Красноармеец Лешка
Ольга СИКОРОВА (родилась в 1901 году) — русская, чехословацкая гражданка, член КПЧ с 1946 года (до этого была членом КПЧ в 1922–1937 годах).
С 1917 года служила в Красной гвардии и затем в Красной Армии. С мужем, И. Сикора, в 1922 году приехала в Чехословакию. С 1931 по 1937 год жила в СССР. В 1937 году вернулась в Чехословакию. В 1945 году работала в советской военной комендатуре в городе Трнаве. В 1950–1953 годах была заведующей молочным магазином.
В настоящее время — пенсионерка. Ведет активную общественную работу в районном отделении Союза чехословацко-советской дружбы в Пиештяны.
В феврале 1917 года я — шестнадцатилетняя девушка — работала прислугой у одной барыни в Орле. Однажды, отправившись за водой, я услышала доносившиеся из города шум, песни, музыку. И мне, конечно, захотелось узнать, что там происходит. Я поспешила домой, чтобы доложить обо всем своей хозяйке и спросить у нее разрешения пойти в город. Заинтересовавшись, барыня сразу же отпустила меня.
В городе я услышала, что произошла революция. Вначале я не понимала смысла этих слов, но я видела улицы, полные народа, — там были рабочие, солдаты, кустари, торговцы, служащие.
Демонстранты с красными повязками на рукавах двигались к центру города, неся красные знамена. Я присоединилась к демонстрантам. Перед городской [38] управой состоялся митинг. Потом народ, распевая революционные песни, двинулся к городской тюрьме освобождать политических заключенных. Сорвав ворота тюрьмы, рабочие вынесли на плечах всех политзаключенных. У заключенных был очень измученный вид, ведь многие из них просидели в тюрьме много лет.
Мне хорошо запомнился один, почти старик, который просил разрешить ему хотя бы потрогать красное знамя. И когда ему дали знамя, он поцеловал его со слезами на глазах.
От тюрьмы толпа снова пошла к городской управе, где с речами выступали только что освобожденные политзаключенные.
Потом до глубокой ночи народ ходил по городу, распевая песни. Все улыбались, шутили и радовались. Наконец-то пришла свобода...
Когда я поздно вечером вернулась домой, барыня спросила, что происходит в городе. Не скрывая радости, я ответила, что мы делали революцию.
— Что, что? — удивилась она.
— Ну, мы освободили политзаключенных, гуляли по городу и пели революционные песни, — объяснила я.
Вскоре после Февральской революции я ушла от барыни и вернулась домой. Мачеха встретила меня неприветливо. В это время у нас гостил мой дядя Василий Воробьев — шахтер из Донбасса. Я попросила его взять меня с собой. Видя, что у меня дома не жизнь, а настоящий ад, он согласился. Так я стала работать на шахте № 12. Мы часто виделись с дядей, он был моим добрым советчиком и защитником. Жизнь моя изменилась, я прилично зарабатывала, имела жилье. И главное — никто на меня не кричал.
Но вскоре со мной произошла неприятная история. Однажды в шахте ко мне начал приставать мастер. Я ударила его лампой. Он выругался и пригрозил мне увольнением. Я испугалась и почувствовала себя очень несчастной. После смены я рассказала обо всем дяде. Дядя на следующее утро привел меня в контору шахты, где был и мастер. Я дрожала от страха. В присутствии мастера я снова по порядку рассказала обо всем. Как велико было мое удивление, когда в ответ никто на меня не закричал и я не услышала ни одного плохого слова. Наоборот, досталось мастеру: его отстранили от [39] должности, назвали прихлебателем. На шахте много смеялись, узнав о том, что такая маленькая девушка (я была невысокого роста) не побоялась ударить лампой самого мастера.
Вскоре произошла Октябрьская революция. Я многое узнала, поняла разницу между властью господ и властью Советов.
