Армейская жизнь. Плен

В мае 1915 года из-за тяжелых потерь на фронте в Венгрии была объявлена внеочередная мобилизация. В армию призывались юноши моложе двадцати лет. Мы попали под этот призыв; нас собрали в большом зале гостиницы Зрини в Чакторне. Здесь я увидел многих своих школьных товарищей. Раньше, как нам было известно, молодые призывники проходили специальную медицинскую комиссию, теперь же врачи осматривали только тех, у кого сразу бросались в глаза какие-нибудь физические недостатки. Приписка прошла быстро и весело. Врачи с легкой непринужденностью записывали наши фамилии. В руках у каждого из нас оказалась повестка, в Которой говорилось, что ровно через две недели все мы должны прибыть в Надьканижу для прохождения военной службы — кто в 20-м гонведском полку, кто в 48-м пехотном.

В период учебной подготовки я хорошо зарекомендовал себя и был переведен в школу унтер-офицеров 20-го гонведского полка. Там меня обучили всему, что необходимо знать военнослужащему.

И вот школа окончена. Весь полк выстроился на плацу. Всего в полку насчитывалось около пятисот новобранцев. Мои одногодки уже прошли начальную подготовку и были отправлены на фронт. На их место в полк прибыли сорокапяти — пятидесятилетние мужчины.

Перед строем полка зачитали приказ о выпуске унтер-офицеров, о присвоении унтер-офицерских званий. Троих [10] из выпуска, в том числе и меня, назначили простыми солдатами в четвертый взвод первой роты.

Командиром первой роты был мой старый знакомый — школьный товарищ Ференц Томка. В то время когда я работал учеником в типографии, он учился в военной академии Лудовика, после окончания которой сразу получил звание лейтенанта.

Томка узнал меня, и мы разговорились. Я рассказал ему, как попал в его роту, а почему рядовым — этого я объяснить не мог. Через несколько дней Томка узнал, почему мне не присвоили унтер-офицерского звания. Всему виной оказалось то, что я был из типографских рабочих, следовательно, на меня смотрели как на социалиста. По секрету Томка сообщил мне, что для отправки на фронт формируется маршевый батальон, но он постарается сделать все возможное, чтобы я остался в его роте...

Наш батальон грузился в эшелон в Надьканиже.

Линия фронта в то время проходила недалеко от Ровно. Несколько позже мы узнали о том, что войска генерала Брусилова предприняли мощное наступление против австро-венгерской армии. Так что на фронт мы прибыли в самое время... Чтобы ярче представить, какой была в то время боеспособность австро-венгерской армии, достаточно сказать, что в результате наступления русские войска взяли в плен четыреста пятьдесят тысяч солдат.

Когда мы прибыли на фронт, нас встретила тишина. Это было так непонятно и так неожиданно — мы ждали, что нас оглушит артиллерийская канонада и треск пулеметов, что мы повсюду увидим искаженные страхом и ненавистью лица, дымящие развалины, бегущих людей, плачущих женщин и детей, тела умирающих и трупы...

Но ничего этого мы не увидели и не услышали. Нас встретила ужасающая тишина, мертвая, загадочная тишина.

Всю ночь напролет мы молча рыли окопы и укрытия. Каждый думал о своем. Жизнь, казалось, уже кончилась.

Потом пришел рассвет. Наступило первое утро моего пребывания на фронте.

Измученный тяжелой физической работой, я сидел в окопе. Вдруг послышался топот. Меня словно кто подтолкнул. Я выглянул из окопа и остолбенел... На бруствере окопа стоял русский солдат огромного роста, с большой бородой и делал знаки, чтобы я вылезал из окопа. [11]

Такого же здоровенного солдата господин офицер показывал нам в вагоне на пропагандистском плакате. На нем была точно такая же папаха, только лицо другое.

Я страшно перепугался. Сердце бешено колотилось, а всего меня словно парализовало: я никак не мог заставить себя встать.

— Выходи же ты, выходи, — проговорил русский и, наклонившись, взял меня за ворот шинели и вытащил из окопа.

От страха и растерянности я даже потерял способность соображать. На левой руке у меня болтался карабин, а правой я вцепился в вещмешок. В таком виде русский и вытащил меня из окопа. Пока мы шли, меня ранило в шею. Но тогда рана показалась мне пустячной.

На первом привале я немного пришел в себя и, осмелев, разглядел солдата. Разумеется, никакого огромного ножа у него во рту не было (таким был нарисован русский солдат на плакате, который мы видели еще дома). Я увидел у русского лишь маленький перочинный ножик, которым он резал кусок сала, чтобы поделиться со мной.

