IV. Далекий путь к свободе

Из Ливерпуля в Александрию

В нормальных условиях люди обычно прощаются на вокзале и на перроне возле поезда, говорят последние слова пожеланий и ободряющие напутствия. Мы прощались ночью 26 сентября на Тоттенем-Корт-Роуд — на одном из самых оживленных перекрестков лондонской подземной дороги. Страшный шум поездов заглушал наши слова так, будто мы говорили шепотом, людской водоворот крутил нас как щепки. Конечно, не здесь прощаться бы людям, которые, возможно, уже больше никогда в жизни не встретятся. Я обнял Франтишку и Милана и исчез в толпе. Фред при сем не присутствовал. Он уже находился с чехословацкой частью где-то во Франции, и бог знает, что с ним было в ту минуту. Вот при таких обстоятельствах я простился с семьей.

Франтишка и Милан поехали на метро на северо-западный конец огромного города. Они поселились в районе Эджуэра. Дом стоял в тихом укромном уголке бывшего парка с озером. Хозяйка квартиры эвакуировалась. Ее выгнали из дому налеты. Нам же бегство этой женщины помогло найти новое жилище, так как наш старый дом был разрушен во время бомбардировки.

После полуночи я с вокзала Мэрилебон отправился через Шеффилд в Ливерпуль. Около десяти часов мы были на месте. На ночь нас поселили в комнате для транзитных пассажиров. Нас ждали большие приключения. И чтобы помочь своей дырявой памяти, я делал каждый день краткие записи. [137]

28, сентября 1944 года. Просто так, хотя бы для того, чтобы потом никто не сказал, что я ничего не предпринял для возвращения своего отличного фотоаппарата, который я, кстати, считал уже пропавшим, я зашел в портовую контору и попросил, предъявив письменное подтверждение, вернуть мне аппарат. По прибытии из Франции в Ливерпуль 7 июля 1940 года при выгрузке у нас отобрали фотоаппарат и карту, на которой мы с Фредом ради шутки при помощи маленькой буссоли, зная скорость хода судна, нанесли курс «Мохаммеда Али эль Кебира». Прошло ровно семь минут, и после четырех лет хранения в огромном складе служащий, конторы вежливо вручил мне мой ценный аппарат, который был в отличном состоянии. Карту мне не вернули. Ее, очевидно, уничтожили. Начерченный нами курс следования судна оказался настолько точным, что морской офицер, случайно просматривавший нашу карту, был весьма удивлен и отобрал ее. На этой карте хорошо было видно, к каким уловкам прибегал наш корабль, чтобы избежать встречи с подводными лодками, которых было полным-полно в Средиземном море. Своим фотоаппаратом потом, на пути к фронту, я сделал много ценных документальных снимков.

В 15 часов я прошел по трапу на «Дачесс оф Бедфорд». Это большое пассажирское судно водоизмещением 18 тыс. тонн. У него две трубы, судовые двигатели работают на нефти. Трудно описать величину трубы этого судна. Вероятно, не хватило бы и десяти человек, чтобы обхватить ее. Судно предназначается для военных перевозок, на сегодняшний день на его борту находится 4300 человек из разных воинских частей, следующих в Палестину, Тегеран, Дальний Восток и Центральную Африку. В список пассажиров внесли и нас, тринадцать чехословацких офицеров, направляющихся на советский фронт.

29 сентября. «Дачесс оф Бедфорд» все еще стоит на якоре у мола. Рядом с ним — «Мавритания», колосс, в два раза больший нашего. В июне 1943 года он переправил с Ближнего Востока в Англию чехословацкую часть. Тихий золотистый осенний вечер. На небе появилась луна. Небесный желток был почти совсем кругленьким и блестел, как елочная игрушка.

У борта судна ласково плескались волны, и на них, [138] как лодка, покачивалось отражение луны. Опершись о поручни на палубе, я смотрел в том направлении, где находился Лондон. И мгновенно Лондон вспыхнул в моем воображении, как на экране.

Освещенный Биркенхед, лежащий по ту сторону реки Мерси, напротив Ливерпуля, напомнил мне 7 июля 1940 года. Тогда мимо нас, беженцев из Франции, прибывших на «Мохаммеде» в Англию, проплывали на лодках веселые туристы, возвращавшиеся домой, и простодушно махали нам руками, как будто наша трагедия вообще их не касалась...

30 сентября. Около семи часов утра к нам подошли два маленьких буксира «Бизон» и «Вапити» и потащили наш корабль на канатах от мола. Как только «Дачесс оф Бедфорд» оказался на достаточном удалении от берега, заработали его большие винты. К восьми часам мы начали удаляться от мола и понемногу вышли в открытое море. К одиннадцати часам в тумане ливерпульского залива исчезли английские берега. С ними ушло от меня что-то нежное, личное. Простившись с сушей, я будто что-то потерял. Мне казалось, что со всем личным уже покончено на Тоттенем-Корт-Роуд, но на палубе я понял, что это не так. В тяжелое время, когда рвутся человеческие связи, торжествует тоска.

Мы идем быстрым конвоем с четырьмя другими судами. Исчезли чайки, кроме отдельных, самых выносливых. Море из серого стало зеленым, затем темно-зеленым. С двух часов дня до наступления темноты плыли вдоль побережья Уэльса и Юго-Западной Англии. Во второй половине дня у Бристоля к нам присоединилось еще несколько судов. Теперь в нашем конвое шестнадцать судов, большинство военные транспорты водоизмещением от 10 до 18 тыс. тонн. Вечером на судах зажигаются бортовые огни: белые, красные, зеленые.

Море постепенно приобретает зеленовато-голубой цвет. После обеда была учебная тревога. Она будет проводиться до особого распоряжения дважды в день.

1 октября. Утром показались берега Южной Ирландии. Мы шли вдоль них до обеда. Нам раздали красные электрические лампочки к спасательным поясам. На море легкое волнение. Вечером значительно потеплело. Мы [139] держим курс на юго-запад, временами меняем его на западный, южный или юго-восточный. Постоянно угрожают подводные лодки. Взошла луна. Теперь это уже полный диск. Суда конвоя, залитые лунным сиянием, беззвучно, как призраки, скользят по морской глади. Эта картина производит чарующее впечатление. Один матрос сказал мне, что глубина моря под нами четыре тысячи метров. За ужином раздали талоны на получение пайка, в который входят сигареты, табак для трубок, шоколад и мыло.

