«От Кубани до Волги были сборы недолги...»
Йозеф СИКОРА (родился в 1891 году) — словак, член КПЧ с 1945 года (ранее был членом КПЧ в 1922–1937 годах).
В 1915 году попал в плен к русским. В 1917–1922 годах служил в Красной гвардии и в Красной Армии. После возвращения в Чехословакию в 1922 году работал на заводе «Кобург» в Трнаве. В 1928–1937 годах жил и работал в СССР. В 1937 году снова возвратился в Чехословакию. До 1949 года работал на заводах в Трнаве.
В настоящее время — пенсионер, активный работник Союза чехословацко-советской дружбы.
До свидания, Австро-Венгрия
Когда я с грехом пополам окончил начальную, или, как ее тогда в Словакии называли, «пастушечью», школу, получив ничтожные знания по арифметике и еще более ничтожные по венгерскому языку, отец отправил меня на учение в кузницу. В те времена учеников называли мучениками, и это была горькая правда. Я тоже был мучеником. И хотя кузнец был мой шурин, он не жалел меня и частенько угощал подзатыльниками. Работать приходилось с пяти утра до девяти вечера, а кормили нас плохо.
По заключенному со мной договору мое учение окончилось через три года, в 1909 году. Позднее я работал [16] подручным мастера в разных местах, потом в Вене и, наконец, в Будапеште на пивоваренном заводе. Приходилось соглашаться на любую работу, лишь бы не быть безработным. В рабочей среде я впервые узнал о социалистическом движении и вскоре сам вступил в социал-демократическую партию Венгрии. В те времена, в 1911 году, на заводах Венгрии рабочий день доходил до двенадцати часов и даже более и первоочередной задачей венгерских социал-демократов была борьба за восьмичасовой рабочий день. Я помню массовую демонстрацию, которую организовали социал-демократы. В солнечный весенний день рабочие будапештских заводов вышли на улицы с красными флагами, требуя восьмичасовой рабочий день. Мы шли в колоннах по Будапешту. Вдруг на одной из улиц нас остановили полицейские и предложили разойтись. Мы, конечно, и слышать об этом не хотели, желая во что бы то ни стало попасть к зданию парламента. Между тем жандармы вызвали себе на подмогу конный отряд полиции. Получив поддержку, полицейский начальник снова потребовал, чтобы мы немедленно разошлись. Но так как мы не сделали этого, он отдал приказ разогнать колонну. Полицейские бросились на рабочих и начали их избивать. Лошади топтали людей. Было много раненых и даже убитых. Попало и мне. Полицейский ударил меня по голове тупой стороной сабли, да так сильно, что она гудела потом месяца три. К врачу никто из участников демонстрации не обращался, опасаясь доноса. Восьмичасового рабочего дня добиться так и не удалось.
В 1912 году меня призвали на военную службу. Служил я в 19-м егерском батальоне. Весной 1914 года был послан учиться на пулеметчика, а после должен был пройти специальный курс подковки лошадей. Пулеметы изучить я успел, а вот освоить подковку мне так и не пришлось. Началась война. Его величество император Австро-Венгрии призвал своих подданных стать под его знамена и грудью защищать границы империи. Мне, уже находившемуся на службе, не пришлось долго ждать. Наш полк был послан на фронт одним из первых.
Фронтовую жизнь описать довольно трудно. Скажу одно: она была настолько ужасна, что мне даже не хочется вспоминать об этом. Голод, грязь и вши нас мучили гораздо больше, чем атаки и снаряды русских. [17]
Помню, когда мы, голодные, съели консервы из своего неприкосновенного запаса, что было категорически запрещено, офицеры приказали связать нас и запереть в карцер. Некоторые попадали даже в военную тюрьму.
13 сентября 1915 года под Тарнополем я вместе с несколькими другими солдатами решил перейти к русским. Никому не хотелось умирать с голоду и еще меньше — за императора.
Вскоре нам удалось осуществить задуманное. Когда русские взяли нас в плен, они прежде всего спросили, не голодны ли мы. Видно, им уже приходилось иметь дело с австрийскими солдатами. Здесь, в плену, многие из нас впервые, с тех пор как попали на фронт, наелись досыта.
Из сборного пункта пленных нас отправили в Киев. Там уже собралось несколько тысяч пленных австро-венгерских солдат. На такую уйму голодных желудков здесь, конечно, не рассчитывали, и питания не хватало.
Из лагеря каждый день поезда с пленными уходили дальше, на восток. Я и мой друг Лайош Киш из города Нове-Замки попали в город Николаевск, Самарской губернии (ныне город Пугачев).
(В Николаевске мы жили в лагере для военнопленных в бараках. Кормили нас досыта. Но не успели отрасти наши бороды, как нам пришлось покинуть этот лагерь. Дело в том, что пленных распределили на работу в зависимости от специальности. Я до войны одно время работал шофером, и меня послали к какому-то царскому генералу.
В 1916 году в Николаевске я вступил в «дружину» — так называли тогда в России созданную из чехословацких пленных воинскую часть. Но на фронт я ни в 1916, ни в 1917 году не попал.
