Хиросима
1 августа 1945 года. Я вернулся из разведывательного полета над Мацуэ и узнал, что кто-то приходил ко мне.
— Тебя хотела видеть твоя сестра, — сообщил мне дежурный сержант. — Извини, мы не могли позволить ей остаться. Ты же знаешь, гражданских запрещено пускать на базу.
Я кивнул.
— Она оставила тебе вот это, — сказал сержант.
Поблагодарив его, я направился в свою казарму с конвертом и крошечной посылкой в руках. Сев на койку, я распечатал конверт.
«Ясуо-саи, мы получили твое письмо и были очень рады. Это же первая весточка за несколько месяцев. Мы не знали, что с тобой. Но теперь мы обрадовались, когда узнали, что ты снова рядом, хотя мы и не можем повидаться.Как мы гордимся тобой, Ясуо-сан! Мы знаем, что ты принес много славы своему императору, родине и семье. Я люблю тебя за это, братик, за твою смелость. Но все же больше за то, что ты [246] есть, за то, что мы так много значим друг для друга. Я говорю не только за себя, но и за папу, маму и братьев. Куда бы ты ни направился, что бы ты ни делал, наша любовь всегда с тобой. Каждый день я молюсь за тебя. Долго, долго молюсь в сердце Всевышнему. Твоя сестра Томика».
Снова и снова я перечитывал эти слова, и огромная тоска, словно морские волны, нахлынула на меня. Если бы я мог увидеть сестру... Если бы я мог хоть разок взглянуть на Томику. Тоска немного схлынула. Нет! Так лучше! Потом я открыл маленькую посылочку, долго сидел, склонив голову, и смотрел на подарок сестры, ощущая его мягкость на ладони. Затем мои пальцы сжались. Томика прислала мне локон своих волос.
Нескончаемый день 1 августа сменился вторым. Прошло больше месяца после моей встречи с капитаном Цубаки. Невероятно! Почему до сих пор не пришел приказ? Почему? Чего они ждали?
В ночь на 3 августа я ворочался на койке. Я больше не боялся смерти. Хуже было ожидание. Последняя надежда умерла. В каком бы бедственном положении ни находилась наша страна, по моим оценкам, капитуляция не должна была случиться еще несколько месяцев. Если не будет произнесен последний приказ... Если этого не произойдет в ближайшее время, я могу легко уйти — острый нож и безболезненные порезы на запястьях. «Нет ничего почетного в смерти за потерянную идею. Ничего почетного...» Эти слова зазвучали снова так же четко, как тогда в госпитале. Нет, я больше не стану ждать и страдать за потерянную идею. Я уйду легко... чтобы избежать тяжелого [247] пути. Но нет, нет... Ведь тогда я опозорю свою семью. Черт с ней с идеей, но семью позорить нельзя. Подожди, Кувахара. Сядь и подожди. Стисни зубы. Сожми кулаки. Извергай проклятия. Моли Бога. Проклинай его, если это тебе необходимо. Но жди. Не допускай бесчестья! Не допускай бесчестья! Держись в небе, борись с врагом... Пока не придет приказ! Да, борьба сейчас — это самое лучшее. Единственное.
4 августа. Я много раз молился в тот день. А ночью рвал на себе волосы. Я знал, где лежал острый нож. Господи, пошли мне вражеский самолет. Не заставляй меня ждать здесь! Не заставляй меня ждать!
5 августа в четыре утра я вдруг сел, вытер пот со лба и начал ходить по казарме взад-вперед. Я видел вещи в совершенно ином свете. Какая разница, как погибнуть? У меня не было семьи! Все это только сон!
На улице оказалось прохладнее. Я босиком ходил вокруг казармы. Вокруг царил серый цвет. Через несколько минут я доберусь до острого ножа. Я встану на колени рядом с казармой, в темноте и прохладе. Нет, это нелепо. Нелепо после столь долгого ожидания. В какое-то мгновение я проклял весь мир. Ничто не могло заставить меня уйти, как труса. Теперь иди и ложись. Ложись опять спать, пока твои чувства снова не изменились. Ты сделаешь это, Кувахара... Как-нибудь. Подумай о чем-нибудь... О Тоёко. Нет, о ней лучше не надо. Тоёко заставит тебя вспоминать ваш последний вечер. Тогда подумай о Тацуно... и о Накамуре. Ты не был им настоящим другом. Да, чувство вины может помочь. Подумай о ком-нибудь еще. Тоёко! Нет, нет! Подумай о сестре, о матери. Да, ты же можешь вспомнить их лица... даже услышать их голоса. [248]
За час перед утренней побудкой я забылся лихорадочным сном.
