В Москве

10 августа 1941 года был для меня таким же тюремным днем, как и каждый из 337 дней, проведенных на Лубянке в Москве. Я уже знал, что подписан польско-советский договор и что нас будут освобождать из заключения. Ожидал, когда наступит мой черед.

Сидя на кровати, читал. Вдруг вошел обычно молчаливый надзиратель и вывел меня из камеры. Вел меня узкими, извилистыми коридорами, выстланными новыми мягкими красными ковровыми дорожками, хорошо глушившими шаги. Спустились в лифте с шестого на четвертый этаж. Когда лифт остановился, я понял, что меня ведут не к следователю, а куда-то в другое место. Следователи работали на седьмом или восьмом этажах. Таким же узким коридором меня привели в другую камеру.

Это была парикмахерская.

Парикмахерская, если принять во внимание тюремные условия, оборудована была замечательно. Зеркала, мягкие кресла, одеколон, пудра и т. п. Бритв не было, только электробритвы. Обычно парикмахер обрабатывал нас в камере один раз в десять дней. Только один раз меня побрили лезвием, и то перед допросом Меркулова (впоследствии министра). Сегодня еще не подошла моя очередь к парикмахеру, [85] — а только через четыре дня. В этом было что-то необычное.

После бритья надзиратель опять отвел меня в камеру. И я остался один. Но через пятнадцать минут он вновь появился. Сказал по-русски безразличным тоном, так хорошо известным при перемещении из одной камеры в другую: «Собирайтесь с вещами». Это могло просто означать перемену камеры. На этот раз он повез меня на восьмой этаж, где ввел в хорошо обставленную комнату. Там стоял кожаный диван, два таких же мягких глубоких кресла, письменный стол, на котором лежало стекло, а на стенах висели портреты руководителей Советского Союза.

Я знал сидящего за столом высокого худощавого блондина славянской внешности, который раньше меня допрашивал. Он доброжелательно улыбался. Звали его Павел Мазур. Это был майор НКВД. Неплохо говорил по-польски. Он приветствовал меня словами:

— Юрий Мечиславович, Вы свободны, идем вместе в город. Покажу Вам новую квартиру.

Я почувствовал, как во мне что-то оборвалось. Меня охватила какая-то общая расслабленность.

Значит кончилась тюремная жизнь.

Итак, 10 августа 1941 года около двенадцати часов я вышел из тюрьмы на Лубянке, после одиннадцатимесячного пребывания в ее стенах. Это было огромное здание, переделанное во время революции из гостиницы. Находилось она в самом центре Москвы, недалеко от Кремля. Внутри всегда была глухая тишина, похожая на монастырскую. Сокровищем этого дома была обширная библиотека, которой с большим рвением пользовались все заключенные.

Но это уже осталось позади. Я выходил на свободу.

Из тюремного здания я вышел в обществе майора Мазура. Мы направились в сторону гостиницы «Метрополь», расположенной недалеко от Большого театра. Это одна из известных гостиниц, где обычно останавливались иностранцы, особенно корреспонденты различных газет.

В гостинице меня устроили замечательно. Один в комнате, с радостным сознанием свободы, хозяин своих движений и поступков. Это, пожалуй, предел мечтаний заключенного. Я поблагодарил сопровождавшего меня офицера за опеку. При прощании он обещал придти, чтобы показать мне исторические памятники столицы. Обещание свое он выполнил.

В один из августовских дней перед полуднем я ходил по улицам с чувством легкости и радости, забывая о том, что [86] было, а временами даже о своем спутнике. Впервые за год всей грудью, полными легкими мог вдыхать свежий воздух.

Уже полтора месяца велись тяжелые бои между Германией и Советским Союзом. Еще находясь в тюрьме, мы каждый день слышали мощную канонаду зенитной артиллерии, которая потрясала стены домов столицы СССР. Идя по улицам, я с любопытством разыскивал следы неприятельских налетов. Однако нигде не обнаруживал разрушений. Я нашел объяснение этому спустя некоторое время.

Через несколько недель я смог убедиться, что противовоздушная оборона Москвы действительно была замечательной. Наблюдения показали, что всяческие попытки налета на Москву отражались далеко от столицы. Москва была единственной из столиц, успешно боровшейся с немецкой авиацией. Лишь иногда одиночным самолетам удавалось добраться до окраин города и уж совсем редко до центра Москвы, причем они не причиняли при этом каких-либо серьезных повреждений.

Даже в тех отдельных случаях, когда бомба падала в центр города и проводила некоторый беспорядок, искусно и быстро заделывались следы и убирались развалины. Помню, как однажды, проходя мимо памятника Тимирязеву, увидел его бюст, отброшенный на несколько метров от разбитого цоколя, около разрушенного дома. Каково же было мое удивление, когда на следующий день на этом месте я не увидел следов разрушения. Памятник Тимирязеву стоял на цоколе, а от разрушенного дома не осталось и следа — просто чисто подметенная площадка. Трудно было представить, что вчера здесь все было в руинах, торчали остовы стен, валялись кучи развалин. Восхищение вызывала маскировка города. Не только крыши домов и стены здания были окрашены самыми разнообразными узорами, на площадях рисовали огромные здания, которые с птичьего полета сливались с натуральными постройками. Строились бутафорские дома, менявшие внешний вид некоторых районов до неузнаваемости. Они в огромной степени дезориентировали фашистских летчиков. Замечательна была маскировка Москвы-реки. На специальных плотах строили много искусственных крыш, спускали на воду плавучие подобия тротуаров. Если смотреть на реку сверху, она становилась неузнаваемой. Мешками с песком обкладывались не только памятники, как в других городах, но и все витрины, что очень предохраняло от осколков бомб, обломков камней или взрывной волны. Маскировка осуществлялась так обстоятельно, что и Кремль был этому подвергнут и выкрашен [87] в защитный цвет. В противовоздушной обороне принимала участие вся столица. Многие жители дежурили на крышах домов, наблюдая, чтобы случайно нигде не пробивался в окнах свет и борясь с зажигательными бомбами. На крышах огромных зданий часто устанавливались пулеметы и небольшие зенитные пушки.

Подобной хорошо и эффективно организованной противовоздушной обороны я нигде не встречал.

На улицах царило спокойствие, жизнь шла своим нормальным чередом, без признаков паники или нервозности. Уличное движение не нарушалось. Трамваи, троллейбусы, автомобили курсировали, как обычно. В магазинах было много покупателей, нередко перед магазином выстраивались довольно большие очереди. И хотя это были первые месяцы войны, когда немцы одерживали победы, улицы выглядели нормально и спокойно.

Обедать я вернулся в гостиницу. Потом вновь пошел в город, теперь уже на розыск подполковника Юзефа Спыхальского, сотоварища по тюрьме. Спыхальский был моим старым знакомым, сердечным коллегой-преподавателем тактики пехоты в Центральной пехотной школе в Рембертове.

