В пересыльном блоке

Я не могла всего предвидеть: нас отправили в так называемый «блок-профилакторий». Там не было рабочих команд и рабочего лагеря как [89] такового. Зимой, без головного платка, в отрепьях, заново начала я убогую жизнь, еще страшнее и ужаснее, чем прежде. Из блоков эсэсовцы черпали новые жертвы для выполнения своих смертоубийственных планов.

Мы очень ослабели, и выдерживать долгие поверки становилось неимоверно трудно. Только бы не упасть в грязный снег и не стонать там, не ждать, пока начнут бить и волочить по земле. Старшая по лагерю, сытая, тепло одетая, проходя мимо, бросает: «Так это ведь одни скелеты, надо провести еще одну чистку, лучше всего отправить весь блок».

От голода я боюсь потерять сознание. Закрываю глаза — слишком устала. И вот уже наплывают видения, я варю пищу, ем вкуснейшие мясные блюда... Боже праведный, еще одно бегство, но теперь в мир яств. Сознание затуманивается...

В блоке стараюсь есть все, что дают, хотя последствия ужасны — рвота и поносы. Но и в очередной раз я съедаю свою отвратительную похлебку. У меня нет выбора, я хочу жить, значит, не сдаваться... Мое общее состояние никуда не годится. Однако выбора нет...

Очень многие переболевшие сыпным тифом не могут есть концлагерную пищу, ее действительно трудно проглотить. Воображение рисует наливное яблоко, но его нет и не будет. Некоторые после сыпного тифа ничего не едят и быстро погибают. Во многих случаях погибают как раз от пищи...

Видеть все это и сознавать, что находишься в пересыльном блоке и похожа на скелет, — очень страшно. Голод. Все вокруг под знаком голода, он беспощаден и царствует. А войне [90] нет конца. Может быть, есть солому или грызть деревяшки? Следовало бы попробовать. Мое сознание опять затуманивается. Усилием воли встряхиваюсь — я должна ясно все видеть и отдавать себе отчет в происходящем. Вот эсэсовки с плетьми и овчарками. Объяснимо ли это? Вот женщины, несчастные, страдающие, кругом грязь. Красные факелы горят день и ночь, спрашиваю, в чем дело, но женщины не реагируют. И я не уверена, что сама еще не потеряла разума.

А то вдруг окружают эсэсовцы и загоняют в блок. Появляются комендант лагеря и главная здесь эсэсовка. Мы должны быстрым шагом пройти мимо них, именно быстро, и при этом пытаться выглядеть здоровыми, каждая — грудь вперед, надувает щеки, сильно их растирает. Получается ли это у нас, полумертвецов, совсем ослабевших, с температурой, больных? Но ведь «отбракованных» уведут.

В блоке трупы заключенных. Уже несколько дней они лежат на койках, под койками и в коридоре между двумя рядами коек. Взбираясь на свое место, я стараюсь не касаться их, а спускаясь, не ступить ногой на чье-либо лицо. Заключенные, сами полумертвые, умоляют убрать трупы от них, опустить на пол или вынести из барака. Но кого они просят, все мы едва двигаемся. И так как никто не может убрать трупы, они лежат в проходах или их используют как опору, как скамеечку, чтобы легче вскарабкаться на верхнее место. Странная мысль приходит в голову: так мертвые оказывают последнюю услугу живым. А живые могут, облокотившись на мертвецов, лучше видеть окружающий их мирок. [91]

Вот так мы лежали вместе с мертвецами... Впрочем, живые мало чем отличались от мертвецов.

И ко мне обращались с просьбой убрать с соседней койки труп. Я могла бы попробовать... Знаю должна была это сделать, мертвых из барака надо убрать. Но я не в состоянии поднять собственные руки. Ужасное чувство, словно все во мне погасло.

Живые двигаются как тени, они еще здесь, но уже на пути к мертвым. Я хочу сохранить в себе жизнь, не потерять себя в этой переполняющей Биркенау смеси мертвых и живых...