И именно в тот день... получил приказ. 8 августа я должен был подняться в небо последний раз. Наконец-то для меня наступила какая-то определенность. Время пришло, и теперь напряжение спало. Я действительно хотел этого! Покой наступит через три дня. Да, я смогу прожить еще целых три дня.
На следующее утро я получил полагающийся мне двухдневный отпуск. Двухдневный отпуск! Так японская армия заботилась о своих сынах. Но я уже решил не пользоваться им. Лучше не видеть ни семью, ни друзей. Потом я еще долго все обдумывал и наконец отогнал гнетущие мысли прочь.
Утром 6 августа я пришел в штаб.
— Мой отпуск! Мне полагается отпуск?
— Гм, сейчас посмотрим... Кимура... Ха! Кувахара! Но тебя хотели вычеркнуть из списка вчера вечером, капрал... Ладно, иди, расписывайся... быстрее. Поставь вчерашнюю дату, а то мне попадет. Нет, черт возьми! Не на этой странице! Вот здесь.
— Спасибо, сержант. — Дрожащей рукой я нацарапал свою подпись, место назначения, время отбытия и прибытия.
Через несколько минут грузовик уже мчал меня в Хиросиму. Оттуда до дома совсем недалеко. Я возвращался... чтобы побыть с любимыми людьми. Мне нужно было бы знать, что тоска по дому окажется сильнее, чем я ожидал. Каким я был глупцом.
Местность очаровала меня. Я почти забыл о такой красоте. Грузовик трясся на неровной дороге. При каждом толчке мои зубы стучали, но я не обращал на это никакого внимания. Я любовался зелеными рисовыми полями, узкими каналами, [249] темными горами и почти забыл о волшебстве раннего утра. Вдруг меня охватило радостное чувство. Я понял, что два дня смогу оставаться в тихом мирном уголке. Может быть, последним в моей стране, но очень приятном. Два золотых дня. Может быть, когда они закончатся, я смогу принять смерть. Может быть, смерть, как говорят поэты, окажется сладкой, легче перышка. То перышко почему-то до сих пор оставалось у меня.
Может быть, Бог — если он существовал — облегчит мою участь. «Господи, укрепи меня! Укрепи!» Эти слова стучали в моей голове, и я обхватил ее руками. Каждый толчок грузовика сильно отдавался в ней.
Да, это сработало. Бог действительно услышал меня. Я повторял слова, и моя душа начала успокаиваться, словно ее начал ласкать теплый бриз. Два золотых дня. И потом пустота. Ничто уже не имело значения. В этих днях заключалась вся моя жизнь, и больше ни о чем думать не стоило.
Я вылез из грузовика на окраине Хиросимы в половине восьмого утра и через несколько минут остановил легковую машину. Перед тем как направиться в Ономити, я хотел навестить друга из 2-го армейского управления. Выйдя через какое-то время из машины, я посмотрел, как она с урчанием поехала дальше и растаяла вдалеке. Я пошел по улице Сиратори к управлению. Небо было слегка затянуто облаками, и даже в этот ранний час уже становилось жарковато.
Маленькие группки детей шли по улице. Счастливые малыши не осознавали, что мир менялся, что они когда-нибудь станут мужчинами и женщинами. Оставшиеся после бомбежек руины представляли для них интерес потому, что по [250] ним было здорово лазить. Особенно босиком по мягкому пеплу. Один раз я остановился купить апельсин.
Затем меня окликнула старая женщина:
— Скажи мне правду, почему в небе больше не видно японских самолетов?
Я посмотрел ей в лицо, сморщенное, как высохшее яблоко, на ее серебристые локоны. Глаза женщины еще оставались живыми.
— Скажи честно, молодой человек. — Она сгорбилась и заморгала, словно ожидая удара хлыста. Она желала этого удара.
Я осторожно положил руку ей на плечо и опустил глаза. Мне хотелось пойти с ней куда-нибудь и посидеть в тишине.
— Матушка, у нас осталось всего несколько самолетов. Скоро все кончится... и нам не нужно будет больше прятаться от бомб.
Когда я сделал шаг, рука старушки крепко вцепилась в меня.
