Глава 5

Мне и сегодня неизвестно, кем был по национальности вражеский пилот, управлявший китайским истребителем русской постройки. Были все основания предполагать, что русские «добровольцы» перегоняли советские самолеты через границу, но мы ни разу не нашли в обломках сбитого самолета тело русского пилота.

Наш флот имел достоверные доказательства того, что в китайских ВВС воевали летчики «Иностранного легиона». Это были люди самых разных национальностей, которые летали на разнотипных истребителях, так как мы сталкивались не только с русскими самолетами, но и американскими, английскими, немецкими и другими. Впрочем, изредка на этих самолетах летали китайские националисты.

Мы точно узнали, что на одном истребителе американской постройки летал американский же пилот, когда этот самолет разбился недалеко от Шанхая. Наши солдаты сразу прибыли на место катастрофы и вернулись с телом пилота. По обнаруженным документам установили, что пилот был американцем.

Моя победа над советским истребителем помогла стереть воспоминания о моих плохих действиях. На следующий день я сразу нарисовал синюю звездочку на фюзеляже своего истребителя «Клод», теперь на борту истребителя красовались 6 звезд. Японские пилоты, особенно унтер-офицеры, не летали постоянно на одном и том же [306] самолете. На базе имелось более чем достаточно самолетов, и мы брали любую машину, только чтобы вылететь в назначенное время. Не раз и не два это помогало неопытному пилоту. Вражеский летчик, заметив на фюзеляже десяток или более звезд, предпочитал не вступать в схватку с «грозным асом».

Конфликт в Китае был неправильной войной. В наших вооруженных силах его даже не называли «войной», все говорили о Китайско-японском инциденте. Я полагаю, точно такая же ситуация сложилась в Америке, когда США бросили крупные силы в Корею. Американский конгресс не объявлял войну официально, и это считалось «полицейской акцией». Задолго до этого наше правительство действовало точно таким же образом. Мы не стали объявлять войну, поэтому все ограничилось «инцидентом».

Как только стало выгодно, мы создали марионеточное правительство во главе с генералом Ван Цзин-Веем, видным китайским лидером, который открыто порвал с Гоминьданом генералиссимуса Чан Кай-Ши. Однако самым удивительным аспектом этого конфликта была жестокая борьба, развернувшаяся между Гоминьданом и Коммунистической партией. При каждом удобном случае коммунисты нападали на войска националистов, которые отступали под ударами нашей армии.

Для борьбы с японцами на суше Китай располагал огромными армиями из миллионов солдат, которые во много раз превосходили наши войска. Однако колоссальное численное превосходство редко приносило пользу китайцам, так как их войска были слабо подготовлены и плохо вооружены. Раз за разом дикие орды противника нападали на наши отлично снаряженные войска и тут же откатывались, понеся чудовищные потери. Даже материальная помощь союзников, которые доставляли вооружение через Бирму, Монголию и Синьцзян, не помогала ликвидировать качественное неравенство. Разумеется, эти поставки поддерживали врага. Именно они позволили [307] Чану в относительном порядке отступить к Чунцину, но ни разу даже иностранное вооружение и техника не помогли китайцам начать серьезное наступление против нас. Это была односторонняя война до самой капитуляции Японии перед союзниками в августе 1945 года.

Однако все это не означает, что Япония покорила, или хотя бы пыталась покорить многочисленное население Китая, либо оккупировать его обширную территорию. Это было просто физически невозможно. Вместо этого наши войска занимали ключевые города в стратегически важных районах, перерезали вражеские коммуникации, а потом накладывали контрибуцию на миллионы китайских крестьян, оказавшихся во власти японских оккупационных сил.

За пределами этих огражденных стенами крупных городов жуткая смерть ожидала любого японца. Передвигаться по стране могли только крупные войсковые соединения. Партизаны Чана, так же, как и китайские коммунисты, устраивали засады буквально повсюду и стремились уничтожать тех солдат, которые попадали к ним в руки. Наши офицеры также прекрасно понимали, что китайские чиновники в оккупированных городах, несмотря на всю лесть и демонстрируемое желание сотрудничать, на самом деле поддерживают постоянную связь с бандами партизан, кочующими по сельской местности и горам. Во многих случаях такие контакты осуществлялись с прямого согласия японского командования!