В тюрьме для разнообразия нашего жития нас переводили из камеры в камеру, чем мы были очень довольны, так как это была единственная возможность видеть новые лица, получать кое-какие сведения, а прежде всего иметь возможность встретить многих знакомых и коллег. Как раз во время одного такого перемещения меня ввели в камеру, в которой уже находилось несколько сотоварищей. С любопытством разглядывая присутствующих, я вдруг, увидел и не мог поверить своим глазам... Неужели это Юзеф? Подполковник, стоявший в профиль, повернулся. Меня поразил тогда вид его огромных усищ (хотя я тогда тоже носил усы). Обращаясь к подполковнику, я употребил известное еще со школьной скамьи прозвище (мы называли его «князем пехоты»). Взволнованные, мы бросились в объятия друг другу.

С подполковником мы провели вместе довольно продолжительное время. Он хотел как можно скорее вернуться в Польшу. Мы договорились возвращаться вместе, как только появится возможность. Подполковник вышел из тюрьмы на несколько дней раньше. Он жил в замечательной гостинице «Москва», в каком-нибудь полукилометре от меня. Встретил меня он очень сердечно, с радостью говоря, что как-то благополучно прожили тяжелые времена, целы и здоровы, сохранили энергию и не потеряли энтузиазма. Юзеф поделился [88] со мной новостями. Он сообщил, что генерал Янушайтис уже неделю на свободе и живет у своих знакомых в Москве. Андерс также освобожден и назначен командующим польскими вооруженными силами в СССР. Я задумался над тем, какие обстоятельства повлияли на это назначение и почему обошли известного политического деятеля Янушайтиса, обладающего большими данными для командующего, и во всех отношениях лучше подходившего на эту должность.

Кроме того, я узнал, что в Москве находится недавно прибывший из Лондона наш поверенный в делах доктор Юзеф Реттингер, секретарь посольства Веслав Арлет, начальник польской военной миссии генерал Зигмунт Шишко-Богуш и его помощник майор Бортнсвский, последнего я знал довольно хорошо еще с парижских времен. Он был старым санационным сотрудником второго отдела.

В тот же день я решил побывать у Янушайтиса. Генералу Андерсу я решил представиться на следующий день, 11 августа.

В это время в Москву поляков прибывало все больше. Освобождали нас группами, а после этого направляли всех в лучшие гостиницы столицы.

Пришел я к Янушайтису около семнадцати часов. Он жил у своих старых знакомых в очень скромной комнатке. Удобно усевшись, мы начали разговор с воспоминаний о нашей встрече во Львове в 1939 году. Вспоминали те времена. И у меня снова перед глазами возникал образ незабываемого для всех поляков трагического сентября. Мои мысли прервал Янушайтис:

— Вы первый, кто пошел и вернулся, другие уходили, но не возвращались, — сказал он, обращаясь ко мне.

Перешли к темам текущим: что будем делать и как? Мы знали, что польско-советский договор подписан, но не знали его содержания. Военного соглашения еще не было. Янушайтис еще не знал, куда его назначат и какой будет его работа.

После приятной беседы, длившейся в течение часа, я начал прощаться. Видя, что я одет только в рубашку без пиджака генерал дал мне один из своих со словами, «У меня два, так что поделимся». Он покорил меня своей простотой и доброжелательностью, я поблагодарил его сердечным пожатием руки.

Вечером я пошел к подполковнику Спыхальскому, у которого застал еще неизвестного мне полковника Леона Окулицкого, ставшего позже начальником штаба нашей армии [89] в России. В ходе разговора я узнал, что уже вышли на свободу подполковник Петроконьский, ставший позже интендантом армии, подполковник Аксентович, впоследствии начальник второго отдела армии (для лучшей маскировки он взял себе фамилию Гелгуд), майор Бонкевич, ставший его заместителем, а со временем и преемником, подхорунжий Игла-Иглевский и ряд других лиц.

На следующий день, примерно в полдень, я направился к Андерсу. Он был в синем гражданском костюме. Выглядел немного бледным и осунувшимся. Встретил меня он весьма сердечно, говоря:

— Я очень рад, что мы вместе. Будем вместе работать. Дел много, а людей пока мало, но следует ожидать, что наплыв будет большой.

Во время чая он стал рассказывать мне о своих переживаниях с тех пор, как мы расстались во Львове. В свою очередь я поделился собственными приключениями. Рассказал о дороге в Париж, обо всем там увиденном, причинах разочарований, возвращении, своем аресте и освобождении. Генерал разделял мои взгляды на санацию. В тот период он не любил санацию, хотя на самом деле не любил ее никогда. Стали говорить об омоложении армии, чего не было сделано во Франции. Генерал обещал осуществить это у себя.

Андерс чувствовал себя еще не совсем здоровым, испытывал боли в пояснице, беспокоила также нога — в сентябре он был ранен. Когда вставал или ходил, еще пользовался тростью, потому что, как он говорил, не хотел напрасно расходовать своих сил, которые могут пригодиться.

После беседы длившейся несколько часов, он, провожая меня говорил, что в любое время и при любых обстоятельствах я могу к нему являться.

Число поляков в Москве с каждым днем увеличивалось.

Был освобожден полковник Сулик-Сарнецкий, впоследствии командир полка в пятой дивизии; полковник Каземеж Висьневский, будущий начальник III отдела штаба армии; майор Капиани, вскоре назначенный начальником юридической службы армии; майор Каминский; ксендз Ценьский, позже возглавивший духовных пастырей армии; подхорунжий Пасек, брат Янушайтиса; ксендз Вальчак, будущий капеллан пятой пехотной дивизии; полковник Шманский, бывший военный атташе в Берлине, позднее командовавший полком в пятой пехотной дивизии; госпожа Влада Пеховская, впоследствии главный инспектор военной подготовки женщин; Гермина Наглер — писательница; поручик Ентыс, [90] капитан Мрозек, майор Зигмунт Добровольский, поручик Ян Зелинский, вахмистр Шидловский и много других. Группы поляков в Москве росли. В общем чувствовали себя превосходно, никто из нас уже не думал о вынесенных обидах или недавно пережитых тяжелых временах. Вернее сказать, было много радостных надежд и раздумий о занимающейся заре в связи с созданием польской армии. Все мы хотели биться с немцами, и как можно скорее. Долгая вынужденная бездеятельность, к счастью, нас не разложила, наоборот, оказалось, что мы сохранили в себе большой запас энтузиазма и энергии. Каждый хотел что-нибудь делать, как можно скорее дорваться до работы.