Через несколько секунд я услышал вой сирены и почти не обратил на нее внимания, поскольку два самолета уже пролетели в небе, когда я ехал на легковой машине. Вряд ли стоило пугаться едва различимого над городом одинокого «В-29». Если бы я сидел в своем истребителе, то полетел бы на солнце, чтобы нырнуть вражеской машине под брюхо и открыть огонь. Но японских самолетов больше не существовало. «В-29» мог двигаться спокойно, как пасущееся на поляне животное.
Однако я время от времени поглядывал на него. Гудел он как-то уж слишком безмятежно. Так ровно и так глухо. Что-то...
Когда до здания управления оставалось всего полмили, от фюзеляжа самолета отделилась серебряная точка, и пилот резко набрал скорость. [251] Маленький шарик стал расти и превратился уже в бейсбольный мяч. Парашют. Что это было? Чего они хотели теперь? Сбросили очередную партию листовок? Да, пропаганда. Старая история.
Вдруг стоявшие рядом люди замолчали. Огромная разноцветная вспышка ослепила меня. Резко нахлынула горячая волна. Ослепительный свет — синий, белый и желтый. Так быстро взрывная волна дойти не могла. Это что-то лопнуло в моей голове. Я скорее почувствовал, чем подумал об этом, и вытянул вперед руки навстречу горячей волне. В воздухе раскрылся раскаленный горн.
А затем произошла катастрофа, описать которую не в состоянии ни один человек. Это был не рев, не грохот и не взрыв отдельно, а все вместе плюс фантастическая сила землетрясений, лавин, ураганов и селей. В одно мгновение природа обрушила свою ярость на землю, и поверхность той содрогнулась.
Я упал. Темнота, страшное давление, недостаток воздуха и боль... а затем облегчение, будто мое тело поплыло в воздухе. И пустота.
Минуты, часы, дни... Невозможно было сказать, сколько я оставался без сознания. Привел в чувство меня ужасающий грохот. Вероятно, телега. Сначала у меня не было никаких мыслей, только смутное ощущение того, что остался жив. Потом чувства начали постепенно возвращаться. Сознание проснулось. Я капрал Ясуо Кувахара, заживо погребенный под обломками.
Мои ноги были придавлены, но рука оказалась достаточно свободной, чтобы стереть мусор с лица. Мои глаза, нос, уши и рот залепило грязью. Несколько минут я задыхался и отплевывался. Боль пробежала по телу. Кожа горела. [252]
Со стоном я открыл глаза. Через некоторое время слезы пробили себе путь. Я смог разглядеть вверху какой-то свет, затем стал смутно различать голоса, и снова послышался грохот. Звук стих.
Я начал корчиться.
— Помогите! Помогите! — Я с трудом выдавил из себя эти слова, а затем выкрикнул их еще раз и задохнулся от отчаяния. Давление становилось невыносимым.
Время, казалось, остановилось. Я кричал, терял сознание, приходил в себя, снова кричал и снова терял сознание. Постепенно оцепенение прошло, и я стал пытаться понять, что же произошло. Большая бомба. Американцы сбросили новую бомбу. Неужели? Во время полетов я слышал по радио из Сайпана их предупреждения. Они предлагали нам сдаваться, утверждая, что очень скоро на Страну восходящего солнца обрушится невероятная сила.
Ирония судьбы! Пилот-камикадзе умирает на земле недалеко от родного дома! Я едва не рассмеялся. Какая нелепая смерть!
Вероятно, никто не осмеливался приближаться к Хиросиме. А может, погибла вся Япония? Что, если «В-29» покружились над каждым городом и сбросили бомбы? Страшная мысль. Япония погибла! Все погибло! Нет, конечно нет, это мне почудилось.
Сверху из дыры посыпалась пыль. На меня смотрел птичий глаз. Еще пыль. Глаз закрылся. Я застонал. Чувствуя, как разрываются легкие, я издал еще один стон. Никакого ответа. Вздохнув изо всех сил, я последний раз издал крик о помощи.
Несколько секунд спустя глаз снова моргнул и сменился ртом. [253]
— Потерпи, — произнес чей-то голос. — Я уберу доски!
Какие прекрасные слова! Во время ожидания мне показалось, что я провел под завалами несколько дней. Меня раздавило? Я умру сразу после освобождения?
Звуки стали громче... еще голоса. Наконец навалившаяся на меня тяжесть ослабла, тьма сменилась светом.
— Ты в порядке? — услышал я. — Тихо, тихо... лучше не двигайся. Лучше не...
Я стал выбираться, и весь мир закачался передо мной. Как все кружилось! Я упал. Чьи-то руки подхватили меня и положили на землю. Кажется, люди в белых халатах.