Между тем контрреволюция Дона во главе с атаманом Калединым начала активизироваться в районе Новочеркасска и непосредственно в Донбассе. В начале декабря 1917 года к нам на шахту прислали комиссара. Вечером в клубе состоялось собрание, на котором мы узнали, что Донбасс в опасности, что на него наступают контрреволюционные части донских казаков, кадетов и юнкеров генерала Каледина. Комиссар рассказывал о зверствах белых и призывал шахтеров вступать в Красную гвардию для защиты Советской власти. Когда наши парни стали записываться в Красную гвардию, записалась и я, назвав себя Алексеем Миронычевым. 6 декабря меня включили в 1-й Харьковский пролетарский отряд и выдали винтовку.
После двухнедельного обучения нас отправили на фронт. Около станции Дебальцево я впервые приняла участие в бою. Бой был тяжелый. Рабочие, шахтеры, никогда ранее не державшие в руках оружия, мужественно дрались с опытными белыми офицерами, юнкерами и казаками и захватили станцию. Но через три дня белые, к которым подошло подкрепление, ночью пошли в атаку. У нас не хватало боеприпасов, и нам пришлось от станции Дебальцево отойти в район нашей шахты. Здесь в отряд вступили новые добровольцы.
В начале января мы опять пошли на штурм Дебальцева и после упорного боя овладели станцией. Затем двинулись дальше — на Зверево, но боя решили не начинать, так как не знали, в чьих руках соседняя станция Лихая. Если она в руках белых, то они могли бы нас окружить в Звереве и уничтожить.
Вскоре мы получили сообщение, что в Лихой наши, но в Зверево прибыли новые части белых. Нужно было уточнить силы противника, и командир отряда направил в Зверево двух молодых красногвардейцев. Одного из них я хорошо знала — ему было около семнадцати лет. [40]
К вечеру ребята не вернулись. Тогда командир послал в разведку меня.
Я вышла ночью, одетая в женское платье, в сопровождении двух красногвардейцев, которые проводили меня почти до села. В руках я держала молочный бидон.
В Звереве все еще спали. Я направилась на железнодорожную станцию. Там по перрону бегали, чтобы согреться, несколько белогвардейцев. Побоявшись войти в здание станции, я по другой стороне улицы возвратилась в село. Когда рассвело, я опять пришла на станцию. Здесь уже было несколько женщин, они торговали молоком, яйцами и другими продуктами. Я присоединилась к ним.
Через некоторое время из здания вокзала вышла группа белогвардейцев и железнодорожников. Остановившись на перроне, они начали о чем-то оживленно разговаривать. Я отделилась от торговок и приблизилась к ним. Один из белых говорил, что скоро проснется командир и учинит суд. Когда мимо меня проходил пожилой железнодорожник, я поинтересовалась, о ком идет разговор. Железнодорожник сказал, что будут судить красных.
— А много их? — спросила я.
— Двое.
«Не наши ли это разведчики?» — встревожилась я.
Вскоре четыре офицера провели пленных. Да, это были наши ребята! Один из них узнал меня и едва заметно улыбнулся. Офицеры ввели их в вагон, где находился штаб отряда. Около вагона моментально собралась толпа. Я услышала, что наших разведчиков схватили на железнодорожной платформе, когда они вытаскивали из пушек замки.
Через некоторое время красногвардейцев вывели. Они были в нижнем белье, босиком. Когда они шли вдоль вагонов, один из красногвардейцев сказал конвоиру:
— Стреляй, что тянуть.
Тот выстрелил, но попал бойцу в плечо. И вдруг наши ребята прыгнули под вагон и побежали в поле. Казаки бросились за ними. Побежала и я. Скоро один из казаков нагнал раненого бойца и ударил его саблей. Красногвардеец упал. Схватили и второго красногвардейца. Его тоже изрубили саблями. Изуродованные тела [41] положили в сани, отвезли в ближайший овраг и бросили в снег.
Эта ужасная картина на меня так подействовала, что я не могла двинуться с места. Какая-то женщина, поняв мое состояние, увела меня с собой.
Мне пришлось остаться в Звереве до вечера. Спрятаться было негде, и я боялась, что меня могут поймать. Это был самый длинный день в моей жизни. Но наконец наступили сумерки, и вскоре я была уже у своих. Прошло немало времени, прежде чем я пришла в себя и обо всем рассказала.
