Венгерская рабочая дружина.

Москва, Бауманский район, Красносельская, 65

Венгерская рабочая дружина — так официально называлась хозяйственная организация, созданная по инициативе Московской городской партийной организации и предназначенная для трудоустройства демобилизованных из рядов Красной Армии интернационалистов. Создание такой организации диктовалось необходимостью, так как обмен военнопленными на какое-то время был приостановлен. Дело в том, что после падения Венгерской советской республики хортисты всячески преследовали коммунистов и бросали их в тюрьмы. Не лучше поступали в Венгрии и с русскими военнопленными. Исходя из этого, Советское правительство на время приостановило отправку военнопленных австро-венгерской армии на родину. В то же время всех военнопленных из Сибири, с Урала и из других отдаленных районов переводили в европейскую часть России, чтобы быть готовыми к обмену пленными. Пленные офицеры содержались отдельно от рядового состава. Их планировалось обменять на венгерских политических заключенных, которые содержались на родине в тюрьмах.

В венгерской дружине работало несколько сот человек. Задача дружины состояла в том, чтобы устраивать демобилизованных товарищей на работу в коммунальное хозяйство Москвы или на фабрики и заводы. Была у нас и строительная организация. В ней сначала работало двести человек. Руководителем строителей был наш хороший знакомый Матьяш Дюрица. В дружину он попал после выписки [216] из московского госпиталя для интернационалистов.

— Как только я услышал, — рассказывал он мне, — что венгры создали здесь какую-то организацию, я поторопился выписаться из госпиталя, решив, что раны мои быстрее заживут на работе.

Венгры-строители ремонтировали большие коммунальные здания, — например, военный госпиталь в Лефортово, Детский дом имени Радищева. Я уже писал раньше, что здесь учился наш Петя. Мы отремонтировали также центральный госпиталь для интернационалистов, Высшее техническое училище имени Баумана и многие другие здания.

Были у нас и свои мастерские: портновская, сапожная, столярная, жестяная, слесарная. Нашу портновскую мастерскую вскоре реорганизовали в швейную фабрику. Для этой цели нам выделили огромное здание елоховского ломбарда. Директором фабрики был назначен Андраш Тимчак. Он ввел конвейер. На фабрике шили постельное и нижнее белье, спецодежду, а также мужскую и женскую одежду. Работало на этом предприятии почти двести человек.

Когда наша дружина только создавалась, речь шла лишь о том, чтобы обслуживать предприятия Бауманского района. Однако через месяца два-три дружина так разрослась, что в отдельных отраслях мы стали производить продукцию в общегородских масштабах. В сырье и заказах недостатка не было. Качеством нашей работы заказчики оставались всегда довольны. Более того, нам разрешалось самим отбирать в близлежащих лагерях для военнопленных необходимых специалистов.

Бывшие интернационалисты-красноармейцы получили специальное удостоверение, которое давало им право в любое время суток свободно ходить по городу. Мы неплохо зарабатывали, жили по двое-трое в комнате, питались в своих столовых и буфетах. Мы создали свой оркестр и самодеятельную драматическую труппу. Для проведения различных спортивных мероприятий мы снимали стадион Детского дома имени Радищева. Мы хорошо работали и вскоре снискали себе добрую славу.

Пленные, выполнявшие норму, получали зарплату. Жили они в казармах, где у них был даже свой ресторан. Правда, пленным не разрешалось выходить в город. С ними велась систематическая политико-воспитательная работа. Пленные много читали, переписывались со своими родными и близкими, в свободное от работы время отдыхали. [217]

В октябре 1920 года меня вызвали в партком. Я получил серьезное задание. В то время в Москве, Петрограде и других крупных промышленных городах были большие трудности с хлебом и вообще с продовольствием. Предстояло привезти хлеб из Сибири, из районов Алтая, где были большие запасы. В поездку за хлебом снарядили большой отряд (более трехсот вооруженных людей), мобилизовали различные виды транспорта. Отряд отправлялся в Славгород. Командиром этого огромного продотряда назначили меня. Я получил чрезвычайно большие полномочия. Мой мандат был подписан соответствующим партийным работником и наркомом продовольствия и путей сообщения товарищем Брюхановым.