3 октября. Значительно потеплело. Женщины, находящиеся на судне, загорают и ходят в шортах и легких летних кофточках. Мужчины снимают теплую форменную одежду. Скорость движения увеличилась до четырнадцати узлов, то есть до 25 километров в час. Завтра вечером мы должны проплыть Гибралтарский пролив. Постепенно приближаемся с запада к Африке и Средиземному морю. Зеленоватая окраска моря перешла в ультрамариновую голубизну. В шестнадцать часов мы находимся примерно в трехстах километрах западнее Южной Португалии. Идем теперь юго-западным курсом, скоро начнем поворачивать на восток в направлении к Гибралтару. На верхней палубе яблоку негде упасть: все загорают. Только когда совсем стемнело, подул легкий ветерок. Я сижу на верхней палубе и предаюсь воспоминаниям. Со мною рядом сидят штабс-капитан Патера и капитан Квидо Котиара. По-моему, они так же, как и я, думают о том, что было и что будет. Неожиданно корабли нашего конвоя дали гудки: вдали мимо нас проплыл освещенный корабль, очевидно нейтральный.

4 октября. В половине восьмого утра откуда-то прилетели пять птиц, отдохнули на мачте и улетели. В направлении их лета лежит Испания. По-моему, это были голуби. До суши им надо было пролететь не менее трехсот километров. У моря теперь темно-синий цвет. Никаких следов зелени. С сегодняшнего дня военнослужащим разрешено носить тропическую форму — шорты и рубашки с короткими рукавами. Погода, как у нас жарким летом. Около восьми часов существенно меняем курс. Теперь мы плывем прямо на восток, к Гибралтару. К вечеру порядок движения меняется, конвой сужается, часть быстроходных эсминцев направляется в конец конвоя, который [140] теперь, когда мы покидаем Атлантический океан, наиболее уязвим для нападения подводных лодок. В 18.13 один из эсминцев выстреливает перед нами две глубинные бомбы. Экипажи кораблей охранения заметно волнуются. К восьми часам вечера слева по курсу конвоя появляются огни: приближаемся к проливу. На африканском побережье Испанского Марокко тоже начинают мигать огни маяков. Я купил в столовой два маленьких якорька-брошки, пошлю их морской почтой Франтишке и Милану... (Франтишка до сих пор носит эту брошь на костюме как испытанный символ веры и надежды в тяжелое время.)

5 октября. Время прохождения через Гибралтар я проспал. «Дачесс оф Бедфорд» проплыл пролив без остановки. Утром с верхней палубы я увидел приветливое, очаровательное, спокойное Средиземное море, голубое небо, великолепно гармонирующее с более темной голубизной воды, и сияющее солнце. Все это создавало радостное настроение. Все, что есть на этом море и по его берегам, дышит веселой беззаботностью и настраивает на отдых и ничегониделание. Этому способствуют живописность пейзажа и вся атмосфера. Голубизна неба — воплощенная радость жизни. Вечером на горизонте показывается порт Оран. Корабельное радио сообщает, что мы проплываем место первой высадки союзников в Африке, которая произошла 8 ноября 1942 года. В операции высадки тогда принял участие и наш «Дачесс оф Бедфорд». Английский офицер, участник этой операции, сделал нам небольшой доклад об этом мероприятии союзников... Скалистое африканское побережье с отрогами Высокого Атласа четко вырисовывается на фоне светлого неба...

6 октября. В пятницу около восьми часов утра нас приветствовал Алжир. От блеска белых зданий, возвышавшихся над портом, резало глаза, хотя мы плыли в десяти милях от побережья. Африканские берега с оголенными скалами, круто падающими к морю, хорошо видны. Стало прохладнее. Быстро смеркается. Западный небосклон окрашен в розовые тона. Мне это напоминает совсем о другом. Утром мы будем на уровне Бизерты. Во вторник 10 октября мы должны достигнуть нашей цели — Александрии или Порт-Саида. [141]

7 октября. Утром в 9.30 проплыли мимо двух скалистых крутых островков, которые на одних картах значатся как Илес де ла Галите, а на других — как островки Фрателли-Братцы. Второе название им дали, видимо, потому, что они расположены рядом и выглядывают из моря как двойняшки. Я сделал их наброски. За Бизертой берега исчезают в сгущающемся тумане. Видимость — примерно четыре мили. Атмосфера — как в оранжерее.

В 12.50 оставляем позади островок Сомбра. Вершины скал теряются в тучах.

В 14.45 на выступ одной из труб уселся перепелятник. Может, заблудился в тумане, а может, устал. Перепелятник не считается выносливой птицей.

В 15.20 прозвучало шесть взрывов глубинных бомб, выстреленных кораблями охранения.

В 17.30 слева по курсу вынырнула Пантеллерия. Проходим в шести милях от острова, где 11 июля 1943 года союзники в длительной кампании по захвату Италии одержали первую победу. Восточная часть острова — высокий гористый массив. Все эти гористые острова смотрят в море почти отвесными скалами. Вид у них ужасный. Становится жутко, когда смотришь на эту пустыню посреди моря.

В полночь передвигаем стрелки на час вперед.

8 октября. Плывем целый день при полной невидимости земли. Часов в десять проходим километрах в ста левее острова Мальты, который английские моряки удержали ценой огромных жертв, отбивая ожесточенные атаки фашистской авиации. Этим самым они в значительной мере сохранили за собой Средиземное море. Немалую роль в этом сыграли также гражданская оборона и героическое сопротивление всех жителей Мальты. В случае захвата острова чаша весов войны в Южной Европе значительно бы склонилась в пользу гитлеровской Германии и фашистской Италии: стратегические коммуникации союзников, ведущие через Средиземное море на Ближний Восток, в Индию и Африку, были бы потеряны; дорога на юг была бы для Гитлера открытой.

Между Тунисом и Дерной проплываем кратчайшим путем, оставляя справа Малый Сирт и Большой Сирт. Из моря время от времени выныривают летающие рыбы длиной примерно полметра. Они неожиданно выскакивают на [142] поверхность и, трепеща своими короткими костяными крылышками, летят над самой водой несколько сот метров со скоростью до ста километров в час, а потом скрываются в волнах. Появляются дельфины. Они плывут стаями и ведут себя так, будто заигрывают с морем и кораблем. Во время обеда — опять серия взрывов глубинных бомб. После обеда радио сообщило, что конечным пунктом следования корабля будет Александрия.

9 октября. Утром на горизонте опять показался африканский берег. Плывем в пяти милях от берега к Дерне. При восходящем солнце крутые голые склоны и косогоры пластически вырисовываются на фоне пустыни. В полдень мы находимся на уровне Дерны. Хорошо видна башня мечети! Маятник боевых действий в пустыне качался то в одну, то в другую сторону: Уэйвелл в декабре 1940 года из Египта шел за тысячу километров на запад; Роммель в марте 1941 года — на восток; Ритчи в ноябре 1941 года — опять на запад, а Роммель в июле 1942 года — снова на восток. И всегда путь лежал через Дерну и Бенгази.

К вечеру мы миновали Тобрук, который не был виден. Невольно вспомнились живые и мертвые воины чехословацкой части на Ближнем Востоке, которая под командованием полковника Карела Клапалека осенью 1941 года в суровых условиях участвовала в успешной обороне окруженной крепости.