Командир отдал приказ о наступлении. Красногвардейцы горели ненавистью и хотели скорее отомстить за своих товарищей. Утром при поддержке 1-го Костромского отряда, наступающего со стороны станции Лихая, мы заняли Зверево, где я встретила другого своего дядю — Павла Воробьева, который служил в 1-м Костромском отряде. Он стал звать меня в свой отряд. Наш командир пошел мне навстречу, и я стала красногвардейцем 1-го Костромского отряда. Меня назначили подносчиком патронов к пулемету.
В Звереве мы разделились: 1-й Харьковский пролетарский отряд двинулся на юг, а Костромской отряд остался на станции Зверево. Между тем через станцию, которая находилась в наших руках, уже несколько дней проходили эшелоны вооруженных казаков, возвращающихся с фронта в Новочеркасск. Их пропускали, не отбирая оружия. Вскоре мы дорого поплатились за эту оплошность.
Мы наступали на поселок Янов, расположенный приблизительно в семи верстах от Новочеркасска. Белые отчаянно сопротивлялись. Вокруг пулемета, к которому я подносила патроны, рвались снаряды. Дядя (он тоже был подносчиком патронов) просил меня остерегаться, но я только отшучивалась: я, мол, настолько мала ростом, что белые меня не увидят. И вдруг совсем рядом разорвался снаряд. Что было дальше — не помню. Когда очнулась, смотрю — лежу в телеге. Сильно гудит в ушах, из левого уха сочится кровь. Я очень плохо слышала. Товарищи рассказывали, что при взрыве меня засыпало землей; ранен был и мой дядя. А бойцы, которые находились недалеко от нас, были убиты. [42]
Поселок мы все же заняли. И когда артиллерия из Янова начала обстреливать Новочеркасск, я только видела вылетавший из орудий огонь, но выстрелов не слышала. Потом я стала снова слышать, но уже не так хорошо, как прежде. Может быть, я вылечилась бы, если бы сразу легла в госпиталь. Но я этого не сделала, так как мне хотелось участвовать во взятии Новочеркасска — гнезда атамана «Великого войска Донского».
Отряды Красной гвардии заняли Новочеркасск в феврале 1918 года. Белые были разбиты, остатки их войск отступили на Кубань. Первым в город вошел 1-й Харьковский пролетарский отряд, который вел атаку со стороны железнодорожной станции, за ним — 1-й Костромской отряд, штурмовавший город с другой стороны.
В Новочеркасске дядя получил приказ направиться в Орловскую губернию на хлебозаготовки; мне предоставили двухнедельный отпуск.
Когда я приехала домой, мачеха не приняла меня, заявив, что своей солдатской службой я осрамила наш дом. Тогда дядя (мы с ним ехали вместе) взял меня с собой.
Отпуск кончался, а я не знала, как добраться до части: попасть на юг было нелегко. Ходили только воинские поезда. Угля не было, и паровозы топили дровами. Пройдет состав несколько километров и снова стоит. Дорога отнимала целые недели, особенно если далеко ехать. До Старого Оскола я добралась на паровозе. Дальше поезда не ходили, и мне посоветовали идти пешком на станцию, расположенную на другой ветке железной дороги. Через эту станцию должен был пройти специальный поезд, в котором ехал комиссар. Так я и сделала.
Поезд там действительно стоял. Но бойцы не подпустили меня к составу. Я их просила, умоляла, а они отгоняли меня. В этот момент какой-то человек в гражданской одежде выглянул в окно вагона и спросил, что происходит. Я рассказала ему, что у меня кончился отпуск и я должна явиться в свою часть, а меня не пускают в вагон. Тогда он приказал бойцам пропустить меня. В дороге он расспрашивал меня о том, откуда я, есть ли у меня родители, на каком фронте мне пришлось воевать. [43]
Поезд остановился в Алмазной, так как дальше ехать было нельзя. Мой новый знакомый отвез меня в город, там мы распрощались. Здесь жила моя тетка, и я решила остановиться у нее. На другой день в Алмазную пришли немцы, а через день — гайдамаки, которые начали арестовывать и вешать всех, кто сочувствовал большевикам.