Вести с фронта поступали безрадостные. Немецкое наступление развивалось с каждым днем все успешнее для Германии. Немецкие войска, продвигаясь вперед, уже в июле овладели Смоленском, а в августе Буденный отошел за Днепр. Пал Днепропетровск. Гитлеровские армии захватывали все большие пространства плодородной украинской и белорусской земли. Промышленные районы центральной России начали испытывать давление неприятельских войск. Немецкая авиация неистовствовала. И хотя непосредственно нас это не затрагивало, поскольку мы находились вдали от фронта и войны не ощущали, а улицы Москвы благодаря организованности и порядку действовали успокаивающе, тем не менее каждый из нас осознал какую-то внутреннюю потребность как можно быстрее вырваться на фронт.

Мы с нетерпением ожидали претворения в жизнь военного соглашения. Его выполнение проходило, если так можно выразиться, через несколько стадий. Первой был июльский пакт от 30 июля 1941 года, создавший основу для установления отношений и дальнейшего сотрудничества. Его следствием явилось военное соглашение, подписанное в Москве 14 августа 1941 года. Затем в декабре 1941 года был дополнен как июльский договор, так и военное соглашение. Все это произошло под личным влиянием Сикорского во время пребывания его в Кремле. Завершением и как бы подтверждением установления дружественных советско-польских отношений этого периода стала декларация Сикорский — Сталин от 4 декабря 1941 года.

Осмысливая заключение договора, посмотрим, кому же Сикорский доверил следить за реализацией таких необыкновенно важных вопросов в нашей государственной жизни, которые должны были обеспечить наше будущее и почти полностью изменить основную линию нашей предыдущей политики. [91]

Доверенным лицом, способным обеспечить проведение договора в жизнь в полной мере и следить, чтобы он не нарушался, случайно стал профессор Станислав Кот. Именно случайно, так как сам профессор Кот признавался, что Сикорский обратился к нему с этим предложением сразу же после подписания договора 30 июля, еще в кабинете Черчилля. Он был так поражен этим предложением Сикорского, что, как сам говорил, «просто остолбенел». Действительно, было от чего остолбенеть. Этот выбор во всех отношениях оказался роковым.

Профессор Кот не был подготовлен к такой роли ни политически, ни морально. И уж во всяком случае для нее не созрел. Он был лишен политического опыта, совершенно не знал ни Советского Союза, ни русского языка, никогда там не жил и обо всем советском имел лишь весьма смутное представление: «терра инкогнита» — неизвестная земля. Самое важное, что он не понимал, в чем должна заключаться его миссия, в чем суть польско-советских отношений. Одним словом, он совершенно не понимал той роли, какую должен был играть. Он не осознавал всей важности вопроса и возложенной на него персональной ответственности за возможные неудачи, не понимал роли, на которую его выдвинуло стечение обстоятельств, эта роль обязывала его укреплять взаимную дружбу, он должен был строить, создавать сосуществование, основанное на взаимном уважении. Он не имел необходимого личного авторитета и не умел его создать. Совершенно не имел в данном случае необходимой способности руководить, не умея не только навязать и осуществить свою волю, но даже проследить за тем, чтобы воля Сикорского соблюдалась и претворялась в жизнь. Кроме того, он был исключительно никудышним организатором.

Имел ли Сикорский на примете кого-либо другого? К сожалению, тогда фактически не имел. Попросту никто ни из министерства иностранных дел, ни из правительства, ни из армии не хотел идти на этот пост. Как я уже говорил, Сикорский был совершенно одинок, не умел найти людей, не умел их подобрать. Поэтому в силу создавшегося положения и отсутствия другого кандидата он вынужден был просить своего «друга» и во имя этой дружбы поехать и проследить за проведением его политической линии.

Вот так профессор Кот стал послом на одном из самых ответственных форпостов. Следует подчеркнуть, что это было не обычное поприще, как многие иные, где могло быть немного лучше или хуже, где послом мог быть тот или [92] другой. От этого учреждения, от его хорошего функционирования, без всякого преувеличения зависело будущее Польши.

Необходимо еще разъяснить, что профессор Кот не получил никакой определенной инструкции или указаний о своем поведении. Он рассуждал, по его признанию, следующим образом:

«Находясь на посту в Москве, я не видел возможности ведения большой политики. Ведь там мы не имели в своих руках никаких козырей или возможности давления.

Главную задачу посольства Речи Посполитой я усматривал в материальной, моральной и политической защите и поддержке польского населения в России, а также в оказании помощи Войску Польскому».

Где же после этого создание общих, пропитанных дружеским духом отношений? Об этом с самого начала не подумали, а думали только о «нажиме» и о «представлении аргументов и материалов для защиты нашего вопроса на международной арене.»

Не был также отрегулирован важнейший вопрос, наиболее существенный в нашей жизни в Советском Союзе: сотрудничество между польскими вооруженными силами и посольством. Не была определена взаимная зависимость и подчиненность. Это все имело самые пагубные последствия.

Второй фигурой, очень важной и ответственной, которая, по крайней мере в первой стадии должна сыграть не менее важную роль, являлся «глава военной миссии», бригадный генерал{11} Зигмунт Шишко-Богуш. Он должен был подготовить и заключить военное соглашение. Так же, как и профессор Кот, Богуш не понимал, что он должен делать, не отдавал себе отчета, какая роль выпала на его долю. Из штаба он получил самые отвратительные антисоветские установки, с Сикорским не имел времени обсудить все вопросы, так как его вызвали из Шотландии, где он находился, за двое суток до выезда в Москву. Он даже не успел привести в порядок свои личные дела, когда узнал о своей миссии и о своем немедленном отъезде.

Вызванный первого августа к Сикорскому, уже третьего должен был вылететь в Москву, куда и прибыл шестого августа 1941 года. Его сопровождали майор Бортновский из второго отдела и первый секретарь посольства Веслав Арлет. [93]

Не имея указаний и директив, он ограничился обычной формальностью подписания соглашения, непродуманного и подготовленного неряшливо, кое-как, наспех.

Богуш не только не понимал, как и профессор Кот, своей миссии, но никогда и не пытался понять. В то же время его злой дух сказался на многих очень важных наших вопросах в Советском Союзе. Кроме того, он враждебно относился к профессору Коту, что не обещало доброго сотрудничества. Единственным его «положительным качеством» было знание русского языка и тот факт, что он «воспитывался в пажеском корпусе».

Третьей фигурой, которая сыграла исключительную роль в истории польских вооруженных сил в СССР, как и вообще оказала большое, несоразмерное по своей величине влияние на отношения между Польшей и Советским Союзом, был командующий польскими вооруженными силами в СССР генерал Владислав Андерс.

Андерса я знал много лет и, как мне казалось, довольно хорошо. Видел его при различных обстоятельствах, встречались часто. Ведь он являлся командиром бригады, в состав которой в течение нескольких лет входил мой полк. Часто приезжал на смотры. С каждым годом знакомились ближе на маневрах, на конных состязаниях «Милитари», а недавно во время сентябрьской кампании он снова был моим командиром. Его положительные качества — вежливость и предупредительность. Этим он значительно отличался от многих известных мне высших офицеров.

