Ветер среди фонариков
Иногда камикадзе не казались такими ужасными. Ведь тогда и простому человеку расстаться с жизнью ничего не стоило. Бомбы теперь сыпались с неба почти постоянно, и мы узнали, что такое, подобно крысам, прятаться в укрытиях. Иногда самолетам врага удавалось проскочить мимо наших радаров незамеченными, и воздушная тревога звучала с запозданием. Прыгая в воронки, мы чувствовали, как земля содрогалась от взрывов. Тех, кто медлил, разрывало на части. Однажды я увидел, как бомбы упали прямо на двух бежавших рабочих. Я зажмурился, а когда снова открыл глаза, на месте взрыва остались лишь две воронки.
Наши ангары и сборочный цех теперь регулярно бомбили американские самолеты.
Один день в июне выдался страшным. Сто пятьдесят бомбардировщиков «В-29» осыпали бомбами Хиро и военно-морской порт в Куре. Предупреждение о налете поступило за полчаса. Понимая, какие силы летели на базу, все летчики подняли последние машины в воздух, чтобы спасти их от гибели. Однако после той бомбежки [172] от базы Хиро ничего не осталось. Мы направились на базу Оита на северо-востоке Кюсю.
Именно там я и стал сопровождать пилотов-смертников. Сейчас нас в живых остались лишь единицы — тех, кто стал свидетелями гибели американских кораблей, свидетелями того, как сознательно шли на смерть летчики-камикадзе.
Жизнь на этой базе была ужасно мрачной, но даже в таких условиях было интересно следить за ней. Физические наказания теперь исчезли. Обученные и проверенные, мы стали лучшими в отряде истребителей. Нам стали выплачивать больше денег и желали, чтобы мы хорошенько развлекались в свободные часы. Ребята, которые раньше не прикасались к бутылке, ударились в жестокое пьянство. Те, кто еще ни разу не целовал женщину, выстраивались в очередь к проституткам. Каждому давалось десять минут.
Женщины и пьянство среди летчиков-истребителей всегда считались пороками. И дело не в морали, как думали западные люди, а потому, что пилот был обязан выполнять свои функции, и этому ничто не должно было мешать.
Однако в нашем случае нам было сделано послабление. Наши дни были сочтены. У всех с каждым днем усиливалось ощущение приближающегося конца. Осуждавшие пороки в основном отмалчивались. Жизнь была коротка, а летчики всегда пользовались большим уважением у народа. Они были чуть ли не идолами.
Для некоторых религия и непорочная жизнь приобретали все большее значение. Несколько ребят даже удалялись в горы, чтобы поближе ощутить природу, помедитировать. Мы с Тацуно и Накамурой тоже часто уходили с базы. Порой мы пытались выбросить из головы тяжелые [173] мысли о жизни. А иногда сидели и вели очень серьезные беседы. Тацуно оказался настоящим философом и всегда вглядывался в тайны жизни гораздо внимательнее, чем другие.
Несмотря на то что перед его глазами были лишь смерть и горе, он верил, что у человека есть цель, что жизнь, несмотря на все наши старания, была лишь проверкой, что даже в человеческой картине вечности есть место сильнейшим физическим и духовным страданиям.
Однажды мы втроем сидели на холмике, глядя на море, на линию горизонта, где собирались розовые вечерние облачка.
— Когда-нибудь, — пробормотал Тацуно, — все эти горести будут иметь значение только в том смысле, в каком мы их воспринимаем. Я имею в виду, как мы принимаем страдания. Некоторые, кажется, изо всех сил избегают их. Или гибнут. Некоторые видят страдания и... еще больше начинают ценить жизнь. Может быть, начинают относиться к ней с большим почтением. Как будто душа становится немного более гладкой. Не могу отделаться от мысли, что однажды только это и будет важным.
Когда мои друзья были заняты, я отправлялся на прогулку один. Однажды в воскресенье я пошел к горам мимо небольших аккуратных земельных наделов. Вокруг простирались рисовые поля. На них работали крестьяне. Они тащили за собой плуги, корзины с навозом. Некоторые поливали и рыхлили почву. Это были мастера своего дела. Они укладывали в землю семена с точностью художника.
В полях пожилые женщины пропалывали грядки. Они часами стояли в согнутом положении. Видны были только лишь их спины и похожие на зонтики соломенные шляпы. [174]
Работа у этих загорелых пожилых женщин была в крови. Работа для них являлась чем-то большим, чем ее плоды. Это была сама их жизнь. Они познали много бед и горестей. Многие потеряли на войне своих сыновей. Многих заставили продать своих дочерей. Но на этих огрубевших от ветра лицах всегда были готовы появиться улыбки. Они жили среди риса, где солнце согревало их спины, а под ногами хлюпала жидкая грязь. И всегда можно было поговорить с соседкой, посмеяться с ней. Это была жизнь. И такой жизни крестьянкам было вполне достаточно.
Никогда раньше я не завидовал пожилым женщинам. Я направился вперед по грязной дороге, прошел мимо привязанного к дереву быка с кольцом в носу. Он старательно отгонял от себя хвостом мух. Бык особенно ни над чем не задумывался. Здесь под деревом текла его жизнь. Рана в носу давно зажила, и кольцо не вызывало боли. Если бы кольцо вытащили, бык мог бы пойти куда глаза глядят, а мог и остаться на месте, продолжая помахивать хвостом. Ему было хорошо. Обстоятельства его не волновали. Покой и согласие — вот что являлось самым важным.
У подножия горы дорога расширялась. Я уже шел по гравию. Впереди в нескольких ярдах начинался подъем. Ступени шли рядами под густыми деревьями, которые образовывали своеобразные арки. На середине пути мне встретилась женщина с желтым зонтиком. Она несла на спине ребенка. Больше людей вокруг не было видно. На мгновение я почувствовал себя одиноким. Мне захотелось пойти с этой женщиной. Нам не нужно было говорить. Мне просто хотелось чувствовать ее рядом с собой, смотреть на ее ребенка. [175] Я знал, что он не стал бы безвольно висеть на матери. Он цеплялся бы за ее спину — крошечная обезьянка со сверкающими глазками.
Пройдя под верхней аркой, я вышел на площадку, где стояли храмы и усыпальницы. Их крыши и резные стены освещал лунный свет. Часть одного из фасадов украшали золотые драконы. На другом красовались львы с человеческими лицами. Третий украшали изображения уток и цветов. У входа на площадку старик с девочкой — вероятно, внучкой — продавали амулеты. И больше никого вокруг, только эти двое — старик и маленькая девочка. Здесь солнце и ветви деревьев разрисовывали землю лучами света и тенями. Здесь ветерок гулял среди решеток и древних строений.
