Батька

Мы сидели в светлой уютной квартире полковника Вихеркевича. Вспоминали о давно прошедших, но памятных днях, о победах и поражениях, о приключениях на земле и в воздухе, о побегах из плена.

Воспоминания текли непринужденно до тех пор, пока я не назвал имя давно уже интересовавшего меня человека, олицетворявшего для всех присутствующих идеал командира. Имя подполковника Талдыкина.

И тотчас же в комнате стало тихо-тихо... Эти люди, сидевшие в комнате, явившиеся по первому же зову со всех концов Советского Союза под Рязань, чтобы создать польский авиационный полк и бороться с фашистскими захватчиками, люди, которые в трудных условиях суровой военной обстановки узнали, что самый кратчайший путь возвращения на родину — это путь борьбы вместе с Советской Армией, люди, которые познали радость победы в схватках с врагом, сражаясь с ним над Варшавой и Колобжегом, над Одером и Берлином, — эти люди молчали. [72]

Еще минуту назад, вспоминая свои первые шаги в авиации, они подтрунивали друг над другом; с чисто солдатским юмором, подчас довольно соленым, посмеивались над своей тогдашней беспомощностью в минуты серьезной опасности; непринужденно рассказывали о необычном везении, о хладнокровии, с которым избегали смерти, об опаснейших схватках и полетах. И вот теперь все они вдруг замолкли при одном упоминании этого имени. Я подумал, что допустил какую-то бестактность, и не знал, как выйти из этого неловкого положения. А между тем тишина становилась все напряженнее. Я ждал, что кто-нибудь из них поможет мне выбраться из этого тупика, однако никто не прерывал молчания. Меня охватил какой-то непонятный страх. Мне вдруг показалось, что тишина вот-вот лопнет и обрушится на меня оглушающим ревом моторов, громом всех орудий, открывавших когда-либо огонь в этой войне.

Но ничего не случилось. Просто полковник Вихеркевич сказал:

— Налей-ка нам по нашей, по «истребительской»!

Эти слова, обращенные к поручнику Подгурскому, разрядили обстановку. Довольно сдержанные при моих расспросах об их собственных переживаниях и приключениях, летчики, вспомнив о своем бывшем командире, заговорили все разом.

Из их хаотических высказываний я узнал, каким человеком был подполковник Иван Талдыкин.

Я понял, что он безраздельно завладел их [73] сердцами, завладел так, как это только может сделать человек с твердым характером и большой силой убежденности. Это был умный человек, а его врожденная доброта великолепно сочеталась с решительностью и талантом командира, справедливого и чуткого.

Он не выносил подхалимов. Был взыскательным. Иногда даже требовал от своих подчиненных самопожертвования при выполнении особо важных боевых заданий. Когда было нужно, первым без колебаний шел на опасность. Действовал при этом трезво, без излишней бравады, выполняя всегда одну заповедь: не бросаться жизнью тех, кто называл его между собой Батькой.

Он знал достоинства и недостатки каждого. Провинившегося наказывал по-своему: отстранял на несколько дней от боевых вылетов. Он знал, что такое наказание очень тяжело для настоящего летчика, потому что сам был настоящим летчиком. Для врага он был грозным противником: на его счету восемь сбитых вражеских самолетов.

Талдыкин очень хотел, чтобы его полк был самым лучшим. Русский по национальности и гражданин СССР, он всей душой стремился к тому, чтобы польские летчики заслужили славу самых боевых экипажей. Его и прозвали Батькой за то, что он оберегал молодых, неопытных летчиков, пока они не осваивались с боевой обстановкой и не приобретали необходимый опыт у своих старших товарищей.

Сейчас они, волнуясь, вспоминали о своем командире. От них я и узнал подробности гибели бывшего командира полка «Варшава». [74]

Это случилось 16 марта 1945 года. Часть полка уже перебазировалась на аэродром под Дебжно; остальные, менее опытные экипажи, все еще оставались в Быдгощи.

