Оставаться человеком

Идет отбор заключенных, и в лагере паника. Некоторые думают уцелеть, притворившись мертвыми. В моем блоке, где многие едва могут пошевельнуться, неизвестно, кто из его обитателей еще жив. Бредут, пошатываясь, опираясь на нары, пытаются выглядеть здоровыми и сильными. Общее впечатление: бродящие, жалкие в своем убожестве призраки и — глаза, только глаза, везде глаза живых и мертвых.

Наблюдаю спокойные лица. Одна заключенная отдает другой, которую пока оставили жить, свой кусок хлеба, другая дарит на прощание женщине свой гребешок, это все, что она имеет, и хочет, чтобы после нее он кому-то еще послужил.

В моей памяти возникает лицо Берты. Но что это? Она рывком стаскивает с ноги деревянный башмак и сильно бьет им по лицу эсэсовца, который тащит ее к выходу.

Они уволокли Берту, которая отважилась дать насильнику достойный отпор. Ее ударили по голове и утащили так быстро, что она даже не успела прийти в себя.

Женщины, видевшие это, застыли от страха. Берта была хрупкой молодой еврейкой из Польши. Со своей подругой она пришла на помощь, когда у меня сильно болели суставы, отказывали ноги и не сгибались колени. Как бережно вели они меня по обледенелым дорожкам, следили, чтобы я не упала и не попала в разряд непригодных к работе. Мне бы тогда угрожала смертельная опасность.

Берту отправили в газовую камеру. Как [56] можно все это перенести? Быть вынужденной видеть и молчать?

Помню, Берта и я шептались перед сном. Мы говорили, что в последний момент хорошо бы нанести насильнику удар покрепче и увести его с собой в потусторонний мир.

В Освенциме-Биркенау мы защищались, как могли, и значение сопротивления надо оценивать не по его эффективности. Не будь таких попыток, нашего стремления к бескорыстной взаимной помощи, как можно было бы доказать, что не так-то просто уничтожить в человеке его суть — оставаться человеком?

На наш блок снова налет эсэсовцев: проверка состояния заключенных и отбор — кому еще жить, кого в газовую камеру. У нас в руках пустые миски для еды и еще не съеденный кусочек хлеба, который мы прячем под лохмотьями одежды. Страх насильственной смерти настолько велик, что подавляет способность реагировать на происходящее вокруг. Для эсэсовцев же это скучная чиновничья работа.

Рассказывают, что раньше отбор происходил проще: заключенных выстраивали в ряд и каждого пятого по счету, иногда десятого отправляли в газовую камеру. Но нацисты постоянно изобретают что-нибудь новое. Сегодня действительно приготовлен сюрприз: всех отобранных помещают в отдельный барак. Их убьют обязательно, но пока продержат несколько дней взаперти — газовые камеры и крематории не справляются с чрезмерной нагрузкой, — зачем же обреченных кормить? Скорбь и безмолвие оглушают нас.

В блоке объявлен карантин. Выходить запрещено. Слышны рыдания женщин, приговоренных [57] к смерти. Некоторые женщины спокойны, ибо уже полностью отрешены. Смертельно больных бросают, как мешки, в грузовик.

Когда нам сообщали, что одежда должна быть подвергнута дезинфекции, мы отнюдь не были уверены, что за этим не последует что-то другое...

«Раздеться догола!» — слышится команда. Если кому-то одежда возвращалась, значит, на этот раз повезло... Потом в душ. Но что произойдет там, кто знает? Там возможен новый контроль...

Однажды в душевой нас проверяла врач из заключенных. Стояла напряженная тишина. У врача были печальные глаза, и сама она выглядела очень усталой. Мне было велено, стоя перед окном, поднять руки вверх, что могло означать для меня конец. Врач внимательно посмотрела на меня. Я до смерти перепугалась: неужели обнаружила следы чесотки? Но врач дала знак подойти следующей. Возможно, она ничего не заметила. Как жить в постоянном состоянии страха? С каждым днем слабеют мои душевные силы, и я должна огромным усилием воли заставлять себя хотеть жить.

Каждый раз отборы заключенных (здесь их называют селекцией) объявляют внезапно, иногда они быстро следуют один за другим. Не окажется ли какой-нибудь для меня последним?

Опять отбор, и опять в душ, видимо, на этот раз контроль еще строже, удастся ли мне проскочить? Кругом масса глазеющих, нетерпеливо чего-то ожидающих. Я подхожу к старшей по блоку, она стоит, прислонившись к двери, охраняя вход. Обращаюсь к ней, она не прогоняет, позволяет с ней разговаривать. Я озадачена, [58] мгновенно складывается необычная ситуация, не оставляющая ни секунды на раздумья. Мною овладела одна-единственная мысль: прочь отсюда! Но ведь объявлен карантин, ни один заключенный не может выйти из барака, за ослушание — расстрел на месте или газовая камера.