Начальник управления Сибирской железной дороги получил строгое указание давать составам с продовольствием зеленую улицу и без задержек обеспечивать паровозами. Нам выделили шоферов, а мы, венгры, мобилизовали в продотряд всех слесарей, железнодорожников, паровозных машинистов, которые были у нас в дружине или же в близлежащих лагерях для военнопленных. Я выехал с первым эшелоном, в котором было двести вооруженных продотрядовцев и пятнадцать вагонов с грузовиками. Вслед за мной отправлялся второй эшелон под командованием Дюрицы, затем третий эшелон во главе с Дьердем Михаи и четвертый — с Иштваном Ивани. Наш бывший начальник штаба полка Иванп хотел было уехать на родину, но раздумал и стал работать в Москве в нашей дружине. Большинство продотряда составляли бойцы бывшего интернационального кавалерийского полка, но были красноармейцы и из других частей. Отправляясь на выполнение этого очень важного задания, мы получили новенькую форму красных кавалеристов и буденовки. Каждому из нас выдали оружие.

Мой мандат по пути нашего следования производил на всех, кому он предъявлялся, большое впечатление. Через десять дней мы уже были в Омске. В то время это считалось своеобразным рекордом передвижения. В Омске в реввоенсовете Сибири нас уже ждали и оказали всяческое содействие. Дальше мы поехали по Сибирской магистрали к югу от станции Татарск до Славгорода. На станцию Татарск прислали специального представителя реввоенсовета Сибири, который должен был немедленно отправлять в Москву приходившие от нас эшелоны с продовольствием. [218]

Связь с Татарском и Омском мы поддерживали по телефону. Из Татарска планировалось ежедневно отправлять нам по одному эшелону из пятидесяти пустых вагонов, годных для перевозки зерна.

Станциями погрузки зерна были назначены Славгород, Кулунда, Михайловский, позже к ним прибавился и Павлодар. По сведениям местных властей, в этих районах находились большие запасы хлеба. И на самом деле, мы обнаружили здесь зерно урожая 1915–1916 годов. Кое-кто нам объяснял, что зерно это, мол, не удалось в свое время вывезти отсюда по причине нехватки транспорта. Разумеется, это было ни больше ни меньше, как отговорка. На самом же деле местные кулаки и торговцы ежедневно вагонами отправляли хлеб, но только спекулянтам. Мы с первого же дня положили конец хищению зерна. Без моего личного разрешения не отправляли ни один вагон с зерном.

Мы работали в незнакомых районах, да еще в зимних условиях. Временами наши машины удалялись на сто — сто двадцать километров от ближайшей железнодорожной станции. На сборные пункты местные жители должны были свозить хлеб самостоятельно. На сборных пунктах зерно от населения принимали специальные комиссии, выделенные для этой цели местными властями. На приемном пункте сдающему зерно выдавали квитанцию, по которой в местном банке он получал деньги. Затем зерно грузили на машины и везли на станцию.

Между тем зима все больше вступала в свои права: морозы усиливались, случались и снежные бураны. Требуя сдавать излишки хлеба, мы нередко встречали отпор у саботажников, которые стремились зарыть или спрятать хлеб.

Первый эшелон с хлебом мы отправили в Москву лишь на пятый день. Каждый эшелон сопровождали начальник эшелона, два железнодорожных мастера или слесаря и восемь вооруженных интернационалистов. Начальник эшелона получал специальное удостоверение, по предъявлении которого мог требовать от железнодорожного начальства не задерживать эшелон.

При заготовке хлеба мы опирались на беднейших крестьян, которые помогали нам находить припрятанный хлеб. Если хозяин найденного хлеба не объявлялся, бойцы продотряда сами рассыпали зерно по мешкам и относили к машине. Кулакам не понравился такой оборот дела, и они [219] стали устраивать различные провокации. В одном селе были зверски убиты несколько бойцов продотряда. Мы расстреляли одного из пойманных бандитов прямо на глазах у жителей села. В другом селе кулак, не желая сдавать излишки хлеба, поджег свой дом и амбар, в котором хранилось более двухсот центнеров зерна. Когда бойцы продотряда ворвались в горящий дом, они увидели страшную картину. Кулак связал свою жену и трех уже взрослых дочерей. Все они были одеты в праздничные платья. Сам он стоял в углу с топором в руках. Кулак бросился на бойцов. Пришлось его пристрелить на месте. Связанных женщин бойцы вынесли из горящего дома, пожар потушили, а спрятанный хлеб отправили московским рабочим.