В 1917 году, после Февральской революции, я познакомился с товарищем Каролом Кормошем из Будапешта и со словацкими пленными Шмиловичем, Михалом Ференцем, Германом, Йозефом Эбнером и с другими, которые были членами партии большевиков. Они вовлекли и меня в революционную работу, разъяснили суть программы большевиков и приобщили к агитационной работе. Мы ходили в близлежащие деревни — Таволжанку, Клопиху и другие — и проводили беседы с крестьянами. За свою работу мы получили благодарность от председателя уездного революционного комитета [18] Вениамина Ермощенко, который стоял также во главе уездной организации партии большевиков. Под его руководством местные коммунисты готовили революционный переворот в Николаевске и во всем уезде. В октябре 1917 года в городе проходили большие демонстрации рабочих, крестьян и солдат под лозунгами «Вся власть Советам!», «Заводы рабочим!», «Землю крестьянам!», «Долой войну!», «Мир народам!». Всюду на митингах выступали большевики. В начале ноября 1917 года меня пригласил к себе Карол Кормош, тогда член революционного комитета. Он предложил мне принять участие в разоружении местной милиции Керенского, сказав, что меня и Эбнера рекомендовал Ермощенко. Я с радостью согласился.
Вечером 6 ноября ко мне пришел Эбнер. Он принес оружие. Мы договорились, как будем действовать, обезоруживая милиционеров. В ночь на 7 ноября мы вышли из барака и отправились к Шмиловичу, который был назначен командиром нашего отряда, состоявшего из восемнадцати человек. Я получил приказ первым приблизиться к постовому, стоявшему у входа в здание милиции. Мне дали это задание потому, что все милиционеры знали меня как шофера их начальника.
Я не спеша шел по улице, а поодаль, прячась в тени домов, следовали за мной товарищи. Подойдя к постовому, я попросил у него спичку. Постовой полез за коробком в карман. В это мгновение я приставил к его виску пистолет и тихо предложил поднять руки. Тем временем подбежал один наш товарищ и обезоружил растерявшегося милиционера. Теперь проникнуть в здание было нетрудно. Мы вошли в караульное помещение, там спали восемь милиционеров. Разбудив их, мы скомандовали: «Руки вверх!» Они не сопротивлялись и безропотно сдали нам оружие. Товарищ Елагинов сразу же сел к телефону, а Шмилович выставил перед зданием нашу охрану. Затем мы направились к тюрьме и выпустили оттуда политических заключенных. Теперь нас стало больше. Вскоре мы обезоружили остальных постовых. Боевое задание было выполнено.
В городе стоял 138-й пехотный полк. Солдаты этого полка под воздействием успешной агитационной работы, проводимой товарищем Ермощенко, произвели переворот и изгнали офицеров. Уездный комитет партии большевиков [19] направил в 138-й полк Василия Ивановича Чапаева, который приехал из Саратова. Я помню, он сразу же понравился солдатам, и они единодушно избрали его командиром полка. Мне посчастливилось почти полтора года воевать против белых под командованием этого замечательного полководца.
Итак, 7 ноября весь Николаевск и его гарнизон были в руках красногвардейцев. Власть перешла в руки трудящихся.
После революции началась совсем другая, новая жизнь. У крестьян, несмотря на то что стояла поздняя осень, работы было много: надо было за все расплатиться с помещиками. Тогда каждый крестьянин получил инвентарь из богатого помещичьего хозяйства.
Мы, бывшие военнопленные, вставшие на сторону большевиков, с большим сочувствием относились к мероприятиям местных органов Советской власти и поддерживали их. Мы радовались энтузиазму трудящихся и сами были захвачены общим подъемом активности русского народа, строящего новую жизнь.
Василий Иванович Чапаев
Так в Николаевске была установлена Советская власть.
Вениамина Ермощенко избрали председателем Николаевского уездного Совета; предприятиями и заводами руководил Николай Иванович Цепочкин, а словак Герман исполнял обязанности начальника городской милиции. Товарищ Шмилович, тоже словак, был командиром интернациональной группы местного отряда Красной гвардии, куда 13 ноября 1917 года приняли и меня. Наша группа состояла из венгров и словаков.
В окрестностях Николаевска появились банды кулаков и уральских белоказаков, и наш отряд Красной гвардии начал борьбу с ними. В бою с одной из таких банд вблизи Ивантеевки погиб наш командир Шмилович. Мы слились с отрядами Красной гвардии, которыми командовал Василий Иванович Чапаев. Полководческий талант Чапаева проявился с первых же дней командования. Позднее из этих отрядов образовалась 25-я дивизия, гроза всех контрреволюционных банд в [20] Поволжье и в Заволжских степях, в том числе и чехословацких легионеров{1}.
Я попал в отряд Плясункова. Чапаев очень часто бывал у нас. В первую очередь он заботился о бойцах, а мы на его любовь и заботу старались отвечать тем же. Чапаев, сам очень дисциплинированный человек, не терпел тех, кто не подчинялись дисциплине, и особенно непримиримо относился к ворам. Когда он узнавал, что кто-то из бойцов украл что-нибудь у крестьянина, он строго карал этого негодяя, чтобы никому не повадно было пачкать гордое имя солдата революции и чапаевца. Бойцы очень уважали Чапаева и относились к нему с большой любовью.
В 1918 году уральские белоказаки часто устраивали налеты на мирных жителей деревень и городков, расположенных между Уральском и Николаевском. Нередко то тут, то там вспыхивали контрреволюционные мятежи белоказаков, офицеров и кулаков. В нашей борьбе нам очень помогали бедные крестьяне и батраки. Нередко они точно указывали, где находятся белые, каковы их силы.