Купив один из симпатичных амулетов, я направился к зданиям. У входа в главный храм висело множество фонариков. В центре находились самые большие — красные, черные и золотистые. Я удивился, что вокруг было так мало людей. Впрочем, это был отдаленный район. К тому же утро только наступило. Между деревьями снова мелькнул желтый зонтик и исчез за пагодой.
Я взошел на ступеньки храма и заглянул внутрь. Что-то возвышенное заключалось в этом святом месте... Блестящие полы и темные коридоры замерли в тишине, в которой раздавалось лишь легкое эхо прошедших веков. Казалось, вокруг все замерло, словно храм давно чего-то ждал. Я снял обувь и вошел.
Внутри было прохладно. Я опустился на колени перед большой округлой статуей Будды. Какое мирное выражение лица божества! Почти... ну да, немного чопорное, потому что у него не было никаких проблем. Около часа я сидел, поджав под [176] себя ноги, и медитировал. Я не понимал всех различий между буддизмом и национальным синтоизмом. Я хорошо знал простые различия между ними, но более серьезные мысли путались в мозгу шестнадцатилетнего юноши. Я выбрал и вцепился в те понятия жизни после смерти, которые мне больше всего требовались.
Но в тот момент сложности богословия не имели никакого значения. На мгновение я оказался в другом мире и подумал: «Если смерть похожа вот на это, тогда не важно, как она придет. Она неизбежна. Через несколько лет, но так или иначе смерть придет. Это так же естественно, как то, что после цветения вишни лепестки опадают. И все-таки... есть что-то еще. Должно быть».
Какое-то непонятное чувство заставляло меня оставаться в этом храме. В этом святом месте я находился в безопасности. Мир по ту сторону гор казался нереальным. Мне хотелось остаться здесь навсегда. Ничто в храме не могло причинить мне вреда. Может быть, я мог бы стать священником. Древность, святость связывали прошлое с будущим, и я принадлежал последнему, как часть времени и земли. Наверное, я мог бы... Да, мог бы посвятить свою жизнь служению Богу.
Наконец я встал и вышел из храма. На ступенях сидел бритый человек в халате. Опустив голову на руки, он, казалось, внимательно наблюдал за окружавшими площадку деревьями. Я немного поколебался, заговорить с ним или нет, но так и не решился. Лучше было не отвлекать его от мыслей.
Когда я проходил мимо, он вдруг любезно произнес:
— Доброе утро, летчик! Ты из Оиты? [177]
— Да, в резерве, господин, — ответил я и, не зная, что еще сказать, замолчал. — Я пришел сюда... Здесь очень красиво. Сюда приятно приходить.
— Куда ты идешь? Торопишься?
— Нет, достопочтенный господин, я не тороплюсь. У меня свободный день.
— Тогда почему бы тебе не посидеть со мной немного? Понаблюдаем за деревьями и облаками вместе.
Поклонившись, я представился. Когда-то я чувствовал себя неловко перед незнакомыми людьми, особенно старшими, но все изменилось. Сейчас было уже глупо сомневаться или стесняться. Сидеть в тишине и чувствовать рядом присутствие этого человека было приятно.
Через некоторое время он начал задавать мне вопросы: где мой дом, как давно я стал летчиком. И наконец, он спросил:
— Чем ты занимаешься сейчас?
— Я истребитель. Через несколько дней я полечу в составе сопровождения.
— Для специальных атакующих групп? — Человек кивнул со знанием дела.
Мы поговорили еще несколько минут, и я все это время ждал, когда же он заговорит со мной официально, с соблюдением установленных норм и правил, как полагается взрослому человеку и буддийскому монаху. Но беседа наша продолжала идти своим чередом.
Время от времени я поднимал глаза и видел его профиль, почти такой же, как у моего отца. Один раз человек положил мне на плечо руку, и я не почувствовал никакой неловкости. Он мог держать меня за плечо сколько хотел. Мы стали друзьями. Теплый ветерок обдувал нас и шелестел среди фонариков. [178]
— Странная вещь — ветер, не правда ли? — спросил незнакомец. — Мы не знаем, откуда он прилетает. Мы не можем его видеть. Но он всегда присутствует, дает о себе знать, движется. Думаю, ветер — одна из вечных сил. — Он сделал паузу. — Ты веришь, что душа человека может быть сродни ветру?
Я не ответил.
— Моя и твоя душа, — сказал человек. — Я имею в виду то, что делает тебя тобой, а меня мной, — оно будет вечным. Оно всегда будет двигаться, что-то делать.
— У меня есть друг, который чувствует точно так же, — ответил я. — Мне бы хотелось верить в это.
Человек взглянул на меня:
— Знаешь, в мире нет ничего, что превращалось бы в ничто, даже человеческое тело. Да, оно изменяется, но не исчезает. Материя, энергия — они существуют всегда. Они не сотканы с помощью пустых катушек. Человек или что-то еще могут лишь изменить их, не более того. Ты не можешь взять что-то из ничего и не можешь превратить что-то в ничто. Я прав?
Я кивнул.
— Тогда как же сущность, которая делает тебя — летчика Кувахару — тобой, может быть разрушенной, превратиться в ничто? Видишь ли, друг мой, душа может покинуть тело. Но раз она способна двигаться, значит, может так же и войти в него. Тогда почему же мы должны из-за этого грустить? Почему это так сильно беспокоит нас в течение всей жизни? Вот ветер уже не шевелит фонарики. Сейчас он мчится в горах среди деревьев.
Когда я поднялся, чтобы уйти, человек сказал: [179]
— Возвращайся.
— Хотелось бы, — ответил я и пошел по длинной каменной лестнице под образующими арки деревьями.
Чудо жизни
День или два я смотрел на мир совсем по-другому. Прогулки среди ферм и гор всегда приносили успокоение. Я принимал философию священника с жаждой, и она обращалась к моему здравому смыслу. Это помогало и всегда будет помогать.
Но даже философия и ее целительное воздействие не могли побороть тот ужас, который я испытал во время своего первого сопроводительного полета над Окинавой. Ни одна воздушная битва не опустошала меня до такой степени. Никогда до сих пор я не видел, как люди один за другим сознательно идут на смерть.
Всю ночь после полета я ворочался на койке, словно в лихорадке. Одни и те же бесконечные картины неслись в моей голове. Иногда я сопровождал пятнадцать камикадзе, наблюдая за тем, как обрывалась их жизнь. А иногда я оставался один, и подо мной была лишь спокойная водная гладь. Пока я видел только воду, было в общем-то неплохо. Тяготило только чувство одиночества. Но долго удерживать в голове водную гладь было невозможно. Как бы крепко я ни зажмуривал глаза, прогнать видение, в котором горели корабли, никак не удавалось.
