III. Наша последняя надежда
Потерпевшие кораблекрушение
Море под нами шумело. Непроницаемая смоляная чернота ночи подчеркивала опасность. Выдержать долго в каюте было трудно. Я вышел на падубу и, облокотившись о перила, стал смотреть в пустоту. Вдруг темноту прорезала вспышка, за нею — другая, третья. Желтоватый свет на секунду вырвал из тьмы горизонт и тучи на небе. Светлые вспышки появлялись откуда-то из-за горизонта и под острым углом к поверхности уходили куда-то в ночь. Через какое-то время в противоположном направлении возникали другие вспышки, вправо от первых. Потом до моего слуха донесся отдаленный гул ударов. Игра света повторилась, потом гул начал слабеть и вскоре затих совсем. Я невольно стал отдаленным свидетелем ночного боя на море. «Можно себе представить, сколько завтра утром, средь бела дня, при полной видимости, будет здесь вражеских судов и самолетов», — мрачно подумал я. Но ничего не произошло. Не знаю, заметил ли кто, что случилось ночью, но я никому ничего не сказал, а на то были причины.
В полдень, чтобы сократить путь к Гибралтару, мы проследовали проливом между Испанией и Балеарамт, а в 17 часов уже в спокойном настроении прошли о. Ивису и Питиузские острова. На «Мохаммеде» нас было примерно 200 офицеров и 1000 сержантов и рядовых. С нами ехало примерно сто членов наших семей — женщин и детей. Конвой состоял из двух кораблей, а в двух километрах за нами шел наш защитник — британский эсминец «Кеппел [91] «. Он кружил вокруг нас, как овчарка, охранявшая стадо. Только утром стало видно, как нас много. Сидели на всем, на чем только можно, лежали на палубе, носу и корме.
На другой день, 26 июня, погода стояла такая же прекрасная, и море было спокойным. В 11.30 на судне произошла трагедия. Пани Р., жена летчика, эвакуированного из Бордо в Англию, в припадке буйного помешательства выбросила из каюты в море свою трехлетнюю дочурку и собиралась сама прыгнуть вслед за нею, но ей помешали. Очаровательная и милая девочка, как мне потом рассказывала жена, упала на воду, ее юбочка раскрылась как парашют и держала ее на поверхности порядочное время. Но прежде чем большое судно остановилось и вернулось к месту несчастья, ребенка уже скрыла вода.
В полдень из прибрежных туманов показались ледяные вершины Сьерра-Невады, а к вечеру на юге мы увидели горы Северной Африки. На западе картина не менялась — голое испанское побережье под Сьерра-Невадой.
В 22.30 мы бросили якорь в порту Гибралтар. Но еще задолго до того, как мы увидели эту характерную отвесную скалу, у подножия которой лежал город, нами овладело лихорадочное возбуждение. Каждый хотел первым увидеть эту скалу. Люди бегали от одного борта к другому, но скала долго не показывалась. Мы видели затуманенную полосу побережья, которое на правой, европейской, стороне предстало нам в виде могучей дикой горной гряды Сьерры; на левой же, африканской, — в виде низкой кулисы спокойного профиля. Так мы плыли до сумерек. Эта скала появилась как-то вдруг. В сгущавшихся сумерках начал вырисовываться контур большой громады. Становясь все более материальной и мощной, она поднималась перед нами в образе грозной, неодолимой крепости. А мы были еще в пятнадцати километрах от нее. Мы прошли минным полем и с опаской приближались к горе, которая угрожающе вздымалась в небо. Невольно подумалось, как ?ке там размещаются те силы, которые должны ее оборонять. Но это, конечно, был обман зрения. Через несколько минут медленного хода вдоль скалы перед нами открылась незабываемая картина. Над входом в порт мерцали тысячи огней города — от подножия до отвесных склонов Гибралтара, и все эти огни длинными беспокойными отражениями тянулись к нам с суши по воде. Все [92] это создавало сказочно прекрасную панораму. До нас не доносилось ни звука. Кругом — лишь блуждающие огни в ночи субтропиков.
27 июня мы стояли в порту. Утром могучую и суровую скалу нежно ласкали лучи восходящего солнца, и это позволило мне хорошо рассмотреть в бинокль всю гору участок за участком. На темени скалы я обнаружил орудия на огневых позициях, но больше ничего. Наметанным глазом военного я, конечно, отметил места, где, возможно, находились оборонительные сооружения. В правом конце за защитным молом скромно разместилась серо-голубая громада большого военного корабля. Это был линейный крейсер «Худ», вооруженный восемью орудиями калибра 380 мм и орудиями меньшего калибра. Корабль принадлежал к числу сильнейших в британском военно-морском флоте. Минуя пестрое сплетение стоявших на якоре торговых судов, ловко пробирались проворные миноносцы, гудели причаливавшие и отчаливавшие суда, а немного в стороне, чтобы не привлекать внимания,- стоял авианосец, где поминутно садились и стартовали самолеты. Торговые суда находились на внешнем рейде порта в широко рассредоточенном порядке, мы же остались в четырех километрах от горы. Отсюда хорошо просматривался испанский концентрационный лагерь, где томились узники — бойцы бывшей республиканской армии. Рассказывали, будто многие там умирали.
После полудня генерал Вьест в сопровождении полковников Скленовского-Босого и Гаека отправились в город приветствовать губернатора Гибралтара. В течение дня «Мохаммед» пополнял запасы горючего, продовольствия и питьевой воды. С шаланд выгружали ящики с яйцами, мороженое мясо, овощи, фрукты, мешки с мукой и прочий провиант.
Под вечер в порт откуда-то вернулся «Худ», сопровождаемый авианосцем. Мы и не заметили, как он утром снялся с якоря. Зрелище боевого корабля, представлявшего собой скрытую грозную силу, было впечатляющим.
В пятницу 28 июня прекрасным утром мы подняли якоря. В нашем конвое было тринадцать судов, в том числе один танкер. Постепенно громадная скала с ее южной, крутой, как бы наклонившейся стеной стала уменьшаться. Когда мы приблизились к самому узкому месту между Испанией и Африкой, нас нагнал «Худ», охраняемый [93] самолетами с авианосца и двумя эсминцами. Корабли взяли курс на юго-юго-восток. Тогда мы еще не знали, что эскадра идет в Оран, чтобы в скором времени вступить в бой с французскими военными кораблями. Тогда еще никто не знал, что могучий боевой корабль «Худ» ждала печальная судьба, что у берегов Исландии 24 мая 1941 года при преследовании немецкого линейного корабля «Бисмарк» он будет потоплен со всей его командой 1400 человек. Снаряды первого же залпа, выпущенные «Бисмарком» с расстояния 20 миль, попали в английский линейный крейсер, пробили броню и попали в склад боеприпасов. Взрывом боевой колосс разнесло на мелкие части. Так краса британского военно-морского флота, гордый «Худ», перестал существовать. Тогда же, 27 июля 1940 года, линейный крейсер величественно прошел мимо нас, а мы приветственно махали морякам на борту, и те весело отвечали нам.
Наш конвой охраняли четыре эсминца — два впереди и два по бокам построения. Теперь уж мы твердо знали, что плывем в Англию. Плыли очень медленно. «Мохаммед» умерил свою скорость, приноровив ее к скорости самого медленного судна в караване. Еще до полудня мы вышли в Атлантический океан. Здесь надо было опасаться подводных лодок. Нам приказали постоянно носить на себе спасательный пояс (его снимали только в столовой). Ночью спали, не раздеваясь. Из соображений безопасности мы сделали большой крюк на запад, глубоко в Атлантический океан: дело в том, что к западу от Бискайского залива курсировала свора немецких подлодок. Английский полковник по секрету сообщил мне, что в нескольких милях от нас немецкая подлодка только что потопила английский корабль. Сильный ветер раскачивал «Мохаммеда», по это была не буря 13 февраля 1940 года!
В открытом море жена чувствовала себя плохо. Ее угнетали большая вода и мысли о подлодках. Зато Милан и Фред были в своей стихии. Они облазили все судно, и мне все время приходилось их разыскивать. Они любили сидеть на корме и смотреть, как шумит вода за винтами парохода. Старый добрый судовой врач полюбил Милана, и тот к нему льнул, как будто доктор был членом нашей семьи.
2 июля на борту корабля мы отметили годовщину битвы у Зборова. Выступали полковник Скленовский-Босый [94] и драматург и прозаик Ф. Лангер. Полковник в своей речи призывал нас оставить личные распри и сомкнуть ряды. Готовилось большое торжество. Вечером я пошел к полковнику. Мне хотелось уладить наши отношения (кто знал, что с нами будет!), да и ради нашего единства стоило позабыть прошлое. Однако полковник не принял меня. Что делать? Я только ломал голову, откуда идет эта холодность и злоба.
3 июля из передачи судового радио мы узнали, что британцы потопили французский флот в африканском порту Оран, чтобы таким образом воспрепятствовать его захвату нацистами, так как французы отказались воевать сообща с британским флотом против Гитлера. Известие вызвало у нас чувство облегчения. Так им и надо!..
На следующий день в большом салоне парохода состоялось общее торжественное собрание, посвященное битве у Зборова. На нем присутствовало много англичан. Евангелический священник Горак в сопровождении фортепьяно прочел по-английски и по-чешски мое стихотворение «Я верю». Депутат Углирж заметил, что, по его наблюдениям, стихотворение произвело впечатление, особенно на команду. Франтишек Лангер, который спешно покинул Прагу, спасаясь от гестапо, высказался о моих стихах тоже положительно. Во время собрания над нами пролетел британский гидросамолет — верный признак того, что мы приближались к берегу.
На последнем участке, поблизости от входа в пролив св. Георга, отделяющий Великобританию от Ирландии, нам грозила опасность особого рода. Вход в пролив защищался от немецких подлодок минными полями, и нередко в бури, которые здесь в порядке вещей, отдельные мины отрывались и становились опасными для проходивших судов. Впередсмотрящие, прижав бинокли к глазам, стояли на носу корабля, ища в волнах блуждающие мины. К счастью, они нам не встретились.
Когда мы прекрасным утром 6 июля вышли с детьми на палубу, на верхушке мачты сидела чайка. У Франтишки радостно забилось сердце: она правильно рассудила, что поблизости земля. Так оно и было. Земля заявляла о себе туманным горизонтом цвета корицы и ленивым полетом бродячих чаек в ветреных высотах облачного неба. В тот день мы наблюдали соревнования: сначала легкоатлетические, а потом состязания по перетягиванию каната. [95]
Помогая нашей стороне, мы хлопали в ладоши, топали ногами и громко кричали. Дети забавлялись от души.
Около полудня 7 июля 1940 года «Мохаммед Али эль Кебир» бросил якорь на рейде Ливерпульского порта.
Мы вступили на землю Англии. Как когда-то во Франции, так и здесь я задавал себе вопрос: как нас примет эта страна? Англию мы знали как страну храбрых, сильных, как страну, где царит порядок и дисциплина. Как же нас примут здесь большие господа и маленькие люди, те, кто творит историю?..
После высадки мы строем зашагали по улицам Ливерпуля на вокзал. Вдоль тротуаров быстро образовались густые шпалеры жителей — старых и молодых, детей и женщин. Люди рукоплескали нам, поднимали в знак приветствия большие пальцы, бросали нам цветы. Там и сям кто-нибудь выбегал на проезжую часть и совал идущим солдатам пачку сигарет, табак или просто легонько пожимал руку в знак симпатии. Это было очень мило с их стороны. После печального опыта с французами мы этого совсем не ожидали. В то время мы не могли бы говорить об английской сдержанности в проявлении чувств. И хотя от Франции, мечущейся в хаосе и беспорядке, нас отделял лишь узкий пролив Ла-Манш, мы в первые же часы пребывания на английской земле почувствовали себя совсем в ином мире. Сразу было видно, что мы находимся в стране, где царит порядок и дисциплина.