Спустя три дня после прихода гайдамаков к нам прибежал знакомый парнишка и рассказал, что гайдамаки арестовали и сильно избили его сестру за то, что она была в нашем отряде санитаркой. Мы с теткой решили бежать. Ночью добрались до железной дороги и пошли вдоль нее. Так, мы думали, безопаснее.
После долгих блужданий по югу Воронежской губернии нам удалось перейти фронт. Здесь в одном селе я встретила товарища, с которым мы вместе воевали против Каледина. Он сразу же отвел нас в штаб 1-го Волчанского полка. Меня направили во вторую роту. Бойцы стали звать меня Лешкой.
В июле 1918 года наша рота получила приказ освободить слободу Подгорную. Заняв ее, мы двинулись на Павловск. Перед Павловском, на самом берегу Дона, раскинулось большое село. А на противоположном берегу, на хуторе, засели белые и стреляли оттуда из орудий и пулеметов. Подойти к реке было невозможно. Вечером меня вызвал командир роты Левченко. Он приказал мне переодеться в женское платье и пойти в разведку вместе с Ваней, одиннадцатилетним пареньком. Ваня был одет, как деревенский парнишка. Я его хорошо знала — мы с ним не раз ходили на такие задания.
Еще не начало светать, когда нас перевезли на лодке на левый берег Дона и высадили у леска, за которым расположилось село. За селом белые расставили орудия. Мы должны были разведать, сколько там солдат, орудий, где и какие части размещены.
Мы узнали, что на колокольне находится наблюдательный пункт, там же стоят пулеметы. Когда мы приблизились к орудиям, нас окружили казаки и стали допытываться, почему мы здесь шатаемся.
— Идем к тетке в Павловск за солью, — отвечали мы. Соль тогда очень трудно было достать.
Казаки отвели нас к офицеру. Ему мы повторили то [44] же самое. Офицер стал расспрашивать нас о красных, много ли их.
— Красных в десять раз больше, чем казаков, — отвечали мы.
Я попросила офицера не задерживать нас и отпустить в Павловск, так как дома лежит больная мать. Ваня жалобно захныкал. Офицер приказал отпустить нас. Проходя мимо орудий, мы сосчитали их.
Солнце зашло, надо было торопиться. Пробиваясь через лес к Дону, мы натолкнулись на казачий дозор. Я сразу же стала бить Ваню, а он, словно по команде, принялся плакать. Один из казаков окликнул меня и спросил, почему я так немилосердно колочу паренька.
— Это мой брат, — раздраженно ответила я, — он пас коров, рыжая телка, самая лучшая, куда-то отбилась.
И я с еще большим азартом принялась колотить Ваню, спрашивая между тем казака, не встречал ли он в лесу телку с белой звездочкой на лбу. Он покачал головой, нет, мол, не видел, и предупредил, чтобы мы поменьше шатались по лесу, потому что красные все время стреляют. Поблагодарив казака, я с Ваней отправилась дальше, не переставая ругать его за «пропавшую телку». Вскоре мы добрались до Дона, спрятались в кустах и стали ждать наступления темноты. А когда наступила ночь, Ваня свистнул. Вскоре появились два красноармейца и переправили нас на правый берег Дона. Мы сразу же пошли к командиру роты и доложили о результатах разведки.
На другой день рано утром наша артиллерия открыла огонь по колокольне и уничтожила наблюдательный пункт противника и орудия. Через два дня Павловск был в наших руках. Но долго там задержаться нам не пришлось. Под напором белых, наступавших с двух сторон, нам пришлось покинуть город. Мы снова отступили на правый берег Дона и возвратились в Россошь, где раньше квартировала наша рота. Боеприпасы были на исходе. Чтобы добыть патроны, нашей кавалерии приходилось совершать ночные налеты. Правда, эти рейды не обходились без потерь. Из каждого такого налета не возвращались многие наши товарищи.
В октябре 1918 года белые попытались вытеснить нас из Россоши. Бой продолжался почти двое суток, но мы [45] удержали город. А на другой день вечером мы оттеснили контрреволюционеров и выгнали их из соседнего села, где находился сахарный завод. Только мы успели конфисковать несколько возов сахару и передать его сельсовету для раздачи детям и больным, как началась новая атака белых. Отбив ее, мы заняли Ивановку. Меня вместе с одним красноармейцем назначили в караул.