На аэродроме из-под оседающих сугробов текли говорливые ручейки, собираясь в огромные лужи, в которых отражалось хмурое небо. Земля уже подтаяла. Колеса машин врезались в землю, образуя глубокие колеи. Ночные и утренние морозы покрывали поверхность аэродрома хрустящей корочкой льда, но к полудню снова все оттаивало, и грязь черными гейзерами брызгала из-под колес самолетов. При малейшем торможении машины резко заносило в сторону.

Под порывами северного ветра туман порой рассеивался, но тут же снова сгущался, а когда ветер затихал, опускался совсем низко, и тогда видимость совершенно пропадала. Несмотря на это, подполковник Талдыкин рано утром прилетел из Быдгощи, чтобы лично руководить полетами. Поступили сведения, что под Колобжегом гитлеровцы высадили подкрепление; там упорно оборонялась крупная группировка войск, которую с моря поддерживали корабли, а с воздуха — самолеты.

В девять часов утра, несмотря на неутешительную метеосводку, была сделана попытка взлететь. Но туман был настолько густым, что видимость уменьшилась до пятидесяти метров, и вылет пришлось отложить.

Начал моросить дождь.

До полудня дежурным экипажам трижды объявлялась и трижды отменялась тревога. [75]

Наконец командир полка выслал капитана Баева на разведку погоды.

Баев вырулил на край аэродрома, взлетел, и спустя несколько секунд его «як» исчез в непроницаемой толще тумана. Казалось, самолет утонул в нем, но через минуту со стороны города послышался рокот мотора. Он усиливался и рос, пока не перешел в рев над самым аэродромом, а затем снова затих, удаляясь в сторону Полчина.

Тем временем дежурным экипажам разрешили обедать. Ели все вместе, поминутно прислушиваясь, не летит ли Баев. Дождь перестал, и свежий ветерок гнал все новые и новые волны густого тумана. Вдруг издалека стал нарастать еле уловимый звук. Но нет, это был це самолет: связной на мотоцикле с бешеной скоростью мчался по мокрому и скользкому шоссе, спеша вручить боевой приказ командира дивизии.

Талдыкин отодвинул тарелку, вскрыл пакет и вслух прочитал приказ:

«Противник высаживается под Колобжегом. Под прикрытием истребителей выслать штурмовики и уничтожить десант».

Подполковник обвел взглядом всех присутствующих и встретился с их настороженными глазами: лететь в таком тумане?..

— Майор Лисецкий! Полетите со мной, — быстро сказал Талдыкин и, сунув приказ в карман, снова вернулся к еде.

Лисецкий уже покончил с обедом и закурил. Ему показалось, что снова послышался рокот мотора. Он подошел к окну и посмотрел на небо. Беспросветной серой массой над [76] самой землей нависли сплошные тучи, густой туман окутывал аэродром. Откуда-то издалека долетало низкое басовитое жужжание, которое с каждой секундой усиливалось, становилось более высоким и наконец перешло в баритон, от которого тихонько зазвенели оконные стекла.

— Баев возвращается, — сказал майор. Самолета не было видно, но воздух весь дрожал от громкого рокота, который растворялся в пространстве, полном тумана и мягкой тишины. Летя низко вдоль железнодорожного полотна, самолет приближался, мелькая в толстой перине туч. Наконец на самом краю аэродрома он вырвался из них. Неясной тенью проскочил в сторону, сделал разворот и тут же исчез, чтобы через минуту зайти на посадку. И вот, разбрасывая в обе стороны густые брызги воды и грязи, машина запрыгала по земле.

Капитан Баев осторожно подрулил к месту стоянки и выключил мотор. Механик помог летчику выбраться из кабины и отстегнуть парашют. В это время на дорожке показался подполковник Талдыкин. Он быстрыми шагами направился к Баеву, еще издали крикнул:

— Ну как?

Баев пошел ему навстречу.

— Здесь у нас, пожалуй, хуже всего, товарищ подполковник, — сказал он, хмуро поглядывая на небо. — А за озерами можно выдержать, хотя облака идут везде низко — всего лишь двести метров.

— А дальше как? — спросил Талдыкин. [77]

— Дальше по-разному: где лучше, где хуже. Но мне кажется, что в общем погода улучшается.