Андерс никогда долго не задерживался на одном месте, его постоянно переводили из одного гарнизона в другой. Он был командиром кавалерийской бригады в Ровно, в Бялокурнице около Кременца, в Бродах, а накануне войны в Барановичах. Все эти переводы носили дисциплинарный характер и были наказанием за систематические махинации и злоупотребления, которые даже тогдашним властям, относящимся весьма снисходительно к подобного рода проступкам, не нравились, как слишком расходящиеся с честью офицера.

Об участии Андерса в сентябрьской кампании я уже писал.

В конце сентября, раненый случайными пулями, он через ротмистра Кучинского дал знать о себе советским органам. Через пару часов Андерса перевезли в Самбор, где его принял командующий одной из армии Тюленев. Затем, по его просьбе, он был отправлен на лечение во Львов. После прибытия во Львов его поместили в госпиталь на улице [94] Курковой, весь персонал которого состоял из поляков. Здесь к генералу относились очень хорошо, врачебная забота была исключительной. К тому же генерал не имел никаких ограничений, его могли навещать гости в течение всех дней, этим широко пользовались все посетители госпиталя.

Высшие офицеры Красной Армии посещали его несколько раз, вели переговоры и предлагали вступить в Красную Армию.

После подписания июльского договора, открывшего для поляков горизонты и возможности, Сикорский начал искать кандидата на командующего войсками, которые должны были формироваться на территории СССР. Сначала он собирался назначить на эту должность генерала Станислава Галлера. Но его нигде нельзя было найти, а время торопило. Тогда Сикорский вспомнил об Андерсе, который неоднократно заверял его в своей лояльности и горячо стремился с ним сотрудничать.

Помня об этом, Сикорский по согласованию с правительством Советского Союза 6 августа 1941 года назначает Андерса командующим польскими вооруженными силами в СССР, одновременно для поднятия его авторитета 10 августа 1941 года присваивает ему звание генерала дивизии{12}.

Однако сразу его охватывают некоторые сомнения, и в разговоре с послом Котом он высказывает свои опасения, захочет ли Андерс быть лояльным, а кроме того, он не уверен в его политических взглядах.

А тем временем договор входил в силу и приносил первые результаты. Сразу же после его подписания масса польских граждан, разбросанных по всей огромной территории СССР, почувствовала значительное облегчение. Уже с первых дней началось массовое освобождение из мест заключения. Со 2 августа начали выпускать из тюрьмы в Москве. Освобождали этапами. Одновременно в Москве был создан временный сборный пункт, где многие могли задержаться на более длительный срок. Первым руководителем этого пункта стал ротмистр Ян Пумфт.

С нетерпением мы ожидали подписания и начала осуществления военного соглашения, верили и рассчитывали, что оно откроет перед нами все возможности и, наконец, осуществит наши мечты и надежды.

Только через несколько дней после подписания договора я мог его прочитать и поговорить на эту тему с Андерсом. Военное соглашение вызывало немалое недоумение и, к сожалению, [95] не решало исчерпывающим образом ни одного вопроса. К нему следовало присовокупить еще ряд меньших соглашений или проколов. Оно сразу же разочаровало и внесло первый неприятный осадок в наше замечательное настроение.

Богуш, к которому мы обратились по поводу соглашения, признал, что оно действительно содержит много недостатков и недомолвок (а ведь он сам его готовил и затем подписал), но не имел времени обстоятельно его обсудить с Сикорским, так как в период польско-советских переговоров находился в Шотландии, не интересовался этим, и вообще не знал ни о каких переговорах. Лишь 30 июля 1941 года он был вызван телеграммой к Сикорскому в Лондон, а там ему приказали немедленно в качестве главы военной миссии направиться в Москву. Только тогда Богуш узнал, что заключен какой-то договор, но как он выглядел — не имел никакого представления. Этих вопросов с Сикорским он почти не обсуждал. Сикорский обратил особое внимание на летчиков и предложил ему лично следить за этим делом. Вот только это и запечатлелось в его памяти. Остальное предполагалось определить позже. Когда позже — неизвестно, поскольку сразу же он должен был вылететь. С послом Котом вопросов по военному соглашению Богуш не обсуждал, во-первых, потому, что считал их делами военными и посла не касающимися, а во-вторых, потому, что не переносил профессора Кота и поэтому не считал нужным вообще вести с ним какие-либо разговоры.

С Андерсом, который хотя и находился на месте и уже был командующим польскими вооруженными силами в СССР, Богуш не считал уместным обстоятельно обсудить военное соглашение, точно так же, как не считал нужным привлечь Андерса к переговорам и к участию в его составлении, хотя следовало предполагать, что это соглашение никого так не касается и никто более в нем так не заинтересован, как именно командующий, которому на его основе предстояло действовать.

Вскоре я познакомился с доктором Реттингером, нашим временным поверенным в делах, о котором молва широко разнесла, что он находится в большой дружбе с англичанами, в частности с английским послом в Москве Криппсом, и что якобы по его личному предложению доктора Реттингера прислали в Москву. Я понял, что за многими нашими делами постоянно как тень стоит Англия.

Андерс очень быстро установил отношения с англичанами. Еще накануне предстоящих первых переговоров с советскими [96] органами Андерс посетил начальника английской военной миссии в Москве генерала Макфарлана, с которым очень подружился и которого просил прикомандировать постоянно к командованию польских вооруженных сил своего представителя, что, конечно, вскоре осуществилось. Через доктора Реттингера Андерс также познакомился с послом Криппсом.

В это же время обнаружилась первая интрига, которую плел Богуш, приятель доктора Реттингера. Он посоветовал Реттингеру, чтобы тот еще до приезда в Москву посла Кота, постарался добиться каких-либо политических успехов.

В понимании генерала, как, впрочем, и многих других высокопоставленных лиц, не следовало решать вопросов срочных и важных, а стараться лишь обеспечить себе «личные успехи», к этому всегда стремилась, часто путем именно интриг и происков, и всегда, принося вред общему делу.

Военное соглашение, в понимании Богуша, должно было явиться его большим личным успехом.

В принципе первую деловую беседу с советскими органами по военным вопросам Андерс провел лишь 16 августа, через два дня после подписания соглашения. Беседа была краткой, вступительной, затрагивающей вопросы организации польских частей в СССР. На этой встрече генерал Памфилов проинформировал Андерса о лагерях военнопленных, бывших польских солдат, и назвал их число — около двадцати тысяч рядовых и свыше тысячи офицеров. Это должно было стать основой для формирования первых воинских частей в Советском Союзе.