С ливерпульского вокзала мы сели в приготовленные для нас железнодорожные составы, доехали до станции Бистон-Касл и по безукоризненной дороге зашагали в Чамли-парк — пункт нашего назначения. По пути нас дружески приветствовали из своих садиков жители. Они поднимали вверх большие пальцы, желая удачи. Радостно, доброжелательно встречали они наше маршировавшее войско и спрашивали, кто мы такие. «Чехи, чехи...» — слышалось вокруг, и по их лицам можно было понять, чтя они уже о нас кое-что знают. Чистые, ухоженные загородные домики с встроенными черными брусьями, по самую крышу увитые зеленью, производили впечатление уюта. Коротко подстриженные газоны с пестрыми пятнами цветов в бордюре так и приглашали посидеть на них. И ко всему этому — открытые лица и бесхитростные взгляды жителей. Могли ли мы желать большего? [96]
Мы прибыли из разложившейся, слабой Франции в организованную страну, в страну, которая решила дать отпор агрессору. Но чем? Голыми руками! До острова после отступления из Дюнкерка добралось примерно 350 тыс. человек, а все их вооружение стало добычей противника. Для обороны Англии не было орудий, зенитной артиллерии и прежде всего танков. Легкое оружие, которым располагала армия, если не считать легкого пулемета типа Брен, который производился по чехословацкой лицензии, было устаревшим, но и его не хватало. Ополчение, состоявшее из бывших военных и штатских, вооружалось в силу необходимости берданками и заостренными железными прутами из ограждений парков. Пошли в ход даже исторические алебарды из музеев и родовых имений как оружие, удобное для ближнего боя. Ко всему прочему Черчилль в эти критические для страны дни откомандировал единственную танковую дивизию, которая могла бы помешать немецкому вторжению в Англию, на Средний Восток для охраны жизненно важных коммуникаций с Индией. Несколько кораблей с грузом винтовок, которые Рузвельт спешно велел отправить в Англию, были слабым подспорьем мужеству британцев.
По пути в Чамли-парк мы перешагнули лежавшее поперек дороги дерево. Оно должно было служить противотанковым препятствием. И это посреди местности, где танки легко могли двигаться во всех направлениях! Это казалось смешным, даже наивным, но это было честно. Собственно, это совсем не было смешно. Все, что служило обороне, англичане принимали с величайшей серьезностью. Они героически сражались бы всеми средствами, какие оказались бы у них под рукой, умирали бы тысячами под ударами агрессора, но не сдались бы. Единственное, что они могли противопоставить для отпора врагу, были их воля и отвага. Несокрушимая воля к сопротивлению!
Их учил этому новый премьер-министр Уинстон Черчилль. Вместо чемберленовского «мира на одно поколение» он предложил британцам кровь, слезы и пот. И упорную оборону каждой пяди земли!
Сила воли, целеустремленность и решимость всего народа дать отпор Гитлеру и бороться за «каждый ручей, каждый холм и каждое селение» в сочетании с морем сделали из Англии, несмотря на ее временные роковые слабости, [97] трудноодолимый бастион. «Белые скалы Дувра», символ английской несгибаемости, не раз воспетые в стихах и песнях, образовали первую оборонительную линию Англии. Британская уловка с укреплениями на юге и юго-востоке страны и удачный стратегический камуфляж завершили дело великолепной обороны Великобритании, катастрофически слабой и одновременно неодолимо сильной.
После капитуляции Франции решалась судьба всего мира. Простые англичане были готовы тогда голыми руками задушить убийцу. И я восхищаюсь жителями Уэльса, знаменитого своими коровами Чешира, тружениками Лондона и промышленного Манчестера, выходцами из гористой, полной очарования Шотландии — всеми честными людьми британской земли!
Пролив Ла-Манш какое-то время действительно был оборонительным заслоном против фашизма. Только римляне достигли английских берегов. Наполеон винил в своей неудаче бурю, Гитлер — море. Но все они запамятовали храбрые сердца за «белыми скалами Дувра».
Счастливые люди! В воскресенье 7 июля 1940 года они, улыбаясь, возвращались из Биркенхеда на катерах в свои ливерпульские квартиры и шумно приветствовали нас на «Мохаммеде», потерпевших кораблекрушение. И это происходило уже после Роттердама и Дюнкерка, после того, как самый роскошный боевой корабль Альбиона «Ройал Оук» с экипажем, насчитывавшем -1800 человек, лежал в Скапа-Флоу на дне морском, после того, как в сентябре 1939 года в Европе разразилась самая жестокая война в истории человечества. Однако многие в Англии еще не принимали войну всерьез, а гитлеровцы еще не казались им такими грозными. «Пусть, мол, они нам наподдали, но на то ведь она и война!» Удивительные люди!
Между тем наше «чехословацкое суденышко» носилось по бурным волнам эпохи и уже дважды переворачивалось: первый раз в сентябре 1938-го, второй — в 1940 году во Франции.
Сколько драгоценных человеческих жизней удалось бы сохранить, если бы длинный нос Его Лордства почуял, откуда дует ветер до того, как разразилась катастрофа, если, бы предыдущий кабинет Его Величества видел дальше [98] кончика своего носа. Сколько времени и возможностей было упущено, прежде чем те, кто обязан был знать, прозрели!..
Из Чамли-парка в Лондон
Английский парк — это надо видеть! Большой простор, почтенные дубы и липы, растущие купами, а сквозь них просматривается холмистый пейзаж с тропинками, зовущими к каждодневному моциону. Пастбища и луга во время войны кое-где были превращены в поля. В 1940 году, когда мы поселились в парке, между деревьями колосилась золотая пшеница, а в их тени паслись пестрые коровы. Английские дубы меня околдовали.
Палаточный городок примыкал к деревьям, и чехословацким солдатам жилось здесь не плохо. Оснащение лагеря было удовлетворительным. Здесь достигли кульминации события, завершившиеся 26 июля 1940 года, в день приезда президента Чехословацкой республики, когда из армии в знак протеста ушло 539 военнослужащих. Это все были последствия Франции.
После эвакуации из Франции я в Англии не занимал никакого поста и был включен в список «офицеров без функций». Незаслуженная участь наполняла меня горечью, однако мое тогдашнее положение позволяло острее чувствовать, что происходило вокруг и в самих людях. Я лучше видел зависимость между причинами и следствиями. Франция повторялась. Ночью в мою палатку тайком приходили недовольные солдаты и молодые офицеры, делились со мной своими сомнениями и разочарованиями. Были среди них и такие, кто хотел все разрешить кратчайшим путем.
Отношения в чехословацком лагере в Англии действительно были сложные. Граждане республики, нашедшие здесь после бурных событий на европейской континенте временное пристанище, пережили деморализующее влияние поражения Франции и тогдашней французской среды в целом. Измученные тем, что надежда на возвращение домой угасала, люди были сбиты с толку быстрой сменой событий и переменой взглядов. Бурно кипели идейные разногласия, возникшие уже во Франции; политическое и классовое расслоение в армии углублялось, начали заметно ослабевать служебные, а затем и личные [99] связи. Участились случаи индивидуального и массового грубого нарушения дисциплины. В лагере царила атмосфера неуверенности и недоверия одних к другим. Исчезло чувство взаимного уважения, активизировались отрицательные стороны человеческой натуры. Люди честные, патриотически настроенные (а таких было большинство) тяжело переживали моральный кризис армии. Эти люди искали методы и средства, чтобы добиться перелома.
Ключ к решению проблемы был в руках командования армией. Однако командование, а с ним и многие командиры и штабные офицеры не обладали достаточной чуткостью и гибкостью, чтобы понять, что образ мыслей и чувств солдат в армии мирного времени на родине и дух одиноких добровольных бойцов за свободу своей далекой отчизны — две разные вещи, требующие разного стиля в работе и разного подхода к людям и проблемам времени, а также другого сердца и другой головы.
Проявляя невероятную тупость, тогдашнее командование даже не попыталось вскрыть истинные причины разложения болевого духа. Оно упрощало свою ответственность, изыскивая виновных лишь за пределами своего круга; соответственно выглядели и его потуги поправить дело. Кризис разрешали бюрократическим путем — приказами в письменном виде, а главное — запретами и наказаниями при полном исключении личного контакте. А люди хотели услышать откровенное слово понимания, ободрения, осуждения. Без персональных изменений все это, конечно, осуществить было невозможно, поэтому армейское командование занималось администрированием — в письменной форме, строго, неуклонно. Оно не допускало других взглядов и идей, да и вообще их не требовало. Оно все знало, все предвидело. Это был авторитарный режим, возведший глухую стену между собой и подчиненными. Такой режим душил всякий взлет, убивал инициативу в людях. Вследствие этого режима служить стало безрадостно, пропадал энтузиазм и интерес к делу. Многие открыто говорили: с такими командирами мы проиграли в 1938 году; с ними ничего не получилось во Франции; в результате их бездарности мы в конце концов попадем, как недисциплинированная часть, за проволоку концентрационного лагеря.
Затем настало 26 июля 1940 года. [100]
Об ошибках и заблуждениях командования армии и некоторых командиров, которые в значительной мере способствовали обострению противоречий, я в обход служебных предписаний 5 августа передал через посредство Франтишека Углиржа, с которым познакомился на пароходе и о котором знал, что он является сотрудником в аппарате президента Бенеша, особый рапорт верховному главнокомандующему чехословацкими вооруженными силами Бенешу. В дневнике я записал об этом так:
«29 июля.
В покинутом стане снимают палатки. С уходом 539 солдат проблема «разрешена». О них не говорят, но чувствуется, как всем стало легче оттого, что они ушли. Я в последние дни много размышлял об этом событии. Я считал своим долгом честно высказать правду. У меня не было влияния, чтобы изменить ход событий, но я могу воздействовать на их дальнейшее развитие объективной информацией. Люди доброй воли не могут остаться в стороне. Речь идет о внутренних делах чехословацкой части. Я проведу анализ затяжного кризиса (начало которого следует искать еще в период создания чехословацкой армии во Франции) и передам материалы Ф. У. с просьбой вручить их президенту. Впрочем, это он и сам мне предлагал...»
5 августа в Лондоне я передал свой рапорт Углиржу. В нем было 26 страниц. На основе моих аргументированных доводов Франтишек Углирж мог в Лондоне доложить соответствующим лицам о склонности некоторых чехословацких офицеров к фашизму. Позже Углирж сообщил мне, что президент мой рапорт принял.
В своем рапорте я сообщал о реакционной настроенности ряда офицеров, приводил свидетельства о дискриминации так называемых испанцев, о недемократических методах расследования и наказания проступков, о невероятном бюрократизме высших начальников и их штабов, о значительном падении дисциплины и морали, а также о других перегибах, спорах и проблемах. В рапорте предлагались и меры по исправлению положения. Например, предлагалось выдвинуть на командные посты бывших бойцов интербригады, обладающих опытом и высокой сознательностью, пользующихся авторитетом у солдат. Еще во Франции я никак не мог понять, почему этого не делается. Я предложил также провести необходимые [101] персональные замены и конкретные меры по укреплению дисциплины и морального духа.
Ни одно из этих предложений осуществлено не было.
С политической точки зрения события 26 июля произошли в крайне неблагоприятной обстановке, в критический момент, в тот период, когда Великобритания одна противостояла Гитлеру и вторжения следовало ожидать в любую минуту. Все было поставлено на карту. Поражение Великобритании позволило бы Гитлеру сосредоточить почти весь огромный военно-экономический потенциал, которым располагал тогда рейх, на одном-единственном фронте — против Советского Союза. Общее мнение тогда сходилось на том, что Гитлер в ближайшем будущем нападет на СССР. В тот период долгом чехословаков по отношению к родине, проявлением лояльности к борющейся Англии и практическим выражением позитивной позиции к Советскому Союзу было не ослаблять антигитлеровских военных усилий, а сосредоточить общие силы на обороне острова.
В событиях в Чамли повинно не одно какое-то лицо: вина ложится на всех. Были грубые перегибы со стороны командиров, но и подчиненные не выполняли своих обязанностей. Когда наиболее сознательная часть лагеря стала нарушать дисциплину, это позволило лицам, которые не относились положительно к нашему делу или со временем перестали к нему так относиться, свести на нет все усилия исправить положение. Атмосфера в лагере стала чревата конфликтами. Царило непонимание и нетерпимость, всем не хватало политической дальновидности и тактической прозорливости. Непримиримые противоречия мешали правильно оцепить реальную действительность. Максималистские требования и односторонняя догматическая позиция в условиях 1940 года не могли конструктивно способствовать преодолению кризиса и установлению прочного единства в рядах бойцов. Наибольшая вина ложится на саму систему и на тех, кто эту систему внедрил и упрямо поддерживал.