Утром снова объявили тревогу. Марш, бой и взятие станицы Алексеевки. Здесь, в станице, нас пригласил к себе один пожилой казак и угостил обедом. После обеда он запряг лошадей, чтобы мы могли вывезти раненых в безопасное место.
Я сказала казаку, что, если меня ранят, пусть он не бросает меня, потому что я очень боюсь попасть в плен. И меня действительно ранило, правда намного позже.
Случилось это 4 ноября. В тот день мы вышли из села, чтобы снова вступить в бой. Вскоре у оврага наш конный разъезд обнаружил белых. Они сидели там, ожидая, что мы сами наткнемся на их штыки. Разгорелся бой. Через некоторое время у меня кончились патроны. Штыка у меня не было, и я поняла, что надо укрыться. Но не успела я повернуться, как почувствовала сильный удар под лопатку и, вскрикнув от боли, выронила винтовку. Ощущение было такое, словно мне оторвало руку. Собрав последние силы, я бросилась бежать по распаханному полю. Изо рта и носа текла кровь. Я пробежала около двух километров, пока меня не заметили товарищи и не поспешили на помощь.
Я услышала, как командир роты крикнул:
— Сто-о-ой, Лешка ранен!
Я знаком дала им понять, чтоб они бежали дальше. Некоторые товарищи, бросившиеся мне на помощь, получили ранения, и нас, раненых, было уже семь человек. Меня положили на телегу, так как я совершенно обессилела. Казак, который нас вез, ожесточенно стегал лошадей, и они буквально летели по пашне. При каждом толчке я испытывала сильную боль. Мы ругали казака, но он не обращал внимания на протесты раненых и, стараясь скорее вывезти нас в безопасное место, еще усерднее стегал лошадей.
Наконец казак привез нас в поселок и передал [46] какой-то старушке. Увидев меня всю в крови, она запричитала:
— Сыночек мой золотой, что они с тобой, изверги, сделали?
А когда старушка сняла с меня гимнастерку, чтобы обмыть рану в правом плече, и увидела, что я девушка, она стала причитать еще громче.
— Что на белом свете творится, никого не щадят, изверги! — Она обняла мою голову. После смерти матери никто не был со мной так ласков.
Старушка промыла мне рану, сделала перевязку и накормила холодной простоквашей, что было очень кстати — у меня был сильный жар. Затем нас снова положили на телегу и отвезли в Россошь. В санитарном поезде по дороге в Воронеж я встретила первую годовщину Великой Октябрьской социалистической революции.
Через несколько дней нас привезли в Воронеж и поместили в госпиталь. Лежала я в мужской палате. Медсестра все время ругала меня, заставляя снять гимнастерку и брюки. Но я не могла остаться в одном белье. Я попросила врача выписать меня на домашнее лечение. После настойчивых просьб меня выписали.
Через некоторое время, немного подлечившись, я явилась в штаб 12-й дивизии, находившийся в Воронеже. Когда в штабе узнали, что я была недавно ранена, меня не пустили на фронт, а направили в часть, расквартированную в городе.
Вечером, подходя к казарме, я услышала какой-то шум и крики. Оказалось, это новобранцы «разговаривали» с командиром. Они требовали обмундирование и жаловались, что получили плохой ужин. А сколько раз мы на фронте не только не ужинали, но и не ели целыми днями, и никто не ругался с командиром, не требовал от него ужина.
Поведение новобранцев вызвало во мне негодование, и я стала объяснять им, в каких условиях приходилось воевать нам.
Через некоторое время я отправилась на станцию с намерением уехать в свой полк. На перроне, ожидая поезда, я случайно встретила нашего интенданта товарища Мальцева. Он очень обрадовался, увидев меня. Оказывается, меня уже считали погибшей. [47]
С большими трудностями я добралась до Евстратовки. Оттуда до Россоши пять верст нужно было идти пешком. В полк я пришла ночью. Командир направил меня до окончательного выздоровления на кухню. Едва я успела умыться, как объявили тревогу. Рота вместе с другими частями наступала на Бобров.
Маленький Ваня, который тоже был ранен и работал пока на кухне, где-то раздобыл гуся, и мы терпеливо ждали, когда гусь сварится.