Старшая по блоку чуть приоткрывает дверь. Не помню, как я выскользнула наружу, как пробежала по лагерю и очутилась в чужом блоке. Я ничего заранее не рассчитывала, не придумывала, не предвидела, лишь почувствовала молниеносно сложившуюся ситуацию. Бессознательно я всегда искала путь к бегству. Но что произойдет сейчас? Прогонят меня старшая по другому блоку и заключенные? Я всех их подвергаю опасности.

Но в бараке мертвая тишина. Никто не тронулся с места. Никто не указал мне на дверь. Сразу дало себя знать чувство товарищества. Никто не проронил ни звука, все должна была скрыть воцарившаяся тишина. Я, за которой охотились, могла считать себя спасенной.

Не могу не думать о старшей по блоку, с которой я перекинулась всего несколькими словами, которая, сама рискуя очень многим, выпустила меня из барака. Мы не знали друг друга, но она спасла меня, выразив, таким образом, протест против собственного порабощения. Ее поступок меня поразил. А вечером она прошла в блоке очень близко от меня и процедила сквозь зубы: «Второй раз ты мне такое не устроишь!»

Все они, и старшие по блоку, и заключенные чужого блока, находились в тот день в смертельной опасности и избежали ее только случайно, благодаря невнимательности, проявленной в тот [59] день эсэсовцами. Ибо за такие проступки в Биркенау расплачивались жизнью. Мне на этот раз повезло, но я старалась не думать об опасности, которой подвергла других.

В рабочей колонне встречаю старую знакомую — Мими из Вены, жившую когда-то в маленьком переулке близ площади Республики. Это была остроумная, темпераментная, полная жизни женщина. Теперь ничего этого я в ней не нашла. Я бросилась к ней, некоторое время мы молча разглядывали друг друга. Она рассказала, что с ее двумя детьми все должно обстоять благополучно, ее приятельница вовремя взяла их у нее и отдала во французскую семью. «Моя приятельница очень любит детей, ей, конечно, удалось хорошо их пристроить». И надежда в глазах: «Думаю, с детьми ничего худого не случилось».

Затем говорит, что завтра пойдет в санчасть, ее страшно мучает флегмона на ноге, не дает работать. Рана выглядела ужасно, но все-таки я уговаривала Мими не обращаться к врачу, это слишком опасно. На мои слова она реагировала замедленно, хотела убедить себя, что близко знакома с французским врачом, которая в случае опасности ее предупредит. Я еще раз сказала, что санчасть переполнена и помощи ей никто там не окажет.

Напрасно, Мими была на грани полного истощения. Говорила только о детях, тихо и медленно, все спрашивала, верю ли я, что они в безопасности.

Я не спрашивала, что произошло с ее мужем, ожидала, что она сама заговорит о нем. Но она ни разу не вспомнила ни о муже, ни о ближайших родственниках. [60]

После этой встречи я несколько раз пыталась увидеть Мими, но найти ее мне не удалось.

Снова людей выстраивают в колонны по пять человек, снова проезжают мимо грузовики, до отказа набитые голыми женщинами — в газовые камеры. Остальные заключенные либо ждут поверки, либо их запирают в бараках. Стоны отправленных на смерть еще звучат в ушах оставленных в живых. Полностью ослабевших, с трудом передвигающихся людей — стоящих, лежащих, ползающих — выволакивают из санчасти и тоже увозят в газовые камеры. Для этих полумертвых людей не нужен никакой эскорт.

Я приговорена и знаю это. Запланировано тотальное уничтожение людей, а если узник, несмотря ни на что, еще дышит, его задушат ядовитым газом.

Мог ли кто-нибудь представить себе, что здесь произойдет? «Подобного быть не может», — заявляли те, кто не желал признать действительность. Многие заключенные до ареста жили в хороших условиях, получили образование, и концлагерная жизнь для них особенно невыносима. Может быть, себе в утешение, они сохранили остатки некоторого высокомерия, и это, по их мнению, отличает их от всей массы заключенных. На каждом, кто прошел через концлагерь и испытал все муки ада, осталась неизгладимая печать, на всех, кроме эсэсовцев, уверенных, что им, «расе господ», все дозволено. Мы же, другие, балансируем между жизнью и смертью, еще не умерев, но и не будучи живыми. Многие уже без сил, потеряли последнюю надежду и впали в апатию, они уже уничтожены, хотя тела их еще живы. Но и те, кто готов рисковать жизнью, чтобы оказать помощь [61] товарищу, по-своему защищаются, и лагерному начальству не удается полностью подавить сопротивление.