Лучше уж не вспоминать...
Все имеет свой конец, плохой либо хороший. Дождался его и я. 3 августа в 16 часов я уезжал к семье в Лондон. [102] Впервые в Лондон! Удивительны судьбы человеческие! Поезд довез меня до Кру, важного промышленного центра, где я пересел на скорый, шедший в Лондон. Этот город имел важное значение для обороны страны, это было видно уже издали. Всюду вокруг качались аэростаты воздушного заграждения, по земле то и дело пробегала тень истребителя.
Графство Чешир — первое по пути следования в Лондон. Кругом — пастбища и пастбища, разделенные заборами или живой изгородью на четырехугольники, а в них лениво пасутся в зелени бурые и пестро-черные коровы. Прекрасные животные даже не оглядываются на поезд. В море пастбищ теряются крошечные участки овса, кое-где мелькнет золотое сияние спелой пшеницы. Среди пастбищ попадаются невысокие дубы, растущие в одиночку, группами или рядами. Коровы, коровы, а также овцы и — королевские дубы на фоне пастбищ. Все это Чешир и графство Стаффордшир. Порой в густой зелени вспыхнут красные стены фермы, засияют цветочные клумбы, взгляд утонет в английском газоне. Газоны в Англии — это естественные ковры, густо сотканные и такие нежные, что даже не верится, что это трава. Наверное, ее стригут под машинку, иначе никак не объяснишь эту мягкость...
Поезд летел все дальше, за окном продолжали мелькать сельские ландшафты. Мы проехали через Стаффорд, миновали город Рагби. Наш скорый с ревом промчался мимо станции Блетчли. Спустя три часа пути через графства Уоркшир, Нортгемптоншир, Бакингемшир и Хартфордшир картина за окнами начала меняться. Сеть дорог стала гуще, кое-где мелькала гладь канала, из парка выглядывали охотничьи замки. Пастбищ стало меньше, обработанных полей — больше, зачастили железнодорожные станции. Но что это? Исчезли названия станций и населенных пунктов, сняты таблички с домов и улиц, нет указателей на дорогах, замазаны рекламы с местными обозначениями — нигде ничего не прочтешь. Таким приемом были обезврежены многие гитлеровские парашютисты и агенты. Потеряв ориентацию, немцы вынуждены были расспрашивать местных жителей, чем и выдавали себя, несмотря на прекрасное владение английским языком. Что им было толку от записанных в путеводителе станций, если они не знали, где находятся!.. Гуще пошли [103] промышленные предприятия, дома городского типа рядами стояли один к одному, почти неразличимые. Однако до Лондона еще оставалось 45 минут пути...
Мы въехали в него как-то вдруг. Как в пестром калейдоскопе, слева и справа от поезда замелькали пригородные дачи, а затем мы оказались в густом скоплении типично лондонских домов и домиков, которые, будто от нехватки света, вытянулись в высоту. Предприятия, станции, склады и улицы, .эстакады, виадуки и тоннели, а между ними дома, дома и опять дома, а мы все мчались, оглушаемые дребезжащим грохотом поезда, и я не поспевал взглядом за бешено летящим миром за окном. Сумеречный свет, свет уходящего дня, внезапная тьма и опять свет — и так все повторялось снова и снова. Серая масса камня и кирпича, которую столетья нагромоздили на этот полный диссонансов участок земли, то отступала, то вплотную придвигалась к поезду, и я невольно спрашивал себя, когда же этому придет конец. Прошло полчаса, а может и больше, прежде чем поезд остановился и я оказался на лондонском вокзале Юстон.
Мог ли я когда-либо предполагать, что нога моя ступит на эту землю? Взволнованный, я некоторое время стоял на перроне, а затем окольными путями отправился к цели. Спустился в лондонское метро, а потом в затемненном городе взял такси. Мы ехали долго и часто останавливались: водитель освещал таблички с названием улицы и номером дома.
Наконец мы были на месте. Я позвонил. Двери открылись, и мы обнялись. Мы виделись в последний раз 13 марта 1939 года. На следующий день ночью Эмиль Штранкмюллер — майор генерального штаба и начальник второго отдела службы информации МНО (министерства национальной обороны) вместе с полковником Моравецем и его группой информации вылетели в Лондон. Это было около полуночи. А на рассвете 15 марта в Прагу вошли немцы.
Я поздоровался с Франтишкой и супругой майора Штранкмюллера, не замечая, что в той же комнате на постели сидел Милан и ждал, когда дойдет очередь до него. Однако ждать было превыше его сил, и он бросился ко мне, раскрыв объятия. Минуту спустя то же самое сделал Фред.
Через несколько дней я вернулся в лагерь. [104]
Блиц
Прошло время. Каштаны поржавели, а липы почти совсем облетели. 14 сентября 1940 года я выехал из ворот Чамли-парка в Кру, на поезд. Стояла тихая, теплая, меланхолическая осень. Я вспоминал, как сухо простился со мной сегодня генерал Мирослав Нойман. Он смотрел на меня, как смотрят на неодушевленный предмет. К сожалению, во главе чехословацкой армии стоял человек, который, кроме честности, не имел личного отношения ни к чему! Разве мог человек такого типа сплотить расколотый коллектив лагеря?..
В Лондон я приехал совсем затемно. Последний раз я был в столице 3 августа. За это время здесь многое изменилось. На Оксфорд-сёркус я хотел спуститься в метро, но меня туда не впустили. Платформы были забиты женщинами и детьми, которые проводили здесь ночь на импровизированных постелях из одеял. Женщины вязали, читали, разговаривали. В скором времени такая же участь ждала и нас. В прошлый раз такого тут не было. Когда же я все-таки проехал на метро и вышел на другой станции, сирены как раз гудели отбой — конец воздушного нападения. Мне все стало ясно, в том числе и то, почему поезд замедлял ход перед Лондоном.
Таксист привез меня в какое-то место и велел выходить. Было полное затемнение: кругом не видно ни зги. Потом кто-то, кого я даже толком не разглядел, посоветовал мне сесть на автобус. Пришел автобус, но не взял меня. Пришлось ждать следующего. Следующий не шел в Далидж. Я сел только на четвертый автобус, но далеко мы на нем не уехали. Началась новая воздушная тревога. Все пассажиры вышли на остановке возле британского парламента и побежали в убежище. Я остался на улице один. Здесь я еще никогда не был. Большой Бен грозно поднимался прямо передо мной, и я невольно подумал, как это странно — стоять здесь в темноте во время налета, в том месте, где делается история Англии. Мне было жутко в чудовищно огромном, казалось, вымершем городе, занимавшем площадь 4200 квадратных километров. Яркий свет прожекторов прорезывал ночь, адски грохотали зенитные орудия, а кругом была пустота. После отбоя водитель довез нас до Брикстона и там всех высадил: было уже поздно, и автобус дальше не шел. [105]
В полночь надо мной сжалился случайный таксист, окончивший смену, и взял меня попутно. Мы ехали довольно долго, прежде чем нашли улочку Розендейл-Роуд и осветили фонариком-номер 131. Было около часу ночи, когда я добрался домой.
Проснувшись, утром я увидел необыкновенно ясное небо. Лондон был залит солнцем, недвижный воздух был напоен сладковатым запахом осени, а в поседевших кронах деревьев еще таилась усталая тяжесть урожайного лета. Эта осень не показалась мне какой-то английской, так как очень походила на нашу мирную осень. Но этот мир на земле длился недолго. Внезапно небо превратилось в поле битвы. В немом изумлении следили мы из сада, как высоко в небе яростно роились серебристые мушки вокруг более медлительных немецких бомбардировщиков. Английские истребители типа «Харрикейн» и «Спитфайр» бешено проносились по небу, оставляя за собой причудливо переплетенные белые линии. Истребители внезапно бросались на вражеские формирования, затем отваливались в разные стороны, принимая разнообразнейшие положения, или, крутясь, стремглав неслись к земле. И в ту минуту, когда у нас в жилах застывала кровь при мысли, что стремительный полет к земле одного из «Харрикейнов» продолжался как-то слишком долго, самолет выходил из пике и по элегантной дуге взмывал ввысь. Мы стояли, немые и восхищенные свидетели гигантской воздушной битвы за Англию, и «болели» за героев-летчиков. Среди них были и наши, чехословацкие.
Время близилось к полудню, когда в голубых небесах раскрылись два парашюта. Немцы. Как куклы, качались они из стороны в сторону, неумолимо приближаясь к земле, которую ненавидели. Через некоторое время их провели мимо нас.
Мы собирались ужинать, но, готовя еду, все ужасно торопились.
— Что с вами? — спросил я.
— Увидишь сам — ответила Франтишка, чем-то явно напуганная.
Когда мы сели за стол, завыли сирены. Все вскочили и помчались в укрытие. К чему такая спешка? Я тогда еще не знал, что у них уже есть опыт, и остался один за [106] длинным столом. «Я отсюда не уйду!» — мысленно заявил я себе со всей решимостью. И тому были причины. Вчера еще я топтал лужайку какого-то лорда в Лагере чехословацкой армии в Чамли-парке, а вечером в запутанном лабиринте темного Лондона ощупью искал дорогу к одной из тысяч улочек большого города. И вот, когда наконец я оказался за столом с изысканными блюдами и напитками в покинутой всеми столовой домика на Розендейл-Роуд, нужно было- уходить. Кто бы захотел все это бросить? И с чего эти страхи? Лондон же такая громадина, а наш домишко — такая кроха! Какая же тут опасность?
Но тут в столовую вбежала моя жена, в глазах ее был ужас. Она схватила меня за руку и потянула к дверям. Потом меня неделикатно затолкали в укрытие и кто-то прихлопнул за мной дверь. Мы были в убежище. Это изобретение называлось «андерсоново укрытие», по имени некоего мистера Андерсона, члена военного кабинета Черчилля, рассудившего, что на худой конец хороша во дворе перед домом и собачья конура из гофрированного железа, чуть-чуть присыпанная землей. Кое-кто эту конуру переименовал в «могилку» и, как показал лондонский опыт, не без основания.
Наша «могилка» имела площадь четыре квадратных метра, воздуху в ней было кубометров шесть. В ту ночь сюда набилось трое женщин, трое детей (Фред сидел в укрытии у соседей), один полковник и три майора чехословацкой армии. Укрытие находилось в саду, в пятнадцати метрах от дома, заглубленное в землю по дуге в семьдесят градусов. До половины высоты стены из гофрированного железа были обложены землей. Как сельди в бочке, набились мы в черную дыру убежища. Я сидел у самых дверей, протянув ноги через чьи-то еще. Все ждали. Франтишку я в темноте не видел. Долго стояла тишина. Я впервые был в укрытии. В Чамли-парке мы обычно по ночам, стоя, следили за полетом немецких бомбардировочных соединений, шедших на Ливерпуль, и чувствовали себя в безопасности:
Тишину ничто не нарушало. Был ли смысл и дальше сидеть в этой тесноте?
— Спокойно, уже скоро, — заметил мой сосед. — Ночь ясная. Сейчас прилетят.
Ожидание чего-то плохого, что должно неминуемо [107] произойти, но еще не происходит, страшно выводит человека из равновесия. Мы стали нервничать. Почему они не летят? Все хотели, чтобы это уже поскорее прошло.
Наконец небеса над нами разверзлись. Гулко взревели моторы в зените. Это были неприятные минуты, разумеется, чисто психологически: ведь самолет в зените для нас уже был безопасен! Бомба, которую он сейчас сбросит, не упадет уже нам на голову, она полетит вперед. А что, если он сбросил ее раньше и именно сейчас она опускается на Розендейл-Роуд, 131? Расстояние, которое пролетит бомба по инерции после бомбометания, — счастье для одних и гибель для других. Дети спали.