Всю ночь я видел этот ужасный конвой. Резкое пикирование — все ниже, ниже и ниже. Корабли становятся все больше. Трассирующие [180] пули похожи на ослепительные красные липни. Взрыв и распускающийся цветок смерти. В этот момент я всегда выныривал из ночного кошмара. Это чувство знакомо каждому человеку, но тогда оно было во сто крат сильнее, чем обычно. А потом я лежал и дрожал, одновременно боясь заснуть и продолжать бодрствовать.
С той ночи и еще несколько дней я вдруг стал размышлять над тем, что станет с моим телом. Как будет выглядеть после взрыва моя голова, когда пойдет на дно океана? Как глубоко она опустится — на милю, на две? Какая глубина была вблизи Окинавы? Я видел ногу, качавшуюся на волнах. Вероятно, в ожидании акул. А мои пальцы? Они покажутся странными какой-нибудь рыбе? А может, ее круглый глаз заметит что-то запутавшееся в водорослях, и потом рыба начнет их обгрызать?
Ни один раз за эти ужасные ночи мой матрац становился таким влажным и горячим от пота, что я вставал и подходил к окну в надежде на освежающее дуновение ветерка. Я стоял довольно долго, давая матрацу хоть немного остыть. А иногда переворачивал его. Другая сторона была все же попрохладнее. За несколько дней моя грудь покрылась потницей.
Во время коротких мгновений, когда наступал хотя бы мимолетный покой, я старался думать о доме. Теперь я не писал письма так часто, потому что их проверяла цензура, и некоторые из них так никогда и не доходили до адресата. Нужно было писать лишь общие слова, а это не приносило никакого удовлетворения.
Но даже в таких условиях мама и Томика регулярно присылали мне письма. Ономити бомбили, но никто из моих родственников и соседей не пострадал. Теперь, после стольких месяцев [181] вдали от дома, во мне иногда стали оживать воспоминания. Все, что было связано с Ономити, казалось сном. Нет, все же я не так часто думал о своем доме.
Когда меня включили в группу сопровождения, я стал редко видеться с Тацуно и Накамурой. Наши казармы находились на значительном расстоянии друг от друга. Иногда мы с Накамурой вылетали вместе, но Тацуно, как менее опытного, отправляли только на разведку.
Но, несмотря на муки, страх, рухнувшие надежды, отчаяние, мы, пилоты группы сопровождения, узнали и кое-что ценное. Мы поняли, что требовалось от камикадзе, чтобы его смерть не пропала даром.
Наблюдая за другими, я набирался опыта и каждый день по нескольку раз планировал свою собственную гибель. По крайней мере, она должна была стать эффективной. Я знал, как это сделать. Я видел, как делали это другие летчики. Я утащу за собой на тот свет много врагов!
Новичку может показаться, что это совсем просто — спикировать на корабль. Однако существовали факторы, превращавшие этот маневр в очень сложную задачу. Ведь истребители противника тоже не дремали. Кроме того, каждый корабль вел мощный заградительный огонь. Зенитные орудия и крупнокалиберные пулеметы создавали плотную свинцовую стену. Сами суда часто маневрировали, и устремившиеся прямо на них самолеты рисковали просто упасть в воду. В предзакатные часы атакующий легко мог совершить ошибку. Один камикадзе с соседней базы в сумерках принял за корабль противника маленький остров. Могучий взрыв на пустынном берегу лишь подтвердил его ошибку. [182]
По моей оценке, лучше всего было снизиться до пяти — десяти тысяч футов, оставив солнце позади. Угол пикирования находился в пределах от сорока пяти до шестидесяти градусов. Выровняться нужно было где-то на пятистах ярдах от цели и ударить в корму как можно ближе к воде.
При таких условиях ты не попадал под прицел крупных орудий. И существовало еще одно преимущество: корабли рисковали попасть друг в друга собственными снарядами.
Однако, несмотря на мои отчаянные усилия, среднее число удачных попаданий колебалось от десяти до пятнадцати процентов. Печальное отличие от первых результатов в Лусоне.
Женщины теней
В отличие от моих коллег в течение всех этих месяцев я редко бывал в городах, редко ходил в бары и ни разу не заглядывал в многочисленные бордели. Любой военный поймет, сколько я выслушал из-за этого насмешек. Трудно объяснить, почему я, а также Тацуно, Накамура и еще несколько ребят сторонились подобных развлечений. Я считал, что к внебрачным сексуальным связям в Японии совсем иное отношение, чем в большинстве других стран. Удовлетворение плотских желаний не следует воспринимать как что-то аморальное, поскольку оно не связано с какими-то обязанностями или ответственностью.
Мое собственное отношение к этому вопросу частично диктовалось гордостью. Выходец из состоятельной, почтенной семьи, я не хотел опускаться до низостей городской жизни. А еще мой [183] взгляд объяснялся моей молодостью и стеснением перед женщинами. Мне было сложно даже просто поговорить с посторонней женщиной.
Так или иначе, но я не считал секс, купленный за деньги, словно бифштекс, особенно притягательным. Тут нечем было гордиться. Деньги одного человека так же хороши, как деньги любого другого. Очень часто мужчины, на которых обычная женщина даже и не взглянула бы, начинали считать себя прирожденными ловеласами.
Нельзя сказать, что я не испытывал искушения. Иногда по вечерам я слышал женские голоса и смех, раздававшиеся за пределами базы. Иногда они казались теплыми и успокаивающими, иногда нервировали и будоражили. Очень часто из-за этих звуков я находился на грани срыва. «Уже поздно, Кувахара, — звучал во мне внутренний голос. — Нужно испытать в жизни все. Ступай в город и возьми в нем все лучшее. У тебя же есть деньги».
Во время городских прогулок нас с Тацуно и Накамурой частенько окликали. Особенно запомнилась одна женщина лет тридцати с большой дрожащей грудью и намалеванным ртом. Она схватила меня за руку и потащила к темной двери. Я хорошо помню ее хриплый голос:
— Пошли, молодой летчик. Я сделаю тебя счастливым на всю ночь. Всего за несколько иен!
Сначала с волнением, а потом с отвращением я выдернул свою руку и пробормотал:
— Нет, нет, спасибо.
Как же хохотали тогда Тацуно и Накамура! Когда они уже фактически ревели от смеха, женщина вдруг злобно выкрикнула:
— Тебе не нравится красивая женщина! А ведь ты еще не мужчина, а сопливый мальчишка. Возвращайся, [184] когда станешь мужиком. Может, тогда я дам тебе бесплатно!
С тех пор как нам разрешили ночные прогулки, в казармах оставалось ночевать всего по нескольку ребят. В те жаркие ночи я ворочался с боку на бок и часто разговаривал сам с собой. Я вытирал пот с верхней губы и снова и снова слышал слова: «Возвращайся, когда станешь мужиком...»
