Капитан Матвеев

Если бы по внешности человека можно было судить о его профессии, я бы никогда не подумал, что капитан Хромы — летчик. Да, внешность часто бывает обманчива...

Капитан Хромы — щуплый, медлительный, малоразговорчивый человек, с бледным продолговатым лицом, на котором четко выделяются глаза. У него были какие-то удивительные глаза зеленоватого цвета. Они холодно смотрели из-под светлых бровей, между которыми, на гладком лбу, иногда залегала резкая морщинка. Эти глаза, угрюмые и упрямые, будто скрывали в своей только с виду ясной глубине какие-то непонятные для меня мысли. Это были глаза строгого судьи, под чьим пристальным взглядом никак не скроешь правды и не увильнешь от прямого, недвусмысленного ответа на столь же прямой и недвусмысленный вопрос. Казалось, взгляд капитана пронизывает насквозь, что этот офицер, еще такой молодой, знает о своем собеседнике намного больше, чем тот о нем; казалось, он разгадывает самые сокровенные [47] мысли и желания каждого, с кем сталкивается, сохраняя при этом полную невозмутимость на своем серьезном и бледном лице, лице загадочного сфинкса.

Конечно, все, что я пишу о капитане Хромы и о других летчиках полка «Варшава», основано на моих личных впечатлениях. Вполне вероятно, что кто-нибудь другой заметил бы в этих людях совершенно иные черты, увидел бы их совершенно другими, не похожими на тех, какими видел их я. Мне стоило большого труда воспроизвести на основании их скупых рассказов несколько страниц боевого пути полка.

Капитан Хромы оказался для меня особенно трудным человеком. Я пытался вытянуть из него нечто большее, чем скупое перечисление фактов. Не знаю, были ли у него какие-нибудь личные, счеты с гитлеровцами, однако из его сухих ответов я смог заключить, что в нем клокотала лютая ненависть к ним. У меня создалось впечатление, будто несколько лет ожидания активной борьбы с врагом были для него сплошной полосой страданий, что он очень глубоко переживал годы оккупации Польши, годы отчаяния.

Однажды, пристально посмотрев мне в глаза, он сказал:

— Эта война была для меня слишком короткой. Я ничего не успел.

Такое заявление показалось мне почти кощунственным: война была для него слишком короткой?!

Я сразу же усомнился в зрелости, глубине его переживаний, ясности и серьезности его [48] суждений. Стало быть, под личиной благородства в нем скрывается душа профессионального солдафона, для которого война — это прежде всего подвиги, личная слава, а ужасы войны и людские страдания — дело второстепенное, безразличное... Выходит, я очень ошибся, переоценив достоинства этого странного человека...

Я посмотрел в его зеленые глаза, которые вдруг показались мне жестокими и блеклыми, совсем как у безумца или преступника. И вдруг я увидел в них усмешку! Это окончательно сбило меня с толку.

— Как же так? — начал я неуверенно. — Вы считаете...

Но он прервал меня, не дав мне договорить.

— Нет, вы меня плохо поняли и напрасно возмущаетесь. Я, как и все, радовался дню нашей победы. И никогда не помышлял о том, чтобы война затянулась. Просто мы слишком поздно вступили в нее — только осенью сорок четвертого года. Поэтому она и была для меня слишком короткой. Но что ж, теперь уж ничем не поможешь, — добавил он и замолчал.

— Ну, а вы? — спросил я, воспользовавшись паузой.

— А что там я! — ответил он. — Я был тогда еще зеленым юнцом, и Матвеев приучал меня к «настоящему обстрелу». «Тебе это пригодится, браток! — бывало говорил он мне после такой бани. — Это только тренировка, а когда попадешь в настоящий переплет, тогда сам черт тебе не будет страшен. И стрелять научишься по-настоящему». Когда он, не [49] колеблясь ни минуты, бросался в самое пекло, меня пробирала дрожь и небо казалось с овчинку.

Он погиб. Ну что ж, если так воевать — погибнуть не трудно. Однако мне кажется, что любой другой на его месте не сделал бы и половины того, что сделал он. Матвееву чертовски везло. Я не помню, чтобы он когда-нибудь вернулся с задания на серьезно поврежденной машине. Все ожидали, что когда-нибудь это случится. Но никто из нас не думал, что его смерть будет такой обычной.

