Прах для семейной усыпальницы
Рано утром я ушел на базу, еще не зная, что больше никогда не увижу Тоёко Акимото.
Улицы и переулки тонули в тиши. Облака заслонили часть неба. Между домами и в полях ветер гнал клубы пыли и обрывки бумаги. Это было редкое летнее утро, странное напоминание среди тепла и зеленых деревьев о том, что зима однажды все равно вернется.
Приближаясь к базе, я почувствовал легкую оторопь. Сегодня мне предстоял очередной сопровождающий полет. Окинава. Вчера нам сообщили задание, а сегодня мы получим последние инструкции. Окинава. Кто на этот раз? Еще пятнадцать или двадцать человек. В последнее время я не запоминал имена. Так было лучше. А еще было хорошо, что я не обзавелся в Оите друзьями. Когда я прошел через контрольный пункт, база вдруг начала вибрировать. В небе, почти невидимый, ревел самолет, и я ускорил шаг. Нужно было торопиться на утреннюю поверку.
Когда она закончилась, я побежал в столовую, собираясь быстро позавтракать и проверить свой истребитель. Теперь я придавал проверке особенно [207] большое внимание и всегда убеждался, что все механизмы были в порядке. По крайней мере, в этом случае знал свои возможности в воздухе. Мне не хотелось покидать этот мир из-за какого-то глупого просчета.
У меня за спиной были месяцы изнурительных тренировок, боевых вылетов. В основном это были резкие атаки и быстрое бегство. Приходилось попадать и в серьезные бои. Теперь я уже не был зеленым юнцом, который следовал в бою вслед за своим лейтенантом. На моем счету были два вражеских самолета. Оба случая были подтверждены. В Оите я получил звание капрала. А японскому солдату дослужиться до него было очень непросто.
И теперь, какой бы мрачной ни была задача, я стал лидером. Я должен был вести летчиков-камикадзе через вражеский заслон, защищая их до тех пор, пока они не ринутся в свою последнюю атаку, а потом вернуться и доложить обо всем начальству. Такой была моя работа. У кого она была более важной?
А вечерами? Вечерами была Тоёко. Она сказала, что любит меня, и этого мне было достаточно. Теперь я не мог умереть. Что-то должно было произойти, чтобы спасти меня. Я стану неуязвимым. Придет время, когда Тоёко отдаст мне всю свою любовь, и это будет прекрасно. Она станет моей женой.
Сегодня Накамура должен был вылететь вместе со мной. Это меня радовало. Я увидел приятеля в столовой в очереди впереди меня. Повар наполнил мои тарелки, и я сел за стол вместе с Накамурой.
— Привет, дружище. — Я игриво толкнул его. — Видел сегодня Тацуно?
Накамура серьезно взглянул на меня: [208]
— Да, видел.
— Слушай, в чем дело? Где он?
— Готовится.
— Лететь с нами? В сопровождении?
— Лететь — да. Но не в сопровождении.
У меня перехватило дыхание, будто в грудь мне налили свинец.
— Он счастливчик, — произнес Накамура. — Ему больше не надо волноваться. После сегодняшнего дня. А нам с тобой... еще нужно ждать.
Я осторожно положил на стол свои палочки, словно это было сейчас самым важным.
— Когда он узнал? Почему никто не сказал мне раньше, чтобы я мог хотя бы побыть с ним? Почему ты мне ничего не сказал?
— Это случилось позавчера. А последний месяц с тобой трудновато говорить. Ты сам знаешь. Тебе надо хоть иногда читать приказы, Кувахара. Ты же не хочешь пропустить свое имя?
Я сжал пальцы в кулак и прикусил его зубами, бессмысленно глядя в пространство.
— А ведь я его последнее время почти не видел. С тех пор как мы улетели из Хиро, я уже не был ему другом! Где я был? О чем думал? — Я еще крепче сжал зубами кулак. Я чувствовал сейчас только одно — как мои зубы стиснули пальцы.
— Я пытался найти тебя вчера вечером, — сказал Накамура. — Заходил к твоей девушке около десяти, но тебя там не оказалось.
— Мы ходили на пляж.
— Прекрасно! Гораздо лучше, чем сидеть с...
— Хватит!
Я ударил кулаком по столу, оттолкнул стул и бросился из столовой, ничего не видя вокруг. Где сейчас был Тацуно? Я найду его. Я скажу [209] ему, что умру за него. Я буду прикрывать его до самого корабля. И потом мы бросимся в атаку вместе. Нет, Тацуно не пойдет на таран один. Только не мой друг! Я пробежал примерно четверть мили по базе и остановился перед казармой Тацуно. Он и его товарищи по несчастью, видимо, сейчас получали последние инструкции.
Я развернулся и уныло побрел к своей казарме. До вылета оставалось два часа. Час до получения наших инструкций по сопровождению. Я даже не стану проверять свой самолет. Заведу его в самый последний момент. Накамура сидел на койке в моей комнате и ждал.
Я молча сел рядом с ним. Приятель глубоко вздохнул и хлопнул меня по колену.
— Прости, Ясубэй, — пробормотал он. — Я не знал, что говорю. Я схожу с ума. Правда.
Я сжал его руку.
— Не горюй, Ясубэй, — произнес Накамура. — Тацуно этого бы не одобрил. Ему не хотелось бы, чтобы ты его оплакивал. Он сказал мне это вчера вечером. Все мы отправимся на тот свет. И очень скоро. Вопрос нескольких дней. Сегодня или завтра — это уже не важно. Мы доживаем последние дни... Ты сделал прекрасную вещь, Ясубэй. Ты нашел человека, с которым приятно проводить время. Это здорово. И не важно, что потом произойдет.
— Но я даже не увидел его. — Я едва не зарыдал. — Тацуно! Знаешь, сколько мы дружим?
— С четырех лет. Он рассказал мне. Но ты ничем ему не помог бы. Мы все действуем друг другу на нервы. Я сам не виделся с Тацуно. Он ушел в горы к священнику.
— Как он это воспринял? — Я должен был задать этот вопрос. [210]
— Великолепно! — ответил Накамура. — Великолепно! Сегодня у меня возникло забавное ощущение. Может, все мы получим сегодня этот приказ. И все сгорим в пламени... отдадим долг своему императору. Это чувство пронизывает меня до костей.
Наконец, оставшееся до вылета время прошло. Оно ничем мне не запомнилось, и потом я вдруг обнаружил себя стоящим на летном поле в своем комбинезоне и готовым к вылету. Всего в бой отправлялось шестнадцать пилотов. Четверо в сопровождении. Остальные не должны были вернуться. Двенадцать летчиков собрались возле офицера с картой, чтобы получить последние указания.
Все мы стояли и внимательно слушали офицера, каждое его слово. Тацуно стоял недалеко от меня, но казался мне каким-то нереальным, просто расплывчатым образом. Его душа... Он уже будто стал ветром, шелестящим среди фонариков.
На бритых головах камикадзе красовались повязки в виде японского флага — восходящее солнце на белом фоне. К вылетам смертников никогда не относились с небрежностью. Это была целая церемония, шоу, напутствия и напыщенные речи... многие из которых я выучил наизусть.
Мальчикам и девочкам, снятым со школьных занятий для работы на базе, позволялось в таких случаях собираться рядом с летчиками. Некоторые девочки начинали плакать, затем умолкали. Приходило время речи офицера.
Да, все те же слова, которые я так часто слышал за последние недели. Гнусавый голос гудел какое-то время, затем заканчивал: «Итак, доблестные воины, идите в бой с улыбкой... Вам уже [211] уготована слава ваших предков... защитники... самураи небес...»