Русские меня успокоили: мол, ничего они со мной делать не собираются. Перевязали мне рану на шее. Врач, осматривавший меня, искал, искал пулю, но так и не нашел и махнул рукой. Потом выяснилось, что меня ранило пулей, которая была уже на излете и потому застряла в шее. Извлекли ее оттуда лишь позже.

В Ровно нас временно разместили в школе. Здесь оказался весь наш батальон. Еще раз я увидел и лейтенанта Томку. Недолгой оказалась наша фронтовая жизнь. Длилась она всего-навсего одну-единственную ночь. Утром мы попали в плен, так и не успев сделать ни одного выстрела. Все произошло как во сне.

Нас несколько раз в день строили и пересчитывали. И каждый раз мы видели, что наше число час от часу растет: пленные все прибывали и прибывали. На следующий день нас оказалось так много, что продуктов, выделенных для пленных, хватило только на один раз.

Посмотреть на нас приходили русские офицеры. У них было отличное настроение, чем мы, разумеется, похвастаться не могли. Во время очередного построения ко мне подошел японский офицер-артиллерист (Япония была союзницей России). Японец вытащил из моего вещмешка одеяло и сказал по-немецки, что мне оно все равно не понадобится. [12] Затем он сунул мне в руку три рубля и как ни в чем не бывало удалился.

Потом нас выстроили всех вместе. Получилась довольно внушительная «армия». Ничего не объяснив, казаки верхом на лошадях повели нас неизвестно куда. В конце дня колонну остановили. Казаки обшарили наши вещмешки и забрали себе их содержимое.

— Так вам легче будет идти, — утешали они нас.

За день мы проходили километров сорок пять — пятьдесят. Кормили всего один раз в сутки. Казакам, сопровождавшим нас, было легко: все они ехали верхом на лошадях.

Так продолжалось месяц. Мы голодали, страдали от жажды и усталости. Многие совсем выбились из сил. Тех, кто сильно хромал и отставал, сажали на телеги. Медицинскую помощь оказывали очень редко — в основном, когда мы попадали в какой-нибудь городишко. Там же оставляли и умерших в пути.

Мирные жители относились к нам сочувственно и, чем могли, помогали. Война затягивалась, и местное население само испытывало нехватку продуктов питания, однако, несмотря на это, русские женщины нет-нет да и подкармливали нас чем-нибудь. Они на чем свет ругали войну, которая разлучила их с близкими, и от души жалели нас, даже плакали. Мы, конечно, не понимали слов, но чувствовали, что нас жалеют.

Наконец мы прибыли в Дарницу и попали прямо-таки в нечеловеческие условия. Лагерь для военнопленных состоял из нескольких бараков, которые к нашему приходу оказались занятыми лагерным начальством, охраной, медперсоналом или просто приспособлены под офицерские квартиры. Собственно говоря, нам и места совсем не осталось. Мы расположились прямо под открытым небом, а ночи стояли уже холодные. Пленных было так много, что еды всем не хватало, а о соблюдении элементарных правил гигиены и говорить не приходилось. По нескольку раз в сутки пленные сами выносили и хоронили умерших, причем фамилиями никто не интересовался.

В декабре в лагере началась сортировка. Сначала вывезли больных. Мы, разумеется, завидовали тем, кто попадал в эшелон с больными и покидал лагерь.

В обычный вагон-телятник помещали по шестьдесят человек. Вагоны не отапливались, и в них стоял жуткий [13] холод. У пленных, которые сидели у стенок вагона, даже примерзала одежда, и время от времени на их место нужно было сажать других. Иначе бы они просто замерзли.

В конце декабря наш эшелон прибыл в приволжский город Кострома. Стали выгружаться. Кругом было много снегу, стоял сильный мороз. Мы так отощали, что еле держались на ногах. Впервые после двух месяцев пребывания в плену нас повели в баню. Одежда на нас вся завшивела, и ее подвергли дезинфекции. Место в теплом бараке да горячий обед — много ли пленному надо? Когда принесли наши вещи после дезинфекции, мы уже спали. Это был первый настоящий отдых.

