Ловушка под Науэном

Нас собралось несколько летчиков. Когда я спросил, испытал ли кто-нибудь из них смертельную опасность, капитан Хромы взглянул на меня так, словно хотел пронзить насквозь. Я уже привык к этим взглядам и не особенно реагировал на них. И на этот раз, задавая свой довольно-таки банальный вопрос, типичный для газетчиков, пишущих затем всякий вздор о «неустрашимой отваге в смертельном бою», я заранее предвидел, что встречусь со сверлящим взглядом насмешливых зеленых глаз капитана Хромы.

Я тут же начал рассказывать об одном из своих полетов, во время которого мне действительно пришлось немало пережить. Я думал, так мне будет легче выудить у ребят больше подробностей. Хитрость удалась: я нашел нужный тон, и каждому из присутствующих захотелось поделиться воспоминаниями.

Меньше всего я ожидал, что первым на эту уловку «клюнет» подпоручник Сушек. Мне он всегда казался робким и молчаливым. К тому [60] времени, когда на его счету было уже двадцать пять боевых вылетов и четыре воздушных боя, ему не исполнилось еще двадцати трех лет. Это был высокий, крепкий и, очевидно, очень сильный человек с русыми волосами и добродушными голубыми глазами. Он производил впечатление расторопного и отважного, но замкнутого парня, привычного к тяжелому труду пахаря или лесоруба. Подпоручник Сушек говорил с заметным русским акцентом, и в этом не было ничего удивительного: поляк по национальности, он родился и вырос в Советском Союзе.

О том, что с ним произошло во время боев на Висле, Сушек рассказал буквально в нескольких словах. Снаряд попал в картер мотора его самолета. Это случилось в тот момент, когда Сушек, обстреляв немецкие танки, атаковавшие позиции повстанцев, взмыл вверх над крышами пылающих домов Варшавы. Резкий толчок вырвал у него из рук ручку управления, и самолет, завихляв, начал отклоняться от курса. Сушек был уверен, что снаряд повредил рулевое управление. Он сразу понял, что спасения нет, так как от земли его отделяло всего каких-то двести метров и он не смог бы даже воспользоваться парашютом. Сушек все же инстинктивно схватился за ручку и потянул ее на себя, и — о чудо! — самолет возвратился в прежнее положение и пошел вверх... Значит, рулевое управление цело!

Подпоручник посмотрел на приборы: обороты нормальные, только температура масла немного выше обычной, уровень горючего... [61]

Давление масла! Здесь было что-то не в порядке: стрелка прибора замерла на нуле. Летчик был так поглощен своими наблюдениями, что не обращал внимания на рвущиеся вокруг снаряды. Мотор сильно дымил. Машина отяжелела и теряла скорость. Сушек теперь летел прямо к Висле, каждую минуту ожидая, что мотор вот-вот заглохнет.

И действительно, над самой серединой реки мотор будто поперхнулся. Зловещая тишина окружила летчика. Он едва перетянул через Ваверский лес и, не выпуская шасси, чтобы предупредить опрокидывание, посадил «як» на брюхо на картофельном поле возле какого-то шоссе.

— Такого страха, как тогда, я еще никогда не испытывал. Вот и все, — произнес Сушек своим приятным и мелодичным голосом.

— Я тоже натерпелся страху, когда мы потеряли Ли-два, — сказал поручник Подгурский. — Подумайте только: Ли-два со всеми механиками полка! Вы знаете, — обратился он ко мне, — мы, меняя аэродром, обычно перевозили весь технический состав по воздуху. Прилетал Ли-два. В него, как сельдей в бочку, напихивали наших механиков, и айда на новое место под заботливым присмотром пары «яков».

В тот день мы перебазировались из Барнувко в Штейнбек, расположенный на северо-востоке от Берлина и на юг от канала Финов, за Одером. Всего каких-нибудь шестьдесят километров. Мы вместе с поручником Лобецким должны были сопровождать Ли-два — эту неуклюжую громадину, беззащитную и [62] беспомощную, как отбившийся от стада теленок в лесу среди волков.

Из Барнувко мы в течение девяти дней летали на разведку северного района Берлина, Эберсвальде, Финова, Ангермюнде и Врицена. Маршрут этот мы знали на память и, как нам казалось, всегда могли попасть, куда нам было нужно.