— Что случилось? — прохрипел я.
— Мы не знаем. Новое оружие врага.
— С тобой все будет хорошо, — сказал другой человек. — Просто полежи здесь, пока силы не вернутся. Твои кости целы. Все будет хорошо.
Они повернулись, чтобы уйти.
— Подождите! — испугался я. — Не уходите!
— Хиросима разрушена... Все погибли или умирают.
Оставив меня с этими мыслями, расплывчатые фигуры исчезли.
— Не уходите.
Бессмысленно, Я заплакал, но плач причинял такую боль, что мне волей-неволей пришлось успокоиться. Только потом я узнал, что моими спасителями были солдаты из армейского госпиталя, которые нырнули под свои койки, когда произошел взрыв. Они сами чудом спаслись. Также я узнал, что пролежал под завалами почти шесть часов — с восьми пятнадцати до двух.
Сначала определить тяжесть полученных повреждений мне было трудно, но, полежав полчаса [254] на свежем воздухе, я с трудом поднялся на ноги. Пока я стоял, покачиваясь, мое зрение нормализовалось. Передо мной раскинулась кошмарная картина. Такого мне еще никогда не приходилось видеть. И никому не приходилось.
Люди пытались описать Хиросиму после атомной бомбардировки в роковой день 6 августа 1945 года. Никому это не удалось и не удастся. То, что случилось, было далеко за гранью человеческого сознания.
Некоторые картины до сих пор стоят у меня перед глазами. Большой город превратился в груду камней. Сто двадцать девять тысяч пятьсот пятьдесят восемь человек были убиты, сгорели или пропали без вести. И все это за несколько секунд.
Пошатываясь и оглядываясь вокруг остекленевшими глазами, я почувствовал влагу. Пошел черный дождь. Какое-то мгновение я не мог вспомнить, как попал сюда и зачем. Вокруг все сровнялось с землей. Отовсюду неслись крики, стоны и вопли. Невероятно! Перед глазами у меня по-прежнему все плыло, и я еще не мог четко различать людей.
Улицу Сиратори засыпало обломками домов. Руины напоминали раздавленные коробки из-под клубники. Вокруг валялись тела. Вдалеке еще стояли самые прочные здания, похожие на обгоревшие скелеты. Некоторые из них покачивались, готовые в любую минут рухнуть. Огонь бушевал.
Сквозь пыль я посмотрел на солнце. Ничего, кроме грязного пятна. Я опустил глаза и понял, что судьба снова пощадила меня. Около дома стоял небольшой бетонный резервуар с водой на случай пожара. Упав прямо к нему, я попал в треугольную зону, частично защищенную [255] от рухнувших стен. Эти стены защитили меня от взрывной волны, которая даже траву превратила в пепел. Часть воды из резервуара вылилась, а часть испарилась.
Быстрый осмотр показал, что глаза мои сильно ввалились. Руки были обожжены, на правой икре красовался синяк, не считая многочисленных царапин на всем теле. Словно пьяный, я побрел не разбирая дороги и очень скоро наткнулся на кучу тел. Один или два человека были живы и старались выбраться. Почерневшая масса зашевелилась, и появилась голова. Лицо напоминало поджаренный кусок мяса. Единственный глаз подмигнул мне. Носа не было, а рот бесшумно кривился.
— Сейчас я помогу тебе, — сказал я и стал разбрасывать трупы. Ухватившись за мертвую руку, я потянул и повалился назад. Плоть разломилась, как вареная картошка, и оторвалась от локтя, обнажив блестящую кость.
Борясь с тошнотой, я продолжал освобождать несчастного. Один или двое стали мне помогать. Остальные в оцепенении наблюдали. Стоны вокруг слились в один гул, а я продолжал работать.
Через несколько секунд я увидел несчастного, нижняя часть туловища которого была придавлена балкой. Человек шесть стали поднимать ее с помощью рычагов. Когда они освободили беднягу, он издал последний вопль и умер. Из его живота хлынула кровь. От бедер до лодыжек он был раздавлен, но тяжесть балки сдерживала внутреннее кровотечение.
Я тупо продолжал работать. Люди вокруг меня двигались, как полузамерзшие насекомые. Многие держались за голову. Большинство было обнажено. Некоторые, в основном женщины, пытались прикрыться. Другие оставались совершенно [256] равнодушными к своей наготе. Я понял, что моя одежда тоже превратилась в лохмотья. Уцелевшая штанина треснула, как сухая корка, когда я зацепился за доску с гвоздями. Я походил на свирепое животное. Я был безумен и понимал это. Редкий момент, когда человек мог посмотреть на себя со стороны. Я действительно мог видеть себя — странное существо, которое видели и другие.