Батареи неподалеку от нас производили страшный грохот. Когда они стреляли тяжелыми снарядами, наше убежище дрожало. Потом мы слушали разрывы где-то далеко от нас. Они доносились, как мягкий гул из глубин воздушного пространства, как удары под периной. Потом — тишина, опять удары и опять тишина. Затем на нас обрушился град осколков. Они глухо били по крыше, звякали о камни, звенели, ударившись рикошетом о водосточную трубу.
Казалось, настала наша очередь. Стояла удивительно ясная ночь: накануне было полнолуние. Я ощупал железную стенку. «Прочная, выдержит!» — назойливо уговаривал меня какой-то внутренний голос. «Лопнет, как скорлупка»! — уверенно заявлял другой. «Не рассуждай и верь! В вере — спасение! — мысленно говорил я себе. — Если тебя обманет твоя вера, ну и что из этого? Что будет, того не узнаешь...»
Батареи усилили стрельбу. И только теперь я вдруг осознал, что надвигается катастрофа, что она все ближе и ближе. Кругом грохотали орудия, оглушали взрывы, и меня все больше одолевало предчувствие, что этой ночью о нами что-то случится. Я попробовал разобраться в своих чувствах. С пятнадцати лет я жил вдали от родителей, моя мама умерла шесть лет назад, но вот в эти минуты я внезапно ощутил себя сиротой, который ищет защиты от смертельной опасности в воспоминании о матери. Как если бы она была моей защитой...
Я приоткрыл дверь убежища, чтобы увидеть жену. Она сидела и смотрела на меня. Почему она смотрит так странно, почему она вообще сегодня не такая, как вчера и даже минуту назад? Самолеты все еще были над нами. [108]
Вот и бомбы. Кажется, будто они падают прямо тебе на голову. Первая бомба резким ударом разрывает воздух. Наше укрытие дрогнуло. Вторая и третья бомбы упали неподалеку. Все замедленного действия. Потом пошли фугаски: одна взорвалась недалеко от нас, другая упала на седьмой дом слева. Они все еще летят над нами. Цель налета — район Далидж и аэродром, расположенный невдалеке. Я оглянулся на людей. Все они смотрели на вход, как бы ожидая оттуда спасения. Никто не говорил. Я старался не смотреть в глаза жене, но в какой-то момент все же встретился с ней взглядом. В ее глазах было нечто такое, как миг великого удивления перед концом.
Батареи работали иа полную катушку. Канонада слилась в оглушительную лавину звуков, и наши уши уже ничего не воспринимали. Вдруг совершенно неожиданно воздух дрогнул от страшного удара. Мы все скорчились. Потом чудовищная сила небрежно встряхнула убежище, приподняла его и снова грубо всадила в землю. То, что с нами в ту минуту происходило, наши чувства зарегистрировали лишь через какое-то время. «Дом!» — крикнул кто-то. В одно мгновение все небо перед нами было охвачено красным заревом, но это горел не наш, а дом напротив. Сквозь щель я старательно разглядывал очертания нашего дома на фоне безоблачного, озаренного луной неба, но сколько ни глядел, не видел никаких повреждений: темный силуэт дома № 131 был без изъяна. Наш дом уцелел, хотя и был близок к гибели.
В наступившем затишье мы быстро проверили сад, ища бомбы замедленного действия. Одна лежала за укрытием. Когда она взорвется — неизвестно. Повсюду вокруг лежали бомбы. Мы были как в ловушке.
Час за часом уходил в вечность. Скоро наступит полночь. Час короток, если у вас три дня увольнительной, по час и отчаянно долог, когда ждешь света нового дня, который настанет только через пять часов. Главная мощь удара ослабевала. Все с облегчением вздохнули.
— На сегодня — все, — убежденно говорит полковник и начинает рассказывать анекдоты в ожидании отбоя, когда «отменят тлевогу», как лепечет маленькая Эвичка Штранкмюллер.
Ничего с нами уже не случится! Однако иногда шестое [109] чувство подсказывает людям, что нужно делать. Мы прислушались к нему и вернулись в укрытие.
Стояла тишина, ничего больше не происходило. И вдруг молнией всех хлестанул ужас. Я как раз глядел сквозь щель в двери. Ночь внезапно прорезал ослепительный режущий свет, и оглушительный взрыв, последовавший за этим, потряс всех до мозга костей. Треск, звон стекла из разбитых окон смешался с грохотом рушащихся стен. В дыму и пыли исчез наш дом и все вокруг него. А потом наступила минута оцепенения. «Фред!» — в ужасе вскрикнул я. Наполовину оглушенный, я вылез из укрытия. Густой дым мешал продвигаться вперед, от мучительных опасений за жизнь сына меркло сознание. Стоя возле укрытия, я слышал, как тяжело вздохнула Франтишка. Мы оба мучительно переживали в эту минуту. Я звал Фреда, кричал что есть мочи в глухое пространство, но ответом была лишь пугающая тишина. Больше я не мог выдержать. Ничего не видя, не ориентируясь, я стал пробираться на ощупь, но из-за волнения никак не мог найти дыру в заборе, отделявшем соседний сад, где находилось убежище. Наконец я нащупал проход, пролез в него, но дальше не пошел. Что я там найду? Дым не рассеивался, искореженные деревья указывали направление к месту катастрофы. В голове моей проносились страшные видения. В том месте, где укрылся в ту ночь Фред, мне виделась в земле глубокая воронка — и больше ничего! Ничего от него не осталось. Я хотел броситься к тому месту, но ужас сковал меня, и я все стоял и глядел в непроницаемую завесу пыли, где только что жил мой сын. Боль сжимала сердце.
Но тут отчаяние подняло Меня. Будь что будет!. Несколькими прыжками я достиг сада и... увидел убежище. Оно не пострадало. Рывком открыл дверь и крикнул:
— Фред!
Я разбудил его. Фред спокойно проспал всю эту дикую ночь в укрытии один, и происходившее никак не нарушило его сна. Примитивное убежище системы мистера Андерсона доказало свою надежность.
Потом пошел дождик. Но это не была вода с небес.
Мельчайшая пыль, поднятая взрывом, теперь опускалась, как мелкий весенний дождичек, на деревья, застывшие в безветрии. Так, в 23.30 громовым взрывом закончился самый сильный до сих пор налет на Лондон гитлеровских [110] бомбардировщиков. В ту ночь было сбито рекордное число вражеских самолетов — 183. Гражданская оборона сообщила, что только в нашем районе, в Далидже, оказалось разрушено около пятисот домов. Масштабы разрушений увеличили воздушные мины, которые немцы спускали на город на парашютах. Одна из них весом в тонну взорвалась недалеко от нас низко над землей и своей гигантской взрывной волной раздавила легкие домики, как коробочки. Верхние этажи, разрушаясь, уничтожали этажи ниже.
После катастрофы в Далидже от домов остались лишь руины, но неистребимый английский юмор продолжал жить. Утром я наблюдал такую сцену. На втором этаже на остатке рухнувшей стены на вешалке висели подтяжки. Они развевались по ветру и служили мишенью для шуток. Владелец подтяжек вовсю смешил печальных потерпевших, прохаживаясь на счет своих помочей.
Мы лишились крова. После ужина, обошедшегося нам всем в один фунт стерлингов, мы ночевали на полу подвального помещения ресторана отеля «Камберлэнд», неподалеку от Марбл-Арч (Мраморной Арки), однако в эту же ночь осколки снарядов зенитной артиллерии наглядно продемонстрировали нам, что безопасность и тут является фикцией, ибо своды потолка ресторана были лишь стеклянным куполом под небесами. Тогда мы доверили свою жизнь лондонской подземке. Счастливые, засыпали мы под грохот поездов на каменном полу платформы. Однако после массовой гибели людей на соседней станции, где бомба пробила верхние перекрытия, уверенность исчезла и здесь, в недрах земли. Теперь уже не оставалось ничего, где бы можно было укрыться надежно. Для нас настала кочевая жизнь. Из ночи в ночь, с места на место, держа Милана за руку, на руках или на спине, мы с началом сумерек путешествовали в поисках безопасного места. Как когда-то, в январе 1940 года, во время бегства маленькие ручонки опять крепко обвивались вокруг моей шеи. Случалось, что мы запаздывали и бежали в укрытие под аккомпанемент зенитных батарей, и нам угрожали осколки снарядов. Но жизнь не сдавалась. Снова и снова мы боролись за ее сохранение. 16 октября 1940 года Франтишка была на пределе сил. В то утро мы вышли из убежища в море огня. Больше так продолжаться не могло — надо было вывозить семью из Лондона. [111]
На следующий же день мы покинули столицу и доехали до Кру под Ливерпулем, где переночевали, прежде чем продолжить свой путь в Бистон-Касл. Был как раз сильный налет. В привокзальной гостинице мы поднялись по деревянным ступенькам деревянного здания, которые жалобно, будто в страхе, скрипели при каждом нашем шаге. Мы тоже были в страхе: сумеем ли вовремя выбраться, если загорится отель?..
Утром мы уже сидели в уютной, убранной на английский манер комнате супругов Викерс в Банбери — небольшой деревушке графства Чешир на западе Англии, ведущей свое происхождение с X столетия. От лондонского ада нас отделяло 350 километров — достаточно и в то же время мало, как обнаружилось позже.
Когда мы вошли, миссис Викерс вязала, в камине потрескивали дрова, на стене старинные часы мерно отбивали время. На ковре, испещренном цветочками и закрывавшем весь пол, лежала лохматая собачка. Она не поднялась, не заворчала, лишь слегка покосилась на нас. В саду ярко пылали георгины и приглашал к прогулке свежий английский газон. Потом мой взгляд остановился на деревянной полочке у камина: там строго по ранжиру стояли, каждая в своем гнезде, около дюжины трубок. Я не мог поверить, что этот забытый мир существует реально. В Лондоне продолжался жестокий бой, там умирали люди, горели их дома. В Банбери же был мир — и душах людей, и на земле.
Пришел хозяин дома, хозяин крепости, мистер Викерс. На нем был твидовый костюм, кепи, на ногах — высокие сапоги. Светловолосый, улыбающийся. В ясном взгляде голубых глаз светилась особого рода бесхитростная мир-пая наивность, как бы озарявшая его изнутри. Он фермерствовал на арендованном у местного лорда участке; у него была корова. Кроме того, ходил куда-то на службу. Он принял нас просто. Под нейтральным обликом скрывались неподдельная доброта, сдержанность в выражении чувств, человечность. По характеру это был человек, понимающий нужды других людей. Он был немногословен.
— Не беспокойтесь, я о них позабочусь! — сказал он. И это было все. Ни слова больше. Он прибавил к этому лишь сдержанную улыбку, и глаза его засветились теплом, как бы подтверждая его скупые слова. [112]
«Я могу быть спокоен! Он принял заботу о них на себя. Он побеспокоится об их безопасности. — Я смотрел на пылающие угли камина и мысленно говорил себе: — Какой человек! Простой, весь светится!..»
В тот же вечер я с легким сердцем возвратился в Лондон. Там, ни на минуту не ослабевая, продолжалась яростная битва за Англию.
Какая же малость может сыграть роковую роль в судьбе человека! Пригнувшись к прицелу, лежит в кабине самолета немецкий штурман-бомбардир, пристально следя за целью, освещенной полной луной. Вот сейчас, сейчас нужно нажать кнопку. Бомбы отцепятся и полетят вниз, точно на заданный объект. В эту минуту тяжелый бомбардировщик вдруг тряхнуло: его чуть-чуть но задело осколком зенитного снаряда. Испугался и пилот. Объект в прицельном устройстве отклонился от нужного положения — на несколько секунд! Самолет выровнялся, штурман нашел цель, бомбы летят к земле. Через полминуты «посланники гуманистической культуры двадцатого столетия» будут сеять смерть и разрушения среди людей на земле.
Была в Лондоне такая симпатичная улочка: маленькие, как игрушечные, домики, вокруг них — садочки, а в домиках — человеческое счастье. Теперь этой улочки нет. И счастья тоже нет... и никогда уже не будет. От улочки остались одни развалины, а под ними лежат люди — взрослые и дети.