Наконец настало время петь боевую песнь:
Цвет пилота — это цвет цветущей вишни.И наконец, последний тост. Чашечки с сакэ взмыли вверх, и прозвучал клич: «Тэннохэйка банзай!» («Да здравствует император!») Камикадзе со смехом и шутками стали забираться в свои старые самолеты, древние истребители и даже тренировочные машины. Правда, теперь это уже не имело значения. Из этого полета возврата не было. Улыбки? Они могли остаться на лицах некоторых пилотов до самого последнего момента. У других они стали таять, когда летчики залезли в кабины. Возможно, некоторые не ощущали страха до тех пор, пока не видели приближающийся вражеский конвой. А что же было тогда смелостью? Я не знал. Кто более отважный человек — тот, кто чувствует страх в последний момент, или тот, кто чувствует его с самого вылета? Но тогда я мог думать только о Тацуно.
И вот он вместе с Накамурой направился ко мне. Друг казался мне нереальным. Да, душа уже покинула его тело. Оно выполнит свои обязанности автоматически. Какая странная улыбка разрезала восковое лицо Тацуно. Скажи ему! Скажи ему, что ты будешь прикрывать его и погибнешь вместе с ним. Но нет, он не хочет этого слышать. И что-то мешало этим словам сорваться с моих губ. Твое время скоро придет, Кувахара. Да, повторяя эти слова, я мог немного [212] ослабить чувство вины. Я не был другом Тацуно. Я не был его другом на протяжении нескольких недель. И не мог надеяться на то, что мы будем когда-нибудь видеться чаще.
Свинец в моей груди стал еще тяжелее. Он гнул меня к земле, раздавливая под собой все слова.
— Тацуно... я...
Наши ладони встретились в ледяном рукопожатии. Накамура стоял рядом, глядя себе под ноги. Он был лучшим другом, чем я, и дал теперь мне последнюю возможность поговорить с Тацуно.
— Помнишь... — пробормотал я, — как мы всегда хотели летать вместе? — Я посмотрел в глаза Тацуно и тут же опустил голову. — Я скоро последую за тобой.
А потом он что-то протянул мне.
— Вот, — сказал Тацуно, — позаботься об этом для меня. Это не так много, чтобы отправить, но позаботься об этом.
Я быстро отвел взгляд. Тацуно дал мне свой мизинец. Наши смертники всегда оставляли что-то — локон волос, ногти, целый палец — для кремации. Пепел отсылался домой, где его хоронили в семейной усыпальнице. Там в специальной нише прах оставляли рядом с фотографиями предков. Раз в год священник входил в усыпальницу помолиться.
Взревели моторы самолетов, и я вцепился в Тацуно, словно этим мог спасти его.
— Прощай, Ясуо, — произнес он.
Мы бросились друг другу в объятия.
Не оглядываясь, я побежал к своему самолету. Не знаю, как я забрался в кабину. Просто обнаружил себя сидящим в кресле и пристегнувшимся ремнями. Я машинально проверил приборы [213] и надел защитные очки. Вся база гудела во время последних приготовлений.
Я проверил уровень топлива и запустил мотор. Он закашлял, заработал сначала неровно, но потом резкие звуки превратились в монотонный гул. Мы тронулись с места — безразличные крылатые звери, проснувшиеся к жизни. Уно, наш ветеран с пятью сбитыми вражескими самолетами на счету, был лидером. Я следовал за ним. Из диспетчерской башни пришли сигналы. Зеваки-школьники уже были в другом мире. Бешено вращающийся пропеллер отбрасывал назад воздух, песок, травинки и клочки бумаги.
Командующий офицер, школьники, другие пилоты, механики, пришедшие попрощаться с машинами, которые они обслуживали, — все они стали уменьшаться, когда взлетная полоса нырнула куда-то вниз.
«Божественная гроза»
Была прекрасная летная погода. Сезонные дожди прекратились. Над нами сияло голубое небо. За несколько минут мы пролетели над островом и горами. Я подумал, что вся Япония была всего лишь скоплением гор, великих изогнутых обломков прошлого, когда острова вздымались из моря и тонули вновь, как раненые чудовища, когда пламя вырывалось из скрытых природных топок. Мы полетели над морем. Под нами раскинулись берега четырех островов, на чьих склонах в грубых черно-коричневых хижинах жило больше семидесяти миллионов людей.
Через час после вылета на острове Кюсю в Кагосиме нас ждала посадка для дозаправки. [214]
Для двенадцати пилотов это была последняя возможность бросить взгляд на родную землю. А три часа перелета до Окинавы были для них последними часами жизни. Ока и Ямамото ушли три недели назад.
Через несколько минут после вылета из Кагосимы мы наткнулись на звено «В-29», летевших в сопровождении «Грумманов» и направлявшихся на Сикоку. Слегка изменив курс, мы скрылись в тонких кружевах перистых облаков и продолжили полет на средней скорости. Под нами простирался Тихий океан, глубокий, зеленый, резной, блестящий под лучами солнца миллиардами праздничных огоньков.
Я очень многое передумал по пути на Окинаву. Родной дом стал мечтой. Старая рана слегка ныла, но даже не так часто, как раньше. Тоёко? Я мысленно видел ее очень много раз в самых разных образах. Иногда просто серебристое лицо, нереальное в заливавшем сад лунном свете... или мягко мерцающее под светом фонариков. Иногда ясные глаза, такие, какие смотрели на меня во время нашей первой встречи. Иногда легкие движения. Так она ходила в своем тонком кимоно изящными шажками, ставя одну ногу точно перед другой.
Но во мне все время ощущалась какая-то-пустота, и я постоянно слышал предсказание Накамуры, сделанное им несколько часов назад в том другом мире: «Сегодня мы выполним долг перед императором. Это чувство пронизывает меня до костей». Накамура, новобранец, который стал моим другом с первых страшных дней базовой подготовки. Мой общительный друг, практичный и сильный человек.
Я вспомнил тот давний-давний день, когда мы с Тацуно бежали по улицам Ономити и смеялись, [215] хлопая друг друга своими кепками. Всегда задумчивый Тацуно, редкий друг, с которым всегда можно было быть откровенным, который всегда понимал меня. «Тацуно, Тацуно...» Я повторял его имя и двигался, словно во сне.
Волны отступили. Впереди сгущались тучи.
— Остался час, — прохрипел в наушниках голос Уно.
Я взглянул на него через правое крыло и помахал рукой в знак того, что все понял. Уно был приземистым мускулистым сержантом лет двадцати, который жил раньше в деревне и вот превратился в искусного летчика-истребителя. Если ему повезет, он вскоре станет асом.
Облака впереди становились все тяжелее. Под ними сверкали вспышки молний. Изогнутые блестящие стрелы пронзали поверхность океана.
Наши камикадзе летели клиньями по три машины — смертельные копья, летевшие навстречу американским кораблям. Время шло. Приближался момент атаки, и с каждой минутой у меня во рту все сильнее пересыхало. Это происходило со мной всегда. Я сжимал и разжимал кулаки. Ладони неизбежно потели. «Ты слишком взвинчен, Кувахара», — повторял я про себя. Перед глазами снова пронесся образ Тоёко.
«Жди меня, Тоёко. Жди».
Странно, как много не относящихся к делу мыслей проносилось у меня в голове. Они были частью моего защитного механизма, средством против страха. Скоро и эти последние средства перестанут помогать.
Мы давно оставили позади мелкие острова Яку и Тогара. Сейчас за нами таял в дымке Амами. Мы смотрели вперед. Окинава! Широкий остров маячил впереди. В моей голове загудело. Я вытянул шею и встряхнулся. Сержант Уно помахал [216] крыльями. Далеко впереди я увидел черные точки первых американских кораблей и начал их считать. Один, два, три... Всего двадцать пять. Сейчас они были размерами не больше семян. И среди них в самом центре находились наши жертвы — четыре транспорта, охраняемые линкорами и эсминцами.