«Дачесс оф Бедфорд» и еще одно судно конвоя отделились от общего строя и под охраной эсминца быстрым ходом самостоятельно направились к Александрии. Вдоль судна плывет множество медуз. Они походят на большие желто-зеленые губки для мытья. Вечером мы возвращаем красные лампочки. Вероятно, мы уже вне зоны повышенной опасности. Завтра английские деньги будут меняться на египетские. Целый день стоит обжигающая жара. Упаковываю вещи.

10 октября. Утром поверхность моря имеет необычный вид: она удивительно спокойна, будто полита маслом. Легкий ветерок пытается создать легкую рябь, но впечатление ленивой воды остается. Чем ближе мы к Александрии, тем прозрачнее изумрудная зелень воды. Часов в десять вдали показались самые высокие контуры порта. [143]

С двух часов дня в течение почти двух часов проплываем мимо портовых сооружений, частных и торговых судов всех видов, мимо сгоревшего парохода и греческого эсминца. Среди множества больших и малых судов скрывается авианосец. Примерно в 16 часов наконец причаливаем, но сойдем на берег, однако, завтра утром, в восемь часов утра. «Дачесс оф Бедфорд», таким образом, закончил свое плавание. «Мохаммед Али эль Кебир», который взял нас на свой борт в Сете после разгрома Франции и благополучно доставил в Ливерпуль, на обратном пути был торпедирован у берегов Ирландии немецкой подводной лодкой и затонул ночью с большей частью экипажа.

С высокой палубы корабля смотрю вниз на чумазых египетских мальчишек. Они ловко ловят в воде и на берегу английские пенсы и сигареты, которые бросают им с корабля. Египетский толстый полицейский с феской на голове отгоняет их, но ребята вновь выбегают из-за его спины. Полицейский награждает их пинками и бьет прикладом винтовки. Но они уважают только английскую военную полицию. Вот один из мальчиков прыгнул в грязную маслянистую воду и ждет, когда ему бросят монету, за которой он нырнет на дно. Увидев подходившего полицейского, он нырнул в воду и спрятался под плавающей доской; только коричневые пальцы со светлыми ногтями виднелись на доске. Через минуту парнишка вылез из воды, и в тот же миг к нему подскочил полицейский. Последовал страшный удар. Худенький мальчик свалился как подкошенный. Когда он пришел в себя, то тихо встал и, пошатываясь, куда-то скрылся.

Затемнение отменено. Это первые огни начиная с 1940 года. Их вид в порту и на судах радует глаз. Вечер стоит теплый, примерно такой же, как у нас в середине августа.

В Александрии

11 октября. В 7.45 утра я вновь ступил на твердую почву. В последний раз взглянул на «Дачесс оф Бедфорд», палуба которого возвышалась высоко над нами, и шагнул в Африку. Уже в порту, до того как мы сели в машины, продавец газет надул одного из членов нашей группы на пятьдесят пиастров. Проехали по городу до приморского [144] лагеря-Сиди Биш, в котором проходил акклиматизацию 11-й чехословацкий пехотный батальон («восточный») после нескольких месяцев жизни в пустыне: в палестинской Гедере и в самой жуткой из всех пустынь — у Мертвого моря. Песок здесь особенный, глубокий, скользкий. Идти по нему очень тяжело, и нам было чему учиться, чтобы как-то приспособиться по нему ходить, хотя в лагере нам предстояло пробыть короткое время. Транзитный лагерь расположен в пяти милях восточнее города в пустыне, которая здесь переходит прямо в море. Куда ни поглядишь — везде один песок, раскаленный песок. Вокруг лагеря растут группами тонкие, наклоненные к земле пальму, отягощенные созревающими финиками. Нас буквально окутало жаром. Пот, не переставая, струился по лицам. Куда там нашему августовскому солнцу против здешнего октябрьского! Пока я шел между палатками к складу за шортами, за какую-то минуту мои полотняные брюки стали насквозь мокрыми, хоть выжимай. Получили соломенные шляпы, сетки от москитов и электрические фонарики.

Группами ездим на трамвае в город. Прямо на улице на какой-то тряпке спит ребенок, ему, наверное, нет и четырех лет. Он лежит совершенно один. Его давно не мытое, покрытое разными болячками лицо облепили мухи. На другой улице прямо на земле сидит женщина и тупо, с совершенно безразличным видом смотрит перед собой. На ее коленях спит ребенок. Уголки его глаз гноятся: вероятно, он болен трахомой. И опять рой мух. Мать даже не пошевелится, чтобы их отогнать. Почему? Я дал ей фунт. Но что значит фунт в этом море нищеты? Арабские грудные дети, которых я видел в основном спящими, были без признаков жизни: в глазах — гной и тучи мух на лице. Те, кого я видел, уже не походили на людей. Нищета, страшная нищета!

Покупать что-либо без знающего местные обычаи человека невозможно. Первая предложенная цена всегда недоступно высока. Поторговавшись, можно сбить цену на одну треть, а то и больше. Какая же после этого действительная цена товара? Стараемся быть предельно бдительными, чтобы не дать себя как-то обмануть, но это нам плохо удается.

Прохожу по тихой улице. Вдруг откуда-то вырывается стайка ребятишек и — прямо на меня, человека в военной [145] форме. У каждого из них под мышкой пачка газет и еще по одной в руках. Они энергично размахивают газетами, окружили меня со всех с.торон, кричат мне что-то. Впечатление такое, будто кончилась война — не меньше. Я купил кучу газет в надежде узнать из них как можно больше, а мальчишкам даже переплатил. Когда же я взглянул на число, оказалось, что эти газеты вышли полгода назад. Вполне понятно, что мальчишки уже испарились. Этот их обман, однако, вызвал у меня смех и создал хорошее настроение.

Ужинал я в европейском шикарном ресторане «Монсеньер» с музыкой и танцами. Но меня тянуло поскорее уйти оттуда: хотелось познать настоящую, нефальшивую ночную Александрию. Недалеко от «Монсеньера» сидела пожилая женщина, перед ней на голых камнях мостовой лежал ребенок. Толстый полицейский начал бить задремавшую женщину ногой, а люди проходили мимо, будто ничего не замечали.

В заброшенной улочке в темноте я высветил что-то фонариком. Это были дети, мальчуганы. Прижавшись к стене, съежившиеся от ночного холода, они спали рядком у стенки: не поймешь, где голова, где ноги.

Насмотревшись на ночную Александрию, я поспешил к своим, под крышу. В непроглядной тьме египетской столицы мне удалось это сделать с большим трудом.

13 октября. Сегодня в 17.45 отъезжаем поездом в Хайфу. На базаре на «золотой» улочке — столько золота, что и взглядом не окинешь! В открытых маленьких мастерских под одним лишь навесом золотых дел мастера прямо на глазах у всех прохожих растапливают и чеканят золото, придавая ему благородные формы. Даже не верится, что вокруг столько золота, чистого золота! (Аналогичная картина будет в Тегеране с той лишь разницей, что там вместо золота продают серебро.) Я купил Франтишке небольшой браслет, сделанный из одних сердечек. Это стоило мне почти всех наличных денег.