По пути следования эшелоны с хлебом попадали в разные переделки. На многих станциях саботажники, ссылаясь на отсутствие паровозов, надолго задерживали наши эшелоны. Иногда сопровождавшим эшелоны бойцам приходилось силой оружия принуждать начальника станции дать паровоз. Я знаю и такие случаи, когда наши бойцы вступали в драку с железнодорожниками, саботировавшими отправку эшелона.

Вскоре слух об этих историях разнесся по всей Сибирской магистрали. Узнали об этом и в Москве. Прошло недели две, и эшелоны стали проходить уже без задержек. Через десять — двенадцать дней со дня отправки эшелон приходил в Москву, а на пятнадцатые сутки — в Петроград.

Много забот доставлял нам и осмотр железнодорожных вагонов. Осмотрщики вагонов что-то слишком часто обнаруживали вагоны с треснутой осью или же расплавленными подшипниками. Вагон, разумеется, отцепляли, а зерно, которое в нем было, разворовывали. Вскоре мы разгадали, в чем тут дело. Зерно в вагонах перевозилось насыпом. Железнодорожники проделывали в полу вагона дыру, и зерно текло в подставленный мешок или ведро. Случалось, что жулики даже не затыкали отверстия, и зерно высыпалось на рельсы.

Однако уже после первых рейсов мы стали умнее и осматривали вагоны сами. Стоявшие на путях эшелоны охраняли наши вооруженные бойцы и никого близко не подпускали к вагонам. По ночам охрана по нескольку раз осматривала эшелон с зерном. Несколько наших бойцов из охраны погибли, но принятые меры предосторожности [220] дали свои результаты: уже в декабре случаи хищения зерна уменьшились. Бывали дни, когда мы не получали необходимого количества пустых вагонов. И все же в ноябре мы отправили двадцать, а в декабре двадцать пять эшелонов.

Недалеко от Славгорода были соляные копи. Узнав, что в стране не хватает соли, мы по договоренности с местными властями к каждому эшелону с хлебом прицепляли по два-три вагона с солью. Движение эшелонов с хлебом, однако, замедлялось. В Москву эти эшелоны стали доходить лишь на пятнадцатые или двадцатые сутки. В январе нам удалось отправить в столицу только двадцать эшелонов. Чтобы иметь возможность собирать больше хлеба, нам приходилось все дальше удаляться от железной дороги. Временами до ближайшей станции оказывалось километров двести. Это значительно усложняло доставку зерна на станцию. А хлеб был очень и очень нужен. И надо сказать, что продотряды самоотверженно выполняли свой долг.

Вскоре наступили непривычные для нас холода. Нам удалось достать валенки, шубы и меховые шапки-ушанки. Шоферы из-за сильных метелей временами вынуждены были простаивать по нескольку суток. Особенно трудно приходилось тем, кто сопровождал эшелоны с хлебом. Когда на конечном пункте сопровождающие сдавали хлеб, они едва держались на ногах от усталости и недоедания. В Москве сопровождающие проводили лишь день-другой, а затем — снова в путь, за новым эшелоном. В Славгород они попадали лишь через месяца полтора после того, как выезжали оттуда. Вскоре, правда, нам на помощь прислали триста новых товарищей.

В марте 1921 года у нас произошел трагический случай. Однажды, когда один из наших составов прибыл на станцию Ишим, что на Урале, на ней собралась огромная толпа народу. Местные кулаки спровоцировали жителей против продотрядовцев. Мятежники обезоружили охрану станции, а затем обезумевшая толпа бросилась к эшелону с хлебом. Их первой жертвой стал машинист паровоза. Охранники мужественно отстаивали хлеб, пока не кончились патроны. Все двенадцать человек, сопровождавшие эшелон, погибли. Зерно, разумеется, мятежники разграбили. Но вскоре на станцию прибыла подмога, и порядок был восстановлен. В память погибших товарищей позже была установлена мемориальная доска с надписью: «Героям-интернационалистам, [221] павшим на продовольственном фронте. Ишим. Март 1921 года».

По приказу из центра в конце апреля мы получили указание закончить заготовку хлеба. Дороги тем временем стали совершенно непроходимыми. За шесть месяцев мы переправили голодающим рабочим более ста пятидесяти тысяч тонн хлеба. Кроме хлеба рабочие получили от нас большое количество мяса и соли. Мясо мы закупили с помощью местных властей и отправили в столицу в замороженном виде.

Так закончилось это ответственное и трудное задание.