Один раз меня окликнула женщина. Она лежала на земле и не могла подняться. Пытаться помочь ей было бессмысленно, поскольку малейшее прикосновение вызывало у нее страшную боль. Ее тело быль изуродовано до неузнаваемости. Волосы превратились в пепел, куски плоти отваливались, как старые обои. Часть горла была вывернута наизнанку, и я видел синие пульсирующие вены. Губы пытались произнести какие-то слова. Какие? Я прислушался к хрипу женщины и понял: «Убей меня. Пожалуйста, убей меня».
Я застыл на месте с открытым ртом. Свет угасал в ее глазах. Вдруг мое тело содрогнулось от страшного стона. Я закрыл лицо руками, зашатался и споткнулся. Бесчисленные фигуры с такими же страшными ожогами! Они брели в разные стороны, как прокаженные.
Примерно через час я оказался у женской школы Яманака. В восемь пятнадцать утра четыреста девочек выстроились на площадке, чтобы выслушать ежедневные объявления перед началом занятий. Взрывная волна разбросала их, сорвав с тел все, кроме ремешков. Часы, кольца и пряжки вплавились в плоть. Школьные таблички, висевшие у них на шее, сгорели прямо на груди.
Родители осматривали тела девочек. Я видел, как убитая горем мать прижалась к мужу. Оба [257] тряслись от рыданий. Я видел лица, искаженные от чего-то большего, чем горе и отчаяние, слышал истеричные вопли.
Усилия опознать погибших были тщетны. Тела четырехсот девочек полностью сгорели. Остались только зубы — ужасные улыбки на плоских сожженных лицах. Запах гари — смесь запахов удобрений и рыбы — ударил мне в ноздри, и меня стошнило.
Некоторое время спустя я увидел армейский грузовик, побежал за ним и упал.
— Подождите! — кричал я. — Подождите!
Грузовик укатил прочь. Люди в кузове тупо смотрели на меня. Они не могли отличить меня от гражданского. Я упал лицом в грязь. Еще один грузовик проехал мимо. Я поднял руку, но и он скрылся из вида. Нет, ярдов через сто машина остановилась и подала назад. В третий раз за день я поднялся с земли и, удивляясь, откуда взялись силы, побежал. И добрался до грузовика...
В шоковом состоянии я перебрался через реку Ота, направляясь обратно в Хиро. На ее берегах раскинулся ковер из людей — кровоточащие фурункулы. Тысячи ползли к воде, и их стоны слились в единую ужасную панихиду.
Огромное количество людей лежало на отмелях, пытаясь охладиться. Многие там и умирали. Ота была переполнена живыми и мертвыми. Некоторые просто тонули. Трупы плавали у берегов, или их относило течением. Матери, отцы, пожилые и молодые люди — бомба никого не пощадила.
Затем город исчез в красном зареве, и я снова увидел поля. Они не изменились. Только тени теперь тянулись не с востока, а с запада. [258]
Голос императора
Следующие тридцать шесть часов я провел в казарме, лежа на койке. Однако, несмотря на усталость, отдохнуть мне не удавалось. Все тело горело. Глаза постоянно щипало. Они слезились. 8 августа, чуть-чуть поспав и перекусив, я получил приказ пролететь на скоростном двухмоторном разведывательном самолете над Хиросимой и ее окрестностями.
С высоты семи тысяч футов я посмотрел в бинокль на центр города, который еще горел. Дым висел слоями и скрывал большую часть Хиросимы. Повсюду царил хаос, и трудно было сказать, где стояли знакомые здания. Все дороги были запружены людскими потоками. Беженцы направлялись в горы и соседние города Кайтайти, Миядзиму и Удзину. Иногда эти реки формировали притоки, когда через них пробирались военные грузовики. Те сновали туда-сюда, эвакуируя армейский персонал и борясь с пожарами. Какой абсурдной казалась эта активность. Страшная бомба полностью уничтожила 2-е армейское управление вместе с другими зданиями военного назначения. Наши войска скоро начнут сдаваться.
Сквозь помехи в радиоприемнике слышался голос: «Пока власти не определили природу силы, которая... новая бомба... врачи проводят исследования, но не могут понять...»