Это действительно была странная война.

Много раз я вылетал для поддержки наших пехотных частей и с удивлением разглядывал картину, разворачивающуюся внизу. Я видел китайских фермеров, которые трудятся на своих полях, не обращая внимания на яростные рукопашные схватки или ожесточенные перестрелки между японскими и китайскими солдатами, происходящими совсем неподалеку. Несколько раз я летал над улицами городов, осажденных нашими войсками и подвергающихся сильнейшему артиллерийскому обстрелу. На [308] этих улицах лавки продолжали торговать «как обычно», хотя по мостовой рекой текла кровь китайских солдат, удерживающих город.

Впрочем, для японских авиационных частей война в Китае была не слишком трудной. Война в воздухе складывалась в нашу пользу. Через 16 месяцев после моего прибытия в Цзюцзян наши войска далеко продвинулись вглубь вражеской территории, и мы получили в свое распоряжение относительно неплохие сооружения аэродрома Ханькоу. Вся наша часть перебазировалась туда.

К этому времени японские газеты в цветах и красках описали мою первую победу над вражеским истребителем. Пришло письмо от моей матери, пронизанное гордостью за меня. Ее слова бальзамом пролились мне на душу. Не меньший интерес представляло письмо Хацуо Хирокава, дочери моего дяди, которой исполнилось уже 16 лет. «Недавно моего папу назначили почтмейстером в Току-симу на острове Сикоку. Теперь я учусь в Высшей женской школе Токусимы. Как ты легко можешь представить, она сильно отличается от токийской. Твое письмо потрясло меня. Оно доставило большую радость всем моим одноклассницам. Каждый день мы открываем газеты в надежде найти новое сообщение о тебе. Мы хотим быть уверенными, что не пропустили ни одного известия о наших воздушных победах в Китае.

Я хотела бы, Сабуро, познакомить тебя со своей лучшей подругой здесь, в Токусиме. Это Микико Ниори. Микико самая красивая девушка в нашем классе и самая умная. Ее отец — профессор в колледже в Кобе. Из всех одноклассниц, которым я показывала твое письмо, на нее оно произвело самое большое впечатление, и она просила меня познакомить вас».

В письмо была вложена фотография Хацуо и Микико, стоящих рядом, а также письмо девушки, которую я ни разу не видел. Она действительно была такой хорошенькой, как говорила Хацуо. Мне было интересно читать ее красочное описание города и рассказ о ее семье. [309]

Письма из дома очень меня обрадовали, и теперь я даже начал напевать во время работы. Я помню этот день совершенно отчетливо. 3 октября 1939 года. Я только что кончил читать почту и теперь чистил пулеметы на своем самолете. На аэродроме царили мир и покой. О чем беспокоиться? Мы громили китайцев и иностранных пилотов каждый раз, когда встречали их в воздухе.

Внезапно тишину нарушили громкие вопли с вышки управления полетами. И совершенно внезапно, без всякого предупреждения, воздух потряс ужасный грохот. Земля начал подпрыгивать и трястись, ударная волна больно ударила по ушам. Кто-то взвизгнул, хотя это уже и не требовалось: «Воздушный налет!» А затем завыли сирены, хотя это предупреждение явно запоздало.

Времени размышлять у нас уже не было, следовало попытаться добежать до убежища. Грохот взрывающихся бомб слился в один сплошной гул. Над аэродромом поднялось облако дыма, я слышал свист разлетающихся в разные стороны осколков. Несколько других пилотов вместе со мной помчались из мастерской к убежищу. Я низко пригибался, чтобы не попасть под летящие осколки, и шлепнулся на землю между двумя большими водяными цистернами. И очень вовремя. Вскоре хранилище пулеметных лент со страшным грохотом взлетело на воздух в облаке дыма и огня. Затем серия бомб легла поперек аэродрома. Взрывы больно ударили по ушам и засыпали нас землей.