Чтобы избежать большого скопления пленных, решено было распределить нас небольшими группами по всей губернии. Наша группа, состоявшая из ста пятидесяти человек, попала на север губернии, в Юрьевец, находившийся тоже на берегу Волги. Работать нас определили на фабрику, где сушили и вялили рыбу. В бараке, в котором мы разместились, были трехэтажные нары. Спали мы на соломе. Через неделю у сильно ослабевших людей начался сыпной тиф. От больных заразились здоровые, и болели поголовно все. Санитарная комиссия делала все, что было в ее силах. Нескольких человек отправили в больницу от лесопилки. В больнице к пленным отнеслись очень хорошо. В марте выздоровевшие вернулись в Кострому.

И вот наконец пришла весна, наша первая весна на русской земле. В костромском лагере для военнопленных началась суета.

— Строиться! Кто разбирается в крестьянстве, два шага вперед! — раздалась команда.

Разбиравшихся оказалось большинство.

В сопровождении русского офицера вдоль строя пленных прошли двадцать человек в гражданском, среди них были и женщины. Они отобрали ровно сто пленных. Писарь переписал пленных по фамилии, и они ушли в сопровождении двух солдат и троих в гражданском.

На следующий день повторилось то же самое. Из четырехсот пленных в лагере осталось человек пятьдесят. Они оказались никому не нужны. Тиф нас так измотал, что мы еле держались на ногах. Стоило одной из женщин, отбиравшей пленных на работы, слегка толкнуть меня, и я упал на землю. [14]

Со времени призыва в армию я похудел на тридцать килограммов и весил сорок один килограмм. После выписки из больницы военного обмундирования мне не дали. Я получил фланелевую рубаху с короткими рукавами, и мои тощие, как у скелета, руки свободно болтались в них. Мне дали и какие-то крестьянские штаны. Ботинки на мне были военные: на правой ноге — сорокового размера, на левой — сорок четвертого. На голове — старая шляпа. Ну кому был нужен такой работник!

Однажды один из тех, кто набирал на работы, видимо, сжалился и решил было взять меня, но, узнав, что я наборщик, махнул рукой: не надо!

В конце концов в огромном и почти совершенно пустом лагере осталось человек тридцать таких, как я.

Приближалось лето. Постепенно мы окрепли, но никто больше не приходил набирать нас на работу. Вскоре в лагере появились новые пленные. Наши надежды на близкое окончание войны рассеялись как дым. По мнению вновь прибывших пленных, наше положение было незавидным, так как в плен их взяли уже в Карпатах.

Наконец в один прекрасный день вновь раздалось:

— Строиться! Столяры, портные, сапожники, слесари, кузнецы, каменщики, выйти из строя!

Пленные чуть ли не бегом выскакивали из строя. Порой кто-то выдавал себя за портного лишь потому, что отец у него был портной: только бы поскорее выбраться из лагеря. Таких специалистов оказалось сто восемьдесят с небольшим. В лагере опять осталось мало пленных. Электрики, наборщики, механики, фотографы никому не требовались.

На следующий день пришли писаря и ко вчерашней группе пленных, назначенных на работы, добавили еще человек десять. В их число попал и я. Сначала мы плыли на пароходе, затем ехали поездом, потом шестьдесят километров шли пешком. После двухдневного пешего перехода мы добрались до города Любим. В город мы пришли вечером. Оказалось, что здесь вообще никто никогда пленных не видел.

Местные жители с любопытством смотрели на нас, но близко подойти не осмеливались. Расположились мы в здании школы, окруженном высокими деревьями. Это был опрятный деревенский дом с русской печкой и баней в бревенчатой избе. На столе стояла керосиновая лампа. По [15] всему было видно, что нас здесь уже ждали. Очень скоро пленных с ходовыми профессиями разобрали, остались только электрики, наборщики да фотографы.

Пленные, попавшие на работу к мелким промышленникам, рассказывали настоящие чудеса: кормили их по-домашнему, как и других рабочих, и целый день они находились безо всякой охраны. Вечером, после работы, они самостоятельно возвращались в лагерь. Больше того, они даже получали небольшую зарплату. Через неделю все пленные самостоятельно, безо всякой охраны, ходили на работу и возвращались в лагерь. Были и такие, которые «домой» приходили только в субботу.

Мы же, как «особые рабочие», были вынуждены заниматься тем, что поддерживали на территории лагеря чистоту и порядок. Мы с нетерпением ждали товарищей, возвращавшихся вечером в лагерь, и жадно слушали их рассказы о том, чем они сегодня занимались и что выучили по-русски.