Подполковник взглянул на часы. Было двадцать минут третьего.

— Вылетаем! — произнес он решительно. — Сообщите штурмовикам!

Словно стая черных чудовищных рыб в мутной стоячей воде, плыл над землей тесный строй горбатых «илов». Вот они вышли из-за леса, расчерченного просеками на равные прямоугольники, и пошли над озерами, вдоль которых вились ленты асфальтированных дорог, местами перекидывавшихся через виадуки над железнодорожными линиями.

Тучи постепенно поднимались, и раз даже солнечные лучи робко попытались пробить их монолитный слой; видимость улучшилась. Талдыкин, державшийся справа от штурмовиков, поднялся выше, а Лисецкий постепенно забирал влево, пока не наткнулся на новую толщу облаков, заставившую его поравняться с «илами».

И с этой минуты видимость снова начала резко ухудшаться. Нижняя граница облаков опустилась. Самолеты шли в облаках, и летчики, уменьшив скорость, сомкнули строй, чтобы не потерять друг друга. Прямо, в сторону Полчина, тучи клубились над самой землей, а слева ползли над лесами и плотно заполняли лесные прогалины густым непроницаемым молоком тумана. Только позади строя оставался еще узкий серый просвет. [78]

Было безрассудно пробиваться дальше, и Талдыкин без возражений подчинился решению ведущего «илов», сделавшего разворот над шоссе, едва различавшимся между первыми домиками на окраине Полчина.

Ложась в разворот, Лисецкий заметил под крылом мелькнувшую в тумане стрельчатую башню костела и стал с напряжением всматриваться вниз. Он почти инстинктивно угадывал рельеф местности по еле заметным деталям, время от времени показывавшимся перед ним и тут же исчезавшим в молочной пелене тумана. Взглянув на компас, он убедился в правильности курса, затем оглянулся, чтобы сосчитать штурмовики.

Они шли вплотную, крыло к крылу. За ними, чуть позади и ниже, отдаляясь, летел Талдыкин.

Тем временем свободный от облаков коридор еще больше вытянулся и сузился. Это мглистое отверстие, почти не отличавшееся от окружавшего строй серого тумана, расплывалось, и наконец непроницаемый мрак охватил их со всех сторон. В ту же секунду майор Лисецкий услышал в наушниках голос Талдыкина и оглянулся.

— Где ты? — спрашивал подполковник. — Видишь меня?

Лисецкий ответил утвердительно, а заметив, что командир уже не отдаляется от строя и даже опережает его, добавил:

— Вы летите правильно. Я иду левее и чуть ниже штурмовиков.

Талдыкин буркнул что-то неразборчивое. Лисецкий воспринял это как крепкое словцо [79] в адрес погоды. И только когда «як» подполковника вошел в левый разворот и начал заходить под штурмовики, он понял, что командир не видит их и даже не предполагает, что они летят тут же за ним и выше. Лисецкий хотел его предупредить, но... не успел. Талдыкин повернул круче, и их машины чуть не столкнулись. В последние доли секунды Талдыкин заметил это и резко рванул вверх. Это его и погубило. Спасая майора, он потерял скорость, самолет резко задрал нос, вильнул хвостом и, перевернувшись через крыло, сорвался в штопор.

Талдыкин, опытный летчик, наверное, сразу понял нависшую над ним смертельную опасность. Чтобы выровнять самолет, надо было набрать скорость. Но до земли оставалось слишком мало — всего лишь около ста метров. Слишком мало, чтобы разогнать машину. Все же подполковник как-то умудрился вывести падающий самолет между высокой железнодорожной насыпью я каким-то земляным валом туда, где еще можно было выиграть несколько метров, необходимых для выравнивания машины. Но, увы! Было уже слишком поздно... Винт полоснул по земле, вырвал комья грунта, мотор сорвался с рамы и зарылся в землю, крылья отлетели в сторону, а фюзеляж треснул и перевернулся на спину. Выброшенного из кабины летчика нашли в нескольких десятках метров от места падения самолета. [80]