Повсюду полно фруктов. Здесь и мушмула, и гранаты, но фрукты дорогие.

Грузимся, когда уже стемнело. Дорога идет поперек дельты Нила, через узел рек и речушек. Нил до Каира течет единым могучим потоком, но дальше на север разбегается веером и впадает в море на всем побережье от [146] Александрии до Порт-Саида. Треугольник Каир, Александрия, Порт-Саид, основание которого у моря достигает двухсот километров, а высота от моря до Каира составляет приблизительно сто пятьдесят километров, занимает площадь более тридцати тысяч квадратных километров. Это самый плодородный участок по течению реки, на котором собирают урожай два-три раза в год. Вся Моравия уместилась бы в дельте Нила!

В 23 часа переезжаем у станции Танта главный рукав Нила.

Из Египта через Багдад в Тегеран

14 октября. На станцию Аль Тель аль Кебир, расположенную в дельте, мы приехали в 6.45 и ждали пять часов, пока наш поезд подготовят для движения но другой колее. Кругом бедные глиняные лачуги феллахов, немного холмистая местность с кукурузными полями. Наносы придают почве дельты бледно-серый, глинистый вид. Глина чувствуется во всем. Деревья лишены свежести: серо-зеленые, будто увядшие листья. Деревья какие-то сучковатые и низкорослые, лишенные стройности и величественности. Даже они здесь какие-то придавленные, как будто и их согнула нищета, которую видишь вокруг. А вот богатый араб едет в Мекку. Его сопровождают жены, дети и целая процессия с музыкой. Я хотел было» их сфотографировать, но араб, одетый по-европейски, со злостью запретил фотографировать своих жен.

Около обеда мы тронулись в путь дальше. В час дня приехали в Исмаилию, откуда на восток отправляется вторая группа: генерал Саторис, полковник Врзачек и тридцать офицеров. Им не выдали тропической формы, и вид у них очень утомленный.

. В два часа подъезжаем к Суэцкому каналу и едем в пяти-шести метрах вдоль этой важной водной артерии. Вокруг — голая пустыня, пожираемая солнцем. В 14.30 по временному мосту переезжаем путь вдоль канала, только с другой стороны. Ширина канала 150-200 метров. Обгоняем два судна, плывущие в направлении Средиземного моря. Вид у канала со стороны пустыни совсем не-привлекательный: кажется, что по неоглядной песчаной равнине медленно движется труба. Да, да, труба, из которой [147] вьется дымок. Остальные части корабля не видны, они скрыты берегами канала. Одинокая труба посреди тысячелетней тишины древнего мира вызывает усмешку.

После обеда в Эль-Кантаре пускаемся в путь по пустыне. Знающий эти места надпоручик Шахер говорит, что это — самая пустынная из всех пустынь, так как здесь особого рода песок, который очень затрудняет передвижение. В раскаленном дрожащем воздухе почти не видно гору Синай. Вечером мы еще были в этой страшной пустыне, но вскоре почувствовалось приближение моря. Проезжаем мимо оазисов и караванов, кругом множество финиковых пальм с созревающими плодами. Нас в купе семь человек. Как будем размещаться на ночь, никто не знает.

15 октября. В полночь мы были в Газе. Когда рассвело, мы проезжали уже мимо обработанных, ухоженных полей. Их затем сменили виноградники и оливковые рощи. В Хайфу мы прибыли в семь часов утра. Первое впечатление приятное. Дома здесь каменные, солидные, в городе много современных зданий. После Египта здесь в глаза бросаются чистота и порядок. Достаем тропические шлемы. Когда нам их выдали, меня удавило это запоздалое благодеяние (ведь уже середина октября!), однако теперь я был в душе благодарен за такую заботу.

В три часа дня садимся в «студебеккеры». Нас тринадцать человек. Мы не суеверные, но это число считается роковым. Едем на грузовиках дальше на восток мимо кибуцев (еврейских кооперативных хозяйств), мимо апельсиновых и лимонных рощ и бесконечных огородов, полных прекрасных овощей. Повсюду — системы орошения. Почва в огородах хорошо удобрена и очищена от сорняков. Когда мы проезжали, как раз в поле выходили крестьяне. Они шли, распевая песни.

После пересечения палестинско-ливанской и палестинско-сирийской границ вновь бросилась в глаза нищета, пошли бедные домики из глины. Вдоль границ мы видели сторожевые вышки с вооруженными постами британской полиции. Как нам объяснили, она охраняет здесь пограничные кибуцы от нападения соседей. Горная цепь на севере большей частью голая, только кое-где видны лесочки из молодых сосен. Ближе к Иордану местность становится беднее; убывает и число кибуцев. [148]

Кроме двух горных серпантинов и жары да тяжелого воздуха во впадине по течению реки, мы не испытали никаких трудностей на пути к Иордану. Главные горы дикой палестинской пустыни высотой около тысячи метров простираются между Эрихой и Иерусалимом, обрамляя с запада удушливую длинную впадину у Мертвого моря, расположенного, к счастью, километрах в семидесяти южнее маршрута нашего следования. И вот этот-то район испепеляющего зноя английское командование определило в ноябре 1940 года 11-му чехословацкому пехотному батальону для акклиматизации и завершения боевой подготовки! Этот район лежит на триста девяносто пять метров ниже уровня поверхности Средиземного моря. При виде мертвой, высушенной местности, посреди голых, без единой травинки, гор, где вокруг была лишь светлая желтизна песка да скал, некоторые солдаты из части Клапалека отчаивались и не верили, что здесь можно жить. Однако потом привыкли к сухому пустынному воздуху и постепенно научились без особого труда передвигаться по песку.

В половине второго ночи мы пересекли реку Иордан (уровень ее поверхности здесь на двести метров ниже уровня моря), а вместе с нею и палестинско-иорданскую границу, которая протянулась с севера на юг параллельно течению реки. Иордан течет лениво. Вода в нем желтовато-зеленого, какого-то нездорового цвета. В долине реки настойчиво обращали на себя внимание большие указатели об эпидемии малярии. В 13.55 мы находимся опять на нулевой высоте и серпантинами забираемся на плоскогорье в виде совершенно пустых гор (высотой около тысячи метров) с отвесными скалами под нами и над нами. Когда солнце стоит в зените, кругом не видно ни одного живого существа. Даже сами бедуины прячутся в это время в палатки и маленькие пещеры, которых полным-полно вдоль дороги. Стада коз и овец пасутся под присмотром сонных пастухов; изредка попадаются ослики с тяжелой поклажей на спине. Душно и страшно жарко. Воздух будто колышется. На солнце — добрые пятьдесят градусов. Как бы мы добирались без тропических шлемов?