В одном из бараков старшая по блоку бешено кричала: «Гляжу я на вас, грязные свиньи, и думаю: давно пора вас на свалку. Эй ты, француженка, и эй ты, гречанка, вы все еще живы? У вас, видите ли, раны! Что, в санчасть захотели, вместо того чтобы работать? Газовая камера — вот ваша санчасть!..» А когда ситуация в лагере угрожающе обострилась, она, потирая руки, со злорадством заявила: «Наконец у меня для вас хорошая новость: газовые камеры снова как следует работают!»

Она жестоко избивала нас, а мы ее люто ненавидели, но были в полной ее власти. В Биркенау пышным цветом распускалась эта страшная погань. Вначале я полагала, что подобные ситуации можно как-то смягчить. Старшая по блоку однажды сказала обо мне: «Посмотрите на нее, ни одну из вас я не била так, как ее, — за то, что бунтует».

Тогда я была в лагере еще новичком и думала, что смогу помешать ей дать волю ярости, кричать на женщин, топать ногами. Я была еще довольно наивной и относительно физически сильной. Выбрав минуту, она набросилась на меня и избила. Надеялась, как и другие бестии, что жестокость даст ей шанс и в последнюю минуту ее помилуют. В тот раз я всю ночь должна была простоять на коленях на каменном полу... А как же звали ту блондинку из Словакии, которая меня вскоре тайком освободила... Старшая по блоку, тоже из Словакии, если не ошибаюсь, ее звали Ольгой, была сущим зверем, а ее юная землячка хотела и могла как-то этого [62] зверя укротить. Старшая по блоку желала отправить меня туда, причем сделать это лично, она много раз обещала мне это. Мое спокойствие полностью выводило ее из себя. Мы молча ненавидели друг друга. Вражда между нами сильно встревожила мою спасительницу, и она пыталась перевести меня в другой барак. Еще очень молодая, она была любимицей старшей по блоку, что позволяло ей в какой-то мере влиять на ход событий, и смерть миновала меня. Но совершенно очевидно, что в следующий отбор Ольга с удовольствием отправит меня туда...

Поразительно, что я избежала уготованной мне участи. Сыграла свою роль и цепь случайностей, и то, что как раз в тот день отбора не было...

Моя заступница не могла рассчитывать на какую-то выгоду, напротив, ей грозили крупные неприятности. В исключительно жестоких лагерных условиях попытка оказать помощь заключенному ничего не меняла в общей ситуации. Тем не менее я уверена, что была не единственной, кому эта девушка поспешила на помощь, выказав дух сопротивления и товарищескую солидарность. Я разговаривала с ней несколько раз, и она хотела дать мне понять, что многие, такие, как эта дьявольски злая старшая по блоку, не могут себе представить никакого после. Они не знали также, куда им «после всего этого» податься, их семьи были уничтожены. Они полагали, что из заключенных, прибывших с первыми транспортами в 1941–1942 гг., в живых остались очень немногие, но внутренне и они уже мертвецы и глухи к нуждам и страданиям других узников. [63]

Последовали очередные изменения в составе рабочих команд, перемещения из одних бараков в другие, и я попала в польский блок. И сразу услышала вопли: «Жидувки (еврейки) пришли». Можно было подумать, что именно присутствие «жидувок» сделало Освенцим-Биркенау столь невыносимым и враждебным человеку местом. Старшая по блоку указывает нам места на нижней койке. Какие там койки, мы должны лежать прямо на земле, блок переполнен, на койках ни одного свободного места. На земле очень сыро, и воздух более затхлый и гнилой, чем на койках. Но здесь много места для жирных крыс. Старшая по блоку нас успокаивает: это ведь не надолго. Хорошее утешение!

Она хочет сказать, что мы скоро отправимся в газовые камеры и что старшие по блокам уже подготавливают соответствующие списки. За несколько дней до насильственной смерти не все ли равно где лежать — на койке или под ней. Правда, с нашей старшей мне удалось поговорить, и, показывая мне свою «культурность», она в виде исключения даже готова выделить для меня одно место... возможно, меня еще можно будет использовать как рабочую силу. Но место она отдает другой женщине из нашей группы. И все же около минуты я с ней беседовала, она видела наше состояние и позволила с собой разговаривать. Для меня это было чудом...