Ну и, конечно, попали. Но только без Ли-два. Он потерялся в тумане над Одером. Мы здорово переживали. Аэродром рано или поздно мы все равно бы нашли, а вот наши механики — найдутся ли они?

С самого первого дня, как полк вылетел на фронт, у нас не было ни одного случая, чтобы хоть один самолет, который мы охраняли, погиб по нашей вине. А теперь... Мысленно я уже представлял, что покрытый позором бездействующий полк снят с фронта, а я стою перед военным трибуналом.

Прежде всего мы начали искать аэродром. Вскоре Лобецкий заметил его на краю леса у перекрестка шоссе с проселочной дорогой. Но теперь ни один из нас не был уверен, что это именно Штейнбекский аэродром, а не какой-нибудь другой. Во всяком случае, нашего подопечного на нем не было...

Мы решили лететь на север, до канала: Ли-два мог заблудиться там в тумане и стать легкой добычей немецких истребителей. Однако до канала Финов мы вместе не долетели. У Лобецкого забарахлил мотор... Признаться, я ему завидовал: теперь вся ответственность ложилась на меня, он же повернул обратно, [63] чтобы приземлиться на Штейнбекском аэродроме.

С самыми мрачными мыслями я продолжал поиски. Теперь уже один. Миновав Бад-Фрейенвальде и Одерберг, я углубился вдоль Одера почти до Шведта и, благополучно избежав встречи с прошедшими на несколько сот метров выше меня двумя «мессершмиттами», взял курс на Эберсвальде. Что же случилось с Ли-два?

Измученный тревогой, я искал самолет и в воздухе и на земле. Но он как в воду канул. Перед Эберсвальде я увидел, что с аэродрома в воздух поднялись три звена фашистских самолетов. До сих пор не могу понять, почему они меня не заметили. Я был тогда в таком отчаянии, что чуть было не бросился на них, чтобы, как говорится, «дорого продать свою жизнь», раз и навсегда покончив с мучившей меня тревогой. Но я удержался от искушения и на бреющем полете пошел над каналом, увертываясь от огня немецких зениток.

Я, словно гончая, еще раз обшарил всю местность до самого Одера. С еле теплившейся надеждой, что застану Ли-два в Барнувко, я взял курс на аэродром. Но и эта надежда погасла: вчерашняя наша база была пуста и почти безлюдна. На ней осталась только охрана. Очевидно, наши самолеты уже все вылетели в Штейнбек...

Я был настолько удручен, что чуть было не забыл выпустить шасси. Еще не хватало разбить самолет!.. Однако я вовремя спохватился и приземлился нормально. Я спросил, [64] не появлялся ли после нашего вылета Ли-два? Нет, не появлялся. Теперь я окончательно перестал тешить себя надеждой. Пока мне заправляли самолет, я еще раз посмотрел по карте маршрут нашего полета и убедился, что Лобецкий не ошибался относительно местонахождения Штейнбека; но меня это отнюдь не привело в восторг: там ведь не было Ли-два. Я полетел на новый аэродром с таким ощущением, будто спешил на собственные похороны. Миновав Одер, две железные дороги и лес, я снова увидел аэродром. Все «яки» уже были на стоянке, за ними неровной линией темнели штурмовики, а в самом конце их раскорячился злополучный Ли-два! Я очень торопился приземлиться. Надежда боролась во мне с сомнением и неуверенностью: а вдруг это не тот...

— Но это был тот, — вставил поручник Човницкий. — А в общем, дело было простое и ясное как...

— Как божий день, — перебил кто-то. — Надо только, браток, всегда думать головой...

— Техника, как и математика, любит цифирь. Надо уметь считать, — заявил О'Брайен.

Подгурский покачал головой.

— Да, считать надо уметь, — согласился он с улыбкой. — У нас скорость была в два раза большая, чем у Ли-два, и вдобавок летчик Ли-два действительно немного блуждал в тумане и прилетел в Штейнбек несколькими минутами позже Лобецкого. Так или иначе, он шел без прикрытия, и первый же «мессершмитт» мог бы расстрелять его в упор... Именно поэтому наш командир очень сурово меня наказал: [65] на три дня отстранил от боевых вылетов! Вообще-то, три дня — это пустяк, но три дня околачиваться на аэродроме, когда другие летают — это страшно много. Помню, что полк за это время сделал сто один вылет. А я... — Он тяжело вздохнул.