Уно снова подал сигнал, и наши двенадцать камикадзе ринулись вперед на большой скорости. Они шли в бой на высоте десять тысяч футов. Мы вчетвером, слегка поднявшись, последовали за ними. Неслись секунды, корабли росли... росли... росли... Они начали разворачиваться!
Наконец ожидание закончилось. Я даже обрадовался нахлынувшему страху. Все произойдет теперь очень быстро. А потом мы сможем вернуться и доложить, как обычно, начальству о выполненной задаче. Сегодня будет не намного опаснее, чем обычно.
Тацуно шел лидером последнего клина старого морского истребителя «Мицубиси-96».
Все двенадцать уже отбросили колпаки своих кабин. Их шелковые шарфы развевались на ветру. На вечном божественном ветру. Впереди и под ними начала стрелять первая зенитка. Трассирующие снаряды пронзили небеса красными полосами.
Вот сейчас... Кажется, мы летим прямо над ними! Я потею, следя за нашими камикадзе. Первый смертник ныряет вниз и падает вертикально на заградительный огонь зенитки. Становится ясно, что он уже не доберется до транспортных кораблей. Вместо этого пилот нацеливается на крайний крейсер. В какое-то мгновение кажется, что это ему удастся. Но нет... он взрывается, и все кончено. Его самолет превращается в красную [217] вспышку, которая постепенно затухает и исчезает.
Все вокруг расплывается в смеси звука и цвета. Еще два самолета отправляются вслед за первым и взрываются в воздухе. Четвертый более удачлив. Он с ревом проносится сквозь заградительный огонь, снижается к воде и вырывается из зоны обстрела зениток. Удар! Самолет врезается в эсминец прямо над ватерлинией. Страшный взрыв, затем еще один и еще. Здорово! Здорово! Эсминец поражает предсмертная судорога. Он не может оставаться на плаву. Вода хлещет через борт и заливает судно. Наконец эсминец переворачивается и тонет.
Я теряю из виду истребителей. Они разлетелись в разные стороны. На двух транспортных кораблях расцветают смертельные огненные цветы. Повсюду страшная суета и рев. Один из наших самолетов несется низко над водой. Вокруг него тысячи вспышек взрывов. Машина прорывается сквозь них и нацеливается прямо на транспорт. Прямо... Сейчас он нанесет прямой удар. Нет, нет, они достали его. Самолет падает на корму, причинив кораблю лишь незначительный урон.
Оборона практически непреодолима. Сейчас сквозь заградительный огонь может проскочить разве что комар. Еще два смертника устремляются на тот же транспортный корабль, но взрываются и рассыпаются обломками по воде. Другие падают в море, словно горящие головешки. За всеми уследить невозможно. Насколько я могу понять, мы потопили только один корабль.
А самолетов осталось уже совсем мало. Некоторые из них трудно разглядеть на фоне мрачного горизонта. Две машины — тренировочная и истребитель «Мицубиси» — возвращаются к [218] нам. Мы кружим над ними и следим, как они выполняют маневр и снова устремляются на врага. Тот «Мицубиси»! Это же Тацуно! Да, я прав. Он был в составе последнего клина — единственный морской самолет!
Две машины ныряют вниз, нацеливаясь в центр конвоя. Вдруг тренировочный самолет рядом с Тацуно подбивают, буквально срывая с неба. Его крыло и хвост отрываются, и он с бешеной скоростью куда-то уносится.
Теперь Тацуно один. Его еще не подбили. Он идет в красивую атаку. Так нас не учили даже в летной школе. Тацуно! Тацуно! Пламя вырывается из хвостовой части его машины, но он продолжает лететь. Оранжевые пальцы зенитного огня достают Тацуно. Самолет движется в полосе сплошного огня, но американцы не могут остановить его. Тацуно! Танкер впереди рассекает свинцовые волны. Они сближаются! Удар! Страшный взрыв сотрясает воздух. Одно странное мгновение огоньки кружатся и танцуют. Теперь стаккато серии более тихих ударов и один могучий взрыв, от которого море морщится, словно одеяло. Танкер идет ко дну. Утонул. Ни следа, только расплывающееся масляное пятно.
Это был мой друг.
Насколько я вижу, все камикадзе погибли. Мы потопили эсминец и танкер, подбили крейсер и (хотя я узнал об этом только потом) повредили линкор. Но у меня не было времени взвешивать наш успех. Самолет впереди меня предупреждающе помахивает крыльями. Звено «Грумманов» было готово броситься на нас.
Я видел, как они взлетели с авианосца — шершни, разозленные тем, что потревожили их гнезда. [219] Затем в схватке я потерял их из виду. Сейчас два «Хеллкэта» оказались у меня на хвосте всего в трехстах ярдах. Они яростно стреляли в меня. Еще два быстро поднимались, заходя на удобную для обстрела позицию. Свинец начал крошить мой стабилизатор. Снаряд пятидесятого калибра прошил колпак кабины всего в нескольких дюймах над моей головой.
Мы вчетвером инстинктивно стали разворачиваться. Уно порхал, словно сухой лист на ветру. В следующее мгновение мы уже были у них на хвосте. Уно выпустил очередь, и один из вражеских истребителей задымился и полетел в сторону. Слева от меня сверкнули стволы пушек самолета Накамуры. Я увидел это краем глаза.
Напрасно я старался поймать в прицел машину одного из неприятелей. Мы находились в противоположных концах качающейся центровочной шкалы прицела. Вот! Я поймал его и выпустил снаряд из пушки, но промахнулся. Сжав от злости зубы, я нажал гашетку пулемета, практически не целясь.
Теперь три вражеских истребителя противостояли нам четверым. Американцы разлетелись в разные стороны, отчаянно маневрируя. Снова краем глаза я увидел, как Накамура открыл огонь и попал в одного из них. Пламя вспыхнуло вдоль всего фюзеляжа, и вражеская машина рассыпалась. Обломки полетели в воду. Два — два! Мы с Накамурой сравнялись. Я погрозил ему кулаком, но он меня не заметил.
Какой же я был дурак! Ведь мой противник мог улететь! Он стал набирать высоту. Я помчался вслед за ним снизу, и передо мной оказалось его незащищенное брюхо. Я был свободен в выборе.
Поняв, в какое сложное положение попал, американец стал делать петлю, резко задрав [220] вверх хвост — неразумный маневр, не будь я так близко от него. Но поскольку я летел совсем рядом, мои пули проходили мимо его хвоста. Я тоже стал делать петлю, стреляя вслед истребителю из неудобной позиции носом вниз, и с удивлением увидел облака дыма. Меня охватило чувство гордости, но неприятель не сдавался, стремясь скрыться в облаках.
Я выполнил полупетлю и в самой ее высшей точке увидел, как «Хеллкэт» взорвался и разлетелся в пыль. Уно сбил его, вынырнув из-за края облака. Он вонзил в него двадцатипятимиллиметровые снаряды. Шестая победа на счет Уно. Я почувствовал себя обманутым.
— Летим назад! — послышался голос сержанта. — Сегодня больше никаких игр!
По меньшей мере дюжина, а может, и две дюжины вражеских самолетов злобно кружили вокруг нас. Они заметили меня. Куда бы я ни взглянул, повсюду виднелись голубые крылья, белые звезды и тупые носы американских самолетов. Мои друзья исчезли, и я дал максимум оборотов, устремляясь к облакам.