Вдруг мы увидели, что из-за холма выбежали четверо красноармейцев. Сначала все подумали, что это раненые. Но ничего подобного! За ними появилась новая группа, за ней еще одна, более многочисленная, и, наконец, показались все остальные. Их преследовала конница казаков, стараясь прижать нашу роту к Дону. На станции началась сильная перестрелка. Мы получили приказ оставить железнодорожную станцию и отступить в село; станцию тотчас заняли белые. Добежав до села, мы увидели, что нас окружают. Свободным оставался единственный путь — к Дону.
Белые обстреливали нас. В шедший впереди броневик попал снаряд. Бойцы, едва успев выскочить из него, крикнули, чтобы мы не приближались к машине. Они подорвали броневик гранатой.
Наконец мы добежали до реки. Дон был покрыт тонкой коркой льда. Делать было нечего, пришлось идти по такому льду. Многие тогда утонули, некоторых сразила казачья пуля, но большинству все-таки удалось перебраться на другой берег Дона.
Командир роты пересчитал своих бойцов, и мы отправились в Валуйки.
Приближался вечер. На сердце было тяжело. Повалил густой снег, в двух шагах ничего нельзя было разглядеть. Снег падал за воротник и таял, мокрая шапка холодила голову. Мы промочили ноги, холод пробирал до костей. Страшно хотелось есть. Конная разведка, которая шла впереди нас, не возвращалась. Рано утром командир выслал пешую разведку. Вернувшись, разведчики доложили, что недалеко находится деревня, из которой белые ушли вчера вечером. Мы двинулись в деревню. На окраине на деревьях висели трупы наших кавалеристов-разведчиков. Их было восемнадцать человек, в том числе одна женщина. Все они были [48] раздеты донага. Раны, покрывшие тела, свидетельствовали об ужасных мучениях.
В этой деревушке мы остановились на отдых. До нас дошли слухи, что противник занял Россошь и красные отступили в неизвестном направлении. На этот раз мы были отрезаны от своих и даже не знали, где они находятся.
Лиски, Россошь и Валуйки находились в руках белых. Мы выслали дозоры в разных направлениях. Недалеко от Валуек дозор обнаружил группу раненых красноармейцев. Они были настолько истощены и измучены долгими переходами, холодом и голодом, что не могли даже держать оружия. Их привели в деревушку, перевязали и накормили.
От белых нас отделял Дон. Остатки разрозненных отрядов, находившиеся в близлежащих селениях, получили приказ сосредоточиться в нашей деревне. Так наша часть формировалась заново.
Окончательно окрепнув, я вернулась в свою роту и в конце декабря 1918 года снова приняла участие в боях.
Однажды вечером к нам прибежала жена одного бедняка, который помогал Советской власти. Она сказала, что казаки собираются казнить некоторых бедняков, в том числе и ее мужа, и просила нас спасти людей от смерти. Казацкая станица находилась от нас приблизительно в двенадцати верстах. Сразу же была объявлена тревога. На белых мы напали поздно ночью, когда они спали. Наша атака была неожиданной, и арестованных удалось быстро освободить. Среди них оказался священник, которого казаки хотели расстрелять за помощь раненым красноармейцам. Он сразу же вступил в Красную Армию и стал служить в нашей роте фельдшером (когда-то он изучал медицину, но так как у родителей не было средств на продолжение учебы, ему пришлось стать священником). По тем временам он был неплохим фельдшером, и к тому же, кроме него, у нас не было лекаря.
В конце января или в начале февраля 1919 года мы снова взяли Россошь. Я остановилась у своих старых знакомых. У них было большое горе: белые казнили хозяина дома за помощь красным. Когда мы останавливались здесь в последний раз, то отобрали у местного помещика все зерно и передали сельсовету для раздачи беднякам. Создали комиссию, председателем которой [49] избрали хозяина дома, где я жила. Все зерно он разделил очень справедливо, а себе, хоть сам очень нуждался, не оставил ничего. Но вот пришли белые, и началась расправа. Кто-то донес, что наш хозяин возглавлял комиссию по распределению зерна. Всех, кто получил зерно, заставили сдать его обратно да к тому же всыпали каждому по двадцать пять шомполов.