Уполномоченным Советского правительства по вопросам формирования Польской армии в СССР был назначен генерал-майор Жуков Георгий Сергеевич, его постоянным офицером связи при штабе Польской армии — полковник Волковыский, уполномоченным же Генерального Штаба Красной Армии — генерал Памфилов, заместитель начальника Генерального Штаба маршала Шапошникова, а постоянным офицером связи Генерального Штаба Красной Армии при штабе Польской армии — полковник Евстигнеев.

Примерно 20 августа Андерс назначил меня своим адъютантом.

С этого момента я принимал участие во всех важных совещаниях, заседаниях и других собраниях и встречах, как польских, так и польско-советских. Мое назначение адъютантом Андерса не регламентировалось какими-либо определенными обязанностями. Я делал все, что мне поручалось, включая представительство его особы, а иногда и замещение [97] генерала. Я писал приказы, составлял речи, ездил на совещания, писал протоколы, вел переписку генерала как служебную, так и личную, а также секретную, а иногда и сугубо личную. Участвовал в заседаниях, ездил по различным делам к Памфилову в Генеральный штаб Красной Армии, а также к Жукову, с которым мы решали вопросы освобождения польских граждан из тюрем, лагерей и т. п. Я жил вместе с Андерсом и выполнял много обязанностей, замещая его. Профессор Кот так определил мое положение: «В течение двух лет Климковский являлся адъютантом, секретарем, архивариусом, казначеем и ближайшим поверенным генерала Андерса».

Для облегчения моей работы, приобретавшей самый различный характер, я получил от Андерса письменную доверенность следующего содержания:

«Доверяю поручику Климковскому Ежи, офицеру для особых поручений, вести от моего имени все вопросы, касающиеся польских вооруженных сил в СССР, со всеми представителями органов СССР».

Такую же доверенность имел полковник Окулицкий, начальник штаба армии.

Это были далеко идущие полномочия, дававшие мне полную самостоятельность в решении вопросов. С другой стороны, они позволяли обстоятельно познать совокупность всех наших проблем в Советском Союзе. Я был также уполномочен отдавать от имени генерала приказы, чем никогда не пользовался.

Тем временем все больше самых разных людей приходило к Андерсу то по личным, то по общим вопросам. Близкие знакомые приходили почти каждый день то на обед, то на завтрак. Вечера Андерс резервировал для себя. Но завтраки и обеды вскоре приобрели известность. На них ежедневно собиралось больше восьми человек. Еды было вдоволь. Самые изысканные блюда, причем в неограниченном количестве, всегда были в распоряжении собеседников, количество всяческих напитков также было немалым. Эти популярные приемы у генерала называли «опасением» — объеданием.

В это время обсуждался также вопрос о выезде Жукова вместе со мной в Лондон к Сикорскому для подробного обсуждения военного польско-советского соглашения и сотрудничества военного характера. Однако выезд не состоялся, так как мы получили сведения, что Сикорский сам собирается прибыть в Москву. [98]

19 августа в Генеральном штабе Красной Армии состоялось широкое совещание по вопросу организации польских вооруженных сил в СССР. На этом совещании решили сформировать две польских пехотных дивизии и один запасной полк. Это было очень мало. Одновременно выразили надежду, что если наплыв будет большим, то будет обсужден вопрос об организации новых частей. Формирование дивизий было решено проводить на основе советских уставов в уменьшенном составе: одиннадцать тысяч человек. На этом же совещании решили, что полное вооружение эти дивизии получат от советских органов сразу же при их организации. Кроме того, ко всем польским частям определили офицеров связи Красной Армии.

Во второй половине августа освободились из Лубянки генералы Михал Карашевич-Токаржевский, Ярнушкевич, Пшездецкий и много других сотоварищей.

Но тогда же и начались первые интриги и происки. Велось неустанное соперничество по поводу должностей. Непрекращающиеся интриги становились какой-то эпидемией, сводившей на нет самые лучшие намерения и парализовавшие все наши усилия. Момент благородного порыва у наших высокопоставленных лиц прошел быстро и началось взаимное «уничтожение», кляузы, склоки и т. п. В результате начали транжирить время и силы на междоусобную войну и погружаться в отвратительную грязь.

Все меньше говорилось о неотложных делах, о существе вопросов (конечно, за исключением официальных речей), а все больше о должностях, званиях и почестях.

Первое столкновение произошло между Андерсом и Токаржевским. Токаржевский чувствовал себя глубоко оскорбленным тем, что не он, а именно генерал Андерс стал командующим польскими вооруженными силами в СССР. Его больше всего задевало, что он, старший по званию генерал и «создатель подпольной армии в Польше», был так недооценен и обойден. К тому же между Андерсом и Токаржевским с давних лет велась старая вражда. Сейчас оба считали, что настало наилучшее время отыграться друг на друге, подходящий момент для того, чтобы рассчитаться с недругом.

В это период, стали распространяться разговоры с массой подробностей, весьма компрометирующих Андерса, о котором, правду говоря, довольно много слухов ходило еще в Польше.

Генерал Андерс, сын помещика немецкого происхождения, воспитанный в русских школах, привык с ранней молодости [99] к беззаботной и вольготной жизни. Он не мог примириться со скромными условиями, в которые его ставила военная служба. Для того чтобы пополнить свое жалованье и одновременно, чтобы войти в среду польской аристократии, он начал заниматься «конным спортом», для чего обзавелся собственной конюшней скаковых лошадей. Это вскоре переросло в привычку, алчность, и в результате превратилось в заурядный азарт. Причем этот «спорт» требовал крупных денежных сумм и риска. Свою частную конюшню он содержал на казенном фураже, что было только началом. Первый крупный скандал по этому поводу разразился в 1929–1930 г. в Бялокрынице, где полковник Владислав Андерс командовал бригадой, а своих скаковых, рысистых лошадей содержал в конюшнях 12-го уланского полка. Подполковник Рупп, командир этого полка, подал командованию Люблинского военного округа рапорт, в котором обвинял полковника Андерса в злоупотреблениях и требовал возмещения стоимости фуража, израсходованного на его лошадей. Дело, конечно, до суда не дошло, чему способствовал бывший в то время начальником интендантской службы генерал Даниель-Конаржевский. Все окончилось переводом командования бригады из Бялокрыницы в Броды с полковником Андерсом и его лошадьми. Подполковник Рупп за то, что осмелился обвинить своего начальника в злоупотреблениях, был уволен на пенсию.

Второй скандал произошел уже в Бродах в связи с продажей экипажа, принадлежащего хозяйственной части 22-го уланского полка и использованием полученной суммы для личных нужд. История эта была тем пикантнее, что этот же проданный им экипаж командир бригады Андерс, тем временем получивший повышение в звании, приказал вернуть обратно и определить его как служебный для своего личного пользования. Дело попало во Львовский военный округ. По этому поводу между тогдашним командующим Львовским военным округом Токаржевским и Андерсом возник серьезный скандал. В результате Андерс был в дисциплинарном порядке переведен на аналогичную должность в Барановичи. Это уже было второе дисциплинарное перемещение, но и на этот раз все прошло очень тихо. Андерс, спасая свое положение, стал искать опору в политическом движении — студенческих кружках корпорации «Аркония». Тогда же начались его политические выступления.