У нас много было схваток с белоказаками и чехословацкими легионерами, которых русские называли белочехами. Особенно памятны мне бои под Ершовом, Большой Глушицей, Липовкой, Уральском, Таловой, Самарой.
В июне 1918 года в бою под Уральском (я был начальником пулеметной команды) меня ранило, и я попал в госпиталь в Николаевск. Я вернулся на фронт под Уральск примерно в середине июля 1918 года и там встретился со своими старыми знакомыми — Кормошем, Эбнером и Ференцем.
Однажды к нам приехал В. И. Чапаев. Он приказал нашему отряду выступить на помощь отряду Кутякова, который под Самарой дрался с чехословацкими легионерами. Легионеры были хорошо вооружены, ими командовали кадровые офицеры. После упорных и тяжелых боев, несмотря на геройство и отвагу красноармейцев [21] и красных партизан, мы все же вынуждены были отступить под натиском численно превосходящих сил противника.
Как-то Чапаев дал приказ товарищу Кормошу прислать к нему в штаб двух чехословаков. И вот я и Михал Ференц у Чапаева. Одет Чапаев был в легкую гимнастерку, перепоясанную ремнем. Короткие кудри выбивались из-под фуражки. Василий Иванович поздоровался с нами и, спросив о нашем самочувствии, перешел к делу.
Чехословацкие легионеры заняли уже почти все Среднее Поволжье. Нужно было во что бы то ни стало остановить их продвижение к Николаевску, а главное — помешать им идти дальше, на Саратов. В связи с этим Чапаев дал нам задание — пробраться в Николаевск и взорвать мост через реку Большой Иргиз. Чапаев добавил, что он решил послать на это задание именно нас, потому что нам, если мы еще переоденемся в одежду австро-венгерских пленных, будет легче передвигаться среди легионеров. На прощание он каждому из нас крепко пожал руку.
До Николаевска мы добрались на попутных подводах.
Чехословацкие легионеры под командованием Чечека быстро продвигались вперед. 18 августа 1918 года они захватили Ивантеевку, расположенную в 25 километрах от Николаевска, а 19 августа во второй половине дня уже были в Николаевске. Села Духовницкое и Богородское заняли войска Самарской «учредилки».
Прибыв в Николаевск, мы с Михалом прежде всего постарались разобраться, что происходит в городе. В Николаевске шли жестокие уличные бои. Части Красной Армии оборонялись упорно. Перед зданием Государственного банка мы увидели на посту знакомого красноармейца — Василия Кременчука. Это был молодой стройный парень лет девятнадцати. Услышав, что в город вошли белочехи и что части Красной Армии отступают, он оставил свой пост и побежал к рынку. На наших глазах один легионер выстрелил в него из-за угла, и Василий упал.
Отряды Красной Армии, отступив из Николаевска, до позднего вечера оборонялись между рекою Большой Иргиз и городом. Ночью они окопались на другом [22] берегу реки и задержали наступление легионеров. Бой длился два дня.
Командование белочехов, действующих в Николаевске, обратилось с воззванием ко всем пленным, бывшим солдатам австро-венгерской армии, призывая их вступить в легионы. Но ни один пленный, сочувствующий Советской власти, не вступил в легионы.
Мы наблюдали за тем, как легионеры занимали город. Прежде всего они захватили Государственный банк и забрали все запасы золота и денег. Директора банка Лесковского, которого я хорошо знал, они арестовали и вместе с семьей отвезли в Самару. В Николаевск он больше не вернулся. Когда в плен к легионерам попадал боец чапаевской дивизии, их жестокость не знала границ. Особенно зверски они расправлялись с нами — чехословаками, поддерживающими Советскую власть.
Приближалось время, когда мы должны были выполнить свое задание. Вечером мы с Михалом Ференцем направились к оставшемуся в Николаевске Каролу Кормошу, чтобы поговорить о положении в городе и узнать, есть ли какие-нибудь указания от Чапаева: Кормош имел с ним связь. Дорогой нас остановил патруль легионеров, и старший патрульный, какой-то унтер-офицер, спросил, не читали ли мы объявления о том, что пленные должны вступать в легионы. Мы ответили, что читали и сейчас как раз идем за этим в штаб. Унтер поверил и, похлопав нас по плечу, отпустил. И мы, довольные тем, что так быстро и легко отделались от него, пошли дальше.
У Кормоша был уже Йозеф Эбнер. Кормош сообщил нам, что мост через Иргиз взрывать не нужно, так как части Красной Армии прочно держат другой берег и не пустят легионеров дальше, и что на помощь идут чапаевцы. Они должны прибыть ночью и сразу же начать штурм Николаевска. Это известие очень обрадовало нас.
От Кормоша мы расходились по одному. В эту ночь никто из нас не спал — все ждали, когда чапаевцы начнут наступление. На рассвете артиллерия чапаевской дивизии начала обстреливать город со всех сторон. После первых же залпов загорелись деревянные строения на базаре. Пламя осветило площадь, на которой в [23] панике метались легионеры. А через несколько минут уже слышались винтовочные выстрелы чапаевской пехоты и топот кавалерии.
Легионеры, обманутые тишиной на другом берегу, не ждали атаки чапаевцев. Напротив дома, где мы с Ференцем ожидали наступления чапаевцев, стояло несколько орудий легионеров. Но те не успели сделать из них ни одного выстрела. Я слышал, как командир батареи кричал артиллеристам: «Ребята, скорее на вокзал!» Белые вывели из конюшни лошадей, но запрягать их было некогда. Так чапаевцы получили трофеи — шесть пушек с большим запасом снарядов и шрапнели.