Но это оказался плохой маневр. Четыре или пять вражеских машин ринулись на меня, и мое сердце дрогнуло. Вступить в бой означало неизбежно погибнуть. Я инстинктивно рванул штурвал влево. Все вражеские пули пролетели мимо. Американцы потеряли меня. Но одинокий «Хеллкэт» по вертикальной спирали вдруг упал передо мной всего в нескольких сотнях ярдов. Раздался треск. Меня подбили! И все-таки повреждение пока незаметное. Я снова сделал двойной переворот через крыло и стал падать, продолжая вращаться... увидел море и корабли, вращавшиеся, словно на гигантском диске, затем помчался прямо к воде. Я летел вниз, как камень, инстинктивно [221] понимая, что несколько вражеских машин по-прежнему висели у меня на хвосте.
Этой был мой единственный шанс на спасение. Долгие часы тренировок смертельной атаки должны были дать мне преимущество. Большинство американцев не последуют за мной до конца на своих более мощных, но не таких маневренных самолетах. Но теперь, намереваясь освободиться от преследования, я стал отличной целью для зениток внизу. Каким-то чудом я проскочил сквозь стену их огня и снизился почти до самой воды. Мощный «Грумман» оказался не таким счастливым! Его сбили свои же, и он рухнул в море. Высокий фонтан морской воды взвился в небо в том месте, где упал американец.
Выжимая все возможное из своей машины, я полетел над водой. Воздух вокруг меня был наполнен смертью. Затем я поднялся, глядя в ту сторону, где находилась моя родная земля. Мне удалось оторваться от большинства американцев. Только бы добраться до облаков... Корабли продолжали выпускать залпы. Облака находились впереди, устроившись на черных горах.
В этот момент меня сильно тряхнуло. Раздался громкий лязг. Мой самолет задрожал. Один «Хеллкэт» сократил дистанцию и стрелял как бешеный ярдов с шестисот. Меня все-таки подбили! На мгновение меня парализовало.
Когда мотор закашлял и заскрежетал, я стал ждать появления дыма, взрыва. Но нет, двигатель снова заработал ровно. Неприятель, как разъяренная акула, приближался, разрывая воздух снарядами пятидесятого калибра. Быстрее, Кувахара, быстрее! Облака... еще несколько секунд... И наконец, я скрылся в туманном покрывале. Я сделал это! Враг использовал все, что [222] было в его силах, — все, что он имел в океане, все, что мог послать в небо. И он проиграл.
В сгущающихся сумерках я мрачно усмехнулся. Впереди молния осветила часть неба, и воздушные стены снова сошлись со знаменательным грохотом. Это была гораздо более мощная сила, чем все корабельные орудия. По крайней мере, сказал я себе, она была беспристрастной.
Кабина постепенно наполнялась запахом дыма, и я подумал, насколько серьезными были повреждения моей машины, но вскоре забыл об этом. Появилась еще одна проблема — возможно, более серьезная. Дождь отчаянно захлестал по крыльям самолета. Внезапный ливень на мгновение совершенно нарушил видимость. Затем резкая неоновая вспышка. За каждым ударом грома следовала оглушительная какофония, словно по моей хрупкой машине прокатывался грузовик с бревнами.
Я и раньше летал в дождь и сильный ветер, но никогда на меня не обрушивалась такая гроза. Впереди тучи сгустились в сплошном водовороте. Ливень хлестал все сильнее. Вода уже брызгала сквозь пулевые отверстия в колпаке кабины, порывы ветра становились все резче. Мотор снова закашлял, и я затаил дыхание, пока он снова не выровнялся. Запах дыма ослаб. Наверное, благодаря ливню.
Кровь стучала в моих висках. Я вглядывался в темноту. Вдалеке виднелась светлая полоска, но в эпицентре грозы было темно, как ночью. Каждая вспышка сопровождалась грохотом, разрывавшим небо. Вскоре я засомневался, правильно ли держу курс. Да, я сильно засомневался. Стрелка моего компаса беспорядочно металась. Я с ужасом увидел, что мой авиагоризонт и указатель поворота и крена тоже вышли из строя. Не важно, [223] что ждало меня днем, но сейчас я должен был как можно быстрее вырваться из этого ада!
Но как? Слева было немного светлее. Я вцепился в штурвал и повернул туда, к этому пятну света. Через некоторое время оно начало расти, но в этот момент самолет вдруг стал падать вниз. В одно мгновение я потерял сотню футов. Винты двигателя беспомощно вгрызались в воздух. Это был удар ниже пояса. Мотор заскрежетал, словно готовясь заглохнуть.
Затем давление воздуха вновь повысилось, и меня подбросило вверх. Я быстро пришел в себя после этого удара. Голова кружилась. Самолет практически уже не подчинялся мне. Ему было все равно, куда лететь — налево или направо. Если бы я стал набирать высоту, то рисковал упасть прямо в море.
Приборы вышли из строя. Мотор задыхался. На меня навалилась страшная усталость. Всего несколько мгновений назад я смеялся в лицо грозе, а теперь мои руки и ноги онемели. Я летел уже слишком долго. И напряжение было слишком большим. Весь мой самолет охватила сильная дрожь. Перед моими глазами все плыло. Я не мог понять, продолжался ли дождь или уже закончился.
Ощущение времени исчезло. Когда ветер ослаб, я обнаружил себя летящим неизвестно куда, моргавшим при каждой вспышке молнии и прислушивавшимся к неровному гулу своей машины. Словно автомат, я летел лишь с одной целью — продолжать двигаться вперед до тех пор, пока опять не засияет свет.
Затем ветер снова набросился на меня. Вспышка молнии осветила огромную тучу. Самолет начал трястись и сорвался вниз, словно по невидимой лестнице. Все вокруг перемешалось. Молния [224] больше не сверкала. Она хохотала. Гром кричал и стучал кулаками. Но больше всего меня ненавидел ветер. Он проклинал меня, бил по самолету, выворачивал его крылья.
Вдруг страшной силы поток воздуха ударил под крылья машины, и она завертелась. Словно сорванный с ветки лист, я стал падать в темноту. Да, все. Смерть и забвение!
Но даже перед смертью я помнил... Где-то вдалеке раздавался грохот, похожий на канонаду.
Я опускался медленно. В животе словно был налит свинец. Как будто вдалеке гул мотора усилился и оборвался. Мне показалось, что самолет подпрыгнул вверх. Казалось, я снова сидел в своем первом планере в школе в Ономити и мчался по траве.
Моя машина опускалась все ниже. Стоило лишь зацепить крылом волну, и океан поглотил бы меня навеки. Зачем сопротивляться? Океан всегда получал свою добычу. Все это лишь дело времени и нескольких градусов уклона. Но во мне все еще тлела искра надежды. Нет, я не боялся. Я насмехался над океаном, не позволяя крыльям приближаться к воде... к могучим волнам. Они умели гипнотизировать и вскоре заберут меня. Но не сейчас, когда я смеюсь над ними... так же как молния насмехалась надо мной.
Вдруг вода вспыхнула зеленым светом. Через мгновение вспышка стала ярко-белой и ослепила меня. Я моргал, пока не прошла резь в глазах. Вокруг сияло золото.
Ничего, кроме воды и неба. Я поднялся на тысячу футов и помчался вперед к свету. Прошло несколько минут, пока я пришел в себя. Я был один — единственный человек в этом странном, прекрасном мире, потерявшемся между одиноким морем и солнцем. [225]
Мотор снова заурчал. Я взглянул на датчик топлива. Оставалось всего двадцать пять галлонов. Совсем немного. Опасаясь, что американцы могли прослушивать связь, я все же начал подавать сигналы. Никакого ответа. Я подождал и попробовал еще раз. Снова безуспешно. Мой истребитель мчался вперед. Он ожил. Прекрасное существо! Но теперь, когда топлива осталось мало, он терял силы, как человек со связанными руками. Ситуация казалась безнадежной, но оставалась маленькая... Я включил самый экономный режим двигателя. Винты стали вращаться меньше тысячи восьмисот оборотов в минуту. Я почти остановился.