Воцарилась тишина. Я поглядывал на лица летчиков в поисках новой «жертвы». Взглянув на капитана Хромы, я вспомнил, что накануне, разговаривая со мной, он упомянул о пробоине в крыле, полученной во время разведки над северной частью Берлина.

Безусловно, ему тогда грозила серьезная опасность. Он увидел вспышку, пламя разрыва и отваливающиеся куски обшивки левой плоскости. Самолет подбросило вверх, взрывная волна сбила машину с курса, и она резко накренилась влево, в сторону покалеченного взрывом крыла. Капитан выровнял самолет с помощью элеронов и, рассчитав, что на большой скорости он еще сможет некоторое время удерживать «як» от непроизвольного крена, повернул в сторону аэродрома.

Несмотря на то что мотор работал на полных оборотах, Хромы сумел выжать из поврежденного «яка» всего лишь 300 километров в час, а до Барнувко оставалось около ста километров. Уже на полпути у него онемели руки от нечеловеческого напряжения. Капитан хотел было приземлиться на первом попавшемся поле, чтобы избавиться от судорожного напряжения мышц. Но он знал, что это окончательно угробит «як». И, стиснув зубы, он летел дальше до самого Одера, подгоняемый огнем вражеских зениток. [66]

Наконец, еще издали, Хромы увидел знакомый лес, среди которого спряталось Барнувко. С большим трудом зашел против ветра и попробовал убрать газ, но из-за завихрений в большой дыре левой плоскости самолет чуть не сорвался в штопор. И летчик снова вынужден был увеличить обороты и еще дважды заходить на посадку, пока наконец не приземлился.

Капитан Хромы сказал мне тогда, что до сих пор не понимает, каким чудом ему удалось тогда приземлиться. Не трудно представить, что он пережил, прежде чем вылез из кабины совершенно обессиленный.

Я смотрел на него и думал, было ли это происшествие самым трудным для него испытанием на фронте. Как бы читая мои мысли, он покачал головой и сказал:

— Знаете, эта пробоина, полученная мною над Берлином, была действительно большой неприятностью. Даже сегодня, вспоминая об этом, я все еще ощущаю судорогу в руках. Но только, как мне кажется, самое худшее, что мне пришлось пережить, случилось под Науэном.

Мы тогда вдвоем с Калиновским возвращались из разведки над Большим каналом. Мы побывали над Ратеновом на реке Хафель. Это примерно в ста семидесяти километрах от Барнувко. Поэтому после выполнения задания нам пришлось сесть уже на новом аэродроме возле Штейнбека, значительно ближе к Берлину. Зенитная артиллерия под Ратеновом встретила нас довольно «удачными» залпами: снаряды ушли почти на километр в сторону. [67] Мы отметили на карте баржи и суда, стоявшие в порту и на канале, и повернули на восток. Науэн, большой железнодорожный узел, также расположен на этом канале, в сорока километрах от Ратенова и на северо-запад от Берлина.

Как вы знаете сами, в то время гитлеровцы очень плотно перекрывали патрулями воздушное пространство над своей территорией. И вот там, над Науэном, из облаков, на нас внезапно свалились двенадцать «мессершмиттов» и тут же пошли в атаку. Калиновский заметил их и сразу устремился вверх. Я услышал, как он бросил мне по радио: «Уходи в облака!» В ту же минуту я заметил первую четверку «мессершмиттов». Я как-то сумел нырнуть под них, но все было напрасно: вторая четверка свалилась на меня сверху и, хочешь не хочешь, я один должен был принять бой.

Сначала я подумал, что теперь мне конец. Но тут же сказал себе, что если не избавлюсь от таких мыслей, то погибну. Я взял себя в руки и решил драться. Должен вам сознаться, что к такому решению было очень трудно прийти. Ведь со всех сторон меня клевали «мессершмитты». И только когда один из них попал на прицел, я вдруг решил, что вырвусь отсюда, вырвусь во что бы то ни стало, а может, даже и собью хоть одного фашиста. Но эта бодрящая мысль очень скоро меня оставила. Только я нажал на гашетки, как один из фашистских самолетов повис у меня на хвосте, а второй сбоку начал дырявить корпус моего «яка»... Я съежился, стараясь превратиться в комок, хотя прекрасно понимал, [68] что это не поможет. На мое счастье, им всем очень хотелось меня прикончить, и поэтому они скопом бросились на меня и только мешали друг другу. Они все вместе ринулись за мной вниз, когда я вошел в крутое пике, а затем неожиданно взвился свечой вверх и скрылся в облаках. Если бы хоть один из них остался наверху и поджидал меня там, мне сегодня не пришлось бы с вами беседовать.