В четыре часа проехали Ирбид. Военнослужащие гарнизона — в форме иорданской армии. В пять часов миновали Мафрак и прямо в пустыне устроились на ночлег. Едем уже вдоль трассы нефтепровода, проложенного в песках [149] пустыни. От Хайфы до Иордана — 80 километров, а оттуда до Мафрака — 70. Только и всего? Однако расстояния здесь — это еще не все.

Первая ночь в пустыне, настоящей пустыне. Кто опишет красоту такой ночи, когда ничего не видно и все же можно столько увидеть? Очарованный, стоял я возле палатки посреди удивительной тишины и смотрел на звездное небо, на пленительное небо над пустыней. После минутного колебания решил чуть-чуть отойти от лагеря, всего на несколько метров, чтобы не заблудиться. Но шаг за шагом — и вскоре лагерь исчез у меня из поля зрения. Я стоял в пустыне один. Не знаю, как умеют так ходить местные жители, чтобы не шелестел песок, какую они носят обувь, но вдруг они оказались возле меня. Зажали меня с трех сторон. Во тьме мерцали лишь белые зубы да металл кинжалов. Мне стало жутко. От страха меня хватило только на два слова: «Я англичанин». Хорошо, не хорошо, но я произнес то, что подсказал мне инстинкт. Назови я себя чехом, черта с два бы мне это помогло! Эти люди мгновенно исчезли, как духи. Кто это был? Разбойники-бедуины или дозор? На другой день вечером английские проводники советовали нам не устраиваться на ночлег где-нибудь на отшибе, иначе, по их словам, мы, могли бы и не проснуться, заколотые кинжалом.

Закат в пустыне играет всеми цветами радуги, но преобладают оранжевые и желтые тона всевозможных оттенков — не розовый, как у нас. Противоположная сторона горизонта окрашена при этом в цвета от пастелевого до голубовато-фиолетового. Ночное небо здесь голубовато-прозрачное, что придает ему волшебную пленительность. Настоящая восточная ночь. Сумерки длятся, наверное, только минут двадцать, и потом сразу же наступает темнота. Краски быстро менялись, и я поспешил описать их палитру.

16 октября. Подъем в четыре, завтрак в пять, отъезд в шесть. Чарующий восход солнца: огненный солнечный шар в золотистом ореоле как-то сразу выпрыгнул из-за песчаного горизонта. Мы трогаемся в путь. Вскоре глинисто-желтая пустыня сменяется черной, каменистой. Острые базальтовые камни высотой до пятидесяти сантиметров густо покрывают огромную территорию длиной пятьсот километров и шириной четыреста. Это Сирийская [150] пустыня. Она расположена на границе четырех государств — Иордании, Сирии, Ирака и Саудовской Аравии. Вся Чехословакия уместилась бы на этой территории. Это черное каменистое море под жгучими лучами солнца отливает матовым блеском и чем-то напоминает змею. Все это внушает страх. Между камнями здесь и там виднеется желтоватый песок. Сопровождающий нас английский сержант сказал, что в этой дикой пустыне есть, однако, и жизнь и будто здесь живут даже газели. Возможно ли это? Газели ведь должны чем-то питаться, и прежде всего пить. Когда мы остановились, я попытался найти ответ на этот вопрос. И нашел. Между камнями в песке я обнаружил какую-то растительность, какие-то черные кусты с листочками. На них были зеленые ягодки величиной с ягоды брусники. Я сдавил одну из них. Из нее брызнул сок. Вот она, аккумулированная влага для страдающих от жажды газелей... Черной пустыне, кажется, нет конца. Едем уже четыре часа, давно миновали перевалочную станцию. И все едем, едем.

В три часа дня мы наконец прибываем на другую перевалочную станцию. Располагаемся под открытым небом, на сегодня наше путешествие закончено. Мы еще в Иордании. Сегодняшняя наша дорога пролегала вдоль сирийской границы. До иракской границы еще около 150 километров. Жара изнурительная. Чтобы понять, что такое пятьдесят градусов жары в пустыне, приведу пример. Я сидел с тропическим шлемом на голове в задней части кузова «студебеккера» под навесом. Брезент лишь слегка колебал встречный ветер. Я не заметил узкой щели в брезенте, и солдат из сопровождения вдруг сказал, ' что у меня на затылке полоска сожженной кожи и что ото небезопасно.

Мы встречали вторую ночь в пустыне. Я поставил походную кровать возле палатки и, прикрывшись шерстяным одеялом, лег на спину и смотрел в звездное небо. Оно было полно сверкающих звезд. Сияние звезд в этих краях с прозрачным воздухом напоминает блеск драгоценных камней. Свежий ласкающий ветерок показался мне неописуемо нежным. Вскоре я уснул. Не знаю, в котором часу ночи я очнулся, но кругом была темь — хоть глаз коли. Надо мной кто-то стоял, какая-то большая черная масса горячо дышала мне в лицо. Я шевельнулся и схватился за пистолет. Это черное отскочило, и я услышал, [151] как оно помчалось прочь. Когда утром во время завтрака я рассказал об этом случае, английский сержант расхохотался. «Это дикий осел заинтересовался вами», — объяснил он. «Свояк свояка видит издалека», — шутили вокруг.

Выехали мы в восемь часов утра, достаточно поздно в этих краях. К полудню пересекли иорданско-иракскую границу. Структура пустыни изменилась. Каменистая пустыня переходила в песчано-глинистую светло-серого цвета, с маленькими камешками и с ровной, как стол, поверхностью. Во второй половине дня миновали короткий холмистый участок. В этих местах нет высоких гор с острыми вершинами. Здесь чаще встречаются плоскогорья. Проезжаем мимо нескольких верблюжьих стад. В конце дня мы разбили лагерь и приготовились к ночлегу. Это была третья ночь в пустыне. Мы проехали двести десять километров; до Багдада нам еще остается пятьсот восемнадцать километров.

18 октября. Подъем был в два часа ночи, а в четыре, еще при полной темноте, мы тронулись в путь. Перед нами равнина, бесконечная и утомительная. Средняя скорость нашего передвижения — пятьдесят километров в час. Нас бросает в кузове из стороны в сторону. Перед нами то и дело возникают миражи. Вдруг в безлюдной пустыне вы видите воду, она живет, играет светом, переливается. Вы видите и множество деревьев возле этой воды. Она разливается на большое расстояние. Вид воды нас освежает, но тут же начинает мучить усталость от ложной игры расстояний. Картина оазиса как бы шаловливо от нас убегала, и мы никак не могли достичь того озера с растительностью. «Что за чертовщина?» — думаю я, видя, что вода никак не приближается. Чертовщины здесь никакой не было, было только причудливое, отражение в пустыне. Постепенно мы начинаем понимать, что все это мираж, что природа нас надула. Картина оазиса в пустыне все появлялась и появлялась перед нашими глазами. Она была подобна акварели, нанесенной на мокрый холст: размытые края, какое-то странное сочетание темных тонов и обобщение деталей. Газели бы этой воды не напились!

