Ошибка в деле Жюля Верерта

В предыдущем рассказе я коснулся в общих чертах различных способов побега с территорий на Европейском континенте, занятых гитлеровцами. Многим из пытавшихся бежать не удалось добиться своей цели. Для успешного осуществления любого плана побега требовались большая смелость, решимость. Играла роль и удача. Щупальца гестапо опутали всю Европу от Норвегии до Франции. Гестаповцев обучили, как бороться с-беженцами и так называемыми врагами рейха. Они знали, где следует вести наблюдение, чтобы помешать побегу скрывавшихся от них людей. Чтобы лишить беженцев поддержки и помощи со стороны местного населения, гестапо устанавливало на оккупированных территориях [198] строжайший режим, сурово наказывая за любое нарушение принятого порядка.

И все же число беженцев было огромным. Летом 1940 года поток беженцев, прибывавших в Англию, принял такие размеры, что вокруг Лондона пришлось создать несколько специальных лагерей, где беженцы содержались до окончания проверки их личности. Позднее, когда число беженцев сократилось, и был установлен четкий порядок обращения с ними, каждый беженец проверялся специально назначенными следователями контрразведки.

Эта проверка была нелегким делом. Особых затруднений в установлении личности беженца не возникало только в тех случаях, когда за него мог поручиться хорошо известный контрразведке человек. Именно поэтому с самого начала был введен строгий учет всех беженцев, и как правило, удавалось установить личность вновь прибывших и проверить их показания с помощью уже находившихся в Англии соотечественников этих людей.

Правительства европейских государств, эмигрировавшие в Англию, снабдили английскую контрразведку списками коллаборационистов, и это оказало нам существенную помощь в выявлении немецких агентов среди десятков и сотен беженцев. Кроме того, офицеры контрразведывательных служб соответствующих стран принимали участие в проверке беженцев, содержащихся в лагерях.

Одним из самых способных следователей, с которым мне, как английскому контрразведчику, довелось работать, был бельгиец по имени Леопольд.

Как-то в один из первых дней моей работы в качестве офицера контрразведки, руководившего проверкой беженцев, Леопольд явился ко мне и доложил, что он подозревает в одном из беженцев агента немецкой разведки.

Из рассказа Леопольда я узнал, что он допрашивал бельгийца, человека лет сорока пяти, назвавшегося Жюлем Верертом. На допросе Верерт заявил, что он уроженец Куртре, небольшого городка, находящегося неподалеку от франко-бельгийской границы. По профессии он официант. В последнее время работал в одной из гостиниц Антверпена. В 1940 году немцы реквизировали [199] гостиницу, и, потеряв работу, Верерт вернулся в родной городок, где долго не мог устроиться. Некоторое время спустя племянник Верерта привлек его к участию в движении Сопротивления.

Из показаний Верерта следовало, что он расценивал деятельность организации движения Сопротивления как какую-то детскую игру. В распоряжении организации был небольшой печатный станок, с помощью которого изготовлялись антифашистские листовки, призывавшие бельгийцев оказывать оккупационным войскам сопротивление. Члены организации сами занимались распространением этих листовок. Как заявил Верерт, вся деятельность организации казалась бессмысленным занятием, но она давала моральное удовлетворение ему и другим членам организации.

Как-то Верерт должен был встретиться со своими товарищами в условленном месте в восемь часов. Тогда он работал официантом в местном кафе, и неожиданно нахлынувший поток посетителей не позволил ему вовремя прийти на встречу.

Только в половине девятого Верерт добрался до улицы, где находилось место встречи. Издалека он заметил, что у нужного ему дома стоит немецкая легковая машина и фургон. Вход в здание охраняли два часовых с автоматами в руках. Верерт сразу заподозрил беду и поспешил скрыться.

Уже находясь дома, Верерт осознал грозившую ему опасность. Ведь многие из его товарищей оказались в руках гестапо, и не исключено, что кто-нибудь выдаст его и других членов организации, оставшихся на свободе.

Верерт решил бежать. Он знал, что гестаповцы непременно установят наблюдение за вокзалом и всеми дорогами, ведущими из города. Поскольку большую часть своей жизни Верерт провел в Антверпене, в родном городке у него не было друзей, которым он мог бы довериться. Неожиданно он вспомнил, что однажды в разговоре один из членов организации упомянул о помощи, которую оказывает движению Сопротивления католическая церковь. Монастыри часто помогали потерпевшим аварию английским летчикам избежать плена, снабжая их монашеской одеждой. Даже гестаповцы [200] не осмеливались задерживать или обыскивать людей в одежде служителей культа.