Я попытался поймать другую станцию и услышал «Светлячка» (мелодию доброго старого времени). Затем знакомый голос произнес: «Уважаемые японские пилоты. Это Сайпан. Я такой же японец, как вы. В настоящий момент я вдалеке от ужасов войны. Здесь мир и тишина. А вы разве [259] тоже? Так зачем, друзья, вы должны продолжать бессмысленно гибнуть в боях? Вы, доблестные камикадзе, которые каждый день жертвуют собой. Ради чего? Зачем вы становитесь жертвами? Почему вы должны умирать?» Голос продолжал спрашивать, поняли ли мы, что сегодня случилось в Нагасаки! Америка, говорил он, может предложить вам только одну альтернативу — капитуляция или уничтожение. «Знаете ли вы, что ваши матери, жены, сестры и дети голодают сейчас из-за дьявольских амбиций некоторых людей в Токио?»
Для того чтобы сдаться, нам нужно было лишь помахать крыльями перед американским летным полем. «Я снова выйду в эфир через два часа», — сообщил нам голос. Затем зазвучала популярная в Японии песенка «Старый дом в Кентукки».
Много раз я испытывал тоску по таким песням, желание перестать воевать. Много раз мне казалось, что нет ничего важнее мира. Мира любой ценой. Доходило даже до того, что я планировал побег из Хиро. Но в любом таком плане серьезной проблемой становилось топливо. Я хотел ночью оглушить охранника и надеть его форму, чтобы перенести топливо ведрами из хранилища к своему самолету. Если бы кто-нибудь застал меня за этим занятием, я сказал бы, что на складе образовалась течь и мне приказали просто перенести бензин. Поднявшись в воздух, я направился бы в Сайпан, и уже никто не мог бы остановить меня. В этом я был уверен.
Но сейчас... глядя на смерть и разрушения, царившие в Хиросиме, узнав, что враг уничтожил Нагасаки... Да, пусть голос по радио говорил правду, но мне хотелось перегрызть этому человеку глотку. Я ненавидел врагов. Появись [260] сейчас в небе американский самолет, я сделал бы все, чтобы его уничтожить. Моя жизнь уже не имела никакого значения.
Два часа полета утомили меня, и снова начал наваливаться сон. В животе заурчало. Моя кожа шелушилась, руки и лицо опухли. Это было уже слишком. Слабость подминала меня под себя. Я связался со своими и запросил разрешение вернуться.
Приземлившись, я доложил начальству и побрел в казарму. Внутри несколько радикально настроенных летчиков спорили с либералами о ходе войны. Запоздалое желание России объявить нам войну вызвало ужас. По моему мнению, русские вели хитрую игру — как грифы, которые нападают, чтобы насытиться, после того как орел нанес жертве смертельный удар. Теперь Россия могла поделить военные трофеи с американцами, но все-таки она не вызывала такой ненависти, как ее союзники. Мало кто из японцев спустя десятилетия помнит, что сапоги советских солдат помогли растоптать нашу военную машину.
Слишком утомленный, чтобы присоединиться к спору, я, не раздеваясь, рухнул на свою койку и забылся на пятнадцать часов.
В течение нескольких следующих дней с моей кожей стало еще хуже. Поверхностный слой на открытых местах слезал, а остававшийся под одеждой разлагался с тошнотворным запахом. Лицо покрылось сыпью и пузырями. Это была прелюдия продолжительного заболевания, от которого я на несколько месяцев лишился волос. Радиация сделала свое дело. Мне до сих пор так и не удалось окончательно излечиться.
В медицинских диспансерах врачи внимательно осматривали меня, словно больного бубонной [261] чумой, но мало чем могли помочь. Один предположил, что ожоги явились результатом удара взрывной волны, а лихорадка была вызвана простудой. Он дал мне добрый совет: «Опускай лицо время от времени в кадку с водой. Все и пройдет».
Миссии смертников были отменены. Несмотря на бережное отношение врачей, мое состояние столь ухудшилось, что мне запретили даже разведывательные полеты. Оставалось только ждать. На базе напряжение росло с каждым днем. Сочетание надежды и страха породило новый вид тревоги. Нервы были натянуты до предела, движения стали лихорадочными. День и ночь все мое тело болело. Когда я ложился, мускулы ныли, и временами меня трясло.
14 августа ко мне в казарму зашел приятель. Он только что вернулся из разведки.
— Кувахара, — прошептал он. — Они говорят, что мы завтра капитулируем! Император объявит, что Япония капитулирует! Все радиостанции только об этом и говорят!