Не доезжая до Эль-Фал-луджи на Евфрате, встретили верблюжий караван. Он шел откуда-то из необъятных [152] просторов пустыни и направлялся в Багдад. Что-то есть величественное в медленном, в раскачку, движении верблюдов, которые шагают один за другим с гордо поднятыми головами, будто сознают, что без них в пустыне не обойтись. Затишье, царившее здесь тысячелетия, приучило как этих животных, так и людей, сидящих на них, к стоическому спокойствию. Караван не обратил на нас никакого внимания.

В четыре часа дня мы въехали в сказочный город «Тысячи и одной ночи». Нас встретили пыль и грязь, а также прохладительные напитки и заслуженный отдых в транзитном лагере. Из Хайфы до Багдада за четыре дня с 15 до 18 октября мы проехали тысячу двести километров, из них тысячу километров по пустыне.

19 октября. Багдад — типично восточный город. Он предстал перед нами во всей своей непривлекательности. В открытых маленьких ресторанчиках на соломенных циновках лежали мужчины. Женщины на улицах закутаны в черную паранджу. В общественных местах их совсем не видно. После семи вечера мы выехали поездом в Басру. Басра расположена в Ираке, в семистах километрах от Багдада, на узком клине, стиснутом со всех сторон территорией Ирана. Две трети пути железная дорога проходит между Евфратом и Тигром по Месопотамии, потом — по мосту через Евфрат и дальше по его правому берегу. От этой дороги у меня не осталось в памяти ничего. Большую часть пути я проспал, да и ехать здесь было мало приятного: мелкая пыль, поднимаемая поездом, проникала в вагон сквозь все щели и покрывала все внутри серым налетом. Против этого невозможно было бороться. Утром на всем и во всем мы обнаружили толстый слой пыли. Она проникла даже в часы.

В Басре, в «восточной Венеции», стояла нестерпимая жара. Мы лежали целый день в транзитном лагере, как Сольные. Вентиляторы вращались вовсю, а с нас градом катился пот. Даже местные жители в самые жаркие часы прятались в тень. Жару усугубляла большая влажность воздуха. Такая тепличная атмосфера была невыносимой. Как хорошо, что мы уехали из Багдада ночью. В Басре было еще жарче — более пятидесяти градусов! Да плюс к тому еще и большая влажность! [153]

21 октября. В четыре часа утра трогаемся куда-то по узкоколейке. Паровозик только с третьего захода берет незначительный подъем после деревянного моста через Евфрат. Часа через два останавливаемся в поле, и английский офицер приглашает нас пересесть в другой поезд, оборудованный специально для езды по пустыне. Переход с багажом был несколько обременительным. К тому же платформа оказалась высотой около полутора метров и не имела ступенек. Наша цель — Тегеран. Местность, по которой мы проезжаем, в целом сохраняет характер пустыни, но все чаще встречаются населенные пункты с растительностью. Мы в Иране.

В Ахвазе, в ста пятидесяти километрах на восток от Басры, нас высадили в полдень из поезда и разместили в транзитном лагере. Опять жара, опять обливаемся потом в тени. Спасением для нас стал бассейн, из него мы не вылезали до вечера. Отъезжаем только завтра вечером.

23 октября. За всю свою жизнь я нигде не видел такой ужасающей бедности, как в Ахвазе, на реке Карун. Эта река соединяется с водами Евфрата и Тигра в семидесяти километрах от Персидского залива. Я смотрел с высокого моста вниз. Возле пристани для маленького колесного парохода суетились люди. Английский сержант отговаривал меня выходить в город из-за опасности, подхватить заразную болезнь, однако я все же пошел, увидел, но не победил. Меня поразила страшная нищета существ, подобных людям. В это было трудно поверить. Мужчины и женщины, не говоря уж о детях, были одеты в грязное тряпье. Люди кричат друг на друга, истерически галдят так, что не разобрать слов, и этот крик — здесь нормальный способ обращения. Кругом все покрыто испражнениями, так что просто не пройти. Я фотографировал эту людскую нищету, и мне было страшно. Потом я увидел величественных старцев в рваном тряпье и с длинными палками в руках, которыми они постукивали по краю тротуара. Трахома — метла Востока. Слепые. Один из них, высокий, стройный, волосатый — вылитый Иван Креститель. Я наблюдал с места за трехметровыми акулами и рыбой-пилой, которые заходят сюда из Персидского залива и промышляют отходами. В тот же вечер мы выехали в Тегеран. [154]

24 октября. Утром около девяти часов мы были в Куме, в этом «святом» городе. Позолоченный купол прекрасной мечети сиял на солнце и был виден издалека. Горам, казалось, не будет конца, и они становились все выше и выше. Кругом — никакой растительности. Насколько хватает глаз — голые скалы. Восемьсот километров мертвых скал. Мертвых? А нефть, которая питает мир? Местные жители, правда, в значительно меньшей степени пользуются этим богатством. В семь часов вечера наконец добрались до Тегерана. Здесь нам придется задержаться на несколько дней, пока не сформируется автоколонна.

26 октября. Чехословацкий военный атташе полковник Липа привез нас на стадион, где в честь двадцатишестилетия шаха Мохамеда Реза Пехлеви состоялся спортивный праздник. Результаты упражнений на снарядах были неплохие. Что же касается бега, то на финише спортсмены испытывали сильную усталость: ведь Тегеран лежит на высоте тысячи двухсот метров над уровнем моря.

В городе много советских, английских и американских военнослужащих. Соединенные Штаты Америки в сотрудничестве с Советским Союзом построили в Тегеране большой центр по монтажу техники. Отсюда после сборки американские автомобили «студебеккеры», «доджы» и «виллисы» своим ходом, идут на восточный фронт.

Когда я фотографировал базар, то не заметил, как неожиданно меня окружила далеко не дружелюбная толпа. Я постарался побыстрее выбраться из окружения. Базар в Тегеране — это восточная жизнь в ее натуральном виде, без прикрас, со всеми своими неповторимыми запахами, криком, торговлей, жестикуляцией, пылью и грязью. Здесь через толпу на маленьких терпеливых осликах продираются люди в тюрбанах и верблюды, навьюченные пузатой поклажей. Здесь царит пестрая мешанина людей разных типов и оттенков кожи. Здесь увидишь прекрасную национальную одежду и тюрбаны самых необычных форм. Здесь встретишься с живым восточным темпераментом. Все это — незабываемое зрелище!

1 ноября. У нас, на родине, — это день поминания усопших. Сегодня люди у нас идут на кладбище. К вечеру, как правило, уже подмораживает. Мы же здесь ходим в шортах и рубашке, и солнце печет так, как в Чехословакии [155] в августе. Здесь деревья всегда покрыты листвой, но в самое жаркое время листья теряют свою свежесть.