Контрреволюционеры казнили в Россоши тридцать два человека, в том числе и нашего хозяина. На казнь, которая происходила на кладбище, они согнали все село. Семьям было приказано закопать трупы без погребальной церемонии. Это еще более усугубило трагедию. По возвращении в Россошь мы откопали казненных и похоронили их с воинскими почестями.
В это время началась эпидемия тифа. Голод, холод и грязь способствовали быстрому распространению болезни. Врачей было мало, медикаментов не хватало. Люди вымирали целыми семьями. Однажды мы вошли в село, в котором почти все жители были больны тифом. Здесь нам пришлось основательно поработать: похоронить мертвых, оказать помощь больным. Нужно было побеспокоиться и о маленьких детях, оставшихся без родителей.
Тиф свалил и меня. Пролежала я около месяца, а когда начала выздоравливать, в казачьих станицах Казанской и Мигулинской вспыхнуло контрреволюционное восстание.
В начале апреля 1919 года я снова вернулась в часть. Наш полк переименовали в 107-й стрелковый полк. Вместе со 106-м полком мы получили приказ подавить восстание. Вести бои с восставшей контрреволюцией труднее, чем воевать на фронте, где противника видишь перед собой. Здесь же в тебя стреляют, а ты не знаешь, кто и откуда.
На полпути в Мигулинскую нас нагнал верхом на лошади один из оставшихся в хуторе Большом красноармейцев. Задыхаясь от ненависти, он сообщил, что, как только мы ушли, казаки напали на обоз, порубили всех раненых и скрылись, забрав с собой коней.
106-й полк продолжал путь на Мигулинскую, а мы вернулись на хутор Большой. Перед нашими глазами предстала ужасная картина: трупы красноармейцев, изрубленных шашками. Нам рассказали, как все это произошло. Когда мы с хутора отправились в Мигулинскую, [50] наши красноармейцы подтянули повозки к Дону и выпрягли лошадей. Бойцы стали умываться, некоторые брились, стриглись. Несколько красноармейцев, раздевшись, расседлали коней и ввели их в воду. И как обычно, в эту короткую минуту отдыха бойцы шутили, смеялись. Вдруг поднялся крик и раздались выстрелы. Бойцы выскочили из воды и увидели, что казаки окружили повозки и рубят раненых. Красноармейцы отчаянно защищались, но их было мало. К тому же нападение было неожиданным. Наши бойцы жестоко поплатились за допущенную неосторожность. 60 зарубленных красноармейцев мы похоронили в братской могиле на берегу могучего Дона.
На другой день рано утром казаки атаковали нас со стороны станицы Мигулинской, но мы остановили их огнем из пулеметов и винтовок. Красноармейцы старались бить по лошадям, потому что казак без коня не казак.
После короткого боя казаки бежали, оставив много убитых и раненых.
Из всего происшедшего мы сделали для себя выводы на будущее. Главное — бдительность и осторожность. Впредь мы повсюду выставляли на ночь караулы, спали обычно в одежде, а иногда и обутые, потому что враг мог напасть в любую минуту.
Однажды утром я почувствовала себя очень плохо и не смогла встать. Пришел фельдшер. Оказалось, я заболела возвратным тифом. Фельдшер очень расстроился, потому что у него не было никаких лекарств.
Через некоторое время я выздоровела. Мне предоставили отпуск, и я поехала в Донбасс, а оттуда — в Орел, где встретилась с моим будущим мужем Йозефом Сикорой, с которым была связана вся моя дальнейшая судьба.
Я уже не была Алексеем Миронычевым, или Лешкой, как звали меня в нашей роте, а Ольгой Сикоровой. Вскоре я вместе с мужем выехала в Чехословакию, где мы, участники революции и гражданской войны в России, рассказывали народу об этих событиях. Мы говорили, что все свершенное русским пролетариатом под руководством Коммунистической партии было сделано и в интересах трудящихся Чехословакии и всего мира.
С 1922 года я состою членом славной Коммунистической партии Чехословакии. Я всегда помню, что являюсь дочерью великого русского народа, и горжусь этим. [51]