* * *

В это время нашей дружиной руководил Йокличка. Он сумел добиться больших результатов в работе. Вернувшись с заготовки хлеба, Дюрица вновь возглавил отряд строителей, число которых скоро выросло до тысячи. Дьердь Михаи, работавший до войны инженером-электриком, возглавил работу слесарной и прочих ремонтных мастерских. Кроме этого, бригады занимались обмоткой электромоторов — тогда это было очень нужно. Иштван Ивани занимался административной работой в штабе дружины. Швейная фабрика, руководимая Андрашем Тимчаком, по просьбе местных Советов открывала новые пошивочные мастерские во многих районах Москвы.

Мы включились и в общественную жизнь города. В 1921 году меня избрали членом Московского городского Совета, а десять других наших товарищей — членами Бауманского райсовета.

Обмен пленными все еще задерживался, хотя советская сторона была полностью к этому подготовлена. Правительство Хорти, однако, придумывало всякие уловки, оттягивая время и стараясь всячески запугать наших братьев — коммунистов. Так, например, летом 1921 года хортистское правительство обратилось к Советскому правительству с просьбой авансом передать им нескольких офицеров, в том числе брата премьер-министра графа Векерле и еще нескольких столь же высокопоставленных лиц. Советское правительство, заботясь о судьбе венгерских коммунистов, томящихся в тюрьмах, отклонило это предложение. Готовясь к обмену, оно принимало все меры к тому, чтобы сосредоточить венгерских военнопленных, находившихся в отдаленных уголках России, в европейской части страны. [222]

Наша дружина жила полной трудовой жизнью и продолжала крепнуть. У нас было собственное подсобное хозяйство — участок в пятьдесят гектаров на окраине Москвы. Здесь мы выращивали овощи, которые шли к нашему же столу. Позже мы построили теплицы, чтобы и зимой иметь что-нибудь из зелени. Вскоре мы уже поставляли овощи венгерским политэмигрантам, а также в центральный интернациональный госпиталь, а летом 1922 года уже могли удовлетворять запросы столовых всего Бауманского района.

Доброй славой пользовалась и наша мастерская по ремонту автомобилей. С «кладбища автомобилей» нам дали несколько поржавевших, искалеченных военных машин. Так дружина обзавелась собственным легковым автомобилем и пятью грузовиками. А через некоторое время к нам повалило столько заказчиков, что мы едва успевали удовлетворять всех.

Мы не только работали. Московской публике пришлись по душе два наших оркестра. Один из них был оркестром венгерских народных инструментов. Эти оркестры по приглашению выступали на предприятиях, в клубах и ресторанах. Второй наш оркестр был симфоническим. Наши акробаты тоже давали концерты. Особенно большим успехом пользовались наши артисты в госпиталях, а также в рабочих клубах. Москвичи любили наших артистов, хотя мы и давали концерты на венгерском языке.

* * *

Хочется добрым словом вспомнить некоторых наших товарищей, которые отличились не только на фронтах гражданской войны, но и на трудовом фронте. В первую очередь следует сказать о Матьяше Дюрице. Храбрый и решительный в борьбе с врагами, в мирной жизни Дюрица был верным стражем дисциплины. И когда он брался за дело, казалось, нет таких трудностей, которые нельзя было бы преодолеть. В то время строительные работы не обходились без тяжелого физического труда, так как не было никакой, даже самой простой, техники. Но наши бойцы, закаленные в боях, понимали, что их труд необходим рабоче-крестьянскому государству. И хотя Дюрица не был строителем, однако сумел воспитать славную гвардию строителей. Сначала у Дюрицы не было даже ни одного инженера, [223] а, как известно, вести квалифицированные строительные работы без инженера невозможно. Нам на помощь пришли советские товарищи. Вскоре к нам прибыли пять русских инженеров.

Работая на стройке, многие из бывших пленных, у кого не было никакой специальности, а таких оказалась не одна сотня, приобретали специальность и становились каменщиками, малярами, плотниками. Русские инженеры, учитывая наклонности наших товарищей, назначали их на такие работы, где они охотнее всего учились тому или иному ремеслу.

Вот история Дьердя Михаи. На фронте Михаи считался очень важной фигурой. Короче говоря, он был инженером полка. Михаи в любых условиях мог наладить телефонную связь. В полку его все очень любили и уважали. Он был у нас единственным дипломированным инженером. Работая в дружине, Михаи буквально творил чудеса. Он и его помощники могли починить все на свете — зажигалку, старый граммофон, часы, швейную машинку, электромотор, автомашину.