Однажды утром охранники шепнули нам о том, что в лагерь приезжает какой-то большой начальник и потому порядок должен быть идеальным. И действительно, днем в лагере появился высокий бородатый офицер в летах. Это был полковник, начальник местного гарнизона. Увидев меня, полковник подошел ближе и провел рукой по моей наголо остриженной голове. Я долго не понимал, о чем он меня спрашивает. Оказалось, он интересовался, сколько мне лет и что я умею делать. Узнав, что я наборщик, полковник так хлопнул меня по плечу, что я чуть было не упал. Через два дня полковник вновь появился в лагере. Я в это время был во дворе. Меня позвали. Полковник взял меня за руку и куда-то повел.

Одежда моя за это время нисколько не изменилась: одет я был по-прежнему — как пугало. Мы остановились перед двухэтажным деревянным домом. Полковник постучал в калитку. Навстречу вышла хорошо одетая женщина. Она вежливо пригласила нас в дом. Полковник поцеловал женщине руку. Это была хозяйка дома. Она провела меня в кухню и предложила сесть. Затем в кухню вошла пожилая женщина и стала объяснять, что мне нужно помыться. Мне дали корыто и мыло, принесли чистое нижнее белье и какое-то военное обмундирование, дали ботинки и носки. Одевшись, я посмотрел на себя в зеркало и увидел, что выгляжу вполне прилично. [16]

Дом был построен примерно два года назад, и работы в нем хватало. По-видимому, из-за войны строительство прерывалось. Хозяин дома был мастер на все руки: он чинил часы, замки, фотографировал и бог знает чего еще не делал. В подвале находилась небольшая типография. Там стояли три печатные машины, две из них — американские. Хозяину дома Герасту Николаевичу Любимову было лет пятьдесят. Жену его звали Анной Николаевной. У них было двое детей, оба мальчика: старший учился в гимназии в Ярославле, младший жил с родителями.

Хозяйка обращалась со мной очень хорошо, меня сразу же посадили за общий стол. В самый первый день хозяина дома не было, и я ничего не делал, только гулял по саду. После стольких лишений и всего пережитого мне даже не верилось, что возможна такая жизнь. Меня одели с ног до головы, а я даже не мог поблагодарить хозяйку за это. Вечером, когда я вернулся в лагерь, меня обступили товарищи, расспрашивая, куда я попал и так далее.

На следующее утро я уже самостоятельно пришел на место своей работы. К моему удивлению, дверь открыл сам хозяин. Он показал мне типографию и мастерские. Хозяин знал несколько слов по-немецки. С русским алфавитом меня знакомили хозяин, его жена и их сын Анатолий.

В типографии никто не работал — отсутствовала рабочая сила. Работы же было много. Постепенно я освоил русский алфавит. С машинами же я, как наборщик, был хорошо знаком. Здесь для меня никаких трудностей не было. Через несколько месяцев в типографии Любимова работало уже трое пленных: грузчиком взяли венгра Дьердя Михая, фотографом — немца Франца Каспера.

Гераст Николаевич не смог достать нужных строительных материалов, и пленные плотники и кровельщики закончили свою работу. Я получил отдельную комнату в доме и окончательно переселился жить к Любимову. Михаю и Касперу хозяин снял комнату на стороне.

В 1916 году в Любиме шло большое строительство, и частники-ремесленники хорошо зарабатывали. Неплохо жилось в городе и военнопленным. Вскоре возобновилось прерванное во время войны строительство железнодорожной ветки Данилов — Буй, проходившей неподалеку от Любима. На строительстве дороги работали тысячи пленных под охраной казаков. Управление по строительству [17] дороги располагалось в самом Любиме, да и сами офицеры-казаки жили в городе.

Как только возобновилось строительство железной дороги, жизнь в городе и округе забила ключом. Оживленнее стало и в лагерях для военнопленных. Жившие в городе пленные, чем могли, помогали своим товарищам из провинции. Когда же те приезжали в город, то обычно навещали нас. Типография была местом таких встреч.

Часто к нам приходили рабочие со строительства железнодорожной ветки. Они рассказывали, что частники-ремесленники относились к пленным хорошо, а вот на строительстве ветки — жесткая дисциплина, приходится [18] работать на износ. Мы и сами знали об этом, но ничем не могли помочь своим товарищам.

Месяц шел за месяцем. Хозяева-ремесленники на рождество стали дарить нам подарки, в основном теплые вещи для зимы. Мы, городские пленные, жили довольно сносно, в то время как работавшие на железной дороге этим похвастаться по-прежнему не могли. Казаки-охранники и жандармы жестоко обращались с ними. Жизнь пленных скрашивали русские рабочие и инженеры, которые с любовью и пониманием относились к ним и тайком давали различные поблажки.