Лихорадочно ищу своих югославских друзей. Наконец нахожу, но радость омрачена: Штеффка Лорбек очень больна, у нее температура. Мое появление для всех неожиданно. Штеффка зарыдала, конечно, мой вид ее ужаснул. Сквозь слезы она сказала со своей словенской интонацией: «Ты птица феникс, как тебе удалось, ты вернулась...» Тогда я заплакала: больше выдержать не смогу, они сломали мне крылья. Пусть это звучало банально, но точно соответствовало действительности — нацистские бестии ломали людям крылья.

Мои друзья тоже долго искали меня, но в списках больных, находящихся в санчасти, почему-то не могли найти. Штеффи Штиблер работала в лагерной канцелярии и имела возможность заглянуть в списки заключенных. А раз меня в санчасти нет, значит, жива. В лагере последовали три отбора один за другим... Нацисты в ярости, а нас все более охватывало чувство апатии, глубокого оцепенения. Широко раскрытыми глазами смотрели мы на то, что творится вокруг. И, как обычно, гремела над нами угроза забрать всех подряд. [92]

Штеффка и Штеффи, обе словенки, пытались вместе попасть в одну рабочую команду и оказаться в блоке, где была наибольшая вероятность избежать отбора. Я уже была страшно напугана пережитым.

* * *

Однажды вечером, когда мы надеялись, что день со всеми его страхами позади и благополучно пройдет поверка, налетела банда и объявила отбор. «Стоять смирно!» — скомандовал эсэсовец, и мы увидели, как уже тащат одну жертву за другой. В тот день нацистам для выполнения намеченного плана не хватало шестидесяти жертв.

Высшим лагерным чинам не хотелось в тот вечер прерывать очередную попойку, и проведение операции они поручили своим помощницам. Ко мне подбежала одна из уголовниц и заорала: «Очень уж ты зажилась на этом свете, бледнолицая тварь!» Я залепетала: «Штеффи Штиблер ждет меня рано утром, я должна быть в команде...» Все это не могло иметь для нее значения, ей и выслушивать меня не надо было, но на какую-то секунду она остановилась, выпустила мою руку, и я тут же затерялась среди заключенных, стоящих за мной. Было уже темно, и атмосфера в бараке была весьма накалена, дальнейший ход событий мне трудно подробно изложить. Помню только, что удивилась: оказывается, эта фурия знала Штеффи. Во всяком случае, еще одна отсрочка, которой я обязана моим югославкам, моим дорогим «партизанкам»...

Это действительно было так, и нельзя об этом умолчать. Разве может кто-нибудь сказать о себе, [93] что он благодаря только собственным силам смог выстоять в этом аду? Как все происходило? Выкарабкалась я, значит, другая попала в число тех шестидесяти жертв. Было бы ложью делать вывод, что в концлагере существовала реальная возможность избежать смерти. Было бы непорядочно утверждать, что спасение следовало приписать собственным заслугам.

В тот вечер заключенные шепотом передавали друг другу страшную весть об уничтожении в один день в газовых камерах шести тысяч человек.

Ткацкое производство

Мы ткачихи. Нет, мы не вырабатываем ткани, мы сплетаем черные, липкие, прорезиненные ленты. Материал различный: остатки зонтиков, плащей, покрышек, разный хлам, собранный в местах боев. Сдать надо определенное количество плетей. Плетьми потом хлестают и подгоняют заключенных. Плети часто пускали в ход, и они быстро изнашивались. Заключенные тоже долго не выдерживали, но их было много и число их росло.

В лагерь доставляется нужный материал, и заключенные судорожно торопятся отобрать из него наиболее пригодный для работы. Ведь если не сдашь определенного количества продукции, получишь удар плетью по голове. Череп же твой почти голый и к ударам очень чувствителен, после сыпного тифа работаешь медленно и с помутненным сознанием, поэтому опасаешься, что повредишься умом. И если в голове шум, то во время работы надо быть как можно сосредоточеннее, чтобы не выдать своего состояния. [94] Меня все раздражает, готова ударить обидчика, но не хочу, чтобы меня тут же прикончили. Руки стали неловкими, а показать себя неспособной к работе опасно для жизни.