Снова попытка наладить связь. Ответ! Пришел ответ! Связь установилась!
Впереди была Формоза. Меньше чем через двадцать минут я буду там. Скоро... Да, я уже видел ее. Она вздымалась, как огромный корабль. Мотор пока работал устойчиво.
Я снова оглянулся. У меня возникло чувство, что не нужно было этого делать, но я все же оглянулся. Где-то позади осталась Окинава. Где-то шли вражеские корабли. Только теперь двадцать три вместо двадцати пяти. Где-то в море покоились останки Тацуно и остальных ребят. Но хватить горевать... Только не о Тацуно.
Сзади еще доносились отголоски грозы. Это была «божественная гроза», которая спасла меня. И она уже спасала мой народ много веков назад.
Уединенное место
Мой израненный самолет добрался до Формозы, и я приземлился на главной базе Тайхоку. Даже не дав отдохнуть, меня тут же переправили [226] на ближайшую базу неподалеку от Кируна. Там я оставался около двух недель из-за отсутствия топлива. Да, ситуация уже была плачевной. Базы в Формозе израсходовали последние резервы. Топлива едва хватало для камикадзе, которые вылетали каждый день.
Несмотря на усталость, я сразу же после посадки позаботился о своем самолете. За последние месяцы я сроднился с ним. Для меня он стал живым существом, которого я понимал и даже любил. Машина как-то запала мне в душу. Да, она помогала мне уходить от врагов, а когда я оказался полностью беспомощным, она даже вытащила меня из грозы. Конец правого крыла и частично хвостовое оперение были снесены напрочь. В фюзеляже виднелись четыре пулевых отверстия — пробоины два-три дюйма в диаметре. Удивительно, но мотор перестал глохнуть.
И наконец, я осмотрел отверстия в колпаке кабины. Одна пуля пробила самую верхушку. Другая пролетела в четырех дюймах над моей головой. Я прошел по лезвию бритвы.
Но никаких фатальных разрушений в моей машине не оказалось. Под банановыми пальмами я растянулся рядом со своим самолетом и отдыхал перед рутинным докладом начальству.
Вдалеке прошли два механика. Велась подготовка к очередному завтрашнему вылету смертников. Очевидно, аэродром незадолго до моего прибытия бомбили. Техники закидывали землей воронки.
Смертельно усталый, я прислонился спиной к пальме и стал ждать механиков. Интересно, что ощущал человек, ремонтировавший самолет, но не летавший на нем? Механики тоже очень любили свои машины. [227]
Потом я начал думать о Тоёко. Когда мы с ней еще увидимся?
Но тут заревела воздушная тревога. Примерно двадцать пять машин неожиданно вылетели из-за крыш. Механики и пилоты бросились по бетонной полосе к самолетам. Поздно! Первый истребитель уже набросился на них. Я остался на месте, прислушиваясь к пулеметным очередям. Пули крошили бетон.
Один человек добрался до зарослей и прыгнул в них. Но двух механиков очереди достали. Один из них споткнулся, словно его сбил невидимый грузовик, а второй подскочил вверх, упал и покатился.
Четверо парней из конструкторского отдела прорвались через первую полосу огня и сейчас бежали наперегонки со смертью по летному полю. Однако шансов у них было мало. Вторая волна накрыла беглецов. Одна фигурка подпрыгнула и рухнула на землю в конвульсиях.
Вражеские истребители кружили над базой, поливая ее огнем. У них было много времени. Никто им не сопротивлялся. Загорелся ангар. Старые самолеты для камикадзе тоже вспыхнули. Тут же были выведены из строя и несколько наших истребителей.
Наконец, расстреляв весь боезапас, неприятельские пилоты скрылись в западном направлении. Деревья и тени от них защитили меня и мой самолет. Я с трудом поднялся на ноги и пошел через поле, вглядываясь сквозь дымовую завесу. Тут и там в странных позах валялись трупы — нога, согнувшаяся под телом, неестественно вывернутая голова, оторванная рука, внутренности. Один механик лежал без головы. Все эти ребята только закончили школу. [228]
Потрясенный, я стал искать штаб. Завтра будет очередной налет. Снова погибнут люди, самолеты. Но сейчас мне хотелось только одного — доложить и пойти отдохнуть.
Через полчаса я рухнул на койку. Неподалеку три парня играли в карты. Они громко смеялись и курили. Когда я последний раз видел Тоёко? Несколько недель назад? Не может быть, чтобы всего лишь четырнадцать или пятнадцать часов. Тацуно... Он погиб лет сто назад. Далекая от этого тропического острова база Оита была сном. Где сейчас Накамура? А те двое из сопровождения — Уно и Кимура? Я забылся тревожным сном, зная, что буду снова и снова прокручивать в мозгу последние события. Помню, как один раз я проснулся весь в поту и услышал чей-то голос:
— Спокойнее, истребитель. Успокойся.
Две недели я оставался на этой отдаленной базе в качестве инструктора. Передо мной стояла страшная задача — обучать людей умирать. Каждый день вылетали группы смертников. Я видел, как пилоты один за другим поднимались в воздух, делали круг над полем и на прощание помахивали крыльями.
Затем после их отлета сигнальщик на базе прислушивался к отдаленной пронзительной сирене. Это был сигнал ведущего пилота, что враг обнаружен и атака началась. Через несколько секунд словно обрезанный ножницами тонкий звук обрывался. Прощайте, верные сыны Японии!
Судьбу остальных ребят из нашей группы сопровождения я узнал лишь на следующий день после прибытия в Формозу. Уно вернулся на Оиту. О Накамуре и Кимуре не было никаких сведений. Пропавшим считался и я. Уно видел, как мой самолет ринулся на конвой с [229] вражескими истребителями на хвосте, и решил, что я погиб. Оставалась надежда, что Накамура и Кимура спаслись на каком-нибудь острове из гряды Рюкю к юго-западу от Кюсю. Но это было сомнительно.
Теперь же, когда прошло несколько дней, надежда окончательно растаяла. Что-то подсказывало мне, что Накамура присоединился к Тацуно в океане. Накамура. Последний раз я видел его, когда он молотил из пулемета по противнику. Мой друг ушел, как настоящий самурай. Он знал, что время приближается. Моя скорбь? Она была несколько иного рода. Я долго не давал ей вырваться наружу.
Теперь все мои близкие друзья ушли, и я ждал своей очереди в Формозе каждый день после вылета камикадзе. В те дни смерть царила в воздухе. Мне нечего было делать, и поэтому я много размышлял. Иногда ходил на пустынный пляж, купался, но чаще просто сидел на песке и думал. Волны омывали мои ноги, а я вспоминал Тоёко. Порой я плакал. Конечно, она думала теперь, что меня уже нет. Сейчас невозможно было даже представить, что мы знали друг друга всего несколько коротких недель. Я больше не мог следить за временем. Последняя атака на Окинаву могла произойти и несколько месяцев назад.
За день до моего отлета с этого затерянного острова произошло событие, которое помогло облегчить наши моральные страдания. Восемь смертников поднялись в небо, сделали круг над полем, помахали крыльями и улетели. Пока я наблюдал за ними, один из них вернулся. Сначала я решил, будто у него неисправность двигателя, но, когда самолет приблизился к полю, кто-то крикнул: [230]
— Он не будет садиться! Идет слишком высоко! И быстро!
— Он целится в ангар! — крикнул кто-то еще.
— Сделайте что-нибудь! Стреляйте в мотор!