Вы слышите? Дети лежат под этими тяжелыми глыбами! Дети, не виноватые ни в чем, дети, которые говорили: «Ах, поскорее бы вырасти!..»
Кричите, вопите! Пусть весь мир знает, что под этими грудами камня и кирпича лежат дети, нежные дети, пахнущие, как полевые цветы. — Может, среди них и тот светловолосый малыш, который сидел на коленях у отца и говорил: «Папа, я боюсь»? И знаете, что ответил ему отец? «Не бойся, сынок, Лондон такой большой, а наш домик такой маленький». Он сказал ему это, качая его на коленях, и маленький Джон поверил.
А потом пришла беда, и уста навеки онемели. Уже этот мальчик не расскажет, как ему было, когда мир рушился над его головой. И мама не позовет его: «Мой дорогой [113] мальчик!» На кудрявые головки обрушились балки уничтоженного дома, нежные руки раздавлены страшном тяжестью каменной могилы... Так и лежат там дети, в улочке, которой уже нет.
В пятистах метрах от улочки — большой парк, типичный лондонский парк: мало деревьев, много травы, прекрасные дорожки. На этот парк упали бы бомбы, если бы...
Да, если бы летчик вел самолет ровно и бомбардир точно удерживал бы направление на цель. Вместо уничтоженных домов и убитых людей только земля истекала бы кровью от удара. Может, и дерево какое-нибудь больше бы не зазеленело, но мать не лишилась бы ребенка и супруга...
Мне хотелось кричать на всю вселенную от горя по убитым детям во всех концах света...
Лейлем, Лейлем, почему ты мне так близок?..
Я возвратился из Банбери к сыну в Лондон 18 октября 1940 года. Два дня Фред прожил там совершенно один. Я боялся за него, и не без оснований. Немецкие истребители до того обнаглели, что прилетали в Лондон средь бела дня. Они стремглав бросались на избранную цель или, при неблагоприятной погоде, сквозь завесу тумана бросали бомбы на город как попало. Раздавался взрыв, и, только когда истребитель уже набирал высоту, люди понимали, что произошло нападение. Под вечер прилетали бомбардировочные соединения, и тогда начиналось пекло. Тревога следовала за тревогой. Район вокруг гостиницы «Камберлэнд», неподалеку от пышной арки Марбл-Арч, о которой до сих пор никто не знает, в честь чего она, собственно, поставлена, был опустошен до неузнаваемости. Хорошо, что Франтишка с Миланом уехали из города! Когда я возвращался в Лондон, поезд тащился крайне медленно, а может, так мне это казалось из-за волнения, которое я испытывал за Фреда. Я нашел сына в эфемерном убежище отеля. Покинув одних, я возвратился к другому.
22 октября Фред уехал из Лондона в новую школу в провинции. Ему только что исполнилось шестнадцать. [114]
В «Корнуолс Скул» в Кемберли хорошо подготовились к встрече наших детей в чешской школе. Теперь Фред будет там в безопасности и здоровом климате. Да, безопасность для детей — прежде всего!
После отъезда сына я осиротел. Теперь наша семья находилась в трех разных городах: Лондоне, Банбери, Кемберли. Ночи в Лондоне стояли плохие: туман — впереди, туман — позади. По настоянию жены, просившей меня не оставаться на ночь в квартире, я вечером шел в метро, в лондонскую подземку. Тут собирались постоянные «клиенты». Сюда шли те, у кого не было более безопасного и уютного убежища. Сюда шел лондонский люд.
Когда объявлялась воздушная тревога, густая толпа валила по эскалатору вниз. Еще когда съезжаешь, в нос ударяет спертый, отработанный воздух. На платформе не протолкнешься. Люди сидят плечом к плечу, лежат, с головой завернувшись в пледы и пальто. Пожилые дремлют в разных позах, маленькие дети бегают вокруг измученных матерей, которые почти не обращают внимания на своих ребят. Иногда вдруг разносится громкий детский плач, но даже женщин постарше это не волнует. Они разговаривают, вяжут и читают, как будто сидят дома, в тишине комнаты. Рядом с молодой девушкой с коралловыми губками на полу лежит старичок. У него синие, вздувшиеся жилы, ему нехорошо. Рядом провозят парализованного. Он тоже хочет жить. Подземка представляется в полном ночном составе действующих лиц. Люди молчаливы, замкнуты. Удивительный народ! В тихом героизме они принимают вещи такими, какие они есть. «Надо выдержать, — говорят они, — но они нам за это заплатят!» На станциях Марбл-Арч, Ланкастер-Гейт, Куинз-Роуд, Ноттин-Хилл-Гейт, Оксфорд-Сёркус, Банк — всюду та же картина массового страдания и решимости.
Проходит адская ночь, и утром люди идут на работу как ни в чем не бывало, а следующей ночью снова ложатся на голые плиты метро. Позже им устроят трехэтажные складные нары, но их не хватит на всех. А вечером на том же углу опять стоит проститутка, люди в кафе сидят на своих обычных местах, а дети готовят уроки. Жизнь не сдается в поредевших улицах, она продолжает пульсировать. Люди ставят подпорки к дому, вывешивают британский флаг и идут по своим делам. Во Франции закон жизни вел к капитуляции. Там хотели жить ради [115] самой жизни. Жизнь ценилась больше, чем нация, больше, чем сама Франция. В Англии поддерживали жизнь, чтобы спасти страну.
10 ноября я переселился в однокомнатную квартиру одной актрисы. Хозяйка предпочла уехать в спокойную Шотландию. Квартплата не была особенно высокой. С шестого этажа современного многоквартирного дома на Кенсингтон-Парк-Роуд мне видны были трубы домов на противоположной стороне. Английские дымовые трубы имеют свою поэзию: из них торчит до пяти пар надстроенных глиняных трубочек для улучшения тяги, и вряд ли найдутся среди них две одинаковые по форме. В этом-то и таится их очарование.
Я развалился в роскошных мягких креслах, поиграл на фортепьяно. Потом начался налет. Это был первый налет за время жизни в новой квартире. Над крышами соседних домов все небо озарялось вспышками зениток, их залпы сливались в непрерывный рокочущий гул. Новые снаряды, которыми англичане стреляли по немецким самолетам, разрываясь, рассыпались мириадами звезд.
Луна освещала крыши домов мертвенно-бледным светом. В ряде домов вместо стен осталась щербатая выемка после взрыва бомбы. Внизу лежала груда обломков. Лупа заглядывала в обнажившееся нутро уцелевших комнат.
Ночь стояла великолепная, безоблачная. В эту ночь немцы ударили дважды. Бойцы гражданской обороны призывали жильцов спуститься в убежища, но я не мог покинуть эту обольстительную квартиру. Слышались разрывы бомб. Потом раздался оглушительный удар, и большой дом закачался. Но я остался в комнате.
На развалинах одного дома я прочитал на следующий день кое-как нацарапанную надпись: «Гитлер не отнимет у нас солнца!» Лондонцы читали надпись и улыбались. Каждый день после шести часов вечера начиналась свистопляска. Орудия не умолкали, и волна за волной шли на Лондон бомбардировщики. На этот раз я все-таки спустился в убежище. Газеты писали о готовящемся большом налете немцев на город. Другие сообщения гласили о том, что в Америке призваны резервисты, а из Австралии на помощь матери-родине едут солдаты. Силы консолидировались. Это уже подбадривало. [116]
В переполненном зале одного лондонского дансинга 18 ноября 1940 года взорвалась авиабомба. Уцелевшие музыканты тут же заиграли популярную песню «Отбросьте прочь свои заботы!», а потом зазвучала национальная «Англия будет всегда!». Пока велись спасательные работы, посетители, включая раненых, пели все вместе.
Моя семья опять чуть было не переехала. «До Банбери далеко, а железные дороги в Англии дорогие. Чем вам ездить в такую даль и так редко видеться с семьей, луч-гае в трех шагах от Лондона снять за бесценок хорошенький домик, полностью меблированный», — говорили мне друзья и советовали поехать в местечко Стейнс, на запад от Лондона. Оттуда, мол, недалеко и Кемберли, где находится чешская школа. Друзья давали хороший совет: сын будет под боком, а до Лондона — рукой подать! Все ото было заманчиво. В ноябрьскую непогоду я отправился в Стейнс. В бюро по найму помещений была уйма предложений. Окрестности Лондона не казались владельцам коттеджей достаточно безопасными, и они предпочли выехать, оставив все как есть. Цена жилья, сдававшегося в наем, существенно упала. Меня это устраивало. Девица в бюро выложила на стол объявления о сдаче в наем.
Лейлем, 14а, Моорхейз-Драйв — четыре комнаты, ванная, кухня; три гинеи в неделю.
Лейлем, 86, Стейнс-Роуд — три комнаты, ванная, горячая и холодная вода, один салон, газ,электричество, потолки одной комнаты укреплены, наружные стены дома обложены мешками с песком, гараж, прекрасный сад и в нем «андерсоново укрытие»; только три с половиной гинеи в неделю. Это было совсем дешево.
Было еще предложение из Стейнса. Предлагалась целая необорудованная вилла не менее чем на три года за 75 фунтов в год. Мне, потерпевшему кораблекрушение, большую виллу на такой срок? Хорошая шутка! Смешно, право! Меня восхитила прозорливость владельца: значит, он предсказывал, что война будет три года? Ну что ж, неплохое предсказание...
Лейлем, Лейлем — это название мне ничего не говорило. «Туда доедете за час!» — заверила меня девица.
Я остановился под дубом, листья которого уже засохли и стали коричневыми. Видно, поэтому дерево не казалось [117] таким большим. Сыпал мелкий дождичек. Иногда в разрывах серых и насыщенных влагой туч голубело небо, и тогда голубела вода в пруду. Потом небо снова темнело, затягивалось тучами, и снова шел дождь. Английская погода!
Приехав в Лейлем, я сразу оказался в деревне, в настоящей английской деревне с ее идиллическим спокойствием и ухоженной природой. Как зачарованный, я смотрел на древнюю каменную церквушку, к которой вела заросшая тропка. Когда я заметил калитку в каменной невысокой стене, сердце мое забилось от радости: на меня как будто смотрели Бескиды, моя деревня с очарованием тесовых крыш, звонниц и ворот. Валахия! За воротами с тесовой крышей — густой еловый лес. Настоящие чешские ели забрели сюда, под Лондон, из Чехословакии! Я гладил колючие елочки дрожащими руками, вдыхая аромат дома, исходивший от них, и у меня было такое чувство, что наступило рождество, хотя на елочках и не было свечей.
Между ивами и ольшаником сверкала и крутилась Темза, а из рощ, тянувшихся вдоль реки, поднимался белесый туман. Дом, куда меня послали, стоял на холме. Из окна его открывался божественный вид на реку. Равнина плавно поднималась и опускалась, будто в мягких волнах. По берегам реки росли деревья. Манили луга и рощи Темзы.
Одна жилая комната окнами выходила на Темзу, другая — в ухоженный сад. «Очень красиво! — хвалит хозяин дома. — И все за три с половиной фунта... Это так мало за такую красоту!..» А потом мистер Вульф поинтересовался, есть ли у меня свой банкир, который мог бы за меня поручиться. Я ответил не сразу. Когда я заговорил, то сам не узнал своего голоса.