Допотопный ткацкий станок требует смазки. Несмотря ни на что, я должна выполнять норму выработки, иначе вышвырнут из команды. Работа эта считается «хорошей»: всегда под крышей, даже можно плести сидя, не надо идти куда-то строем, что очень утомительно. Здесь я избавлена от бесконечных поверок, которые должна выдерживать стоя, в любую погоду... Так что сплетать резиновые ленты — хорошая работа. От пайки маргарина урви какую-то долю для смазки станка и чистки рук. Слипшиеся грязные пальцы плохо слушаются, поэтому откажись от кусочка маргарина.

Мне горько, что я занята на производстве вещей, применяемых во зло человеку. Еще одно испытание на мою голову! Помогаю ли я этим продлить ведущуюся фашистами войну? Все, каждое мое движение им на пользу, так же как эти плети. А мои товарки уверяют, что мне должно быть здесь хорошо, здесь можно хоть как-то существовать. И стоит ли в моем положении еще о чем-то подобном беспокоиться? Соблюдай спокойствие и сплетай плети...

Однажды к моему столу подошел какой-то заключенный. Он узнал, что я из Вены, и хочет помочь советом. «О материале можешь не беспокоиться. Почему ты так плохо выглядишь, больна?» Озадаченная, отвечаю: «Ну как же, если не выполню норму, пострадают остальные...» Парень молчит, очевидно размышляет, затем идет переговорить с надсмотрщицей. Сам он, видимо, из команды, поставляющей материал. [95] Возвращается ко мне: «Странный ты человек. С капо (так называли заключенных-надсмотрщиков. — Прим. авт.) я в ладах. Могу перевести тебя в другой цех, там не так тесно и люди чувствуют себя свободнее, а ты будешь вырабатывать, сколько сможешь. Капо ничего не скажет. В твоем положении не надо глупить».

Он действует открыто, а вокруг уже шепчутся: ею интересуется какой-то мужчина, по поведению не иначе как функционер из заключенных. И уже любезен со мной капо и покровительственно на меня поглядывает. И никто не угрожает плетью. Заключенный снова меня укоряет: «Посмотри на себя, на кого ты похожа, на голове нет даже платочка. Я дам тебе средство, чтобы поскорее выросли волосы, и одета ты в лохмотья, и деревянные башмаки стоптаны». Чему он удивляется, с луны, что ли, свалился, не знает, где мы находимся?

«Смотри, ею интересуются», — слышу, как говорят обо мне женщины. Но когда заключенный сам принес материал и — чудо! — положил его на наш стол, на меня смотрят растроганно, словно я сошла с небес. С соседнего стола мне предлагают сигарету, наш стол явно привлекает внимание. Хотя меня считают немного странной (не придаю значения происшедшему!), тем не менее хотят быть чем-то полезными. Убеждают сесть поближе к надсмотрщице, там-де мне будет полегче. Но я должна быть начеку и подумать, что может за этим последовать. Одна женщина дает мне понять: у нее есть что мне предложить, если я — потом — захочу обменяться.

В этих условиях очень опасны «передовики», которые выслуживаются. У них появляются [96] сигареты, вообще они создают неприятную атмосферу вокруг.

Опять пришел тот самый заключенный. Говорит, что старался, но помочь мне не удалось, в мужском лагере он моих товарищей-единомышленников не нашел. Задавать вопросы я не рискую. «Можешь сесть за швейную машинку, там не учитывают, сколько ты за день сработала». — «Хорошо», — согласна я, и он указывает мне на другой стол. Там не такой жесткий надзор, много разговаривают, даже хихикают, работниц-ткачих это раздражает, они хотят покоя.

Через два дня новый знакомый исчез. Другой, неизвестный, сообщил мне, что тот больше не придет, его отправили бог знает куда. Затем появился еще один, оба хотят со мной поговорить. Они крайне удивлены, что я была политической, и может быть, я принадлежу к тем, кто считает необходимым продолжать борьбу? Один из них убеждает меня понять: здесь не знаешь, сколько тебе осталось жить, и отпущенное время хотелось бы наилучшим образом использовать. Если бы они были моложе, то верили бы в то, что имеет еще смысл — снаружи или здесь внутри. Теперь слишком поздно.