Верерт знал, что на окраине Куртре находится монастырь, и решил, не теряя времени, пробраться туда. До комендантского часа было еще долго, и Верерту удалось благополучно добраться до места. Настоятель подробно расспросил Верерта и, убедившись, что он не подослан немцами, согласился помочь ему.

Верерт пробыл в монастыре несколько недель, а затем был переправлен во Францию. Весь путь он прошел в одежде монаха вместе со странствующими священнослужителями.

У франко-испанской границы Верерт присоединился к группе беженцев и в конце концов добрался до Лиссабона. Несколько недель спустя его устроили на пароход, отправлявшийся в Голландскую Индию. Оттуда, как и многие другие беженцы, Верерт выехал в США. В течение нескольких месяцев он находился в лагере для интернированных в Канаде, а затем был отправлен в Англию и оказался в Глазго.

На этом Леопольд окончил свой рассказ. Сначала я не смог уловить в показаниях Верерта ничего подозрительного и поэтому спросил Леопольда, почему он считает бельгийца шпионом.

— Верерт утверждал, — ответил Леопольд, — что долго не мог устроиться на работу в родном городе, а при его задержании помимо канадских денег было обнаружено сто пятьдесят английских фунтов и триста американских долларов. Откуда они?

— Да, богатый беженец. — Я улыбнулся. — А как он объясняет все это?

— Говорит, что это его сбережения за десять лет работы официантом. В день вторжения немцев в Бельгию он обменял все свои деньги на английскую и американскую валюту, считая, что рано или поздно ему придется бежать.

— Очень предусмотрительно с его стороны, — заметил я. — Возможно, это и правда. Официанты в больших гостиницах зарабатывают прилично.

— Это верно. Но у меня есть еще одно подозрение: мне кажется, что Верерт вовсе не официант.

— Почему? [201]

— Определенного ничего нет, — ответил Леопольд, пожимая плечами. — Просто у меня такое чувство. Он совсем не похож на официанта. По манере говорить и двигаться он скорее человек интеллигентного труда, чем официант или слуга. В его речи много таких слов, которые официанту никогда и в голову не придут.

Мне понравилась наблюдательность Леопольда. Если личность задержанного вызывала какие-то сомнения, следовало внимательнее изучить все, что могло помочь установить истину.

— Вы проверяли людей, прибывших вместе с Верертом? — спросил я. — Может быть, среди них есть кто-нибудь, кто знал его в Антверпене или Куртре?

— Я спрашивал об этом самого Верерта, но он ответил отрицательно и сказал, что встретился с ними только в Лиссабоне.

— А личные вещи Верерта? Нет ли среди них чего-нибудь подозрительного?

— Насколько мне кажется, нет.

— Хорошо. Итак, вы хотите, чтобы с Верертом поговорил я?

— Было бы очень хорошо.

* * *

На следующий день ко мне привели Верерта. Я попросил его еще раз рассказать, как он добрался из Канады в Англию, и об обстановке в Канаде и США, которые тогда еще не вступили в войну. Пока Верерт рассказывал, я внимательно наблюдал за ним.

Чем больше я всматривался в его лицо, тем сильнее становилось впечатление, что мой собеседник — культурный и образованный человек. Бросились в глаза его холеные руки. У человека, долгие годы работавшего официантом, не могло быть таких рук.

Постепенно я начал соглашаться с выводами Леопольда. Перед нами был человек любой другой профессии, но только не официант. Мы беседовали около получаса то на французском, то на фламандском языке. В Бельгии говорят и на том и на другом, и любой бельгиец, имеющий среднее образование, обычно свободно владеет этими языками. Но фамилия Верерт чисто фламандская, и Антверпен, где он работал, — чисто фламандский город. Я не был бы удивлен, если [202] бы Верерт чисто говорил по-фламандски и несколько хуже — по-французски.

Но у Верерта была как раз обратная картина. По-фламандски он говорил не очень хорошо: часто останавливался, чтобы подыскать нужное слово. По-французски же говорил бегло. К концу разговора я был убежден, что Верерт или француз, или валлонец, но не фламандец, за которого он себя выдавал.