Вокруг себя Михаи собрал способных людей. Часто они ночами просиживали над какими-то чертежами и горячо спорили. Однажды я увидел, что в мастерскую принесли какие-то ржавые железки, похожие на части то ли велосипеда, то ли мотоцикла. Прошел месяц, и Дюрица уже разъезжал на мотоцикле.

— Специально для него сделали, — говорил Михаи. — На его должности на своих двоих далеко не уедешь.

Раненный в правую ногу, Дюрица не без труда ходил пешком.

Михаи, видно, было мало одного диплома, и он поступил на вечернее отделение Высшего технического училища имени Баумана. Михаи решил получить и советский диплом инженера.

Несколько слов хочется сказать о товарище Андраше Тимчаке. Он не был кавалеристом. Тимчак воевал в стрелковом интернациональном полку Лайоша Гавро в Астрахани. В 1919 году Тимчака тяжело ранило. Мы его «открыли» в московском интернациональном госпитале. У него было ранение в голову, и он несколько месяцев пролежал в очень тяжелом состоянии. Хирург профессор Звонков сотворил буквально чудо, и Тимчак выжил.

На работе коммунист Тимчак зарекомендовал себя не [224] только как замечательный портной, но и как талантливый организатор. Собственно говоря, только благодаря его стараниям мы из ничего организовали швейную фабрику. Интересно отметить тот факт, что Тимчак брал на фабрику людей, которых гнали из других мест как ни на что не способных. У Тимчака же они становились замечательными работниками.

На швейной фабрике было не больше тридцати настоящих портных и закройщиков. Однако, несмотря на это, за короткий срок Тимчак наладил конвейер. Тимчак и его помощники уделяли большое внимание не только производственному обучению своих подчиненных, но и их политическому воспитанию. Однако Тимчак не только учил других, но учился и сам. После обмена пленными Тимчак остался директором этой фабрики. Позже он окончил техникум и стал директором московского продучилища. В 1930 году его назначили директором швейной фабрики имени 1 Мая. За период своей работы на фабрике Тимчак воспитал немало хороших работников.

Позже я узнал, что в канун второй мировой войны Тимчак ушел по инвалидности: ранение в голову давало себя знать, и он уже не смог больше работать. В 1956 году Тимчак побывал в Венгрии, навестил своих родственников. Здесь ему стало хуже, и он вновь вернулся в Москву, где его лечили хорошие специалисты. Только серьезная болезнь помешала ему вернуться на родину навсегда.

Хочется сказать несколько слов и о Лайоше Чёфалваи. Во время гражданской войны он не стал красноармейцем, так как коллеги-офицеры запугали его военным трибуналом, если он посмеет вступить в Красную Армию. Выглядел Лайош очень молодо, хотя мы с ним были одногодки. Однажды, когда я был в одном из лагерей для военнопленных, Лайош подошел ко мне и попросил взять его на любую работу. Я не сразу забрал его с собой, хотя нам и нужен был экономист. Однако, поразмыслив, все-таки решил взять его к нам и не ошибся. Лайош был прекрасным работником. За короткий срок он стал в дружине главным бухгалтером. Лайош умел экономить каждый рубль, и учет у него был поставлен как нельзя лучше.

Возвращаться на родину вместе с офицерами он не захотел и уехал в Венгрию в 1923 году с последним эшелоном. В 1945 году я встретил его в Будапеште. Он был офицером в одной из дивизий, которая перешла на сторону [225] Советской Армии. Позже мы не раз встречались с ним. Он уже был в отставке в чине подполковника венгерской Народной армии.

* * *

Переходить от военной жизни к гражданской — дело нелегкое. И даже если некоторые из нас и имели какое-то представление о хозяйстве или промышленности, то были совершенно несведущи в методах работы. Среди нас не было ни одного человека, который до войны руководил бы хоть какой-нибудь мастерской. После окончания гражданской войны члены венгерской дружины стали работать в различных отраслях промышленности. Следовательно, и руководить этими людьми нужно было по-разному. Московская парторганизация и товарищи из городского и районного Советов оказали нам большую помощь в организации работы дружины. Они дали нам и название — дружина. И не просто дружина, а военная добровольная дружина. Так во времена Стеньки Разина называли вооруженных крестьян. И действительно, дисциплина и порядок у нас в дружине были военные.