На рассвете 21 августа весь Николаевск снова был в руках чапаевцев. Сразу же в городе была восстановлена Советская власть и начали работать советские учреждения.
Мы поспешили к Кормошу. Его назначили командиром отряда, который должен был очистить Николаевск от врагов и предателей. Тут же был и комиссар Цепочкин; он приказал мне сходить в городские больницы и установить число красноармейцев, раненных в бою за Николаевск. В обеих больницах города лежало 93 красноармейца, среди которых было четыре венгра и два словака. Потом мы с Ференцем пошли подсчитывать убитых.
Вечером в здании бывшего земства состоялось совещание. Когда мы пришли туда, там уже были Кормош, Эбнер, Цепочкин, Плясунков, Кутяков, Герман, Елагинов и другие. В ожидании Василия Ивановича Чапаева мы собрались в кабинете начальника. Но вот вошел Чапаев, поздоровался со всеми и сообщил радостную новость: наши вовсю гонят белочехов, и бои ведутся уже в районе Ивантеевки, то есть в двадцати пяти километрах от города. Затем перешли в соседний зал, где все места были уже заняты красноармейцами. Чапаев попросил присутствующих встать и минутой молчания почтить память погибших товарищей. Потом он приказал каждому командиру доложить на собрании о выполнении порученного ему задания. Выслушав сообщение, Чапаев, если он был доволен им, благодарил командира. Но если ему что-либо не нравилось, он прямо об этом говорил.
Затем Чапаев распределил новые задания и назначил [24] новых командиров, куда требовалось, Я снова стал командиром пулеметной роты.
Легионеры отступали по направлению к Большой Глушице. В районе Большой Глушицы шли очень тяжелые бои, так как на помощь легионерам подошли полки уральских белоказаков. Мы предприняли несколько атак, но выбить их оттуда не смогли. Тогда Чапаев вызвал к себе всех командиров. Мы приехали в Каменку, где находился штаб дивизии, поздним вечером. Поздоровавшись, Василий Иванович сразу же спросил, почему нам не удается взять Большую Глушицу и что мы думаем предпринять для ее быстрейшего освобождения с наименьшими потерями. Все мы один за другим начали высказывать свои соображения. Один предлагал атаковать противника с левого фланга, второй — с правого, третий считал, что конница должна обойти укрепления легионеров.
Чапаев выслушал нас молча, постукивая карандашом по столу. А потом заявил:
— Смекалки у вас военной не хватает. Где это видано, чтобы укрепленные позиции штурмовали днем? Ведь вас как куропаток перестреляют, зря силы свои растратите и успеха не добьетесь. Я считаю, — продолжал Чапаев, — что атаковать вражеские укрепления нужно ночью. Сигналом атаки пусть будет первое пение петуха. Он самый надежный горнист. К тому же в это время все крепко спят, особенно офицерье после пьянки.
Затем Чапаев поставил задачу каждому командиру, и мы разошлись по отрядам.
В следующую ночь мы окружили Большую Глушицу со всех сторон и под утро бросились в атаку на укрепления чехословацких легионеров. Когда показались первые лучи восходящего солнца, Большая Глушица была уже в наших руках. Потери у нас были незначительные, а трофеи — богатые. К тому же мы взяли в плен сто тридцать легионеров. Не задерживаясь, мы двинулись дальше, к Самаре. Возле Конского Брода, перед самой Самарой, опять натолкнулись на укрепления легионеров.
В бою за Конский Брод я был ранен в ногу, и меня перевезли в штаб, откуда должны были отправить в Николаевскую больницу. Вечером в штаб пришел Чапаев. [25]
— Значит, ранили? — обратился он ко мне.
— Да, товарищ начдив, в ногу, легко.
— А ну покажи-ка, что у тебя там.
Осмотрев рану, он велел лечиться получше и вдруг начал отчитывать меня:
— Не понимаю, как ты, командир, мог быть ранен?! Наверное, лез черт знает куда. А кому же быть осторожным, как не командиру? По-твоему, в армии хорошие командиры вылупляются, как цыплята весной, да? Если все так будут вести себя, у нас скоро ни одного командира не останется!
Затем Василий Иванович позвал комиссара, который должен был допрашивать пленных легионеров в Большой Глушице, и сказал ему, чтобы он взял меня с собой как переводчика. Прощаясь, Чапаев приказал мне на обратном пути из больницы обязательно остановиться в Большой Глушице и посмотреть, как там устроились мои земляки и какая проводится с ними работа. Комиссару он приказал снабдить пленных рабочей одеждой и послать их на полевые работы в помощь семьям красноармейцев.
Рано утром мы с комиссаром выехали на лошадях в Глушицу. Прибыв туда, комиссар начал допрос. Первыми привели офицеров. Их было двое или трое, точно не помню. Все они утверждали, что их заставили воевать и что у них одно желание — уехать домой. Поздно ночью, когда допрос был окончен, мне сделали перевязку, и я отправился дальше, в Николаевск. Там я остановился у Кормоша, а в больницу не лег.
Выздоровев, я отправился в Самару, где находился штаб нашей дивизии. Красная Армия изгнала из Самары чехословацких легионеров и другие контрреволюционные банды в начале октября 1918 года.