Однажды около полуночи я спрыгнул с койки и начал лихорадочно одеваться. Проклятое злое лицо! Чопорное, бронзовое... Проклятое соблазнительное кокетливое личико! Я ей покажу! Она больше не посмеет называть меня мальчишкой... когда я войду в нее! Она будет стонать! Плакать! Умолять! Вот что она будет делать!
Я споткнулся, выругался, ударился об открытую дверцу своего шкафчика и выругался еще громче.
— В чем дело, Кувахара? — послышался голос из дальнего угла казармы.
Подавляя в себе желание выкрикнуть «Заткнись и спи дальше!», я стоял возле шкафа и сжимал кулаки. Я долго смотрел в темноту, позволяя ей заполнить мой мозг и стереть в нем лица и огни. Затем я снял брюки, рубашку и аккуратно повесил их в шкаф.
Когда я снова лег на койку, стало прохладнее. Легкий ветерок действительно проник в казарму. Я вспомнил, что чувствовал, когда видел девушек, стоявших в тени вдоль стен зданий, — некоторым было не больше четырнадцати лет. Многие напоминали мне моих одноклассниц.
А потом я напомнил себе, что посещение одного из этих домов все равно не принесло бы мне удовлетворения. Накамура один раз попытался и вернулся на базу расстроенный и с острым [185] чувством отвращения. Рано утром он проснулся и взглянул на лежавшую рядом с ним женщину. Косметика на ее лице стерлась, волосы растрепались, из раскрытого рта вырывался громкий храп. Мой приятель в ужасе помчался прочь, вдруг осознав, что мог заразиться гонореей.
Нет, я никогда не повторю ошибки Накамуры. Я мог кое-что сделать, чтобы снять напряжение и сделать жизнь более приемлемой. В городе были клубы, организованные для военных, наподобие американских, которыми занималась объединенная служба организации досуга войск. Там была приятная, домашняя атмосфера. При желании там можно было и пообедать и выпить, а также поболтать и потанцевать с девушками. Как же назывался один из них? Клуб «Токивая», вот как. Я пойду туда. Вдруг это поможет отвлечься от мыслей об Окинаве? Может, тогда я буду не так часто задумываться над тем, когда придет мой черед погибать?
Тоёко
Однажды июньским вечером я сидел в клубе «Токивая». Мои друзья не захотели пойти, и я сидел один, задумчиво глядя на свой бокал с пивом. Здесь были и другие ребята с нашей базы. Они смеялись, танцевали. Некоторые из них прилично напились.
«Как им удается так легко жить?» — спрашивал я себя. Наверное, многие из них не были пилотами. Иначе они не могли бы вести себя так беззаботно. Стремясь стать летчиком, я надеялся вовсе не на это. Веселье только злило меня. [186]
Сколько же я не видел своих родных? Больше года. Сидя сейчас в клубе и глядя на бокал с пивом, я вдруг подумал, что могу их так больше никогда и не увидеть. Я всегда понимал это, но сейчас мысль о вечной разлуке произвела эффект удара. Зачем я пришел сюда? Я оттолкнул от себя бокал и закрыл лицо руками.
Прошло несколько минут, и кто-то коснулся моего плеча:
— Ты болен?
Я испуганно поднял глаза. Голос звучал мягко. В его интонациях слышалась нежность и забота моей сестры Томики. Видимо, я долго молча смотрел на нее, потому что девушка повторила:
— Ты болен? Что с тобой?
Мне в голову мгновенно пришла мысль, что эта девушка не могла быть заинтересована по-настоящему моими проблемами. Ей за это платили. Забота являлась частью ее работы. Но, ее глаза чем-то очень напоминали глаза Томики. Может быть, своей задумчивостью. Под ее взглядом я слегка разволновался и быстро опустил глаза.
— Нет. Нет, я не болен... просто задумался. — Выдавив у себя на лице улыбку, я посмотрел на девушку и снова быстро опустил голову.
Она все еще внимательно смотрела на меня.
— Хочешь потанцевать со мной? — спросила она.
Так и не поднимая глаз, я покачал головой и ответил:
— Боюсь, я не очень хороший танцор. Даже не знаю, как это делается.
— А хочешь, я просто посижу здесь с тобой?
Я снова взглянул на девушку и покраснел. Все то же выражение глаз. Она не отводила от меня взгляда. [187]
— Нет, — сказал я. — То есть да, я был бы очень рад...
Некоторое время мы посидели молча. Наконец я набрался храбрости и снова посмотрел на девушку. Она по-прежнему не сводила с меня глаз. Да, она очень напоминала Томику. Не в смысле физического сходства, а своими манерами. Я посмотрел на красивый узор на ее кимоно — серебристый и золотой, — затем на мягкие белые чулки, которые были прошиты, чтобы отделить от остальных большой палец.
В сандалиях ноги девушки выглядели такими изящными и грациозными. Да и вся она была такой же изящной и грациозной. Она обладала той женственностью, которую сразу с интересом замечает каждый мужчина. Почти прекрасной ее делали не столько черты лица, сколько его выражение. Без него, без того особого света в глазах это была бы просто привлекательная девушка.
Я тщетно пытался подобрать подходящие слова для разговора. Беседовать с друзьями было легко, но сейчас... когда она сидела и просто смотрела на меня...
— Ну... — пробормотал я наконец, — мне, наверное, пора на базу.
Я поднялся, взял свой бокал, сделал большой глоток пива и едва не подавился.
Рука девушки вдруг легла на мою.
— Подожди, пожалуйста!
Заинтригованный, я снова сел. Неужели она... заинтересовалась мной? Может, даже влюбилась? Я много раз видел подобные романы в кино, читал в книгах.
— Можно задать тебе личный вопрос? — тихо произнесла девушка.
— О нет. Нет, не надо! — Я удивился, почему ответил так громко. [188]
— Только не обижайся, — сказала она. — Сколько тебе лет?
Так вот в чем дело! Я разозлился и ответил почти грубо:
— Ну... двадцать, а что? Почему ты спрашиваешь?
— Пусть так. Значит, двадцать?
— Да, двадцать! А что?
— Ты сердишься? Понимаешь, я спросила тебя потому... Мой младший брат... Я должна была сказать тебе. Ты очень похож на него, очень. Его убили в Бирме.
В ее глазах виднелась мольба. Точно такая же, какая была в глазах Томики, когда я ушел в армию много месяцев назад.
— Прости.
— Ему было всего шестнадцать.
Мы долго смотрели друга на друга. Теперь мне уже не хотелось уходить, но что-то все равно тянуло на базу. Девушке удалось разговорить меня. Каким-то образом она вошла в мою личную жизнь. Спокойно, скромно, но в то же время почти настойчиво она смогла заглянуть в мою душу. Я встал:
— Мне пора возвращаться.
— Саёнара{7}, — улыбнулась девушка и теперь отпустила меня как-то уж слишком свободно.
Я колебался.