Однажды нас собрали в одном из бараков, где либо сам комендант лагеря, либо другой нацист из начальства держал заискивающую речь и, фиглярничая, пытался убедить нас в том, что с «селекцией» покончено, лагерь уже «очищен». [64]

Мол, в лагере должны быть здоровые женщины и девушки, и все надо сделать для того, чтобы мы вновь поднялись на ноги. Теперь осталось очистить только санчасть. Двадцать пятый блок отныне будет блоком выздоравливающих. Нас ежедневно будут водить в баню, чтобы стала здоровой кожа. Ему конечно же не доставляет удовольствия заниматься чисткой лагеря...

Через два дня старшая по блоку объявила: «Кто хорошо себя чувствует, поднимите руку, требуется здоровая рабочая сила». Желающих оказалось немного, остальных заперли в бараке. Отбор производился по другой форме. Он состоялся после обеда. Один за другим отъезжали грузовики, набитые женщинами и подростками, операция закончилась лишь к утру.

Эсэсовцы имели пристрастие к разного рода обманам, чтобы «спокойно проводить чистку и наводить порядок». Они говорили о «блоке здоровых», а в нем собирали очередные жертвы для отправки в последний путь. Они успокаивали заключенных обещаниями кормить манной кашей, чтобы укрепились силы, а между тем до отказа заполняли газовые камеры сотнями людей.

Эсэсовцы были одержимы стремлением постоянно иметь резерв рабов. С этой целью врачи-преступники организовывали разного рода злодейские эксперименты над людьми.

Что такое «хорошая работа»

Однажды я встретила в лагере молодую женщину, с которой много лет назад познакомилась в пути, при транспортировке заключенных. Тогда [65] она была преисполнена радостных надежд на скорое освобождение, так как истекал срок ее тюремного заключения. Но она ошиблась, ее не освободили, а отправили в Освенцим-Биркенау. Снова сработал злобный, вероломный обман. Семья не могла ее разыскать, но продолжала поиски и установила наконец, где она находится.

Мой вид крайне огорчил молодую женщину, ей хотелось помочь мне, и она отдала свое теплое белье, чему я была очень рада. Она узнала, что в тот момент появилась возможность перейти в новую рабочую команду. «Там и одежда, и еда получше, и не так часто бьют», — сказала она мне и обещала посодействовать туда перевестись.

Я не поверила: «Как это возможно? Здесь, в концлагере, создание новой команды может означать только одно — совершенствование техники уничтожения людей». И просила в отношении меня ничего не предпринимать.

Через некоторое время мы снова с ней встретились. Увидев меня, она заплакала и рассказала, что действительно ту команду организовали, чтобы еще быстрее уничтожить заключенных. Она радовалась тому, что я жива, и спросила, откуда я заранее все знала.

Я, конечно, ничего не знала, просто исходила из того, что у эсэсовцев в Биркенау одни помыслы: как быстрее осуществить массовое истребление заключенных. [66]

Злодейство напоказ

Слышен приказ всем построиться — предстояла казнь заключенной за попытку к бегству.

Команда, работавшая за пределами лагеря, недосчиталась одной заключенной — гречанки, изможденной до предела от голода, жажды и постоянного страха. На пути в лагерь она, вконец обессиленная, упала и заснула в одном из придорожных кустов. Она и подумать не могла о попытке к бегству, вероятно хотела где-нибудь поскорее тихо умереть.

Ее нашли быстро. Для начальства концлагеря этот случай был поводом устроить публичную казнь. На заключенную натравили эсэсовскую овчарку — с таким расчетом, чтобы она по кускам рвала несчастную и продлила для нас страшное зрелище.

Гречанка — почти ребенок, кожа да кости, собака была намного крупнее ее. По команде овчарка набрасывалась на свою жертву и по команде отскакивала...

С той поры я знаю, что человеческая кожа может быть зеленого цвета. Мертвецы не могут сами встать? Но та жертва эсэсовцев пыталась подняться, возможно, от ужаса перед раскрытой пастью злобного чудовища. Гречанка, вероятно, уже не понимала, что с ней происходит, стоит ли, лежит на земле, мертва или еще живет. Овчарке приказано было убить ее «поэтапно». Эсэсовцы хорошо кормили и дрессировали пса.

Так они воевали против беззащитных людей, отданных им на расправу. И следили, чтобы мы все до одного были на плацу и смотрели, смотрели, смотрели... [67]

Прошло уже много лет с тех пор, а я по-прежнему в страхе останавливаюсь при виде немецкой овчарки или волкодава.