Я рухнул в грязь, когда взрыв потряс базу. Самолет врезался в главный ангар, и оттуда вырвалось пламя. Через несколько секунд пылало все строение. Завыли сирены. Люди бежали, кричали, извергали проклятия. Пожарные машины и человеческие фигурки почему-то казались мне сейчас нелепыми.
Я с презрением смотрел на эти жалкие попытки что-то спасти. Когда стали тянуть шланги, внутри ангара что-то взорвалось, затем еще и еще.
Каждый раз пожарные отбегали назад, спотыкаясь и падая. Шланги тянулись за ними, как питоны. Двадцать лучших из оставшихся истребителей взорвались, словно воздушная кукуруза. Отличный получился салют. Затем пришла очередь тысяч галлонов топлива. Ничего уже нельзя было спасти.
Потом среди вещей погибшего летчика было найдено письмо. Очевидно, парень написал его сегодня утром. Оно содержало несколько заявлений по поводу долга японца и бессмысленности войны. Заключение гласило: «Мои друзья, когда вы читаете это письмо, меня уже нет. Не судите строго. Что сделано, то сделано из хороших побуждений. Возможно, когда-нибудь наши командиры и остальные люди наконец-то поймут всю глупость войны. А может, благодаря моим усилиям кто-то из вас останется жив. Поражение Японии близко. Когда вы будете читать эти строки, на базе останется уже всего двадцать самолетов, на которых пилоты отправятся на смерть». Двое друзей этого летчика разорвали и [231] уничтожили письмо, но слухи о нем разнеслись по всей базе.
К счастью, мой самолет отремонтировали и заправили до взрывов в ангаре. На следующее утро я взлетел и покинул это тихое, уединенное место навсегда.
Легче перышка
В конце июня 1945 года я опять приземлился на Оите. Я летел обратно через Китай, пересек Восточно-Китайское море, чтобы не встретиться с американскими истребителями.
Всей душой стремясь к Тоёко, я сразу же бросился с докладом в штаб. Как она отреагирует, увидев меня? Кто-нибудь сказал ей, что я жив? На базе я не знал никого достаточно хорошо, чтобы попросить об этом. Мне не с кем было поговорить. Остались только официальные отношения. Личные письма уже давно не высылались из Формозы.
— Ты должен немедленно доложить командиру своей эскадрильи, капрал Кувахара.
Я взглянул на дежурного сержанта:
— Немедленно?
— Да, немедленно!
— Ты хочешь сказать, что нельзя даже?.. — Я повернулся и бросился к двери. Мое волнение переросло в сильную тревогу. Мне ничего не оставалось, кроме как быстро умыться и переодеться.
В казарме в моей голове пронеслась тысяча мыслей. Я полагал, что доклад Уно двухнедельной давности вполне устроил начальство. Что еще я мог сообщить капитану Цубаки? Вскоре я шагал по базе. Чего хотел от меня командир? [232]
Не мог же он не дать мне даже дух перевести? Разве капитан не знал, что я только что прилетел из Формозы?
Как было свойственно многим офицерам, Цубаки сделал вид, будто не узнал меня, когда я вошел и отдал ему честь.
После моего доклада он все же взглянул мне в лицо, приподнял бровь и вернулся к своим бумагам.
— Садись, Кувахара. — Капитан сделал паузу, затем снова посмотрел на меня. Такое выражение лица я видел у него несколько месяцев назад — в Новый год. — Как дела в Формозе? — спросил он.
Сначала я не мог ответить, не зная, что Цубаки ожидал от меня услышать.
— Вы имеете в виду, господин капитан...
— Самолеты, топливо, оружие, боевой дух! Сам знаешь.
Мне хотелось дать уклончивый ответ, но потом я все же честно сказал:
— Там мало чего осталось. Силы врага крепнут с каждым часом, господин капитан. Повсюду! Зачем скрывать это?
К тому времени я уже хорошо знал Цубаки и мог говорить с ним откровенно. К тому же мое настроение вовсе не способствовало сейчас чинопочитанию. Жалкое состояние отдаленной авиабазы злило меня еще больше. Да, теперь я был согласен с матерью из госпиталя в Хиросиме, с Тацуно, с человеком, который уничтожил ангар в Формозе... с миллионами других! Не важно, как сильно я любил свою родину, но умирали мы бессмысленно.
— Хорошо, Кувахара, — сказал капитан. — Доложи мне о десятом июня. Я сравню твой отчет с докладом Уно. [233]
Я доложил обо всем, как запомнил, но не смог описать два самоубийства. В этот момент Цубаки ударил кулаком по столу и воскликнул:
— Некомпетентность! Мы посылали тебя не на пикник, Кувахара!
Этот взрыв не подействовал на меня, поскольку я его почти ожидал. Капитан был на самом деле расстроен другими событиями. Он вздохнул:
— Ты потерял в той операции своего лучшего друга, не так ли?
Я взглянул ему в лицо, затем опустил глаза.
— Двух лучших друзей, капитан.
Цубаки вовсе не интересовал мой доклад. Он должен был узнать кое-что еще.
— Кувахара, о чем ты думал... когда видел, как уходили твои друзья? Что ты чувствовал?
— Я хотел умереть вместе с ними.
Наши взгляды встретились.
— Правда, Кувахара? Ты действительно это чувствовал? Ты не хотел жить... несмотря ни на что?
— Я...
— Ты ненавидишь американцев? Ненависть жжет твое сердце? Хочешь уничтожить их всех?
— Иногда я ненавижу американцев, капитан. А иногда...
— Да?
— Иногда я ненавижу...
Цубаки закончил за меня предложение:
— Глупых политиков... в Токио?
Я глубоко вздохнул и почувствовал легкую дрожь.
— Да! Я ненавижу их за то, что они сделали с нашей нацией ради вечной жизни для народа! Даже после того, как бомбы стали валиться им на голову, они продолжали вопить, что все в [234] порядке. «Все хорошо, японский народ! Бояться нечего, глупый японский народ! Все это часть плана!» Чьего плана? — Я закрыл лицо руками и стал задыхаться от рыданий, удивляясь самому себе.
Когда я поднял глаза, капитан смотрел в окно. Целую минуту он разглядывал океан. Потом откашлялся и тихо заговорил:
— Мальчишки... пятнадцати-, шестнадцати-, семнадцатилетние мальчишки... там над Окинавой... в этом страшном огне. — Глаза капитана ввалились, и лицо заметно осунулось с тех пор, как мы покинули Хиро. — И я... Я должен посылать их туда.
Как изменился Цубаки!
— Капрал Кувахара. — Он продолжал смотреть в окно.
— Да, господин капитан?
— У тебя прекрасный послужной список. За последний год ты много раз бывал в бою, верно? Видел много горя и смертей. На твою долю выпало столько, сколько не выпадает другим целый миллион лет. Конечно, тебя давно могли послать на смерть, но ты был очень ценным для своей страны.
Мы посмотрели друг на друга.
— Если бы это было в моей власти, я бы принял меры, капрал Кувахара. Поверь мне, я изменил бы весь мир. Но я только командир гибнущей эскадрильи. Понимаешь, Кувахара, даже Уно... в общем, каждый, кто умеет летать, должен... Все, и скоро!
Да, мои руки затряслись. Такими уж были у меня мышцы на руках и ногах. Я ничего не мог с ними поделать и закрыл глаза. Просто закрыл и ждал, пока не прозвучали дальнейшие слова. Как будто передо мной сидел священник. [235]
— Ты готов?
Я произнес, услышав свой голос словно со стороны:
— Да, господин капитан. Это честь для меня — умереть с почетом. Я хотел бы вылететь как можно скорее.