Если бы я упал на землю хотя бы на секунду позже, это наверняка стало бы концом. Когда бомбы кончили рваться, я поднял голову и посмотрел, что же происходит. Сквозь непрерывный грохот разрывов по всему аэродрому слышались отчаянные крики и стоны. Люди, лежавшие вокруг меня, получили ранения. Я пополз было к ближайшему пилоту, но тут внезапно тело резанула сильная боль. Я торопливо ощупал себя и понял, что брюки пропитались кровью. Хотя боли была ужасной, раны, к счастью, оказались неглубокими. [310]

А затем я совершенно потерял голову. Я вскочил на ноги и снова побежал. На этот раз я помчался к взлетной полосе, то и дело опасливо поглядывая в небо. Над головой я заметил 12 бомбардировщиков в четком строю, которые описывали широкий круг на высоте по крайней мере 20000 футов. Это были русские двухмоторные бомбардировщики СБ, основные бомбардировщики китайских ВВС. Было бы бессмысленно отрицать смертоносную, эффективность их внезапной атаки. Нас застигли врасплох. Ни один человек ни о чем не подозревал, пока бомбы со свистом не полетели вниз. Когда я осмотрел аэродром, то испытал сильное потрясение.

Большинство из 200 армейских и флотских бомбардировщиков, выстроенных крыло к крылу на длинных рулежных дорожках, теперь пылало. Высокие столбы пламени поднимались, когда взрывались топливные баки, в воздух летели огромные клубы дыма. Те самолеты, которые еще не горели, были изрешечены множеством осколков, из пробитых баков струями хлестал бензин. Огонь перекидывался с самолета на самолет, с жадностью пожирая бензин. И вот бомбардировщики и истребители, один за другим, охватывало пламя. Бомбардировщики взрывались, словно петарды, истребители горели, как коробки спичек.

Я побежал вокруг горящих самолетов, словно спятил, отчаянно пытаясь найти хоть один целый истребитель. Каким-то чудом несколько «Клодов», стоявших отдельно, избежали уничтожения. Я прыгнул в кабину самолета, запустил двигатель и, не дожидаясь, пока он прогреется, повел истребитель по дорожке.

Бомбардировщики постепенно набирали высоту, но мой более скоростной истребитель понемногу догонял их. Я двинул сектор газа вперед до упора, выжимая каждую каплю скорости из обиженно ревущего «Мицубиси». Через 20 минут после взлета я почти поравнялся с вражескими самолетами, поднявшись на такую высоту, что уже мог открыть огонь по их незащищенным животам. [311]

Меня совсем не волновало то, что я пилотировал единственный истребитель, находящийся в воздухе. Мне было ясно, что слабо вооруженный «Клод» не может представлять серьезную угрозу для 12 бомбардировщиков. Внизу подо мной находился город Ичан, который все еще удерживали китайские войска. Если меня собьют здесь, и если я спасусь из падающего самолета, меня ждет верная и страшная смерть от рук солдат Чана. Но я, не колеблясь, пошел в атаку. Именно потому, что я был воспитан в самурайских традициях, лишь одна мысль владела мной — нанести противнику как можно более тяжелые потери.

Я догонял их сзади и пока был чуть ниже замыкающего бомбардировщика. Противник меня заметил, о чем сообщили замигавшие огоньки пулеметных выстрелов. Но вражеский стрелок не сумел попасть в «Клод», и я сблизился, насколько это было возможно, после чего открыл огонь по левому мотору самолета. Когда я проскочил мимо и оказался выше бомбардировщика, то заметил дым, который повалил из обстрелянного мной мотора. Бомбардировщик покинул строй и начал терять высоту. Я развернулся и спикировал на него, чтобы добить его. Но я так и не успел это сделать. Уже когда я толкнул ручку вперед, то вспомнил, что нахожусь по крайней мере в 150 милях западнее Ханькоу. Дополнительная погоня за бомбардировщиком означала, что мне просто не хватит топлива, чтобы вернуться на базу. Мне придется садиться на вражеской территории.