— Мистер Вульф, — сказал я, — я могу поручиться только своей честью. Это может иметь и человек, не имеющий своего банкира, и я не уверен, что ее имеет каждый, у кого есть счет в банке. Дорогой мой, не по своей вине я нахожусь здесь. Я думаю, вы сами знаете, кто виновен в нашем крахе. Иначе никто бы недоверчиво не спрашивал меня, кто я да что. А вы, мистер Вульф, извольте при своей благодатной индифферентности сообразить, что через границу не бегут с контейнером мебели и сейфом... [118]
Страшная ночь в Банбери
28 ноября я поехал навестить своих в Банбери. Большой железнодорожный узел в Кру, откуда идет ветка на Бистон-Касл, подвергся в ту ночь сильной бомбежке. Немцы предпринимали налет за налетом на Ливерпуль и распространили сферу своих действий на район Кру и его окрестности. Поезда не шли, железнодорожный персонал сидел в укрытиях. Все новые и новые соединения немецких военно-воздушных сил совершали налеты на города края. Когда наступило относительное затишье, поезд медленно тронулся в путь к Бистон-Каслу. Из темноты вагона я смотрел в черноту ночи за окном, которая висела в воздухе, как черное покрывало на носилках с покойником. Потом вдруг по небу разлился странный холодный свет, отчего пейзаж за окном выглядел призрачно. Я наблюдал за мерцающим сиянием, но источник этого света оставался для меня загадкой. Порой сверкала вода в пруду, мелькала звезда в просвете быстро летящих облаков. Деревушки лежали темные, будто вымершие. Снопы искр, проносившиеся за закрытым окном, клубы паровозного дыма, неровный стук колес осторожно идущего поезда — все это усугубляло жуткое предчувствие того, будто мы медленно катимся куда-то в пропасть. Потом за поворотом небо перед нами оказалось увешано осветительными бомбами на парашютах. Вот откуда было это загадочное сияние. Слышались взрывы. Вокруг железнодорожного полотна курились на лугу зажигательные бомбы. Станция была вся засыпана ими, но падали все новые. Я пропетлял между ними и побежал в поле. После зажигалок пошли тяжелые, фугасные бомбы... Что это фрицам пришло в голову бросать бомбы на фермерский край, подвергать массированному удару затерянные деревушки? Ночь содрогалась от гулких ударов.
Какое-то время я бежал по дороге рысью, чтобы скорее достичь своей цели, потом замедлил бег, не забывая при этом осматриваться, чтобы не попасть в ловушку. Города Кру, Честер, Уитчёрч, Тарпорли боролись прожекторами в неравном бою с ночными пиратами. На безоружное Банбери противник напал в кромешной тьме по ошибке.
Вот и дом. Я звонил и стучал, счастливый и странно свободный, как будто бы все, все разом отступило и осталось [119] лишь наше мирное житье в мире и безопасности. Но я стучал напрасно. Ничто не шелохнулось. Почему они не отпирают? Потом мне пришла в голове спасительная мысль: я стал насвистывать известную чешскую песенку. Двери осторожно отворились, и на пороге с ружьем в руках появился мистер Викерс. Все это время он держал на мушке «немецкого парашютиста», который ходил вокруг дома. Он очень удивился, когда вместо немца перед ним предстал я. Под лестницей в страхе перед «джерри» сжались обе женщины с детьми, и Стенли был полон решимости дорого продать свою жизнь.
На следующий день чуть не произошло непоправимое. В то утро Викерс с Миланом осматривали местность после налета. На участке соседа на них неожиданно налетел огромный бык, ошалевший от взрывов бомб прошлой ночью. Стенли успел перебросить Милана через забор и в последнюю минуту сам прыгнул за ним. Еще секунда... и мы потеряли бы Милана.
В воронке от бомбы, упавшей в трехстах метрах от домика Викерсов, образовалось озерко шириной десять и глубиной четыре метра. А в поле было много воронок, как грибов после дождя.
Рождество 1940-го
Приближалось рождество. Уже с ноября я начал подумывать, как бы устроить детям прекрасное, незабываемое рождество. Ведь это было первое военное рождество на чужбине. Хотелось хоть как-то возместить детям утрату родного дома, хотелось порадовать Франтишку, наших хозяев и их детей. Ведь этой семье мы были обязаны крышей над головой. Вот было хлопот! Но это были хлопоты, от которых молодеешь душой.
Я обходил один магазин за другим, с удовольствием выбирая подарки. Ассортимент был богатый, цены еще мирных времен, качество высокое. Было из чего выбирать! На Оксфорд-Сёркус я увидел, как один клиент разглядывал игрушечный автомобильчик. Я остолбенел. Это был в точности такой же технически совершенный автомобильчик, от которого Милану, к его величайшему огорчению, пришлось отказаться в Вельке. Малыш не переставал сожалеть об этой потере и все время тосковал по [120] своему автомобильчику. Я заплатил бы за него сколько угодно, только бы его заполучить. Это был последний экземпляр, а покупатель все не мог решиться, брать ему автомобильчик или нет. На минуту клиент положил игрушку на стол, и я, не ожидая окончательного его отказа, схватил автомобильчик, мигом расплатился и помчался, унося драгоценную добычу. По дороге я уже размышлял о том, каким образом автомобильчик «приедет из Вельки к Милану в Англию».
Англичане не знают рождественского волшебства. Они раздают подарки заранее, в течение всего декабря. К рождественским елочкам они тоже не питают слабости. Таким образом, праздник сочельника теряется в будничности дня. Нашим хозяевам предстояло познакомиться с празднованием кануна рождества по нашему обычаю.
Я приехал из Лондона в Банбери, нагруженный подарками; лишь небольшую искусственную елочку и некоторые мелочи я докупил в Честере. Программу вечера я сохранял в строжайшей тайне от домашних, но всех охватило приятное волнение. А я опять — ни гу-гу, как будто все это меня не касается. Около пяти часов вечера я выгнал всех из комнаты и начал приготовляться к вечеру. Время проходило в напряженном ожидании, а потом зазвонил колокольчик, возвещая о том, что пришел наш Микулаш{8}, что он принес в мешке подарки и что ему нужно торопиться и идти дальше, так как в такой день у него много работы. В нашей семье по традиции нас созывал под елку отец, и я этот обычай сохранил.
Шествие открыл Милан. За ним в комнату вошли мистер Викерс с женой, за ними — Франтишка с Фредом. На столике посредине комнаты рядом с британским и чехословацким флажками стояла убранная елочка, на которой горели свечки. Под елкой на столике и на полу, на ковре, лежали пакеты и пакетики, перевязанные красивыми ленточками. Потрясенные зрители уселись в кресла и не знали, на что глядеть: у них глаза разбегались. Супруги Викерс были ошеломлены: у них такое не было принято. Мы произнесли взаимные тосты: мистер Викерс пожелал нам скорейшего освобождения нашей родины; я желал ему всех благ. Женщины не могли скрыть своего умиления, да и сам хозяин дома тоже прослезился. А еще [121] говорят, будто англичане холодный народ. Значит, наш «лендлорд» составлял исключение?..
В духе нашего старинного ритуала я попросил Стенли раздавать подарки. Милан, распаковывая свои подарки, весь горел от возбуждения. Он снял -пиджачок, а затем и свитер — так ему было жарко. Вот он начал разворачивать свой последний пакет: большая коробка, в ней коробка поменьше, йотом еще поменьше, еще. В коробках много бумаги... и ничего не видно. В спешке он выбросил пустые коробки и наконец добрался до маленькой скромной коробочки. Открыл ее, подпрыгнул, всплеснул руками и закричал: «Автомобильчик!» Потом нежно взял в руки игрушку, прижал к груди и забыл весь мир.
Когда я ночью наклонился над спящим Миланом, у него были красные щеки, а в руке он крепко сжимал автомобильчик.
Ад над Сити
29 декабря 1940 года, в воскресенье, я писал друзьям поздравления с Новым годом. То, что я не успел написать до семи часов вечера, уже не было написано. Воздух вдруг наполнился страшным гулом, и на Лондон непрерывным потоком пошли соединения люфтваффе. Масштабы нападения предсказывали размеры катастрофы, которая приближалась к несчастному городу. Ночные истребители приняли неравный бой, отражая этот удар. Было слышно, как они маневрировали на высоких оборотах, чтобы взять на мушку вражеский бомбардировщик. Бомба за бомбой ложилась в районе нашего высокого дома. Громовые удары сотрясали воздух. Внутри дома все трещало. Неподалеку над окрестными домами возвышался собор святого Павла. Голубоватые и красноватые вспышки озаряли его купол; силуэт храма, как символ, вырисовывался на фоне неба. Лишь полчаса назад непроницаемо черная ночь вдруг посветлела, и какое-то странное розовое сияние залило весь небосклон. Тьму сменили неестественные сумерки, напоминавшие затмение солнца.
Шесть бомб друг за другом взорвались недалеко от нашего укрытия на Кенсингтон-Парк-Роуд. Одна из бомб упала очень близко от нашего дома. Картины, качаясь, ударялись об стены, пианино издавало стонущие звуки. Я быстро лег в постель и вдруг почувствовал, что все во [122] мне и вокруг меня переваливается с боку на бок. Причудливый свет не угасал. В окно, выходившее на запад, не было видно происходившего. Подгоняемый любопытством, я вышел на плоскую крышу девятого этажа, где находились наблюдатели гражданской обороны. То, что я увидел, не поддавалось описанию.
Эту картину можно было сравнить только с явлением солнечных протуберанцев. На востоке алело солнце. Весь горизонт слева направо полыхал огнем. Языки пламени достигали огромной высоты. Горел Сити. Горели тысячи зданий, где размещались магазины, банки, конторы, склады. На площади примерно четыре квадратных километра все было уничтожено. Пожар, организованный авиацией Геринга, которая в результате воскресного массового налета сбросила десятки тысяч зажигательных бомб, причинил катастрофический ущерб, так как гитлеровцы хорошо знали специфические особенности жизни Сити. Днем здесь находилось около полумиллиона людей, а ночью — менее пяти тысяч. Торгово-промышленный центр пустел после конца рабочего дня, а в конце недели здесь оставалось несколько сот человек. Магазины, конторы и противопожарные средства вечером в воскресенье были заперты, и пожарники теряли массу времени, пока проникали в дома и попадали на крыши, чтобы потушить зажигательные бомбы. Обуздать такой пожар при одновременной бомбардировке фугасными бомбами оказалось превыше их сил. Сити превратился в пепел.
На Новый год, третий день после пожара, я приехал на метро на станцию Сент-Поль посмотреть, что осталось-от Сити. Еще в подземных помещениях станции метро я почувствовал запах гари. Здание метро выгорело дотла. Сохранился лишь этаж, прикрывавший сверху местные очаги пожара.
Мне захотелось взглянуть на собор святого Павла. Когда я спросил у какого-то гражданина, как пройти к храму, он странно посмотрел на меня и молча указал рукой направление. Я посмотрел в ту сторону и увидел незабываемую картину. Над дымящимися обломками домов наполовину окутанный дымной мглой высоко в небо возносился величественный купол собора. На его наивысшей точке блестел золотой крест. Храм стоял нетронутым, таким же, как и столетия назад. Вокруг него почти на километр — лишь голые стены с прогоревшими отверстиями, [123] через которые лениво струился серый дым. Многочисленные толпы лондонцев целый день бродили по уничтоженному Сити, стояли в задумчивости и молча шли дальше. Неправ был бы тот, кто принял бы их спокойствие за равнодушие. Эти люди с трубочкой во рту хорошо запомнили увиденное. Непостижимо было другое: идиотское непонимание гитлеровцами характера англичан. Ведь уже на многих примерах фашисты могли убедиться, что жители островной империи не реагируют страхом и паникой на атаки противника, нацеленные против их боевого духа. Гитлеровцы имели уже достаточно доказательств того, что варварский способ ведения войны против Англии неэффективен. И несмотря на это, фашисты уничтожили Ковентри, сожгли Сити, допустили другие массовые зверства. Это нельзя объяснить иначе, как слепой жаждой уничтожения. Заместитель Гитлера Рудольф Гесс заверил немецкий народ в том, что у англичан-де теперь одна забота — как отодвинуть срок верного поражения. Ему следовало бы послушать разговоры простых англичан на улицах, на фабриках, в поездах. Англичане — это не французы.
На одной из бывших главных торговых улиц Сити я, изумленный произведенным опустошением, остановился. Четырех- и пятиэтажные дома по обеим сторонам улицы превратились в груды кирпича, а в образовавшиеся проемы было видно, что исчезли и дома, стоявшие за красной линией улицы. Та же картина была и на других улицах. Чудом уцелел один магазин тканей. Раньше только не было этой записочки на двери: «Открыто, как обычно». Эта надпись на двери означала теперь гораздо большее — отважный, несгибаемый английский характер.
Пожар Сити 29 декабря 1940 года, увиденный мною с расстояния пятнадцати километров, произвел на меня неизгладимое впечатление.