Сколько я ждал последнего приказа? И вот наконец он поступил. Странное облегчение, пустота. Словно в моих жилах вместо крови сейчас пульсировал воздух. Если бы я не держался за стул, то поплыл бы над полом. Весь мой вес куда-то исчез. Если бы я мог просто встать и уйти, ни о чем не думая, пока ничего не изменилось...
— После небольшого отдыха ты вернешься в Хиро и там пообедаешь. Последний приказ тоже получишь в Хиро.
— В Хиро?
— Да, одну часть базы восстановили.
— Но, капитан Цубаки, почему так быстро? Я ведь только прилетел.
Этот явно лишний вопрос снова ожесточил его.
— Потому что это приказ, Кувахара. Им нужно защищать базу. Истребителей почти не осталось. Мы ждем несколько машин с четвертой базы... те, которые еще остались.
Я задал последний вопрос:
— Когда... когда мой вылет, капитан?
Очевидно, Цубаки хотелось, чтобы я побыстрее ушел. Вся его воинская жестокость снова вернулась. Я опять был лишь его подчиненным.
— Неделя, может, две. Или чуть больше. Не могу сказать.
Я встал и отдал честь:
— Спасибо, капитан. Всего доброго.
— Всего доброго, капрал Кувахара. [236]
Я направился в казарму собирать свои вещи. В ВВС человек никогда не задерживается на одном месте надолго. У него нет дома. Даже казарму он не может назвать своей. Они тоже постоянно меняются. Я прошел мимо казармы, в которой жил Накамура, посмотрел на ту, где жил Тацуно. Их вещи уже были отосланы родственникам. У меня в самолете все еще лежал тот палец. Из Хиро я пошлю его семье Тацуно.
Снова меня начала мучить мысль о Тоёко, и на глаза навернулись слезы. Я стиснул зубы. Все это глупости! Ничто никогда не заставит меня заплакать. Ничто! Но ведь ты больше не увидишь ее. Ну и что? Она найдет другого мужчину. Какая разница? Кто ты, Кувахара? Никто! Ты смертник. Ты живешь в вакууме, Кувахара.
«Будьте уверены, честь тяжелее, чем горы, а смерть легче перышка». Без какой-либо логической ассоциации эти слова вдруг всплыли в моей памяти, когда я выходил из казармы. «Смерть легче перышка». Эту фразу я повторял про себя снова и снова. Может, мне удастся загипнотизировать себя?
Перед вылетом из Оиты я встретил пилота бомбардировщика, с которым случайно познакомился не так давно.
— Эй, — крикнул я, — ты еще ходишь в «Токиваю»?
— Да, а что?
— Помнишь мою девушку? Тоёко... Тоёко Акимото?
— Да. — Он ухмыльнулся. — Красивые длинные волосы и... — Он причмокнул.
— Она думает, что... — Я сразу почувствовал себя глупцом. — Она не знает, что я вернулся из Окинавы. И улетаю в Хиро... [237]
Улыбка на лице моего приятеля мгновенно растаяла.
— Хорошо, Кувахара. Я скажу ей.
Мы разошлись, но через несколько шагов я остановился:
— Эй, Такахаси! Может, лучше ничего ей не говорить? Забудь, что я тебе сказал, ладно? Просто забудь!
Такахаси кивнул и отсалютовал мне:
— Хорошо, Ясубэй!
Ха-ха! Приятель назвал меня Ясубэем. Он был хорошим парнем. Мне хотелось бы с ним подружиться.
Когда я направлялся к своему самолету, случилась странная вещь. Возле взлетной полосы в траве лежало тонкое серое перышко. Я осторожно взял его, стал рассматривать, затем разжал пальцы, и оно медленно опустилось на бетон. Покружилось в воздухе и опустилось. Я посмотрел на него, повернулся и хотел уйти, но вдруг остановился. Сумасшедший! Какой же ты сумасшедший, Ясубэй! Я поднял перышко и положил его в карман.
Битва с гигантами
Снова Хиро! Я был здесь меньше двух месяцев назад, но мог не возвратиться сюда и через год. Что такое время? Семнадцать месяцев службы в имперских ВВС казались длиннее, чем вся моя предыдущая жизнь в Ономити.
Хиро! Так странно было вернуться сюда. Ведь до моего дома отсюда меньше пятидесяти миль. База, конечно, сильно изменилась. Большая ее часть лежала в руинах. Я никогда не [238] ожидал, что буду испытывать ностальгию по Хиро. Но теперь чувствовал тоску. Ведь старая Хиро была для меня в каком-то смысле школой.
Я прошел мимо казарм, где жили ребята, проходившие базовую подготовку. Интересно, Боров все еще поднимал боевой дух новобранцев? Вокруг никого не было видно. Казармы рядом сгорели. От старой базы вообще мало что осталось. Я шагнул через порог и прошелся по пустым комнатам. Время было относительным даже для пыли. Она лежала здесь толстым ковром на шкафах, на пустых койках. Трудно представить более одинокого человека, чем военный, идущий по казарме и оставляющий следы своих ног на пыльном полу. Пустые шкафы подрагивали, когда ты ступал слишком тяжело. Безжизненный звук. Кроватные пружины выглядели хуже, чем скелеты.
В углу стояли две биты. Взяв одну, я подул на нее. Бита для поднятия боевого духа. Удивительное изобретение. Я посмотрел на койку, которая когда-то была моей, затем на койку Накамуры. Все еще не верилось, что он погиб.
Мне ничего не оставалось — только ждать, а дни медленно тянулись. В Хиро осталось всего несколько истребителей. Другие пилоты тоже вернулись сюда, чтобы ждать. Мы находились в боевой готовности, прикованные к этой базе, а время словно обтекало нас.
Лишь иногда разнообразие вносили случайные воздушные бои. Мы сражались яростно, совершенно не думая, собьют нас или нет. Странное дело, но наше бесстрашие спасало нас. Двое из наших подбили вражеский «Мустанг Р-51» в неожиданной атаке над Куре и скрылись до того, как американцы сообразили, в чем дело. Когда жертва рухнула в бухту, я решил, что для [239] всех воздушных битв существовала лишь одна истина. Не бойся! Это давало тебе особую волшебную защиту. Атакуй врага первым. Затем улетай. Теперь, когда уже не было никакой надежды, отчаянно атаковать стало легче. Я знал, как пользоваться солнцем и облаками. Враг мог послать миллион самолетов. Не важно. Мы всегда были там, где нас не ждали, готовые сесть им на хвост... и послать некоторых из них в ад.
Прошла неделя, две, чуть ли не месяц. Невероятно! Я все еще ждал, но приказа не поступало. Ни устного, ни письменного. Чего же они тянули?
В конце июля мы узнали, что множество бомбардировщиков «В-29» летали на Осаку. Кажется, они были близки к тому, чтобы разрушить город, а потом добраться до Мацуэ и Окаямы. Знаком, что Япония находилась на последнем издыхании, для нас стал наш вылет на Окаяму лишь вчетвером. Лейтенант, сержант и еще один капрал, как и я, собрались перед стартом. Сегодня мы отправим в ад еще одну «летающую крепость».
Определив точное время встречи с врагом, я произвел дополнительные расчеты. Наш путь лежал на Ономити. Почему бы не устроить короткое авиационное шоу для учеников моей школы? А может, даже для моей семьи и соседей? Почему нет? Я поговорил со своими тремя товарищами. Они с радостью согласились.
Незадолго до вылета я сел написать несколько слов своим родным. Я не знал, что писать. Нет, в этом не было никакого смысла. Никакого. Они сами скоро все узнают. Но я должен был оставить им записку. Они прекрасно знали, что с почтой сейчас были серьезные проблемы. Я сам давно не получал от них писем. [240]
После коротких терзаний я просто написал, что со мной все в порядке, и выразил надежду, что и они живы и здоровы. Я почти сомневался в том, что она существовала, моя семья. Родные все больше и больше казались мне нереальными персонажами какого-то произведения. Бывали страшные моменты, когда я не мог вспомнить их лиц.