— Мне очень жаль твоего брата. Правда. Мне... мне тоже только шестнадцать.
Впервые она отвела от меня взгляд. Опустив глаза, девушка кивнула и снова прикоснулась к моей руке.
— Ты вернешься? [189]
— Да, скорее всего.
И я ушел.
На следующий вечер, вернувшись после очередного сопроводительного полета, я пришел в клуб «Токивая», заказал пиво и сел за тот же столик. Несколько минут я притворялся, что увлекся пивом, танцующими людьми и вообще всем, что происходило вокруг. Но все это время только одна мысль стучала в моей голове: может, та девушка откуда-нибудь тайком наблюдала за мной? Подойдет ли она ко мне сегодня? Я потягивал пиво, затем оценивающе разглядывал бокал, а сам краешком глаза следил за перемещениями в клубе. Каждый раз, когда мимо проходила какая-нибудь девушка, мое сердце вздрагивало.
Прошел час. Я начал волноваться. Один раз мне показалось, что я увидел ее танцующей со знакомым мне летчиком. Но нет, это оказалась не она.
Прошло еще полчаса, и я поднялся, чтобы уйти. Мысли о возвращении не радовали меня. Мне предстояло провести еще одну душную, кошмарную ночь в казарме. Мимо прошла девушка с чашками, полными лапши. Удивляясь самому себе, я попытался остановить ее.
— Простите!
— Что вы хотите?
Я вдруг понял, что даже не знал имени той незнакомки.
— Девушка, с которой я сидел... вчера вечером... Она немного посидела со мной вот за этим столом. Вы ее не знаете?
Нет, эта девушка ее не знала. Я тщетно пытался описать ее внешность.
— Длинные волосы... завязанные сзади. Очень симпатичная. [190]
— Мне очень жаль. Я работаю здесь недавно.
Я посидел еще немного, погруженный в раздумья, затем встал и направился к выходу.
Когда дверь за мной захлопнулась, звуки музыки и смех стали тише. Я пошел по улице. «Может, немного прогуляться по городу? Может, зайти к проститутке? Девушка из клуба это заслужила! Попросить меня вернуться на следующий день, а самой не прийти!» Я злобно плюнул и услышал позади стук сандалий.
— Эй! — Это была та девушка, которую я только что расспрашивал. От бега она задохнулась и с трудом проговорила: — Та девушка, о которой вы спрашивали... У нее сегодня выходной...
Я поблагодарил ее. Девушка поклонилась и прощебетала в ответ:
— Пожалуйста.
— Подождите, — сказал я, когда она повернулась, чтобы уйти. — Как ее зовут?
— Кажется, Тоёко.
В обычной ситуации я ни за что не задал бы следующий вопрос, но сейчас это было необходимо.
— Где она живет?
Девушка заколебалась.
— У меня для нее важные новости, — неубедительно пробормотал я.
— Я точно не знаю. Нет, не могу точно сказать.
— У вас должны быть хоть какие-то предположения! — Я старался, чтобы мой голос звучал как у отчаявшегося человека. — Мне нужно передать ей что-то очень важное!
— Да, но...
Я вытащил из бумажника десять иен. [191]
— Вот. Только скажите хотя бы, где она может жить. Мне нужно с ней поговорить!
— Нет, я не пыталась выпросить денег, — сказала девушка.
— Возьмите. Я знаю, они вам пригодятся. Только скажите, где она может жить.
— Наверное, вниз вдоль берега... в комнатах Миядзаки.
— Большое вам спасибо, — сказал я и пошел прочь.
Вслед мне донесся ее голос:
— Только помните, я не уверена!
Добраться до нужного района мне удалось не очень быстро, но в конце концов я оказался на месте. Комнаты Миядзаки были очень маленькими, с тонкими оштукатуренными стенами и решеткой наверху. Еще не было десяти часов, поэтому в некоторых окнах горел свет.
Проскользнув за дверь, я вошел в мрачный коридор и стал рассматривать почтовые ящики. Здесь их висело всего шесть. На двух имен не было. На самом крайнем виднелась надпись: «Тоёко Акимото». Похоже, я нашел ту, что искал. Я скинул ботинки, поднялся по лестнице и остановился возле комнаты под номером шесть; Сквозь щель под дверью пробивался свет. Глубоко вздохнув, я постучал и замер. Внутри у меня пылало пламя. Ответа не последовало. Я постучал громче. Наверное, она спала. А может, у нее кто-то был? Этой мысли я вынести не мог и осторожно толкнул дверь. Она подалась, приоткрылась на дюйм и тихо скрипнула. Две маленькие комнаты. Пол второй был поднят на фут по отношению к первой. У дальней стены виднелся крошечный балкончик.
— Тоёко, — тихо позвал я. — Госпожа Акимото. [192]
Все это было как во сне. Внизу кто-то вышел из своей комнаты, сильно испугав меня. Ведь здесь жили одни женщины. В коридоре стоял тонкий аромат косметики. Да. Здесь жили только женщины. На стене висели кимоно — одно розовое, другое фиолетовое. Единственным предметом мебели в главной комнате был кофейный столик цвета красного дерева, угольная горелка и две подушки. В дальней комнате лежал матрац. На нем был свернут второй такой же, а также две простыни и ночная рубашка.
Я приоткрыл дверь пошире. На крошечном комоде в дальней комнате лежала пара шелковых чулок — настоящая редкость. Удивительно, как в любом месте можно было определить, что здесь живет женщина! Легкий ветерок гулял по комнате, шевелил чулки и шторы у открытой двери балкончика. Я понимал, что мне нужно уходить. А вдруг все-таки она живет здесь не одна? Как мне тогда извиняться? Да, нужно уходить. Я удивился собственной глупости и ничем не мог объяснить свои поступки... кроме как тем, что мне хотелось увидеть лицо Тоёко, ее глаза. Мне хотелось, чтобы она снова прикоснулась к моей руке и что-нибудь сказала. Что в этом плохого? Я повернулся и уже собрался спуститься по лестнице, как вдруг послышался слабый звон. Он доносился со стороны балкончика. Подняв голову, я попятился к двери. Мягкий звенящий серебристый звук, звук, который приносил в эту душную ночь прохладу. Я слышал его раньше, когда-то очень давно. Да, стеклянные колокольчики висели на балконе, и ветер проводил по ним своими пальцами. Я даже смог разглядеть, как они покачивались, отражая свет, словно миниатюрные звездочки. [193]
Уже не думая о том, что со мной произошло, я замер на пороге и слушал этот приятный звон. Через несколько минут внизу хлопнула дверь. В коридоре послышался стук сандалий. Кто-то поднимался ко мне.