Через сравнительно короткое время всплыло еще одно дело. На этот раз оно попало в суд стюартов — суд чести в Варшаве и касалось злоупотреблений и жульнических махинаций [100] на бегах. Дело осталось незаконченным в связи с войной, но Андерсу грозило удаление из армии. (Это, вероятно, явилось одним из поводов, по которым Сикорский назначил Андерса командующим войсками в СССР. Он считал, что таким образом купит для себя генерала, к которому плохо относилась санация.)

Лишь в Москве Андерс вторично встретился с Токаржевским, который всюду потихоньку напоминал о скандальных делах Андерса — об «овсе, сене, экипаже и деньгах».

Сначала Андерс не хотел давать Токаржевскому никакого назначения. Тот старался, как мог. В конце концов, ничего не добившись он заявил, что устроит скандал и вытащит на свет все дела Андерса. Тогда Андерс сдался, однако колебался в выборе подходящей должности для Токаржевского. Он понимал, что обязан ему что-то предоставить не только для того, чтобы от него «отделаться», но прежде всего, чтобы избавиться от опасного соперника и личного врага. Он хотел назначить его своим заместителем, хотя эта должность была лишь номинальной: он считал это слишком большой честью для Токаржевского. Не хотел сделать его и инспектором подготовки войск, поскольку эта должность давала большую свободу и некоторую независимость. Наконец, назначил его на должность командира шестой пехотной дивизии, считая, что, с одной стороны, это назначение унизит Токаржевского, а с другой, — он будет иметь его на глазах.

Токаржевский согласился принять эту должность. Был заключен негласный мир и преданы забвению старые счеты. Союз был скреплен брудершафтом.

Очередное, но более резкое столкновение произошло у Андерса с Ярнушкевичем. Оба генерала враждовали с давних времен и имели между собой старые счеты на почве конных бегов в Варшаве, где лошади Ярнушкевича бегали лучше. Теперь судьба Ярнушкевича целиком находилась в руках его заклятого врага. Андерс, искушенный и ловкий в делах подобного рода, не упустил случая. Решил на нем отыграться и, пользуясь благоприятным моментом, уничтожить своего старого соперника. Он воспользовался первой оказией, первым подвернувшимся предлогом, чтобы от него избавиться. В это время Ярнушкевич обратился к д-ру Реттигеру с просьбой одолжить ему несколько тысяч рублей для покупки «каменя» — драгоценных камней. Это было не вовремя, но не было преступлением. Тем не менее, узнав об этом от Богуша, Андерс применил коварный маневр. Он направил в Лондон Сикорскому телеграмму, в которой обвинял [101] Ярнушкевича в скупке драгоценных камней и использовании в этих целях казенных денег. Ответ Сикорского гласил:

«Дело Ярнушкевича направить в суд чести для генералов. Пока назначения не давать».

Для направления дела в суд не было никаких оснований, но зато на основе приказа можно было не давать должности. На неоднократные просьбы о выяснении выдвинутых против него обвинений Ярнушкевич никакого ответа не получил.

Отношение Андерса к Янушайтису, в котором он инстинктивно чувствовал соперника, оставляло желать много лучшего. Янушайтис, правда, для завоевания этого поста костьми не ложился. К Андерсу относился доброжелательно. Янушайтис был намного старше Андерса, как по званию, так и по занимаемым перед войной должностям. Превосходил его кругозором и политическим опытом. Располагал к себе окружающих тактом и серьезностью. Среди офицеров, знающих его еще с предвоенного времени и по подпольной деятельности, пользовался большим уважением. Он не занимался сплетнями или интригами. Всегда уравновешенный и приветливый, он вызывал всеобщую симпатию, а в нем не было ничего натянутого и официального. Кроме того он был единственным генералом, не на словах, а на деле доказавшим свое критическое, даже осуждающее отношение к послемайскому и предсентябрьскому режиму в Польше.

Однако Андерс старался держать его в стороне. Он стремился как можно скорее отправить его с территории Советского Союза. Это вскоре ему удалось: Янушайтис уехал в Лондон.

Подобные взаимоотношения сложились и с генералом Пшездецким. Андерс не хотел привлекать его ни к какой работе. Попросту не любил этого серьезного не подходящего к «обществу» человека. Андерс знал, что НКВД еще за несколько месяцев до заключения июльского договора предлагал Пшездецкому формирование в СССР польского легиона. Этого было достаточно, чтобы Андерс не допускал его ни к чему. Лишь после длительного размышления, как он говорил, «на одчепне» — чтобы отвязаться, определил его в качестве референта по вопросу уставов. Несмотря на личную неприязнь к Пшезденскому, Андерс не мог все же найти против него какого-либо предлога для дискредитации, поскольку как по службе, так и вне ее этот человек суровых правил был безупречным. [102]

Примерно 25 августа были освобождены из тюрьмы генерал Борута-Спехович и еще ряд военных и гражданских лиц. Борута проживал там же, где и большинство поляков, в гостинице «Москва».

Все освобождаемые из заключения получали денежное пособие. Генералы получали пять тысяч рублей, старшие офицеры три тысячи, младшие две тысячи. Это было единовременным безвозвратным пособием.

Борута, хотя был еще слаб, всегда улыбался, его глаза светились врожденной энергией и юмором. Он очень интересовался всеми вопросами, охотно разговаривал о новых планах, о создании польской армии, часто навещал Андерса.

Договор с Советским Союзом Андерс считал прочной основой дальнейшего сотрудничества. Он рассматривал его как необходимое временное зло. К офицерам Красной Армии он относился с презрительным пренебрежением, хотя внешне в их присутствии никогда этого не показывал. Он постоянно носился с каким-то странным «комплексом превосходства», проявляя пренебрежение ко всему советскому. Правда, эти чувства генерал хорошо маскировал умением вести себя в обществе, но в откровенных беседах со знакомыми не стеснялся, и было видно, он ожидает лишь момента, когда Советский Союз будет побежден. В возможность победы Советского Союза Андерс никогда не верил. В таком духе информировал и посла Кота.

С начала деятельности, и в течение всего пребывания в СССР он стремился что-нибудь придумать, чтобы не посылать польских войск на советско-германский фронт и любой ценой сохранить их до момента, «когда Советский Союз будет разбит», или при удобной возможности вывести их с территории Советского Союза.

Это были принципы, целиком противоречащие польско-советскому договору и военному соглашению.

Во время своих предварительных разговоров с подполковником Берлингом в ночь с 5 на 6 августа 1941 года, Андерс высказывал эти взгляды и радовался, что польская армия будет формироваться где-то в центральной России за Волгой, поэтому, когда Советский Союз падет, он будет иметь полную свободу деятельности и маневрирования.