По дороге я, как приказывал Чапаев, остановился в Большой Глушице. Зашел в местный Совет, там встретил много знакомых. Спрашиваю, как живут и чем занимаются пленные легионеры, и вижу, знакомые мои мнутся и толком ничего не говорят. Председатель, мол, сам расскажет. Мне показалось это подозрительным.
Председателю мой вопрос тоже не очень понравился. Он помолчал, глубоко вздохнул и говорит:
— Беда с ними!
— Почему? [26]
— Больше половины пленных здесь уже нет.
— А где же они?
— Уехали домой, и мы не могли помешать этому, ведь они фактически были на свободе.
Председатель даже вспотел от волнения. Он откровенно признался мне, что боится, как бы ему не влетело за это от Чапаева.
Я пошел в лагерь, чтоб побеседовать с оставшимися пленными легионерами. К русской революции они до сих пор были настроены враждебно. Правда, они не имели желания воевать ни за белых, ни за французов и мечтали только о том, как бы поскорее вернуться на родину.
Дорогой я старался придумать, как все это преподнести Чапаеву. Мне было стыдно за своих соотечественников.
Чапаева в Самаре не было, его ждали дня через два. Значит, неприятный разговор о пленных откладывался. Из штаба я направился в гостиницу «Бристоль», где жили некоторые командиры подразделений дивизии. Здесь я встретил старых друзей: Туманова, Скребцова, моего преемника Черняева и еще кое-кого.
Чапаев приехал в штаб на следующий день, и я сразу же пошел к нему. Адъютант доложил обо мне, и я вошел в кабинет начдива. Чапаев сидел за столом, склонившись над картой. Он поднял голову, внимательно посмотрел на меня, улыбнулся и протянул руку. Потом спросил, что нового в Николаевске и как я себя чувствую. Я обо всем охотно рассказывал, а о пленных боялся даже заикнуться. Чапаев же о них не спрашивал. «Ну, — подумал я, — кажется обошлось», и вдруг Чапаев спрашивает:
— А в Большой Глушице был?
«Вот оно, началось», — заволновался я, и пот выступил у меня на лбу. Был, говорю, и к пленным легионерам заходил.
— Ну, что там нового, как живут твои земляки? — спрашивает дальше Чапаев.
— Хорошо, — отвечаю.
— Все ли они еще там?
Вот ведь какой человек Чапаев! Все он хочет точно знать! И мне ничего не оставалось, кроме как рассказать ему всю правду. Я набрался смелости и, с трудом [27] вытягивая из себя слова, заикаясь, сказал, что их там осталось только половина, а остальные убежали. Чапаев вскочил, глаза его засверкали.
— А где же они, куда убежали?
— Домой, на родину, — отвечаю я в надежде, что, быть может, это успокоит Василия Ивановича. И в самом деле, он сразу как-то остыл и сказал уже спокойнее:
— Хорошо, что хоть домой, черт с ними, пусть идут. — И сел, поглаживая усы. Я облегченно вздохнул.
А через несколько дней я уже снова шел в бой. Ребята меня встретили очень радушно, как старого товарища. За время моего отсутствия в отряд прибыло много новых красноармейцев. Бойцы с радостью докладывали, что в нашей роте стало на два станковых пулемета больше.
В октябре 1918 года чехословацкие легионы отступили к Уфе. Нам было приказано подойти к реке Белой. В районе Таловой завязались тяжелые бои. Дивизия попала в окружение и только благодаря умелому руководству Чапаева сумела из него вырваться. В одном из боев на нашу сторону добровольно перешел почти целый батальон чехословацких легионеров. Некоторые легионеры пожелали стать красноармейцами и влились в наши части.
Однажды полк, в составе которого я воевал, вышел из Николаевска и направился к Большой Глушице. Но до нее добраться не удалось. Вблизи Рахмановки на нас вдруг напал большой отряд уральских белоказаков. Он появился внезапно из густых зарослей ивы, которой поросли берега Иргиза, и полк не успел развернуться в боевой порядок. В одно мгновение все перемешалось. Невозможно было разобрать, где свои, где белые, и я не мог отдать команду немедленно открыть огонь из пулеметов. Это очень тяжело, когда оружие есть, а стрелять не можешь. Однако через несколько минут нам удалось оторваться от врага, и мы немедленно открыли огонь сразу из нескольких пулеметов. Красноармейцы тотчас приободрились, а казаки растерялись. Я приказал сосредоточить огонь всех пулеметов в одном направлении, чтобы прикрыть отступление пехоты. Казачьи кони представляли собой хорошую мишень. А [28] казак без коня не казак. Потеряв много лошадей, белые отступили.
В этом бою мы потеряли командира полка товарища Курсакова. Вражеская сабля рассекла ему голову. После боя мы отвезли его тело в Николаевск и там, в здании районного комитета партии, простились с боевым товарищем. Все командиры стояли у гроба в почетном карауле.
В ноябре Чапаев поехал на учебу в Москву. Он вернулся месяца через три и снова принял командование нашей дивизией.
Вскоре после освобождения нашими частями Лбищенска и Уральска, примерно в конце марта 1919 года, я заболел желтухой и попал в госпиталь, в Самару. По моей просьбе, меня перевели в Николаевск, где у меня было много знакомых и друзей.
Через месяц, когда я выздоровел, меня направили в 125-й полк, который как раз в это время формировался в Николаевске. Я снова стал командиром пулеметной роты. В этой роте было много словаков, чехов и венгров.
Из старых знакомых я встретил здесь Йозефа Эбнера, Михала Ференца, Гусара (земляка из Трнавы), Михала Дргоня и других товарищей.