До этого момента я не расспрашивал Верерта о подробностях его бегства из Бельгии. У меня было много других дел, и я не мог посвятить Верерту все свое время. Но подозрения Леопольда и мои собственные служили достаточным основанием для того, чтобы сделать вывод о ложности показаний Верерта.

На втором допросе Верерт долго рассказывал мне о своей работе в Антверпене, о возвращении в Куртре и побеге во Францию. Его показания мало отличались от тех, которые он дал Леопольду, и я не смог обнаружить сколько-нибудь существенного расхождения в фактах.

Однако я заметил, что Верерт гораздо менее подробно рассказывал о событиях, происходивших после прибытия в монастырь. Мне представлялось, что Верерт говорит правду, рассказывая о том, как он добрался до Лиссабона, но ведь он мог попасть туда не как настоящий беженец, а как агент гестапо (настоятель монастыря, завербованный раньше, в свою очередь мог заставить Верерта встать на путь предательства). Поэтому я решил сосредоточить внимание на вопросах, касающихся жизни Верерта до его возвращения из Антверпена в Куртре.

До войны мне приходилось бывать в Антверпене и посещать друга в той самой гостинице, где работал Верерт. У меня неплохая память, и я хорошо представлял себе эту гостиницу. Мне не стоило никакого труда задать Верерту несколько вопросов о расположении помещений гостиницы и обязанностях официанта в ресторане.

Верерт отвечал сбивчиво и всячески старался уклониться от ответов на конкретные вопросы. Вскоре мне стало ясно, что он никогда не был официантом и не служил в той антверпенской гостинице, о которой упоминал в своих показаниях. [203]

Не отличался правдивостью и рассказ Верерта о его жизни в Куртре. Он не смог описать руководителя местной организации Сопротивления, не назвал ни одного имени членов организации.

Для меня стало совершенно очевидным, что Верерт — немецкий агент. Я сказал ему, что не верю его показаниям. Во-первых, он не фламандец, во-вторых, он не официант, в-третьих, деньги, изъятые у него при задержании, не являются его трудовыми сбережениями. После этого я потребовал от Верерта признания.

— Но я говорю правду, — запротестовал Верерт.

— По-видимому, вы принимаете меня за глупца, — ответил я. — Какой же вы фламандец, если не можете бегло говорить на родном языке? Возможно, вы и бывали в гостинице, но только в качестве гостя, а не официанта ресторана. Человек, долгое время проработавший в гостинице, знает каждый ее уголок, а тем более зал ресторана. Вы же не смогли ответить на мои вопросы. Давайте не тратить время впустую. Советую вам во всем признаться.

— Я говорю правду, — настаивал Верерт.

Так продолжалось еще несколько часов. Я вновь и вновь возвращался к тем местам в показаниях Верерта, которые могли уличить его во лжи. Но он не сдавался, и я решил сделать перерыв.

На следующий день я позвонил в контрразведывательную службу бельгийского правительства в изгнании, и попросил одного из офицеров помочь установить личность Верерта. Мне нужно было, в частности, доказать Верерту, что он лжет, выдавая себя за фламандца. После нескольких минут разговора с Верертом в моем присутствии офицер подтвердил мои подозрения и сказал, что задержанный наверняка не фламандец.

— Что вы на это скажете, господин Верерт? — спросил я. — Мой коллега — фламандец. Он разговаривал с вами на родном для вас языке и считает, что вы не фламандец.

Верерт упорно стоял на своем. Даже после того как мой бельгийский коллега ушел, он продолжал твердить, что говорит только правду.

Допросы Верерта превратились в своего рода состязание в терпении. Я не сомневался, что, в конце концов, мне удастся сломить волю Верерта, но сделать [204] это нужно было как можно быстрее. Поэтому я решил прибегнуть к трюку, который, как мне казалось, сразу опровергнет версию Верерта о том, что он официант.

Должен признаться, что я не заручился разрешением начальства на проведение этого трюка. Группа следователей, в которой я работал, подчинялась тогда министерству внутренних дел, сотрудники которого проявляли чрезмерную мягкость в обращении с подозреваемыми агентами противника.

В данном случае я намеревался прибегнуть к методу, который наверняка вызвал бы протест сердобольных сотрудников министерства внутренних дел.