Слух распространился очень быстро. Напряжение еще больше возросло. В ту ночь мало кто спал на базе Хиро.
На следующий день все собрались в столовой перед радиоприемником. Мы молчали, как камни. Статические помехи заглушали некоторые слова, но большинство звучало достаточно разборчиво, чтобы было понятно, что произошло. Наш император официально объявил о капитуляции Японии!
Его заявление произвело эффект взорвавшейся ядерной бомбы. Все замерли, словно перед смертоносной вспышкой. Я смотрел на потрясенные лица, наблюдал за тем, как изменилось их выражение. Вдруг раздался крик, и один из пилотов-радикалов вскочил на ноги: [262]
— Американские ублюдки! Покарай их, Господи! Месть! Месть! Мы что, бабы? Дайте нам возможность бороться... пока еще не поздно! Мы же камикадзе!
Он так размахался руками, что несколько кружек полетело со стола.
— Мы камикадзе! — раздался дружный крик. Группа пилотов вскочила и уже была готова броситься к своим самолетам, но тут вмешался командир.
Когда мы вернулись в казармы, в небе послышался гул моторов. Затем раздался звук пикирующих истребителей и два громких взрыва. Мы выбежали и увидели на бетонной полосе два очага пламени. Сержанты Касивабара и Киносита тихо пробрались к своим машинам и стали одними из первых японцев, не сумевшими пережить унижения от поражения в войне.
Их смерть вызвала ожесточенные споры. Либералы, естественно, утверждали, что продолжать воевать было глупо, что своей гибелью ничего нельзя было добиться. Все слышали слова императора. Радикалы, наоборот, утверждали, что наши жизни уже ничего не стоят, что американцы все равно всех поубивают. Последнее, что мы могли сделать, это отомстить за страшные преступления в Хиросиме и Нагасаки.
Капрал Ёсида оказался самым непримиримым. После жаркого спора он с проклятиями выбежал из казармы: Через несколько секунд он неистово прокричал:
— Эй, вы, трусливые ублюдки!
Из-за стены донесся пистолетный выстрел. Мы выбежали на улицу и увидели его лежащим в луже крови. Он воспользовался последней пулей для себя. [263]
Затем последовала целая волна самоубийств. Некоторые офицеры поступили точно так же, как Ёсида. Другие сделали харакири. Летчики отрезали себе язык, перерезали горло или просто вешались.
В тот же день адмирал Матои Угаки, командир 5-го флота морской авиации, и несколько его последователей стали последними камикадзе в той войне. Они поднялись на своих бомбардировщиках с базы Оита. Последний раз их видели, когда они скрылись в облаках над Окинавой. Вице-адмирал Такихи Онити, прародитель специальных атакующих групп, в знак признания своей вины сделал харакири. Другие высокопоставленные чины последовали его примеру.
Утром 18 августа наш командир в Хиро объявил, что с самолетов сняты винты. Все оружие, кроме необходимого для охраны, было закрыто на замок. С усталым лицом он сказал:
— Все вы понимаете, что мы получили приказ воздерживаться от дальнейшей агрессии. Вне зависимости от наших личных чувств боев больше не будет. Япония проиграла войну. Пришло время задуматься о будущем, взглянуть в лицо действительности. Так сказал наш император.
Слезы покатились по щекам командира, и он их не стеснялся. Спустя мгновение плакали все двести человек.
Следующие дни были, вероятно, самыми странными в японской военной истории. Так долго просуществовавшая разница в положении офицеров и рядовых исчезла. Те, кто жестоко относился к подчиненным, сбежали в ту же ночь, и больше их никто никогда не видел. Других убили при попытке к бегству. Многие дезертировали в надежде смешаться с гражданским [264] населением, когда придут американцы. Записи, документы, списки персонала — все было уничтожено, чтобы враг не смог ничего найти.
У складов была выставлена усиленная охрана, чтобы предотвратить мародерство, как со стороны военных, так и гражданского населения, которое норовило пробраться на базу сквозь ограждение. То и дело происходили вспышки насилия. «Сумасшедшие» и «вольнодумцы» продолжали выяснять отношения. Я старался избегать споров, проводя время в раздумьях. Мне уже надоели всякие конфликты.
21 августа на стенде у столовой я прочитал информационный бюллетень. Он ничем не отличался от обычных, но слова... «23 августа демобилизуются...» Несколькими строчками ниже было написано: «Капрал Ясуо Кувахара».