В нашу дружину вступали добровольно. Преимущество при вступлении предоставлялось бывшим красноармейцам. Каждый член дружины должен был где-нибудь работать. За свой труд он получал зарплату, которую тратил по своему усмотрению. Внутренняя организация дружины осталась военной, то есть у нас были и взводы, и роты, и батальоны. Начальник какой-нибудь мастерской считался одновременно и ротным командиром. Всей дружиной руководил штаб, причем это было руководство и техническое, и экономическое, и военное, и политическое. Это было руководство нового образца, вполне оправдавшее себя в тот период.

В каждом отделе имелась своя партийная организация, которая вела большую политико-воспитательную работу. Партийный комитет дружины подчинялся Бауманскому райкому партии. Два члена нашего парткома избирались членами Бауманского райкома. Политико-воспитательной работе уделялось большое внимание. Наша первичная парторганизация, которая значилась под номером 21, насчитывала двести членов партии. Все коммунисты были дисциплинированными, самоотверженными людьми. Правда, у нас не хватало опыта, мы недостаточно еще были [226] подкованы теоретически, но главные трудности мы теперь испытывали из-за языкового барьера.

Самыми горячими днями в дружине летом были субботы, а зимой — воскресенья. В эти дни проводились занятия по военной подготовке. Наша дружина входила в часть особого назначения. В эти дни мы брали в руки оружие, чистили его, смазывали. Четырехчасовое занятие проходило незаметно. Однако нам сильно недоставало лошадей. И частенько можно было услышать что-нибудь вроде: «А помнишь, Пишта, как было дело под Жмеринкой?..» И начинались воспоминания. Порой засиживались допоздна.

Части особого назначения, или, как их сокращенно называли, ЧОН, были, по сути дела, вооруженными отрядами большевистской партии. Практические занятия проводились в Лефортово. На каких только языках не раздавались команды! На русском, венгерском, немецком, украинском, литовском... Часто проводились двусторонние учения. Ни дождь, ни сильные морозы не были помехой. Маневры иногда продолжались несколько дней.

Наши командиры каждый четверг занимались по программе ЧОН, готовясь к субботним или воскресным занятиям с бойцами. В дружине не каждый начальник разбирался в военном деле. Например, Дьердь Михаи, заведующий нашей механической мастерской, мало что понимал в военном деле, и, разумеется, занятия за него проводил кто-нибудь другой. Такая же история была и с Андрашем Тимчаком, хотя как начальник отдела он был великолепным работником, прекрасно знал людей и умел с ними ладить.

А вот другой пример — Дюрица. Он руководил работой всех наших строителей и считался одновременно командиром батальона. Из-за ранения он сильно хромал на правую ногу. Но если б кто-нибудь из нас сказал ему, что со строителями будет заниматься не он, а кто-то другой из командиров, Дюрица бы сильно обиделся. И хотя он никогда не был кадровым гусаром, любовь к кавалерии была у него в крови. Он даже на занятия всегда брал с собой карабин и саблю. Мало того, Дюрица добился того, чтобы строителям кроме всех прочих занятий разрешалась и верховая езда. Он даже умудрился где-то достать сабли всем своим подчиненным. А если во время работы у кого-нибудь что-то не ладилось, Дюрица утешал его не иначе как: «Кавалеристы мы или не кавалеристы...» [227]

И на занятиях по военной подготовке, и на работе строители всегда были в числе первых. Большая заслуга в этом принадлежит прежде всего парторганизации.

В дружине мы выпускали и стенгазету, где отмечали передовиков и ругали отстающих. Газета пользовалась большим успехом. Вообще политико-воспитательная работа была у нас на высоте. Теперь, когда вооруженный враг был повержен, нужно было восстанавливать народное хозяйство. И мы принимали посильное участие в этой работе. Мы разработали свой план, и его выполнение стало для нас непреложным законом. Если кто не справлялся с заданием, мы оказывали товарищескую помощь, чтобы отдел или мастерская выполнили свой план. Наладили мы и соревнование. Каждый вечер подводились итоги работы за день и ставились задачи на следующий день.

Мои воспоминания о нашей тогдашней жизни были бы неполными, если бы я не сказал, как мы тосковали по родине. Члены нашей дружины хорошо понимали, почему в настоящее время приостановлен обмен пленными. Все понимали, что в первую очередь необходимо добиться освобождения из хортистских тюрем венгерских коммунистов. Понимали и то, что хортистское правительство всячески старается затянуть обмен. Но несмотря ни на что, мы в те дни все больше и больше думали о родине, о близких, которые там остались.