Я не понимал, что капитан подразумевает под «обычной смертью», и, не желая его перебивать, ждал, что он сам мне все объяснит. Он же, нахмурив брови, на минуту задумался и, как мне казалось, подыскивал нужные слова, чтобы более четко выразить свою мысль. Но я ошибся. Он заговорил совсем о другом:

— Знаете, я его очень любил... — и тут же умолк.

Эта лаконичная фраза как-то особенно подействовала на меня. Может быть, потому, что она была произнесена тем же сухим и деловым тоном, каким он говорил обо всем, что касалось его самого.

О других он рассказывал гораздо охотнее.

— Некоторые из нас давно предвидели неминуемую гибель капитана Матвеева, — начал Хромы однажды. — Кто хоть раз вылетел с ним на задание, ожидал этого несчастья с минуты на минуту. Дело в том, что Олег Матвеев становился просто неистовым, как только ему выпадала возможность атаковать эшелон, колонну автомашин, танков или обстрелять позиции [50] противника. И если такой случай не представлялся, он искал его до тех пор, пока не находил. А найдя — беспощадно поливал врага свинцовым дождем из пушек и пулеметов с предельно близкого расстояния.

Я был свидетелем его девятикратной атаки нескольких паровозов, стоявших на запасных путях на станции Радом.

Все зенитки, которые были в районе станции, минут пятнадцать били по нашим самолетам, но Матвеев не замечал этого до тех пор, пока не изрешетил паровозы. Из продырявленных котлов белыми султанами вырывались струи горячего пара, а Матвеев еще раз ястребом ринулся сверху на здание станции, молнией пронесся над ним, выпустив последние снаряды в окна вокзала, битком набитого гитлеровцами. Думаете, на его машине была хоть одна царапина?! Ни одной!

Вдруг Хромы посмотрел на меня так пристально, словно пытался разгадать, может ли довериться мне. Не знаю, в мою ли пользу сделал он выводы, но в тот момент я чувствовал себя в роли пассажира-контрабандиста, которого привели в таможню и просветили рентгеновскими лучами. А выражение зеленых глаз капитана оставалось при этом таким же безразличным и мрачным. Через минуту он заговорил уже о другом, отведя от меня свой пронизывающий взгляд.

В сентябре 1944 года звено получило задачу сфотографировать укрепления противника за Вислой. В этом необычайно рискованном предприятии — гитлеровцы организовали здесь очень сильную противовоздушную оборону [51] — кроме Хромы и Матвеева участвовали поручник Калиновский и хорунжий Козак.

От результатов выполнения задания мог зависеть успех подготовленного наступления. Поэтому его и поручили звену капитана Матвеева.

На задание вылетали двумя парами — командир эвена с капитаном Хромы и поручник Калиновский с хорунжим Козаком. Матвеев и Калиновский производили фотосъемку; Хромы и Козак прикрывали их. Каждый такой вылет продолжался около полутора часов, что при адском огне с земли было пределом человеческой выносливости.

— Порою мне казалось, что некоторые участки мы никогда не сможем сфотографировать, — продолжал рассказывать Хромы, время от времени поглядывая на меня. — Матвеев летел по прямой, которую намечал себе по нескольким ориентирам на местности. Я же, следуя за ним немного выше, высматривал, откуда бьют зенитки. Обычно они били отовсюду. Мне нельзя было его отвлекать, но, стиснув зубы, я все же почти поминутно бросал ему: «Вперед, прямо», хотя сам все время маневрировал, уклоняясь от обстрела.

— Разумеется, — заметил я, — вы были ведомым и не могли лететь как по ниточке. Вам совсем не нужно было подвергать себя такой опасности.

Он уставился на меня, пытаясь понять мои мысли, и в течение минуты взвешивал свой ответ.

— Безусловно, — сказал он наконец. — Но, видите ли, это не совсем приятно. [52]

— Что? — опросил я.