Если ты рискуешь жизнью в бою — это одно, если ты просто так ставишь под удар и себя, и самолет — это совсем другое. Продолжать атаку было бы самоубийством, пока не было необходимости применять крайние меры. Я повернул домой. Дотянул русский бомбардировщик до своего аэродрома или нет, я, конечно же, не знаю. Но самое худшее, что грозило его экипажу — вынужденная посадка среди своих.

Вернувшись в Ханькоу, я понял, что 12 бомбардировщиков нанесли базе просто чудовищный ущерб. Почти [312] все наши самолеты либо сгорели, либо были разбиты. Командир базы потерял левую руку, несколько его офицеров, многие летчики, техники и механики либо погибли, либо получили ранения.

Я забыл о своих собственных ранах. Горячка погони и лихорадка боя заставили временно забыть о боли. Но я сделал всего пару шагов от самолета и повалился на землю.

Раны заживали медленно. Через неделю, когда я все еще валялся в госпитале, я получил письмо от Хацуо, с известием не менее ужасным, чем разгром аэродрома противником.

«Мне очень-очень тяжело писать это письмо. Но у меня для тебя ужасная новость. Моя дорогая подруга Микико погибла в дорожной аварии 3 октября. Я просто плачу, когда пишу это. Я потрясена до глубины души. Я почти рассердилась на бога. Почему, почему такая чудесная девушка, как Микико, должна умереть в 16 лет, причем без малейшей вины со своей стороны. Я ненавижу сама себя за то, что должна сообщить об этом тебе, летчику истребителю, который сейчас сражается. Но кто еще сделает это...»

В письме Хацуо лежал заклеенный конверт от матери Микико. Она писала:

«Несчастная Микико вместе с Хацуо-сан рассказывала нам о вас каждый день. Она с тревогой ждала вашего ответа на письмо, которое она отправила через Хацуо-сан. Но ваше чудесное письмо пришло только в день похорон Микико. О, как бы она была счастлива, если бы сумела прочитать его до своей смерти. Она была чудесной дочерью, доброй, красивой, настоящим ангелом!

Может быть, именно поэтому всемогущий бог забрал ее так рано. Я не знаю. Я плачу целыми днями. Я знаю, вам будет приятно узнать, что ваше письмо помещено в ее урну и отправилось вместе с ней на небеса. Пожалуйста, примите глубочайшую благодарность мою и моего мужа за то, что вы написали ей. Мы будем молиться, чтобы дух Микико защитил вас в небесах от вражеских пуль». [313]

Я не знал, что думать. Я был просто оглушен и потерял способность рассуждать. Через несколько часов, лежа на своей кровати и глядя в потолок, я начал сочинять длинное письмо матери Микико, пытаясь выразить свое сочувствие ее страшной потере. В это письмо я вложил небольшую сумму денег, чтобы семья возложила дары на могилу девушки, как это положено по древним обычаям.

В течение нескольких дней я страстно желал попасть домой, чтобы увидеться с семьей, поговорить с матерью, братьями и сестрами.

Мне не пришлось слишком долго ждать возвращения в Японию. Через 2 дня я получил приказ в порядке ротации отправиться в авиаполк «Омура». Эта авиабаза находилась совсем рядом с моей деревней. Мой отъезд вряд ли можно назвать торжественным. Командир летного состава с каменным лицом предупредил меня: «По соображениям военной тайны вы не должны никому в Японии рассказывать о катастрофе. Понятно?»

Я ответил: «Так точно. По соображениям военной тайны я не должен никому в Японии рассказывать о катастрофе». Затем я козырнул и отправился на аэродром, чтобы занять место в транспортном самолете, который должен был доставить меня домой. [314]