В марте 1919 года, поддерживаемые империалистическими державами, начали наступать белые армии Колчака. Стотысячные полчища белых двинулись к Волге.
Где только не воевала наша чапаевская дивизия! В многочисленных боях в Заволжских степях ее части громили белогвардейские банды. Однако мне не довелось больше воевать под командованием Чапаева и участвовать в бою, в котором он геройски погиб. Партия послала меня на Украину.
В боях на Украине
В апреле 1919 года на полковом партийном собрании (я вступил в РКП (б) в конце 1917 года) было объявлено о решении Советского правительства создать из бывших военнопленных и прибывших в Советскую Россию добровольцев 1-ю интернациональную бригаду. В Киев, во вновь формируемую бригаду, с разных фронтов были направлены уже существующие интернациональные [29] отряды. Создавались и новые отряды из бывших пленных. Я получил приказ отправиться в Киев во главе интернационального отряда, сформированного в Николаевске в основном из словаков и венгров, а также нескольких чехов и немцев. Политическим комиссаром нашего отряда был Кормош. В Киев мы приехали 2 мая 1919 года и доложили о своем прибытии командиру бригады товарищу Частеку — чеху по национальности. Это был преданный коммунист и талантливый военный организатор. Осенью 1919 года Частека тяжело ранило в бою с контрреволюционными бандами Деникина и Петлюры. По дороге в Москву, в госпиталь, он заболел тифом и вскоре умер.
В 1-й интернациональной бригаде я был зачислен в 3-й полк командиром пулеметной роты. Нашим полком командовал товарищ Нетик, словак из города Попрада. Осенью 1920 года в бою с врангелевскими войсками при штурме Перекопа он пал смертью храбрых.
Число добровольцев 1-й интернациональной бригады росло с каждым днем. Однако мы не прекращали агитационную работу, призывая бывших пленных вступать в ее ряды. 4 мая 1919 года по решению партийного собрания я был послан в Орел агитировать бывших пленных. Товарища Кормоша послали с таким же поручением в Тамбов. В Орле мне удалось привлечь в наши ряды 45 бывших пленных чехов, венгров и словаков.
На вокзале в Орле я заметил паренька в форме красноармейца. Он сидел на полу, прислонившись головой к стене. Было видно, что он очень устал и совсем обессилел. Я подошел к нему и спросил, что с ним, не голоден ли он. Молоденький красноармеец покраснел, кивнул и сказал, что ему очень плохо. У меня было с собой немного колбасы и хлеба. Я накормил красноармейца, а потом поинтересовался, откуда он. Красноармеец ответил, что воевал на фронте, там заболел тифом, а теперь получил отпуск для поправки, но ему некуда идти, он сирота. Уж очень был нежен и хрупок этот паренек с тонкими чертами лица. Немного поколебавшись, я спросил:
— А ты, брат, не девушка?
Молоденький красноармеец покраснел и снова кивнул. [30]
Вот как я впервые встретился со своей будущей женой Ольгой. Вскоре мы приехали в Киев и в моей пулеметной роте стало одним красноармейцем больше.
В это время все подразделения интернациональной бригады настойчиво изучали военное дело, сплачивался хороший, дружный коллектив.
Примерно в мае 1919 года в Киеве сформировался новый полк, который должен был отправиться на борьбу с бандами Григорьева. В день, когда полк покидал город (помню, это было в воскресенье), его командование обратилось к нашей бригаде с просьбой помочь пулеметами.
Товарищ Нетик приказал мне немедленно сформировать небольшой пулеметный отряд и вместе с ним отправиться на помощь новому полку. Новый отряд, состоящий из 25 бойцов, имел четыре станковых и пять ручных пулеметов. Среди пулеметчиков были мои товарищи из Николаевска и из 25-й Чапаевской дивизии — Эбнер, Гусар, Ференц.
Мы перешли через мост, который охраняли красные моряки, и заняли позицию на берегу Днепра. На следующий день утром григорьевские банды начали атаку моста, и им удалось захватить его. Теперь белые имели возможность обстреливать нас с фланга. Полк не смог противостоять сильной атаке хорошо обученных частей противника. Бойцы отступили. Многих недосчитались мы тогда. От нашего пулеметного отряда осталось четверо: Эбнер, Ференц, Гусар и я. Но через два дня прибыла помощь из нашего 3-го интернационального полка. Мы перешли в контратаку, которая закончилась для нас успешно. Весь штаб Григорьева был взят в плен. Мы освободили большинство наших бойцов, попавших в плен к белым два дня назад.
Через несколько дней меня назначили командиром пулеметной группы особого отряда, который должен был преследовать банды Петлюры у небольшого городка Макарова. В этом городке начальником гарнизона был словак товарищ Гавро. Петлюровские банды, против которых нас послали, все время стремились прорваться в Киев и рыскали в его окрестностях. Они появлялись то в Малине, то в Бродянке, то возле Макарова.
Как-то в первой половине августа Гавро приказал мне идти с пулеметчиками в Андреевку и охранять мост [31] на главной дороге, ведущей в Киев. В помощь пулеметчикам выделили стрелковую роту.