— Вот так маневрировать своим самолетом, в то время как твой товарищ вынужден лететь без малейшего отклонения от курса. И только когда опасность быть сбитым становилась для Матвеева угрожающей, я кричал ему по радио: «Отойди вправо!». Он тут же разворотом ускользал от обстрела, теряя или набирая высоту. Развернувшись, снова возвращался на прежнее место и продолжал фотографировать. И опять немецкие зенитки открывали по нему бешеный огонь. И я снова должен был предупреждать его. И он снова уходил в сторону и снова возвращался, чтобы сфотографировать, рискуя жизнью, еще две или три сотни метров тщательно прикрываемой местности.

Особенно плотный заградительный огонь мы встречали у Пясечно, Варшавы и Модлина.

В Белянском лесу у фашистов находились склады боеприпасов, а в Модлине — аэродром, имевший сильную противовоздушную оборону. Там стояли и танки, которые также вели огонь по самолетам. Три стены заградительного огня на подступах к Варшаве представляли собой как бы железную ограду двухкилометровой высоты. Пробраться через нее было совершенно невозможно. Снаряды рвались повсюду. Казалось, над землей не осталось и ста кубических метров воздуха, которые каждую секунду не пронизывали бы пулеметные очереди или рвущиеся снаряды. А в ответ на этот беспрерывный огонь Матвеев мог только нажать на кнопку аэрофотоаппарата [53] или сманеврировать, когда это пекло становилось невыносимым. Но ни то, ни другое не давало даже минутной разрядки, какую испытываешь в подобных условиях, когда сбрасываешь бомбы, выпускаешь реактивные снаряды или нажимаешь на гашетку. Тогда между летчиком и зенитчиками врага начинается поединок, в котором шансы обеих сторон выравниваются: тебя могут сбить, но и ты сеешь среди врагов смерть. А когда фотографируешь — уклоняешься от борьбы, да еще в таких невыгодных условиях. Ведь каждый маневр — это и вынужденное прекращение выполнения задания, и потеря времени, необходимого для возвращения к той точке, откуда должна продолжаться съемка. Постоянное сознание того, что ты — беззащитная мишень, на которую враг безнаказанно обрушивает огонь всех своих зенитных средств, сознание, что нельзя ему ответить, действует угнетающе на нервы летчика. Это риск без реванша. Ты не противник, ты всего лишь загнанный зверь. А задание из борьбы превращается в игру со слишком неравными шансами. Игра... — медленно произнес Хромы, вперив в меня неподвижный взгляд. — Да, это игра, и каких только уловок она не требует! Я кивнул, а капитан продолжал рассказывать. Некоторые участки местности они вынуждены были фотографировать по нескольку раз. Летчики использовали облака, чтобы внезапно появиться из-за них над самым недоступным объектом, в течение нескольких секунд произвести фотографирование, а затем снова уйти в облака; они заходили с запада, [54] откуда гитлеровцы их не ждали, и, преследуемые торопливыми залпами, добывали еще несколько метров или даже десятков сантиметров драгоценной пленки. Так постепенно рождалась карта вражеских укреплений на Висле.

Погода не всегда благоприятствовала летчикам, и снимки нередко получались недостаточно четкими. Поэтому время от времени приходилось совершать вылеты для визуального наблюдения над Варшавой, Гродзиском и Сохачевом. Ходили бреющим полетом и, проносясь низко над землей, не раз пользовались случаем, чтобы расправиться с батареями, особенно досадившими летчикам в предыдущие вылеты, когда они чувствовали себя беззащитными и, словно зайцы, вынуждены были петлять и выкручиваться, уходя от смертельной опасности.

Наконец это трудное задание осталось позади. В январе 1945 года все стали свидетелями молниеносного удара советских войск и частей 1-й Польской армии по укреплениям врага на левом берегу Вислы. Под натиском наступающих войск оборона гитлеровцев трещала и рушилась. Наверное, не раз выручала их та карта, ради которой Матвеев и его товарищи рисковали жизнью.

Теперь и они наконец могли окончательно расквитаться с вражескими зенитками. Летчики на память знали, где находятся огневые позиции зенитных батарей. Знали, откуда подойти и как увернуться от снарядов этих проклятых батарей. [55]

Теперь самолеты нападали и на колонны танков и пехоты, и на железнодорожные эшелоны, и на переправы, и даже на автомашины, не встречая в воздухе почти никакого сопротивления фашистских истребителей.