Девушка шла по лестнице, опустив голову, и не заметила меня, пока не открыла наполовину дверь. Затем она испугалась и прижала ладонь к губам. Несколько мгновений мы смотрели друг на друга. Я попытался что-то сказать и не смог. Девушка держала в руке полотенце и без косметики выглядела другой. Блестящие волосы были распушены и струились вниз по ее спине.
— О, — выдохнула она. — Это ты. Ты меня напугал.
Я открыл рот и с трудом пробормотал:
— Прости. Я ухожу. Я не хотел...
— Нет, — прервала она меня. — Конечно, я не ждала тебя. Я вообще никого не ждала. Только что вышла из ванной и...
— Мне лучше уйти, — сказал я уже более уверенно. — Мне сказали, у тебя сегодня выходной день. Я подумал, что мне нужно сказать тебе, что я не знаю, когда вернусь в «Токиваю». Мы теперь часто вылетаем.
Я не знал, что еще сказать.
— Нет, нет! — Девушка покачала головой. Наши глаза встретились, как вчера вечером, и она протянула мне руку. — Ты же не уходишь... я хочу сказать, это не... Ты же уходишь не навсегда?
— Нет, — убежденно ответил я. — Не навсегда. На время.
— Задержись на минуту, пожалуйста. — Девушка проскользнула в комнату, закрыла дверь, но через мгновение снова открыла ее. — Входи.
— Ты уверена, что мне можно зайти к тебе? — с глупым видом пробормотал я. [194]
Она протянула мне подушки и сказала:
— На балконе еще лучше. Там дует прохладный ветерок и можно смотреть на воду.
Под балконом вниз шла черепичная крыша. За ней виднелся огороженный стеной сад. Вдали над крышами, улицами и деревьями окаймленный белой пеной берег. Откинув назад голову, прикрыв глаза, девушка тихо проговорила:
— Мне это нравится. Такой чудесный запах!
Ветер стал посильнее. Он ласкал ее влажные волосы.
— Мне понравились твои колокольчики, — сказал я. — Их можно слушать вечно. Я давно не слышал таких звуков. С тех пор, как пошел в армию. Где ты их взяла?
— Их подарил мне мой друг, — с улыбкой ответила девушка. — А почему ты не хочешь снять носки и вытянуть ноги, как я?
— И так хорошо.
— Давай. — Она отняла мои ботинки и стянула с меня носки. Пока я смеялся от неловкости, девушка закатала штанины моих брюк вверх. — Вот! Вытягивай ноги. Вот так. Чувствуешь ветер? Разве это не приятно?
— Ага. — Я улыбнулся. — Приятно.
Она была похожа на маленькую девочку — такая же естественная и непосредственная. Я почувствовал себя увереннее. По крайней мере, я не совершил ошибку, придя сюда.
— Помнишь, ты вчера спросила меня...
Тоёко кивнула.
— Можно я задам тебе такой же вопрос? — произнес я.
— Ах это... Мне двадцать четыре года. Я уже пожилая женщина. Старуха.
— Ты сказала, что я напомнил тебе твоего брата. Странно. Я очень удивился, услышав это, [195] потому что несколькими минутами раньше думал о том, как ты похожа на мою сестру Томику.
Мы говорили о своем прошлом почти два часа. Тоёко покинула свою многочисленную семью в Нагасаки в восемнадцать лет и стала жить самостоятельно, работая в барах. Однажды устроилась даже горничной, потом путешествовала с группой танцоров, иногда подрабатывала манекенщицей и вот уже год была официанткой в клубе «Токивая».
— С тобой приятно разговаривать, Ясуо, — сказала она, когда я уходил. — Сегодня первый вечер за несколько последних месяцев, когда я не чувствовала себя одинокой. Ты вернешься?
— Да, да, конечно. Если ты захочешь.
— Конечно захочу. Мы можем встретиться завтра вечером? В десять. Можем прогуляться. Пройдемся по пляжу.
В ту ночь я вернулся на базу переполненным счастьем. Даже полеты уже не выглядели такими ужасными. Да и будущее уже не казалось мрачным. Я почувствовал, как появились лучики надежды. Впервые в жизни я испытывал нежность по отношению к женщине, которая не принадлежала моей семье. Я решил, что жизнь среди одних мужчин месяц за месяцем означала глухую изоляцию.
На следующей неделе я почти каждый вечер встречался с Тоёко, а потом начал приносить еду с базы к ней домой. Тогда уже начались проблемы с продовольствием, и я с радостью помогал ей. Когда пропал лук для наших ужинов, Тоёко стала класть в блюда капусту. Она тоже была редкостью, но Тоёко удавалось купить ее на рынке. Почти с материнским теплом она наблюдала, как я поглощал приготовленные ею кушанья.
С интервалом в несколько дней я приносил Тоёко одежду, и она ее стирала. Сначала я возражал, [196] по Тоёко настояла. Похоже, она с удовольствием заботилась обо мне. Комнаты Тоёко стали для меня вторым домом, убежищем, где мы по обоюдному согласию не говорили о войне.
Однажды субботним вечером, когда я собирался возвращаться на базу, Тоёко вдруг спросила:
— Ясуо, ты действительно должен идти?
— Уже поздно, — ответил я. — Тебе уже пора спать.
Тоёко нежно взглянула на меня:
— Оставайся. Можешь остаться у меня. Не бойся.
Когда я забормотал что-то невнятное, Тоёко пояснила, что у нее было два матраца и две простыни.
— Мы спокойно могли бы улечься на ночь. Но почему нет, Ясуо? Я буду спать здесь, а ты можешь лечь на балконе. Там прохладно. Смотри, мы даже можем задернуть шторы.
Две белые занавески действительно разделяли комнаты. Стоило только дернуть за шпур.
— Хорошо, — согласился я и уже через несколько минут растянулся в темноте на матраце, прислушиваясь к шороху одежды, которую снимала с себя в комнате Тоёко. Колокольчики позвякивали почти над моей головой, и где-то вдалеке неугомонный продавец лапши бренчал своими металлическими формами.
Колокольчики в ночи
Теперь я проводил почти все свое свободное время с Тоёко, и это было почти так же естественно, как если бы я проводил его со своей [197] семьей. Несмотря на разницу в возрасте, у нас было много общего, и нам не нужно было ничего, кроме как слышать голоса друг друга. Иногда по вечерам мы сидели в саду позади дома, прислонившись к большому камню возле стены. Над нами, словно балдахин, нависали цветущие ветви дерева. Красные, приятно пахнувшие лепестки время от времени падали на нас. Тоёко часто поджигала палочку ладана в ржавом сосуде, и мы вдыхали аромат, а легкий ветерок превращал дым в причудливые змейки и завитки.
Как бы ни хотелось мне больше бывать с Тацуно и Накамурой, меня постоянно тянуло к Тоёко. Я должен был быть рядом с ней. Иногда я удивлялся, как она могла проводить свое свободное время с таким мальчишкой, как я. С одной стороны, это были вполне нормальные отношения. И все же немного странные.