«Советский Союз никогда этого не забудет...»
Гитлер, который в наглой речи в августе 1941 года объявил миру, что он отдал приказ прекратить производство боеприпасов, так как немецкие армии в России не встречают должного сопротивления и дороги на Ленинград, [124]
Москву и Ростов открыты, тот же самый Гитлер в декабре 1941 года плаксиво взывал к немецкому народу, призывая его производить как можно больше оружия и боеприпасов. «Schafft Waffen, schafft Munition, Munition, Munition!..» — истерически заклинал Гитлер своих соплеменников, умоляя их утроить усилия по производству оружия и боеприпасов.
Необычайно кровавая битва за Москву (за ее дальние и ближние подступы), разгоревшаяся в сентябре 1941 года, в начале декабря завершилась контрнаступлением советских войск, которое продолжалось вплоть до апреля 1942 года. В трудных, чрезвычайно сложных и тяжелых условиях вела Красная Армия эту битву, не имея даже численного превосходства над противником, и впервые за шесть месяцев войны нанесла серьезное поражение главной группировке гитлеровских войск, такое поражение, что Гитлер стал призывать на помощь весь немецкий народ.
Немецкие войска были отброшены от Москвы на 100 — 250 километров. 38 немецких дивизий потерпели под Москвой тяжелое поражение, особенно большие потери понесли танковые армии врага. В боях на подступах к Москве враг утратил и свою ударную силу. Гитлеровское командование не ожидало таких больших потерь, и потому в декабрьские дни 1941 года оно не располагало ни силами, ни средствами для ведения крупных наступательных операций.
Тяжелые потери зимой 1941/42 года и то обстоятельство, что не были выполнены стратегические задачи, привели к тому, что немецкое командование оказалось вынужденным постепенно ослабить в первые месяцы нового года оборону на Западе. Оно спешно перебрасывало большие резервы из Франции и с других фронтов в районы, оказавшиеся под угрозой советского контрнаступления. Только это и помогло стабилизировать восточный фронт.
Весной 1942 года обе стороны готовились к крупным операциям в соответствии с перспективами войны на текущий год. Советская Ставка во главе с Верховным Главнокомандующим И. В. Сталиным предполагала, что главные наступательные операции немецкое командование начнет скорее всего на московском направлении, затем на юге страны. Весной Гитлер вновь заявил в хвастливой речи, что, как только просохнут дороги, немецкие гренадеры [125] выступят в поход, чтобы окончательно и бесповоротно завершить победой войну на Востоке. На ближайший период 1942 года гитлеровская военная стратегия рассчитывала на поражение советских войск да юге, в районах Донбасса, Харькова, Киева, на оккупацию Кавказа, выход к Волге и взятие Сталинграда. Достижение этих целей практически могло равняться уничтожению Советского Союза как государства. Это была смертельная угроза, и поэтому советское командование всеми силами и средствами готовилось к тяжелым столкновениям. На чашу весов были брошены все ресурсы — как военные, так и политические.
Самой эффективной формой помощи Советскому Союзу в этот период было бы создание второго фронта в Европе. Ведущие государственные деятели антигитлеровской коалиции Черчилль и Рузвельт обещали открыть такой фронт еще в 1942 году.
Гитлеровское командование, стремясь до максимума увеличить силу главного удара, снимало с остальных фронтов все, что только возможно.
Второй фронт! Еще в 1942 году! Такое было принято решение. Однако на Западе ничто не говорило о том, что такой фронт, несмотря на данное обещание, будет открыт вовремя. За него нужно было бороться. Но как? Каждый боролся в меру своих сил и возможностей.
В дискуссионном клубе Оксфордского университета, куда меня пригласили 20 декабря 1941 года, я прочитал лекцию «Битва за Москву и перспективы войны на Востоке на 1941 год». Главным вопросом моей лекции были рассуждения о необходимости открытия второго фронта еще в 1942 году. В том же духе я выступал по Би-Би-Си в Лондоне 19 июня и 15 октября 1942 года. Но слова оставались словами. Нужны были действия. Об этом говорили советский посол в Лондоне Богомолов и полковник Сизов, советский военный атташе при чехословацком правительстве в Лондоне. Вопрос, который волновал тогда всех, заключался в следующем: что кроется под фразами о приготовлениях к открытию второго фронта и какова фактическая сила немецкой обороны западного вала во Франции?
В 1941 году я возглавлял исследовательскую группу второго отдела разведывательной службы министерства [126] национальной обороны (МНО) в Лондоне, начальником которого и одновременно заместителем Моравеца (начальник разведки) был знаменитый разведчик, скромный и своеобразный человек, майор Штранкмюллер. Моей задачей было проверять и оценивать сведения — наши и чужие, которые поставляла агентурная сеть; делать на их основе оперативные и стратегические заключения. Я был в курсе всего происходившего. Мне было известно, что Советский Союз стоит перед тяжелым испытанием. Я предчувствовал, и не без оснований, что второй фронт, обещанный в 1942 году, не будет открыт: оборонительный вал на западе, дескать, очень силен, и союзники еще не готовы. В то же время Гитлер снимал во Франции дивизии и посылал на восточный фронт, чтобы возместить огромные потери и приготовиться к решительному удару. Призывы к открытию второго фронта раздавались все громче. Все говорило о том, что назревает решающий бой. И это был самый подходящий момент оказать действенную помощь Советскому Союзу.
Чудовищные масштабы уничтожения на советско-германском фронте меня угнетали. И я задумал собрать данные о действительной силе немецкой обороны на западном фронте: если это удастся и результат окажется благоприятным, я получу самый веский аргумент в пользу открытия второго фронта. Сколько же дивизий немецкое командование будет вынуждено спешно снять с восточного театра военных действий и перебросить на западный, чтобы усилить здесь линию обороны в случае открытия второго фронта? Чтобы рассчитать все это, у меня такие возможности имелись.
С согласия и при полной поддержке начальника второго отдела я решил не сидеть сложа руки в ожидании тяжелых дней близившегося наступления, когда немцы первые начнут наступать на советскую оборону, так как тогда уже будет поздно, слишком поздно анализировать упущенные возможности. Только свидетельства о слабости обороны западного вала, только сильные аргументы в пользу того, что сейчас самая удобная ситуация для высадки союзников через Ла-Манш в Европе, могут принести оказавшемуся в тяжелом положении Советскому Союзу реальную помощь.
Я взялся за работу. Предстояло во всех подробностях изучить оборонительную систему немецких армий на западе, [127] начиная с Голландии и кончая Пиренеями. Мы тогда получали достаточно полную информацию от нашей агентурной сети, в частности из Швейцарии. Однако сведения о гитлеровских силах во Франции поступали стихийно, неупорядоченно, нерегулярно. Иногда трудно было определить, когда и вообще придет ли необходимая информация. Поэтому приходилось целеустремленно запрашивать ее и направлять, сопровождать точно установленными требованиями и снова и снова проверять и квалифицировать. Полученные сообщения необходимо было оценивать, анализировать и, наконец, синтезировать. Самое главное были выводы. Ведь ради них и проделывался весь этот сизифов труд.
Оперативно-стратегические выводы, к которым я пришел после нескольких месяцев работы, были изложены на тридцати страницах доклада и давали однозначный ответ на вопрос о мощи западного вала. Они до основания потрясли тезис о его непреодолимости и красноречиво свидетельствовали о серьезных слабостях растянутой береговой оборонительной системы. Оказалось, что после битвы за Москву резко упала оперативная плотность обороны вала: некоторые дивизии первого эшелона имели даже девяностокилометровые участки обороны. Истрепанные, по своему численному составу маломощные дивизии, переброшенные сюда с востока, отличались крайне низкой боеспособностью; в войсках упал боевой дух; не хватало вооружения. Оперативные резервы оставались по-прежнему слабыми, стратегических вовсе не было: их уже ввели в бои на востоке. Долговременные укрепления не достраивались. Такой вырисовывалась стратегическая концепция обороны вала. Полученные сведения позволяли сделать выводы и о качестве командиров. Чего только не обнаруживалось при подробном исследовании вала, когда приходилось заниматься отдельными дивизиями и корпусами! Конечно, оставались и белые пятна, которые не всегда удавалось раскрыть. Однако многие неточности мы старались выявить при помощи выводов и сравнения.
Разумеется, были и более важные источники информации о состоянии обороны в Западной Франции, однако наш голос из Бэйсуотера тоже звучал убедительно. Новые факты, собранные в одном документе, производили сильное впечатление. Когда я позже, в один из весенних дней, передал доклад советскому военному атташе, он, внимательно [128] ознакомившись с ним, сказал: «Советский Союз никогда этого не забудет».
Доклад за подписью полковника Моравеца в одиннадцати экземплярах был передан к сведению и для дальнейшего использования разведывательным службам союзнических армий в Лондоне. После войны его вместе с архивом второго отдела МНО в Лондоне передали министерству внутренних дел в Праге.
После переброски свежих резервов, в частности из Франции, противник вновь взял в свои руки инициативу, утраченную было в битве под Москвой. 17 мая 1942 года началось гитлеровское наступление на юге СССР с главным ударом в направлении Харьков, Воронеж. Советская оборона была прорвана на большом протяжении, противник проник к Дону и пробивался вдоль реки к Сталинграду. Мир оцепенел в ужасе: сдержат ли советские войска страшный напор? Призрак катастрофы не давал людям спать. Судьба Европы была на чаше весов.
Военное положение Советского Союза ухудшалось. Возникала прямая угроза того, что противник дойдет до Волги и Кубани и захватит все коммуникации, ведущие на Кавказ, вместе с важнейшей экономической областью СССР. И теперь, в период наивысшей опасности, было самое время открыть второй, западный, фронт. Свой комплексный доклад об оборонительной системе вермахта на западе я закончил такой фразой: «Сейчас создались наиболее благоприятные условия для осуществления вторжения в Европу через пролив Ла-Манш». Аргументы в пользу этого были у меня налицо. Однако второй фронт не был открыт в 1942 году, и гигантское бремя борьбы с гитлеровцами полностью легло на плечи героически сражавшегося народа великой Страны Советов. Почему же? Ведь 11 ноября оказалось возможным послать вокруг Франции большой десантный флот к отдаленным берегам Африки, и союзнические войска, продвигаясь черепашьим шагом, без стратегического воздействия на события на восточном фронте уже приближались к югу Италии? Вторжение во Францию через обескровленный западный вал тоже лежало в пределах реальных возможностей, тем более что обстановка в 1942 году обещала величайшие выгоды.
3 октября 1942 года И. В. Сталин в ответах на вопросы московского представителя агентства Ассошиейтед Пресс Генри Кассиди напомнил союзникам, что они должны [129] полностью и своевременно выполнить свои обязательства по открытию второго фронта. В тот период были в полном разгаре приготовления союзников к захвату североафриканских берегов. Североафриканских! И это тогда, когда положение немецкой обороны западного вала резко ухудшалось!..
Вскоре после окончания войны я был на приеме в Кремле, в Георгиевском зале, вместе с министром национальной обороны генералом Людвиком Свободой. Когда И. В. Сталин поднял бокал и, глядя на нас, сказал: «Наздар!», я вспомнил в ту минуту свои тщетные усилия ускорить открытие второго фронта в помощь советскому народу и слова советского военного атташе в Лондоне, которыми он их оценил. Прием, устроенный правительством Советского Союза в честь победы, проходил 25 мая 1945 года.
Пиккадилли вмешивается
Осенью 1942 года на восточном фронте начались упорные бои за подступы к Сталинграду, в октябре тяжелые бои шли уже в самом городе и в непосредственной близости от него. В это время советское командование готовило контрнаступление в районе Сталинграда. 19 ноября войска Сталинградского, Донского и Юго-Западного фронтов перешли в наступление, которое 2 февраля 1943 года завершилось окружением и уничтожением 6-й армии фельдмаршала Паулюса. Поражение под Сталинградом переросло в катастрофу огромных стратегических масштабов. Гитлеровские войска утратили наступательные возможности, соотношение сил стало меняться в пользу Советского Союза. После разгрома немецких войск и войск их сателлитов в районах Волги, Дона и Северного Кавказа противник, понеся огромные потери, отступил на 500 километров к западу.