Впрочем, такой позиции придерживалась почти вся военная верхушка.

Из Лондона доходили самые неприятные вести относительно договора — там подвергали сомнению его значение. [103]

Некоторые лица как в Лондоне, так и в Советском Союзе протягивали друг другу руки, чтобы бороться против договора, не допустить его реализации, сорвать его выполнение.

Тем не менее договор приносил свои плоды, причем весьма положительные. Работа шла нормально, благодаря молодежи и самоотверженной, спокойной и деловой позиции всего польского общества. Это вызывало доброжелательное отношение к нам советских властей.

Весь август был заполнен подготовительной организационной работой, разрешением вопросов, связанных с текущими нуждами армии, созданием штабного аппарата, и прежде всего с освобождением людей из лагерей и тюрем.

12 августа 1941 года по радио передали, что во исполнение польско-советского договора президиум Верховного Совета СССР объявил амнистию для всех польских граждан, находящихся на территории Советского Союза.

Таким образом, для многотысячных масс поляков, разбросанных по бескрайним просторам советской земли, закончились дни неуверенности, дни без просвета, ночи без сна.

Энтузиазм несколько охладило сообщение Андерса, о том, что 19 августа на заседании в Генеральном штабе Красной Армии состав польских вооруженных сил временно определен в две пехотных дивизии и один запасной полк. Это очень немного. Считалось, что в Советском Союзе находятся около трехсот тысяч польских граждан, годных к военной службе, поэтому две дивизии совсем немного. Но, передавалось шепотом, что это будут лишь первые части будущей армии, когда и где будут формироваться следующие, никто не знал.

Количественный состав польских вооруженных сил был установлен — следовало приступить к их организации.

Одним из первых национальных дел было назначение начальника штаба. Приступая к созданию штаба, Андерс хотел остановиться на кандидатурах генерала Петра Скуратовича или полковника Бронислава Раковского. Их обоих он знал очень хорошо, был с ним и в дружеских отношениях, высоко ценил их военные качества. Но ни одного из них в это время не было рядом. Выбор пал на полковника Леопольда Окулицкого, дипломированного офицера, находившегося в резерве. Андерс познакомился с ним в Москве буквально накануне назначения.

Выбор был совершенно случайным и, возможно, неосмотрительным. Впрочем, полковник Окулицкий производил хорошее впечатление. Очень подвижной, деятельный, он проявлял [104] бурную энергию и предприимчивость, так что Андерс был им доволен.

Временный штаб армии был сформирован в следующем составе:

Командующий польскими вооруженными силами — генерал Вл. Андерс

Адъютант командующего — поручик Е. Климковский

Начальник штаба армии — полковник Л. Окулицкий

Адъютант начальника штаба армии — подпоручик Е. Романовский

Начальник I отдела (организационного) — подполковник Крогульский

Начальник II отдела (разведывательного) — подполковник Аксентович (Гелгуд)

Начальник III отдела (оперативного) — подполковник К. Висьневский

Интендант армии — подполковник Пстроконьский

Начальник юридической службы — майор Кипиани

Начальник медицинской службы — полковник Б. Шарецкий

Глава духовных пастырей — ксендз Ценьский

Сектор культурно-просветительный — поручик Харкевич

Главный инспектор военной подготовки женщины — Вл. Пеховская.

Сразу же после укомплектования штаба 22 августа 1941 года Андерс издал свой первый приказ, обращенный к личному составу армии. В этом приказе он сообщал о заключенном между Польшей и Советским Союзом договоре и о создании на территории СССР суверенной Польской армии. Приказ заканчивался призывом, чтобы все лица польского подданства, выполняли свой долг и вступали в организуемое войско.

В тот же день, 22 августа, на совещании в штабе Красной Армии нам сообщили места, где будут создаваться польские формирования:

Штаб армии в Бузулуке.

5 пехотная дивизия в Татищеве около Саратова.

6 пехотная дивизия в Тоцкое, в 30 километрах от Бузулука.

Запасный полк в пос. Колтубановский.

В третьей декаде августа Андерс вместе с генералом Жуковым посетил лагеря польских солдат в Грязове и Суздале, откуда направили несколько тысяч солдат и офицеров в места формирования польских частей. Офицерский лагерь в Грязнове насчитывал около 1400 офицеров. Это были главным [105] образом офицеры, перешедшие в 1939 году в Литву, а оттуда перевезенные в СССР. Состав этого лагеря с военной точки зрения не был полноценным — в нем находились главным образом офицеры старших возрастов, нестроевые, сотрудники управлений различных военных округов, уездных военных комиссариатов и других учреждений — интенданства, боеснабжения, квартирмейстерства и т. д. Было там также немного офицеров жандармерии, полиции и суда. Значительную часть составляли офицеры запаса, преимущественно государственные служащие.

Общая работа шла достаточно хорошо. Для создания канцелярии мы получили пишущие машинки и различное оборудование. Временно обязанности начальника канцелярии принял поручик Кшиштоф Гродзицкий, а на время нашего пребывания в Москве поручик Игла-Иглевский.

29 августа в Генеральном штабе Красной Армии состоялось совещание. На нем затронули вопрос обмундирования; приближалась зима, а обмундирование из Англии еще не прибыло; Андерс просил об увеличении продовольственных пайков. Теплое обмундирование на зиму нам обещали прислать в формируемые части, а количество продовольственных пайков увеличить до тридцати тысяч.

Поскольку первые отделы штаба были уже укомплектованы, назначили командиров дивизий, их заместителей и начальников штабов.

Командиром 5 пехотной дивизии стал генерал Борута-Спехович, заместителем полковник Ежи Гробицкий, начальником штаба подполковник Зигмунт Берлинг.

Командиром 6 дивизии, как я уже об этом писал, был назначен генерал Карашевич-Токаржевский, заместителем генерал Ежи Волковицкий, начальником штаба майор Домонь.

Командиром запасного полка стал полковник Януш Гала дык. На этой подготовительной организационной штабной работе, собственно, и закончился август.

В первых числах сентября, буквально со всех сторон, даже с самых отдаленных северо-восточных окраин Советского Союза, начали прибывать польские граждане: одиночки, иногда небольшие группки, а часто целыми семьями. Многие группы имели самодельные знамена национальных цветов, всегда с орлами, пели солдатские песни, демонстрируя горячее желание вступить в армию.

Положение польских граждан изменилось до неузнаваемости. Перепуганные, боязливые, неуверенные в завтрашнем дне, они благодаря договору стали свободными людьми. Все [106] им помогали, как в лагерях, так и в дороге. Советские органы никого не задерживали и не раз смотрели сквозь пальцы на самовольные разъезды по всей территории Советского Союза тех, кто говорил, что направляется в польское войско.