О том, как местное население, само живя в очень трудных условиях, помогало нам и делало нашу жизнь более или менее сносной, можно написать не одну книгу.

Для тех, кто попал в лагеря для военнопленных в 1915–1916 годах, это время было страшными годами невыносимой эксплуатации: двенадцатичасовой рабочий день, скудное питание, с которого мы еле ноги таскали, и тяжелая изнурительная работа. В довершение ко всему пленных косил сыпной тиф.

И в том, что тысячи военнопленных все же выжили в те трудные дни, — великая заслуга русского народа.

* * *

После февральских событий 1917 года дружба военнопленных с местным населением стала проявляться более открыто. Жители объясняли нам, что в России свергли царя, но революция еще не кончилась, так как у власти пока находится буржуазия.

Революционные события вскоре сказались и на лагерной жизни: часть охраны была распущена, оставшиеся же на службе подобрели. В июле 1917 года комендант гарнизона издал приказ по лагерям — от каждой сотни пленных избрать делегата на конференцию военнопленных. Это было необычно. Ведь раньше об этом не могло быть и речи. От военнопленных, работавших в городе, на такую конференцию избрали меня.

— Иди, Руди, ты лучше нас говоришь по-русски, послушаешь, что к чему, и нам потом расскажешь, — подбадривали меня товарищи.

Конференцию открыл сам полковник. Он сообщил нам, что казаки отказались нести караульную службу. Следовательно, теперь у нас нет никакой охраны. Затем выступил [19] один из гражданских, присутствовавших на конференции. Он призывал нас продолжать работать и без охраны.

Другой гражданский предложил избрать из состава военнопленных комитет самоуправления и организовать подразделение по поддержанию порядка в лагере. Удивленные, мы слушали эти речи и переглядывались между собой, не понимая, что же происходит вокруг.

Комендант гарнизона предложил избрать в комитет военнопленных меня, Шандора Чаквари и Драйницера.

Мы согласились, хотя не представляли, что должны делать.

Бывшая охрана по всем правилам передала нам не только склад с продовольствием и обмундированием, но и склад с оружием и боеприпасами. Таким образом, мы сами должны были создать отряд охраны. Вскоре в лагере появились большевики.

Однажды вечером к нам в типографию, где как раз собрались мои товарищи Михай, Чаквари и Каспар, зашли несколько русских. Они работали на строительстве железнодорожной ветки.

От них мы узнали, что рабочие и крестьяне России под руководством партии большевиков готовят социалистическую революцию, чтобы раз и навсегда покончить с ненавистным капитализмом.

Затем в лагерях вновь появились уже знакомые нам женщины и девушки, которые во время эпидемии сыпного тифа, рискуя собственной жизнью, тайком приносили к нам в лагерь медикаменты и продовольствие. И теперь их, как и раньше, прислала партия большевиков.

Мы организовали отряд для поддержания порядка в лагере. Члены этого отряда проходили специальную подготовку и были вооружены. Так в нашем лагере возникла добровольная рота охраны, которая на восемьдесят процентов состояла из венгров, и, естественно, основным языком в ней был венгерский.

Кроме всего этого, мы взяли под охрану и пленных офицеров, ограничив свободу их передвижения и лишив их всех денщиков. Офицеры теперь чистили себе сапоги сами и убирались наравне со всеми.

Деятельность комитета самоуправления пленных была встречена офицерами в штыки. Сначала они просто бойкотировали нас, но, убедившись в собственном бессилии, решили создать свой комитет. [20]

На первом же заседании господа офицеры заявили, что все наши действия являются противозаконными, так как идут вразрез с присягой, которую мы принесли его высочеству императору Францу-Иосифу. Они пригрозили, что всех нас по прибытии на родину ждет военный трибунал.

Разумеется, после этого мы устранили офицеров от решения лагерных задач и временно порвали с ними дипломатические отношения.

Поведение офицеров не отразилось на нашей работе. Комитет пленных, работавших на железной дороге, установил восьмичасовой рабочий день. Охраны у пленных никакой не было. Строительством, как и прежде, руководили гражданские подрядчики. Атмосфера несколько разрядилась, лучше стало и снабжение. С 1 июля 1917 года каждый пленный еженедельно получал семь рублей заработной платы. Это стало значительным событием в нашей жизни. Подрядчики были вынуждены организовать медицинское обслуживание. Всего этого нам удалось добиться лишь благодаря русским товарищам, а ведь несколько месяцев назад мы и мечтать не могли о таких переменах. [21]