О себе они говорят, как о стариках, а ведь им не более двадцати пяти.

Сожалеют, что я не разделяю их взглядов и не согласна с тем, что давно все потеряно. На прощание один из них сказал: «Газовые камеры — вот причина, что мы ни о чем больше не хотим знать. Но как потом забыть все, что здесь происходило?»

Я не стала их расспрашивать о политических заключенных. Не хотела кому-нибудь навредить. [97]

Чесотка

Каждая из нас слышала о нем. Но мало кому выпало на долю такое счастье: получить чудодейственное средство — противочесоточную жидкость! Продавалась она из-под полы, так сказать на «черном рынке», и ценилась на вес золота.

Югославки снова через свою землячку Штиблер смогли на короткое время вытащить меня из смертельной пучины. Меня перевели в швейную мастерскую, находившуюся, к моему удивлению, в каменном здании на территории основного лагеря Освенцим.

Небольшая команда работает в чистом помещении. Нас не бьют и не измываются. Я и не думала встретить здесь нечто подобное. Это как остров спасения. Мы шили для эсэсовского начальства абажуры, в основном шелковые, украшая их различной мишурой. Работа у меня хорошо получалась, я даже предлагала кое-какие декоративные элементы.

В нашей комнате часты разговоры о возлюбленных и женщинах, которые получают поддержку от заключенных-мужчин. Их помощь может быть самой различной, услуги маленькими или большими, порой спасительными, но самая неоценимая — перевод в команду, выполняющую сносную работу, а еще лучше в ту, где можно рассчитывать на получение определенных выгод. Некоторые заключенные-функционеры пользовались «фавором» у эсэсовцев и иногда делали их соучастниками своих планов или же просто подкупали.

Было странно слышать здесь такие слова, как «возлюбленный», «любовь». Как же непреодолимо [98] желание перенести в этот ад понятия, естественные в том, другом, внешнем мире. Здесь эти слова звучат неправдоподобно. В этом скрыта попытка завуалировать или по меньшей мере смягчить свое мучительное, униженное положение.

«Иди, с тобой хотят поговорить», — взволнованно сказала однажды мне девушка. «Он поджидает тебя, не будь идиоткой, ему понравились твои глаза».

Действительно, у лестницы внизу, прислонившись к стене, стоят несколько парней, и ни у одного из них я не вижу на одежде цветного уголка, по которому можно определить, к какой категории заключенных они относятся. Нет, на одном все же есть уголок зеленого цвета — значит, уголовник. Парни чувствуют себя свободно, стоят в небрежных позах, достаточно упитанны, в ладно сидящей на них одежде для заключенных и явно не боятся разговаривать со мной. Все это вызывает у меня подозрения. Сверху несколько девушек с любопытством наблюдают за нами.

Один из парней, улыбаясь, говорит: охотно сделал бы для меня что-нибудь, и все только из-за моих глаз, — ведь я, безусловно, в чем-то нуждаюсь. Разговариваем, но мои ответы уклончивы.

Сначала я хотела от всего отказаться, мол, мне ничего не нужно. Я так и сказала ему. Ситуация настолько необычная, что не могу ее понять. А парень крайне удивлен, девушки наверху громко охают. И тогда я вдруг решаюсь: «Противочесоточную жидкость, хотя бы каплю».

«Хорошо, хорошо, — соглашается он, — и больше ничего?» [99]

На другой день он приносит маленький флакон из-под дорогих духов. В нем с наперсток противочесоточной жидкости. Много ли нужно для счастья? Жидкости, правда, слишком мало, и сначала я думала всю ее использовать для себя. Ночью смазала живот и руки, оставшиеся несколько капель передала женщине, лежавшей рядом, которая была безмерно этому рада.

На другой день девушки из команды долго меня корили, называя сущей идиоткой, ведь я могла получить все, что хочу, — масло, мыло...

Возможно, я упустила какой-то шанс, но была убеждена, что поступила правильно и поступить иначе было нельзя.