1943 год был годом больших стратегических успехов Красной Армии. Летом этого года противник готовился взять реванш за поражение под Сталинградом в районе Курска. На Курской дуге планировалось окружить и уничтожить до десяти советских армий. 5 июля противник пошел в наступление. Когда он исчерпал свою ударную силу, советские войска начали мощное наступление, в ходе которого были разгромлены фашистские войска в [130] районе Курска, Орла и Харькова и стратегическая инициатива окончательно перешла к советскому командованию. Освобождением Харькова 23 августа 1943 года закончилась одна из значительных битв Великой Отечественной войны.
В период Сталинградской битвы 1942/43 года и больших летних сражений 1943 года второй отдел МНО в Лондоне развернул интенсивную деятельность. Сюда поступало множество донесений, которые по своему характеру подлежало рассмотрению исследовательской группой: они здесь оценивались и анализировались. Я припоминаю одно исключительно важное сообщение, полученное нами в марте 1943 года от немецко-голландских нелегальных профсоюзных организаций портовых рабочих. Это сообщение касалось приготовлений немцев к крупной наступательной операции на Курской дуге, на участке Орел и Харьков. ,Это сообщение с моими выводами немедленно получил советский военный атташе полковник Сизов. За три с половиной месяца до фактического начала немецкого наступления!
Работа в исследовательской группе меня удовлетворяла. Однако по мере приближения войны к концу мое беспокойство возрастало. Неужели мне так и не придется встретиться с врагом в открытом бою? Такая перспектива меня совсем не устраивала. И как бы мне на помощь подоспело одно неожиданное событие, которое разом все разрешило.
В конце 1943 года меня неожиданно перевели из второго отдела в так называемый штаб строительства вооруженных сил. Этот штаб занимался вопросами подготовки армии к выполнению послевоенных задач. Когда я уходил из Бэйсуотера, полковник Моравец со мной даже не простился. «Что же случилось, почему от меня избавляются таким необычным способом?» — мучился я. Мой внезапный перевод происходил в такой спешке, что я даже не успел попрощаться с советским военным атташе. После войны на первом приеме в советском посольстве в Праге Сизов, первый у нас советский военный атташе, признался мне, что был изумлен моим внезапным уходом и тщетно наводил справки, куда я исчез.
Что же получится из моего нового назначения? Когда [131] мне об этом сообщили, было чему удивляться. Верьте, не верьте, но мне дали в руки специальную карту Брунталя и хотели, чтобы я на полном серьезе занимался вопросом учебных лагерей в районе Брунталя в послевоенное время. Исключительно важная задача в тот период, ничего не скажешь! Из области ведения войны и оперативной работы я внезапно попал в сферу ирреального — тренировочные военные лагеря в Чехословакии где-то, когда-то, как-то. Мне стало ясно, что мой перевод был преднамеренным и мое понижение носит провокационный характер. Я решил действовать.
Еще в ноябре 1943 года я посетил однажды на Пиккадилли, 131 полковника Калину и попросил его включить меня в число тех, кого намечалось отправить в чехословацкую часть на востоке. После отрицательного ответа я 12 января 1944 года подал аналогичный рапорт в письменном виде полковнику Ведралу-Сазавскому лично в руки. Я специально указывал, что ни на что не претендую и хочу командовать артиллерийским дивизионом на месте, соответствующем моему чину подполковника. Полковники Моравец и Скленовский-Босый заявили, что возражают против отправки меня на восточный фронт. Почему бы это? Потом Калина предложил мне место командира артдивизиона во 2-й парашютно-десантной бригаде. Они знали, что от такого командира требуется парашютная выучка. Они знали и то, что мои нижние конечности не пригодны для прыжков с парашютом. Потому они мне это и предложили! Однако хирург, майор медицинской службы Новотный, в военном госпитале в Хаммерсмите, по моей просьбе сделал меня годным, хотя и с некоторыми ограничениями, для полевой службы в парашютно-десантных частях. Попросту, он мне прооперировал ноги. Когда я потом выполнил установленные требования и доложил об этом 13 марта 1944 года в соответствующий отдел МНО, возникло новое препятствие: во 2-й бригаде, мол, все командирские должности уже заняты, осталось лишь место командира тяжелого артдивизиона. Но это как раз было то, чего я добивался! Я сразу согласился и стал ждать, что отправлюсь на фронт в ближайшее время.
Однако транспорт за транспортом увозил офицеров на восток, а меня все не было в списках. Что мне оставалось делать? Я начал демонстративно работать спустя рукава. Мне очень не хотелось прибегать к такому средству, но [132] что делать, когда другого пути к достижению цели не было. Я с такой последовательностью проводил свою тактику, что наконец на моем новом рапорте от 17 июня генерал Мирослав Нойман написал желанное словечко: «Согласен». Наконец-то! Но сколько прошло времени, прежде чем я этого добился...
Да, много воды утекло в Темзе с той минуты, когда мы вступили на британскую землю и в Чамли-парке нас впервые разбудило пение птиц. И хотя в нашем лагере расползалась деморализация, в воздушной битве за Англию чехословацкие летчики-истребители за короткое время сбили 56 вражеских самолетов. Начиная с августа на Англию и Лондон каждый день обрушивался удар за ударом. Потом оказалось, что самым ужасным за всю войну, без сомнения, был налет 15 сентября 1940 года. Я не могу припомнить никакого другого, хоть немного похожего на него, и ничего подобного я не переживал, как в ту ночь. Бог знает, как мы вообще смогли пережить этот и последующие удары! Но мы поняли, что человеческая стойкость может стать трамплином к новому взлету. И мы платили врагу за все его жестокости. Я вспомнил, как волновался на Порчестер-Гейт, когда вступил в борьбу с нацизмом острым оружием разведки.
Потом настало 14 сентября. Я простился с моей палаткой, в которой столько передумал и выслушал столько горьких слов, и расстался с хмурым замком Чамли...
10 мая 1941 года мы везли Милана в больницу по поводу двустороннего гнойного воспаления среднего уха. Мой голос прерывался от страха, когда я передавал сына врачу. В то утро в Англии приземлился представитель Гитлера Рудольф Гесс. Я остолбенел, узнав об этом, и почувствовал, что на лице у меня появляется улыбка, ибо в ту минуту наша победа была уже обеспечена.
Вступление Советского Союза в войну против Гитлера вызвало у нас на Бэйсуотере новый подъем. Мы вздохнули с облегчением: теперь активная разведка нашего отдела приобретала большое значение. Я начал борьбу за открытие второго фронта. Какие усилия тогда прилагались! Когда поступали благоприятные сообщения и дело спорилось, я ощущал внутреннее спокойствие. Каждый вечер, возвращаясь домой в дребезжащем вагоне метро, [133] я думал об одном и том же: как наиболее эффективно оказать помощь советскому народу в борьбе против превосходящих сил фашистов. И с той же мыслью я утром ехал на работу. Потом были Сталинград и Курск, и великие надежды человечества осуществились в грандиозных победах советских армий.
Шли годы. Через мои руки проходили сообщения чрезвычайной важности и, обработанные, уходили снова. А когда пришла пора и я стал готовиться к отъезду в чехословацкую часть, то обнаружил, что за все это время так и не узнал ни Англии, ни Лондона.
Осенью, когда палатки отсырели и земля промерзла, чехословацкую бригаду перевели в более теплый гарнизон, в Лимингтон. Бесконечные караулы, тревоги и тренировки по борьбе с десантом в сорок третьем году сменились гарнизонной службой по охране восточного побережья. Одно только не изменилось — дух Пиккадилли, дух министерства обороны. В Лондоне я боялся войти в рабочие комнаты МНО, особенно в первый, самый бюрократизированный отдел. Когда меня потом перевели в штаб строительства вооруженных сил, жизнь стала невыносимой.
Воспоминание за воспоминанием проходили у меня перед глазами.
Была ли жизнь в Англии идиллией? Кому как. Мне она такой не казалась. Каждую минуту происходили ужасные вещи, и я о них знал. Зажмурив глаза от всего ужасного, что мне пришлось увидеть, я настолько, порой уходил в себя, что не замечал некоторых второстепенных вещей, лежавших гораздо ниже уровня моего сознания. Случалось, что я разговаривал дома вслух сам с собой. Нет, жизнь в АНГЛИИ не была идиллией. Потом, когда мне сообщили, что я внесен в списочный состав транспорта на восток, я с удовлетворением сел в кресло и задумался.
До самого отъезда на фронт меня очень интересовала личность командира чехословацкой восточной части, в которую я ехал. Я не был знаком с генералом Свободой, но странно — он притягивал меня чем-то, он казался мне каким-то близким по душе, хотя я его и никогда не видел. Может, причиной этому были его речи, которые я слышал и читал и которые меня всего захватили. За ними и на расстоянии чувствовался большой человек. Я часто ловил себя на том, что постоянно думаю о командире 1-го чехословацкого [134] армейского корпуса в СССР, о той минуте, когда я взгляну ему в глаза.
Прежде чем отправиться в дальний путь, мне пришлось немало пережить приключений с немецким реактивным снарядом Фау-1. Когда английская общественность 7 июня 1944 года впервые познакомилась с этим оружием уничтожения, она не могла сразу избавиться от жуткого впечатления от механического убийцы, набросившегося на Лондон. И хотя вражеский пилот-человек, наделенный управляемой волей и полный лютой ненависти в сердце, был еще более немилосердным, чем маленький беспилотный самолетик Фау-1 с тонной взрывчатки на борту и точно отмеренной дальностью полета, людей пугала неизвестность. Куда и когда упадет этот жуткий робот, непреклонно летящий по заданной ему траектории?..
Случилось так, что гитлеровцы пустили в ход это оружие раньше, чем планировали. Причиной тому послужили непрерывные бомбардировки их стартовых площадок на французско-бельгийском побережье. В самое тяжелое время до Лондона долетало несколько сот летающих бомб ежедневно. В месте падения этого робота тысячи людей погибали под обломками домов. Воющий звук, сопровождавший полет Фау-1, держал миллионы жителей в страшном напряжении. Затаив дыхание, они ждали, чем кончится игра с жизнью, этот спектакль, разыгранный хрюкающим чудовищем. Раздавался громовой удар, поднимались тучи пыли и дыма, в обломки превращались дома. Когда из-за нехватки горючего замолкал мотор летающей бомбы, тогда робот планирующим полетом опускался на землю, и даже средь бела дня нельзя было определить место его падения. Самыми худшими были эти минуты в ожидании гибели.
Однако шок от Фау-1 не был длительным. Об этом позаботились сами англичане, их упрямая и отважная натура. Они приучили себя воспринимать смертельную опасность фаталистически, как элемент повседневной жизни: они ходили с нею на работу, в магазины, на прогулку.
Реактивные снаряды из ночи в ночь уничтожались бомбардировками стартовых площадок. Их сбивали истребители над Ла-Маншем и в сельской местности на юге [135] страны. Фау-1 запутывались и заградительных сетях на окраине Лондона.
Однажды в полдень и мы прислушивались из окон верхнего этажа здания штаба недалеко от Гайд-Парка, пытаясь уловить направление полета двух приближавшихся летающих бомб. Они еще не были нам видны, но по звуку казалось, будто одна из бомб летит прямо на нас. Потом мы увидели ее. Казалось, она пройдет мимо, но в последние секунды мы от страха потеряли дар речи. Бомба шла точно на нас, и, кроме того, она вдруг перестала гудеть и быстро начала терять высоту. Неотвратимо приближалось столкновение Фау-1 с нашим домом. Как глупо ведут себя люди в такие минуты! Мы отскочили к стене, кто-то залег под стол, кто-то выбежал из комнаты. Робот пролетел впритык с трубами нашего здания, и в двухстах метрах от него с грохотом взорвался на самом краю парка. В земле осталась глубокая воронка. В другом крыле нашего здания взрывом вырвало все оконные рамы...
Наконец настал долгожданный час, и я с надеждой готовился к скорому отъезду в свою часть. [136]