Накануне отъезда нас сфотографировали — обязательное мероприятие корреспондентов перед отправкой транспорта. Фотограф уже готовился нажать на кнопку, как вдруг военный атташе неудачно пошутил, сказав, что кого-то из нас ему придется зачеркнуть на фотографии крестиком, когда придет сообщение о геройской гибели... (Кто мог знать тогда, что первыми будут чешский учитель из Каира и талантливый поэт, надпоручик Юрек. Они не знали, что им осталось жить три недели и три дня, что они погибнут на Безымянной высоте под Нижним Комарником при взятии последнего фашистского бастиона в Карпатах. Не знали и четыре других наших соотечественника, запечатленных на фотографии 1 ноября 1944 года в Тегеране, что они вскоре последуют за Юреком.)

2 ноября. Мы уже в распоряжении советского командования, и автомобили ведут шоферы-красноармейцы. В полдень отъезжаем в Пехлеви, расположенный на берегу Каспийского моря. Все выше поднимаемся в горы, вершины которых уходят в облака, любуемся дикой красотой Эльбруса. На скалах видны вулканические следы. Горы внушают страх. За азартную езду некоторые шоферы уже поплатились жизнью. Мы едем по очень узкой долине. Отвесные скалы нависают прямо над нами. Повороты над пропастями — без барьеров и без предупредительных знаков. Там и сям между скалами ютятся маленькие деревушки в персидском стиле, а вокруг — редкие деревца, вытянувшиеся до высоты пирамидальных тополей. Этот бедный край по-своему прекрасен. Проезжаем ряд советских контрольных пунктов, у одного из них останавливаемся. Пока не придет сообщение о том, что впереди нет тумана, нас не пустят. Наконец получено известие, что туман не угрожает, и мы едем дальше. Через некоторое время мы узнали, зачем такая осторожность. Серпантинами мы поднимаемся на самую высокую точку дороги, которая затем проходит по двухкилометровому туннелю под массивом Эльбруса. Туннель находится на иранской территории, он охраняется советскими частями. Бывший шах еще в 1935 году полностью переориентировался на политику держав «оси». В июне [156] 1941 года шах провозгласил Иран нейтральным. Однако, исходя из обоснованного недоверия, 25 августа 1941 года советские войска вошли в Северный Иран, а англичане заняли южную часть страны. Этим была пресечена деятельность гитлеровской «пятой» колонны. Шах вынужден был отказаться от трона.

До туннеля мы добрались к шести часам вечера, а затем головоломными поворотами в течение полутора часов удальски скатывались вниз, к морю. Наш шофер Козловский, сын кавалерийского генерала, участник боев 1941 года под Москвой, показал нам во время этой сумасшедшей гонки вниз на тысячеметровую бездну, в которой недавно погибли советский лейтенант с водителем.

3 ноября. Сегодня отъезжаем из Пехлеви. Вдоль берега моря — апельсиновые рощи с дозревающими плодами, чайные плантации (как раз шел сбор чая), рисовые поля, тутовые деревья. В летней резиденции шаха мы восторгались прекрасными садами, расположенными террасами. Народ здесь не производит убогого впечатления. Женщины носят шаровары.

В четыре часа дня грузимся на советский пароходик водоизмещением пятьсот тонн. В небольшом салончике советские люди гостеприимно угощают нас. Все очень вкусно. Некоторые члены экипажа живут и работают здесь вместе с семьями. Это простые добрые люди, привыкшие к суровой жизни. Здесь начинается иной мир.

После девяти часов вечера выходим на необъятный простор Каспийского моря. Оно зеленоватого цвета. Ночью на нас обрушилась буря. Посудина страшно скрипела, металась из стороны в сторону, вода заливала иллюминаторы и проникала в наши каюты, но на корабле раздавались веселые крики и смех.

В Советском Союзе. На фронт

5 ноября. В восемь часов утра входим в порт и причаливаем у мола. Мы на советской земле, в Баку! Наконец-то я увижу этот героический народ великого славянского государства! Народ, которому я пытался посильно помочь еще в Лондоне... [157]

Нас встречает советская военная делегация во главе с полковником. После размещения в уютной гостинице «Интурист» и официального приветствия нас ждал сытный завтрак. После обеда самодеятельный коллектив местного гарнизона выступил с концертом. Отъезжали мы вечером в двадцать один час. Посмотреть город не успели, зато по лицам местных жителей, советских нефтяников, хорошо поняли, что такое длительная тяжелая война. До самых окраин гигантской страны докатилось эхо войны. Недостаток мужчин на трудовом фронте восполнили женщины. Они повсюду: с винтовкой у склада, у руля корабля... Они — водители и вагоновожатые на транспорте, работают в канцеляриях и на добыче нефти. Женщины ходят в платках, повязанных вокруг головы, в телогрейках и валенках. На мужчинах — папахи, ушанки или кепки с козырьком. Бросается в глаза большое число раненых и инвалидов войны. Уставший вид людей говорит о недоедании и недосыпании. Люди пожилого и среднего возраста говорят мало, молодые более разговорчивы. Над портом с его многочисленными кораблями виднеется гигантская статуя славного сына революции Кирова. Нефтяные вышки поднимаются прямо у побережья, поверхность воды в порту покрыта пленкой нефти.

Мы едем в вагоне третьего класса, в каждом купе — по шесть спальных мест: три полки крепятся жестко, а три откидные. Старшим в нашем вагоне едет капитан. С ним — интендант, старший лейтенант и несколько солдат. Запаслись продовольствием на пятнадцать суток: хлебом, салом, джемом, сгущенным молоком, колбасой, маслом, сыром, рыбой, сухарями, сахаром и чаем. Кипяток для чая можно брать на железнодорожных станциях. Колбасу развесили под потолком вагона. Мы будем в пути примерно двенадцать дней. Все вокруг нас какое-то домашнее, уютное. Выехали точно в полдень.

6 ноября. Утром просыпаемся в Дербенте, на Каспийском море. В два часа мы — в Махачкале. Это все еще Каспий.

Море неспокойное. Постепенно его зеленоватая поверхность начинает удаляться. Пока что нигде не видно разрушительных следов войны, однако на лицах людей лежит неизгладимый отпечаток страданий и всего пережитого. Вечером при свечах можно побеседовать и помечтать. Пасмурно. [158] Едем степью. Днем читаем или учим русский язык. Ночью проехали по местам восточнее Грозного, где советские войска окончательно остановили наступление гитлеровцев. Вечером, уже в сумерках, мы были в Грозном. Теперь путь наш будет лежать через всю Россию по следам героической борьбы советского народа.

7 ноября. В восемь часов утра прибыли на станцию Минеральные Воды. От вокзала и близлежащих домов остались одни стены. Вокруг разбросаны остатки вагонов. Кавказ «плачет»: горы затянуты тучами, никаких красок кавказского предгорья не видно, идет дождь.