* * *

В 1921 году правительству СССР все же удалось заключить с венгерским правительством соглашение об обмене военнопленными. Мы это сообщение встретили с большой радостью. Во-первых, потому, что это соглашение давало свободу венгерским коммунистам, которые теперь должны были выехать в Советский Союз. Радовались и потому, что это приближало час нашего возвращения на родину.

Летом Бела Кун вызвал меня в Коминтерн. Он сообщил, что наконец-то с хортистской Венгрией достигнуто соглашение, согласно которому взамен пленных венгерских офицеров хортистское правительство освободит из тюрем коммунистов. В связи с этим Советское правительство создает организацию, которая будет заниматься делами венгерских политических эмигрантов. И Бела Кун предложил мне возглавить эту организацию. [228]

Затем меня вызвали в ЦК ВКП(б). В разговоре со мной советские товарищи подчеркнули, что нужно сделать все необходимое, чтобы поправить здоровье венгерских политических эмигрантов. На создаваемую организацию возлагалась очень важная задача — познакомить эмигрантов с политической и экономической жизнью Советского Союза, а когда венгерские товарищи отдохнут и поправятся, обеспечить их работой.

Получив в Кремле соответствующие полномочия, я приступил к созданию такой организации. Вместе со мной работали товарищи Йожеф Габор, Йожеф Леваи, Лайош Кечкеш, Драгомир Садура и другие. Вновь прибывшие венгерские товарищи очень скоро тоже включились в работу. [229]

Это был очень важный период в жизни Коммунистической партии Венгрии. Партия большевиков и русский рабочий класс только что пережили интервенцию, Страна Советов находилась в очень тяжелом экономическом положении. Но, несмотря на это, русские товарищи, руководствуясь принципами пролетарского интернационализма, делали все необходимое, чтобы поскорее освободить венгерских коммунистов и оказать им всяческую помощь. И этого не следует забывать.

Мне приходилось руководить и работой венгерской рабочей дружины, так как обмен пленными шел полным ходом.

Осенью 1921 года в Советский Союз стали прибывать венгерские коммунисты, освобожденные из хортистских застенков, а венгерские военнопленные начали возвращаться на родину.

Я уже говорил, что венгерских политических эмигрантов обменивали только на пленных венгерских офицеров австро-венгерской армии. Венгерские военнопленные направлялись на родину разными путями. Один из маршрутов проходил через Ленинград, далее по морю до Штеттина, а оттуда поездом в Венгрию. Вторая партия пленных направлялась через Брест-Литовск поездом. Третья партия — через Одессу, потом морем до Констанцы и далее поездом до дома.

Я не буду подробно рассказывать о том, как проходил обмен, хочу подчеркнуть другое. Советские товарищи уделили много внимания и заботы венгерским интернационалистам, возвращавшимся на родину. Все делалось так, чтобы по пути в Венгрию, да и дома, интернационалисты по возможности не попадались на глаза офицерам, которые видели их в России и знают об их революционном прошлом. Многих наших гусар мы отправили на родину вместе с пленными, которые жили в сибирских лагерях. Эти пленные не служили в Красной Армии, но они многое пережили в период господства в Сибири Колчака, так что так или иначе ненавидели контрреволюцию. В разных городах России было создано несколько пунктов, где пленных «смешивали», как того требовали интересы отправляемых на родину интернационалистов. Сейчас я уже не выдам никакой тайны, если скажу, что большинство венгров-красноармейцев мы переправили на родину через Одессу. В Венгрии в то время распространились слухи, что на родину [230] возвращаются только те пленные, которые были в Сибири и здорово там настрадались. В результате по возвращении домой пленных встречали как «несчастных». Многим бывшим красноармейцам под видом этих самых «несчастных» удалось избежать суда военного трибунала.

С каждым месяцем численность венгерской рабочей дружины уменьшалась. К концу 1922 года большинство венгерских товарищей уехало на родину. Тот, кто решил навсегда остаться в России, получил право поселиться по своему усмотрению и заняться работой, которая была по душе. Все производственные мастерские и учреждения дружины мы передали Бауманскому району.

Для всех нас начался новый период в жизни — период мирного строительства. [231]