Словно кто-то неожиданно ударил меня в живот. Я подумал, что это ошибка. Но это была правда. Моя демобилизация вскоре подтвердилась. Это была правда!
Через два дня я стану свободным человеком! В это невозможно было поверить! Все кончилось! Вдруг меня охватило недоверие, и я побрел по базе, сбитый с толку, покачивая головой и что-то бормоча себе под нос. Но ведь на базах Коти и Оита еще не сняли с самолетов винты! А разве некоторые наши военные твердолобы не пытались продолжить войну? Ряд группировок пропагандировал идею, что Япония не сдалась, а лишь только достигла временных договоренностей с союзниками. Слепые глупцы! Конечно, ведь они не нюхали запаха Хиросимы и Нагасаки!
Но и здесь, в Хиро, две группировки проводили секретные митинги. Если доминировали «сумасшедшие», значит, плохо дело... Я все еще ждал смертельных приказов. [265]
Больше чем через десять лет я узнал, что 8 августа 1945 года я должен был участвовать в последней отчаянной атаке с участием тысяч людей и самолетов. Но ее остановили. Страшная бомба, которая уничтожила так много моих соотечественников, спасла мне жизнь.
Прощальный кубок
Несмотря на волнения, оставшиеся дни прошли спокойнее, чем я предполагал. Утром 23 августа я надел новую форму и долго смотрел на себя в зеркало — на нашивки в виде золотых орлов. Я не узнавал своего лица, не узнавал себя. После стольких месяцев, которые должны были закончиться для меня где-то на дне Тихого океана, я собирался стать свободным. Свободным! «Все кончено! Все кончено!» Эти слова непрерывно звучали у меня в голове.
И все-таки тоска не отпускала. Картины менялись перед моими глазами. Я смотрел сквозь зеркало в прошлое — на горящие города, на мертвых людей, на самолеты, облака, небо, корабли и бесконечное море. В моих ушах звучали голоса. Прижавшись лбом к стеклу, я закрыл глаза.
Со странным звоном в ушах я вышел из казармы и зашагал по взлетной полосе. Меня словно вел чужой разум. Откуда-то доносились звуки старинной музыки. В дальнем конце базы стояли гордые самолеты-истребители. Теперь под маскировочной сеткой и без винтов.
Медленно пройдя через поле, я обошел их и приблизился к своей машине. Я оперся о крыло, затем залез в кабину и прикоснулся к штурвалу, [266] к холодным рукояткам. Прикрыв глаза, я услышал едва различимый гул моторов над горизонтом. Он становился все тише и наконец умолк. Я вылез из самолета. Все кончено. Больше ничего не осталось.
К десяти часам я попрощался со всеми, отдал честь флагу — флагу с восходящим солнцем — и навсегда покинул авиабазу Хиро.
Возвращение домой. Еще никогда жизнь не была так похожа на сон. Я был среди совершенно других людей. Враг не стал пользоваться преимуществом победителей. К удивлению многих американцев, японцы очень быстро привыкли к новому порядку. Император обратился к ним с речью. Они смеялись от радости и плакали от горя. Многие ждали вторжения с трепетом. Другие просто с любопытством. Но большинство было счастливо. Война закончилась.
Пока грузовик с грохотом катился по дороге, я начал глубоко дышать. Моя кожа все еще шелушилась, глаза щипало, а лихорадка после 6 августа не унималась. Но это не имело значения. Тогда не имело. Я провел пальцами по крошечной царапине на руке и стал вспоминать вчерашний прощальный вечер. Дюжина товарищей собралась в кабинете лейтенанта Куроцуки. Мы пили сакэ. Каждый надрезал свою руку и поклялся на крови в дружбе.
Заместитель командира 2-й эскадрильи Куроцука был миролюбивым человеком, но доблестным воином. Его все любили. Я и сейчас вижу его румяное лицо, добрые умные глаза, помню сказанные им последние слова: «Мы проиграли эту войну... но в душе мы остаемся непобедимыми. Давайте никогда не терять духа дружбы, духа Японии. Мы взрослые люди. И в то же [267] время очень молоды. Будущее раскинулось перед нами. Теперь мы должны посвятить себя не смерти, а жизни, чтобы возродить Японию. Однажды она снова станет великой державой. Ее будут уважать в мире.
Кто еще на земле, друзья мои, узнает лучше нас, что такое война? И кто будет так хранить мир? Так, как будем хранить его мы?»
Чашечки с сакэ взмыли вверх.