Придя на место, мы поставили пулеметы по обеим сторонам моста, а перед ним — броневик с тремя пулеметами, которые обслуживали Ковач, Эбнер, Легота, Ольга и шофер Василий. Ночью петлюровцы приблизились к мосту, а рано утром начали атаку. Удачно расставленные пулеметы так и косили противника. Но петлюровцев было очень много, и я опасался, что мы все же не сможем удержать мост, и по телефону попросил товарища Гавро прислать помощь. Он сказал, что сам прибудет к мосту с отрядом в 500 красноармейцев. Нужно было во что бы то ни стало продержаться до их прихода. Бой не прекращался ни на минуту. Наши бойцы держались стойко, и петлюровцы не могли прорваться. Тогда они подтянули артиллерию и начали обстреливать мост. Под прикрытием артиллерии вражеской пехоте удалось приблизиться к нам, и она открыла ожесточенный огонь из винтовок и пулеметов.
С каждой минутой наше положение становилось все более тяжелым, казалось, нам уже не выдержать. Но тут прибежал заместитель командира роты и сообщил, что подкрепление во главе с Нетиком уже недалеко. Когда он побежал обратно, его сразила вражеская пуля. Вскоре ранило Василия, потом пулеметчика Ковача, и на броневике осталось только трое. Эбнер стрелял из одного пулемета, я — из другого. Затем ранило меня, но я продолжал стрелять. Когда я уже совсем ослабел, к пулемету легла Ольга. Наши были где-то совсем рядом. Я потерял много крови, и Эбнер решил унести меня с поля боя. На броневике осталась одна Ольга, она стреляла то из одного, то из другого пулемета. Стойко держались пехотинцы и пулеметчики, занявшие оборону по обе стороны моста.
В то время когда Эбнер, взвалив меня на спину, шел через лес к главной дороге, прибыла помощь. О том, как дальше проходил бой, я узнал позже, потому что санитары сразу же отвезли меня в Макаров. Вечером ко мне пришла жена. Командир полка Нетик разрешил ей сопровождать меня. Из Макарова всех раненых отвезли на станцию Бродянка, а оттуда — поездом в Киев. В это время войска противника вплотную подошли к [32] Киеву и начали наступление на город. Это произошло, если мне не изменяет память, 19 августа.
Нам, раненым, быстро оказали необходимую помощь и отправили на пристань. 1-я интернациональная бригада получила приказ оставить Киев. Контрреволюционные войска Деникина и Петлюры брали улицу за улицей. Наши организованно отходили к Днепру, сдерживая врага, чтобы успеть погрузить раненых на речные суда. А нас тем временем перевезли в бывший лагерь Дарницу. Тут мы увидели красную артиллерию в действии. Помню, как комиссар бригады Франтишек Каплан сам встал к орудию и метко разил врага. Благодаря помощи артиллерии красные части смогли сдержать напор противника и спокойно, без паники организовать погрузку на речные суда. Раненых погрузили в первую очередь и отправили в Гомель, а оттуда в Москву.
Моя рана заживала хорошо, в госпитальном лечении я не нуждался, и мы с Ольгой поселились в Доме III Интернационала. Здесь же жили иностранцы — бойцы и командиры Красной Армии. Ко многим приехали семьи. У нас был клуб, где проходили собрания, читались лекции, устраивались концерты, демонстрировались кинофильмы.
Однажды в госпитале, куда я ходил на перевязки, я встретился с товарищем Хорватом, командиром конного полка 1-й интернациональной бригады, и Докэ, также одним из командиров бригады. Они были ранены и тоже лечились в Москве.
На Кубани
Примерно в середине октября 1919 года к нам в Дом III Интернационала пришел товарищ Франтишек Каплан, назначенный начальником артиллерии Донской дивизии. Донская дивизия только начинала формироваться в Саратове и его окрестностях. Каплан попросил меня, Йозефа Коппана, Бахтрока, Якеша и некоторых других поехать с ним и помочь формировать дивизию. Мы охотно согласились.
В самом Саратове размещался 5-й полк Донской дивизии, меня назначили командиром пулеметной роты этого полка. [33]
В Саратове и под Саратовом жило еще немало бывших пленных, и мы стали агитировать их вступать в нашу дивизию. Нам удалось набрать примерно 40 человек, в основном словаков. Встречались среди пленных и такие, кто боялся вступать в Красную Армию, зная, как жестоко расправлялись легионеры с чехами и словаками, которые служили в Красной Армии.
В декабре 1919 года нашу дивизию, полностью еще не укомплектованную, отправили на фронт под Ростов для борьбы против войск генерала Деникина, которого всячески снабжали и поддерживали империалистические державы.
В самом начале боев за Ростов меня назначили командиром 5-го полка Донской дивизии, а до этого, примерно с середины октября, я был помощником командира полка.
Большой и славный путь прошел наш полк. После разгрома войск Деникина он летом 1920 года прибыл на Юго-Западный фронт, но в боях с поляками не участвовал, так как, когда мы прибыли в Белую Церковь, между советским и польским правительствами уже было подписано перемирие. Тогда 5-й полк перебросили для участия в боях против генерала Врангеля. А вскоре, накануне полной победы над Врангелем, я окончил свой боевой путь красноармейца и командира и был послан на другой фронт — фронт труда.
Осенью 1920 года партия направила меня, как и многих других боевых командиров и комиссаров, на не менее важную работу, чем служба в армии. Надо было восстанавливать разрушенное войной народное хозяйство. Я был послан на заготовку хлеба и мяса в кубанские станицы Тихорецкую, Батуринскую и Переяславскую и на хутор Суходол. Наше управление по заготовкам хлеба и мяса находилось в казачьей станице Брюховецкой.