Я вложил записку в металлический цилиндр и прикрепил к нему полоску бумаги с надписью. Мое последнее послание семье должно было быть передано лично.
Через некоторое время после взлета я посмотрел вниз на знакомые места — верфи, береговую линию с хижинами рыбаков, городские здания. Многие из них были разрушены. Но радиостанция уцелела. Впереди находилась моя школа, еще чуть дальше — мой дом. Город лежал среди гор.
Когда мы начали снижаться, группа учеников на поле подняла вверх лица. Я спикировал на школу. Мои товарищи последовали за мной. Выйдя из пике, я оглянулся и был поражен. Ученики врассыпную бежали прочь.
Я покачал головой и ухмыльнулся. Молодняк!
— Даже свои самолеты не узнали, — прохрипел в моих наушниках голос лейтенанта.
— Может, они никогда их не видели! — ответил я и перестал смеяться.
Может, они уже давно не видели самолеты? Но через минуту ребята снова высыпали на поле и стали махать нам руками. Мы тут же ринулись по спирали на них, спустились почти до верхушек деревьев и потрясли школу ревом. А затем сделали и третий маневр: пронеслись над полем и заложили вираж, чтобы не врезаться в горы. Ученики теперь выбегали изо всех дверей [241] школы и махали нам руками. Я видел их лица, практически слышал их голоса.
Через несколько секунд мы кружили над моим домом, но я никого там так и не увидел. Спустившись пониже, я послал мотором своего самолета громкое сообщение. Люди выбегали из домов. Должен же был кто-то из них рассказать об этом событии моим родственникам. Меня охватило странное ощущение. Я легко нашел свой дом, но с высоты он выглядел совсем по-другому. С высоты все казалось иным. Я словно и не возвращался в Ономити.
Когда город остался позади, я подумал, что будет с ним, когда мы капитулируем? Как поведут себя американцы? Будут ли они гуманными или станут относиться к моему народу, как к скоту? Побежденная нация не заслуживает милосердия. Побежденную нацию грабят и используют. Поднятые к небу лица и руки девочек... Что будет с этими девочками? Скольких из них использует враг?
И сколько этих людей еще оставались обманутыми? Сколько из них еще лелеяли надежду? Они... по крайней мере, некоторые из них, до сих пор считали, что камикадзе умирают с почетом, верили, что каждый наш погибший пилот уносил за собой на дно вражеский корабль. Это было ужасно. Что-то перевернулось во мне, и я выругался. Сегодня враг отплатит. Сегодня он узнает, что такое злость Ясуо Кувахары.
Вскоре мои размышления оборвались. Мы приближались к Окаяме. «В-29» вылетели согласно расписанию. Шесть из них шли на восток на высоте пятнадцать тысяч футов под охраной дюжины истребителей «Грумман». Двадцать девятые были настоящими гигантами. Ничего общего с «В-17», с которыми наши ребята сражались в начале [242] войны. Шесть грозных великанов резали небо, оставляя за собой следы пара.
Лейтенант подал сигнал, и я сжал губы. Мы собрались, чтобы начать подъем. Враг еще не обнаружил нас. Некогда грозные имперские ВВС превратились теперь в насмешку. Американцы, видимо, даже не посмотрели в нашу сторону. Они просто солидно продолжали свой путь. Безжалостные и непреклонные! Неприятельские машины приближались.
Американские пилоты не видели нас до тех пор, пока мы не вынырнули из-за солнца. Поймав замыкающую «летающую крепость» в прицел, я открыл огонь. «В-29» ответил заградительным огнем, а истребители взялись за свое дело.
Я последовал за лейтенантом вертикально вниз и перед самым этим маневром увидел, как его самолет задрожал. Спустя мгновение он протаранил нашу цель. Я инстинктивно свернул прочь от ярко-оранжевой вспышки. При этом мой живот свело. Не понимая, что происходит, я судорожно дернул штурвал и вышел из пике над пятью вражескими истребителями. Крылья моего самолета едва не отвалились. Через несколько секунд кровь отлила от головы, и, когда я пришел в себя, оставшиеся бомбардировщики свернули с курса, чтобы избежать судьбы их несчастного собрата.
Так внезапно! Самолет лейтенанта и «В-29» рухнули вниз. Я неуверенно полетел на солнце, сделал вираж и бросился в погоню. Огромные самолеты оказались невероятно скоростными, и у меня ушло прилично времени, чтобы догнать их. Когда я летел вслед за бомбардировщиком, он слегка покачивался. «Хеллкэты» без особого порядка в строю рассекали небо. [243]
О, это будет погоня из погонь! Я не боялся! Штурвал влево. Я вошел в вираж, балансируя на крыле, а затем бросился на врага на скорости больше пятисот миль в час. Каждый раз, когда серебряный монстр оказывался в моем прицеле, я открывал огонь. Но бомбардировщик летел очень быстро. Фюзеляж, турель и хвостовые орудия сверкали у меня перед глазами, ведя заградительный огонь. Пули исчеркали все небо красными черточками.
Но я летел сегодня, как никогда. При моем приближении летающий гигант свернул с общего курса, очевидно ожидая очередной атаки. Мои трассирующие пули понеслись по дуге и распахали его крыло и фюзеляж. Есть контакт! Гигант задымился! Вот когда меня охватила огромная радость. Словно чьи-то могучие руки подняли меня вверх.
Я еще никогда не видел, как падает сбитый «В-29». Он терял высоту, но все еще держался. Когда я промчался мимо его хвоста с намерением добить, его задние пушки ударили по мне. Свинец забарабанил, разрывая фюзеляж теперь уже моей машины. Я сделал крутую «бочку».
Но теперь на меня насели «Грумманы». Четверо бросились вниз, молотя из своих орудий. Я свернул вправо, дернул штурвал и рычаг хвостового руля, перевалился налево, восстановил нужную скорость и помчался навстречу солнцу.
Мой хитроумный маневр отбил охоту к преследованию у всех неприятельских истребителей, кроме одного. Я стал кружить, набирая высоту, выполнил поворот на триста шестьдесят градусов и оглянулся. «Хеллкэт» пытался сверху ворваться в мой круг, подлетев так близко, что я мог видеть пилота, его сверкающие на солнце очки и оскаленные в уверенной улыбке [244] зубы. Самоуверенный американец. Никогда не забуду эту картину, потому что мне вдруг стало страшно. По венам вместо крови побежала холодная вода. Но я испугался не за себя. Просто выражение лица летчика символизировало наше общее безнадежное положение. У Японии больше не было никакой надежды.
Настроение у меня было явно не для соперничества, поэтому я помчался по спирали вниз и сделал рывок на пятнадцать тысяч футов. Два истребителя, пытавшиеся подлететь мне под брюхо, в ужасе разлетелись в стороны, когда я обрушился на них сверху, едва не задев одного из них. Черт с ним!
Вниз, вниз! Вращение! И наконец, прямое падение. Выйдя из пике над самыми волнами океана, я на полной скорости помчался домой. Несмотря на свои упаднические настроения несколько минут назад, я быстро взял себя в руки. Все было не так уж плохо. К тому же один «В-29» только что уничтожил наш смертник, а второй был серьезно подбит. Как я хотел, чтобы второй гигант оказался на моем счету! Как я хотел стать свидетелем его гибели, увидеть, как он рухнет в воду!
Потом я узнал, что тот «В-29» действительно упал неподалеку от Окаямы. Его экипаж выловили поблизости от берега. [245]