Мои приятели начали отпускать в мой адрес шуточки. Это было неизбежно. Уже многие летчики относились к Тоёко как к моей «жене», а другие завистливо забрасывали меня вопросами. Мое молчание только обостряло их любопытство. Когда я возвращался в казарму перед самой утренней поверкой, меня всегда встречали словами: «Как прошла ночь, Кувахара?» или «Эй, любовничек! Может, тебе уже лучше переселиться к ней совсем?»
Конечно, большинство ребят вовсе не замечали моих отлучек в город, потому что ходили туда сами. Любопытным же я давал мало поводов для зубоскальства. Во-первых, они никогда бы мне не поверили. А те, кто все же поверил бы, безжалостно подняли бы меня на смех. К тому же я слишком высоко ценил Тоёко, чтобы открывать ее личную жизнь пилотам военно-воздушных сил Японии. [198]
Другое дело Тацуно и Накамура.
— К вашему сведению, — сказал я им однажды, — это совсем не то, что вы думаете.
Накамура выругался:
— Ты хочешь сказать, что можешь провести целую ночь с подобной дамочкой и ни разу... То есть вообще ни разу?
— Нет, — ответил я. — Ни разу. Ты не можешь себе представить, что мы просто друзья? Мы вместе ужинаем, ходим гулять на пляж, разговариваем. Мы даже спим в разных комнатах.
— Мы тебе верим, — сказал Тацуно. — Не надо так злиться. Хотя я знаю, что ты имеешь в виду. За такую девушку я отдал бы все на свете... правда! С ней очень приятно находиться рядом, беседовать. Ведь меньше половины наших ребят смогли бы поддержать интеллигентную беседу.
— Это точно, — согласился Накамура, — но с такой женщиной... просто разговаривать? Ха! Это не для меня. Должно быть, ты ей очень нравишься, Кувахара. Похоже, ты пропал. Только не злись. Просто я так сморю на эти вещи, вот и все. — Он пожал плечами. — Конечно, это не мое дело, но в один прекрасный день ты сломаешь себя. Я не завидую жизни, подобной той, которую ведут все эти безнадежные придурки возле базы... не с такими грязнулями и не в таких обшарпанных хижинах. Но ведь ты получил то, чего человек удостаивается очень редко. Слушай, когда голодному протягивают обед, он, между прочим, не сидит и не смотрит на него... в общем, смотрит, но недолго. — Накамура хлопнул меня по руке. — Ты переломишь себя, Кувахара!
— Не надо его провоцировать, — возразил ему Тацуно. — Он знает, чего хочет. Он нашел что-то прекрасное. [199]
Из-за таких разговоров о Тоёко я начинал только сильнее скучать по ней, но теперь мы виделись очень часто. К моему глубочайшему огорчению, она отправилась однажды в Фукуоку «повидаться с родственниками». Я провел те грустные вечера в компании своих друзей, но был плохим собеседником. Когда Тоёко уехала, жизнь стала совсем печальной. Некоторое время полеты уже не казались мне такими ужасными; после первого шока я стал тверже, опытнее. Но теперь я их просто ненавидел. Страх снова вцепился в меня.
Когда меньше чем через неделю Тоёко вернулась, я почти взбесился от тоски по ней. В тот вечер, когда она открыла мне дверь, я несколько мгновений просто стоял на пороге и смотрел на нее. Тоёко вернулась в середине дня и не пошла на работу. Как всегда, она приняла душ, и сейчас ее мокрые волосы рассыпались по плечам.
— Ясуо! — Тоёко протянула мне руки.
— Тоёко! Я скучал по тебе. Я изнывал от одиночества. Ты не знаешь, как я скучал по тебе.
Она была в моем любимом фиолетовом кимоно. Я взял ее за плечи. Впервые мои руки легли на плечи женщины. Они оказались мягче и тоньше, чем я себе представлял. Я вдруг понял, что сильно повзрослел за последние месяцы.
Ни о чем не думая, я притянул Тоёко к себе. Поцелуй получился неловким, но по-другому я не умел. Только на мгновение мои губы прикоснулись к ее губам, и Тоёко тут же отвернулась.
— Ясуо! — пробормотала она. В ее голосе послышались материнские нотки.
Прижавшись губами к тонкой шее Тоёко, я прошептал: [200]
— Я скучал по тебе.
Мы отошли друг от друга, и она взглянула на меня:
— Я тоже скучала по тебе, Ясуо. — Ее глаза были задумчивыми.
А потом я вспомнил. Ведь я же принес ей подарок — флакон дорогих духов. Я очень долго искал такие духи.
— Ясуо-сан! Как мило! Какой ты внимательный и благородный!
Я вдруг сильно разволновался и произнес:
— Это чепуха. Просто скромный подарок.
Открыв флакон, Тоёко с удовольствием понюхала духи, покачала головой, помазала ими за ухом и протянула мне свой благоухающий пальчик.
Однако потом, когда мы пошли прогуляться вдоль гор по пляжу, я почувствовал, что она была чем-то расстроена.
— Тебе не понравилась поездка к близким? — спросил я.
— Давай сядем, — произнесла Тоёко. — Я хочу поговорить с тобой.
Мы нашли место, откуда открывался красивый вид на море, и я стал с нетерпением ждать, когда Тоёко заговорит. Наконец она нарушила молчание:
— Ясуо, мне нужно тебе что-то сказать.
— Что? — спросил я.
— Не сердись на меня. Я думаю, мне нужно тебе это сказать. Понимаешь, я ездила на встречу с мужчиной. С мужчиной, которого знаю очень давно. Он офицер.
Потеряв дар речи, я смотрел на нее. Не то чтобы я никогда не подозревал о существовании соперника. Просто я не знал, что всего лишь одно упоминание о нем заденет меня настолько [201] сильно. Нет, я постоянно говорил себе, что Тоёко была для меня больше чем сестрой.
— Он служил там. Мы собирались пожениться, но несколько месяцев назад его перевели в другое место... и он передумал. Может, это только предлог. В общем, я ездила к нему. Он писал мне, просил приехать... но когда мы снова увиделись... Все ушло.
— Так, значит, ты не выходишь замуж?
— Нет, теперь все в прошлом. Но я хотела рассказать тебе.
— Зачем? — спросил я. — Зачем ты захотела рассказать мне об этом?
— Не знаю. Я ведь так много думала о тебе. Я должна была рассказать, вот и все. Ты знаешь, как много для меня значишь. Я просто хотела, чтобы ты знал правду.
