Штявницу не пойдешь, — отвечали жандармы. — Пошлем тебя этапом в Кошице и дадим тебе, чтобы не было скучно, конвой.
В Кошице меня продержали два дня в бывших казармах гонведов{2}. Через два дня меня послали на медицинский осмотр. Лекарь приказал мне немедленно отправляться в свой полк в чешский город Часлав. Он снабдил меня «маршрутом», который я должен был отмечать на пути следования у каждого начальника станции, где буду останавливаться. «Ну, — думаю, — с меня хватит, катитесь вы ко всем чертям!» Я спокойно доехал до города Врутки в Словакии, а оттуда вместо Часлава отправился в Банску-Штявницу. Там я вскоре нашел работу на заводе Гутмана. Однако через месяц меня уволили, сказав, что я большевик.
— Если бы я стал держать тебя, — заявил мне Гутман, — ты бы перепортил всех моих рабочих. А потом что бы я с ними делал?
На это я ответил, что господину Гутману не следует особенно огорчаться, потому что скоро явятся большевики и сами с ним рассчитаются. Гутман надулся, как индюк, и поспешил открыть мне дверь на улицу. Так я очутился за воротами завода.
Я отправился в город Лученец, там устроился на фирме «Черей», где проработал всего три месяца. Как и на заводе Гутмана, здесь я много рассказывал рабочим о России. Я призывал их на борьбу с буржуазией по примеру русских. [66]
В заключение я хочу сказать, что коммунистом меня сделала Страна Советов. В деле построения социализма я участвую уже 40 лет. В своей родной Коммунистической партии я буду работать до последнего дня своей жизни. Когда мне случается слышать от каких-нибудь бездельников или отсталых людей недовольство политикой Компартии, я им привожу примеры из своей жизни, причем такие, что они сразу умолкают.
Я бы хотел, чтобы на моей могиле поставили пятиконечную звезду, под которой написали бы: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» [67]