Позже полк получил новую задачу и перебазировался на освобожденный аэродром в Быдгощи. Отсюда он вел разведку над Дебжно, Вежховом, Злоценцем, Чаплинком и Пилой. Там, под Пилой, и погиб Матвеев...

Капитан Хромы произнес последние слова обычным суховатым тоном, словно нехотя выдавливая их из себя. Он умолк и, встретив мой взгляд, посмотрел на меня в упор. Я выдержал и эту паузу, и этот взгляд, напрасно стараясь отгадать, что же он думает обо мне.

— Кто бы мог подумать, что он погибнет так обычно! — с горечью произнес капитан. — Такой выдающийся ас! Но задание было самым обыкновенным, поэтому гибель Матвеева поразила нас всех своей нелепой случайностью. Такая смерть могла, знаете ли, встретить любого летчика.

Он снова умолк, я тоже молчал. В душе я не мог согласиться с капитаном, что выдающиеся летчики должны погибать необычной смертью. Я подумал только, что капитал Хромы действительно очень любил своего командира, если считал, что и смерть его должна быть героической.

Спустя минуту капитан заговорил снова и уже больше ни разу не взглянул на меня. Казалось, он пришел к выводу, что ничего [56] особенного не произойдет, если я узнаю более подробно о некоторых обстоятельствах гибели Матвеева.

Капитан Матвеев поднялся с аэродрома в Быдгощи. Был холодный, пасмурный, ветреный день. С запада тянулись хмурые тучи, и под их низким оводом пара «яков» летела на разведку в район Дебжно.

Летели над густой сетью дорог, над озерами, соединенными речушками и каналами, исчезавшими в большом лесном массиве, который тянулся далеко на юг, до самой Варты. К северу и востоку лес, перерезанный шоссейными и железными дорогами, огибал Хойнице и соединялся с Тухольской пущей.

Здесь сосредоточивались войска противника, спешно подтягиваемые из глубины Германии и даже с Западного фронта. Об этом свидетельствовало движение автоколонн и скопление эшелонов на железнодорожных станциях. Для Матвеева этих признаков было вполне достаточно, чтобы сориентироваться в обстановке. Он свернул на север, в сторону Ястрове, затем развернулся, сделал круг над станцией Валч и пошел назад, на юго-восток, прямо на Пилу.

По пути он, очевидно, как всегда, время от времени поглядывал на карту, мысленно готовясь к сжатому и точному докладу о результатах разведки. У него была великолепная память и важный для разведчика опыт в «выуживании» из местности всех деталей, имеющих военное значение. Он мог без труда связать их логически и отметить в них самую [57] суть, часто незаметную для менее опытного летчика.

И как всегда, проанализировав свои наблюдения, он перестал о них думать. Его теперь интересовали только ожесточенные бои, разгоревшиеся на рассвете в лесах под Пилой. Там яростно оборонялись отборные гитлеровские части, окруженные советскими войсками. Матвеев миновал железную дорогу, уходящую в сторону Щецинка, и перешел на бреющий полет. Его ведомый остался далеко позади и летел много выше. Поэтому он хорошо видел, как его командир снизился почти к самым крышам домов, чтобы обстрелять позиции батарей противника на окраине города.

Летчик, естественно, пикировал за Матвеевым и тоже стрелял, но, когда гитлеровцы неожиданно направили огонь прямо на них, не выдержал и взмыл вверх, чтобы выйти из-под обстрела. Матвеев же, наоборот, с еще большим неистовством продолжал атаковать, словно веря, что в него ни одна пуля не попадет. Так они несколько раз разворачивались, атакуя то зенитки на окраине города, то аэродром, на котором еще находилось несколько самолетов. Вдруг во время одного из заходов снаряд зенитки пробил левое крыло самолета Матвеева. Снаряд взорвался у самой кабины, и машина перевернулась на спину. Было заметно, что летчик старается выправить машину, но он, по-видимому, сам был тяжело ранен. Самолет перестал слушаться руля, вошел в штопор и упал между зданиями. [58]

— Почти в ту же самую минуту наши части двинулись в последнюю атаку на Пилу, — рассказывал капитан Хромы ровным, бесстрастным голосом. — Через полчаса город был взят. Матвеева нашли там же, где он упал, сбитый зенитками. Да, — тем же тоном добавил Хромы, — да... Я очень его любил. [59]