Я знал одного бельгийца-беженца, проверка которого уже закончилась и показала его полнейшую преданность делу союзников. В скором времени его должны были освободить из лагеря для интернированных. Звали его Франсуа. Вот его-то я и попросил помочь мне разоблачить Верерта.

Верерт был вызван ко мне в кабинет, а пять минут спустя появился Франсуа. Он поздоровался со мной и, повернувшись к Верерту, воскликнул:

— А, Жюль Верерт! Что ты тут делаешь, грязный шпион? В последний раз я видел тебя у дверей шпионской школы в Антверпене!

Верерт был ошеломлен. Он побелел и прокричал в ответ:

— Вы лжец! Кто вы такой? Я вас вижу в первый раз! — Затем, обращаясь ко мне, Верерт продолжал: — Я протестую! Какое он имеет право называть меня шпионом?

В ту же минуту Верерт повалил Франсуа на пол и стал душить его. Только вызванный мною конвой сумел унять разбушевавшегося Верерта. Когда порядок был восстановлен, я спросил Франсуа:

— Можете ли вы под присягой заявить, что этого человека зовут Жюль Верерт и что он немецкий шпион?

— Да, — уверенно ответил Франсуа.

— Спасибо. Извините за беспокойство. Вы свободны. С этими словами я сделал знак одному из конвойных, и тот увел Франсуа.

Верерт долго не мог прийти в себя. Он был настолько поражен случившимся и взволнован, что [205] допрашивать его в тот момент мне показалось бессмысленным.

— Вы теперь понимаете, в каком тяжелом положении оказались, — заметил я, провожая Верерта с конвойным. — У меня были только подозрения, а теперь уже есть свидетель, готовый под присягой подтвердить, что вы шпион. Ваше дело безнадежно. Идите и тщательно все обдумайте. Когда будете готовы рассказать всю правду, приходите ко мне снова.

Час спустя мне принесли записку от Верерта, в которой он просил встречи. Я тотчас же приказал привести его.

Верерт, видимо, сильно нервничал. Едва войдя в кабинет, он, не дожидаясь моего вопроса, прокричал:

— Я не Жюль Верерт и не официант. Я врач. Зовут меня Андре Верно. Я из Парижа.

Я предложил ему сесть и успокоиться, а затем попросил подробнее рассказать о себе.

— У меня была хирургическая клиника в Брюсселе, — после долгого молчания произнес Верерт — Верно.

— Хорошо. Продолжайте.

Но это было все, что мне удалось от него услышать. Он не ответил ни на один мой вопрос и продолжал повторять, что он врач, что его зовут Верно, и что он жил в Брюсселе. Из остальных его показаний следовало, что он беженец и действительно проделал весь тот путь, о котором рассказывал раньше.

С моей точки зрения, этот человек несомненно был немецким агентом. Возможно, что он действительно врач, но это не исключало возможности использования его немцами в своих интересах. Такие случаи уже были. Врач — выгодная профессия для шпиона, и если бы Верно удалось проскочить через наши сети, он мог бы принести немецкой разведке немалую пользу.

Я решил еще раз обратиться за помощью в бельгийскую контрразведку и попросил сообщить все имеющиеся у нее данные об Андре Верно. Оказалось, что у бельгийцев действительно было досье на этого человека, но когда я познакомился с делом, то был готов сгореть от стыда.

Выяснилось, что Верно давно известен бельгийской полиции как содержатель подпольного абортария. Получая огромные доходы от своей преступной деятельности, [206] этот человек стал настоящим богачом и все свои накопления хранил в швейцарском банке. Незадолго до вторжения немцев в Бельгию полиции был выдан ордер на арест Верно, но ему удалось скрыться. С лета 1940 года ни бельгийской контрразведке, ни гестапо, разыскивавшим Верно, о нем ничего не было известно.

На этом дело Андре Верно закончилось. У нас не имелось оснований задерживать его, и он был передан бельгийским властям. Насколько мне известно, Верно остался в Англии и работал в хирургическом отделении клиники, которая обслуживала сотрудников аппарата бельгийского правительства в изгнании.

Моя интуиция подвела меня в деле Жюля Верерта, но, к счастью, об этой ошибке никто из моих коллег по контрразведке так и не узнал.