Опьяненные и ошеломленные свободой, они бежали, спешили, проявляли почти чудеса предприимчивости и находчивости в добывании мест в купе, а иногда захватывали целиком не только купе, но и вагоны. Люди устремлялись в места, о которых было известно, что там формируются польские части — в Бузулук, Тоцкое, Татищево.

Ехали разные люди: были старики, молодежь, дети, женщины. Все они устремлялись в лагеря. Одежда у них была самая разнообразная, часть ехали в старых польских мундирах. Таких пожалуй, было больше всего, некоторые были одеты в гражданское, одни в сапогах, другие в лаптях, а иногда совершенно босиком. У одних были сундучки, у других какие-то чемоданы, иногда вещевые мешки, а чаще всего обыкновенный узелок в руках.

Так собирались разбросанные по всему Советскому Союзу поляки. Одни находились в концлагерях, другие работали в колхозах или на лесозаготовках или же на дорожных работах. Одни пребывали в свободной ссылке, Другие в так называемых стройбатальонах, а часть находилась в рядах Красной Армии. Поляков прибывало очень много. Еще в Москве из первых донесений штаб польской армии узнал, что количество прибывших давно превзошло не только те первые двадцать шесть тысяч пайков, но и те тридцать тысяч, что были даны нам в конце августа.

4 августа в Москву приехал посол Кот. Вместе с ним прибыли: советник посольства министр Сокольницкий, советник Ян Табачиньский, секретарь посольства Александр Мнишек и военный атташе генерал Воликовский. Все представлявшие правительство и войско высокопоставленные лица, были в сборе и могли начать работу.

Первое совещание состоялось с участием Воликовского, который, к сожалению, с любой точки зрения выглядел довольно убого. Трудно было понять, почему Сикорский выдвигал подобных людей, повышал их в звании и направлял на такие ответственные посты. Вероятно, лишь для того, чтобы они вносили замешательство и характеризовали наши власти с самой плохой стороны. Именно Воликовский, видимо в знак «благодарности» Сикорскому, в секрете от него, будучи его представителем, принял письмо от Тадеуша [107] Белецкого, представителя Строництва народового, он находился в резкой оппозиции по отношению к Сикорскому и договору, для передачи его Андерсу. Воликовский рассказал Андерсу об оппозиции, возникшей против Сикорского, после подписания договора.

Вторым совещанием, проходившем в тот же день 4 октября 1941 года, был первый разговор Андерса с послом Котом. Собственно, это не было совещанием, а только знакомством и дружественной беседой во время общего ужина, устроенного посольством по случаю прибытия посла. Лишь на следующий день в шестнадцать часов должна была состояться настоящая беседа.

Андерс подготовился к ней солидно. Настраиваемый недоброжелательно в отношении к профессору Коту Богушем, который характеризовал как человека пронырливого, всюду плетущего интриги и очень хитрого, он сразу же восстановил Андерса против посла. Перед самым посещением Андерса посла Кота мы находились в комнате трое: Андерс, Богуш и я. Богуш словно был в этом заинтересован, несколько раз напомнил Андерсу, чтобы тот поставил перед послом условие «невмешательства» в дела армии. Андерс заявил, что он ни в коем случае не позволит посольству вмешиваться в военные вопросы.

— Я вообще не подпущу его к армии, — сказал Андерс, уже стоя в дверях. (И действительно профессор Кот за все время своего пребывания в Советском Союзе, за исключением сопровождения Сикорского, когда тот находился в СССР, не посетил ни командующего армией, ни одной воинской части.)

После возвращения от посла Андерс немного рассказал нам о прошедшей беседе. Он сообщил, что проинформировал посла об общих организационных вопросах, о ситуации вообще и о том, как он ее оценивает. Беседой был доволен, тем более, как он сказал, что очень сильно подчеркнул свое желание, чтобы посольство не вмешивалось в дела армии, на что посол выразил свое согласие.

— Я сказал, что буду сам его обо всем подробно информировать, — добавил Андерс и улыбнулся.

Ничего больше об этой беседе мы не могли узнать. Отчет профессора Кота был более красноречивым. Он так пишет о своих встречах Сикорскому: [108]

«Москва 5 сентября 1941.

Дорогой и любимый,

...Приехав вчера после полудня, ничего не мог узнать, но одно, важное, считаю сделанным: отношения с Андерсом. Они будут в полном порядке и об этом не беспокойся. Человек это простой и откровенный, сам меня предупредил, что каждый вопрос будет со мной обсуждать, с любым обратится ко мне (вероятно, буду вынужден заниматься этим больше, чем хотелось бы). Его взгляды совпадают с твоими мыслями настолько, будто я говорил с тобой. Я предвижу, что если в чем-либо он примет иное решение, чем хотелось бы, то за это возьмет ответственность на себя. Думаю о назначении Токаржевского, Андерс не знал об окраске его деятельности в ЗВЗ (Союз вооруженной борьбы), но объяснился с ним напрямик об его отношении к тебе и предупредил, что в случае проведения какой-либо особой политики немедленно снимет его с должности, действительно здесь нет людей на командиров дивизии...

...Андерс импонирует всем, и как я слышал, больше всего здешним сферам, у которых пользуется огромным авторитетом. Людей в армию, как он утверждает, будет иметь больше, чем сумеет использовать. Для того, чтобы сохранить молодой контингент, призывает с 17-летнего возраста и создает похорунжувки (офицерские училища).

...Бузулук, центр организации армии, находящийся между Самарой и Оренбургом, является удачно выбранным местом с точки зрения будущего. Что касается будущего, то А. целиком разделяет твои мысли и даже умеет внушить их местным властям, руководящие органы которых как будто возлагали определенные надежды на нашу армию на непредвиденный случай. Он принял лагерь военнопленных в 20 тысяч человек, сверх этого прибыло около 10 тысяч человек, а каждый день увеличивает или предвещает увеличение этих цифр. Тот, кто идет в нашу армию, получает свободу передвижения, их семьи имеют право поселяться вблизи Оренбурга.

Андерс будет допущен к участию в совещании союзников по вопросу нужд Войска Польского: оружия здесь имеется только на две дивизии, все остальное должна доставить Америка. Это огромная и историческая задача. Если там (в том числе и наши близкие) обладают дальновидностью, то должны как можно скорее это решить, в какой-то степени от этого может зависеть и судьба войны. Андерс предполагает поставить под ружье около ста тысяч человек. [109] Совершенно очевидно, что люди должны отдохнуть и придти в себя. Офицеров, отказавшихся добровольно вступать в армию, насчитывается здесь не более 20-ти, в том числе лишь один капитан...»

Как видим, первый разговор был весьма обширным и исчерпывающим и профессор Кот был им пленен, а Андерсом очарован. Взгляды их совпадали, что он отчетливо подчеркивает в своем письме Сикорскому.