На перроне кутаются в платки и поношенные фуфайки плохо одетые женщины. По их лицам видно, что они устали от долгой войны. Их глаза трудно описать. Эти глаза обвиняли, в них застыл ужас прожитых лет войны. Эти глаза призывали к отмщению.

Прозябшая девочка без чулок, в старых не по ноге больших ботинках, кутаясь в платок, предлагает воду. Воду, которой везде так много! И при этом улыбается такой милой, чистой, жалостной улыбкой, что мне становится не по себе при мысли о том, как она страдает. Лица женщин и детей! Даже страшные испытания войны не смогли стереть с них славянскую мягкость и нежность. Говорят они тоже мягко и певуче. Как можно скорее должны кончиться их мучения!..

Моросит дождь, холодно. На пути к Армавиру перед нами развернулась картина тотального разрушения железнодорожного парка. По обеим сторонам дороги на целые километры растянулась цепь разбитых паровозов и вагонов всевозможных типов. Валяются колесами кверху или на боку паровозы с маркой «Кельн, Кассель, Эссен и Франкфурт». Все это красноречиво свидетельствует о силе наступления советских армий.

Железнодорожная станция Армавир и город разрушены. Всюду развалины. Здесь шли жестокие бои. Вечером прибыли в Кропоткин, а затем путь наш лежал к станции Тихорецк. Советские офицеры и проводница пришли к нам на беседу. Мы поздравили их с годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции.

8 ноября. В пять часов утра прибыли в Ростов-на-Дону. В полдень советский офицер повел нас в город. Он [159] на три четверти разрушен. Некогда миллионный богатый город сейчас безлюден. Теперь здесь после сравнительно недолгой оккупации только двести тысяч жителей. Люди тихие, измученные, смотрят на нас с недоверием. Преждевременно постаревшие женщины (мужчин почти не видно) проходят мимо нас с застывшими лицами, без улыбок. Возле вокзала собираются толпы народа. Трудно сказать — зачем. То ли они хотят куда-то ехать, то ли просто встречают и провожают поезда, которые воплощают для них жизнь, лучшую жизнь, которая наступит, когда кончится эта война. Только здесь, в Советском Союзе, целиком и полностью открываются страшные злодеяния нацистского режима. Все говорит о том, что именно здесь — центр тяжести борьбы против фашизма. Призыв «Все для фронта!» кричит на каждом вокзале, в каждой деревне, которую проезжаем. Все это свидетельствует о твердой решимости бороться до полного поражения врага. Люди отдавали все во имя победы. Необходимо было во что бы то ни стало выиграть эту войну, чтобы потом жить лучше. Больше танков, больше самолетов, больше снарядов, больше усилий как в тылу, так и на фронте — таково было содержание этого сурового, но единственно возможного тогда лозунга.

В три часа выехали из Ростова. Почти в сумерках показалось Азовское море, а через короткий промежуток времени мы увидели огни Таганрога. Здесь проходили жестокие бои. Беседуем в темноте.

В шестнадцать тридцать прибываем в Синявскую. Несмотря на дождь, женщины на перроне предлагают пирожки, кур, яблоки.

9 ноября. Едем по Донбассу. Целый день идет дождь. Вокруг, куда ни посмотришь, равнина, множество линий электропередач и отвалов. Это промышленный район.

10 ноября. На какой-то совершенно разрушенной станции одна женщина сказала мне: «Ваше положение лучше. С вами нет детей. А каково нам, матерям, смотреть, как они мучатся и страдают?..» Она пожелала мне доброго пути и глубоко вздохнула. Все время стоит пасмурная погода.

11 ноября. Около девяти часов утра мы остановились в Белой Церкви. Здесь в свое время действовала 1-я чехословацкая [160] бригада. Мы вышли из вагонов размяться. Бои были упорные и проходили при суровых морозах. В полдень тронулись из Фастова, а через два часа уже шагали по Крещатику в Киеве. По обеим сторонам совершенно разрушенного проспекта громоздятся горы обломков и битого кирпича. В городе, насчитывавшем в мирное время миллион жителей, сейчас проживает не больше пятидесяти тысяч человек. Ощущается нужда во всем, но Киев пробуждается к новой жизни. На проспекте Ленина ко мне неожиданно подбежал четырехлетний мальчуган и с радостным криком прижался к моей ноге. Это привело меня в смятение. Мальчик сразу напомнил мне Милана. Взволнованный, я обнял мальчугана и вложил ему в руку десятирублевку. Ничего другого у меня не было. Он широко улыбался, глаза его искрились озорством. Не знаю, что заставило его подбежать ко мне, но это растрогало меня, и я потом долго вспоминал о нем.

12 ноября. Воскресенье. Дождливо. Мы проехали через Коростень, Новоград-Волынский, Шепетовку и Тернополь и после небольшой остановки во Львове отправились дальше. Чем ближе к фронту, тем медленнее идут поезда. В Добромиле опять несколько часов стояли. Этот край напоминает мне Бескиды. Голубоватые хвойные лесочки, разбросанные по заснеженным горам, навевают воспоминания о доме. Напротив нас стоит санитарный поезд. Мой бронхит лечат чистым спиртом. Из-за обожженной слизистой оболочки я потом почти неделю не мог есть.

На следующий день стоял великолепный вечер. Солнце позолотило кроваво-желтую и огненно-красную осеннюю листву на близлежащем холме. В природе царили мир и спокойствие. Ночью, в кромешную тьму, трогаемся дальше. Так, от станции к станции доехали. до Гирова, потом поезд тронулся в направлении иа Санок. В семь часов утра чехословацкий трубач отменно сыграл подъем. Мы находились в Кросно. Здесь располагался резервный полк 1-го чехословацкого армейского корпуса в СССР.

И вот впервые до моего слуха донеслось что-то чужое, чего до сих пор я не слышал. Оно приходило откуда-то с запада, терялось и снова набирало силу, как пожар, который то вспыхнет, то приглушит свое буйство, то снова разгорится. Постепенно начинаю понимать, что этот отдаленный грохот — артиллерийская стрельба, что мы уже [161] на фронте. В этих пульсирующих раскатах было что-то грозное, несущее смерть, будто какая-то огромная неведомая сила сводила счеты с людьми, играла их судьбами и уничтожала их без сожаления. И те, кто по ту сторону скрючились в окопах, имели далеко не завидную судьбу, и в этом они виноваты были сами: не надо было им сюда лезть, оставались бы дома, а не расползались по всей Европе...

В полдень на машинах отправились в село Рыманув-Здрой. Там будем ждать командира корпуса генерала Свободу. Потом мы лезли по карпатской грязи, утопая по самые голенища. Генерал по телефону сообщил, что идет бой и поэтому он не может прийти, а приглашает нас к двадцати часам к себе на командный пункт.

В восемь часов вечера я впервые увидел генерала Свободу. Наш далёкий путь кончился, начиналась новая, боевая жизнь — борьба за свободу. [162]