Представляю себе, как они были взбешены. Я почувствовал себя в безопасности и с облегчением вздохнул. Потом я выскочил из облаков вверх, как пробка из воды, и... увидел четыре «мессершмитта».

Меня словно кнутом подстегнуло. Инстинктивно я нажал на гашетки, дал по самолетам короткую очередь и, не дожидаясь ответа, снова нырнул в спасительные облака. Там я постепенно пришел в себя, но уже не чувствовал прежней уверенности: теперь немцы стерегли меня и сверху и снизу.

Я решил как можно дольше не вылезать из облаков и по приборам лететь на восток. Но, взглянув на приборы, я увидел, что указатель крена не работает: шарик замер в левом крайнем углу шкалы, совершенно не реагируя на резкие движения рулем.

Уже через минуту я перестал ориентироваться. Мне казалось, что я скольжу на правое крыло, и поэтому я скользил влево, сбиваясь при этом с курса. В конце концов я вывалился из облаков и снова увидел ровный ряд четверки «мессершмиттов». До того как они открыли по мне огонь, я успел снова спрятаться в облака, однако остатки самообладания [69] покинули меня теперь окончательно. Я еще дважды делал попытку оторваться от фашистов, но каждый раз находил их сбоку или сзади. Две четверки подстерегали меня чуть ниже облаков; третья, очевидно, прочесывала даже облака, чтобы выкурить меня оттуда, или же находилась выше. Я не мог дольше чем минуту лететь вслепую, и каждый раз совершал все большие ошибки в оценке положения самолета.

Меня охватила тревога, и, что скрывать, липкий страх пополз по спине, мокрой от пота. Голова разламывалась, в висках стучало, и боль, словно тонкие иглы, пронизывала мозг. Перед выходом из облаков во мне пробуждалась надежда, что «мессершмиттов» уже нет, и каждый раз я ужасался, видя, что они идут прямо на меня. Так я медленно, но упорно продвигался к востоку, а фашисты стерегли меня, готовые к атаке и уверенные, что я все равно от них не уйду.

Я тоже знал, что рано или поздно они меня перехватят; горючее кончалось, а у них его определенно было больше. Тогда я решился на крайность: войдя в облака, развернулся на сто восемьдесят градусов и взял курс на запад, стараясь выдержать это направление как можно дольше. Это была отчаянная попытка: я отдалялся и от аэродрома и от линии фронта. При вынужденной посадке я наверняка попал бы в плен! Но это был последний, хотя и небольшой шанс на спасение.

Я летел в толще облаков, ничего не видя и не реагируя на обманчивые крены машины, и только все время всматривался в компас [70] и указатель скорости. Летел минуту... две... четыре. Мне казалось, что я иду к земле, но скорость нисколько не возросла.

Наконец я решился еще раз пробиться вниз. Вата побелела, рассеялась и осталась позади, а вместо нее подо мной затемнела земля.

Я огляделся. Я не представлял себе, где находился. Попытался сориентироваться по карте, но вынужден был оставить это занятие: мое внимание слишком было поглощено наблюдением за тем, чтобы не быть застигнутым врасплох вражескими истребителями. Лег курсом на северо-восток, потом на восток и через полчаса увидел Одер.

Приземлился без капли бензина на одном из советских аэродромов, где мне заправили машину горючим. Вечером прилетел в Штейнбек. Я успел в самый раз, чтобы принять участие в поминках, устроенных по мне товарищами. Меня «похоронил» Калиновский. Он видел, как я пикировал до самой земли... Он решил, что это конец... Тем более что в тот момент он сам ввязался в схватку над облаками и еле-еле ушел от одного особенно назойливого истребителя, гнавшегося за ним до самого Одера. — Этими словами Хромы закончил свой рассказ. После минутного молчания капитан, повернувшись ко мне, решительно сказал:

— Ну, на сегодня, кажется, хватит... [71]