Вначале я вел заготовки в Суходоле вместе со словаком Феро Маковичем. Здесь было не менее опасно, чем на фронте, так как многие кулаки имели оружие. Мы заметили, что у кулаков подозрительно мало зерна, а рогатого скота и коней — очень много. Некоторые имели до 30 дойных коров, много телят и по нескольку пар лошадей. У богатея Найденова была еще и ветряная мельница. Когда же мы пришли к нему, он показал [34] свои почти пустые закрома и заявил, что больше хлеба у него нет. То, что имелось в закромах, мы не имели права брать, этого едва могло хватить для личного потребления и для посева. Мы провели тщательный обыск, но ничего не нашли. Все это было очень подозрительно, тем более что за током стояли четыре большие скирды вымолоченной соломы.
Вскоре из Москвы прибыл уполномоченный по хлебозаготовкам комсомолец Федоров. Он созвал общее собрание жителей Суходола и на нем рассказал, что рабочие и армия очень нуждаются в хлебе. Поэтому государство призывает крестьян помочь и отдать свои излишки хлеба. На этом собрании присутствовали и кулаки.
После собрания хлеб дали только середняки, причем немного. Кулаки же — ничего. На третий день к нам явился один из пленных, батрачивший у Найденова. Если не ошибаюсь, это был словак из Братиславы. Он повел нас к тому месту, где его хозяин спрятал хлеб. Оказалось, что под каждой скирдой было спрятано очень много пшеницы и ржи. В ямах, выстланных соломой, мы обнаружили больше трех вагонов зерна. Тогда мы проверили скирды и у других кулаков. Хлеба набралось несколько вагонов. А трое кулаков, братья Морозовы, увидев, что мы находим, где спрятан хлеб, сами, не дожидаясь обыска, отдали пять вагонов зерна. Хлеб был отправлен рабочим в Москву.
Закончив заготовки хлеба в Суходоле, мы вместе с Феро Маковичем отправились в соседнюю станицу Батуринскую. Это было приблизительно в середине января 1921 года. Там пришлось еще труднее. На помощь к нам прибыл и Федоров. Он созвал общее собрание и потребовал, чтобы граждане добровольно отдали излишки хлеба для рабочих и красноармейцев, которым угрожает голод. Собрание окончилось около девяти часов вечера. Мы посоветовали Федорову переночевать в Батуринской и поехать в Брюховецкую только утром. Но он не согласился, сказав, что спать ему некогда и что он вернется к нам, как только управится с делами.
— На лошади, — сказал он, — я в два счета доберусь, здесь всего двадцать пять километров.
Но Федоров не приехал ни утром, ни в полдень. Я оседлал коня и поехал искать его. [35]
По дороге в Брюховецкую вереницей тянулись повозки с хлебом. Проезжая вдоль маленькой речушки, на другом берегу которой раскинулось широкое болото с густыми высокими зарослями, я увидел человека, прислонившегося к вербе. Я подъехал поближе, окликнул его — человек не ответил. Я спешился и пошел к вербе. Это был Федоров, весь окровавленный. Бандиты исполосовали его ножами и на грудь прикололи листок бумаги со словами: «Заготовки выполнены».
Я помчался в Брюховецкую, в военную комендатуру. Тотчас была объявлена тревога, и два отряда всадников, один из красноармейцев, другой из работников ЧК, отправились на место преступления. Несколько красноармейцев отвезли погибшего товарища в Брюховецкую, где он и был похоронен, остальные искали убийц. Всех их выловить нам не удалось, так как им легко было скрываться в густых зарослях, тянувшихся на несколько километров.
Но мы все же поймали несколько бандитов. Их судили, и убийцы получили по заслугам.
После окончания хлебозаготовок меня направили на работу в Новороссийск, в отделение Международного Красного Креста. Я должен был снабжать продуктами бывших военнопленных, которые уезжали с Северного Кавказа к себе домой — в Югославию, Венгрию, Чехословакию и Австрию. И здесь было немало трудностей. Приходилось проводить строжайшую проверку людей, так как среди пленных находились такие, которые за солидную плату под видом своих жен вывозили богатых дам, бывших княгинь, баронесс и прочих, которые стремились попасть в Европу к своим мужьям эмигрантам.
24 декабря 1921 года, окончив работу в Новороссийске, я тоже отправился на родину. Мы плыли на пароходе по Черному морю, затем через Босфор и Дарданеллы вышли в Средиземное море. Сойдя на берег в Триесте, мы уехали оттуда в Вену, а из Вены — в чешский город Пардубице, где две недели находились на карантине. Там начались допросы и обыски. Власти уже знали, что я служил в Красной Армии. Сообщил им об этом один инженер, с которым я встречался в Новороссийске. Нас выпустили через две недели. Когда же я после девятилетней разлуки вернулся в Словакию, в деревню Богдановце, около Трнавы, к своим родителям, [36] они встретили меня как чужого. И все потому, что я служил в Красной Армии. Нас частенько навещали жандармы, и наконец родители выгнали меня и Ольгу из дому.
Началось хождение по мукам, поиски работы, хлеба...
Настоящую жизнь мы, как и все трудящиеся Чехословакии, увидели только в 1945 году, когда нас освободила Советская Армия, в создании которой мы с женой и мои друзья участвовали в меру наших сил и способностей. То, чему мы научились в России — ненавидеть классового врага, — помогло нам в революционной борьбе у себя на родине. [37]