Мы долго сидели молча. Я пытался понять, что же Тоёко чувствовала ко мне? Я был для нее только младшим братом? Я прислонился спиной к камню, вслушиваясь в звуки ночи. С одной стороны от нас, как огромное живое существо, простирался океан. С другой несколько точек света обозначали центральную часть города. Дальше черным кольцом лежала наша база. Ее еще не бомбили, но враг скоро будет тут. Так что же чувствовала ко мне Тоёко? Как бы она отреагировала, если бы я прижал сейчас ее к себе? Нет, вокруг девушки находилась плотная стена. Она думала о другом человеке. Кроме того, Тоёко очень напоминала мою родную сестру. Очень.
Я ушел от нее в тот вечер разозленным и твердо сказал себе, что никогда больше не вернусь. Но я стал снова приходить к ней, каждый свободный вечер, даже когда Тоёко грустила и отвечала мне односложно. Через несколько дней ее настроение [202] стало улучшаться, но к тому времени я уже знал, что больше не мог быть ей братом. Мысли о том, что сказал о Тоёко Накамура, пугали меня, не важно, насколько сильно мне хотелось об этом думать. О словах моего приятеля и своей тоске во время ее поездки... А теперь, когда я знал, что она была с другим мужчиной... с мужчиной, к которому Тоёко относилась не как к брату.
Иногда по вечерам мы ходили купаться, а потом лежали рядом на песке... так близко, что наши тела соприкасались. Мы наслаждались ароматом соленого морского воздуха. Часто близость и тепло гладкой кожи Тоёко заставляли меня дрожать.
Мне не хотелось испытывать это чувство. Я боролся с ним. Но оно все крепче вцеплялось в меня. Однажды поздно вечером после нашего привычного купания пошел теплый дождь, и мы, взявшись за руки, побежали к Тоёко домой. Запах соли, пыли, легкий ветерок — все смешалось в нечто мучительное.
Не включая свет, мы стали переодеваться в сухую одежду. Я украдкой бросил взгляд на Тоёко, на светящиеся в полутьме очертания ее бедра и плеча. Остальное тонуло во мраке.
Затем мы вышли на балкон, сели и стали слушать похожие на пение птиц звуки флейты.
— Сейчас в округе много одиноких женщин, — тихо произнесла Тоёко.
— Ты тоже одинока? — спросил я.
— Нет, нет, только не с тобой, Ясуо. Просто...
— Просто что?
— Ясуо. — Тоёко погладила меня по волосам. От нее сладко пахло духами. — Просто... О, почему ты не старше? Хотя я не это хотела сказать. Почему я должна думать о тебе так, как думаю? [203]
Я начал дрожать.
— Я для тебя ребенок? Мне скоро будет семнадцать, Тоёко. Я многое повидал. Я многое сделал! Я знаю то, чего мужчины — миллионы взрослых мужчин — не знают и никогда не узнают. Тоёко, я должен сказать тебе... Я так больше не могу. Это сводит меня с ума. Да, сначала ты была мне сестрой, но больше так продолжаться не может. Не сейчас! Я хочу тебя!
— Нет, Ясуо-сан, пожалуйста, — сказала она.
Я погладил Тоёко по лицу, по шее, прижал ее к себе и стал целовать глаза, уши, все лицо. Затем я крепко прижал ее губы к своим. В какое-то мгновение она ответила. Губы Тоёко стали влажными и задвигались, но, когда я прижал ее к себе еще крепче, она стала сопротивляться и, задыхаясь, торопливо проговорила:
— Нет, Ясуо! Пожалуйста, Ясуо! Ты не должен!
Но внутри меня все горело. Я крепко держал Тоёко в своих объятиях, ощущал ее дыхание.
— Тоёко! — крикнул я. — Я не хочу причинять тебе боль. Ты... ты мне нужна. Мы нужны друг другу! Позволь мне доказать, что я не ребенок! Позволь мне доказать это, пожалуйста! Я хочу тебя! Я мужчина!
— Нет, Ясуо, нет, нет. Это неправильно... для нас обоих. Не сейчас.
Тоёко покачала головой и попыталась освободиться из моих объятий.
— Неправильно? — Я схватил ее за бедро. — Почему? Почему? Ты хочешь свести меня с ума? Когда же будет правильно? Через пару дней, когда я погибну?
Грудь Тоёко часто вздымалась и опускалась. Я никогда не видел более изящной картины. Мои руки потянулись к Тоёко. [204]
— Нет! — судорожно вскрикнула она, выдернула ногу и попала коленом мне в живот.
Когда Тоёко стала вставать, я вцепился в ее руку и лодыжку. Мы покатились по полу. Я схватил Тоёко, прижал ее руки к полу, и она вдруг перестала сопротивляться. Теперь она громко рыдала.
Я с трудом перевел дыхание и посмотрел ей в лицо. Тоёко плакала, как маленькая девочка. Вдруг мне стало ее жалко. Я отпустил ее руки и поправил на ней кимоно.
— Прости меня, Тоёко! — взмолился я. — Прости, прости, прости!
Я уткнулся лицом ей в плечо, и мы плакали теперь уже вместе.
Печальные звуки флейты стихли, когда мы с Тоёко растянулись на своих матрацах. Время от времени я слышал, как она всхлипывала. Вдруг меня охватило такое отчаяние, какого я еще никогда не испытывал.
— Тоёко, пожалуйста, не надо меня ненавидеть! — произнес я и услышал, как мой голос растворился в темноте.
Тоёко ничего не ответила, но через мгновение я услышал звуки ее шагов. Через несколько секунд она расстелила свой матрац рядом с моим.
— Я вовсе не ненавижу тебя. Ты же знаешь, Ясуо.
Какое-то время ее слова были не очень понятными. Тоёко легла и взяла меня за руку.
— Я не виню тебя, Ясуо. Это... не твоя вина. И пожалуйста, не думай, что ты ребенок. И ты уже не просто брат мне. Я много раз... И дело не в том, что я не хочу тебя, Ясуо. Просто ты совсем другой. В тебе есть что-то... что-то хорошее. Какое-то... О, Ясуо, я не знаю, что хочу сказать. Я познала с тобой что-то доброе... что-то особенное. [205] И все-таки... это очень легко разрушить. А я ничем от других не отличаюсь. Ты же понимаешь, что я имею в виду. Ты же знаешь!
— Да, — ответил я и крепко сжал ее руку. — Но я должен сказать тебе вот что. Я не хочу, чтобы ты думала, будто я просто так... Я люблю тебя, Тоёко.
Я лежал и прислушивался к тонкому слабому звону колокольчиков и тихому плеску волн на берегу. Дождь снова заморосил.
— Я тоже люблю тебя, Ясуо. С того самого первого вечера.
Казалось, какая-то сила перетекла из ее руки в мое тело.
— В тот первый вечер мы были такими одинокими, Ясуо.
Дыхание Тоёко уже стало ровным. Колокольчики, море и дождь тихо уносили нас.
— Такими одинокими, — повторила Тоёко. — Такими одинокими. [206]